Тайны Федора Рокотова

Эта семейная легенда была записана Л. Н. Толстым уже на склоне лет в его «Воспоминаниях детства».

Г. А. Потемкин, заботясь о выдаче замуж очередной своей племянницы, обратился с соответствующим предложением к блестящему генерал-аншефу екатерининского двора С. Г. Волконскому. Князь не только не оценил оказанной ему чести, но в своем категорическом отказе использовал даже не слишком литературные выражения, заявив, что не желает прикрывать своим именем чужие грехи. Вспыхнула ссора, грозившая немалыми неприятностями генералу, но «златовласая Пленира», как называл ее Г. Р. Державин, «Улыбочка» — Варенька Энгельгардт, судьба которой беспокоила Потемкина, неожиданно и вопреки желанию дяди устроила сама свою судьбу. Ее выбор пал на красавца С. Ф. Голицына, разделившего ее чувства. Молодые поженились. В том же 1779 году женился и С. Г. Волконский, решивший на всякий случай обезопасить свое доброе имя. Женой генерала стала тридцатилетняя и никак не блиставшая внешностью княжна Е. Д. Трубецкая.

Обе семьи поселились в Москве, к тому же неподалеку друг от друга. Волконским принадлежал дом на Воздвиженке, Голицыным — чуть не половина начавшегося от Арбатской площади Никитского бульвара. Со временем, забыв прошлое, соседи подружились и стали мечтать породниться, тем более что у Голицыных было десять сыновей, а у Волконских единственная дочь Марья, родившаяся, когда матери исполнилось сорок лет. Марья Волконская и в самом деле влюбилась в одного из Голицыных, родители назначили день свадьбы, но накануне венчания жених умер от простудной горячки. Шестнадцатилетняя невеста очень тяжело пережила утрату и только тридцати лет дала согласие выйти замуж за Николая Ильича Толстого. Тем не менее память о первом женихе она продолжала хранить и его именем назвала своего любимого сына Льва.

Л. Н. Толстой говорил, что в жизни его матери единственным смыслом всегда оставалась любовь, сначала к жениху, потом к сыну. Писатель отнесся вполне серьезно к семейному преданию и даже проверял по генеалогическим справочникам сыновей Голицыных, отметив для себя, что Льва среди них не было. Однако сомнения Толстого нетрудно рассеять. Среди детей Голицыных действительно находился сын, родившийся в 1787 и умерший перед своей свадьбой в 1807 году, когда княжне Марье Волконской шел семнадцатый год. Только имя его было дано первенцу Толстых — Николаю, старшему брату писателя. Княжна Марья осталась жить под своим неизменным именем в «Войне и мире», как и ее отец, старый князь Болконский, деливший свою жизнь между Ясной Поляной — «Лысыми горами» и домом на Воздвиженке. Это его на основании одних семейных рассказов и портретов воспроизводит с такой удивительной живостью Толстой:

«Порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких нелегко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему, и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха в то время, как отворялась громадно-высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигура старика, с маленькими, сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, когда он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз. Эта суровость и сухость старика производила на всех окружающих его такое тяжелое впечатление, что даже сама княжна Марья, единственная и любимая дочь князя Болконского, крестилась и шептала молитву, входя в его кабинет».

Федор Рокотов пишет Е. Д. Волконскую-Трубецкую в самом начале девяностых годов, возможно, непосредственно после рождения долгожданной наследницы. Голубовато-белое закрытое по новой моде платье с большим зеленым воротником, завязанной огромным бантом косынкой и пышная с короткими локонами прическа ни в чем не скрывают откровенной некрасивости княгини. Мужеподобные черты лица, жесткая посадка головы, неловкий разворот плечей — это и портретные черты Волконской, и отражение того, как по-новому начинает подходить к своим моделям художник. Задумчивая полуулыбка сменяется той серьезностью выражения лица, которая присуща человеку, когда он остается наедине с самим собой. Волконская никем и ничем не хочет казаться. Она такая, какова есть в жизни, и в этом утверждается ее человеческое чувство собственного достоинства.

Той же откровенной простотой отмечен и другой одновременный портрет, долгое время фигурировавший как портрет неизвестной из собрания редактора-издателя журнала «Старые годы» П. П. Вейнера. Имевшаяся на подрамнике карандашная надпись: «Рокотов Писарева» дала основание считать, в значительной мере условно, рокотовский холст изображением Аграфены Михайловны Писаревой, урожденной Дурасовой, тем более это в писаревском собрании подобный портрет действительно числился.

Писарева — одна из наследниц знаменитого союза Мясниковых-Твердышевых, дочь Аграфены Мясниковой, вышедшей замуж за Алексея Дурасова, и двоюродная сестра Аграфены Закревской, музы Е. А. Баратынского и А. С. Пушкина. Отец Аграфены Михайловны приобрел у М. Г. Разумовской подмосковное «Люблино», где построил свой удивительный дом-дворец. Предание гласит, что в основу его плана был положен, по желанию заказчика, крест ордена Анны, которого тот якобы долго и усиленно добивался. Действительность представляется гораздо менее романтичной.

Талантливый, но остающийся пока безымянным зодчий обратился к форме садового павильона-эрмитажа с четырьмя крестообразно расположенными ризалитами, соединенными по окружности двойными колоннадами. Наделенный четырьмя одинаковыми фасадами дом очень напоминает благодаря этим колоннадам Странноприимный дом Шереметевых, нынешний Институт скорой помощи имени Склифосовского. Принятый архитектором план позволил создать большой центральный зал, увенчанный куполом, который снаружи венчался статуей Екатерины II. Легкие барельефы на наружных стенах перекликаются с гризайльной внутренней росписью Д. Скотти. Но действительную известность и популярность поместью приносит крепостной театр Дурасовых, который унаследовала вместе с дворцом и парком А. М. Писарева.

Дурасовская труппа не только насчитывала более ста человек актеров и музыкантов. Рядом со специальным зданием сохранившегося до наших дней театра находилось здание театральной школы, целый жилой городок из каменных домов, оранжереи и постройки великолепного конного двора. «Там, говорят, бывали большие праздники», — вспоминала бабушка Благово в своих «Воспоминаниях пяти поколений». А. М. Писареву все отцовские затеи занимали гораздо меньше. И на рокотовском портрете она уже человек следующего столетия с его сентиментальными увлечениями, открытостью чувств. Она гораздо более женственна, чем Е. Д. Волконская. В ней легко угадывается и мягкость и капризность, но лишь как оттенки того «главного» человеческого характера, который требовал искренности, непосредственности чувств и внимания к этим чувствам.

Стало принятым констатировать, что в конце семидесятых годов, на переломе нового десятилетия, Федор Рокотов обращается к новой композиционной форме портрета — овалу, которого будет придерживаться вплоть до последних известных нам работ. Но дело не в простом формальном приеме. По сравнению с прямоугольной композицией овал позволял, подчеркивая условность изображения, сообщить ему большую эмоциональную сосредоточенность и напряженность, тот замкнутый в себе мир переживаний изображенного человека, в который зритель невольно оказывался включенным. Вместо привычного «окна», позволявшего непосредственно соотносить изображение с окружающей действительностью, с оригиналом, «яйцо» овала подобное соотношение ослабляло, если не исключало. Это жизнь, как ее воспринимает самодовольная, уже внутренне успокоившаяся, лениво-снисходительная в своем отношении к окружающему так называемая Новосильцова. И это жизнь, отражающаяся в чувствах настороженной и недоверчивой графини Санти, избытком украшений и драгоценностей словно старающейся утвердить свое положение, значение своего титула, но где-то в затаенном блеске глаз сохраняющей веселую живость юности. Теплом душевной доброты и благожелательности дышит мир В. Н. Суровцевой, внимательной, расположенной к людям, в прозрачном сиянии совсем детских глаз. Насколько сложнее и проще воспринимается рядом с ними мир П. Н. Ланской, холодной, расчетливой, пренебрежительно-равнодушной ко всему, что не отвечает ее положению в свете, ее представлениям о собственном достоинстве. Правда, и здесь споры об имени изображенной еще продолжают вестись. Но уж очень соответствует красавица с рокотовского портрета жизненной характеристике княжны П. Н. Долгорукой, по первому мужу Лачиновой, по второму — жены брата фаворита Екатерины II Ланского.

Единственный из фаворитов «просвещенной императрицы», А. Д. Ланской умер во время фавора и долго оплакивался Екатериной. Над его могилой на Софийском кладбище Царского Села Екатерина соорудила церковь Казанской Божьей Матери, в парке Царскосельского дворца — памятник. По желанию Ланского все его недвижимое имущество было возвращено в казну, остальное же многомиллионное состояние разделено между пятью сестрами и братом, за которого и вышла замуж Лачинова-Долгорукая. Кстати, писать членов этой многолюдной семьи Рокотову приходилось и раньше, в частности мужа Варвары Ланской, статского советника М. М. Мацнева.

С портретом П. Н. Ланской возникает одна сложность. По костюму его следует отнести к 1780-м годам. Но первая жена Я. Д. Ланского, А. В. Грушецкая, внучка главнокомандующего Москвы Долгорукова-Крымского, умерла, по одним сведениям, в 1792-м, а по другим — и вовсе в 1797 году. Следовательно, Лачинова-Долгорукая могла стать второй женой Я. Д. Ланского только после ее смерти — либо в 1793, либо в 1798 году. С этого времени она и могла пользоваться фамилией Ланской. Однако вполне вероятно, что портрет писался в период первого брака княжны Долгорукой и был ею взят в дом второго мужа, где она уже известна под новой фамилией. Не исключен вариант и развода Ланского с первой женой — явление в течение XVIII века далеко не редкое. Тот же М. М. Дурасов приобретает «Люблино» у урожденной М. Г. Разумовской, которая при жизни первого мужа вышла замуж за второго. Так или иначе, портрет кажется портретом П. Н. Ланской.

И в который раз за годы своей жизни Федор Рокотов возвращается к портретам воронцовской семьи. На этот раз ему довелось написать вторую дочь Артемия Ивановича Анну с ее мужем Д. П. Бутурлиным. Бутурлины — это особая страница культурной истории России. Крестник Екатерины II, Дмитрий Петрович при рождении был пожалован ею в сержанты гвардии. Но простая и легкая дорога военной службы ему не удалась. Отец был назначен посланником в Испанию, мать, Мария Романовна Воронцова, вскоре умерла, и мальчиком занялся дядя, А. Р. Воронцов, забравший его к себе в дом. Дядя же отправил его учиться в Сухопутный шляхетный корпус, откуда Бутурлин вышел поклонником передовой французской литературы, энциклопедистов, противником всякого рода тирании. И он сразу заявляет о своих взглядах. Назначенный адъютантом к самому Г. А. Потемкину, молодой Дмитрий Бутурлин выдерживает всего шесть недель и требует отставки. Влиятельные родственники помогли осуществиться его желанию, но оказались бессильными добиться разрешения на выезд во Францию. Бутурлин мечтал познакомиться с родиной увлекших его идей. На помощь приходит случай.

Вместе со своей сестрой, Е. П. Дивовой, Д. П. Бутурлин участвует в сочинении снабженного карикатурами памфлета на императрицу и ее ближайшее окружение. Екатерина II отдает распоряжение всех соавторов выслать из Петербурга. Брату и сестре удается оказаться в Париже. Сопровождавший Бутурлина приказчик его дяди доносит А. Р. Воронцову: «По милости вашего сиятельства ко мне, осмелился предложить. Казалось бы, недурно изволили сделать, ежели бы поскоряе во град святого Петра отозвали графа Дмитрия Петровича. Он истинно пренежного сердца и склонен очень к добродетели, остроты же разума не достает. Прилеплением, сколько я заметил, к итальянцам и французам певцам, скрипачам и танцмейстерам пользы его немного составит. А дело кому поручите и без него обойдется. Опасаюсь я такова честнейшего человека чужестранной люд ученой да и зятек огасконят, после самому вам будет жаль».

Музыкальным увлечениям Д. П. Бутурлин верен всю жизнь. В памяти современников он так и остался виртуозным гитаристом-исполнителем, любившим к тому же распевать басовые партии итальянских опер, романсы и даже входившие в моду шансонетки. Его любимым композитором и приятелем в России был Я. Козловский, множество песен которого было написано на слова троюродного брата Бутурлина, поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого, тот самый Я. Козловский, полонезы которого продолжают звучать в «Пиковой даме», «Евгении Онегине» и «Черевичках» П. И. Чайковского. Но не музыка занимала главное место в жизни Бутурлина.

Поселившись после женитьбы в Москве, Дмитрий Петрович занимается составлением своей уникальной библиотеки. За неполных двадцать лет он собирает в ней почти все издания с 1470 года до конца XVI века, образцы работы первых типографов, огромное количество рукописей, в том числе таких, как переписка Генриха IV с Сюлли. Его отличало почти энциклопедическое всеведение и особенно обширные библиографические познания. В своем доме на Яузе, рядом с дворцовым парком Д. П. Бутурлин устраивает музей, двор превращает в ботанический сад. Английский путешественник Кларк писал: «Библиотека, ботанический сад и музей графа Бутурлина замечательны не только в России, но и в Европе». Причем хозяин сам ухаживал за тропическими растениями в оранжереях, изучив особенности их полива. Знания Бутурлина попытался использовать впоследствии Александр I, назначив графа директором Эрмитажа. Но как только в музейном деле и связанной с ним Академии художеств начинают вводиться казарменные порядки, олицетворявшиеся новым академическим президентом Олениным, Бутурлин подает в отставку и под предлогом расстроенного здоровья уезжает в Италию. Он мог себе позволить подобное решение, поскольку и библиотека, и все остальные плоды его трудов погибли в пожаре 1812 года — трагедия, с трудом пережитая Д. П. Бутурлиным.

Женитьба Бутурлина в 1793 году оказалась полнейшей неожиданностью для окружающих. Его невесте было всего шестнадцать лет, она продолжала играть потихоньку в куклы, и молодой супруг вынужден просить тещу оставить при ней пожилую француженку, переведенную из гувернанток в ранг компаньонки. Тем не менее свадьба отмечалась очень торжественно, и в честь нее была сделана памятная надпись в церкви села Белкина под Боровском, где состоялось венчание. Бутурлин отметил это событие и хорошими французскими стихами, которые всю жизнь сочинял. Рокотовские портреты, по всей вероятности, должны были отметить ту же дату.

Д. П. Бутурлин рисуется таким, каким его сохранили многочисленные воспоминания современников, — благодушный, смешливый, живой щеголь, который отправлял стирать белье в Париж, но с таким же успехом бродил по ярмаркам, городским улицам, трактирам, слушая вместе с Я. Козловским народные песни, и шокировал знакомых тем, что ел с лотка уличного разносчика зеленый лук.

А. П. Бутурлина запечатлена на всех трех полотнах замечательных портретистов XVIII века — Левицкого, Боровиковского и Рокотова. Левицкий написал Бутурлину за несколько лет до свадьбы: это живая, темпераментная, совершенно непохожая на ленивого увальня отца и мягкую, безвольную мать девочка, кажется, безразличная к своему внешнему виду и лишенная даже тени кокетства. Она не будет жеманиться, спокойно вступит в разговор, глядя на собеседника умным, пытливым, несмущающимся взглядом. В ней живет откровенная насмешливость и вместе с тем ощущение внутренней собранности, как бы притаившейся плотно свернутой пружины, каждую минуту готовой развернуться. И меньше всего ей подходит укрепившееся за ней с легкой руки некоторых историков искусства имя дикарки и ребенка. Внутренне она старше своих лет, несомненно знает, чего хочет, и умеет своей цели добиться.

Возможно, Бутурлины или Воронцовы замыслили сделать два аналогичных портрета. Ф. Рокотов пишет Анну Бутурлину на овале, вписанном в прямоугольник (углы которого были в дальнейшем срезаны), иначе говоря, в композиционном построении, подобном Д. Г. Левицкому. Юная Бутурлина чуть смущена и растерянна от своей новой роли и положения. Обретшая женственность, она словно ищет себя, посерьезневшая и чуть погрустневшая. Это прощание с детством, когда взрослое состояние еще не успело стать ни привычным, ни понятным. Отсюда ощущение удивительной незащищенности заново открывшего для себя мир человека. Об этой редкой впечатлительности и чуткости Анны Артемьевны говорит эпизод с маленьким Пушкиным.

Двоюродная племянница М. А. Ганнибал, Бутурлина была очень дружна с матерью поэта, «прекрасной креолкой», которая по приезде в Москву поселилась неподалеку от ее дома. В один из теплых майских вечеров, когда дети резвились в саду Бутурлиных, зашел разговор о поэтическом даре Александра Пушкина. «Графиня Бутурлина, — рассказывает очевидец, — чтобы как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его поэтическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтобы он показал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек почти тут же окружили Пушкина со своими альбомами и просили, чтобы он написал для них что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто Н. Н., желая поправить это замешательство, прочел детский катрэн поэта, но прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи на О. А. С. успел только сказать: Аh, mon Dieux! — и выбежал. Я нашел его в огромной библиотеке графа; он разглядывал затылки сафьяновых фолиантов и был очень недоволен собой. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: „Поверите ли, этот г. Н. Н. так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков“. Вошел граф с детьми. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушел домой». Рассказ принадлежит тому самому гувернеру Бутурлиных, который едва ли не первым угадал будущее поэта: «Дай бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет».

Общение с воронцовской семьей стало частью жизни Ф. С. Рокотова. Бутурлины представляли третье поколение, которое художник писал. Но это поколение принадлежало уже к новой эпохе, к новым людям, слишком отличным от тех представлений о человеческом идеале, с каким вошел он в жизнь.

Итак, конец восьмидесятых годов… Екатерина просчиталась. Игра в либерализм, восторги перед французскими просветителями, щедрые посулы законности и восстановления человеческих прав, шаги ко всеобщему просвещению — все то, что казалось так легко при желании уничтожить, запретить, держать в узде, ограничиваясь видимостью умело подсвеченных театральных декораций, превращалось в требование вчерашних верноподданных. Слепая сила самодержавной власти могла бросить в крепость Н. Новикова, отправить в Сибирь А. Радищева, сжечь экземпляры «Вадима Новгородского», но она была бессильна перед силой того самого впервые пробужденного общественного мнения, которое по существу своему не может служить никакому самодержавию. Именно потому, что Новиков выражал общественное мнение, он представлялся Екатерине II опасностью гораздо большей, чем Радищев, тем более что его тюремное заключение или казнь ничего не могли изменить в уже возникшем и стремительно развивавшемся процессе. Но прошло время и Сумарокова с его программой идеальных граждан-дворян, способных взять на себя создание «справедливого государства». Падение Бастилии не могло быть принято сторонниками его программы, вызвав энтузиазм, по признанию графа Сегюра, среди русских «купцов, торговцев, граждан и некоторых молодых людей высших классов». Конец «просвещенной» монархини оставляет русское общество равнодушным, и С. М. Голицын приводит в своих рассказах достаточно выразительный эпизод: "Когда скончалась Екатерина, смерть ее не произвела на народ никакого впечатления, и когда унимали извозчиков, игравших перед дворцом, они говорили: «Пора ей умереть, вишь сколько процарствовала». И это рядом с почтительнейшими, проникнутыми необходимой скорбью строками официальных историков.

И. М. Долгорукий получает из Петербурга письмо от инспектора классов Смольного монастыря Т. П. Кириака: «…бессмертная Екатерина возвратилась к вечности, в свое небесное жилище, ноября 6-го дня в 9-ть часов вечера, как то все присутствовавшие там знатнейшие особы утверждают. Кончина ее последовала от страшного удара апоплексии, пятого числа поутру ей приключившегося. В сей день, восстав от сна, чувствовала в себе какое-то особливое облегчение, и тем хвалилась. В 9-ть часов потребовала кофею, который ей также особливо хорош показался, почему и изволила выпить две чашки, сверх обыкновенной меры, ибо последнее время от сего кофею воздерживалась. Между тем подписывала уже дела. Самому Трощинскому подписан чин действительного статского советника; поднесено было подписать Грибовскому чин второй степени Владимира и дом; Ермолову [Петру] чин и крест; здешнему вице-губернатору Алексееву 600 душ. Сию последнюю бумагу велела переписать, потому что души не в той губернии написаны. По сей причине и другие поднесенные милости остались неподписаны. Говорят, что все они готовились к Екатеринину дню. После завтрака Захар Константинович [Зотов, камердинер] докладывал, что пришел Терской с делами. Она изволила сказать, чтоб маленько пообождал, что она пойдет про себя, и тогда уже пошла в свой собственный кабинетец. Захар несколько раз входил и выходил из покоя и, не видя долго императрицы, начал приходить в сомнение, говорил о том Марье Саввишне [Перекусихиной], которая беспокойство его пустым называла; но когда слишком долго она не выходила, то Захар вновь говорил о том Марье Саввишне, побуждал ее пойти посмотреть, и напоследок по долгом прении пошли оба. Подошед к дверям кабинета, сперва шаркали ногами, харкали, потом стучали в дверь, но, не слыша никакого голоса, решились отворить дверь. Дверь отворялась внутрь; отворяя ее, чувствовали они сопротивление. Употребив насилие, маленько отворили и, увидя тело, со стула на дверь упавшее, объяты были смертным ужасом. Другие утверждают, что она лежала на стуле навзничь с отверстым ртом и глазами, но не совсем умершая. В одну минуту трепет и смятение в покоях ее распространились. Тотчас положили ее в вольтеровские кресла, возвестили князю [Зубову, фавориту], сыскали врачей, употребляли всевозможные средства… умножили было признаки жизни. Умирающая императрица в страшных и сильных движениях терзала на себе платье, производила стон; но сии были последние силы ее напряжения. Изнемогши, лежала она плотию уснувши, яко мертва, но дух жизни был в ней по общему мнению до 9-ти часов вечера 6-го числа; по крайней мере в сие время объявили ее совершенно отошедшею».

Первым спешит сообщить Павлу о наконец-то наступившей перемене А. Г. Орлов-Чесменский — это ли не верный способ свести счеты с очередным ненавистным фаворитом, да кстати поддержать и собственный престиж. Не теряет времени предстать перед будущим императором А. А. Безбородко, довереннейший человек императрицы, которому она поручила свое завещание, передававшее власть старшему внуку, Александру. Безбородко предпочитает услугу реальному императору участию в сомнительной афере лишения его престола. В присутствии Павла завещание сжигается, и уже именно Безбородко — пусть «дух жизни» еще и был в Екатерине, — пишет в соседней с ее спальней комнате манифест о восшествии. Престол не может оставаться пустым!

В первый же день своего правления Павел отдает распоряжение освободить из крепости Н. И. Новикова. Новая политика большего по сравнению с екатерининскими годами либерализма? Конечно, нет. Простое доказательство собственной власти. Освобождение политических врагов предшественника на троне — кто только не обращался к этому испытанному средству снискания народных симпатий и популярности, заявления об изменившейся программе правления. Программе вовсе не нужно в действительности существовать — достаточно создать видимость ее существования. Для Павла решение судеб Н. И. Новикова и А. Н. Радищева выглядит только так.

Впрочем, в отношении к ним обоим Павел пересматривает былые оценки матери. Для Екатерины II главным врагом был Николай Новиков с его просветительской деятельностью, исходившей из того, что грамотный человек не может быть рабом, тот, кого коснулся свет просвещения, не останется молчаливым свидетелем нарушений прав и законов. Она возмущена, что некогда легко справлялась с армиями великих держав, но не в состоянии подчинить своей воле простого армейского поручика, чья популярность приближалась к настоящему культу. Да и что значили все маскарады и аллегорические шествия государыни с ее обещаниями счастливой жизни по сравнению с открывавшимися в городах России книжными лавками, училищами, по сравнению с первой библиотекой для чтения, которую Москва получила благодаря Новикову.

Павел почти не замечает Н. И. Новикова — да и есть ли в этом необходимость при тех недугах, которые он приобрел за четыре года пребывания в крепостных казематах! Достаточно, если он уедет в свою деревеньку и не будет иметь ни возможностей, ни средств возобновить былую деятельность. Другое дело — А. Н. Радищев. Все внимание Павла I сосредоточивается именно на нем. Прежде чем решиться вернуть его из ссылки, новый император куда как старательно продумывает будущее положение автора «Путешествия из Петербурга в Москву».

Новиков формально свободен. Радищев получает единственное послабление — переезд из Сибири в сельцо Немцово Калужской губернии. И пусть калужский губернатор полностью отдает себе отчет в том, какова его ответственность за нового жителя губернии. Спрос будет с него, и только с него. При всей ненависти к екатерининским установлениям Павел согласен с формулировкой радищевской вины. Типографии можно закрыть, товар в книжных лавках конфисковать и сжечь, училища распустить, а вот как быть с той способностью общественного мышления, которую развивал Александр Радищев своей книгой. Единожды приобретенная, эта способность размышлений о судьбах царских и народных — «вредные умствования» — неуловимы и неистребимы. Поэтому деятельность Радищева — прежде всего нарушение священных обязанностей верноподданного, без соблюдения которых не приходится рассчитывать на спокойное процветание самодержавия. Все, что нарушало границы официальной догмы, становилось объектом преследования. И не случайно один из профессоров Московского университета, являвшийся наиболее ярким выразителем официального догматизма, Иван Гейм превозносит Павла за самое мудрое его решение о введении жестокой цензуры не только на издаваемые, но тем более и на ввозимые в страну книги.

Только никакие принимаемые меры — а Павлу I не занимать самой откровенной, никакими фразами не прикрытой жестокости — не могли пресечь влияния идей французской революции, растущего интереса к внутренним и внешним политическим проблемам. Эта черта, характеризующая передовое дворянское общество, в не меньшей степени присуща и среде художников. Именно в стенах Академии художеств возникает первый политический кружок, занятый вопросами «устройства политического бытия России». Имя первого консула становится символом новых веяний и надежд. «Обстоятельства чувствительно увеличивают круг моих познаний», — скажет один из питомцев Академии, член упомянутого кружка. И как бы ни был действительно сведущ в вопросах истории и археологии назначенный Павлом президент Академии художеств французский эмигрант граф Шаузель-Гуфье, его познания не могут по-настоящему увлечь академистов.

«Весна девяностых годов», по выражению А. И. Герцена, это весна человеческих надежд, порожденных не действиями правительства, а пробивающаяся вопреки им в силу понимания неизбежных исторических перемен. Разгул реакции не снимал потребности в них, не решал того, что стало слишком явным препятствием в дальнейшем развитии и самом существовании государства. И если люди надеялись, то надеялись на непреложность и неумолимость законов истории, которых никакому самодержцу не удавалось изменить или продиктовать. Права монарха по-прежнему не знали ограничений, и тем не менее самодержавие переставало существовать, поскольку распространялось на одно физическое существование человека. Ему противостояла пробужденная общественная мысль, складывающийся навык мыслить свое существование относительно всего государства, всего народа и общества, чувствовать себя ответственным за происходящее в этих новых, внесословных категориях. Подобное внутреннее неприятие и сопротивление государственным установлениям рано или поздно должно было привести к взрыву и переменам.

Портретов становилось все меньше. Впрочем, не совсем так — меньше становилось полотен, которые историки датировали этими поздними годами. Основания для датировок оставались прежними — традиция, иногда позднейшие надписи на оборотах (так ли часто они оправдывались!), на основании их предположения о стилистических изменениях, так называемые портреты девяностых годов разительно отличаются от Рокотова предшествующего десятилетия. Предполагаемая манера художника в ее логических границах, так трудно применимых к рокотовскому мастерству. И потери, свойственные рокотовским полотнам.

Ф. С. Рокотов по сравнению со своими современниками писал на очень тонких холстах, всегда чрезвычайно опасных для живописи. Более, чем плотные холсты, отзывчивые на температурные колебания и влажность, они вели к преждевременному обветшанию портретов. Неизбежное технологическое противоречие: места переплетения нитей — «зерна» приобретали с годами большую эластичность, тогда как красочный слой эластичность утрачивал. Мало того, Рокотов не использовал того средства, которое могло бы ослабить противоречие, — введение в живопись лаков. Тогда как для Д. Г. Левицкого, живопись которого дошла до наших дней в несравнимо лучшем состоянии, лаки значили очень много, и работал он с ними постоянно, Рокотов лаками пренебрегал. Отсюда так часты характерные для его работ разрывы грунта и красочного слоя, а вслед за ними вторжение реставраторов. Более умелое или менее умелое, высокоталантливое — что встречается крайне редко — и бездарное, оно всегда грозило потерей авторского почерка, искажениями живописного решения.

И все-таки портретов становилось меньше. Иные перемены, касавшиеся жизни художника, говорили о том, что творческое напряжение, может быть, даже увлеченность начинали ослабевать. Свой великолепно расположенный квартал на Старой Басманной Федор Степанович Рокотов меняет на скромный домик в конце тихой Воронцовской улицы, где не было ни одного сколько-нибудь состоятельного соседа, одни мелкие ремесленники, купцы — городские обыватели. Обычная трагедия старческих лет живописца — болезнь и ослабление зрения могли сказать свое слово, хотя и не были решающими. В 1803 году Рокотов ставит свою подпись в числе первых членов — организаторов Московского Английского клуба. И это не простая формальность — хлопот предстояло немало, тем более что Клуб следовало возродить вопреки запретам Павла I и главное — подозрительности Александра I. «Бунтовщические речи» были настолько неотделимы от представления о нем, что разрешение на открытие клуба специально оговаривало: «Никакие разговоры в предосуждение веры, правительства или начальства в нем терпимы быть не могут». Те рассуждения на политические темы, над которыми иронизировали А. С. Пушкин и А. С. Грибоедов, никак не представлялись смешными правительству на рубеже нового столетия. Ф. С. Рокотов был деятельным сторонником подобной формы общественной жизни, но, следовательно, пользовался и большим уважением в московском обществе, и достаточными силами, которые позволяли окружающим видеть в нем именно организатора, а не больного, дряхлеющего человека.

Внешне его судьба напоминала судьбу С. Тончи, любимого и ценимого в Москве. Теперь, именно теперь, на переломе двух столетий, он больше говорит об искусстве, ведет беседы, чем занимается непосредственно живописью. Для Рокотова это означало сокращение числа заказов, а вместе с ними и сокращение материальных возможностей, хотя художник все еще обладает достаточным состоянием, чтобы вести безбедную, пусть гораздо более скромную жизнь. Кажется, Ф. С. Рокотов отходит от живописи, подавленный внутренним разочарованием, которым ознаменовалось для него последнее десятилетие XVIII века. Рухнула вера в реальность сумароковской программы, в возможность осуществления идеальной дворянской монархии, в людей, которым предстояло подобную перестройку завершить. И эта внутренняя растерянность, переоценка человеческих возможностей не могли не сказаться на том, что составляло действительный смысл и содержание рокотовских портретов. Простое физическое сходство и безотносительное «движение чувств» сентиментализма одинаково далеки от художника.

…Это один из самых удивительных русских портретов XVIII столетия. В темном овале одетая в темное полуфигура с бледным пятном худощавого немолодого лица. Никаких знаков отличия, орденов, драгоценностей — та естественная скромность и простота, когда все сосредоточивается на душевном мире. Вопросительно и требовательно смотрящие глаза с прямым и открытым взглядом. Надломленные постоянным напряжением мысли брови. Человек, требовательный относительно других и беспощадно суровый к самому себе. Суровцев — живое воплощение тех, с кем был заодно художник всеми своими убеждениями и исканиями в искусстве.

Рокотов не знает в искусстве ни компромиссов, ни снисхождения. Он все решает единожды и навсегда. Никогда не пришлет своих работ на академические выставки, не пожелает газетной славы, а она уже существовала и щедро награждала своих недолгих любимцев. Ф. С. Рокотов ни разу не обратился в Академию хотя бы с самой нужной для него просьбой, не напечатает объявления о том, что принимает заказы «славный живописец», как было принято говорить, и что к тому же «Академик императорской Академии трех знатнейших художеств».

Нет, Академия не забудет о Рокотове — она привыкнет к его глухой и неизменной оппозиции и несколько лет после кончины художника будет продолжать публиковать его имя в числе живых своих членов, не заметив того единственного упоминания о живописце, которое появится в «Московских ведомостях»: «Оставшиеся после покойного Академика Фёдора Рокотова наследники его, родные племянники, отставной от Артиллерии Майор и Штабс-Капитан дети Рокотовы объявляют: есть ли кто на покойном имеет долг, или его на ком; тоб впервые для получения удовлетворения с указными доказательствами, а последние с платежем явились к помянутым племянникам Таганской части квартал 3 под № 336 на Воронцовской улице, в приходе Сорока мучеников». Умер художник 24 декабря 1808 года и был похоронен в соседнем Новоспасском монастыре. Впрочем, от его могилы так же быстро не осталось следов, как и от могилы его современника Д. Г. Левицкого на Смоленском кладбище Петербурга. Сам художник мог думать о себе словами М. В. Ломоносова: «Знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». Но подлинная его эпитафия — это эпитафия А. Н. Радищева всему XVIII столетию, создавшему нового человека: