Тайны Истон-Холла

22 ноября 1864 г.

Миновал год, как я начал свое наблюдение. Люди благовоспитанные, богобоязненные, но, по правде говоря, темные. Например, у одной женщины, скончавшейся на прошлой неделе в Уоттоне, обнаружилась большая опухоль в брюшной полости, которую соседи назвали «дьявольской кобылицей». Мне рассказал об этом мистер Стэнхоуп, хирург. Честно сказать, зимние вечера меня угнетают. Свечи зажигают в четыре, а так вокруг сплошная темнота и молчание. Решил продолжать «Защиту епископата», это будет мне спасением.

13 декабря 1864 г.

Любопытный разговор с одним из моих прихожан, мистером Дикси, с которым я столкнулся на церковном кладбище, скитающимся — другого слова не подберу — среди могил. Он начал с вопроса: считаю ли я безумие недугом, насланным Богом? Я ответил, что все недуги от Бога, как и все блага. И человеку остается лишь претерпевать одни и принимать другие. Мистер Дикси согласился со справедливостью этого суждения. Но затем потребовал ответа на другой вопрос: если безумие ниспослано свыше, значит ли это, что оно имеет божественную природу? И не является ли в таком случае попытка исцелить от него обыкновенным святотатством? И вновь я ответил, что помыслы Божьи нам недоступны, но есть у нас христианский долг и следует помнить, что сам Господь исцелил тех, кто говорил на иных языках. Кажется, этот ответ его удовлетворил, и он тепло пожал мне руку…

29 декабря 1864 г.

Встретился в поле с мистером Дикси — он гулял с парой охотничьих псов. В ответ на мое замечание, что таких крупных собак вижу впервые — а я действительно ничего подобного прежде не встречал, — он заявил, что сам разводит их и кое-кто много отдал бы, чтобы узнать их родословную. Эти слова он произнес с особенным смыслом… Под вечер из поместья принесли пару фазанов. Боюсь, это больше порадует мою домохозяйку, чем меня.

5 января 1865 г.

Заходил Дикси. Кажется, он ищет моего общества. Спрашивал, приходилось ли мне читать книгу натуралиста Госсе «Омфалос». Попытка автора примирить естественные науки и божественное предопределение кажется ему весьма убедительной. Я сказал, что нет, не читал и вообще положил себе за правило избегать такого рода сочинений, ибо в вопросах духовных примирение граничит с капитуляцией. Дикси, однако же, настаивал, предлагал прислать экземпляр, готов был даже одолжить собственный.

(Небольшое примечание: этот Госсе представляется мне самым настоящим безбожником. Например, он утверждает, что если мы приемлем факт абсолютного Творения, Бог становится Богом грешащим. Не то что даже разум, но совесть моя восстает против этого… Тем не менее я отправил Дикси благодарственную записку.)

22 января 1865 г.

Встретился у входа в церковь с ливрейным лакеем Дикси, высоким, чрезвычайно вежливым молодым человеком с кокардой на шляпе. Он принес приглашение на обед. Это произвело сильное впечатление на мою домохозяйку миссис Форестер: «В поместье редко кого приглашают». Зная о склонности моего нового друга к одиночеству, я думал, что отобедаем мы вдвоем. Но на самом деле за столом был еще один гость, мистер Конолли, знаменитый психиатр, сейчас он возглавляет Хануэллскую лечебницу для умалишенных; для меня оказалось чрезвычайно интересно познакомиться с ним. Много говорили о войне в Америке, положении негров в южных штатах и т. д. Конолли — отменно воспитанный человек, пьет, но не напивается. Дикси предложил мне свой экипаж, но ночь была лунная и мне захотелось прогуляться — так лучше думается. В парке у Дикси живет какое-то существо. По крайней мере, проходя мимо огораживающего поместье забора, я уловил позади себя какое-то движение и, стыдно сказать, изрядно ускорил шаг…

14 февраля 1865 г.

От Дикси ничего не слышно. Я послал в поместье последний выпуск журнала «Корнхилл» со статьей мистера Госсе, но подтверждения не получил.

27 февраля 1865 г.

Дни становятся длиннее. Продолжаю работать над «Защитой». От Дикси ни слова.

11 марта 1865 г.

От Дикси ни слова.

Глава 9 РАССКАЗ ЭСТЕР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Позднее Эстер будет вспоминать, что ее жизнь в Истон-Холле была так или иначе связана с числами.

Пятьдесят шесть — количество столовых приборов, хранящихся в огромном буфете красного дерева в столовой. А именно: дюжина изогнутых, как ятаганы, с острыми концами и костяными ручками ножей; дюжина суповых ложек с монограммой Дикси на оборотной стороне; дюжина десертных ложечек, таких маленьких, что их ничего не стоило потерять в складках скатерти, а потом целый час искать; полдюжины столовых ложек, большой нож для разрезания мяса и вилка восемнадцати дюймов длиной. Все это хозяйство следовало каждую неделю чистить специальным порошком и протирать полой фартука, ибо если хозяин заметит хоть пятнышко, непременно вернет назад.

Семнадцать — количество ключей, висящих на медном кольце в буфетной мистера Рэнделла. Ключ от парадной двери и ключ от черного хода. Ключ от самой буфетной и ключ от кладовки миссис Финни. Ключ от винного погреба и ключ от молочной. Ключ от сейфа в кабинете хозяина, где хранятся главные бумаги, имеющие отношение к поместью. Ключ от комода с бельем и двух застекленных книжных стеллажей в гостиной, и ключ от ящика в буфетной, в котором мистер Рэнделл держит свои религиозные книги и подшивку «Мишенерс газетт». Ключ от крышки рояля в гостиной. Ключ от стоящей в холле пустой клетки для попугая. Ключ от футляра полевого бинокля мистера Дикси и ключ от переплета гигантских размеров семейной Библии. Заводной ключ от старых часов в холле. И наконец, ключ, предназначения которого не знал никто в поместье — ни мистер Рэнделл, ни хозяин.

Двенадцать — количество медных кастрюль, висящих на больших крюках в судомойне. Большой котел, в котором миссис Уэйтс варит варенье. Девять кастрюль для приготовления овощей, мясных пудингов и чего-то в том же роде. Две — для кипячения молока. Все это следует выдраивать изнутри и начищать до блеска снаружи, ибо, по словам миссис Уэйтс, тусклая кастрюля — плохая примета для кухни и тех, кто в ней работает.

Девять — количество гравюр, каждая в квадратный фут размером, на стене в помещении для слуг. На них были изображены дамы в необъятных платьях, с прическами в императорском стиле, и господа в париках, панталонах и туфлях с застежками. Дамы едут на великолепных лошадях, покачиваясь в своих дамских седлах, либо выходят из экипажей; господа прогуливаются с собаками или занимаются своими делами. Эстер дивилась на них: в каком веке живут и как удается сохранять такие прически этим дамам и о чем, положив правую руку на рукоятку меча и печатая шаг своими квадратными башмаками, разговаривают эти господа?

Шесть (информация, полученная от Сары) — количество посудомоек, которые переменились в Истон-Холле, вызвав неудовольствие миссис Уэйтс, за то время, что она служила там кухаркой.

Того, что, как представлялось Эстер, она найдет в сельской местности в первую очередь, как раз там и не оказалось. Это тишина. В Истон-Холле было очень шумно. Ветер хлопал оконными ставнями. Лошади, впряженные в экипажи, тяжело бухали копытами по гравию. Откуда-то из дальней комнаты доносился женский смех. Ночами раздавались зловещие шепоты и шорохи; раскачиваясь, вдали скрипели деревья. А вместе с шумом происходило движение: то из угла огорода бросится в сторону лиса, то горностай выскочит прямо из-под ног, когда они с Сарой прогуливаются по саду, то грачи стаями пролетят над вязами. Впрочем, посреди шума и движения можно найти зоны тишины и неподвижности: кухонный комод с откинутой крышкой, где поселилась колония полевых мышей; глиняный горшок тысячелетней давности и груда серебряных монеток, откопанных в каком-то овраге одним из слуг мистера Дикси; кольцо с печаткой, обнаруженное между плитами кухонного пола. Однажды тусклым полднем, когда миссис Уэйтс и миссис Финни уехали в Уоттон, а мистер Рэнделл спал, сидя на стуле у себя в буфетной, Сара провела Эстер в чердачную комнату, где стоял сундук, набитый юбками с кринолином, платьями и туфельками, которые разве что Золушке впору.

— Это еще что такое? — поинтересовалась Эстер, пропуская между пальцами выцветший падуанский шелк и куски тафты.

— Ну как что? Такие платья важные дамы носили. Сто лет назад или даже больше, а теперь их мыши съели. Пари держу, ты никогда такого не видела.

— А это? Похоже на набивку волосяного тюфяка.

— По-моему, парик.

Эстер нерешительно — ей казалось, что за ними наверняка кто-нибудь наблюдает и потом им достанется на орехи, — приложила остатки фальшивых волос к голове. Они пахли пылью и плесенью.

— Ну вот, посмотри. Ты сейчас похожа на герцогиню.

— Скорее на дуру, это уж как пить дать, — откликнулась Эстер. И все же ей было интересно. Они с Сарой провели целый час, примеряя одно платье за другим, расхаживая по комнате и отвешивая друг дружке поклоны.

— Интересно, что миссис Уэйтс сказала бы, спустись мы к ужину в каком-нибудь из этих нарядов? — усмехнулась Сара.

— Мы бы просто место потеряли, вот и все, — фыркнула Эстер. — Эй, слышишь, часы на церкви бьют. Уже пять.

Платья были сложены и возвращены в комод.

— Эй, Эстер, малышка, это ты? Тысячу лет тебя не видел.

С трудом удерживая обеими руками корзину со сложенным бельем, поверх которого лежала связка прищепок, Эстер возвращалась с задней лужайки на кухню. Она равнодушно посмотрела на Уильяма.

— Скажешь тоже, тысячу. — Эстер попыталась было протиснуться мимо него в открытую дверь, но тот, вытянув руку (другую он сунул в карман), остановил ее.

— Погоди, мне нужно сказать тебе кое-что.

Эстер настороженно огляделась. Стояла осень, было четыре часа пополудни, верхушки вязов уже темнели, воздух пронизывала холодная влага, истекавшая, казалось, из самых глубин земли. Вокруг никого не было видно — ни на кухне, ни в помещении для слуг. Эстер осторожно поставила корзину с бельем на ступеньки.

— Ну что там у тебя?

С момента своего появления в Истон-Холле Эстер многому научилась. Не в том смысле, что ей открылся большой мир и его законы, но в своем закутке она теперь ориентировалась гораздо увереннее, чем раньше. Под руководством миссис Уэйтс Эстер научилась варить компот из айвы и готовить голландский соус («Верный признак того, что ты ей нравишься, — восхищенно пояснила Сара. — Вообще-то она страшно боится, что посудомойка может занять ее место»). По обрывочным замечаниям за обеденным столом и в помещении для слуг она узнала и кое-что о родословной своего хозяина. Дикси — древняя норфолкская фамилия, настолько древняя, что корни ее уходят во времена Вильгельма Завоевателя, а то и раньше, так что первые Дикси вполне могли считать этого господина узурпатором. Говорят, один из них был брадобреем и одновременно хирургом у короля Эдварда Исповедника и погиб в битве при Гастингсе. Но к сожалению, добрые времена не длятся вечно. Были некогда Дикси — лорды-наместники, Дикси — коменданты Пяти Портов: Дувра, Гастингса, Сандвича, Ромни и Хаита, Дикси — королевские фрейлины, а теперь остался только один. Около тридцати лет назад некий член семьи затеял судебную тяжбу против соседа. Началась она со спора по поводу охотничьих угодий, но потом перекинулась почти на все стороны жизни, которые регулируются законом. Дикси сражался яростно, не считаясь с затратами, и проиграл. Другой Дикси, кузен того сутяги, потратил кучу денег на нефтяную скважину в Корнуолле, а под конец, когда ее пробурили, выяснилось, что там только вода. А теперь под яблонями в угодьях мистера Дикси лежат и гниют плоды, а фермеры из окрестных деревень отстреливают ленивых фазанов, разгуливающих по некогда превосходным землям, которые он не сумел уберечь.

Осеннее солнце бросало последние пламенеющие лучи на верхушки вязов. Где-то вдалеке залаяла собака. Еще дальше, там, где лес переходит в кустарник и пастбищные земли, по изрытой глубокими колеями дороге тяжело катился фургон, и Эстер увидела, как на кнутовище возницы заиграл вдруг солнечный луч. Захваченная этой картиной, она совсем было упустила из виду стоявшего рядом верзилу и, почувствовав на своей руке его ладонь, повторила резче, чем собиралась:

— Ну так что тебе надо?

— Господи помилуй, Эстер, чего ты на людей бросаешься? Видно, мы и впрямь давненько с тобой не разговаривали. Ладно, тут такое дело: в следующую субботу в Уоттоне устраивают танцы, а потом ужин. Приходи.

— Танцы?

— Ну да, благотворительный вечер, деньги пойдут на нужды волонтеров, что-то в этом роде. Говорят, буффонада будет и струнный оркестр. Хозяин — патрон волонтеров, так что все чин по чину, на высшем уровне. Даже старый Рэнделл не прочь поплясать, хотя вообще-то он не любит, когда слуги развлекаются. И фургон нам дадут. Давай соглашайся.

Эстер сразу же представилась картина, даже несколько картинок: платье из красной мериносовой шерсти, на ногах мягкие туфельки, а не тяжелые башмаки, как обычно; господа в строгих черных фраках, готовые пригласить ее на танец. В то же время девушку охватил настоящий страх. Она продолжала вглядываться в даль, где сине-фиолетовое небо разрезали полосы заходящего солнца. Возница в фургоне уже покачивался на самой линии горизонта. Скоро уйдет из поля зрения.

— Ну же, Эстер, решайся. Какое-никакое, а разнообразие, не все же сидеть на кухне да проповеди выслушивать.

Переведя взгляд на молодого человека, все еще стоящего, небрежно прислонившись к дверному косяку, хотя и убравшего ладонь с ее руки, она почувствовала, что благодарна за приглашение. Истон-Холл — место особенное, это она признала давно. Самого мистера Дикси Эстер встречала не часто — раз десять, не больше. Гости время от времени появлялись, но необычные. Однажды были двое довольно грубых на вид мужчин, они уединились с хозяином в его кабинете. Приезжал старый господин в черном, которого мистер Рэнделл называл мистером Крэббом, а Эстер приняла за врача или адвоката. В общем, миссис Уэйтс оставалось лишь вздыхать над своими рецептами французских соусов и сладких кремов, ибо, как она говорила, «если нет никаких развлечений, тогда к чему все остальное?». Выяснилось также, что Истон-Холл не то место, где слуги привыкли к дружескому общению. «Право слово, — как-то колко заметила Сара, — наверное, землетрясение нужно, чтобы кто-то заговорил с тобой за ужином». Мистера Рэнделла отличала от других истовая вера: по выходным в полдень всегда можно было видеть, как, облачившись в строгий костюм, он с достоинством направляется в часовню. Маргарет Лейн занимала свой досуг вырезанием из иллюстрированных журналов портретов благородных дам и наклеиванием их в альбом. И лишь с Сарой, по крайней мере Эстер так казалось, у нее завязались более или менее дружеские отношения.

Однажды, когда хозяин куда-то уехал, а по дому делать было особенно нечего, у них обеих выдалось днем свободное время. Девушки побродили по Истону, зашли в единственный на всю деревню магазин, попили чаю на постоялом дворе. Потом поднялись по парадной лестнице, свернули по коридору и задержались на пороге хозяйского кабинета, осматривая медвежье чучело и стенды, поблескивающие в полумраке своими гладко отполированными стенками. Такими моментами Сара поистине наслаждалась. И все-таки даже эта дружба давалась как бы в награду. Случались в крошечной чердачной комнате вечера, когда Сара, стоило задуть свечи, забиралась с головой под одеяло, заявляя, что говорить ей ни о чем не хочется. Полагая, что догадывается о причине грусти, которая время от времени накатывает на подругу, Эстер решила схитрить.

— Мне кажется, Сара в гостиной.

— А вот это удар ниже пояса. Тебе же прекрасно известно, что между нами ничего нет. А теперь скажи: пойдешь со мной на танцы?

Из кухни донеслись тяжелые, несколько беспорядочные шаги: это миссис Уэйтс начала готовиться к ужину. Эстер подняла корзину с бельем и принялась пересчитывать рассыпавшиеся прищепки.

— Ну что ж, будь по-твоему.

— Эй, Эстер, — донесся из дома глухой голос миссис Уэйтс, — уже половина пятого, а к чаю еще ничего не готово. Пошевеливайся, девочка моя.

И Эстер заторопилась.

Однажды сырым ноябрьским утром, когда крыши домов покрылись тонким слоем инея, Эстер оторвалась от работы и обнаружила, что рядом с ней молча стоит Сара.

— Эй, Эстер. Сэм Постмен принес мне письмо!

— Правда? — Эстер отложила резак, окунула пальцы в таз с ледяной водой и вытерла их о подол грубого дерюжного фартука. Она чувствовала себя уставшей: поднялась в шесть утра, разожгла камин в гостиной и убрала холл, заменяя Маргарет, которая слегла с ангиной. Тем не менее девушка с интересом посмотрела на подругу. — И от кого же?

— Я… То есть… — Сара понурилась. — Слушай, сделай милость, прочитай мне его, а?

— Тогда пошли в гостиную, там светлее. Хозяин дома?

— Нет-нет. Уильям увез его на собаках.

Письмо в белом конверте лежало нераспечатанное. Добравшись до гостиной, где весело горел огонь, который она развела пять часов назад, Эстер взялась за нож для разрезания бумаги.

— Ну, от кого оно? — Сара места себе не находила от волнения. — Уж конечно, не от Джо, его почерк я знаю. Ну же, Эстер, не томи!

При свете газовой лампы девушка быстро пробежала глазами один-единственный листок стандартного размера. Это был официальный бланк, на котором каллиграфическим почерком написано, что 29 августа в Кантоне скончался от брюшного тифа младший капрал энского полка Джозеф Паркер, о чем начальник канцелярии с прискорбием извещает его сестру мисс Сару Паркер, выражая соболезнования от имени командования полка…

— Наверняка что-нибудь про Джо, — простонала Сара. — Погиб в бою, слон затоптал…

Эстер решила солгать:

— Нет-нет, он жив, ранен только.

— Слава Богу. Бедный Джо. А что там еще говорится?

— Что он идет на поправку, хотя сам писать еще не может. Об этом тебе и сообщают.

— Ясно. Большое тебе спасибо, Эстер.

Сара ушла, и девушка осталась одна. Она разглядывала письмо, которое ее подруга от волнения забыла взять с собой. Строки жгли ей глаза. Зачем она так поступила? Ну конечно, чтобы пощадить чувства подруги. Но что она скажет, если придет очередное письмо или, того хуже, известий вообще не будет? Ответить себе на этот вопрос Эстер так и не смогла. Она еще долго сидела в кресле, погрузившись в раздумья, а ветер стучал ставнями и виноградные плети бились об окна. В гостиную с графином шерри и стаканами на подносе вошел Уильям и, увидев уставившуюся на огонь в камине девушку, сказал:

— Эй, что это ты тут расселась? С минуты на минуту хозяин будет. К тому же тебя ищет миссис Уэйтс.

Эстер начала пониматься с кресла, пряча письмо в складках платья. Уильям пристально посмотрел на нее.

— Что это с тобой? Вид у тебя такой, словно только что с призраком повстречалась.

Эстер покачала головой и молча ушла на кухню, представ пред очи пылающей праведным гневом миссис Уэйтс.

— Ну и народ пошел, — заговорила она. — В жизни такого не видывала. Маргарет Лейн в постели, за доктором пришлось посылать, а ее светлость, видите ли, прохлаждается в гостиной.

Понимая, что оправдываться нет смысла, Эстер покорно склонила голову и поплелась к себе на судомойню, где, как немой укор, возвышалась груда не мытой со вчерашнего вечера посуды. Впрочем, перед тем как уйти, она скатала письмо в шарик и бросила в огненное жерло кухонной печи.

Зима пришла в эту унылую глушь рано. Каждое утро, просыпаясь, Эстер видела, как за окном тонкая пелена тумана покрывает верхушки деревьев. Разводя огонь в кухонной печи, она почти не чувствовала пальцев от холода. Однажды, когда Эстер развешивала сушиться белье, порыв ветра вырвал у нее из рук носовой платок и отнес футов на пятьдесят в сторону. Ветер дует из Ютландии, пояснил мистер Рэнделл, и на пути у него не встречается никаких возвышенностей, только равнины Западного Норфолка, а половина из них лежит ниже уровня моря. Хотя сами они обитали в доме, стоящем на вершине холма, жизнь их была самым тесным образом связана с водой. Фронтоны дома были пропитаны влагой. Рыбу и угрей, что подавали к столу, вылавливали в больших искусственных водоемах, расположенных к западу от Истон-Холла. Пруд за огородом настолько увеличился в размерах, что детям егеря было уже небезопасно плескаться в нем. Зима будет суровая, говорил мистер Рэнделл, это дожди предвещают. Как-то раз появился коробейник, говоривший на диалекте, который почти невозможно было разобрать, и разложил на кухонном столе свой товар: иголки, зеленые и желтые нитки, иллюстрированную Библию. Склонившись над ней и изучая вульгарные ярко раскрашенные картинки, мистер Рэнделл только головой покачал: Иона тщетно взывает из пасти кита, солнце поблескивает на лезвии ножа, которым Авраам собирается убить своего сына. Чистое святотатство, заметил мистер Рэнделл, представлять таким образом Божий промысел. «Как будет угодно вашей чести, — почтительно возразил коробейник. — Но только картинки классные и все понятно становится. Смотрите, вот дьявол искушает Еву, а вот Валаамова ослица прижимает ногу своего хозяина к стене». Служанки купили по несколько мотков ниток и гребешки из слоновой кости, а миссис Уэйтс — лекарство от запора: мятную настойку, которая по запаху своему подозрительно напоминала джин.

Вечерами старшее поколение собиралось в помещении для слуг и вспоминало былые времена.

Миссис Финни говорила:

— Молоденькой девушкой я работала кухаркой у леди Эрдли. Это было, знаете ли, во времена короля Вильгельма. Полдюжины ливрейных лакеев, оленья охота каждый день. Да, в те годы, доложу я вам, господа были господами. Сейчас все переменилось.

— А когда я была молодой, — подхватывала миссис Уэйтс, — прислуге не надо было думать о жалованье. Наоборот, отец девушки сам готов был приплачивать за то, что дочь живет в хорошей семье и ему не о чем беспокоиться. Когда я только поступила на службу, в доме была няня, которая работала там шестьдесят лет и видела немецкого короля в его экипаже.

— А мой отец, — вступал в разговор мистер Рэнделл, — служил буфетчиком у герцога. А я думал, что мне удастся добиться большего; вот дурак-то. В год битвы при Ватерлоо я был учеником торговца семенами, потом открыл собственную лавку и прогорел. Туго мне тогда приходилось — случались дни, когда я по восемь часов работал за кусок хлеба с сыром, да и то Бога благодарил.

После таких воспоминаний у стариков поднималось настроение. А Эстер, молча устроившись у большого окна, так, что только лицо ее смутно белело в густой тени, благодарила провидение за то, что живет в век железных дорог, мисс Найтингейл, виконта Пальмерстона и лорда Джона.

Однажды, сидя прямо у камина на кухне, Сара спросила ее:

— Слушай, Эстер, а ты замуж хочешь?

— По-моему, любая девушка хочет.

— И я когда-то хотела. Самое мое заветное желание было. — Эстер заметила, что при этих словах у Сары побелели пальцы. — Но сейчас мне хочется стать помощницей кухарки. И больше ничего не надо — ведь к кухаркам, сама знаешь, обращаются «миссис».

— А вот мне в услужении прожить всю жизнь не хотелось бы, — серьезно проговорила Эстер.

— Хочется не хочется, нравится не нравится, а может, так оно и выйдет.

Смяв лист бумаги и бросив его в огонь, Сара промолчала.

Зима будет суровая, сказал мистер Рэнделл.

За первые месяцы своей работы в Истон-Холле Эстер лишь однажды видела хозяина в течение продолжительного времени. Как-то осенью, во второй половине дня, когда над лесом уже опускались сумерки, она мыла у себя на рабочем месте посуду, когда из холла донесся голос мистера Рэнделла. Увидев ее через открытую дверь, нервно сжимая и разжимая ладони, он стремительно вошел на кухню.

— Ты здесь, Эстер? А где Сара и Маргарет?

— У Сары сегодня выходной, мистер Рэнделл. Маргарет Лейн я в последний раз видела в бельевой с миссис Финни.

— Ладно, как есть, так есть. А ты бери веник и совок и пошли со мной.

Не понимая, что его так волнует, девушка взяла, что ей было велено, и направилась за дворецким по парадной лестнице, а затем по коридору, который вел к кабинету хозяина. Не доходя до него, мистер Рэнделл остановился и заговорил, явно нервничая:

— Произошел несчастный случай. Много стекол побилось. Надо убрать. — Приблизившись к полуоткрытой двери, он произнес громким голосом: — Это Эстер, сэр, она тут приберется.

Остановившись на пороге, Эстер сразу поняла, что случилось: разбился стеклянный ящик, стоявший ранее на одной из медных подставок. Повсюду валялись осколки стекла и чучела птиц. Мистер Дикси стоял поодаль, спиной к окну. Увидев горничную, он сказал:

— Только поаккуратнее, пожалуйста. Полагаю, понадобится метла. Рэнделл, пусть принесут.

Эстер уловила в его голосе раздраженные нотки, что показалось ей немного странным: в конце концов, всего лишь стеклянная посудина разбилась да полдюжины чучел валяется теперь на полу. Она поспешно опустилась на колени и начала собирать осколки. Подмела вокруг, стараясь не касаться птиц. И это, конечно же, заметил мистер Дикси.

— Ты что, боишься мертвых птиц? Смотри! — Подняв пушистый комок, он положил его на ладонь и протянул девушке. Той показалось, будто голос у него как-то странно заскрипел, как у гомонящих над вязами грачей. Не зная, что ответить, она спросила:

— А что это за порода?

— Какая порода? — удивился мистер Дикси. — Турухтан. Видишь, кольцо вокруг шеи, наподобие воротника? Как у джентльменов на старых картинах. — А это, — он указал на крохотное оранжевое тельце примерно в ярде от того места, где они стояли, — upupa epops.[20] Редкость в здешних краях.

Мистер Дикси посмотрел на Эстер с таким видом, будто собирался сообщить что-то еще, но звук шагов мистера Рэнделла, возвращающегося с метлой, остановил его.

Осколки стекла убрали, подставку отодвинули в сторону и оставили там до прихода столяра.

— Тьфу ты, противно заниматься такими вещами, — заметила Сара, когда узнала о происшествии. — Джентльменам не следует держать у себя дома ничего подобного. Надеюсь, ты говорила это мистеру Рэнделлу?

Нет, Эстер так ничего ему и не сказала.

— Сара, а что за женщина там, наверху?

— Знаешь что, Эстер, ты иногда меня поражаешь. О ком ты?

— О женщине, которая живет на чердаке. Ей туда приносят еду.

— Ну, Эстер, не иначе решила подшутить надо мной, ей-богу.

Закутавшиеся в платки и в ботинках на толстой подошве девушки сидели на дубовой скамейке в саду. На дворе стоял поздний ноябрь. Над полями и церковью висела плотная пелена тумана, а трава, казалось, насквозь пропиталась влагой. Сара вдруг обернулась к дому.

— Смотри: Маргарет Лейн. Нас ищет, наверное. — Она поднялась со скамейки. — Бедняжка, по уши влюблена в Сэма Постмена, второй уж год только о нем и говорит.

Эстер проследила за ее взглядом, но никого не увидела. В огороде и на участке земли, примыкавшем к дому, было пусто. Ей не хотелось никуда идти, и она осталась сидеть на месте, принявшись перевязывать шнурки на капоре.

— Да нет, какие шутки, я правду говорю. В прошлый вторник миссис Уэйтс велела мне помочь Маргарет Лейн перенести стол в гостиную, а потом, когда я возвращалась через большой холл, увидела мистера Рэнделла — он поднимался наверх с подносом в руках, а на нем стояла тарелка с едой и графин воды.

— Ну что ты такое несешь, Эстер!

— А через час или немного больше я снова оказалась в холле — тебя искала — и увидела, как Уильям спускается по лестнице с тем же подносом, только графин был пустой.

— Ну и дура же ты! Тебе что, неизвестно, миссис Финни была больна, целую неделю с постели не вставала, и мистер Рэнделл носил ей еду.

— Ну да, я же сама видела: когда мистер Рэнделл поднялся наверх, он повернул не направо, где помешаются слуги, а налево. А в западном крыле никто не живет.

— В таком случае как там могла оказаться какая-то женщина, которая никогда не выходит?

— А в другой раз я шла мимо восточной стены дома — мистер Рэнделл велел разыскать егеря, и что-то привлекло мое внимание. Я подняла голову и увидела в окне женское лицо. Но через пять минут, когда я возвращалась, его уже не было.

— Или тебе показалось. Удивляюсь я тебе, Эстер. Как это может быть, чтобы в доме жила какая-то женщина и никто об этом не знал?

— Мистер Рэнделл, наверное, знает. И Уильям. И миссис Уэйтс — ведь это она готовит еду.

— Ну так их и спроси. Смотри-ка, там, у ворот, Маргарет Лейн, неужели не видишь? И послушай моего совета. — На лице Сары появилось выражение, какого Эстер прежде не видела. — Забудь-ка ты лучше про женщину на чердаке и про Уильяма с его подносом, потому что это всего лишь дикая фантазия и до добра тебя не доведет.

— Разрази меня гром, Эстер! Какая ты нарядная в этом платье и шляпке!

Эстер, поджав губы, промолчала. Повертевшись перед зеркалом, висевшим в общем помещении для слуг, она решила согласиться с Уильямом. Платье, извлеченное миссис Финни из старинного комода, конечно, не первой молодости, но сшито так, что выглядело как новое. Ну и шляпка, разумеется, переделана ему под стать.

— Честное слово, Сара Паркер рядом с тобой выглядит настоящей простушкой!

И с этим Эстер про себя согласилась, хотя, по ее мнению, Уильям слишком много себе позволяет.

— Нехорошо так говорить о Саре, — сказала она, поднимая голову.

— А что, я ничего такого не хотел сказать. И вообще, Эстер, нечего набрасываться на человека, коли он говорит что думает.

Линейка довезла их до главной улицы Уоттона, и дальше они пошли пешком в сторону здания, где должен был состояться благотворительный вечер. В субботу, около восьми вечера, многие лавки еще были открыты. Эстер скосила взгляд на освещенную газовым рожком витрину бакалеи. Она знала, что такие заведения не закрываются нередко до полуночи в надежде на какой-нибудь крупный заказ. Позади них, но на некотором отдалении шли Сара и Маргарет Лейн в сопровождении миссис Уэйтс, которая, по ее словам, приехала «посмотреть на добронравное представление». Скорее всего она усядется где-нибудь в компании дворецкого из местного особняка, если, конечно, ей повезет найти его.

— Ну, Эстер, — вновь заговорил Уильям, — надеюсь, танцевать ты будешь? Терпеть не могу девчонок, которые сидят в углу, пьют глинтвейн и краснеют, когда к ним кто-нибудь подходит.

Девушка лишь улыбнулась в ответ, хотя, по правде говоря, предстоящий вечер приводил ее в некоторое смущение. Танцевала она кое-как и боялась привлечь к себе излишнее внимание. Дома, накануне отъезда в Уоттон, Эстер уговорили выпить бокал вина, первый в ее жизни. Это тоже способствовало восторженному, хотя и несколько настороженному восприятию мира. Девушка резко обернулась назад: с кем, интересно, будут танцевать Сара и Маргарет Лейн? С ней-то самой все ясно: Уильям пообещал ни на шаг не отходить от нее весь вечер.

В конце главной улицы дорога, огибая церковную ограду и богадельню, упиралась в дом, в котором должно состояться празднество. В окнах сиял свет, изнутри доносилась музыка и раздавались звуки шагов. Несколько зевак, сгрудившихся на тротуаре, равнодушно посмотрели на них. «А ничего девчонка», — услышала Эстер, проходя через позолоченные вращающиеся двери. Весьма польщенная этим замечанием — наверняка оно относилось именно к ней, Сара и Маргарет еще не успели подойти, — Эстер ускорила шаг и влетела в вестибюль, где пришедшие освобождались от пальто и капоров. В глубине его она заметила комнату, сам вид которой, если не считать некоторых незначительных деталей, был знаком ей с детства.

В камине вовсю полыхал огонь, а рядом с ним торжественно развевался стяг движения волонтеров. На столе, придвинутом к стене, стоял портрет ее величества. Поближе, на возвышении, на плетеных стульях сидели три музыканта в деревенской одежде — скрипач, контрабасист и барабанщик. Через открытые двери в конце зала можно было увидеть округлый буфет и накрытые скатертью и уставленные бокалами с пуншем стойки, за которыми стояли официанты в белых куртках. Приглядевшись к собравшимся в этих двух комнатах людям, а было их здесь не менее четырех десятков, Эстер поняла, что почти половину из них знает в лицо: торговцы из Уоттона с женами, два сквайра, беседующих у стойки, слуги из соседних усадеб. Строгих правил в выборе женского туалета в этих краях не придерживались, и девушка с удовлетворением отметила, что все выбрали себе наряд по вкусу. Кое-кто из служанок просто надел лучший свой передник и чепец. На одной девице было свадебное платье ее бабушки. Изобилие импровизированной одежды говорило о мастерстве местных швей. Разглядывая собравшихся, пока скрипач настраивал инструмент, а официанты пытались услужить всем и каждому, Эстер чувствовала, что вечер придется ей весьма по душе. Вскоре подошли и остальные и, еще стоя в двери, принялись шумно восторгаться залом и его убранством.

— Ну, Эстер, — начал было Уильям, но она покачала головой. Для танцев время еще не настало.

Стараясь не наступать на ноги танцующим, они с Сарой проследовали в дальний конец зала, чтобы полюбоваться знаменем, да и вообще всем происходящим вокруг. Маргарет Лейн дулась: Сэм Постмен появился с крупной девицей в канареечно-желтом платье. Его спутница с такой силой вцепилась в него, что он не выдержал: «Слушай, Мэри, все это замечательно, держимся за руки и так далее, но знаешь, толстуха, так ведь я и шагу не сделаю!» Эстер решила, что надо сказать Маргарет Лейн что-нибудь ободряющее, и подошла к ней:

— Знаешь, Маргарет, в этом платье ты настоящая красотка.

Маленькое сморщенное личико расплылось в улыбке:

— Ой, Эстер, ты такая добрая. Это платье моей матери. Она подарила его мне, когда я пошла в услужение.

Возле буфета топталась молодежь — в основном слуги из господских усадеб; иногда кто-нибудь из них приглашал Эстер потанцевать, но она неизменно качала головой. Она и без того была возбуждена и вполне довольна тем, что стоит здесь, рядом с одетыми в белое официантами, слушает доносящуюся из соседнего зала музыку и ждет, пока Уильям пригласит ее на танец. Подошла, протиснувшись через толпу и слегка подволакивая больную ногу, Сара и испытующе посмотрела на подругу.

— Ну, чего же ты не танцуешь?

— Я… я жду, — поспешно откликнулась Эстер, — никто еще не приглашал. А что?

— Да так, ничего. Просто эта дурында Маргарет Лейн места себе найти не может — девушка Сэма Постмена погрозила ей кулаком и обозвала шлюхой. А вот и Уильям.

Пробиравшийся через буфетную Уильям, возвышавшийся над остальными не меньше чем на полфута, был сама галантность. Увидев Эстер, он щелкнул каблуками и поклонился. Заиграли вальс. Не угодно ли на тур вальса? Танцевать вальс Эстер не умела, а вот выпить стакан лимонада согласилась и, принимая его, тихонько радовалась тому, как свирепо посмотрел и отшил Уильям ненароком толкнувшего ее типа. Отказ девушки его не обескуражил. Лимонад — это прекрасно, но, может, она выпьет чего-нибудь покрепче? Не выпьет. Однако же к разглагольствованиям Уильяма насчет того, что здешние вина не сравнятся с истонскими, Эстер прислушивалась с любопытством.

— Может, хозяин наш и старый сквалыга, но во всем графстве не сыщешь таких вин, как у него. Это старый Рэнделл говорит, а уж он-то знает толк в этом деле.

Тут Эстер вспомнила о своем разговоре с Сарой и пристально посмотрела на Уильяма.

— Уильям, если я спрошу тебя кое о чем, ответишь?

— Если смогу, Эстер. Выкладывай.

— Что за женщина живет наверху?

— Ты что, голову мне решила поморочить? — Уильям рассмеялся. — Какая женщина?

— Та самая, которой носят еду. А ты посуду забираешь.

— Знаешь, что я тебе скажу, Эстер? Все это фантазии, не туда тебя занесло.

— Никакие не фантазии, я видела ее собственными глазами. Она сидела у окна. Женщина с темными волосами и немигающим взглядом.

Эстер почувствовала, что повысила голос, и уловила пару брошенных на нее любопытных взглядов.

— Эй, не так громко, — грубовато ответил Уильям. — Не так громко и не вмешивайся не в свое дело. Что скажет хозяин, если узнает, что о его делах болтают на главной улице Уоттона?

— Так, стало быть, женщина есть?

— Ничего нет. И никого. Что же касается подноса с едой, то, наверное, ты видела, как я выхожу из комнаты миссис Финни.

— Миссис Финни не живет в западном крыле дома. К тому же…

— К тому же что, Эстер?

— Как-то утром пришел Сэм Постмен и передал мистеру Рэнделлу почту. Тут его куда-то позвали, а письма остались лежать на подносе, и я просмотрела всю пачку. — О том, что выискивала она корреспонденцию, имевшую отношение к Сариному брату, Эстер умолчала. — Кто такая миссис Айрленд?

Эстер увидела, как глаза Уильяма сузились от гнева.

— Так звали прежнюю кухарку.

— Угу, ту самую, которую уже десять лет как сменила миссис Уэйтс. По-моему, ты принимаешь меня за дуру, Уильям Лэч.

Из соседнего зала донесся мощный аккорд, за ним взрыв смеха, и в буфетную, таща за руку партнера, ввалилась какая-то толстуха в розовом платье. Уильям нервно оглянулся.

— Знаешь что, Эстер, это несправедливо. Я пришел сюда потанцевать, именно потанцевать, а не выслушивать вопросы, которые и задавать-то не следует. Нельзя так с людьми обращаться.

Эстер не нашлась что ответить. С одной стороны, ей хотелось танцевать с Уильямом, утонуть в его объятиях, скользить по залу, чувствуя на себе восхищенные взгляды присутствующих. А с другой — ей трудно было смириться с тем, что казалось ей уверткой с его стороны, нежеланием раскрыть секрет, который остается отгадывать самой.

— Если тебе так уж хочется танцевать, — сердито бросила она в конце концов, — пригласи Сару. В последний раз я видела ее у камина.

Уильям молча повернулся на каблуках и ушел. Эстер посмотрела ему вслед. Теперь она чувствовала себя совершенно потерянной. Стоявшие неподалеку у столов с напитками и закусками гости, бывшие свидетелями ее размолвки с долговязым лакеем, сочувственно посматривали на девушку, но она никак не откликалась на эти взгляды. В дальнем конце комнаты она увидела окно с незадернутыми шторами. Скрестив руки на груди, Эстер подошла к нему и принялась рассеянно озирать улицу, по которой торопливо шагали припозднившиеся гости. Высоко в небе качался полумесяц, бросая тусклый свет на фронтоны домов и витрины магазинов. Как долго она так простояла, совершенно отключившись от всего происходящего, — десять минут, двадцать, — Эстер сказать не могла. Но в какой-то момент она уловила, что музыка, доносившаяся из зала по соседству, сначала перешла в жуткий скрежет, а потом и вовсе замолкла. И в этой тишине отчетливо прозвучал пронзительный крик — вернее, вопль. Кто-то из пробившихся через толпу схватил ее за плечи и начал трясти. Постепенно Эстер вышла из транса и увидела перед собой Маргарет Лейн.

— Боже мой, Эстер, быстрее, быстрее! С Сарой случилось ужасное несчастье!

Почти не слыша слов, лишь механически повинуясь им, Эстер, опережая Маргарет, бросилась в танцевальный зал. Мчалась она с такой скоростью, что увиденное представилось ей в виде серии фрагментов. Один из музыкантов вскакивает с места, придерживая контрабас; выражение ужаса в глазах какой-то девушки, стоящей, прижав ладони к щекам; джентльмен в охотничьей куртке и длинных чулках, говорящий что-то через плечо официанту. Позади всех, в самом конце зала, в ярде-двух от пылающего огня rpyппа людей склонилась над распластавшейся на полу неподвижной фигурой с неловко вывернутой рукой.

— Она танцевала с Уильямом польку, — запинаясь, проговорила Маргарет, — и тут вдруг споткнулась и упала прямо в огонь.

Сару окружили слуги из Истон-Холла. Эстер заметила, что Уильям встал чуть поодаль, примерно в ярде, и лицо у него белое как бумага, взгляд застыл и сосредоточился на коричневых ботинках. Какой-то мужчина, похожий на доктора — и на самом деле врач, обслуживающий волонтеров, — рассматривал Сарину ладонь и предплечье, вдоль которого тянулась глубокая багровая полоса. Сама Сара находилась в глубоком обмороке.

— Скверная история, — сказал, обращаясь к Уильяму, стоящий рядом с ним мужчина с алой лентой через плечо, подчеркивающей принадлежность к корпусу волонтеров. — Надо огородить камин перилами, чтобы не было подобных происшествий.

— Происшествий… — Миссис Уэйтс, участливо склонившаяся над Сарой, разогнулась. — Можно, конечно, и так сказать. Только зачем он насмехался над девчонкой, по-всякому обзывал ее? Клянусь Богом, я своими ушами слышала, пусть только посмеет отрицать. По-моему, она нарочно бросилась в огонь.

— Ложь! — вскричал Уильям, все еще не отрывавший взгляда от башмаков. Лицо его побагровело. — Чтоб мне сквозь землю провалиться — ложь! И можете быть уверены, миссис Уэйтс, хозяину станет об этом известно.

— Хозяину много о чем станет известно, — колко парировала миссис Уэйтс.

К этому времени у камина собралась группа мужчин, весьма неприязненно поглядывавших на Уильяма. Доктор пощупал лоб Сары, сосчитал пульс и сказал:

— Ладно, как бы то ни было, девушку надо отвезти домой. Насколько я могу судить, ничего страшного нет, но она в шоке. Неплохо бы раздобыть где-нибудь носилки.

— Ложь, говорю я вам, гнусная ложь, — не унимался Уильям. — И всякий, кто считает иначе, пусть скажет это мне в лицо.

— Я скажу, — бросила миссис Уэйтс. — И хозяин тоже. Но сейчас надо делать то, что велит этот господин. Смотрите-ка, она пошевелилась. Ну-ка, возьми ее за руку, Маргарет Лейн, пошевеливайся. Эстер! Ступай к фургону, пусть кучер подъедет прямо к подъезду.

Не без труда, ибо самостоятельно Сара идти еще не могла, ее наполовину довели, наполовину доволокли до вестибюля. Оглянувшись в поисках Уильяма, Эстер обнаружила, что он куда-то пропал. Выбежав, как велела миссис Уэйтс, на улицу, она быстро отыскала кучера вместе с его фургоном и рассказала о происшедшем. Через четверть часа в полном молчании они уже катили по ухабистой дороге в поместье. Лежа на импровизированном ложе, сооруженном из шарфов и одеял, с перевязанной рукой, Сара негромко всхлипывала.

— Знаешь, Эстер, — в какой-то момент сказала она, — а ведь это я во всем виновата, из-за меня Уильям в беду попал.

— Да ничего подобного, он сам на себя беду накликал, — возразила Эстер. Вечер, обещавший быть чудесным, оставил чувство глубокого разочарования. Ей казалось, будто вот-вот что-то произойдет, а вместо этого все пошло прахом. Как здорово было бы, думала Эстер, пройтись с Уильямом в танце в этом залитом огнями зале перед таким количеством людей. Представив себе на мгновение эту картину, она вспомнила понравившуюся ей мелодию и даже замурлыкала ее себе под нос. Фургон в очередной раз встряхнуло на ухабе. Время от времени, когда они, миновав деревья и кустарник, выбрались на открытую дорогу, на которую лился лунный свет, Эстер вглядывалась во тьму, надеясь увидеть высокую мужскую фигуру, бредущую следом за повозкой, но, кроме черного ряда деревьев и тумана, стелющегося над отдаленными полями, там ничего не было. На церкви пробили часы, заскрипели колеса, хрипло откашлялся возница — путь домой продолжался.

Почти как-то сразу решили, что Уильяму лучше оставить Истон-Холл, — так постановили на своем суде старшие слуги. Это мнение было доведено до хозяина. Приехал в своей двуколке врач, оказавший Саре первую помощь в Уоттоне, и дело было закончено. Миссис Уэйтс, которую несколько раз допрашивал мистер Рэнделл, да и другие слуги, настаивала на своей версии: она слышала, как Уильям, танцуя с Сарой, оскорбительно высказался по ее адресу, после чего девушка неловко от него отстранилась и бросилась на горящие поленья. Сара не могла ни подтвердить, ни опровергнуть этот рассказ, поскольку не вставала с постели и хранила молчание. За ней ухаживала, принося капли лауданума и смазывая рану, миссис Финни. В ее отсутствие в доме сделалось сумрачно и тоскливо. Уильям, видя, что большая часть слуг настроена против него, заперся у себя и на люди выходил крайне редко.

— Так всегда бывает, когда слуга получает уведомление об увольнении, — пояснила Маргарет Лейн как-то зимним полднем, когда они с Эстер работали в судомойне. — Помяни мое слово, положенного месяца Уильям здесь не высидит.

За окном уже сгущались тени. На верхнем этаже домика, где жил егерь, вспыхнул и погас фитиль масляной лампы.

— Мне кажется, это несправедливо, — сказала Эстер. — Если кто-нибудь знает, что случилось с Сарой, почему не скажет?

— Конечно, несправедливо, — согласилась Маргарет. — А в результате нам вдвоем приходится и на судомойне управляться, и за светом следить, когда темно становится.

Эстер кивнула. В отсутствие Сары и Уильяма основная работа по дому легла на их с Маргарет плечи. Каждый день в четыре часа она следовала за мистером Рэнделлом по всему дому с подносом с тонкими восковыми свечами, зажигая от них масляные лампы, и с ведром и щеткой, чтобы убирать щепки от старых деревянных ставен. Дом в такие минуты казался ей на редкость печальным. Иногда, оставаясь в одиночестве, если мистер Рэнделл уходил по другим делам, Эстер невольно испытывала дрожь при виде картин в позолоченных рамах. Казалось, сквозь сумеречную темноту комнат за ней следят представители многих поколений рода Дикси. Дворецкий вроде бы видел, что девушке не по себе, и даже сочувствовал ей; во всяком случае, однажды во второй половине дня, когда они вернулись в кладовку с оставшимися свечами, он поинтересовался:

— Ну как, Эстер, нравится тебе у нас?

— Жаловаться не на что, мистер Рэнделл.

— Другая бы на твоем месте была недовольна — делать-то чужую работу приходится. Это уж как пить дать. А скажи-ка мне, Эстер, в доме у тебя обряды соблюдаются?

Хоть девушка и испытывала трепет перед мистером Рэнделлом, считая его вторым, после хозяина, авторитетом в доме, сталкивалась с ним редко. В общем-то он представлялся ей неприветливым, а то и сварливым старикашкой, отличающимся от всех остальных церковным рвением. Но сейчас, глядя, как он сидит в кресле в окружении предметов, обычных для буфетной — владений дворецкого, Эстер вдруг почувствовала, что благодарна ему за этот вопрос.

— Отец всю жизнь ходил в церковь. Хоть мать и подсмеивалась над ним. Он давно уже умер.

— Да? Всегда находятся те, кто насмехается над истинно верующими. Я не про твою мать, Эстер, я вообще.

После этого разговора мистер Рэнделл любезно переложил некоторые ее прежние обязанности на плечи Маргарет Лейн и стал иногда приглашать Эстер на бокал мадейры в помещения, «специально предназначенные для благородных дам». Девушке же было приятно, что у нее появилась возможность поговорить об отце и старых временах в Линне.

Наконец настал день, когда пожитки Уильяма сложили перед парадной дверью в холле, а снаружи стоял фургон, чтобы доставить его на станцию. Вид перевязанного бечевкой крест-накрест дорожного сундука с аккуратной стопкой одежды на крышке задел Эстер до глубины души: она вспомнила день своего приезда в Истон-Холл и совместную с Уильямом прогулку в тени деревьев. Тогда было лето, сейчас — вторая половина декабря, день сумрачный, над пригнувшимися к земле деревьями нависли тучи, а в доме и вокруг него царит атмосфера какого-то непокоя, словно не люди в нем живут, а тени, а в окна и двери стучат невидимые руки. В то утро целый час, пока сундук стоял в холле, а возница, натянув на голову капюшон, стоически ожидал под дождем, Эстер тщетно пыталась разыскать Уильяма. Она даже отважилась заглянуть к нему в комнату, расположенную на самом верху, под крышей. Дверь была распахнута, постель убрана, и единственное, что здесь напоминало о его присутствии, — несколько скрученных листиков табака и огарок свечи на тумбочке у кровати. Спустившись вниз, Эстер столкнулась в холле с мистером Рэнделлом, под мышкой у него была зажата газета, которую он нес хозяину.

— «Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал Господь голос плача моего, услышал Господь моление мое; Господь примет молитву мою. Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно». Ты знаешь этот псалом, Эстер?

— Нет, мистер Рэнделл, но непременно как-нибудь прочитаю.

В помещении для слуг чувствовалась напряженная атмосфера. Миссис Финни пребывала в мрачном настроении — из прачечной куда-то пропала простыня. Маргарет Лейн уронила супницу и получила приличную нахлобучку от миссис Уэйтс.

— Ну что за народ пошел! — бушевала она. — Сара Паркер все еще валяется в постели и пальцем не желает пошевелить, Эстер места себе не находит — и все из-за какого-то молодого олуха, которому уж полгода как здесь не место. А Маргарет Лейн обращается с хозяйской посудой, словно это кегли какие-то.

— Извините, миссис Уэйтс, честное слово, я же не нарочно, — прорыдала Маргарет, которая всегда видела в кухарке главную свою опору в доме.

— Дура ты, — заявила миссис Уэйтс, — тебе следовало бы убраться отсюда и выйти за кого-нибудь замуж, вот тогда бы и била мужнину посуду и его, а не хозяина, оставляла без ужина.

И тут Эстер стало жалко миссис Уэйтс — эту женщину с восковым цветом лица, трясущимися руками и редкими седыми волосами: она-то уж точно никогда больше не выйдет замуж.

Под конец, почти утратив всякую надежду, Эстер все же встретила Уильяма — прямо посреди огорода, когда тот возвращался из домика егеря. Ливрею лакея он сменил на поношенный черный костюм и старый котелок.

— А, это ты Эстер, — остановился Уильям, от которого не ускользнуло печальное выражение лица девушки. — Ты ведь не думала, будто я уеду не попрощавшись?

— Даже не знаю, что и думать.

— Да нет, все не так, как тебе кажется. Я по-прежнему служу у мистера Дикси, хотя этот дом мне придется покинуть. Если хочешь, можешь сказать это старой драной кошке там, на кухне.

— И не подумаю.

— Видишь ли, какая штука, Эстер, я буду скучать по тебе, говорю прямо. Жди от меня письма, слышишь? Знаешь, расставаться даже труднее, чем жить вдали. — И решив, что и так, наверное, сказал слишком много, Уильям круто повернулся и зашагал к двуколке, ожидавшей его за углом дома.

Эстер еще долго стояла, опустив голову и слушая, как гудит в лесу ветер, клоня долу верхушки деревьев, и лишь услышав чей-то громкий голос, зовущий ее по имени, поплелась в дом.

Эстер взлетела вверх по лестнице. Письмо, переданное ей десять минут назад Сэмом Постменом, буквально жгло ей кожу через материю фартука. Добравшись до своей комнаты, она закрыла дверь, села на кровать, вынула конверт из кармана и положила его на колени лицевой стороной вниз. Сердце ее колотилось изо всех сил — отчасти от быстрого шага, а еще больше от возбуждения, скрыть которое было невозможно, и некоторое время Эстер пришлось посидеть, сцепив ладони на поясе, чтобы успокоиться. Но делать нечего. Избавиться от письма невозможно, равно как и вернуться в то состояние душевного покоя, в каком она пребывала до его получения, так что пришлось в конце концов надорвать конверт и прочитать находившийся в нем единственный листок бумаги.

Долго сидела Эстер с этим коротким посланием, которое, с одной стороны, вызвало у нее недоумение, с другой — не на шутку встревожило. По поводу своих дел и торговли ее приятель напустил основательного тумана, и Эстер подумала, что он начал отдаляться от нее. Ей сделалось не по себе — ведь для нее все осталось по-прежнему. Тем не менее мысль о том, что Уильям пошел наверх, грела. В журналах, валяющихся в разных уголках дома, девушка не раз разглядывала изображения модно одетых людей — господ в котелках и стильных пальто, и сейчас ей представилось, что и Уильям в поисках удачи расхаживает по городу в таком виде. То, что его поранили — лицо в шрамах и так далее, — Эстер немного напугало, но она решила, что с мужчинами, или, вернее, с мужчинами определенного сорта, такое случается. К тому же Уильям — парень рослый и сильный, а потому поведение его обидчика вызвало у Эстер чувство некоторого пренебрежения. «Не на такого напали», — говорила она себе, разглядывая лист бумаги. Это занятие доставляло ей удовлетворение, и какое-то время она сидела на кровати, перечитывая фразу за фразой и вглядываясь в подпись Уильяма, затейливо начертанную в самом низу страницы. Эстер настолько увлеклась письмом, что даже не заметила, как распахнулась дверь и с порога кто-то внимательно смотрит на нее.

— Что там у тебя такое? — резко бросила Сара. — Что ты разглядываешь?

— Полагаю, нет ничего дурного в том, чтобы читать письмо, которое мне пришло, — кротко ответила Эстер, складывая лист бумаги и пряча в карман фартука.

После случившегося с ней несчастья подруга заметно сдала. Эстер надеялась, что Сара вернется в их общую спальню, после того как выздоровеет, но та предпочла остаться в чердачной комнате, куда ее поместили по возвращении с бала в Уоттоне. Глядя, как она стоит — с поджатыми губами и блуждающей улыбкой, прислонившись к дверному косяку, — Эстер подумала: до чего странно выглядит ее подружка.

— Какой-то вид у тебя не такой. Случилось что-нибудь? — Тут девушка вспомнила, что накануне видела, как Сара роется на кухне у миссис Уэйтс, и ей все стало ясно. — Опять уксус пила! Это же вредно для тебя. Спроси хоть миссис Уэйтс; уверена, она скажет то же самое.

— Почему ты такая злая? — слезливо проговорила Сара, садясь на кровать и прикасаясь пальцами к пересохшим губам. — Разве так уж много у девушки радостей в жизни? — Она внимательно посмотрела на Эстер, словно стараясь поймать мысль, которая прежде от нее ускользала. — Да, а письмо-то от кого?

— От Уильяма.

— Ну и что он пишет?

— Что у него есть крыша над головой и он больше не прислуживает в доме. Какое-то свое дело заимел.

— У меня тоже было письмо, — продолжала Сара. — В нем про Джо говорилось. Только оно куда-то исчезло. Это ты его взяла?

Эстер промолчала.

— Да, конечно, сама я прочитать его не смогла, и это очень плохо. Но все равно приятно, когда оно под рукой. Как, наверное, и тебе с письмом от Уильяма.

— Сара, тебе не следует пить уксус. Заболеешь ведь, наверняка заболеешь.

Стиснув колени ладонями, Сара медленно покачивалась взад-вперед.

— А без него больно. Нет-нет, дело не в руке. Она давно зажила, я и думать забыла. Голова болит.

— Надо бы тебе к миссис Финни сходить да выпить несколько капель лауданума, — сочувственно сказала Эстер. — У нее целая бутылка есть, я знаю.

В комнате было прохладно, но у Сары на лбу выступили крупные капли пота. Лицо посерело от изнеможения.

— Ладно, забудь. Мне уже лучше, честное слово. Да, чуть не забыла, тебя зовет мистер Рэнделл. Велел явиться немедленно. Разрази меня гром, Эстер! — Тут Сара рассмеялась. — А что, если ты выйдешь за мистера Рэнделла? Тогда я буду называть тебя «мэм», а миссис Финни и миссис Уэйтс придется кланяться тебе и подкладывать пудинг за ужином.

— Нехорошо так говорить, Сара, я и слушать не хочу.

— Почему нехорошо? Я бы, например, не прочь стать женой дворецкого. Тогда пусть сколько угодно голова болит, никто не заругает. — И тут, к удивлению подруги, Сара обхватила руками голову и разрыдалась. Какое-то время Эстер нерешительно топталась на месте, не зная, что важнее — остаться с ней или идти к мистеру Рэнделлу. В конце концов, все еще комкая правой рукой лежащее в кармане фартука письмо, она быстрым шагом направилась к лестнице.

В отсутствие Уильяма поместье начало приходить в упадок. Впечатление было такое, словно его отъезд вызвал какой-то надлом в жизни оставшихся, хотя никто толком не мог сказать, в чем тут дело. Теперь мистер Дикси ездил по своим делам в одиночку. Горячую воду для бритья ему носила в заварочном чайнике Маргарет Лейн; по ее словам, она боялась разбить большой фарфоровый кувшин, который раньше каждое утро, через полчаса после восхода солнца, приносил хозяину Уильям. Время от времени кто-нибудь заходил или приезжал на обед, но блюда в таких случаях мистер Дикси заказывал самые простые, что весьма огорчало миссис Уэйтс. Ибо, как она справедливо отмечала, какой смысл разыскивать рецепт голландского соуса, если его не приходится готовить?

Поспешно спустившись по ступеням лестницы, ведущей в общую комнату для слуг, выглядевшую днем, при потухшем камине и с не убранной со вчерашнего вечера посудой на столе, совершенно запущенной, Эстер нашла мистера Рэнделла в его владениях — в кладовке. Он сидел в массивном кресле, завернувшись в волчью шкуру; казалось даже, будто уснул, но при виде девушки дворецкий встал, сбросил шкуру с плеч и распрямился.

— Рад видеть тебя, Эстер, присаживайся.

Эстер последовала приглашению, все еще гадая про себя, зачем она так срочно понадобилась мистеру Рэнделлу. Лицо у него было сейчас какое-то странное — помятое, что ли, после полудремы, на раскрытой ладони лежал железный ключ.

— Итак, Эстер, — начал он, вертя в пальцах ключ так, чтобы Эстер не могла его не заметить, — вот тебе один маленький вопрос. Сколько человек живет в этом доме?

— Шесть. После отъезда Уильяма осталось шесть.

— Семь, — поправил ее мистер Рэнделл. — И откуда же взялось семь? Я скажу тебе, Эстер. Надеюсь, ты не подумаешь, будто тебя обманывали. Ибо обмана никакого нет. Тебе известно, что в доме есть западное крыло?

— Я никогда там не бывала.

— Естественно. Комнаты заперты, и в них никого нет. Они опустели еще до того, как я поступил сюда на службу, а это случилось много лет назад. Но видишь ли, одна комната не заперта и не пустует. Или, точнее сказать… — Эстер заметила, что ключ был старинный, ювелирной работы, с орнаментом на большой головке. — Там живет одна дама. Это подопечная мистера Дикси. Она больна.

Чувствуя, что от нее ждут каких-то слов, Эстер спросила:

— А что с ней такое?

— Трудно сказать. Хозяин приглашал докторов. По их мнению, у нее помрачился рассудок, она не отдает себе отчета в происходящем. Именно поэтому она живет так, как живет. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Эстер?

Эстер кивнула.

— Естественно, ухаживает за ней миссис Финни. Но у нас не хватает людей, нужен еще один человек… В общем, я прошу тебя всего лишь относить миссис Айрленд еду, а потом забирать использованную посуду. Как если бы она была гостьей в нашем доме.

— Так ее зовут миссис Айрленд?

— Ну да, я же только что сказал. — И мистер Рэнделл принялся объяснять Эстер ее обязанности. Она внимательно слушала. Состояли они в следующем.

Дважды в день, в час и в семь вечера, ей надлежит относить миссис Айрленд накрытый салфеткой поднос, который будет передавать ей миссис Уэйтс.

Сначала надо постучать в дверь, и если миссис Айрленд не откликнется, подождать немного, после чего отпереть самой.

Войдя в комнату, вновь закрыть ее на замок.

Ключ должен постоянно находиться у Эстер в кармане, а когда он не нужен, его следует возвращать мистеру Рэнделлу.

В случае если независимо от времени дня миссис Айрленд покажется ей обеспокоенной, возбужденной или вообще будет выглядеть не так, как обычно, Эстер нужно немедленно покинуть комнату, запереть за собой дверь и сообщить обо всем мистеру Рэнделлу.

Любой вопрос, заданный ей миссис Айрленд, кроме тех, что требуют непосредственного ответа, также следует передавать мистеру Рэнделлу.

Дверь должна быть заперта всегда.

О любой просьбе или предложении выйти из комнаты необходимо сообщать мистеру Рэнделлу.

Дважды в день, в два и в восемь вечера, нужно возвращаться в комнату и забирать поднос. Перед этим вновь постучать в дверь. Если миссис Айрленд не откликнется, немного подождать и отпереть.

Ключ держать в кармане.

Дверь должна быть постоянно заперта.

Однажды утром, весной, когда ветер яростно рвался в ставни окон на верхних этажах дома, Эстер зашла в комнату к Саре и обнаружила, что той нет на месте. Стоя на пороге с засунутыми в карманы своего домотканого фартука руками и щуря глаза от солнца, Эстер сначала не увидела ничего странного в пустой постели и наполовину открытом слуховом окне, в которое виднелся кусок пронзительно-голубого неба. Скорее всего Сара уже спустилась вниз, чтобы разжечь камин, или, как это нередко бывало, поднялась чуть свет ради каких-то своих таинственных дел. И все же что-то ей показалось необычным. Не вполне понимая, что она делает, Эстер потянула на себя верхний ящик шкафа, в котором Сара держала одежду. Он оказался пуст. И следующий ящик, пониже, — тоже. Тогда ей бросились в глаза и другие мелочи и странности: исчезло квадратное зеркало, висевшее на стене, а также вырезанное из иллюстрированного журнала изображение Хрустального дворца, под кроватью не было Сариных башмаков на деревянной подошве. Все стало ясно. Тщательно заперев ящики и закрыв слуховое окно, Эстер принялась обдумывать происшедшее. Ей пришло в голову, что Сара, возможно, все-таки где-то в доме — в конце концов, прикинула она, сейчас всего лишь чуть больше шести утра. Эстер бросилась вниз, где едва не столкнулась в холле с очень бледным и не успевшим привести себя в порядок мистером Рэнделлом, который заводил своим ключом-бабочкой старые часы.

— Эй, Эстер, что случилось?

— Сара куда-то пропала, мистер Рэнделл, нигде не могу найти.

Вдвоем они обошли весь нижний этаж дома, открывая последовательно дверь за дверью и распахивая дверцы стенных шкафов, но не обнаружили ничего и никого за исключением кошки, явно недовольной тем, что ее разбудили. Она всем своим видом давала понять, насколько ей неприятно это вторжение. Тут мистер Рэнделл увидел полуоткрытую кухонную дверь.

— Все ясно, — сказал управляющий, ежась от задувающего в кухню ветра, — Сара ушла.

Затем на кухню, не успев даже снять папильотки, влетела миссис Уэйтс. Она быстро осмотрела помещение и объявила, что за ночь куда-то исчезли две гинеи, лежавшие в ящике у двери и предназначавшиеся для оплаты мяснику.

Надо как можно быстрее сообщить хозяину, предложила она.

За обедом слуги принялись обсуждать случившееся.

Сара, заявила миссис Уэйтс, — нехорошая девушка, которая, как и ей подобные, плохо кончит. Судить не ее дело, все в руках Божьих, но девушка, которая тайком, никому не сказав ни слова, уходит из дома посреди ночи, вне всяких сомнений, ждет ребенка. Но этот ребенок умрет либо его отнимут у матери, что, если подумать, совсем не так уж плохо.

Миссис Финни сообщила, что эта девица себе на уме и всякому, кто разбирается в таких делах, должно было броситься в глаза то, как она выглядела всю эту минувшую неделю, — верный сигнал ее намерений. Им еще повезло, что из-за подобных людей, шныряющих ночью по дому и открывающих все двери, их не убили прямо в постели. А кроме того, мистеру Рэнделлу стоило бы открыть свой сейф и убедиться, что блюдо на месте.

Маргарет Лейн промолвила, что она не хочет отзываться дурно ни о ком, тем более о тех, кто не может себя защитить, однако она всегда считала поведение Сары, которая строила глазки Уильяму, совершенно бесстыдным.

Мистер Рэнделл считал все случившееся весьма печальным и надеялся, что Сара теперь обретет счастье.

Эстер не сказала ничего.

В тот же день мистер Рэнделл отправился в Уоттон, чтобы прояснить обстановку. Он справился на железнодорожной станции, зашел в другие места, но вернулся домой ни с чем. Никакого преступления Сара не совершала, сообщил он слугам, собравшимся в холле, пусть даже две гинеи и пропали. Она просто ушла, разрешив свою ситуацию доступным, пусть и весьма загадочным, способом, и ничего тут не поделаешь.

— О Боже милосердный, — начал молитву мистер Рэнделл, когда все слуги собрались вечером у камина, — мы вверяем Твоему попечению рабу Твою Сару, и нам хочется верить, что мы будет вспоминать ее, как должно, и у нас не будет причин каяться в том, как мы с ней обращались. И мы молимся, чтобы ничего дурного с ней не случилось на дорогах, которыми она пойдет. Аминь.

И это все, что было сказано о Саре, горничной из Истон-Холла, которая не умела читать и брат которой умер в Китае.

Глава 10 ДОВЕРЕННЫЙ КЛЕРК

Те, кто давал себе труд задуматься над этим, наверное, согласятся, что в последнее время наше представление о Лондоне несколько изменилось и столичный град, известный ранее своей скукой, внезапно расцвел самым необыкновенным образом и заиграл самыми неожиданными красками. Если говорить коротко, город был вознесен на романтические высоты. Сомерс-таун в изображении мистера Чарлза Диккенса выглядит на редкость привлекательным местом. Айлингтон — рай, пусть и в копоти. Даже в Лаймхаус-Холле обнаружились удивительные закоулки и любопытнейшие особенности, о наличии которых благородное общество прежде не догадывалось. На свежий взгляд искателя развлечений, дешевое уличное представление вызывает необычайный восторг, а театрик, где упражняется фокусник и на сцене появляются юные девушки в турецких шароварах, — едва ли не вершина искусства для масс. Не стоит думать, будто это чудесное превращение, эта невидимая обновляющая длань не задела какого-нибудь Кларкенуэлла, или Уайтчепела, или улиц, прилегающих к Боро, а также иных весьма уважаемых районов города со всеми их обитателями. Сами нищие и уличные акробаты внезапно приобрели чрезвычайно живописный вид и начали вести себя так, словно решили заделаться представителями «лондонского типа», украшающими витрины книжных магазинов. А проститутки стали изображать из себя натурщиц. Что до меня, то я ненавижу и отвергаю всю эту лезущую в глаза фальшь, когда презренный металл, извлеченный из самых жалких шахт и ям, преподносится как чистое золото. Лаймхаус-Холл, где в темных глубинах вод нашел свой конец Рог Райдерхуд,[21] — бесспорно, занятное модное место, но я лично туда бы и носа не сунул. А ворья в Хай-Холборн столько же, сколько и старых проституток с задумчиво-сентиментальным взглядом. Грязь — это грязь, убожество — это убожество, так меня всегда учили, и пиджак, что держится на одной, да и то болтающейся пуговице, менее надежен, чем тот, у которого есть все три. Людей, которые, сталкиваясь со всяческой мерзостью, становятся добродушнее и терпимее, в последнее время встречается все меньше.

Разумеется, взгляд, задержавшийся на Сент-Джон-сквер в какое-нибудь отвратительное февральское утро, дождливое и туманное, вряд ли различит тут сколько-нибудь привлекательные черты. Для начала возникнет общая картина: разбегающиеся в разные стороны запущенные магистрали, которые ровно посредине разрезает Кларкенуэлл-роуд. Небо цвета мелкозернистого песчаника, предвещающего скорый ливень, — об этом можно судить уже по тусклому свету, рассеивающемуся в туманной мороси. Толпы народа: все омнибусы, подпрыгивающие на неровностях дороги, до предела забиты пассажирами. У некоторых из них, кому не досталось места внутри, блестят на коленях непромокаемые накидки. Служивый люд, надев шарфы, поношенные пальто и напоминающие котелки шляпы, надвинутые на лоб по самые брови, бредет шаркающей походкой на работу куда-нибудь на Госвелл-роуд или Олдгейт. Ребятишки с домоткаными сумками на уже промокших плечах шныряют по улицам, спеша выполнить бог знает какие поручения, выскакивают из продуктовых магазинов и скобяных лавок. Не будет преувеличением сказать, что коммерческий гений Кларкенуэлла особо большими амбициями не отличается. Тут нет складских помещений, фабрик — ничего крупного. Скорее наоборот, любой жилой дом, мастерская разделены на множество мелких отсеков, порой три-четыре из них объединяются по общим интересам. Вот, например, тот дом, видите, чуть в стороне, в ярде-двух от остановки омнибуса, зажатый между бакалеей и скобяной лавкой и похожий на коротышку, над которым нависли два дюжих малых. В Кенсингтоне в нем разместилась бы семья из пяти человек вместе с кухаркой и прислугой. Здесь же, в Кларкенуэлле, начиная сверху вниз, — красильня, малярная мастерская, стеклорезка, загадочное заведение, имеющее дело со свинцовым суриком, и, наконец, в цокольном этаже — помещение, где шестеро детей в течение двенадцати часов ежедневно мастерят разноцветные бумажные веера по полтора пенса за дюжину. В обычный день этот дом принимает тридцать семь человек (старуха, умирающая от водянки и запертая в мрачной комнате где-то в глубине, всегда на месте), которым приходится пробираться через завалы бакалейных товаров, спотыкаясь и рискуя поранить ноги о всякие железяки, горделиво выставленные на узком тротуаре. Видите ли, в Кларкенуэлле мало места, и лавка не лавка, пока половина ее содержимого не красуется снаружи, а дом не дом, если в пять комнат не набьется человек двадцать. Нет места и простора, а только грязь, запустение, пыльные улицы, чернота ночи, сквозь которую не пробьется свет никакого уличного фонаря, ночной патруль — двое полицейских. А нищета и эпидемия соревнуются за право быть первыми в общей картине местности.

Неторопливо огибая площадь, держа над непокрытой головой поломанный зонтик, мистер Грейс, доверенный клерк мистера Пертуи, не испытывал ни малейшего смущения от открывающегося вокруг вида. Оно и неудивительно, ибо большую часть своей жизни он проработал в Кларкенуэлле и его окрестностях. Кларкенуэлл, можно сказать, был в его крови. Мистер Грейс в точности знал, куда направляется, чего там можно добиться и сколько стоит на кону в буквальном, денежном смысле. Свой человек, забыв на какое-то время, что привело его сюда, он с удовольствием огляделся, остановив взгляд на людной мостовой, заглянул в кондитерскую, постоял у обшарпанного магазинчика канцелярских товаров, в витрине которого красовались экземпляры «Раффс джорнал», «Ларки свелл» и других журналов. Особый интерес он проявил к дивану, который умудрился запихнуть сюда какой-то предприимчивый торговец мебелью и из спинки которого унылыми пучками уже начал вылезать конский волос. Звон колокола, донесшийся с Сент-Джеймсской церкви, вывел его из этого задумчивого созерцания, и, прокладывая себе путь через завалы фаянсовой посуды в китайском стиле, на которую беспрерывно падали капли дождя, мистер Грейс обогнул западный угол площади и вышел на застроенную серыми, невыразительными домами улицу, имевшую честь именоваться Кларкенуэлл-Корт. Если бы случайный прохожий проследил его путь, возможно, заметил бы, что мистер Грейс обращает внимание не столько на номера домов, сколько на медные таблички, прибитые над дверями. Аптека, школа, лавка, торгующая шкурами и жиром, — из нее шла такая вонь, что даже клерк, при всей своей привычке к здешним местам, вынужден был зажать нос, — все это он миновал, остановившись лишь у таблички, на которой было выгравировано: «Дж. Сноуден, живописец». Убедившись, что это именно то, что ему нужно — мистер Грейс был близорук, — он свернул свой порванный в нескольких местах зонтик, скромно стукнул несколько раз кольцом в запыленную входную дверь и отступил на шаг назад, дабы получше рассмотреть того, кто ее откроет. На пороге появилась молодая женщина в шали, с ребенком на руках. Мистер Грейс слегка улыбнулся и осведомился:

— Дьюэр?

— Второй этаж, в глубине.

Человек достаточно опытный, мистер Грейс понимал, конечно, что неприветливый тон женщины свидетельствовал не о дурном воспитании, а о чувстве собственного достоинства, приличествующего владельцу недвижимости. Он приподнял в знак благодарности зонтик и двинулся по плохо подметенному коридору к лестнице. Мистер Грейс был наблюдателен и расчетлив — долгие годы работы с мистером Пертуи научили его ценить эти качества. Так что, поднимаясь по ступенькам, он внимательно оглядывался и прикидывал одновременно степень окружающего запустения и вероятность успеха своей миссии.

Поскольку, как прекрасно понимал мистер Грейс, то и другое тесно связано. «Так, ковра нет», — отметил он про себя, добравшись до первой площадки. «Впрочем, никто лучшего и не ожидал. Но эти дыры в полу… нога застрять может… и ящика для угля нигде не видно (на эту мысль мистера Грейса навела большая куча угля, высыпанного на старую газету)… Плохо, очень плохо». Поднимаясь по второму пролету, он вдруг услышал стук собственных ботинок по голым доскам и с гордостью подумал о впечатлении, которое может произвести такого рода визит на обитателей второго этажа дома на Кларкенуэлл-Корт. Дойдя до второй площадки, он слегка побарабанил в дверь — даже этого, впрочем, хватило, чтобы она опасно заскрипела, — и, едва дождавшись слабого голоса, приглашавшего войти, решительно переступил через порог.

Взгляду мистера Грейса открылась комната — нельзя сказать, что грязная или неуютная, просто обстановка ее с холодной беспощадностью свидетельствовала о нищете. Голый деревянный пол был чисто вымыт. У окна стояла старомодная кровать с медными пружинами, рядом умывальник, пара плетеных стульев, низкий столик. В камине еле теплился огонек — всего три уголька горели и производили они так мало тепла, что двери, у которой задержался мистер Грейс, оно практически не достигало. На полке, прибитой к стене, располагались пивная кружка, белая фарфоровая кошка со стопкой бумажных салфеток и журнал «Круглый год», такой запыленный и обветшавший от времени, что можно было предположить, будто он и впрямь лежит здесь очень давно. Завершали картину еще несколько находившихся на каминной решетке предметов — тарелка, чайник, четвертушка хлеба. Все это мистер Грейс углядел еще с порога, и убожество обстановки поразило его настолько, что он даже не сразу обратил внимание на присутствующих в этой комнате людей — женщину совершенно изможденного вида, с исхудалым бледным лицом, которая лежала в одежде на кровати, и мужчину с одутловатым, нездорового цвета лицом, в домашнем халате, надетом на застиранную рубашку, неловко пристроившегося на одном из стульев. Убедившись по выражению их лиц, одновременно любопытных и неприкрыто тревожных, что именно гость является хозяином положения и никто ему тут перечить не решится, мистер Грейс сцепил руки и слегка поклонился.

— Грейс. Это имя должно вам напомнить о Льюисе Данбаре. Я прав?

Дождавшись слабого кивка со стороны мужчины, он полез во внутренний карман пальто и извлек оттуда сложенный в несколько раз и перевязанный лентой засаленный лист бумаги.

— Видите? Это чек на тридцать фунтов, выписанный на имя Ходжа, галантерейщика из Пентонвилля. Что-нибудь можете сказать по этому поводу?

Дьюэр страдальчески посмотрел на Грейса.

— Клянусь честью, сэр, деньги были уплачены…

— Не очень верится, иначе меня бы здесь не было. Я сказал — тридцать фунтов? Скорее тридцать пять, с учетом процентов. А еще точнее — тридцать семь фунтов десять шиллингов. Вопрос в том, мистер Дьюэр, собираетесь ли вы платить? — Тут клерк замолк, внезапно обратив внимание на какую-то несообразность в облике ее обитателя. — О Господи! Что это такое вы сделали со своими волосами?

— Он их покрасил. — Женщина заговорила в первый раз, слабым голосом, прижимая руки к груди.

— Ах вот как, покрасил? — Грейс повернулся на каблуках так круто, будто услышал какую-то невероятную диковину. — Но зачем?

Женщина закашлялась, и от этого ее бледные щеки порозовели.

— Он решил, что одна из причин, по которой он не может найти работу, — возраст.

— Так оно и есть! — прервал ее Дьюэр. — Стоит в волосах появиться седине, и все, у вас нет ни малейшего шанса. Хозяевам не нужны старики или те, кто выглядит стариком. Мне посчастливилось найти работу в одном ресторанчике — первую за этот месяц. На второй день я услышал, как хозяин говорит старшему официанту: «Старики мне здесь не нужны. Увольте его». Ну, меня и уволили. Тогда я пошел и покрасил волосы, хотя пользы мне это принесло немного.

Женщина снова закашлялась, и мужчина замолчал, беспомощно посмотрев на нее.

— Стало быть, волосы пришлось покрасить? — переспросил Грейс. — Это плохо. Очень плохо.

И, продолжая оглядывать комнату с добродушным любопытством, словно она была обставлена специально, чтобы развлечь его, он начал обдумывать новую тактику. Поначалу Грейс намеревался надавить на Дьюэра, даже запугать и таким образом заставить уплатить хотя бы часть долга, взятого восемнадцать месяцев назад у мистера Ходжа из Пентонвилля и затем переписанного на хозяина мистера Грейса, но теперь стало ясно — как подсказывал опыт, — что такой путь приведет в тупик. Тогда мистер Грейс решил пустить в ход запасной план, придуманный утром на Картер-лейн мистером Пертуи.

— Послушайте-ка меня, мистер Дьюэр. Не сомневаюсь, что долговых обязательств вы понараздавали половине Сити. И наверное, разыскивает вас с десяток таких, как мистер Пертуи. А может, и больше, не знаю. Для меня-то чем больше, тем хуже. Но мне кажется, мы могли бы помочь друг другу. Если дама не против, почему бы нам не найти местечко, где можно потолковать с глазу на глаз?

Дьюэр какое-то время недоверчиво смотрел на клерка, но потом все же кивнул и, сказав что-то жене вполголоса, стянул с себя халат, сменив его на столь же старое пальто, извлеченное из кучи одежды, валявшейся в изножье кровати. Приведя себя таким образом в порядок и дождавшись, пока Грейс легким взмахом руки попрощается с лежащей на кровати женщиной, он последовал за ним на лестничную площадку.

— Жене вашей, видимо, совсем худо, — участливо заметил Грейс, когда она вышли на улицу.

— Она почти не ест, — мрачно согласился Дьюэр. — В чем только душа держится.

— Похоже на туберкулез. Мне приходилось слышать такой кашель. От него пятна на щеках выступают. Не удивлюсь, если она умрет у вас на руках. Нет-нет, я не хотел обидеть, — спохватился Грейс, заметив, как изменилось выражение лица его спутника. — И мистер Пертуи не желает вам ничего дурного, хоть человек он и суровый. Но видите ли, есть правда и есть ложь. Судя по вашему виду, я бы сказал, что вы не прочь перехватить чего-нибудь горяченького? Так?

Дьюэр кивнул. Искоса взглянув на него, Грейс отметил, что тот еле-еле идет.

— Ну вот видите. Вы когда в последний раз ели по-человечески? Да ладно, чего там, можете меня не стесняться.

— Вчера. То есть нет, позавчера.

— И не удивлюсь, если это был чай с хлебом. Ладно, пошли.

На углу Кларкенуэлл-Корт, там, где она смыкалась с зеленой аллеей, расположилась пивная. Сейчас, накануне обеденного часа, заведение пустовало, но из-за полуоткрытой двери чувствовались запахи пива и напитков покрепче. Мальчишка, настоящий сорванец, из тех, кому сам черт не брат, с синяком под глазом и кепкой, надвинутой по самые брови, оттирал закопченные окна заведения, насвистывая что-то сквозь зубы, чудовищно при этом фальшивя. Они проследовали в темное, как пещера, помещение, освещенное лишь полыхающим в камине огнем, языки которого, извиваясь и отражаясь в оловянных кружках, словно играли сами с собой, а кружки лишь привычно передавали каждый сделанный ход. Усадив спутника за столик, Грейс отошел к стойке и вскоре вернулся с двумя стаканами горячего пунша.

— Вот, согрейтесь, — проговорил он, подбрасывая на ладони мелочь. — Эй, а это еще что такое?

— Что? — осведомился Дьюэр, внимательно рассматривая серебряную монетку, которую Грейс бросил на столик. — Флорин как флорин.

— Фальшивое серебро, — пояснил Грейс. — Цвет другой, не такой, как у настоящего. Может, вот из этого самого олова, из какого кружки сделаны, вырезали. Ладно, к делу. Как я понимаю, в карманах у вас сейчас ветер гуляет, верно?

— Не просто ветер — сквозняк.

— Ясно. — Грейс наклонился поближе к Дьюэру. — Что скажете, если я предложу работу, которая не только позволит заплатить по счету Ходжа, но еще и фунтов пять останется? Неплохо, а?

— Конечно.

— Вот и хорошо. Но нужно обговорить две-три детали. Видите ли, мистер Пертуи… — Тут Грейс сделал паузу, словно рассчитывая, что его хозяин материализуется из паров алкоголя, висевших у них над головой. — Так вот, мистер Пертуи не любит бросать деньги на ветер. Просто терпеть не может. Прежде всего у вас есть приличная одежда, такая, на которую посмотреть не страшно?

— Думаю, да.

— Наверное, в закладе? — с некоторой долей сочувствия поинтересовался мистер Грейс. — Сколько нужно, чтобы выкупить?

— Двенадцать шиллингов… У меня нет с собой квитанции.

— Ладно, годится. Далее пункт номер два, только не обижайтесь: благородного господина вы сыграть можете? То есть если мы попросим вас пойти в банк и снять со счета некую сумму, сумеете представиться важной птицей, на других сверху вниз поглядывать и все такое прочее?

— Э-э…

— Да ну же! Ведь у вас когда-то была своя лавка, на такую публику вы, пари держу, насмотрелись. Так как, да или нет?

— Да.

— Отлично! То, что надо. Теперь о том, что вам еще надо знать в связи с этим делом. Первое: на этой работе вы не Дьюэр, а Ропер. Джеймс Ропер. Ясно? Второе: вы человек со средствами. Через три дня вам доставят конверт с чеком. Вы пойдете, напоминаю, под именем Ропера и откроете счет в Балстроуд-банке в Лотбери. Знаете, где это?

— Да.

— Вот и хорошо. Я был уверен, что у нас все сладится. Ну и еще одно. Когда будете открывать счет — не беспокойтесь, там все чисто, тип-топ, — скажете, что отправляетесь в Ярмут (не тот, что на острове Уайт, а в Норфолке) и деньги надо переводить через контору Герни — это их представители. А потом сразу же двигайте в Ярмут, и пусть все думают, будто мистер Ропер приехал сюда подышать морским воздухом.

Дьюэр растерянно поглядывал на своего спутника, считая, что тот просто дурака валяет.

— Вы что, решили разыграть меня, мистер Грейс? Зачем вам это нужно?

— Какие шутки, я в жизни не был так серьезен. Слушайте меня внимательно. Вы джентльмен на отдыхе, хотя мы-то знаем, что на работе. Все выглядит чин по чину. Вы снимаете квартиру и платите за нее наличными. Прогуливаетесь по берегу. Разглядываете окрестности — по-моему, они там очень хороши. И ждете, когда с вами свяжутся.

— Письмом?

— Ну да. А в нем будут подробные инструкции насчет того, что следует делать дальше. Чего уж проще, а?

Время приближалось к полудню, и пивная, где они сидели, успела утратить свой аристократический вид. Ввалились с полдюжины ремесленников из близлежащих мастерских, и, направившись прямо к стойке, заказали по кружке портера. Оркестранты, сложив инструменты у ног, уплетали печенку, которую готовили здесь же, на жаровне, а какая-то довольно мерзкая на вид старуха в теплом платке и в шляпе с полями пыталась всучить им битые яблоки. Глядя на эту публику — на него-то, как это принято среди трудового люда, никто ни малейшего внимания не обращал, — Грейс сделался неразговорчив. На вопросы Дьюэра он стал отвечать кратко и отрывисто и неожиданно обнаружил пристальный интерес к каким-то гравюрам на спортивную тему, висевшим на дальней стене.

— Видите Серебряную Косу? Вот это, доложу я вам, была лошадка, никому не сравниться. Я как-то на ней десять гиней выиграл. Но может, вас скачки не интересуют?

— Должен признаться, не особенно.

— А ведь скоро очередное дерби! Ну да ладно. Вот что, мистер Дьюэр, — тут Грейс многозначительно понизил голос, — все это будет стоить денег. Это уж точно. А как же иначе? Так что давайте-ка найдем какое-нибудь местечко потише и решим наши делишки.

В дальнем конце было небольшое помещение для тех, кто хотел бы вымыть руки или справить другую нужду. Но поскольку желающих было не много, помещение, как правило, пустовало. Сюда-то, стараясь не привлекать к себе внимания, Грейс с Дьюэром и направились.

— Ну и вонь, право, жуткое дело. Ладно, переживем. Вот вам соверен, выкупите костюм из ломбарда и почистите перышки, чтобы выглядеть как положено. Далее: дорожные расходы, квартира и так далее — пяти фунтов должно хватить. — И к удивлению Дьюэра, все еще отчасти подозревавшего, что с ним затеяли какую-то сложную игру или просто издеваются, агент извлек из кармана потертый кошелек и отсчитал деньги золотыми монетами. И тут он совершенно преобразился. — Прошу. Расписки мне не нужны! А теперь ступайте и делайте все как договорились. И не пытайтесь найти меня, все равно ничего не получится. Еще одно: если кто-нибудь поинтересуется мной или мистером Пертуи, на которого я работаю, вы немы как могила. Если что пойдет не так, мы никогда не встречались и ни о чем не разговаривали, даже на улице не раскланивались.

Перехватив настороженный взгляд Дьюэра, Грейс широко улыбнулся и хлопнул его по спине.

— А впрочем, никогда не говори «никогда». Кто знает, может, мы как-нибудь вместе на дерби встретимся, вы да я. А теперь держитесь от меня подальше, когда выходить будем.

Но волновался Грейс напрасно. Ибо, конечно же, никто — ни ремесленники, о чем-то оживленно переговаривавшиеся друг с другом, ни оркестранты-немцы, ни старуха, продавщица яблок, — даже головы в их сторону не повернул.

На улице по-прежнему низко висели свинцовые облака. Глухие удары колокола Сент-Джеймсской церкви, гулом своим заполнившие всю площадь, известили о наступлении полудня. У выхода из пивной Грейс приостановился, позвенел мелочью в кармане и заметил, что на него смотрит мальчишка, который, закончив отмывать окна, теперь бесцельно возил грязной щеткой по тротуару.

— На, держи. — Он извлек их кармана флорин и швырнул его мальчишке, как показалось Дьюэру, наблюдавшему за траекторией полета монетки, одним движением. — На память.

Дойдя до угла улицы, он повернулся к Дьюэру и широко осклабился.

— Можете себя представить выражение его лица, когда он попытается разменять этот флорин?

— А что? — удивился Дьюэр.

— Как что? Ведь я ему снайд[22] бросил, вы разве не заметили?

Он снова рассмеялся, глянул куда-то в сторону и зашагал прочь. Кларкенуэлл его больше не видел.

Убедившись в том, что остался один, Дьюэр повел себя самым необычным образом. Будучи свидетелем шутки, сыгранной с мальчишкой, показавшейся ему, человеку незлобивому, в высшей степени недоброй, он вдруг забеспокоился: а ну как и деньги, переданные ему Грейсом, тоже окажутся фальшивыми? В какой-то момент такая возможность представилась ему настолько реальной, что, стоя на перекрестке, посреди обтекающей его толпы людей, высыпавших на улицу в этот полдневный час, он задрожал от страха. Но вид пяти соверенов, которые он извлек из кармана и аккуратно разложил на ладони, успокоил. Монеты, безусловно, настоящие. Тем не менее, все еще не до конца уверенный в выпавшей ему удаче, Дьюэр сунул одну из них в зубы и надкусил: нет, вроде все в порядке. На мгновение это напомнило ему иные эксперименты, производившиеся за стойкой его собственной бакалеи, и Дьюэр вновь содрогнулся. Впрочем, тут же, тряхнув головой, он избавился от этого наваждения и сообразил — чуть ли не впервые с того момента, как они с Грейсом вышли из пивной, — что стоит на углу улицы в районе Кларкенуэлл, промокший чуть ли не до нитки, но с деньгами в кармане.

Разные мысли метались у него в голове: он плохо помнил, что должен сделать прямо сейчас, а потом в Ярмуте, — он зверски голоден, и еще ему предстоит хоть немного утешить жену. Тем не менее почему-то — он и сам не мог объяснить этого — Дьюэр решил домой сейчас не возвращаться. Есть и другие вещи, которыми надо заняться ради собственного внутреннего успокоения, и прежде всего, а это самое срочное, следует поесть.

В нескольких ярдах от того места, где он находился, располагалась закусочная — захудалое, на взгляд, заведение, для подсобных рабочих и проституток, но сейчас сойдет и это. Больше того, в настоящий момент забегаловка казалась ему лучшим убежищем на земле. Не прошло и нескольких секунд, как он уже стоял на пороге, нащупывая через прохудившуюся подкладку пальто свое богатство. «Чай, кофе?» — осведомился хозяин — долговязый мужчина в невероятно замызганном фартуке. Нет, он с голоду умирает. «Что-нибудь поесть. Что тут у вас имеется?» Уловив испуганный, бегающий взгляд клиента, хозяин посмотрел на него с подозрением, но в тот же момент заметил, как в ладони блеснуло золото. «Да-да, разумеется, что угодно?» Широким жестом он указал на огромные баки и жаровни, огонь в которых поддерживался разнообразными оригинальными устройствами.

Еще несколько секунд спустя Дьюэр уселся за столик у дальней стены закусочной и принялся уплетать яичницу с ветчиной — лакомство бедняков. Едва отправив в рот последнюю крошку, он попросил принести еще одну порцию. Он испытывал истинное наслаждение от еды — давно уже не казалась она ему такой вкусной, — однако же в душе у него, и Дьюэр вполне понимал это, было неспокойно, перед глазами все время маячила фигура мистера Грейса с его улыбочкой вурдалака и назойливыми словами. Он покончил со второй порцией, хозяин уже стоял рядом. Что-нибудь еще? Может быть, десерт? Сию минуту. Но эйфория прошла, вместо нее появилось чувство тяжелой тревоги. Дьюэр встал из-за стола, расплатился и крупными шагами вышел на улицу — подумать о деле, за которое взялся.

Было половина первого, для Кларкенуэлла все еще рано, ибо, следует отметить, главные события здесь разворачивались в темное время суток. Дождь прекратился, где-то на севере сквозь черные тучи пробивались слабые лучи солнца. Но Дьюэр не обращал на это решительно никакого внимания. Он понимал, что долг велит ему идти на Кларкенуэлл-Корт к женщине, с которой он попрощался около часа назад. Однако же нервы у него разыгрались настолько, что успокоить их могла только быстрая ходьба. Вот Дьюэр и зашагал стремительно, но не на запад, к дому, а на север, через площадь, за ней начинался район с еще более сомнительной репутацией. Еда его подкрепила, он давно уже так себя не чувствовал, но душе было неспокойно. Ему повсюду виделся Грейс — он стоял на каждом перекрестке, скалил зубы в окне каждого омнибуса, везде мелькали полы его пальто. Дьюэр шагал быстро, не забывая при этом оглядываться по сторонам, но после ему представлялось, что шел он вслепую, не думая и не понимая, куда идет. Таким образом он пересек множество улиц в северной части города. Выйдя к вокзалу Кингс-Кросс, Дьюэр некоторое время постоял, глядя на железнодорожные пути. Затем двинулся через Сомерс-Таун с его мрачными, пустынными улицами, где, казалось, не ступала нога человека. Внимание его привлекали, заставляя завороженно останавливаться, всякие необычные вещи: уличный клоун с похоронными дрогами; лошадь в попоне, перевернувшийся экипаж вместе с кучером и толпа зевак; белого как мел арестованного трое полисменов выводят из дома вместе с цепляющейся за него некрасивой женщиной.

Все это Дьюэр видел, но не придал значения, ибо голова его была занята бесконечными расчетами. В мире денег, в мире Грейса и его хозяина, он ориентировался слабо, но все-таки достаточно, чтобы понять: дело, которым ему предстоит заняться, незаконно по самой своей сути. Знал он и то, что, если не повезет — допустим, кто-нибудь заинтересуется, почему он скрывается под именем мистера Ропера, оправданий его — мол, ничего не знаю — никто слушать не будет. Но взяв у Грейса деньги и потратив из них два шиллинга, возместить которые нечем, он уже заранее дал согласие. Назад дороги нет, остается лишь идти вперед. Ну а что сказать жене? Как объяснить появление пяти соверенов, возвращенный из заклада костюм, роль джентльмена и поездку в Ярмут? Обо всем этом он думал беспрестанно и безрезультатно, хотя нельзя сказать, чтобы так уж с отвращением, а день все тянулся и тянулся, и небо постепенно темнело, и наконец, сам едва понимая, как попал туда, Дьюэр очутился на вершине Примроуз-Хилл, откуда открывался вид на лежащий внизу город.

Прожив в Лондоне половину из своих сорока лет, он сразу узнал знакомые места. В отдалении, над окружающими зданиями величественно поднимался черный купол собора Святого Павла. Обволакивающие его клочья густого тумана, несколько смягчая очертания собора, придавали ему невесомый вид плывущего в полутемном море кирпича и бетона здания. Чуть ближе, посреди бесчисленных башенок и шпилей, виднелся корпус Ньюгейтской тюрьмы с бесчисленными окнами-бойницами, свет из которых разрезал окружающую мглу. Еще ближе — Смитфилд, оптовый рынок мяса и битой птицы, больница Святого Варфоломея, огни железной дороги, подобно огромной артерии соединившей Кларкенуэлл-роуд и Чартерхаус-стрит.

Величие этой панорамы и ощущение собственной незначительности заставили Дьюэра быстро двинуться вниз, принимая на ходу решения, на которые он прежде не считал себя способным. Он непременно найдет какие-нибудь слова, не раскрывая истинной сути дела, чтобы успокоить жену. Что касается его самого, то он прогонит из головы все посторонние мысли и сосредоточится на выполнении задачи.

Достигнув подножия холма, Дьюэр пошел на юго-восток и места эти были более знакомы. Уже стемнело, на тротуарах, ярко освещенных уличными фонарями, теснились тележки с продуктами и разнообразные лавки. Здесь Дьюэр немного задержался, вновь нервно нащупывая монеты в кармане пальто и думая, что такого недорогого можно купить жене. Остановившись в конце концов на полуфунте креветок и банке рыбных консервов, он двинулся в сторону Фаррингдон-роуд. Дом на Кларкенуэлл-Корт был погружен в полную темноту. В его комнате тоже не горел свет, огонь в камине погас, и лишь неровное дыхание жены выдавало человеческое присутствие. Но хотя двигался Дьюэр неслышно и так же тихо присел у камина, пытаясь с бесконечным терпением раздуть огонь, женщина зашевелилась.

— Это ты, Джон?

— Я, не волнуйся. Смотри, сейчас огонь разгорится, приготовлю ужин.

— Знаешь, что-то совсем мне худо. Слабость страшная. Ужин, говоришь?

В камине появились первые языки пламени, Дьюэр зажег лампу и продемонстрировал жене свои покупки.

— А разве тот господин не за долгом приходил?

— Э-э… ну да. В каком-то смысле да. Но с другой стороны, денежки появились. И работа тоже. Сейчас все расскажу.

— Здорово, Джон!

Огонь в камине разгорелся вовсю. Жена с усилием поднялась с кровати и начала выкладывать креветки на блюдце. Что ж, надо надеяться, что Дьюэры провели не такой уж плохой семейный вечер.

К некоторому своему удивлению — ибо до известной степени ему все еще казалось, будто все его договоренности с посланцем мистера Пертуи чистая химера, — Дьюэр быстро убедился, что события в основном развиваются по плану Грейса. Уже на следующее утро он отправился в ломбард на Кларкенуэлл-роуд, с хозяином которого в последние недели весьма сблизился, и за тринадцать шиллингов шесть пенсов выкупил из заклада свой костюм. Это был хороший костюм, приобретенный незадолго до того, как он перестал быть бакалейщиком. Разложив его на кровати, Дьюэр сразу заметил, насколько тот отличается от всех иных предметов одежды, имеющихся в комнате. Это как раз то, что нужно. В то же время даже самый большой оптимист понял бы, что ему предстоят еще расходы. Ботинки, как наглядно подтвердила вчерашняя экскурсия на Примроуз-Хилл, разваливались на куски, а шляпа с высокой тульей, валявшаяся в стенном шкафу вместе с деталями сломанного отжимного катка, насквозь проедена молью. Взяв еще один из оставшихся четырех соверенов, Дьюэр отправился в универмаг на Розамон-стрит и выложил десять шиллингов за пару ботинок. Завершила его гардероб шляпа, обнаруженная в витрине комиссионного магазина и облегчившая, да и то лишь в результате весьма долгих переговоров, его карман еще на пять шиллингов девять пенсов.

— Ну и как я тебе? — повернулся он к жене, закончив туалет и удовлетворившись, за неимением зеркала, разглядыванием собственной персоны в чайнике.

— Отлично выглядишь, Джон, право слово, замечательно.

— Как насчет ленты на шляпу? Впрочем, не стоит. А перчатки?

В конце концов было решено, что перчатки можно достать у миссис Хук, швеи из квартиры этажом выше. В течение всего этого времени лицо Дьюэра — а он всячески пытался скрыть это от жены — сохраняло печальное выражение. Он не мог не понимать, что, даже пребывая в неведении относительно конечных целей Грейса, все его действия иначе как аферой не назовешь. Нынешнее одеяние, и в особенности шелковая шляпа, лишь усиливало тревогу. Он со страхом думал о том, что, едва выйдя из дома, выдаст себя уже одним своим видом и уж наверняка вызовет подозрение у полисмена, регулирующего уличное движение. Впрочем, постепенно это чувство улетучилось. Насколько ему известно, никакого преступления он пока не совершил. Да и вообще не исключено — а за эту мысль он цеплялся, как приговоренный к смерти, перед которым вдруг забрезжила надежда на помилование, — что не такое уж это темное дело и, может, оно приличнее, честнее, чем кажется. Разумеется, все эти тяжелые раздумья скрыть от жены так и не удалось. Как-то вечером, когда чудеса портновского искусства обрели завершенную форму и мистер Дьюэр предстал перед ней в новом виде, миссис Дьюэр довольно мрачно заметила:

— По-моему, Джон, ты не очень-то в восторге от новой работы.

— Пожалуй, ты права. Не очень. Видишь ли, — наугад заговорил он, понимая, что просто не в состоянии поделиться с ней страхами, сжигающими его изнутри, — в каком-то смысле это та еще головная боль. Ну и конечно, тебя одну оставлять не хочется.

— Ну, об этом можешь не волноваться (белое как мел лицо миссис Дьюэр вряд ли подтверждало эти слова). Миссис Хук обещала позаботиться обо мне. Знаешь, давай молиться, чтобы на этот раз тебе повезло. Такой шанс нельзя упускать.

— Ну да, конечно. — Хотя по выражению лица мистера Дьюэра нельзя было сказать, будто он слишком верил в успех предприятия.

Под конец второго дня, прошедшего после встречи с Грейсом, Дьюэр вдруг так разнервничался, что чуть ли не продал костюм и все остальное, чтобы вернуть пять соверенов. Но наутро на скрипучей лестнице послышались чьи-то шаги. Это оказался почтальон — не тот, что обычно разносит корреспонденцию по домам на Кларкенуэлл-Корт, а другой. В письме, на обратном адресе которого значилось «Картер-лейн», оказалась, как и сулил Грейс, пятидесятифунтовая банкнота, перечень ранее оговоренных дел, а также указание как можно скорее выехать в Большой Ярмут. Письмо было получено в девять утра, а в десять, одетый с иголочки, что явно вызвало одобрение со стороны швейцара, открывшего ему с почтительной улыбкой дверь, Дьюэр вошел в банк на Лотбери. Благодаря оказанному ему приему открыть счет на имя мистера Джеймса Ропера, как и заключить соглашение с представителями господ Балструд в Восточной Англии, оказалось чрезвычайно просто, и уже в одиннадцать Дьюэр направился на вокзал Шордич. Заплатив одиннадцать фунтов три пенса за билет до Большого Ярмута и обратно, отдал чемодан носильщику и позволил препроводить себя в вагон второго класса, где удивительно пахло анисом и сидела пожилая дама, держа проволочную дорожную корзину с пекинесом.

— Это замечательная собачка, сэр, — сказала дама. — Никого еще пока не укусила. Даже когда щенком была.

Дьюэр заметил, что весьма рад слышать это.

— И тем не менее, сэр, факт остается фактом: он терпеть не может путешествовать. И никогда не мог, и, наверное, так будет всегда.

На что Дьюэр ответил, что это весьма удивительно.

Наконец, окутавшись клубами пара, поезд отошел от вокзала и потащился через унылую задымленную местность, сплошь утыканную трубами, минуя извилистые притоки Темзы, на поверхности которых плавали окрашенные во все цвета радуги нефтяные пятна; склады, угрюмо нависавшие прямо над водой; старинные ремесленные мастерские, окна которых давно забыли, что такое стекло, а крыши — шифер; проползая под уродливо сгорбившимися, выложенными черным кирпичом гигантскими виадуками, мимо необъятных кладбищ, где надгробия жмутся друг к другу, теряясь под фантастически изогнутыми, покрытыми сажей ветвями деревьев. Отовсюду — с труб, зеленовато-черных складских стен, опор виадуков, покосившихся кладбищенских заборов — стекала вода, время от времени в ней отражались лучи бледного солнца, так что впечатление возникало такое, будто разом загораются, пробивая серый туман, десятки свечек: вспыхивают — и тут же гаснут.

Пожилая дама откушав сливы в сахаре, вскоре заснула с открытым ртом, демонстрируя ряд пожелтевших зубов, а собачка, повыв немного от тоски и одиночества, принялась грызть дно корзины, словно действительно верила, будто ей удастся вырваться на свободу.

За всем этим Дьюэр наблюдал в печальной задумчивости, не находя ничего, что помогло бы развеять его тревогу. Он очутился слишком уж на виду, и это его смущало. Ему казалось, что облаченный в свой черный костюм, с шелковой шляпой на коленях, он похож на экспонат в музее и посетителей приглашают осмотреть его и оценить по достоинству. Подобное ощущение чрезвычайно нервировало Дьюэра. По коридору, громко топая башмаками, прошел кондуктор, и Дьюэр вжался в угол, как человек, за которым гонятся. На некоторых станциях по пути следования поезда в окно заглядывали старушки, предлагая купить свежую газету или миндальную карамель, и он в страхе вскакивал с места. В Ипсуиче проснулась его спутница. Она еще раз рассказала о достоинствах своей собачки и, сопровождаемая какой-то родственницей, сошла на платформу. Севший на ее место смуглолицый молчаливый мужчина, сразу же принявшийся тереть ногти носовым платком, Дьюэру совершенно не понравился. Он решил, будто это полицейский инспектор, который путешествует инкогнито и только и ждет, когда поезд вползет во тьму тоннеля, чтобы наброситься на него и надеть наручники.

И в Норидже было не лучше. В ожидании пересадки на другой поезд ему пришлось два часа болтаться по городу в сопровождении услужливого носильщика, не отходившего ни на шаг и показывавшего достопримечательности города — например, старинный замок (он же тюрьма), где уныло копошились люди в полосатой одежде. От Норуича до Большого Ярмута не больше двадцати миль голой, плоской как доска, местности, сплошь застроенной ветряными мельницами, но Дьюэру хотелось, чтобы это были все двести. Тем не менее, достигнув места назначения, он был рад осознать — хотя еще четыре часа назад это представлялось почти невероятным, — что он по крайней мере жив, львы его не сожрали и даже не покушались на него. А носильщики, железнодорожные служащие, да и всякого рода зазывалы, шнырявшие в поисках туристов, обращались с ним в высшей степени пристойно. Приободрившись таким образом, Дьюэр подхватил чемодан и примерно в четыре часа пополудни вышел из вокзала. Задержавшись возле запряженной в подводу лошади, он непринужденно осведомился у какого-то старика в рабочей куртке, державшего вожжи, где здесь, в Ярмуте, можно остановиться и что стоит посмотреть. Выяснив, что благородные господа предпочитают, как правило, гостиницу «Бейтс», а у причала стоит отличная экскурсионная яхта, упомянутая в одном из романов мистером Чарлзом Диккенсом, Дьюэр велел немедленно отвезти его в гостиницу, чтобы завтра заняться осмотром яхты.

Увы, в межсезонье Ярмут представляет собой весьма унылое место — мне по крайней мере всегда казалось именно так. Что тут есть? Прогулочная дорога, тянущаяся вдоль берега примерно милю, на которой северный ветер, долетающий прямо из Ютландии, беспощадно осыпает вас морскими брызгами. Два театра с весьма привлекательными афишами, рекламирующими вчерашние и завтрашние представления, всегда закрытые. Базар по четвергам, неизменно готовый превратиться в «шестипенсовую распродажу» или «аукцион всего за один шиллинг» и тому подобное, но также не работающий все семь дней в неделю. Чем именно занимают себя жители города в период между октябрем и мартом, сказать затруднительно, поскольку и магазины закрыты, а на улицах никогда нет народа.

Встав на следующее утро пораньше, Дьюэр направился сначала на почту, откуда телеграфировал на Картер-лейн свой местный адрес. Затем побывал в читальне для моряков, где обнаружился отсыревший экземпляр «Ярмут меркьюри», а также пушечное ядро, выпущенное, наверное, еще в сражении при Трафальгаре. И наконец, изучив внутреннее убранство описанного мистером Чарлзом Диккенсом судна (оказавшегося несудоходным, ибо в нем жила семья из девяти человек), Дьюэр почувствовал, что исчерпал все возможности города. На следующий день пришло письмо с Картер-лейн. Дьюэр прочитал его с большим волнением, ибо оно-то и раскрыло ему наконец глаза на суть дела, ради которого он приехал в Большой Ярмут. Сегодня утром ему под видом мистера Ропера следовало нанести визит двум городским стряпчим. Тому и другому надо представиться кредитором господина по имени Нокс, проживающего по такому-то адресу в Пэкеме, и попросить написать письма с поручением оплатить долги на сумму сто пятьдесят фунтов стерлингов. После этого вернуться в гостиницу и ждать, пока стряпчие сами не свяжутся с ним. Все это — хотя, по правде говоря, текст письма занимал не более страницы — Дьюэр прочитал пять или даже десять раз, чтобы, не дай Бог, не перепутать или не забыть чего-нибудь.

Затем, со шляпой в руке и самыми мрачными предчувствиями в сердце, он вышел на главную улицу, твердо намереваясь выполнить данное ему задание. И вновь, как и в банке в Лотбери, встретили его в этих цитаделях законности самым радушным образом. Без малейшей задержки проводили в кабинет, вежливо выслушали и заверили: письма напишут немедленно. Он остановился в гостинице «Бейтс»? Они будут иметь удовольствие нанести ему визит. Во второй конторе Дьюэру чрезвычайно учтиво напомнили о необходимости поручительства. Будучи уверен, что стук его сердца слышен любому прохожему на улице, Дьюэр тем не менее, стиснув зубы, назвал имя Герни — кажется, именно так зовут местных представителей его лондонского банка. После чего его с поклонами проводили до лестницы, как какого-нибудь Креза. В общем, размышлял Дьюэр, возвращаясь к себе в гостиницу и вдыхая воздух, который сильно пах тухлой рыбой, все могло обернуться гораздо хуже. Опять-таки львы его не сожрали и даже не покушались. Пока на его пути встречаются исключительно агнцы.

Пребывая именно в таком настроении, он позавтракал в гостинице и собирался еще раз пройтись по берегу, но тут как раз столкнулся с такой угрозой, которая разом пробудила все его прежние страхи. Задержавшись у регистрационной стойки, чтобы решить с клерком всякие мелкие дела — подбросить или не подбросить еще немного угля в камин, подать на ужин рыбное блюдо, — Дьюэр заметил вдруг, как пристально его разглядывает некий господин, только что появившийся в вестибюле. Он круто повернулся, намереваясь немедленно возвратиться к себе в номер, но господин, чьи черты показались Дьюэру знакомыми, был уже рядом.

— Вот это встреча так встреча! А я сразу, как вошел, сказал себе: неужто это он? И точно.

— А, ну да, конечно. Как дела?

Вглядываясь в лицо собеседника, Дьюэр признал в нем коммивояжера, с которым имел дела в свою айлингтонскую пору. Более того, этому типу отлично известны все его, Дьюэра, коммерческие неудачи. Тщетно пытаясь взять себя в руки — он чувствовал, как весь покраснел, — Дьюэр заметил, что коммивояжер разглядывает его с необычным интересом.

— Что вас привело сюда? Дела, наверное? Выглядите превосходно — фортуна, видно, лицом повернулась. Между прочим, — продолжал он, — мне послышалось или действительно этот малый за стойкой назвал вас Ропером или как-то так?

Никакого подвоха за этим вопросом не скрывалось, но для Дьюэра во взвинченном состоянии хватило и этого, чтобы паника снова захлестнула его. Пробормотав какое-то извинение — впоследствии он так и не смог припомнить, какой предлог выдумал, — Дьюэр бросился на улицу и, убедившись, что его никто не преследует, направился к берегу. Здесь, на свежем морском воздухе и в отсутствие посторонних, голова немного прояснилась. Что ж, не повезло, говорил он себе, но ничего катастрофического не произошло, впадать в отчаяние оснований нет. Понятно, что в этой гостинице, где его вымышленное имя может теперь привлечь всеобщее внимание, оставаться нельзя, однако же в городе есть и другие места, в которых имя мистера Ропера никаких подозрений не вызовет. Порассуждав таким образом в течение примерно часа, Дьюэр вернулся к себе в гостиницу. Убедившись в отсутствии поблизости коммивояжера, он направился к стойке и заявил, что только что полученное сообщение вынуждает его немедленно покинуть город. Формальности отняли не более пяти минут, и Дьюэр с чемоданом в руках вновь очутился на улице. Страх научил его быть осмотрительнее. Вместо того чтобы просто перейти на другую сторону и справиться о номерах в ближайшей гостинице — а поблизости имелись еще две-три, — он направился в отдаленную часть города, за церковь Святого Николая, и снял комнату в рыбацком доме. Первым делом написал письма стряпчим и на Картер-лейн, извещая об изменении адреса, хотя причин этого не указал. Остаток дня Дьюэр провел, гуляя по берегу (чувство опасности подсказывало избегать мест, где можно столкнуться с коммивояжером), а вечером скудно поужинал шпротами, поданными новой хозяйкой.

Увы, его беды на том не кончились. Время тянулось бесконечно. Унылые дождливые дни, которые можно было терпеть в отеле, где трещит огонь в камине и есть с кем пообщаться, в домике рыбака на южной окраине города казались бесконечно тоскливыми. Дьюэр пристрастился к прогулкам по берегу, каждодневно отмеривая милю за милей и следя за полетом чаек на фоне низкого пасмурного неба. К югу от Большого Ярмута находился городишко под названием Горлстон, утыканный живописными домиками, сложенными из прибрежных камней, и с одиноким озером, где плавали цапли и торчали голые деревья. Но Дьюэру уже ничто не приносило утешения. У него вошло в привычку разговаривать с самим собой на ходу — в какой-то момент он заметил это во время прогулок, и сделанное открытие его ничуть не порадовало. Борясь с ветром, кутаясь в поднятый воротник, засовывая руки глубоко в карманы пальто, Дьюэр успокаивал себя тем, что испытаниям его скоро настанет конец, еще день-два, и он окажется дома. Помещение на Кларкенуэлл-роуд казалось отсюда, где только бесконечные пески куда ни глянь да хрипло кричат чайки, чуть ли не райским садом, а звон колоколов на Сент-Джеймсской церкви — музыкой сфер. Дьюэр был лондонским жителем, и умиротворенный вид местной публики действовал ему на нервы.

На третий день пребывания в доме рыбака утренняя почта доставила два письма, адресованных Дьюэру. Оба от ярмутских стряпчих. Они извещали о том, что сто пятьдесят фунтов стерлингов, которые задолжал ему мистер Нокс из Пэкема, получены и за вычетом комиссионных могут быть предоставлены ему. Эти сообщения, как казалось Дьюэру, должны были поднять его дух, но странным образом возымели прямо противоположный эффект. Стало очевидным, что его втянули в чистейшую аферу.

Нет такого кредитора, рассуждал Дьюэр — а в свое время он приобрел немалый опыт в таких делах, — который выложит столь значительную сумму в короткий срок. Наверняка подобные темпы вызовут глубочайшие подозрения у тех, кому он доверил истребовать долг. Разве может быть иначе? Тем не менее ничего другого, кроме как откликнуться на полученное сообщение, ему не оставалось, и, настороженно оглядываясь по сторонам, низко надвинув на лоб шляпу, Дьюэр отправился по знакомым адресам. Опять-таки и там и там его, то есть мистера Ропера, встретили с величайшим почтением. И передали письма, написанные изящным, почти каллиграфическим почерком мистера Нокса из Пэкема, ссылавшегося на затруднительное положение, в котором он оказался, и признававшего взятые на себя обязательства в полном объеме. И оттуда, и оттуда он вышел с чеками, каждый на сумму чуть меньшую, чем сто пятьдесят фунтов, для перевода на счет фирмы.

Следовало решить еще одно дело. Дьюэр потратил почти все деньги. От пяти соверенов, полученных около недели назад у Грейса, остался всего шиллинг с мелочью. А ведь оба ярмутских стряпчих, помимо чеков, представили ему счета на шесть шиллингов восемь пенсов каждый. И надо еще заплатить за жилье рыбаку. Следуя инструкциям, содержащимся в последнем письме с Картер-лейн, Дьюэр решил снять небольшую сумму со своего счета у Герни. Прикидывая, что не пройдет и получаса, как он оставит этот городишко, Дьюэр остановил первого же прохожего и спросил, как пройти к банку Герни. Герни? Да это же совсем рядом, на соседней улице.

Время приближалось к полудню. В Большом Ярмуте, как практически во всех провинциальных городах, учреждения закрываются на обед ровно в двенадцать, и чтобы не оказаться перед запертой дверью, Дьюэр ускорил шаг. То ли возбужденное состояние, вызванное стремительным развитием событий было причиной случившегося, то ли легкое головокружение, преследующее его последние дни, сказать трудно, но в банке между ним и кассиром состоялся странный разговор:

— Я хотел бы снять небольшую сумму со счета, открытого на мое имя вашим лондонским агентом.

— Ваше имя, сэр?

— Дьюэр.

Осознав свою ошибку, он мгновенно поправился, но было уже поздно. Кассир удивленно посмотрел на него. Хуже того: старший кассир — бородатый мужчина в очках, слышавший со своего места в глубине служебного помещения этот диалог, — встал и направился к ним. Будь на его месте кто-нибудь другой, он бы как-то выкрутился, выругал себя за рассеянность, привел бы неоспоримые доказательства того, что никакой он не Дьюэр, а самый настоящий мистер Ропер, но Дьюэр на такое не был способен. Он круто повернулся на каблуках и бросился прочь. Бредя с поникшей головой в сторону дома и обзывая себя последними словами, Дьюэр все время возвращался к одному-единственному вопросу: что делать? Тщательно исследовав карманы, он нашел пятнадцать пенсов. Оставалось только одно. Добравшись до своего жилья в Саут-тауне, Дьюэр с облегчением убедился, что хозяйки нет дома; не прошло и минуты, как он со своим чемоданом снова очутился на улице. Чувствуя, как пот струится у него по щекам, дико оглядываясь по сторонам, Дьюэр поспешно зашагал к вокзалу. Четыре часа спустя, преследуемый лишь клочьями тумана, что висел над норфолкскими полями, поезд, бегущий на запад, доставил его в Лондон.

Норуич — Хинем — Уоттон

…Изнутри, за вычетом орнаментальных излишеств, привнесенных архитекторами эпохи рококо, собор выглядит в высшей степени благородно. Яркие, ласковые лучи солнца, проникающие через окна, золотят это величественное сооружение нежнейшим светом. Превосходный витраж не слишком бросается в глаза. Орган звучит низко и торжественно. Шесть посетительниц, каждая со справочником в руках и в сопровождении особы мужского пола, расхаживали взад-вперед по нефу вместе с церковным служащим, у которого глаза так и горели, а красноречие было таково, что, признаюсь, мне сделалось стыдно за невежество в вопросах духовной истории. И я, стараясь не привлекать к себе внимания, поспешно отошел к воротам, ведущим в школу при соборе. Здесь под присмотром добродушного на вид молодого учителя в форме, явно завидовавшего беспечному веселью своих подопечных (а я-то уж точно), с полсотни юных джентльменов в тесных черных куртках и брюках играли в пятнашки, или бросали палками в мишень, или поедали миндальную карамель, купленную прямо с полноса у уличной продавщицы.

В полдень, миновав большой дом — резиденцию мистера Герни, и славную деревушку под названием Колни, мы выехали из города через западные ворота и очутились на каменистой норфолкской дороге. На мой вкус, это очаровательная сельская местность, где река вьется через заливные луга и тальник, а здесь и там виднеются аккуратные церквушки посреди удивительно зеленых рощ и пастбищ. Странно только, что места эти выглядят совершенно пустынными и брошенными. Куда уж все делись, если только не на заработках, урожай убирают, понятия не имею. Так или иначе, мне не встретилась ни единая душа, разве что мальчишка, игравший на дороге близ Уимондема. Он спросил: «Ваша честь, не желаете ли посмотреть на большую свинью?» «Титмаш,[23] — сказал я себе, следуя за ним по лабиринту жалких огородов и небольших участков грубо вспаханной земли, — право, тебе следовало бы предаваться земледельческим радостям деревни и стать-таки фермером». Однако вынужден признать, животное, которое самодовольно разглядывало меня из своего хлева, показалось мне довольно-таки несимпатичным. И все же приятно было послушать, как этот сорванец хвастает тридцатью шиллингами, которые его мать уж точно получит за эту тушу, а он в день забоя полакомится жареной свининой. Должен признать, мне не было жаль двух пенсов, которые составили плату за этот обзор.

…За Хингемом — аккуратным городком, где у кромки леса блестит красивое озерцо, — пейзаж становится угрюмым и невыразительным. Мимо, скрипя колесами, прополз экипаж с полудюжиной стариков и старух, жалкий скарб которых, валявшийся у ног, не позволял даже пошевелиться. Нищие, сказал мой друг, хорошо знающий эти края, в уоттонский работный дом едут. Затем проследовала подвода пивовара, влекомая двумя могучими ломовыми лошадьми, и я подумал о конце этого путешествия: хозяин пивной, стоящий в белом фартуке у входа, бочки, скатывающиеся в холодный, тускло освещенный погреб, симпатичная официантка, подносящая вознице большую кружку. Ничего подобного, увы, стариков нищих не ожидает. Приближаясь к Уоттону, мы миновали большой дом, полускрытый деревьями и обнесенный высокой каменной стеной. Как выяснилось, это убежище прославленного натуралиста мистера Дикси. Прямо у ворот виднелся крепкий охотничий домик, рядом с которым на смородиновых кустах сушились белые парусиновые брюки и чулки, но других признаков жизни видно не было. Сами ворота были заперты на висячий замок, и у меня возникло впечатление, что мистер Дикси, при всей своей страсти к бабочкам, посетителей не жалует.

В общем, было в этой части Норфолка что-то угрюмое: высокие деревья, затеняющие дорогу, внушающий содрогание старинный полуразрушенный дом, в котором могло бы происходить действие какого-нибудь из романов миссис Анны Радклифф, унылая равнина, расстилающаяся на мили вперед… Поднялся ветер, и растущий поблизости тростник отозвался на редкость печальным вздохом. Заметив в огибающей дом мистера Дикси стене небольшой пролом — камень раскрошился, — я не смог противостоять соблазну заглянуть внутрь, но ничего, кроме своры собак в псарне да женской фигуры, мелькавшей на лужайке перед домом, не увидел…

И вот наконец Уоттон, огромная старая рыночная площадь, где конюхи присматривают за своими привязанными к изгороди животинами, и «Джордж-Инн» с ее свежими простынями, пухленькой, как нигде, горничной и величественной старой хозяйкой, которой стоит только сказать: «Мадам, моя котлета будет еще вкуснее, если на тарелке не останется отпечатков пальцев посудомойки…»

Глава 11 ИЗАБЕЛЬ

Вспоминая о годах, предшествовавших моему приезду сюда, я всегда думаю о папе. Право, порой мне кажется, что из всего, что я видела и из всех, с кем была знакома, только папа — это нечто реальное, остальные — всего лишь призраки, стучащие в двери, которые им никогда не откроют.

У папы прекрасные белые руки с розовыми костяшками пальцев и длинными ногтями. Глаза мягкие и большие. Голос медленный и проникновенный. Он наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, и прижимается щекой ко лбу.

Я вижу, как он треплет себе волосы и смеется, когда дети опрокидывают его чашку с чаем.

Я вижу, как он размахивает руками при ходьбе. Или поправляет постоянно сползающие с носа очки.

Когда папа писал рассказы, он всегда сопровождал их рисунками на полях рукописи: джентльмены на лошадях, дамы за беседой. Однажды, когда мы сидели за чаем, кто-то постучал в окно — оказалось, это папин знакомый мистер Хэнни. «Вот кто мне нужен!» — воскликнул папа и схватил перо. Так что портрет на обложке папиного «Кромвеля» — это не Кромвель, а мистер Хэнни, стоящий на крыльце нашего дома.

Когда мне исполнился двадцать один год, папа пригласил меня поужинать в Ричмонде. Тьфу, как невкусно, сказал папа, но все равно нам было хорошо вдвоем. Когда стол убрали, мы с папой сели в маленький экипаж и поехали домой вдоль реки, через облака и туман, потом пересекли мост. На улицах в Кенсингтоне толпился народ, и мне было так хорошо.

И все это я помню так, словно вчера случилось, во всех подробностях, будто тех лет, что прошли, вовсе не было. И еще я понимаю, что если бы знать заранее, я бы мечтала, чтобы их и впрямь не было.

«Когда я состарюсь, — говаривал папа, — ты будешь замужем за каким-нибудь важным господином. Вы заживете в роскошном доме с лакеями в напудренных париках, гости будут приезжать в экипажах, и может быть, мне позволят присесть и выпить бокал кларета и посмотреть, как растут мои внуки».

Но теперь папы нет, как и важного господина, дома, гостей в экипажах и лакеев в париках, и кларет весь выпит.

Нынче утром приходит мистер Конолли. Его приводит ко мне дворецкий, остающийся ждать снаружи, пока все не кончится.

Уверена, что с мистером Конолли мы уже встречались. Но из памяти у меня выветрилось так много, что, как ни вороши те старые картинки, его лица не найти. Папа, мистер Хэнни, мистер Смит, папин издатель, приезжавший к нему в кебе, но мистера Конолли не видно. Это седовласый, вежливый, пожилой, тонконогий господин — из тех людей, что мне не нравятся. Он поглаживает мою руку и при разговоре испытующе смотрит мне в глаза.

Лучше бы мистер Конолли смотрел куда-нибудь еще. На дворецкого, остановившегося на пороге, на графин с водой, на чайные чашки (стакан мне не дают, хотя я много раз просила). На что угодно, только не на меня.

— Как самочувствие? — начинает мистер Конолли.

— Превосходное, сэр, — отвечаю я.

— Не возражаете, мадам, — продолжает он, — если я задам вам один-два вопроса?

— Попробую ответить, сэр.

Но отвечать мистеру Конолли я не собираюсь. Он все еще поглаживает мою руку и смотрит мне в глаза. И ведет себя неприлично.

— Как долго царствует нынешняя королева?

— Лет десять. Или сто. Уверена, что сама королева знает, если у кого имеются сомнения.

— Если бы я отправился из Лондона в Бристоль, через какие графства мне бы пришлось проехать?

— Знаете, сэр, я бы лично полетела на воздушном шаре. Говорят, это самый приятный способ передвижения.

Сейчас я чувствую себя увереннее, чем при прежних встречах с мистером Конолли, который еще некоторое время продолжает в том же духе. В конце концов он отводит глаза, убирает от меня свои мягкие руки и тонкие ножки и закрывает за собой дверь. Под колесами экипажа скоро начинает скрипеть гравий подъездной дорожки.

Я — Изабель Айрленд.

Мне двадцать семь лет.

Королева правит двадцать восемь лет.

Если бы я отправилась из Лондона в Бристоль, мне пришлось бы проехать через графства Беркшир, Оксфордшир и Глостершир.

Американская Конфедерация состоит из тринадцати южных штатов.[24]

Принц-консорт умер четыре года назад.

Как мое самочувствие? Увы, я чувствую себя совершенно одинокой.

Разговор с моим опекуном мистером Дикси.

— Вам есть чем занять себя, мадам? Может быть, что-нибудь нужно?

— Мне бы очень хотелось прочитать роман мисс Бронте «Агнес Грей», — сказала я, чтобы испытать его.

— По-моему, есть такой в библиотеке. Рэнделл принесет вам книгу. А если говорить не о чтении?

— О да, сэр. Мне очень не хватает людей.

На сей раз он промолчал. Книгу приносят вместе с ужином. Я набрасываюсь на нее с не меньшей жадностью, чем на еду.

Папа ненавидел праздность. Если он заставал меня в гостиной сидящей с ногами на диване, он говорил: «Пошли-ка, мисс, погуляем в саду, а еще лучше попроси меня принести из кабинета подставку (на ней папа обычно делал рисунки, перед тем как передать их граверу)». Поэтому я всегда стараюсь чем-нибудь себя занять. Я читаю книгу. Я штопаю одежду, когда в этом есть нужда. Я изучаю свою ситуацию. «Попадая в новое место, — говаривал папа, — всегда начинай с его инвентаризации». Это я и сделала. Итак…

В моем распоряжении две комнаты: одна — гостиная, другая — спальня.

Площадь гостиной — двадцать четыре на восемнадцать футов, спальни — четырнадцать на девять.

Диван — шесть футов в длину, два в ширину; письменный стол — четыре на три, обеденный — то же самое.

Завтрак мне приносят в восемь, обед — в час, ужин — в семь вечера.

Я читаю книгу. Я штопаю одежду. Я изучаю свою ситуацию.

Мы с папой часто говорили о мужчине, за которого мне предстоит выйти замуж.

«Это будет сельский архидьякон, — говорил папа, — и ты родишь десять детей, и будешь вести хозяйство, и готовить пудинги, и всячески преследовать ересь».

«Чушь, — возражала я, — это будет морской офицер с одной ногой и огромной подзорной трубой, который станет шокировать меня своим сквернословием; и видеть я его буду только раз в году, когда корабль станет на якорь…»

«Чушь, — в свою очередь, перебивал меня папа, — это будет профессор античной литературы в Оксфорде, и ты превратишься в синий чулок, и будешь устраивать торжественные вечера для студентов и поглядывать сверху вниз на дам, не читавших Гомера».

Думаю, папа шутил, так как боялся, что я его оставлю, и я шутила, потому что и сама боялась того же. «Увы, — говорил он, когда в церкви венчалась очередная пара, — вот вам и еще один старый джентльмен, отворачивающийся к стене и спрашивающий, куда, черт возьми, девались его шлепанцы».

«Старому джентльмену, — парировала я, — придется самому искать свои шлепанцы».

Все это было пять лет назад. И теперь всех тех, кого я любила, рядом нет, как нет такой силы на свете, которая могла бы их вернуть.

Я очень больна. Это мне твердят постоянно, и, боюсь, так оно и есть, поскольку забылось столько, что объяснить это можно только болезнью. Не то чтобы я не старалась думать, о нет, ничего похожего! Однажды я даже попыталась изложить на бумаге все, что случилось после папиной смерти, да только ничего не вышло. Ключевые моменты в памяти сохранились, это точно, только, казалось, никак не удается их ухватить и они рассеиваются в тумане, уходят в такие глубины, в какие мне никогда не проникнуть.

Вспоминаю, как папа умирал: тишину, повисшую в спальне над нами, и слугу, вбежавшего с рыданиями: «Он умер, мисс!» — и то, как я мчусь к доктору Коллинзу, который в этот момент завтракал.

Вспоминаю, как скользила по воде яхта, и лицо Генри рядом с собой — очень белое и угрюмое. И ленту на поясе — я, несмотря на все усилия, никак не могла ее развязать.

И — кажется, это было гораздо позже — женский голос, увещевающий довольно мирно: «А теперь надень шляпку». И себя, покорно ее надевающую, делающую шаг в темноту и садящуюся в кеб, который срывается с места и уносит меня неизвестно куда.

Потому что я умею быть послушной, очень послушной, когда захочу.

Ребенком я заболела скарлатиной — это было в Италии. Папа тоже занемог, и мы оба валялись на кроватях в соседних комнатах, выходящих окнами на море, с нашими лимонадами, и кажется, нам было очень легко друг с другом. А теперь я лежу на диване в комнате с видом на заросший сад, дома у мистера Дикси, и лечение мое состоит в следующем.

Утром и вечером мне приносят капли, которые надо глотать.

Мистер Конолли поглаживает меня по руке и спрашивает о самочувствии.

Дверь в мою комнату запирается из опасений, что я сделаю с собой что-нибудь нехорошее.

И я рада этому, поскольку не хочу причинять неудобств.

Ни себе, ни кому бы то ни было.

Что касается владений мистера Дикси, то, поскольку мне не дозволялось ходить по дому, представления о них у меня самые зыбкие. Может, тут десять комнат, а может, и сто — откуда мне знать? В то же время я так и вижу, как украдкой со свечой в руках брожу ночью по этажам, распахиваю двери, которые открывать не должно, и заглядываю тайком в помещения, куда мистер Дикси не хотел бы меня пускать. Конечно, это дурные мысли, очень дурные. Тем не менее они, непрошеные, пришли ко мне и застряли в голове, зато другие, которые я бы хотела удержать, испарились.

Но хотя поворачивать ключи и спускаться по лестнице мне не разрешено, есть глаза и уши, а кроме того, существуют вещи, о которых можно догадываться, не выходя из запертой комнаты. Например, согласно моим подсчетам, в доме живет девять человек.

Мистер Рэнделл, дворецкий, приносит мне еду. Он со мной не разговаривает, лишь спрашивает, нравится ли мне кухня (нет!). Правда, однажды он проявил настойчивость: принес книгу небольшого формата и сказал, что хорошо бы мне ее прочитать и проникнуться содержанием. Дождавшись, пока он уйдет, я взглянула на обложку и увидела название трактата: «Советы слабым душам», — вроде тех, что так нравились тете Шарлотте Паркер. Зная, какая это скука, читать не стала.

Уильям, ливрейный лакей, правая рука мистера Рэнделла, не говорит ни слова — всего лишь ставит на стол поднос, наливает воду в графин и мчится назад к двери с такой скоростью, будто подозревает во мне молодую ведьму, готовую превратить его в жабу.

Миссис Финни, экономка, приходит ко мне каждое утро в одиннадцать — есть ведь женские нужды, с которыми дворецкий и лакей вряд ли способны справиться.

Она-то и есть старая карга с волосами такого угольно-черного цвета, что своими они быть никак не могут. Ее никакими любезностями не расшевелишь.

— Чудесное утро, миссис Финни.

— Да, мадам.

— Но по-моему, вчера было еще лучше.

— Как скажете, мадам.

Из миссис Финни слова клещами не вытащишь.

Далее — кухарка, миссис Уэйтс, которую я в глаза не видела, и три служанки, чьи голоса слышны в доме и чьи фигуры изредка случается видеть через окно. Должна признаться, я с удовольствием поболтала бы с ними, посидела в гостиной, даже просто послушала, как они друг с другом разговаривают. Но в доме такие порядки, что, не сомневаюсь, они со мной ни в жизнь не заговорят.

Иногда слышится скрип гравия на подъездной дорожке и звук голосов — по этому можно судить о приезде гостей. Однажды приходил пастор — я подкралась к окну и, став на цыпочки, увидела шляпу, какие носят англиканские священники. А в другой раз где-то вдалеке, через сад вокруг дома, прошла пожилая дама. Что ей здесь понадобилось, представления не имею.

Со мной нельзя общаться, говорит мистер Конолли, поскольку любой разговор может вызвать у меня глупые фантазии. Признаю, меня это весьма печалит.

Но вероятно, оно и к лучшему.

Сегодня вечером ко мне в комнату опять пришел мистер Дикси. Сначала он молчит и просто смотрит на меня, словно хочет, но не может заставить себя задать вопрос.

— Я дочитала «Агнесс Грей», — говорю я. — А какие-нибудь другие книжки посмотреть можно?

— Вам принесут, — отвечает он. — Еще какие-нибудь просьбы?

— Да, сэр, — отваживаюсь я. — Мне хотелось бы написать письмо.

— Письмо?! И кому же, позвольте поинтересоваться?

Увы, я так быстро выпалила свою просьбу, но с ответом нашлась не сразу.

— Я хотела бы написать адвокату своего мужа.

— Но он скажет вам не больше того, что может.

— И тем не менее.

Он молча поклонился. Позднее мистер Рэнделл вместе с ужином принес мне две книги. Одна — «Приход Фрэмли» мистера Троллопа, другая — «Рассказ о перышке» Джерролда. Зная, насколько папа не любил мистера Дугласа Джерролда, читать его книгу я не стала.

Тусклое утро, набухшие дождем облака. Миссис Финни появляется ровно в одиннадцать.

— Чудесное утро, миссис Финни.

— Да, мадам.

— Даже лучше, чем вчера.

— Как вам будет угодно, мадам.

Похоже, в этом доме не только я чокнутая!

Признаюсь, я начала присматриваться к мистеру Дикси. К его внешности. К тому, какую позу он принимает, разговаривая со мной. Как сидит в своем кресле.

Что сказать?

Опекун мой высок ростом, в годах, но подвижен и энергичен. У него седые волосы и серые глаза, вдавленные в череп, словно угольки, и скрывающие, как мне кажется, натуру щедрую и трудолюбивую.

Мистеру Дикси не сидится на месте, он носит гетры, и возникает такое впечатление, будто он каждый раз возвращается с прогулки — на ногах обувь для верховой езды, в руках хлыст.

Миссис Дикси не существует и, по-моему, никогда не было.

Он читал папины книги, как, несомненно, и книги других господ литераторов — знакомых папы.

И все-таки таится в нем некоторая загадка. А именно: привычка не отвечать на вопросы, разглядывать меня так, будто я знаю что-то такое, что и ему необходимо, а также обегать взглядом мои апартаменты так, словно тут спрятано нечто, от него ускользнувшее.

Генри, как мне сейчас вспоминается, время от времени называл его имя, говоря, что этому человеку он весьма обязан, что Дикси считаются «странными» людьми, не знаю уж, какой смысл он вкладывал в это слово, что этот конкретный Дикси завоевал признание как натуралист и ученый и его имя можно встретить в каталогах Британского музея, ну и так далее.

Вот, собственно, все, о чем говорил Генри, а сама я подробнее не расспрашивала — неинтересно было.

Лицо у моего опекуна всегда чисто выбрито, дряблая кожа изрезана глубокими морщинами. У него длинные, изящные пальцы и манера говорить, если на что-нибудь обращают его внимание, «отлично, отлично» или «а я и не заметил». Ничего особенного, разумеется, но поскольку уж я составляю портрет этого человека, то и такие мелочи отмечаю.

Что до его интересов, то на днях он нашел на дорожке слепую змейку и сунул ее в карман, а за неделю до того заполнил блюдце мхом и положил туда подбитую летучую мышь, надеясь исцелить ее. При виде того, как я вся съежилась — мышь своим скукоженным личиком и жуткими когтями напугала меня до смерти, — он выразил недоумение, заметив, что, должно быть, его вкусы непонятны многим. Действительно, непонятны, но для него, как видно, характерны.

А совсем недавно произошло и вовсе удивительное событие, которое я, наверное, не скоро забуду.

Было очень поздно, больше одиннадцати, за окном стояла непроницаемая тьма, завывал ветер, но я, помнится, увлеченно напевала мелодии старых песен — в былые дни мы с папой часто так развлекались — и даже не думала ложиться спать. В какой-то момент раздался стук в дверь, громкий и четкий, и в ответ на мой вопрос, кто это, в замке повернулся ключ и на пороге возникла высокая фигура моего опекуна. Как обычно, он, ни слова говоря, с полминуты внимательно смотрел на меня, затем подошел к окну, выглянул наружу и наконец заговорил:

— Час поздний.

— А я и не заметила.

— Вам ничего не нужно?

— Да нет, сэр, все в порядке, спасибо.

— Дуэт я с вами составить не могу. Но если желаете, можем поговорить.

— С удовольствием, сэр.

Я думала, он сядет в кресло у меня в гостиной, но нет, кивком головы Дикси пригласил меня к двери, которую оставил открытой. В руках у него была зажженная свеча. Он впереди, я следом, подтянув юбки, чтобы не сметать пыль с голых досок пола, две тени, причудливо отражающиеся на стенах, — так мы и шли молча по коридору в сторону просторной площадки при лунном свете, струившемся через окно и падающем на балюстраду. Мы поднялись на один лестничный пролет и оказались в конце концов у дальней комнаты, из-под двери которой пробивался слабый свет лампы.

— Это мой кабинет, — пояснил мистер Дикси. Видимо, ему очень не терпелось показать его мне.

Он стоял прямо у меня за спиной, с видом мальчишки, который пускает кораблик и очень хочет, чтобы взрослые, и прежде всего женщины, выразили свое восхищение его искусством.

И верно, кабинет моего опекуна — место совершенно особенное, раньше я ничего подобного не видела. Попробуйте представить себе два-три книжных стеллажа, чуть ли не упирающихся в потолок, так что без приставной лестницы до верхних полок не достать. Далее — изрядное количество низких стеклянных ящиков, освещаемых огнем камина. Они забиты самыми удивительными предметами: чучело лесной куницы на толстом суку, несколько черепов каких-то животных, кости, лишайник и папоротник под стеклом. Должна признаться, что некоторые из этих экспонатов мне не очень понравились — например, волчья морда, горностай, сохраненный весьма умело — кажется, он вот-вот набросится на серую мышку, примостившуюся у его лап. Отвернувшись от этого зрелища, я едва не угодила в объятия огромного бурого медведя, стоявшего на задних лапах в углу комнаты, до того натурального, что я едва удержалась от испуганного возгласа.

— Не надо бояться старины Топтыгина, — заметил мой опекун, — ведь он и в жизни питается только свежей травой и сотовым медом.

Помимо всего прочего, в кабинете вдоль стены были расставлены столики с подносами, на которых я сразу узнала птичьи яйца, каждое с аккуратной наклейкой: Philomachus pugnax, Rallus aquaticus, Circus aeruginosus. А вот эти экспонаты меня, честно говоря, заинтересовали, и некоторое время я внимательно в них вглядывалась.

— А вот это что такое, сэр? — осведомилась я, указывая на пару красновато-бурых яиц, лежавших в блюдце со мхом.

Мой интерес явно польстил опекуну.

— Это яйца скопы, птицы, которую шотландцы называют орлом-рыболовом. Нынче она уже почти вывелась.

Яйца мне очень понравились, но при этом я ощутила острую печаль: какое несчастье, подумалось, самка возвращается в гнездо, а оно опустело.

— Жаль, — сказала я, — что эти птенцы так и не появились на свет; в мире было бы на двух скоп больше.

— В этом, мадам, — заметил мистер Дикси, — я с вами согласиться не могу.

На том разговор о яйцах и кончился.

Пожалуй, провела я в кабинете не менее часа. Помнится, в саду светила луна, и сова билась крыльями о стекла окна, и от камина исходило приятное тепло.

Опекун мой — человек беспокойный. Он не может усидеть на месте долго, постоянно вскакивает, чтобы пошевелить угли щипцами, снять с полки книгу, осмотреть содержимое какого-нибудь из ящиков.

Он представляет собой вместилище самых разнообразных сведений, так что теперь я, пожалуй, готова более или менее внятно ответить даже на самые сложные вопросы, касающиеся привычек рыси, охраняющей своих детенышей, ловушек для выдры и остального.

Не могу не рассказать об одном весьма занятном эпизоде. Я заметила, что у ножек кресла, где сидел мой опекун, стоит блюдце с молоком. Я решила, что это для какой-нибудь кошки, которая еще не попадалась мне на глаза. Но в какой-то момент сквозь дырку в панели в комнату проскользнула крохотная мышь и, не обращая ни малейшего внимания на людей, пребывающих где-то там, высоко над ней, метнулась к блюдцу и принялась лакать молоко. Когда я обратила внимание моего опекуна на происходящее — ибо, вынуждена признать, мышка меня несколько напугала, — он только улыбнулся и заметил, что сэр Чарлз (мышку назвали так в честь знаменитого геолога сэра Чарлза Лайелла) — домашнее животное, к нему все здесь привыкли. Он наклонился и протянул палец; мышка, увидев это, вскарабкалась по его руке почти до плеча, а я не могла удержаться от смеха — настолько забавно было слышать, как джентльмен разговаривает о чем-то, а в это время по рукаву его пиджака вверх-вниз бегает мышь.

Любопытный фрагмент нашего разговора, который я воспроизвожу здесь с максимальной полнотой.

— Кто создал мир? — спрашивает мой опекун.

— Как кто? Бог.

— А некоторые с этим не согласны.

— Да? Но кто еще мог вылепить нас такими, какие мы есть, и вдохнуть в нас жизнь?

Так всегда говорил папа в спорах подобного рода со своим другом журналистом мистером Льюисом. Мой опекун кивнул тяжелой седой головой.

— Кое-кто утверждает, будто мир сам себя создал.

Мне это показалось таким кощунством, что я не удержалась от восклицания:

— Но из чего, из какого материала? И откуда он взялся?

Тут мой опекун взял в ладонь сэра Чарлза, который все это время вылизывал свои усики, устроившись около воротника рубашки хозяина, и осведомился:

— А мыши? Их тоже Бог создал? Или некогда они были чем-то иным?

— Мышь — это мышь.

— Но когда-то она могла быть и не мышью. Камни древнее Библии.

— И тем не менее, сэр, они тоже являются частью Божьего замысла.

Как и я, мое здесь пребывание и будущее, которое приоткроется, когда Богу будет угодно о том мне сказать.

А затем загадка еще большая, нежели вопросы моего опекуна.

Проснувшись на следующий день очень рано, в шесть утра, когда ветер все еще гулял по крыше и на земле лежала серая роса, я вошла в гостиную и обнаружила на письменном столе белую розу. Одна-единственная белая роза с аккуратно срезанными шипами лежала на серебряном блюде.

Я расспрашивала слуг — мистера Рэнделла, который принес мне завтрак, миссис Финни, пришедшую в одиннадцать, долговязого лакея, доставившего обед, — но никто ничего не знал.

Вспоминаю маму.

Уже двадцать лет как я видела ее в последний раз, и пятнадцать как она умерла. Лучше всего мне помнятся похороны в Кенсэл-Грин: стоявшие папа в черном и его друг сэр Генри Коул,[25] у могилы и все мы, охваченные горем. Думаю о бедной маме, которая уж никогда не засмеется, и не присядет на террасе, и не откинет со лба золотистые волосы, и не поцелует меня, и не велит быть хорошей девочкой, и многое-многое другое, что было и осталось в памяти.

Папа и мама познакомились в Уортинге, куда он поехал писать очередную книгу, а она с тетей Шарлоттой Паркер — подышать воздухом. На Брайтон-роуд у их экипажа сломалась ось, и папа любезно остановил кеб и довез дам до гостиницы — история, на мой взгляд, весьма романтическая. После женитьбы они жили в старом каменном доме в Кенсингтоне. Однажды, когда я была еще девочкой, папа велел мне надеть шляпку, и мы отправились с ним через сады к дому, где за завтраком, наливая себе чай из серебряного чайника, сидел какой-то господин в дорожном платье, с длинной, до груди, бородой. Папа сказал, что это мистер Теннисон.

Вспоминаю, как мама читала мне книги в красивом сафьяновом переплете. Они лежали на круглом столике в гостиной.

Мама сидела на террасе, и волосы спадали у нее на плечи, а наша служанка Броди расчесывала их.

Как мама укладывала меня спать в любимой комнатке с двумя маленькими кроватями и картинами на стенах. На одной был изображен хороший мальчик, решающий арифметические примеры, на другой — заспанный мальчик, идущий в школу, а прямо над дверью висел портрет лидера ирландских националистов Дэниела О'Коннела, с таким выражением лица, будто он хочет напугать меня.

Вспоминаю, как папа появляется на пороге и смотрит на меня и как при отблесках огня в камине тень от его фигуры ложится на пол, когда он подходит, чтобы пожелать мне спокойной ночи.

А потом мы с мамой поехали в Париж, мама заболела, и мы поселились у доктора в большом доме, где в саду в разные стороны расходилось множество тропинок. Иногда мы целый день проводили вместе, и я бегала вместе с ней по пологим склонам. И мама снова становилась как девочка и часами играла со мной. А потом приехали папа вместе с няней. Папа говорил, что мы с мамой его самые любимые и самый счастливый момент в его жизни случился, когда он оказался на Брайтон-роуд (мама говорила, он сидел, уткнувшись в книгу, и едва ли заметил их с тетей) и увидел, что у экипажа сломалась ось.

Иногда мама сердилась и швыряла чашку, которую держала в руках, на пол или стукала в сердцах ладонями по ручкам кресла, хотя для меня всегда оставалось загадкой, что могло вывести ее из себя. Тем не менее даже в такие моменты я никогда не боялась ее, потому что знала: она меня любит и никогда не сделает мне ничего плохого.

Мама и сама говорила это.

Потом доктор сказал, что нам лучше больше не видеться, и мы вернулись в Англию. Я вспоминаю папино лицо в дилижансе, который увозил нас из Парижа, и лампу, раскачивавшуюся на ухабах, и папу, ругающего меня за какую-то шалость, и себя саму, мечтавшую скоро снова увидеть маму, и о том, что все будет хорошо.

Но я ее так больше и не увидела.

А потом она умерла — мне исполнилось тогда двенадцать. У меня был большой друг по имени Тиши Коул, а папа писал книгу о сэре Томасе Море, — и мне стало казаться, что кто-то, кого я знала много лет назад, а теперь забыла, возвращается и преследует меня. И я решила никогда больше не забывать маму, ее золотистые волосы и то, как мы вместе с ней сбегаем по склонам в саду докторского дома. Но доныне я так этого решения и не выполнила.

Мне кажется, что я очень похожа на маму.

У меня тоже есть комната, где я люблю сидеть, мне все приносят, и люди добры ко мне.

Бывает, я тоже злюсь и не нахожу себе места.

У меня тоже золотистые волосы, хотя, кажется, не такие длинные, как у мамы.

Но папы и всех других, на кого я могла бы положиться, больше нет и они никогда уже не вернутся.

Однажды, еще до того как мы с Генри поженились, я попыталась рассказать ему про маму и про то, что происходило в доме доктора, и не только — даже про мистера Фэрье, но он лишь покачал головой, улыбнулся и сказал, будто все это не имеет никакого значения.

Из всех цветов самый мой ненавистный — роза.

И вот совершенно неожиданно мой круг сделался шире (как сказала бы, угощая чаем какую-нибудь знаменитость, миссис Брукфилд,[26] которую мы знавали в старые кенсингтонские дни).

Вместо долговязого лакея, который никогда не говорил ни слова, обед сегодня принесла одна из служанок, девушка с волосами соломенного цвета, которую я иногда вижу в окно. Очень плотная, она несла поднос с блюдами с такой легкостью, словно на нем стояла всего лишь чашка с чаем.

— А Уильям где? — спросила я, дождавшись, пока она поставит поднос на стол.

— Извините, мадам, но он здесь больше не служит. — Девушка тряхнула головой.

Мне показалось, что она недовольна этим обстоятельством.

— И вы его заменяете?

— Так точно, мадам.

— По-моему, вы меня боитесь, — сказала я. — И совершенно напрасно: поверьте, я не сделаю вам ничего дурного. Как вас зовут?

— Эстер, мадам.

Больше она не произнесла ни слова, занявшись моим письменным столом, а потом разбросанными диванными подушками, которые уложила таким образом, что мне оставалось лишь порадоваться ее приходу. Совершенно очевидно, все здесь — сама комната, мои бумаги и так далее — вызывало у девушки интерес. Когда она работала, я перехватила несколько быстрых любопытствующих взглядов.

Эстер ушла, и я прислушивалась к звучавшим в коридоре шагам до тех пор, пока они не растворились в других звуках дома, а потом и вовсе затихли.

Глава 12 СДЕЛКИ С ФИРМОЙ «ПЕРТУИ ЭНД Кº»

Наконец, после долгих колебаний, в Линкольнс-Инн, пришла весна и сквозь зазеленевшую траву начали пробиваться нарциссы, а в горшках на подоконниках нижних этажей расцвели левкои. Правда, поскольку дело происходило в Линкольнс-Инн с весьма суровой атмосферой, расцвели они как-то неуверенно, словно опасаясь, что какой-нибудь важный законник — например, мистер Крэбб — спустится в гневе из своих покоев и вручит повестку в суд за самовольное цветение или за то, что они занимают слишком много площади. Мистер Пертуи, поспешающий на свидание к мистеру Крэббу и уже прошедший через большие черные ворота, не видел ни нарциссов, ни левкоев — вообще, говоря по правде, ничего не видел, разве что тени, мелькавшие в его воображении. Хотя шагал он, как всегда, энергично и весь путь до Хай-Холборн из своего кабинета на Картер-лейн проделал пешком, яростно размахивая при этом палкой, так, словно на него готова броситься армада невидимых врагов, на душе у мистера Пертуи было неспокойно. Есть люди, которые гордятся своей самодостаточностью, тем, что всего в этой жизни добиваются своими руками, и мистер Пертуи принадлежал как раз к этой категории. Он был из тех, кто, если уж задумал, скажем, пообедать с кем-нибудь, позаботится, чтобы приглашение исходило именно от него. Или если решил провернуть какую-нибудь торговую операцию, настоит на том, чтобы все шло, как он, а не кто другой задумал. Вполне вероятно, подобного рода решимость действовать исключительно по собственному усмотрению и привела его в свое время к разрыву с бедным мистером Фэрделом.

Между тем в данном случае мистер Пертуи оказался втянут в дело, затеянное не им, в котором его даже не единожды, а дважды просили принять участие, и это ему совершенно не нравилось. Сказать по правде, сначала он от него по привычке просто отмахнулся. От мистера Крэбба пришло письмо, в котором мистер Пертуи приглашался к нему в апартаменты в такое-то время, — он этим приглашением пренебрег. Затем пришло второе письмо. По содержанию оно дублировало первое, но теперь приглашение было высказано в форме просьбы. И на этот раз после некоторых раздумий и прикидок мистер Пертуи не откликнулся. Наконец пришло третье письмо, составленное в выражениях настолько недвусмысленных, что даже мистер Пертуи не мог позволить себе бросить его в корзину, хотя в разговоре с клерком отпустил какую-то весьма уничижительную реплику. Вот, стало быть, цепь событий, которая привела его этим солнечным мартовским утром в Линкольнс-Инн. Ветер шелестел недавно вылезшей травой, холодил кончики пальцев, свирепо рвал из рук трость, которая так и металась в воздухе, делая мистера Пертуи похожим на Дон Кихота, сражающегося с ветряными мельницами.

Честно говоря, предстоящая встреча с мистером Крэббом в его берлоге не слишком беспокоила мистера Пертуи. Ему уже приходилось скрещивать шпаги с адвокатом, и он знал, что победа осталась за ним. Письмо, стоившее мистеру Крэббу таких усилий и нервов, мирно покоилось в кармане пальто. Повторный визит к старому законнику был лишь следствием той победы. Более того, Пертуи хорошо представлял себе, что может сказать ему мистер Крэбб и что он ему ответит. Но его заботило совсем иное, другие мысли вертелись в голове, и думал он о планах, осуществить которые не решался, но и долго откладывать не мог. Именно это заставляло его нервничать, да так сильно, что, остановившись у дверей конторы мистера Крэбба, он со свистом рассек воздух тростью, направив ее в сторону невидимого противника, и пробормотал что-то, обращаясь к самому себе. Ну не съест же его, в конце концов, мистер Крэбб; более того, если не поостережется, сам того и гляди будет съеденным. Уговаривая себя таким образом, мистер Пертуи громко постучал медным молоточком в дверь, открывшуюся с такой готовностью, будто старый клерк точно знал время его прихода и был послан специально, дабы встретить гостя. Сняв пальто, но оставив трость в руках, он быстро зашагал вверх по лестнице, ведущей в кабинет мистера Крэбба.

Адвокат уже ожидал его. Увидев из окна, как мистер Пертуи пересекает лужайку перед домом, даже успел некоторым образом подготовиться к его визиту. Прежде всего он использовал уловку, к которой нередко прибегают те, кто хочет заранее получить некоторое преимущество в разговоре с посетителем: собственноручно переставил стул, предназначенный для гостей, из комнаты за одну из ширм, отделяющих стеллажи. Таким образом, рассчитывал мистер Крэбб, гость окажется вынужденным стоять перед ним, и к тому же ему трудно будет избежать взгляда хозяина кабинета. Но все расчеты мистера Крэбба пошли прахом. Едва войдя в сопровождении задыхающегося клерка в кабинет, мистер Пертуи сразу распознал уловку хозяина и решил, что он на нее не поддастся. Пожав руку адвокату, произнеся какие-то дежурные слова приветствия и кивнув клерку — да, неплохо бы, если возможно, выпить чашку чаю, — он подошел к камину, постоял там немного, согревая руки, затем проследовал к окну, где заинтересовался вишневым деревом, распускающиеся верхние ветки которого были видны ярдах в двадцати от дома. Не то чтобы эта непринужденная манера вести себя вовсе выбила из колеи мистера Крэбба, усевшегося за письменный стол и поднявшегося подать гостю руку, но он понял: его первоначальный замысел провалился и преимущества можно добиться, полагаясь исключительно на остроту собственного языка. Он зашелестел лежавшими на столе бумагами, имевшими прямое касательство к его недавно завязавшимся делам с фирмой «Пертуи и Кº», и попытался привлечь внимание гостя.

— Какой замечательный день, — проговорил мистер Пертуи, не отходя от окна и по-прежнему любуясь вишневым деревом. — Право слово, я и не думал, что в марте может быть такая погода.

— Не смею спорить, день прекрасный, — подтвердил мистер Крэбб, демонстрируя расположенность, которой отнюдь не ощущал.

— Между прочим, на днях я виделся с его светлостью герцогом К. По-моему, он был в превосходном настроении.

Наполовину повернувшись к окну и сверля взглядом спину визитера, мистер Крэбб подумал, что это уж слишком, подобного рода намеки терпеть нельзя. Он сложил бумаги, щелкнул пальцами и откашлялся.

— Мистер Пертуи! Я попросил вас прийти, поскольку возникла одна чрезвычайно серьезная проблема.

— В самом деле? — Мистер Пертуи резко повернулся лицом к хозяину кабинета. — Для меня важно все, что касается моих дел. Умоляю, говорите — во мне вы найдете самого внимательного слушателя.

Мистер Крэбб кивнул, выражая признательность за подобную готовность, какая, впрочем, была для него более чем привычна, однако заговорил не сразу, ибо есть разница между тем, что он знал о мистере Пертуи или хотя бы подозревал, и тем, что он мог сказать, не выходя за границы приличия. В конце концов, джентльмен не приглашает к себе другого джентльмена, с которым ведет дела, чтобы обвинить его в воровстве. Но с другой стороны, представляется вполне возможным в ходе беседы заговорить о хищении как таковом, и гипотетический похититель может, если ему будет угодно, либо признать, либо опровергнуть скрытый упрек, не отрицая существования самой гипотезы. Проще говоря, мистер Крэбб, хорошо помнивший последнюю встречу с этим господином, прикидывал, как далеко он может себе позволить зайти и что случится, если он все-таки изъяснится без обиняков.

А факты таковы. На протяжении последних двух месяцев, полагаясь исключительно на информацию, полученную от мистера Пертуи, мистер Крэбб — точнее, его сотрудники — разослали письма по дюжине адресов на севере Англии с просьбой оплатить долги фирме «Пертуи и K°». К некоторому удивлению мистера Крэбба, все долги были покрыты либо наличными, либо чеками, либо тем и другим. Оплата производилась по почте (в письмах содержались жалобы на слишком строгое отношение мистера Пертуи к своим кредиторам) или нарочным, доставлявшим деньги в контору мистера Крэбба. В каждом отдельном случае сумма или суммы, полученные непосредственно мистером Крэббом, а также направленные на банковский счет адвокатской конторы «Крэбб и Эндерби», куда переводились все ее денежные поступления за вычетом комиссионных, переправлялись на адрес фирмы «Пертуи и K°». И как же клял теперь себя мистер Крэбб за то, что выписывал эти чеки! Ибо по прошествии времени банк мистера Крэбба уведомил его, что один из них выписан на бланке из чековой книжки, украденной, по-видимому, у человека, со счета которого сняли деньги, а две банкноты оказались фальшивыми. Все это, естественно, повергло мистера Крэбба в настоящий шок. Потери банка были немедленно компенсированы из собственного кармана мистера Крэбба. Кое-какие обстоятельства — слишком быстрая оплата счетов, повторяющиеся в письмах сетования на жесткость мистера Пертуи — вызывали у него глубокие подозрения. И все же он следовал инструкциям, полученным от клиента, о чем сейчас глубоко сожалел. С другой стороны, думал он, есть все-таки предел преступным действиям, в коих мистер Пертуи может быть законным образом обвинен.

Догадываясь, о чем пойдет речь, мистер Пертуи, успевший переместиться от окна к камину, решил обернуть ход мыслей старого законника в свою пользу. Улыбаясь самым непринужденным образом, он заметил:

— Полагаю, речь идет о ком-нибудь из моих должников. Чек оказался неправильно выписан или что-нибудь в этом роде?

— Хуже, — мрачно отозвался мистер Крэбб, больше всего мечтая в этот момент о том, чтобы эта беседа поскорее закончилась и он вернулся к своему номеру «Таймс» и к поручениям, которые следовало дать клерку. — Один из чеков выписан на краденом бланке, а две банкноты оказались фальшивыми.

— Да неужели? — Мистер Пертуи округлил глаза. — Весьма печально, весьма. Полагаю, однако, кредитор не может нести ответственность за добросовестность своих должников.

— Допустим, — произнес мистер Крэбб. — Естественно, в дело вмешалась полиция.

— Да неужели? — повторил мистер Пертуи, на сей раз с несколько наигранной небрежностью. — И что же удалось выяснить?

— Только то, что обратный адрес на конверте, куда вложили фальшивые купюры, был обозначен как «до востребования».

При всей своей показной беззаботности мистер Пертуи, переминаясь с ноги на ногу на разложенном перед камином турецком ковре, производил в уме быстрые расчеты. Разумеется, и про фальшивые купюры, и про украденный бланк ему все прекрасно известно, потому что именно он, изменив почерк и использовав безымянных курьеров, отослал их мистеру Крэббу. Но маловероятно, чтобы полиции удалось проследить обратный путь этого послания, начавшийся в его кабинете на Картер-лейн. Даже если кто-нибудь — скажем, знаменитый капитан Мактурк или некто, действующий по поручению мистера Крэбба, — возьмет на себя труд проверить адреса, по которым адвокату было поручено переводить деньги, ничего подозрительного не обнаружится. Окончательно убедив себя в этом, но памятуя также о том, что надо попросить мистера Крэбба еще об одной услуге, мистер Пертуи выпрямился в полный рост, слегка поворошил своей тростью — или только сделал вид — уголь в камине и задумчиво произнес в третий раз:

— Да неужели? Н-да, мистер Крэбб, все это ужасно, и я могу лишь принести свои извинения за причиненные вам неудобства.

На сей раз адвокат не выдержал:

— Неудобства, сэр? Это больше чем неудобства! Слушайте, ко мне приходил человек из банка и спрашивал — меня, сэр! — что мне известно о происхождении этих денег.

— И что же вы ему, позвольте поинтересоваться, ответили?

— Рассказал, как оно было на самом деле. Меня попросили написать письмо, требующее выплаты долга — рутинное дело, — и вот результат. Знаете, сэр, — тут мистер Пертуи заметил, что мистер Крэбб по-настоящему сердит, гораздо больше, чем в начале беседы, — давайте-ка на этом наше сотрудничество закончим. Если вам еще не все долги вернули, обратитесь к другим юристам.

Выслушав этот приговор, который, учитывая связи мистера Крэбба в адвокатском мире, ставил его в весьма затруднительное положение, мистер Пертуи заколебался. Вообще-то в глубине души он не верил, что мистер Крэбб окончательно ставит на нем крест, ибо знал — и адвокат это понимал, — что коли уж возникнут вопросы, связанные с чеком и фальшивками, то адресованы они будут им обоим. К тому же при их встрече, как всегда, маячила невдалеке величественная фигура его светлости герцога К. Не следовало забывать и о письме, которым мистер Пертуи помахивал перед носом мистера Крэбба во время их прошлого свидания. В то же время мистер Пертуи отдавал себе отчет в том, что власть герцогского герба, как и власть письма, имеет свои пределы. Можно как угодно и чем угодно угрожать мистеру Крэббу, но ведь и он, рассуждал про себя мистер Пертуи, может потянуть его за собой вниз. Надо, стало быть, как-то успокоить старика, но нельзя, чтобы он решил, будто над ним взяли верх.

— Если это хоть в какой-то степени может примирить вас со случившимся, мистер Крэбб, то спешу заметить: мои прежние партнеры по бизнесу практически полностью рассчитались со мной. Так что в этом смысле мне больше нет нужды вас беспокоить. Однако же не исключено, что через месяц или около того мне придется попросить вас составить еще одно письмо.

— Ах вот как?

— Да, такая необходимость может возникнуть, хотя это всего лишь вероятность. Может, ничего и не понадобится. Речь, видите ли, идет об одном из моих клиентов, который вовремя не озаботился предъявить к оплате выданный ему вексель. Возможно, его имя вам известно. Это граф N.

Мистер Крэбб, мучительно обдумывавший возникшую ситуацию, встрепенулся. Разумеется, имя графа N ему известно, и из всего того, что он слышал об этом человеке, вполне допустимо, что он как раз из тех, кто может угодить в лапы мистера Пертуи. Интуиция подсказывала ему, что лучше всего — попросить этого господина немедленно покинуть его кабинет, и все же что-то удерживало от этого шага. Что именно — сказать трудно, но мистеру Крэббу явно не нравилось выражение лица мистера Пертуи — одновременно насмешливое и заговорщическое. Словно этому человеку многое о нем известно, и даже нечто, выходящее далеко за пределы содержания злосчастного письма, и к тому же совершенно безразличны любые разоблачения касательно его собственных дел. Именно поэтому мистер Крэбб и не вызвал клерка, чтобы проводить мистера Пертуи до выхода. Он просто сидел и смотрел на огонь в камине и на бумаги, разложенные на столе, и на мистера Пертуи, который, стоя все там же, перед камином, вновь принялся непринужденно покачиваться из стороны в сторону, напоминая кошку, готовую броситься на свою жертву. Адвокат чувствовал себя таким усталым и старым, как никогда.

— Повторяю, — продолжал мистер Пертуи с подчеркнутой вежливостью, — всего этого может и не потребоваться. Очень на это надеюсь. Но даже в этом случае я с удовольствием верну вам то, о чем мы говорили.

В знак согласия мистер Крэбб слабо пошевелил пальцами и пробормотал что-то нечленораздельное. Впрочем, если не слова, то смысл сказанного у мистера Пертуи сомнений не вызвал: если нужно, мистер Крэбб письмо, о котором идет речь, напишет. Пока же мистер Пертуи чрезвычайно обяжет его, если удалится как можно быстрее, и будет хорошо, если их сегодняшняя встреча окажется последней. Все это читалось так же ясно, как курс акций, напечатанный в утреннем выпуске «Файнэншл газетт». Пожав на ходу палец, протянутый ему из-за стола мистером Крэббом, посетитель стремительно направился к двери и скатился вниз по лестнице с такой скоростью, что даже забыл снять с вешалки пальто и одному из клерков пришлось догонять его с одеждой в руках у самого выхода на улицу. Мистер Крэбб, наблюдавший за его уходом, чувствовал себя преотвратно; швырнув в огонь перочистку, он послал клерка в киоск на Кэрри-стрит за последним номером «Лигал ревю», читать который у него не было ни малейшего желания. Настолько сейчас был мистер Крэбб несчастен.

Направляясь к воротам по зеленой лужайке, мистер Пертуи поздравил себя с удачной сделкой, но тут же переключился на другое. Достигнув ближайшей цели, он вернулся к более крупному проекту, занимавшему его мысли уже много месяцев и о котором думал полчаса назад. Мистер Пертуи не был робким человеком. И тем не менее дерзость задуманной операции весьма его смущала. Он понимал, что гроза может разразиться прямо у него над головой совершенно внезапно, поскольку предприятие это связано с огромным риском и опасностью, прежде всего для него лично, для его жизни и свободы. Быстро шагая к воротам мимо клумб с нарциссами, а затем на улице мистер Пертуи не единожды и не дважды клялся себе, что не будет делать этого — риск слишком велик. Но точно так же — не единожды и не дважды, — рассекая тростью воздух и воинственно нахлобучив шляпу поглубже, он преступал эту клятву и вновь начинал обдумывать детали операции. Таким образом, то яростно споря с самим собой, то успокаиваясь, преисполняясь уверенностью в себе и своих возможностях, то, напротив, падая духом и уверяя себя, что ему грозит полное фиаско, мистер Пертуи дошел до самого конца Фарингтон-роуд, затем направил свои стопы в сторону Картер-лейн. Утро уже было в полном разгаре, и улицы, а особенно улочки, которыми шел мистер Пертуи, как обычно, заполнены людьми. Завернув в очередной переулок, он заметил на противоположной от своей конторы стороне на редкость неказистого человека в неопрятной одежде и в обмотанном вокруг шеи платке. Увидев мистера Пертуи, человек едва заметно пошевелился, скорее даже просто кивнул — в знак приветствия. Мистер Пертуи ответил еще более незаметным движением и вошел в подъезд.

В кабинете он обнаружил Боба Грейса, который, положив ноги на стул и надвинув шляпу на глаза, время от времени запускал руку в картонную коробку с какой-то едой и отправлял в рот кусок за куском. Увидев хозяина, он опустил ноги на пол, передвинул шляпу повыше, но не сделал ни малейшей попытки подняться. Мистер Пертуи изо всех сил ударил по столу наконечником трости.

— Ей-богу, Грейс, никогда не видел такого обжоры, как ты. Ладно, что нового?

— Дэвисон пишет, что десятку заплатит немедленно, остальное — через месяц. Вот долговое обязательство с печатью. А на улице ждет Пирс. Он оставил письмо, которое, по его словам, покажется вам интересным. Я сказал, что вы, наверное, сначала захотите прочитать содержимое, а уж затем встретиться.

— Все правильно. Ну и где оно?

Грейс щелчком послал через стол листок грубой белой бумаги, мистер Пертуи перехватил его и разгладил ладонью.

Едва взглянув, он убедился, что это вообще-то не столько само письмо, сколько его копия, или, вернее, черновик, написанный под диктовку клерком, ибо на бумаге было несколько перечеркнутых слов и видны следы правки, сделанной другой рукой. Но мистера Пертуи это ничуть не смутило и он с величайшим интересом погрузился в чтение. Письмо, подписанное секретарем правления Юго-Восточной железнодорожной компании и адресованное ее директорам. Правка сделана с таким тщанием, что у мистера Пертуи не осталось никаких сомнений в правдивости содержавшейся в послании информации, как и в том, что окончательный текст уже составлен и разослан.

Многое из того, о чем там сообщалось, мистеру Пертуи было уже известно, но кое-что оказалось и новым. Эти места, перед тем как отложить бумагу, он перечитал для надежности дважды или даже трижды. Тут мистер Пертуи в который уж раз обвел взглядом убогую комнату, посмотрел на согбенную фигуру клерка и дал себе слово: какие бы усилия ни пришлось предпринять, чтобы покинуть Картер-лейн, дом с запыленными окнами, груды деловых бумаг, он их предпримет — дело того стоит. Снова придвинув к себе письмо, он еще раз перечитал его, дабы уж точно ни одной детали не пропустить. Но нет, от его внимания ничего не ускользнуло, и убедившись, что он запомнил письмо слово в слово, поскольку в сложившейся ситуации именно это и нужно, мистер Пертуи скомкал лист бумаги и бросил в мусорную корзину. В этот момент он снова посмотрел на клерка, который уже не притворялся, будто продолжает трапезу, и сидел со скрещенными на груди руками, не сводя внимательного взгляда со своего хозяина.

— Ну, — заговорил мистер Пертуи, вновь обводя взглядом свой голый, невыразительный кабинет и чувствуя, как все больше и больше ненавидит его, — ну, Грейс, сколько там на часах набежало?

Грейс слизывал с кончиков пальцев остатки соуса с таким видом, будто это могло заменить ему десерт.

— Начало первого, наверное.

— А где Лэтч?

— По адресам ходит. Все гоняется за каким-то молодцом с Монмут-стрит — тот уж две недели просрочил.

— Ступай-ка разыщи его. И сегодня можешь не возвращаться.

— Не возвращаться! А кто, интересно, лавку запрет?

— Ты удивишься, — саркастически бросил мистер Пертуи, поглядывая на запыленное окно и также испытывая к нему нарастающую ненависть, — но в случае необходимости я и сам сумею повернуть ключ в замке. Ладно, ступай. И скажи Пирсу, пусть заходит.

Грейс с оскорбленным видом поднялся на ноги, небрежно смахнул со стола крошки, нахлобучил шляпу по самые брови и вышел, не забыв изо всех сил хлопнуть дверью. По правде говоря, он был скорее доволен ходом событий, ибо не упустил возможности прочитать письмо еще до того, как оно попало в руки хозяина, а также успел перекинуться парой слов с Пирсом, когда этот джентльмен постучал в двери дома на Картер-лейн. Основываясь на этой свежей информации и на намеках, высказанных намеренно или случайно мистером Пертуи в последние месяцы, можно было составить ясное представление о том, что хозяин задумал и чем это может обернуться лично для него, Грейса.

— Хитрый малый, ничего не скажешь, — с восхищением бормотал он про себя, выходя на улицу, — но и я тоже не промах.

Оставшись один, мистер Пертуи стремительно поднялся из-за стола и быстро проделал несколько операций. Для начала он извлек из ящика записную книжку небольшого формата, раскрыл ее и положил перед собой. Затем проверил содержимое металлического ящичка с наличными, стоявшего на столе клерка, опустил крышку, но ящичек не запер. Наконец, он поднял стул Грейса и поставил его в центре комнаты. Покончив со всем этим, мистер Пертуи вернулся на место — как раз в тот момент, когда Пирс, следуя приглашению, полученному от клерка, входил в дом.

Мистер Пертуи положил руки перед собой на стол, вскинул подбородок и устремил взгляд на гостя. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что одет посетитель еще беднее и неряшливее, чем показалось на улице. Платок, обмотанный вокруг шеи, сморщился и был весь покрыт жирными пятнами, а кисти рук, наполовину выглядывавшие из карманов брюк, явно нуждались в мыле с мочалкой. При виде мистера Пертуи пришедший поднял брови — и стало ясно, что человек этот далеко не так прост, как может показаться, — и сел на предложенный стул. От него сильно пахло, и это мистер Пертуи сразу почувствовал, пивом и табаком.

— Сейчас пятница, начало первого, — без предисловий заговорил мистер Пертуи. — Почему вы не на работе?

— Сказался больным, — коротко бросил Пирс, закидывая ногу на ногу так, чтобы мистер Пертуи мог по достоинству оценить его залепленные грязью и прохудившиеся башмаки. — На работе знают: выйду в понедельник.

— Ладно, только смотрите, как бы чего не вышло, а то поезд мимо пройдет, — сказал мистер Пертуи, и по фамильярному его тону можно быль понять, что с мистером Пирсом он встречается не впервые и, возможно даже, не первый раз беседует на подобные темы. — А теперь вы весьма обяжете меня, если просветите насчет того, откуда пришло письмо.

Пирс приоткрыл один глаз — раньше он почему-то слушал мистера Пертуи, закрыв оба.

— От малого по имени Тестер, это помощник супера.

— Молодой человек?

— Двадцать четыре или двадцать пять лет. Полагаю, вам он покажется молодым.

— И не ошибетесь в своих предположениях. — Из этого замечания можно было заключить, что мистер Пертуи не вполне уверен в сидевшем перед ним человеке. Меньше всего ему хотелось демонстрировать хоть какую-то степень близости к нему, однако же, казалось, без такого рода игры далеко не продвинешься. Мистер Пертуи попытался зайти с другой стороны.

— Что касается самого письма, не могу сказать, будто в нем содержится что-то сенсационное.

Пирс округлил глаза. У случайного наблюдателя этой сцены могло сложиться впечатление, что этот малый вполне мог бы зарабатывать себе на хлеб с маслом, участвуя в уличных представлениях, не будь он служащим Юго-Восточной железнодорожной компании.

— Это вы так считаете. Я другого мнения.

— Ах вот как? Что ж, не спорю, в какой-то степени оно может оказаться полезным. Не соизволите ли, Пирс, открыть этот ящичек. — Пертуи кивнул в сторону стола клерка, — и сказать мне, что вы там видите?

Пирс повиновался.

— Десятифунтовую купюру.

— Очень хорошо. Я лично ее там не видел. До того как вы вошли в кабинет, ящичек был пуст. Улавливаете? А вот тут у меня в ящике стола еще одна коробка. Понимаете? Отлично. Итак, о письме, в котором все же, повторяю, нет никакой сенсации. Время отправления груза служащим компании неизвестно, так?

— Даже начальник станции узнает о нем только после прибытия фургона.

— И сколько всего обычно бывает сейфов?

— Три. Но используется только один.

— И сколько к нему ключей?

— Два. Один у супера, другой у начальника станции. И еще два дубликата в Фолкстоне.

— И где они хранятся?

— Один у супера в Фолкстоне. Другой в служебном помещении на пирсе.

— Прекрасно. Сейф используется только при отправке груза?

— Нет. Его в любом случае помешают в багажный вагон — не важно, есть в нем что-нибудь или нет.

— А бывает так, что обе пары ключей оказываются в одном месте? Все равно где, в Лондоне или в Фолкстоне.

Впервые с начала разговора Пирс не то чтобы смутился, но ответил не сразу. Он обвел взглядом кабинет, посмотрел в окно, за которым вдалеке виднелся купол собора Святого Павла, беспокойно переступил с ноги на ногу и оглянулся на дверь. Мистера Пертуи все это несколько приободрило.

— Уверяю вас, мы здесь совершенно одни. Итак, что там с ключами? Могут они оказаться в одном месте? Хотя бы на час?

— На прошлой неделе, — негромко заговорил Пирс, обращаясь скорее не к мистеру Пертуи, а к чернильнице на его столе, — один из дубликатов куда-то пропал. — Он вновь погрузился и задумчивость и надолго замолчал; мистер Пертуи счел необходимым даже повысить голос:

— И что же предприняли директора? Ну!

Пирс поднял голову. Выражение лица собеседника ему не понравилось, да и сама внешность его как-то изменилась, и Пирс подумал, что лучше с ним не связываться.

— В поисках ключей все вверх дном перевернули. А после, ничего не обнаружив, решили, будто ключи утеряны. Сейфы отправили назад, Чаббу. Новые замки, ключи — все сменили.

— Стало быть, в какой-то момент ключи — то есть два их дубликата — попадут на вокзал Лондон-бридж, так? И к кому же именно?

— К Тестеру, наверное. К тому, что письмо писал.

Выдав эту информацию, Пирс довольно выразительно посмотрел на ящичек с деньгами, и мистер Пертуи решил прекратить допрос. Он и так услышал все, что нужно. Выяснив адрес Тестера в Саутуорке, где тот живет с матерью, отпустил посетителя и снова сел за стол, на котором лежал последний выпуск с новостями финансового рынка. Мистер Пертуи погрузился в их изучение, но, казалось, его беспокойные мысли бродили где-то далеко. Небо, обещавшее утром хороший день, резко нахмурилось. Пошел дождь, струи заливали окна кабинета, и мистер Пертуи, невидяще уставившись в сторону, в который уж раз подумал, до чего же ненавидит и комнату эту, и окна, и все, что за ними находится. Приходилось признать: в своих делах он дошел до кризисной точки. Либо он продолжит осуществление плана, занимавшего его мысли в течение последних трех месяцев, с тех самых пор, как он пришел к мистеру Крэббу и попросил написать письмо, либо следует от него отказаться и сделать вид, что ничего и не было. Пока никаких решительных шагов не сделано — это ясно. Мистер Пертуи оказался в положении человека, который, решив предать огню дом врага, зажигает факел, подносит к соломенной крыше и в последний момент отдергивает его. Обдумывая свой разговор с Пирсом, открывающиеся перед ним в связи с пропажей ключей от сейфа возможности, прикидывая в уме с полдюжины других возможных вариантов, мистер Пертуи снаружи у двери вдруг услышал какой-то шум. Прихватив трость, он было приподнялся, но выяснилось, что это рекламная продукция, которую почтальон просунул через щель в двери. Она плавно опустилась на пол, а мистер Пертуи стоял, глуповато посматривая на ворох бумаги, и дождь все стучал и стучал в окно, где-то неподалеку часы отбили время. Мистер Пертуи почувствовал, что не в силах больше оставаться в этой комнате. Груды бумаги, замызганный пол, пустая коробка из-под обеда Грейса — все это, пусть и слишком хорошо знакомое, производило на него сейчас особенно удручающее впечатление.

И тут его осенила идея. В ящике стола лежало письмо, адресованное графу N, в котором говорилось о печальном состоянии деловых взаимоотношений этого вельможи с фирмой «Пертуи энд K°». Мистеру Пертуи вдруг пришло в голову, что доставка письма графу, в его клуб, послужит неплохой разрядкой. Не тратя времени, он надел пальто и шляпу, взял трость, положил конверт во внутренний карман и вышел на улицу. Здесь мистер Пертуи сделал весьма необычную для себя вещь: он дошел до стоянки кебов на Ладгейт-Хилл и поехал по Флит-стрит и Стрэнду в сторону Трафальгарской площади. Но едва устроившись в экипаже и подперев тростью подбородок, мистер Пертуи вдруг почувствовал, что такой способ передвижения облегчения не принесет. Он попытался сосредоточиться на протекающей мимо людской массе: огромного роста мужчине, почти на фут возвышающемся над остальными, бедном уличном музыканте, наигрывающем на рожке невдалеке от перехода, напротив Сент-Брайд-черч, но потом понял — занятие это бесполезное, поскольку постоянно возвращался к своим мыслям, к тому, что услышал от Пирса. Придумывал разнообразные ходы, которые могли бы позволить ему осуществить план. Но тут же от них отказывался в пользу дюжины других вариантов — возможно, более эффективных. А затем, вновь все проанализировав, признавался себе, и тоже почти сразу, что слишком уж они расплывчаты либо просто невыполнимы. Таким образом мистер Пертуи провел совершенно ужасные четверть часа, тяжело опираясь на трость и глядя в окно кеба. Он выглядел несколько непривычно, и любой увидевший его мог подумать, будто это умалишенного везут. Добравшись до Трафальгарской площади, мистер Пертуи почувствовал, что дальше ехать не в состоянии, остановил кеб, расплатился и поспешно зашагал по Пэлл-Мэлл, затем свернул на Сент-Джеймс-стрит, где и находился, насколько ему было известно, клуб графа N.

Времени уже было, наверное, половина второго, небо сделалось графитно-черным, безостановочно лил дождь. Покрыв быстрым шагом примерно полмили и стараясь больше сосредоточиться на самой ходьбе, чем на одолевавших его проблемах, мистер Пертуи немного пришел в себя. Но тут возникла еще одна трудность. Мистер Пертуи намеревался зайти в клуб, где, как подсказывал опыт, он скорее всего застанет графа либо в комнате для игры в карты, либо в библиотеке. Однако же мистер Пертуи не являлся членом этого заведения (его собственный клуб, довольно скромный, находился в «Ковент-Гарден»; там можно было поиграть в вист с шестью-семью отставными адвокатами и коммерсантами средней руки) и, как ему вдруг стало очевидно, войти туда не так-то просто. Тем не менее, проделав весь этот путь, он будет просто презирать себя, если не предпримет ни малейшей попытки. Комкая в руках письмо, мистер Пертуи взлетел по ступенькам и вошел в вестибюль клуба. В глубине души он надеялся, что ему удастся проскользнуть внутрь незамеченным, но тут перед ним вырос мажордом, осведомившись, чем он может быть полезен.

— Мне бы с графом N переговорить, — просительно начал мистер Пертуи. — Если, конечно, его светлость здесь.

Мажордом внимательно посмотрел на стоявшего перед ним с письмом в руках мистера Пертуи, и тот ему явно не понравился. Он справедливо заподозрил, что ничего хорошего этот визит графу N не предвещает, поскольку явился этот господин, видимо, из Сити и в конверте, сжатом в его руке, наверняка содержится счет. Эти соображения заставили его перегородить тот самый путь, который, как воображалось мистеру Пертуи, приведет его непосредственно к графу, и заметить, что его светлости скорее всего в клубе сейчас нет.

— Как нет?! — воскликнул мистер Пертуи. — Ведь он же мне сам говорил, что будет здесь нынче днем.

Вообще-то говоря, как раз в данный момент граф N в бильярдной курил сигару в компании таких же, как он, любителей поразвлечься. Однако что-то в манере поведения мистера Пертуи подсказывало мажордому: графу не понравится, если его обеспокоят подобного рода визитом. Потому он лишь повторил: его светлости здесь нет, — одновременно кивнул привратнику, который тотчас двинулся в их сторону, остановившись на опасно близком расстоянии от мистера Пертуи.

Тот понял, что проиграл. Ясно было также, что скандал в холле аристократического клуба, да еще в присутствии нескольких его членов, ничего ему не даст.

— В таком случае не будете ли любезны проследить, чтобы это попало в руки его светлости? — сказал он, протягивая мажордому письмо.

Тот указал на привратника.

— Если вы отдадите письмо Джеймсу, он передаст его графу.

Освободившись от конверта, мистер Пертуи вновь оказался на ступеньках лестницы. Он кипел от негодования. Граф N не желает его видеть! Да кем он себя воображает?! Чем его, мистера Пертуи, деньги хуже графских, даже если добрая их часть получена от других людей? Мистер Пертуи настолько распалил себя, что в какой-то момент уже поднял трость, дабы изо всех сил забарабанить в дверь клуба. И осуществил бы свое намерение, если бы не заметил поблизости, на углу улицы, полицейского, проявляющего к нему явно повышенный интерес. Мистеру Пертуи пришлось опустить трость и удовольствоваться саркастической усмешкой, направив ее в сторону эркера, где стояли, добродушно глядя наружу, три толстых господина. Одного из них мистер Пертуи знал — равно как и то, сколько тот задолжал, — и это еще больше взбесило его. Граф N! Да пусть он в геенне огненной горит, а мистер Пертуи будет стоять на краю бездны и аплодировать его судьям.

Едва сдерживая себя, он сбежал по ступенькам лестницы вниз и вновь зашагал по Сент-Джеймс-стрит, смутно ощущая при этом, что события, случившиеся за последние пять минут, странным образом прояснили предмет его недавних размышлений. Он вышел на Пиккадилли, потоптался в нерешительности. Окинув взглядом ближайшие большие магазины, задержался на «Мэнтоне» — в его витрине была выставлена пара пистолетов, из которых он с наслаждением пристрелил бы графа N. Затем глянул на кондитерскую Фабсби, где скромная молодая особа нависала над гигантским свадебным тортом, но так и не решил, чем занять себя до конца дня. В Кенсингтоне у него имелся дом, но мистер Пертуи нечасто появлялся там. У него была контора, но мистер Пертуи еще раньше дал себе слово сегодня больше не возвращаться туда. Что касается клуба, то в нынешнем его настроении все клубы, включая и собственный, он видеть не хотел. «Проклятие! — выругался мистер Пертуи про себя, минуя витрину с двумя джентльменами во фраках, выглядывавшими оттуда с таким видом, словно хотели завязать с ним светскую беседу, но это были всего лишь манекены. — Пойду-ка я к Джемине!»

В двадцати ярдах отсюда располагалась стоянка кебов, но на сегодня в кебах он уже наездился. Осторожно переступая через лужи на тротуаре и отделавшись от назойливого попрошайки, мистер Пертуи вышел на Пиккадилли-серкус и сел в омнибус. Устроившись внизу, рядом с пожилой дамой с корзиной на коленях, из которой вытягивал шею гусь, и позади двух мужчин, оживленно обсуждавших шансы «Татбери пет» в ближайших соревнованиях, почувствовал, как постепенно приходит в себя. То, о чем он размышлял, шагая по Стрэнду, вновь всплыло в сознании, но на сей раз можно было обдумать это здраво и спокойно. Вот мистер Пертуи и принялся складывать воедино обрывки сведений, полученные от Пирса, приведя их в конце концов в систему, понравившуюся ему самому. «Это вполне реально осуществить, — время от времени говорил он себе. — А вот так не годится». Иногда его губы беззвучно шевелились и он начинал помахивать тростью; соседка с опаской посматривала на него, а в какой-то момент крепко прижала к себе корзину и опасливо забилась в угол. Любители спорта вскоре сошли, оставив на сиденье газету. И мистер Пертуи, подняв и бегло просмотрев ее, наткнулся на сообщение о недавно совершенном в городе дерзком ограблении и о том, что участники его в результате деятельности капитана Мактурка уже установлены.

Мистер Пертуи внимательно прочитал заметку. Если и существовало имя, которое он ненавидел, боялся и не позволял себе вспоминать, обдумывая планы на будущее, то это имя капитана Мактурка. И все же размышления в течение последних нескольких минут настолько вдохновили мистера Пертуи, что ему стало казаться: в случае чего он с этим полицейским справится. Когда омнибус доехал до Сент-Джон-Вуд, на душе у пассажира уже было вполне спокойно. Утопающие в ракитовых зарослях виллы граничили здесь с небольшим кварталом галантерейных магазинчиков. Мистер Пертуи заглянул в один из них и сделал кое-какие покупки, которые ему завернули в красивую оберточную бумагу и аккуратно сложили в бумажный пакет. Дойдя до нужного дома, он бросил беглый взгляд в окно и по мелькнувшему в нем женскому лицу понял, что Джемина не одна. Открыв входную дверь собственным ключом, он вошел в прихожую и кивком велел служанке следовать за ним.

— С кем это тут твоя хозяйка?

— Сестра ее пришла, сэр, — затараторила девушка, вполне разделявшая взгляды мистера Пертуи на обитателей Айлингтона.

— Ступай и скажи, что мне надо видеть ее сию минуту.

Девушка бросилась выполнять поручение. Мистер Пертуи прошагал в угол комнаты, встал под висевшей на стене затейливой гравюрой с изображением юной женщины на качелях, посмотрел на рисунок, перевел взгляд на собственные башмаки — ни то ни другое ему, кажется, не понравилось, — затем откинул крышку фортепьяно, слегка, так, чтобы извлечь хоть какой-то звук, коснулся пары клавиш, распрямился и сцепил руки на затылке. Вскоре послышался звук хлопнувшей двери, шелест платья в коридоре, и вот уже перед ним появилась Джемина, несколько подвыпившая и даже более раскрасневшаяся, чем обычно.

— Вот не ожидала тебя сегодня, Ричард, право слово. Ты ведь сказал — в четверг утром, я точно помню.

— Что эта особа делает в доме?

— Знаешь, Ричард, каково женщине, если она даже родную сестру пригласить не может?

— Полагаю, за деньгами явилась, не так ли?

— Только отчасти. Не ее вина, что фабрику, где работает Нед, закрыли, а за квартиру-то надо платить, они и так задолжали.

— Бездельник и шалопай этот Нед.

— Как скажешь, Ричард, — с нарочитым подобострастием ответила Джемина. — Но ведь это родная кровь, неужели ты хочешь, чтобы я дала ей помереть с голоду?

Мистер Пертуи пожал плечами и звякнул монетами в кармане. Как ответишь на такой вопрос? Вообще-то ему было совершенно все равно: пусть эта миссис Роби (так звали сестру Джемины) и впрямь помрет с голоду, — но джентльмены обычно не позволяют себе такой откровенности.

— Может, присоединишься к нам и выпьешь чашку чаю, Ричард?

— Да нет уж. Если угодно, девушка может принести мне чаю сюда.

К собственному удивлению, мистер Пертуи обнаружил, как его плохое настроение улетучивается. Он подумал, что, благополучно решив проблему, на которую ушло так много душевной энергии, может позволить себе быть добрым даже с миссис Роби. Нет, он не опустится до того, чтобы увидеться с ней, но… будет добр.

— Видишь ли, какое дело, Джемина, — заговорил мистер Пертуи, — у меня сегодня трудный день выпал, полно всяких неприятностей, и они не улучшают настроение мужчине. Никакого зла твоей сестре я не желаю, ты уж поверь мне. Вот два соверена, — он отделил монеты от небольшой кучки мелочи, которую извлек из кармана брюк, — передай их ей от меня, и пусть уходит.

Подивившись немного такой щедрости, Джемина взяла деньги и вышла из комнаты. Вскоре хлопнула дверь, и, выглянув в окно — предварительно он выбрал место, откуда его самого нельзя было разглядеть, — мистер Пертуи увидел плотную краснощекую женщину в черном пальто и шляпке, поспешно направлявшуюся к воротам. Убедившись, что она ушла, он почувствовал, как возникшая еще утром нервозность начала проходить. Оглядев гостиную и ее убранство, оплаченное лично им, мистером Пертуи, и вспомнив утренний разговор с мистером Крэббом, он поздравил себя с тем, что опять взял верх над старым законником. Подумав о Джемине, решил: если дела пойдут так, как задумано, можно будет и для нее кое-что сделать. Например, купить дом — скажем в Ричмонде, ниже по течению реки, подальше от Айлингтона со всей его вульгарностью, или экипаж, в котором она будет днем выезжать вместе с ним, или, может быть, что-нибудь еще. Так, стоя посреди комнаты с засунутыми в карманы брюк руками, мистер Пертуи строил бесчисленные воздушные замки с башенками и бойницами, любовно кружил вокруг них, пока наконец мечтания его не оборвали чьи-то неслышные шаги.

— Право слово, Ричард, давненько тебя не было.

— Да? Что ж, наверное. Но сейчас-то я здесь.

Какой бы протест ни вызвали у Джемины пренебрежительные реплики мистера Пертуи в адрес ее сестры, два соверена сделали свое дело. Проведя своего господина и повелителя в гостиную, она поставила на стол чай и сладости, принесенные им в бумажном пакете, с таким кротким видом, что мистер Пертуи не мог не смягчиться. Дождь прекратился, сквозь ракитник начали слабо пробиваться солнечные лучи, и это тоже пришлось по душе мистеру Пертуи. С полчаса он попивал чай, разглядывая купидонов мистера Этти и думая о том, что, в конце концов, день обернулся для него все-таки неплохо.

— Так что за неприятности у тебя возникли? — робко поинтересовалась Джемина, дождавшись, пока служанка уберет со стола.

— Неприятности? Да так, ничего особенного. Есть некий господин, его зовут граф N. Так вот, я вынужден был пойти к нему в клуб, чтобы напомнить о долге.

— О Господи, так прямо и сказал ему?

— Видишь ли, на мой взгляд, нельзя слишком много тратить на лошадей. Между прочим, — продолжал мистер Пертуи, чья щедрость, казалось, не знала пределов, — как насчет того, чтобы поехать на дерби в этом году?

— Да я бы с радостью.

Так они и сидели еще некоторое время, толкуя о новомодных увлечениях аристократов, а особенно о слабости к конному спорту. Попутно мистер Пертуи вновь и вновь возвращался к принятому решению, а Джемина обдумывала, что ей надеть на дерби и что может выйти из этой поездки, потом поужинали у камина — в общем, вечер окончился довольно хорошо.

На протяжении последующих нескольких дней в часы, свободные от конторской рутины, когда он был занят счетами и придумыванием различных поручений клерку, мистер Пертуи предпринял целый ряд полезных и разумных шагов. Появившись в доме на Картер-лейн на следующее утро, часа за полтора до прихода Грейса, он, изменив почерк, написал письмо от имени некоего Элиаса Гудфеллоу. Оно адресовалось Уильяму Тестеру, эсквайру, проживающему на Фейрфакс-стрит в Саут-тауне, и было отправлено немедленно, для чего мистер Пертуи воспользовался услугами мальчишки-посыльного, которого нашел в двадцати ярдах от своей конторы, чуть ниже по переулку, у бокового входа в гостиницу. Если Боб Грейс, пришедший, как обычно, в десять, и удивился, увидев хозяина на рабочем месте, то никак этого не выдал, лишь негромко присвистнул и со значительным видом принялся раскладывать перед собой чистые листы промокательной бумаги.

— Смотрю, ты нынче утром в хорошем настроении, — заметил в какой-то момент мистер Пертуи.

— В отличном, можно сказать, сэр, — откликнулся Грейс, протирая окно тряпкой, извлеченной из мусорной корзины.

Действие происходило довольно рано утром. Далее, оставив клерка в конторе за главного, мистер Пертуи отправился в Кларкенуэлл. Тут, в районе Амвелл-стрит, он отыскал узкий переулок, где жил некто мистер Файл. Это был скромный, невысокого роста лысый мужчина в сильных очках. Лет десять назад он имел в Сити репутацию одного из лучших мастеров по замкам. Говорили, будто в то время мистер Чабб, на которого он работал, и шага без него сделать не мог и именно он изготовил замки и ключи к сейфам полудюжины крупных лондонских банков. Один знаменитый взломщик признался на судебном процессе, проходившем в Олд-Бейли, что замки мистера Файла ему не по зубам, и это вызвало сильное неудовольствие со стороны обвинения. Однако же, как ни странно, мистер Файл создал себе репутацию отнюдь не на этих достижениях. Ходили слухи, будто якшался он с людьми, которые вряд ли понравились бы мистеру Чаббу; да если уж на то пошло, и полиции тоже, будь ей, конечно, известно об их существовании. Под конец того самого года, когда известный взломщик сидел на скамье подсудимых в Олд-Бейли и с восторгом говорил о мастерстве мистера Файла, жертвой ограбления стала одна крупная компания, торговавшая жирами. Из ее помещения было украдено и словно в воздухе растворилось изрядное количество золота, хотя двери все время оставались запертыми. Люди, знающие толк в таких вещах, поговаривали, что без мистера Файла тут не обошлось. Естественно, мистер Файл протестовал, утверждая, будто это утка, пущенная одной вечерней газетой, однако в суд никто не подавал и по прошествии недолгого времени наниматели замочных дел мастера решили отказаться от его услуг. Так мистер Файл сделался частным лицом; в этом качестве он и понадобился мистеру Пертуи, возможно, и раньше имевшему с ним дело. Встретившись, они проговорили не менее часа. По окончании беседы мистер Пертуи, тряся головой, осведомился у мистера Файла, реально ли это дело, и мастер, кивнув, заметил, что, с его точки зрения, если погода будет благоприятствовать и Ломбард-стрит[27] не слишком задерет цены на апельсины, то да, вполне выполнимо.

Два дня спустя мистера Пертуи можно было увидеть на вокзале Лондон-бридж. В своей щеголеватой дорожной накидке зеленого цвета и зажатым под мышкой саквояжем он выглядел как человек, готовящийся вкусить комфорт путешествия. Наверняка именно так и подумал бы любой, бросив на мистера Пертуи даже самый беглый взгляд. С чрезвычайно заинтересованным видом он кружил по залу ожидания, тщательно изучая расписание и вообще всячески погружаясь в жизнь этого места. С грохотом подкатил полицейский фургон, и мистер Пертуи с откровенным безразличием поглядывал на двух полисменов, которые вместе с начальником станции следили за тем, как большой ящик, обмотанный красной и белой тесьмой, переносят в кабинет. В общем, мистер Пертуи успел осмотреть все его интересующее. Он заглянул в мужской туалет и остался доволен увиденным. Почистил башмаки у чистильщика, выпил в буфете чашку кофе и купил газету в киоске. Затем, выждав примерно полчаса, проследовал в кассовый зал и, выйдя оттуда через несколько минут, сел на поезд, направлявшийся в Дувр. Заняв место в купе вагона третьего класса, стал заинтересованно приглядываться к охраннику, проходившему по поезду, к станциям, через которые они проезжали. И высчитывал, сколько времени занимал каждый перегон. Когда поезд прибыл в Рэдхилл, мистер Пертуи встал со своего места, чтобы размять ноги. Он дошел до охраняемого вагона, тайком заглянул в него, убедился, что сейф на месте, и вернулся назад, миновав на пути охранника, вежливо придержавшего для него двери, соединяющие два вагона.

Прибыв в Фолкстон, где дул сильный весенний ветер, заставивший плотнее закутаться в накидку, мистер Пертуи вместе с остальными сошедшими здесь с поезда направился в сторону гавани. Но в очередь за билетами не встал, а принялся с любопытством следить за приготовлениями на пароходе к отплытию и Булонь, отметив попутно расположение служебных помещений вокзала и проследив за действиями его начальника. Тот несколько раз выходил из кабинета по каким-то делам, всякий раз запирая дверь на ключ, а затем возвращался. Таким образом мистер Пертуи провел на пирсе примерно час, на исходе которого послышался скрежет колес и к гавани подъехал какой-то шарабан; из него извлекли сейф, вроде бы тот самый, что мистер Пертуи видел в поезде. Он понаблюдал, как именно поднимают и опускают сейф, проследил его путь до тех самых пор, пока тот не исчез в зеве корабельного трюма. Ветер усиливался, из туч, скопившихся над морем, упали первые капли дождя, и мистер Пертуи направился в самый дальний конец пирса, устремив довольный взгляд на перекатывающиеся волны. Прозвонил корабельный колокол, трап подняли, и приличные господа в непромокаемых плащах отошли от перил пристани и двинулись кто куда в поисках развлечений. Пароход медленно проплыл мимо, нос его то зарывался в воду, то поднимался над ней, за кормой летели чайки и стелился черный дым, извергаемый топкой. Мистер Пертуи, наблюдавший за всем этим, отправился пообедать в ресторан гостиницы «Фолкстон-Арбор», где поковырялся вилкой в куске мяса и выпил пинту портера. Чувствовал он себя при этом так уютно, как будто оказался в приморской гостинице в межсезонье, когда за окном дует ветер и льет дождь.

Глава 13 «ВЫ ШУТИТЕ!»

— Право слово, мама, я и не думал, что вы можете быть такой безрассудной!

— Безрассудной?! Это с какой стороны посмотреть.

— Извините, но посмотреть на это можно только с одной стороны. Явиться в чужой дом бог весь откуда, без предупреждения, явно вопреки желанию хозяина и совету его адвокатов… Даже слов не нахожу!

— Спокойно, Джон, спокойно. Ты говоришь так, будто я украла его столовое серебро или явилась в дом с инспекцией.

Ни мистер Джон Карстайрс, ни его мать — а именно они были участниками этого разговора — не испытывали от него ни малейшего удовольствия. Находились они в данный момент в гостиной — сын сидел за столом с чашкой чаю, мать стояла, слегка опираясь о камин. Помимо них, в комнате была служанка — то ли только что вошла, то ли, напротив, собиралась выйти.

— Единственное, чего хотелось бы, мама, так это знать, зачем вам понадобился этот визит.

— Зачем понадобился?! Я просто решила — нет-нет, Джейн, можете остаться, — что если ты не хочешь ничего предпринимать, стало быть, мне придется взять дело в свои руки.

— И это после того, как я отправился прямиком к мистеру Крэббу?!

— И ничего не получил за свои страдания!

Присутствие служанки, убиравшей со стола посуду после завтрака, не позволяло спору разгореться во всю силу, и мать с сыном замолчали, сверля друг друга глазами. Никогда еще они не были так злы друг на друга: миссис Карстайрс потому, что считала сына слабаком; Джон Карстайрс потому, что полагал, будто мать бесцеремонно вмешивается не в свои дела. Тем не менее каждый в глубине души хотел примирения, поскольку сын вообще терпеть не мог споров и разногласий ни с кем, будь то его мать или кто другой. А миссис Карстайрс понимала, что решить проблему можно, только выступая единым фронтом с сыном.

Толкая впереди себя тележку с посудой, служанка вышла из гостиной. Джон Карстайрс тем временем лихорадочно размышлял над последней репликой матери, поставившей его в положение обороняющегося: следовало что-нибудь сказать, придумать, как обернуть спор в свою пользу, — но в голову ничего не приходило; а вообще-то больше всего ему хотелось как можно скорее уйти отсюда и отправиться на работу. Джон подвинул к себе письмо, вызвавшее перепалку, и щелчком отправил его на противоположную сторону стола.

— Это от Крэбба. Можешь прочитать.

Миссис Карстайрс извлекла из конверта лист бумаги, поднесла к глазам лорнет и принялась за чтение.

— Что ж, по-моему, все ясно.

— Это уж точно. Ясно как день, — откликнулся Джон Карстайрс. — Тут еще имеется записка лично от Крэбба. Он выражает сожаление, что приходится писать в таком тоне, ну и все прочее. Мне кажется, просто изворачивается. Вот, сами посмотрите.

Миссис Карстайрс взяла второе письмо, в котором подробно говорилось о расстроенном состоянии здоровья миссис Айрленд, о том, будто доктора категорически запрещают ее беспокоить, и так далее. Сделала вид, что вчитывается, но на самом деле голова ее целиком была занята содержанием первого послания. В глубине души она радовалась последовавшему разоблачению, поскольку, как человек откровенный, миссис Карстайрс ненавидела двуличие, особенно если жертвой становятся те, кого она любит больше всего на свете. К тому же по опыту она знала: такие вещи обычно все равно выплывают наружу. И все-таки ее тревожило неудовольствие сына (хотя она знала, что это ненадолго): письмо мистера Крэбба он мог воспринять как сигнал к ее отстранению от дела. Таким образом, задача — как миссис Карстайрс представляла ее себе — заключалась в привлечении интереса сына к факту загадочного исчезновения миссис Айрленд, но сделать это нужно было незаметно или по крайней мере так, чтобы он не воспринял это как давление с ее стороны. Обдумывая ситуацию, миссис Карстайрс продолжала вглядываться в строки письма, а Джон Карстайрс тем временем барабанил пальцами по столу и поигрывал брелоком от часов.

— Ладно, мама, пора кончать со всем этим. Честно говоря, не представляю даже, как посмотрю в лицо старому Крэббу при встрече в клубе.

— Ну что ж, наверное, ты прав, — кротко молвила миссис Карстайрс, что явно удивило бы человека более наблюдательного, чем ее сын. — Очень жаль, что все так вышло… Что еще сказать?..

— Это уж точно.

Как миссис Карстайрс и рассчитывала, покаяние ее возымело немедленный эффект — тон сына сразу же смягчился:

— Видите ли, мама, такого рода вопросы надо решать по правилам. Представьте, что было бы, если всякий раз, как у одного джентльмена возникнет вопрос к другому, он просто отправится к нему домой за ответом. А теперь, — он начал натягивать перчатки, явно давая понять, что, с его точки зрения, говорить больше не о чем, — если вы не возражаете, поставим на этом точку и больше не будем возвращаться к этому делу или по крайней мере — тут Джон Карстайрс снизошел до улыбки — не будем повторять прежних ошибок.

Миссис Карстайрс поняла: с первой из двух поставленных задач — умерить сыновний гнев — она справилась удачно. А над второй — заманить сына в ловушку — еще предстояло поработать. И, беспокоясь, как бы не перегнуть палку, она сменила тему:

— Только все же есть во всем этом, Джон, какая-то загадка. В толк не возьму, как могла Изабель Айрленд исчезнуть так стремительно? А тут еще этот мистер Фэрье, о котором все толкуют…

— Ричард Фэрье! О нем, кажется, никто ничего не знает!

— Кроме того, — подхватила миссис Карстайрс, — что это ее кузен и вроде он был без ума от Изабель, а теперь тоже исчез без следа.

— Ну хватит, мама! — Джон Карстайрс справился наконец с перчатками и потянулся за тростью и газетой. — Все эта хрычовка — извините за откровенность — напрашивается на сочувствие и только всех путает. Ричард Фэрье, где бы он сейчас ни находился, был влюблен в нее не больше, чем я. Что же касается нашей бедной родственницы, то она не вполне здорова и лучше всего оставить ее на попечение тех, чей долг заботиться о больных.

— Все это прекрасно, Джон, но…

— Что «но», мама?

— Но хотелось бы — извини за такие слова, но они продиктованы одной только любовью к тебе, ты уж мне поверь, — хотелось, чтобы ты был…

— Да? — поигрывая тростью и поправляя шляпу на голове, Джон пристально смотрел на мать.

— Чтобы ты был порешительнее.

— Порешительнее?! — К счастью для миссис Карстайрс, сын ее, судя потону, решил обратить дело в шутку. — Позвольте сказать вам, мама, что если адвокат ставит в известность своего знакомого, что некто, за кого он, как бы это сказать, несет ответственность, ведет себя глупо, и говорит об этом в открытую, то вряд ли такого человека можно упрекнуть в нерешительности. Нет, не беспокойтесь, провожать меня не надо.

И с этими словами, делая вид, будто страшно торопится и его ждут неотложные дела, мистер Джон Карстайрс нахлобучил шляпу на голову и выскочил из дому. А его матушка, оставшаяся в гостиной одна, преисполнилась уверенности в том, что достигла и второй своей цели.

Если бы у миссис Карстайрс была возможность понаблюдать за своим сыном в течение ближайших нескольких часов, она бы лишний раз поздравила себя с успехом. Направляясь с Мэрилебон-роуд в сторону Уайтхолла, Джон Карстайрс чувствовал, что голова его занята одним-единственным вопросом: неужели ему, как утверждает мать, не хватает решительности и он действительно слабак? Мистер Карстайрс был склонен дать на этот вопрос отрицательный ответ. Рассмотрев ситуацию, обдумав ее, выслушал весьма разумный совет и принял решение, несмотря на то, что очень близкий ему человек поставил его в неловкое положение. Он предпринял кое-какие усилия, чтобы избежать повторения случившегося. Таким образом, проанализировав вопрос со всех сторон, мистер Карстайрс пришел к следующему выводу: он сделал то, что должен был, и действия его никоим образом не следует подвергать сомнению. В то же время он понимал: между безупречными поступками и теми, которые можно назвать хорошими, есть определенная разница. Вероятно, тут сыграли роль воспоминания о некоторых ранее случившихся в его жизни событиях, когда кое-кто действительно мог счесть его поведение нерешительным. Так или иначе, полчаса, затраченные им на дорогу от своего дома до работы, приятным времяпровождением вряд ли назовешь, и не исключено, что именно это стало причиной некоторых событий, развернувшихся в ближайшем будущем.

Возможно, широкая публика имеет несколько искаженное представление о якобы комфортных условиях, в которых работают молодые люди — сотрудники торгового управления. Она, наверное, воображает залы с высокими потолками, мягкие ковры, потрескивающие в камине дрова, обслугу в униформе, снующую взад-вперед по коридорам, покуда благородные господа, восседающие во внутренних покоях, сосредоточенно решают дела государственной важности. Если большинство действительно думает так, то искренне заблуждается. И дабы внести необходимые поправки в сложившийся образ, следует отметить, что кабинет, который Джон Карстайрс делил со своим коллегой, досточтимым мистером Кэднемом, имел площадь двенадцать квадратных футов, два лакированных письменных стола, книжный шкаф необъятных размеров и отгороженный закуток, где сидел весь перепачканный чернилами клерк. По прибытии мистера Карстайрса огонь в камине уже не горел, бумаги были в беспорядке разбросаны по столу. Первое, что он сделал, — повесил шляпу на вешалку и угрюмо осведомился, где это черти носят мальчишку, разносящего кофе.

— Как раз за кофе я его и послал, — откликнулся досточтимый мистер Кэднем — щеголевато одетый мужчина лет двадцати шести. — Давно уже, но сейчас таких бездельников на работу нанимают, ничего поручить нельзя.

Сердито пробормотав что-то в знак согласия, мистер Карстайрс уселся за стол, обнаружив на нем, от чего настроение у него испортилось окончательно, письмо от заместителя начальника управления мистера Баундерби, из которого следовало, что в двенадцать у него в кабинете состоится совещание.

— Проклятие! Теперь еще это совещание у Баундерби! Что ему, черт возьми, понадобилось?

Досточтимый мистер Кэднем оторвался от изучения спортивной газеты, поднял голову и то ли со страхом, то ли с апатией произнес:

— Понятия не имею. Но не далее как полчаса назад он тебя разыскивал. Вид у него, я бы сказал, был весьма воинственный.

— Гм… Ну и как ты ему объяснил, где я?

— Сказал, что, если не ошибаюсь, у тебя свидание с графом N. — И мистер Кэднем назвал имя вельможи, который пользовался весьма высокой репутацией в кабинетах торгового управления и о котором, как всем было известно, мистер Баундерби отзывался с неизменным почтением.

— Что ж, Кэднем, спасибо, ты настоящий товарищ. Где же этот бездельник с кофе?

Как видно из разговора, Джон Карстайрс сам устанавливал себе рабочее расписание, ему льстило уважение коллег и в случае необходимости он мог вести любые сражения с начальством. Нынешнее утро или, вернее, то, что от него осталось, принесло в этом смысле дополнительные доказательства его особого положения на службе. В полдень он уединился с мистером Баундерби, и если и не подтвердил напрямую версию о встрече с графом, то, во всяком случае, дал понять, что задержали его дела исключительной государственной важности. Какой-то благородный господин, проходя по коридору, приветствовал его самым дружеским образом, а другой — судя по виду, никак не ниже личного секретаря члена кабинета министров — спросил, собирается ли он нынче вечером почтить своим присутствием вечеринку в Мейфэр и будет ли там некая незамужняя дама. Все это весьма укрепило в Джоне Карстайрсе чувство тесной принадлежности миру, а равным образом сильно понизило силу переживаний, вызванных обвинением в слабоволии. Так что пообедал он в компании достопочтенного мистера Кэднема в одном из ресторанчиков Уайтхолла, пребывая в превосходном расположении духа.

— Знаешь, — сказал Кэднем, когда они вернулись к себе в кабинет, где уже сидел перепачканный чернилами клерк, — что-то устал я как собака. Вчера до двух часов у леди Джейн танцевали. Думаю, не помешает часок отдохнуть.

Эта была неизменная привычка достопочтенного мистера Кэднема: между тремя и четырьмя часами пополудни он тайком дремал.

— Хорошая мысль, Кэдди. И ни о чем не беспокойся. Сиди себе тут, а я схожу на заседание правления.

Джон Карстайрс все еще пребывал в приподнятом настроении, чему немало поспособствовали кусок мяса и полпинты шерри. К сожалению, вторая половина дня показала, что его радужный взгляд на будущее разделяется не всеми. Следуя обещанию, данному мистеру Кэднему, Джон Карстайрс и впрямь принял участие в заседании правления. Следует отметить, это было правление не всей палаты, а одного из ее подразделений, считавшегося бесспорной вотчиной мистера Баундерби, и он действительно распоряжался здесь единолично. У Джона Карстайрса имелись некоторые основания искать расположения членов этого собрания. Один высокопоставленный чиновник — не настолько, как мистер Баундерби, но все же — ожидал перевода в другой отдел, открывая тем самым желанную вакансию. Ибо, сколь бы ни дорожил Джон Карстайрс обществом досточтимого мистера Кэднема, а равно свободой поведения, на что начальство поглядывало сквозь пальцы, карьерный рост тоже не оставлял его равнодушным. И уж как минимум он хотел бы заполучить собственный кабинет, где и кофе принесут, стоит, так сказать, только пальцем шевельнуть, и не будет никаких мистеров Баундерби, интересующихся его местопребыванием. Соответственно в ходе заседания он проявлял особое почтение к вышеупомянутому господину и к присутствующему тут же графу, предупредительно передавал им бумаги и вообще вел себя с подчеркнутой скромностью.

А потом как раз и произошел один из тех несчастных случаев, которые не предотвратишь никакой предупредительностью и скромностью, — так бывает, когда вдруг услышишь о себе нечто, чего лучше бы не слышать. Вот как все случилось. Заседание правления окончилось, и Джон Карстайрс вместе с остальными вышел из комнаты, где оставались, собравшись в дальнем конце и о чем-то оживленно беседуя, мистер Баундерби, граф N и еще два-три джентльмена. Дойдя до середины лестницы, ведущей к его кабинету, Джон Карстайрс обнаружил, что оставил в зале заседаний некий документ, вернее, бумагу, которую ни в коем случае не должен был выпускать из рук. Поспешив назад, он открыл дверь как раз в тот момент, когда мистер Баундерби говорил графу N, что, как он считает, с этим делом мистер Карстайрс врядли справится и стоит поручить его… Какое дело и кому его лучше поручить, мистер Карстайрс не расслышал. Присутствующие не заметили его возвращения, и он решил исчезнуть до того, как это произойдет. Сбежав по лестнице с самой лучезарной, какую только смог из себя выдавить, улыбкой, принялся расспрашивать досточтимого мистера Кэднема о бале у леди Джейн, но не думаю, будто это и впрямь его занимало. Поначалу Джон Карстайрс пытался утешить себя тем, что подслушанный случайно разговор касался какой-то мелочи и расстраиваться не стоит, но вспомнив в точности слова мистера Баундерби, не оставлявшие никаких возможностей для недопонимания, расстроился окончательно. Настроение его сильно упало.

И тут как раз последовал новый удар под дых. Нанес его господин по имени Деннисон. Как говорилось, Джон Карстайрс — молодой человек, не лишенный политических амбиций. Как раз в это время он пристально следил за событиями в округе Саутуорк, чей представитель в парламенте недавно умер. Вот-вот должно было последовать постановление нижней палаты о довыборах. Покойный мистер Джонс был либералом, но те, кто понимает в толк в подобных делах, считали, будто сейчас настал момент, когда упавшее знамя может поднять консерватор и, присягнув на верность королеве, отечеству и конституции, покончить с либерализмом в Саутуорке, сбросив его прямиком в Темзу. И Джон Карстайрс пришел к выводу, что таким консерватором станет именно он, достигнув соответственно взаимопонимания с мистером Деннисоном, который, будучи адвокатом, являлся в то же время представителем партии консерваторов именно в этом избирательном округе. Мистер Деннисон — коротконогий, весьма неприятный на вид мужчина, говоривший с явным акцентом уроженца Ист-Энда и имевший привычку щелкать костяшками пальцев. При этом в кругах, где вращался и Джон Карстайрс, он считался безупречным барометром политической погоды в Саутуорке. Если мистер Деннисон говорил, что то-то и то-то сработает или нет, так оно и получалось. Пока мистер Джонс был жив, мистер Деннисон открыто — и безнадежно — пытался бороться с ним. Теперь, когда парламентария не стало, он ясно дал понять: любой его преемник либерал о такой свободе действий пусть даже не мечтает.

Все это не могло не вызвать живейшего интереса мистера Карстайрса. Сам мистер Дизраэли, окажись он нынче днем в помещении торгового управления, не был бы принят с гостеприимством, оказанным адвокату из Саутуорка. В камин немедленно подбросили дров, клерка-замарашку отослали с каким-то выдуманным поручением, а досточтимого мистера Кэднема только что не силой удалили из кабинета в читальный зал, где он сразу раскрыл свежий номер газеты. От мистера Деннисона все эти знаки внимания не ускользнули, и он с удовлетворенным видом уселся на стул, покуривая сигару, предложенную Джоном Карстайрсом, и постукивая по полу своими короткими ножками.

— Ну что ж, — вымолвил он после некоторого молчания, раз-другой обежав взглядом комнату, — а здесь у вас довольно уютно.

— Ну да, в своем роде.

— Только в случае избрания от всего этого придется отказаться. — Костяшки пальцев мистера Деннисона заработали как пара щелкунчиков. — Государственные служащие не могут одновременно заседать в палате. Впрочем, вам это, несомненно, известно.

Джон Карстайрс тонкой улыбкой дал понять, что да, известно. В глубине души он испытывал отвращение к этому человеку, к манере говорить и щелкать пальцами, но поскольку тот воплощает собой консерватизм в окружном масштабе, приходилось быть с ним весьма любезным. Думаю, если бы мистер Деннисон пожелал, чтобы его представили мистеру Баундерби или отобедать с графом, Джон Карстайрс и это как-нибудь организовал. Но в данном случае он просто кивнул, отвел взгляд от манжет рубашки мистера Деннисона и сказал:

— Полагаю, у нас все в порядке… Я имею в виду в округе.

— Ну как вам сказать, — чрезвычайно учтиво откликнулся мистер Деннисон, поворачиваясь на стуле и вытягивая ноги поближе к камину. — Это зависит от того, что считать порядком. Есть ведь еще и сэр Чарлз Девониш — раньше он был депутатом от округа Чэттерис, а сейчас тратит здесь немалые деньги.

— Но ведь сэр Чарлз не имеет никакого отношения к этому району!

— А я этого и не утверждал. Я просто сообщил, что он тратит много денег. Далее, имеется мистер Хонимэн — не сомневаюсь, вы о нем еще услышите, — это пивовар, а таких избиратели любят.

— К черту всех пивоваров!

— Совершенно с вами согласен, сэр. Но, как известно, побеждает на выборах тот, кто наберет больше голосов. — В этот момент костяшки пальцев мистера Деннисона издали звук, напоминавший пистолетный выстрел. — Ну и, наконец, вы, сэр.

— Ну да, я, конечно.

Деннисон проницательно посмотрел на молодого человека. Ему приятно было общество Джона Карстайрса, равно как и сидеть подле разведенного специально для него огня в камине, курить предложенную хозяином кабинета сигару, и даже провожать взглядом досточтимого мистера Кэднема было приятно. Но мистер Деннисон считал себя реалистом.

— Ну, — заговорил он наконец, — итак, вы. И если б на то моя воля, вас бы выдвинули без сучка-задоринки, можете не сомневаться. Но в районе есть люди, которые утверждают, что вы недостаточно…

— Недостаточно что?..

— Недостаточно серьезны. — Мистер Деннисон с сожалением бросил в огонь окурок сигары и немного отодвинулся от огня.

— Несерьезен! Уверяю вас, я очень серьезен!

— Именно это я всем и говорю, сэр. Всем и всегда, — повторил мистер Деннисон, который, разумеется, и не собирался откровенничать со своим юным другом. — Но против нас сэр Чарлз с его деньгами — он сорит ими налево и направо — и мистер Хонимэн — говорят, он скупает долговые расписки.

Из этого последнего замечания Джону Карстайрсу стало ясно: его шансы на выдвижение в избирательном округе Саутуорк практически равны нулю и мистер Деннисон это знает. Весьма угнетала его также мысль о деньгах, ранее переданных мистеру Деннисону якобы на «покрытие текущих расходов», ну и, разумеется, подозрение, что его просто обвели вокруг пальца. Тем не менее Джону Карстайрсу и в голову не пришло выразить свои подлинные чувства, и он проводил мистера Деннисона со всем почтением, приличествующим его положению. В дверях кабинета тот едва не столкнулся с досточтимым мистером Кэднемом, обогатившим свой интеллект общением с богатствами читального зала и решившим вернуться на рабочее место.

— По совести сказать, — заметил мистер Кэднем вскоре после ухода мистера Деннисона, — давно не видел тебя в таком паршивом настроении.

— Ты прав.

И это все, больше коллеги не обменялись ни словом. Сидя за столом и не сводя взгляда с того места, откуда мистер Деннисон произнес свой приговор, Джон Карстайрс так и кипел от возмущения. Если тебя дома упрекают в недостатке решительности — это одно. Но если тот же упрек повторяется, притом дважды, с перерывом буквально в несколько минут, посторонними — это совсем другое. В результате Джон Карстайрс до конца дня буквально рычал на служащих, попадавшихся ему в коридоре, набросился на курьера, обругал клерка и даже с мистером Баундерби, зашедшим задать какой-то вопрос, говорил сквозь зубы.

— Говорю же, — повторил мистер Кэднем, когда они после окончания рабочего дня спускались вместе по лестнице, — вид у тебя на редкость свирепый; сам-то ты это чувствуешь?

— Правда? — рассмеялся Джон Карстайрс. — Что ж, я впрямь готов разорвать кого-нибудь на части, и чем быстрее, тем лучше. Но не беспокойся, Кэдди, тебе ничто не грозит.

И все же никого Джон Карстайрс на части не порвал. Он пошел к себе в клуб, выслушал рекомендации официанта и поужинал в одиночестве, размышляя о своих ближайших перспективах. «Я просто обязан, — говорил себе мистер Карстайрс, — что-то предпринять», — но что именно, он понятия не имел. Перебирая в уме свои неудачи — дело миссис Айрленд, положение в торговом управлении, перспективы выдвижения в парламент от округа Саутуорк, — Джон Карстайрс не смог придумать, как ему сдвинуться с места. Неожиданно вспомнилось, бог весть отчего, утреннее письмо от мистера Крэбба. Говоря откровенно, оно ему не понравилось: джентльмены, встречающиеся в обществе, в таком тоне друг с другом не говорят. Совершенно случайно, пока он сидел за столиком и размышлял над своими бедами, мимо него прошел приятель-юрист — в Линкольнс-Инн он чужак, но о мистере Крэббе и его делах ему наверняка известно.

— Карстайрс, ты? Как поживаешь? Слышал, в парламент выдвигаешься?

— Да. Впрочем, там видно будет. Ничего еще не решено. Слушай, есть свободная минутка? Мне поговорить с тобой нужно.

— Конечно, валяй.

И неожиданно мистер Карстайрс рассказал о том, как в поисках следов миссис Айрленд его мать ездила в Норфолк, о своих взаимоотношениях с мистером Крэббом. Он поделился не всеми подробностями, но и сказанного хватило, чтобы заинтересовать приятеля, которому, как выяснилось, — опять-таки к удивлению Джона Карстайрса, — кое-что об этом уже было известно.

— А-а, та самая красавица вдовушка, что чахнет в обществе своей Синей Бороды. Слышал, слышал.

— Ну и как ты думаешь, какую игру ведет Крэбб?

— Крэбб? — Приятель Джона Карстайрса улыбнулся так, как умеют только законники: вкрадчиво и неопределенно. — Крэбб, мой мальчик, — самый уважаемый старый юрист из тех, кто когда-либо надевал парик или получал задания от вельмож. Правда, до меня доходили слухи — учти, слухи, — что раз или два он едва не пересек черту. Впрочем, тут мне лучше умолкнуть.

— А вот как раз и нет, — невнятно пробормотал Джон Карстайрс, которому очень хотелось услышать о куче самых разных вещей.

Но приятель уже отошел, и вскоре клуб наполнился людьми и воздух сделался синим от табачного дыма. Джон Карстайрс оказался за ломберным столиком с тремя-четырьмя игроками, чьей компании он вообще-то обычно избегал. Но за невозмутимым видом, демонстрируемым партнерам по висту, кипели страсти. «Если вопрос о том, какую игру ведет мистер Крэбб, это не демонстрация решимости, — спрашивал он себя, — то что же?»