ГЛАВА ПЕРВАЯ. МОРОЗОВ

Из тридцати двух лет царствования самостоятельно государством Михаил Федорович управлял чуть более трех лет, с апреля 1642 г. по июль 1645 г. Смоленским синдромом он не мучился, отчего центральная проблема России отошла на второй, а то и на третий план. Вперед выдвинулись интересы семейные, которые внезапно заострили всеобщее внимание на межконфессиональных различиях Востока и Запада, России и Европы, православных и протестантов. Царь вздумал женить на любимой дочери, Ирине Михайловне, принца Вальдемара, графа Шлезвиг-Гольштейнского, сына короля Дании Христиана IV. Блажь у государя возникла еще летом 1640 г. Черкасский ей не противился, хотя и не одобрял. В августе — сентябре 1641 г. состоялись смотрины. Принц прогостил в Москве почти месяц, очень приглянулся монарху и совсем не понравился царскому окружению. Преодолевая саботаж приближенных, государь добился, чтобы датчанин в январе 1644 г. приехал в Россию в качестве жениха царевны. Однако далее процесс застопорился из-за маленького разногласия. Русская сторона требовала от принца обращения в православие, иноземная от Москвы — признания тождества протестантской веры с греческой. Закулисные переговоры о правоверности обрядовых норм стремительно переросли в политический скандал.

Камнем преткновения оказался способ крещения — обливанием или погружением в воду. Протестанты-датчане не видели нужды в повторной процедуре. Ведь принца в детстве при крещении окропляли водой. Однако «московиты» подобное за истинный обряд не считали и настаивали на том, чтобы молодой человек совершил таинство еще раз, трижды окунувшись с головой в пруду, озере или реке. Вальдемар, почувствовав себя пленником, в ночь на 9 (19) мая 1644 г. вознамерился сбежать из Москвы. У Тверской заставы путь ему преградили стрельцы. Завязался бой, закончившийся оттеснением иноземцев назад, к Кремлю.

Михаила Федоровича выходка гостя не смутила. Он упрямо стоял на своем: крещению и браку быть. Для этого затеял провести дебаты на волновавшую датчан тему. Первый тур длился неделю. 28 мая (7 июня), 2 (12) и 3 (13) июня 1644 г. пастор принца, Матиас Фельгабер, и три русских священника — протопопы Благовещенской и Черниговской церквей Никита Васильев и Михаил Рогов, ключарь Успенского собора Иван Наседка — спорили в узком кругу, при посредничестве переводчиков. Верх одержал, увы, лютеранин, напомнив оппонентам, что использованный автором Священного Писания греческий глагол имеет двойное толкование — и погружение, и обливание или окропление. Глава русской делегации, духовник царя, стушевался перед языковыми познаниями иностранца и не придумал ничего лучшего, как на третий день подключить к прениям шесть священников-греков, которые, не обнаружив в лингвистических аргументах Фельгабера прорехи, лишь упрочили его преимущество.

Пришлось россиянам на целый год брать тайм-аут. Предлогом обеспечили сами датчане, предложившие пригласить на диспут арбитров — католиков-поляков. Пока ожидали послов из Варшавы, Рогов с Наседкой искали уязвимое звено в протестантской позиции. Параллельно царь испробовал ряд обычных мер убеждения. «Королевича» спаивали, запугивали, ссорили с Фельгабером. Все тщетно. 13 (23) января 1645 г. в Москву из Польши приехал кастелян Брацлавский Гавриил Стемпковский, который на встречах с министрами царя скорее сочувствовал Вальдемару, чем Михаилу Романову. Наконец, к лету 1645 г. два русских священника доложили о своей готовности, после чего 4 (14) июля 1645 г. в верхнем апартаменте Посольской или «Ответной» палаты царского дворца прошел второй раунд прений, раунд-реванш. Русское правительство, похоже, не сомневалось в успехе, коли придало событию публичный характер. Обе стороны спорили в расширенном составе, в присутствии судьи — польской делегации — и при стечении многотысячной толпы, заполонившей площадь снаружи, под окнами парадного зала. Не исключено, что и Михаил Федорович наблюдал за дискуссией из потаенной комнатки наверху, куда мог незамеченным пройти по особому коридору, а подняться по небольшой круглой лестнице. Царь даже хотел в сопровождении бояр открыто посетить мероприятие, однако в последний момент почему-то отказался.

На сей раз русское духовенство, и вправду, выглядело предпочтительнее, ибо навязало сопернику бой на историческом поле, вооружившись фактом крещения Иисуса Христа Иоанном Крестителем через погружение в воду. Апелляция Матиаса Фельгабера к Ветхому Завету, сочинениям Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и прочих богословов перевесить поступок Спасителя никак не могла. Так что теперь датчане поторопились, свернув дебаты, уйти на перерыв. Но прежде пастор поднес «спикеру» прений — думному дьяку Посольского приказа Г.В. Львову — «тетрадь в десть» с двадцатью аргументами в пользу обливания.

Однако очередной дуэли не было. В ночь на 13 (23) июля царь Михаил Федорович умер, единственный, кто всерьез желал русско-датской свадьбы. А потому более принца Вольдемара задерживать никто не собирался. Дважды — 17 (27) июля от имени нового царя и 3 (13) августа 1645 г. от имени царя и патриарха — ему предлагали перекреститься по православному обряду и жениться на царевне Ирине Михайловне. Дважды он не соглашался. И тогда 20 (30) августа 1645 г. «окаянного» выпроводили «в свое наследие»{15}.

Хотя Михаил Федорович и скончался скоропостижно, а слухи об «окормлении» государя гуляли по стране, тем не менее вряд ли они отражали истину. Конечно, августейший каприз задевал многих, в первую очередь, царевича Алексея Михайловича. Опасность завещания царем престола новобрачной паре, а не старшему сыну существовала реально. В то же время и духовенство, и боярство не радовала перспектива проникновения датского влияния в царские чертоги. Первых беспокоила чистота веры, вторых — политические амбиции принца. По большому счету, государь играл с огнем, продавливая брачный проект, поневоле формируя из ближайшего окружения мощную антидатскую коалицию. В случае нужды она ради общего блага не побрезговала бы и цареубийством.

Впрочем, в июле 1645 г. действовали два фактора, охранявшие Михаила Романова от покушения. Во-первых, лютеранский фанатизм «королевича», который скромное торжество Рогова и Наседки едва ли пошатнуло. Во-вторых, союз лидеров двух дворцовых партий — А.М. Львова и Б.И. Морозова. Алексей Михайлович Львов, «дворецкий», шеф приказа Большого дворца, возглавлял правительство царя Михаила Федоровича. Борис Иванович Морозов, родственник И.Б. Черкасского, «дядька» царевича, готовился возглавить правительство царя Алексея Михайловича. Официальный глава правительства, заседавший в приказах Разрядном, Стрелецком и Большой казны, Федор Иванович Шереметев настоящей властью не обладал. Из сказанного видно, что Львову устранение царя не выгодно, пока есть надежда на фиаско высочайшей затеи. А Морозов в ущерб партнеру, разумеется, действовать не будет.

Таким образом, воцарение Алексея Михайловича утром 13 (23) июля 1645 г. являлось вполне законным. Более того, выдвижение на первые роли воспитателя юного монарха и уход в тень прежнего главного министра (при сохранении занимаемой должности) покончило, к счастью, с кратким периодом прозябания, почивания на лаврах достигнутого Черкасским. Морозов жаждал продолжить, довести до логического конца дело Ивана Борисовича. Вот только начал боярин с несколько странного шага: нашел достойную смену старому приятелю, протопопу Благовещенского собора Никите Васильеву, решившему посвятить остаток жизни монашеству. Царский духовник частенько одалживал Борису Ивановичу какой-нибудь услугой (пассивностью на церковных прениях с датчанами, кстати, тоже). Не исключено, что одолжил и на этот раз. Не по рекомендации ли протопопа Морозов выбрал ему в преемники кроткого священнослужителя Стефана Ванифатьева?! «Муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно во устех имеяй… глаголаше от книг словеса полезныя, увещевая с[о] слезами… ко всякому доброму делу»{16}.[5] Именно подобного склада, «учительного», духовный отец первому министру и требовался. Зачем?

10 (20) марта 1645 г. царевичу Алексею Михайловичу исполнилось шестнадцать лет. С пяти лет, то есть с 1634 г., он обретался под неусыпной опекой Бориса Ивановича, помощником которого тогда же стал другой близкий И.Б. Черкасскому сановник — Василий Иванович Стрешнев. Обоих пожаловали из стольников в высокие чины в один день — 6 (16) января 1634 г. Морозова — в бояре, Стрешнева — в окольничий. Они воспитывали отрока и учили традиционным наукам — грамоте, чистописанию, слову божьему, ратным премудростям. В какой-то момент кто-то из педагогов заметил особое пристрастие царевича к церковной литературе. Оно и пригодилось Морозову при возобновлении курса на военный реванш против Польши. Летом 1645 г. возраст августейшего юноши уже позволял проявлять политическую самостоятельность, и первый министр боялся, что неосторожное вмешательство молодого царя в большую политику может нанести непоправимый ущерб. Судя по всему, Борис Иванович в те дни догадывался, что времени на предвоенные хлопоты остается совсем мало, а за предыдущий трехлетний простой стране придется заплатить очень дорого. И чтобы царская неопытность не усугубила потери, государя следовало отвлечь от государственных забот чем-нибудь более интригующим. Учитывая очевидный интерес Алексея Михайловича к религии, на что-то необычное из этой области и надлежало обратить его внимание. Стефан Ванифатьев с бросающейся в глаза благочестивостью показался боярину Морозову весьма подходящей фигурой. Потому он и не замедлил с его назначением в протопопы Благовещенского собора. Во всяком случае, 28 сентября (8 октября) 1645 г. на церемонии венчания на царство Алексея Михайловича Ванифатьев присутствовал в новом качестве — духовника царя{17}.

Протеже Морозова и, возможно, Васильева легко добился того, чего желал вельможный покровитель. Искренность Ванифатьева, красноречие и начитанность, тихий нрав подкупали и собеседника, умудренного жизнью. Что же говорить о молодом венценосце.

Разумеется, Алексей Михайлович заразился идеями Ванифатьева и с головой ушел в мир православных обрядов, канонов и текстов. К тому же внимал юноша учителю не в одиночестве, а в компании с другим молодым человеком, лет двадцати, набожным и неплохо образованным. 8 (18) сентября 1645 г. Федор Михайлович Ртищев, рядовой стряпчий, сын ветерана смоленской войны, лихвинского дворянина, с 6 (16) сентября 1645 г. царского стряпчего «с ключем», то есть хранителя царского гардероба, помощника постельничего, вдруг удостоился чести быть у «государя в комнате, у крюка». Понятно, кто позаботился о появлении у высочайшей особы просвещенного камердинера. Морозов специально подобрал Алексею Михайловичу старшего товарища из семьи с высокими моральными принципами, у которого родной дядя по матери — Симеон Потемкин — был книжником и знатоком трех языков — латинского, греческого и польского.

Похоже, Борис Иванович стремился создать подле царя подобие религиозного кружка, изучающего и обсуждающего проблемы благочестия русского народа, по существу, московский аналог безобидного нижегородского сообщества, почти десять лет боровшегося за народную нравственность, увы, без особого успеха. И чем больше членов, лояльных Морозову, в нем состояло бы, чем оживленнее они спорили между собой, тем позднее у государя пробудился бы интерес к управлению государством. Вот и подключилась к рекрутированию новых «христолюбцев» вся команда Морозова, в том числе и думный дьяк Посольского приказа [с 1 (11) сентября 1643 г.] Григорий Васильевич Львов, прежде подьячий и дьяк того же приказа, а по совместительству с весны 1635 г. учитель русского письма царевича Алексея{18}. Младший брат Львова, Борис Васильевич, десятилетием ранее в Троице-сергиевой лавре участвовал в литературных изысканиях друзей ее архимандрита, Дионисия Зобниновского, преклонявшегося перед подвижничеством Максима Грека (1470—1556), а теперь под именем монаха Боголепа обустраивал Богоявленский монастырь на Кожеозере под Онегой. Морозов не мог пренебречь им, книжником, практиком, родственником ближайшего соратника, и не послать ему вызов в столицу. Кожеозерского гостя, определенно, ждали в Москве в начале 1646 г. И он туда приехал. Правда, с товарищем, которого звали Никон.

* * *

Приезд игумена Кожеозерского монастыря Никона в Москву в 1646 г. был для России столь судьбоносным, что нам стоит разобраться в причинах прибытия к царю двух кожеозерцев, а не одного. Если коротко, то в основе стремительного возвышения Никона лежал конфликт двух выдающихся деятелей церкви, близких царской семье и управлявших главной святыней России — Троице-сергиевой лаврой. Если же подробнее, то…

С конца XVI века в лавре по воле царя Федора Иоанновича, а скорее Бориса Годунова, возникло новое правило — на экономические должности келаря (деньги тратит) и казначея (деньги копит) назначать монахов Соловецкого монастыря. Архимандриты (лидеры по закону номинальные) по-прежнему избирались из «местных». Первый «десант» с Белого моря в сердце православной России перебросили в 1593 г. Реформа быстро прижилась, и даже Смута не внесла разлад в новый порядок. Система функционировала эффективно до тех пор, пока в обители имелся один авторитетный глава — архимандрит или келарь. Появление сразу двух влиятельных командиров, естественно, нарушало идиллию. А именно это и произошло в мае 1622 г., когда Михаил Федорович вдруг срочно затребовал с Соловков монаха Александра Булатникова, совсем недавно покинувшего Москву после недолгого надзора за устроением Соловецкого подворья.

Вспомним, что случилось весной 1622 г. в царском доме — размолвка отца с сыном из-за войны с Польшей. А кто руководил в те дни богатейшей на Руси церковной вотчиной? Дионисий Зобниновский, в миру Давид Федорович, архимандрит Троице-Сергиевого монастыря с февраля 1610 г. Герой антипольского сопротивления, благословивший Минина и Пожарского на освобождение Москвы, невинно оклеветанный в 1618 г. и реабилитированный год спустя самим Филаретом Никитичем, архимандрит Дионисий принадлежал к верным и ближайшим сторонникам патриарха. Келари, ясно, связываться с соратником святейшего «великого государя» избегали, и безропотно оплачивали счета духовного наставника. Не допустить разбазаривания Филаретом доходов и имущества лавры на военные и дипломатические авантюры! Вот зачем понадобился молодому царю, царице Марфе и стоявшему за ними И.Б. Черкасскому, Александр Булатников, будучи до 1621 г. казначеем родной обители, оберегавший от расхищений и необоснованных трат монастырскую казну.

В Троице он занял более высокий пост келаря, отвечавшего как раз за вложения денег в выгодные для братьев предприятия (предшественник, инок Моисей, «отработал» «экономом» всего год). Дабы поднять авторитет своего протеже, царская семья приглашала монаха в крестные новорожденных царевен — Ирины Михайловны в мае 1627 г. и Пелагеи Михайловны в мае 1628 г. Правда, династия больше нуждалась в мальчике. И тогда не кто иной, как Булатников посоветовал царской семье обратиться к почитаемому им самим старцу Елеазару, около 1624 г. в чине «строителя» возглавившему скит на Анзерском острове (расположен чуть восточнее Соловецкого), основанный с царского благословения в 1620—1621 гг. черным священником Варлаамом. К совету прислушались. Елеазара привезли в Москву. Уговорили помолиться Господу о наследнике. Предоставили келью в кремлевском Чудовом монастыре…

17 (27) марта 1629 г. мальчик родился. Его нарекли Алексеем, а в крестные опять же позвали Александра Булатникова. Понятно, насколько высокое августейшее доверие имел отныне Троицкий келарь, покровитель анзерских отшельников. Преподобному Дионисию спорить с ним, настаивать на чем-либо было опасно. Но, видно, архимандрит спорил и настаивал, почему временами терпел побои и унижения от своего оппонента. Примечательно, что кульминации противостояние достигло под конец жизни Зобниновского. Архимандрит умер в мае 1633 г. Посему резонно подозревать наличие прямой связи между ссорами двух клириков и подготовкой страны к войне с Польшей, которая и для Дионисия, и для Филарета оказалась роковой. Оба ее не пережили.

Тем не менее обиды, нанесенные почтенному старцу, Булатникову аукнутся, и довольно скоро. Ученики и соратники Дионисия не простят царскому любимцу заносчивости и жестокости по отношению к их духовному лидеру. Борис Львов, будучи молодым членом кружка, тоже. Как он познакомился с архимандритом, неизвестно. Хотя один ряд совпадений позволяет предполагать, что в Троице-сергиеву лавру Львова увлек другой соловецкий монах — Иван Иванович Сороцкий, после пострижения в 1624 г. Иоасаф. В 1630 г. Сороцкий возглавил строение монастырского подворья в Москве. Впрочем, руководил им лишь несколько месяцев, после чего отправился казначеем в Троицу. Там и примкнул к интеллектуалам, под руководством Дионисия изучавшим антикатолическую книжность Киевской митрополии, этическое мировоззрение Иоанна Златоуста и Максима Грека. В июле 1634 г. под предлогом «немощи» или, действительно, по слабости здоровья выпросил у царя отставку и уехал на Соловки, где в 1635 г. занял пост келаря. Тут же в 1637 г. мы обнаруживаем и Бориса Львова, переписывающего с благословения Сороцкого «Синтагму Матфея Властаря». Поздней осенью 1637 г. старец умер, а примерно через год Львов перебрался с Соловков на Кожеозеро, где в 1639 г. и преобразился в монаха Боголепа.

Весной 1642 г. в Соловецкую обитель вернулся Булатников. Преемник Сороцкого на посту казначея, любимый ученик Дионисия Симон Азарьин (в миру Савва Леонтьевич Азарьин), друг Боголепа Львова, сумел дискредитировать крестного царевича в глазах государя, добился в 1641 г. следствия над ним, затем отстранения и изгнания восвояси. И вот ирония судьбы. К лету 1642 г. Кожеозерская обитель осталась без игумена. Де-факто в ней «воцарился» Боголеп Львов — родственник «зама» главы Посольского приказа, воспитанник славного архимандрита Троице-сергиевой лавры, собеседник кожеозерского отшельника Никодима Хозьюгского, житие которого он намеревался написать. А поблизости, на «особном острове» посреди озера около трех лет духовный подвиг совершал иной затворник, бежавший из Анзерской пустыни иеромонах Никон, в прошлом любимец старца Елиазара, посетивший с ним около 1637 г. Москву ради сбора милостыни на ремонт анзерской церкви, а затем с учителем повздоривший.

Да, точных сведений о причастности Александра Булатникова к избранию до 31 августа (10 сентября) 1642 г. Никона игуменом Кожеозерского монастыря нет (его вклад в этом чине в казну обители деньгами и вещами на сумму сорок пять рублей датирован 7150 г.). Однако какая из двух версий выглядит правдоподобней? О признании братьями достоинств чужака, едва вымолившего у них позволение «в той пустыни жити», предпочитавшего самоизоляцию общему столу?! Или об интриге влиятельной персоны, пожелавшей насолить недругу, первому претенденту на открывшуюся вакансию?!

Кстати, Иван Шушерин, биограф Никона, ни словом не обмолвился ни о Львове, ни о Булатникове, хотя факт покровительства последнего будущему патриарху подтверждает владельческая надпись на экземпляре «Евангелия», подаренном Никоном в 1661 г. Ново-Иерусалимской обители на Истре: «Евангелие старца Александра Булатникова». Книга эта напоминала о чем-то важном, раз опальный патриарх пожертвовал ее не кому-нибудь, а дорогой сердцу патриаршей резиденции. К тому же Никон — питомец Елеазара Анзерского, «человека» Булатникова. Это дополнительный аргумент в пользу вмешательства властного келаря в процесс избрания. Ведь ему ничего не стоило прислать на Онегу кого-то, кто внушил бы монахам соответствующую рекомендацию. Третья версия (историка СВ. Лобачева) о протекции Боголепа Львова и финансировании им денежно-вещевого вклада, внесенного Никоном в казну монастыря в качестве игумена, сомнительна, в первую очередь, из-за невероятности выдвижения Львовым в командиры, ему послушные, чужака, отшельника, практически «кота в мешке». Он рисковал нарваться на личность волевую. Каковой, между прочим, Никон, в результате, и оказался.

Нет, нереально, чтобы Боголеп, властный монастырский «строитель» (официальное звание Львова), так опростоволосился, что без какого-либо давления извне допустил на ключевой в обители пост того, кто ему подчиняться не собирался. Ссылка на царские грамоты, составленные в недрах Новгородской чети, структуры зависимой от Посольского приказа, теряет свой вес, если вспомнить, что Архангельская земля — территория той чети подведомственная, и все делопроизводство, касающееся края, оформлялось через нее. Увы, не к выгоде Львова митрополит Новгородский Аффоний хиротонисовал в 1642 или 1643 г. Никона игуменом Кожеозерского монастыря. И вряд ли радовала Боголепа деловая хватка «анзерского» хозяина, при котором обитель расцвела, разрослась и добилась от Михаила Федоровича новых привилегий (все-таки грамоты жаловал царь, кум Александра Булатникова, а не думные дьяки Федор Лихачев или Григорий Львов), увеличила рыбный промысел и соледобычу. Достижения соперника, конечно же, уязвляли самолюбие старца, утратившего контроль над братьями и монастырской казной.

И вдруг в феврале или марте 1646 г., уже от царя Алексея Михайловича, Львову пришел вызов в Москву. Догадывался он или нет, зачем понадобился властям предержащим, только покидать укромный, тихий уголок на Кожеозере и «желаемый… путь иночества» не хотелось. Оттого «строитель» и применил стандартный ход избавления от неудобного сослуживца: предложил сопернику уйти на повышение в Москву. То, что события развивались именно так, подтверждает такая запись во вкладной книге Кожеозерского монастыря на листе, зафиксировавшем пожертвования Г.В. Львова: «Да во 153-м году, что были занеты в кабалу денег сто рублев (а занял те денги игумен Никон, как был на Москве) и во 154-м, как был брат ево родной старец Боголеп Лвов на Москве, и те денги заемныя Григорей Васильевич дал вкладом в монастырь по себе и по своих родителех. А кабала, что была на игумена Никона, и он ту кабалу в тех заемных денгах выдал».

В 7153-м, то есть до 1 (11) сентября 1645 г. В 7154-м означает между 1(11) сентября 1645 и 1 (И) сентября 1646 г. Никон приезжал в Москву, скорее всего, еще при Михаиле Федоровиче и, судя по цитате, уехал из столицы должником братьев Львовых. Смысл происшедшего очевиден. Сто рублей — деньги великие, и Никон едва ли способен, не залезая в монастырскую кубышку, их наскребсти для отдачи в срок. Ему грозила кабала вплоть до холопства, а спасение сулило одно — взаимовыгодный обмен: он покинет монастырь; Львовы простят ему долг. Полагаю, Никон добровольно пошел на эту сделку, чтобы осуществить какой-то важный проект, на который денег не хватало. Однако с воцарецием Алексея Михайловича положение Львовых изменилось, и уже им понадобилась какая-то услуга со стороны Никона, за которую они аннулировали заем. Какая, легко понять, если вспомнить, что старец Боголеп уезжать с Кожеозера не хотел. Уехал другой, амбициозный ученик Елиазара, невольный «попутчик» Булатникова, с удовольствием воспользовавшийся «добротой» брата главы Посольского приказа. Похоже, в Москву они прибыли вместе, чтобы быстрее уладить дело{19}.

Эта рокировка удовлетворила всех. Львов-младший восстановил власть над Кожеозерским монастырем, продвигая на пост игумена лояльных «строителю» иноков. Львов-старший и Морозов приобрели не очень начитанного, зато энергичного, умного, самоотверженного аскета и подвижника — недостающее звено к теоретически подкованному Ванифатьеву. Недаром Никону мгновенно подыскали хорошую «работу» — архимандритство в Новоспасском монастыре, родовой усыпальнице Романовых. Но все-таки больше всего от сюрприза Боголепа Львова выиграла Россия…

* * *

В отличие от кружков Дионисия и Неронова кружок Ванифатьева создавался искусственно. Поэтому нас не должна удивлять его малочисленность — всего четыре или пять членов (Алексей Михайлович, Стефан Ванифатьев, Федор Ртищев, Никон, и, возможно, Анна Вельяминова, старшая сестра Ртищева). Историки до сих пор ищут «других лиц», в нем участвовавших. Ищут тщетно. Действительно, трудно поверить, что в Москве почти три года «ревнителями благочестия» являлись максимум пять человек. Однако знакомство с Никоном, похоже, побудило Морозова скорректировать планы и предпочесть количеству качество.

Что имеется в виду? Обнаружение первым министром страшного антагонизма между двумя концепциями нравственного перевоспитания народа. Первая опиралась на опыт прошлого, вторая — настоящего. Если Ванифатьев видел идеал в сплоченности существовавших за границей малороссийских и греческих братств, сформировавшихся вокруг монастырей, то Никон — в русском духовном единстве периода борьбы с Золотой ордой и крушения альма-матер православия — Византийской империи — в середине XV века. Позицию царского духовника игумен с Онеги сразу же встретил в штыки, прокомментировав примерно так: «Гречане-де и малые Росии потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них. Покой де и честь тех прельстила, и своим де нравом работают. А постоянства в них не объявилося, и благочестия ни мала».

Впрочем, Борис Иванович, наверняка, подметил, что главное различие двух подходов заключалось не в содержании, а в форме, точнее, в обрядах. Московская Русь исторически сохранила обрядовые нормы Византии эпохи расцвета, то есть тысячелетней давности. Греки же и украинцы, угодившие под власть иностранцев и иноверцев — османов и поляков, вынужденно пошли на компромисс, изменивший внешний вид богослужений. При всем при том внутренний мир большинства православных из турецких епархий и Киевской митрополии эталону благочестивого образа жизни хорошо соответствовал. Как соответствовала ему и степень благочестивости русского человека времен Дмитрия Донского, Иоанна III Великого или народных ополчений (1611—1612). Правда, завидную силу духа народного в каждом из этих случаев порождал и взращивал не чей-то сознательный порыв, а унижения и притеснения со стороны чужеземного владычества. Политический и религиозный гнет турок и поляков, татар и опять же поляков заставляли людей на Балканах, по берегам Днепра, Волги и Москвы-реки выживать за счет постоянной взаимовыручки и стойко переносить любые лишения и беды. Но стоило гнету исчезнуть, коллективное начало быстро вытеснялось индивидуальным, размывая и ослабляя былое единение. С последним и столкнулась Россия при царе Михаиле Федоровиче.

Многие, очень многие ностальгировали по ушедшей эпохе, в том числе и Ванифатьев с Никоном, видевшие, один юношей, другой мальчишкой, энтузиазм двенадцатого года, и друзья Дионисия Зобниновского, и Иван Неронов с нижегородскими товарищами. Всем хотелось вернуться в те славные дни, и все черпали вдохновение в примерах русского происхождения, то есть в русской истории, недавней и далекой. Об образцах зарубежных помышлять не смели, помня горькие уроки Смуты. Все, кроме Ванифатьева. Проницательный протопоп Благовещенского собора, по-видимому, первым понял, что, оглядываясь назад, реанимировать народную самоотверженность во имя высокой цели не получится. Нужна серьезная мотивация из настоящего. А в настоящем имелись единственно страдания православных общин от ига турецких султанов и польской шляхты. Апелляция к их опыту или помощь им могли в какой-то мере вновь отмобилизовать россиян. Кружок Зобниновского, политикой не увлекавшийся, и Неронов, к политике неравнодушный, подобное отвергали из-за разности обрядовых норм «у нас» и «у них». Заимствования греками и малороссами католических черт воспринимались ими как капитуляция перед римским Папой, а ориентация на юго-западный пример, как наведение моста для проникновения в Святую Русь вредной, еретической западной культуры.

Морозову-прагматику взгляды Ванифатьева, наоборот, импонировали. Ведь союз с Украиной практически гарантировал победу в грядущей войне с Польшей за Смоленск. И перспективы такого альянса осенью 1645 г. уже просматривались на внешнеполитическом горизонте. Зато на горизонте внутреннем после нашумевшего чуть ли не на всю Европу русско-датского спора о методах крещения наблюдался заметный рост авторитета соратников и учеников архимандрита Дионисия — Ивана Васильевича Шевелева (Наседки), Михаила Стефановича Рогова, Симона Леонтьевича Азарьина. Под патронажем дворецкого А.М. Львова ключарь Наседка (в 1621—1622 гг. сопровождал боярина в Данию) и протопоп Рогов в звании справщиков (с осени 1638 г. или весны 1639 г.) теперь координировали деятельность Московского печатного двора. Азарьинав 1645 г. избрали келарем Троице-Сергиевой лавры. В ноябре 1646 г. справщики опубликовали важную для православных книгу приятеля-келаря «Службы и жития и о чюде-сах списания преподобных отец наших Сергия Радонежьского чюдотворца и ученика его преподобнаго отца и чюдотворца Никона», в феврале 1647 г. — первый тираж нравоучений Ефрема Сирина, спустя полгода, в августе, второй. Между тем Азарьин по просьбе Боголепа Львова взялся за сочинение жития учителя — Дионисия Зобниновского. Сам брат «посольского» министра в ту пору трудился над житием Никодима Кожеозерского (Хозьюгского).

А в марте 1647 г. вперые свет увидел печатный вариант «Лествицы» Иоанна Синайского — автобиографической истории о тридцати ступенях самоочищения души. Книгу к изданию подготовил соловецкий монах Сергий Шелонин, приехавший в столицу за три года до того с рукописью «Алфавитного патерика» — сборника житий святых. Однако патриарх Иосиф считал первоочередным распространение в народе личного опыта «Лествичника», игумена Синайского монастыря, жившего в шестом веке нашей эры. И за успешную работу щедро отблагодарил Шелонина возведением в мае 1647 г. в архимандриты костромского Ипатьевского монастыря. Судя по вышеизложенному, умеренное крыло просветителей свято-троицкой школы с 1645 г. разворачивало в стране мощную кампанию внушения народным массам высоконравственного образа жизни, избрав главным оружием Книгу биографического, житийного жанра. Чего «радикал» Иван Неронов категорически не принимал, по-прежнему, насаждая благочестие в Нижнем Новгороде проповедями да кулаками, и по-прежнему без ощутимого успеха.

Легко догадаться, чем грозило приглашение кого-либо из перечисленных лиц или их единомышленников в партнеры Ванифатьева. Изучение малороссийской модели православия пришлось бы прекратить во избежание идейных склок в присутствии высочайшей особы. К тому же еще неизвестно, чью точку зрения на первом году знакомства с проблемой поддержал бы Алексей Михайлович — отца Стефана или троице-сергиевских питомцев.

На этом фоне Никон, по духу тоже «радонежец», обладал одним преимуществом — беспартийностью. За неимением какой-либо протекции как во дворце, так и за кремлевскими стенами, игумену Кожеозерского монастыря для вхождения в ближний круг царя не стоило настаивать на принципах, царскому кругу неугодных. И Никон нисколько не настаивал. Сообразив, что критика юго-западных славян не приветствуется, больше данную проблему не будоражил, а личную принципиальность проявлял в других областях.

Иван Шушерин в «житии» обмолвился о примечательном факте — приезде Никона «по вся пятки… к… великому государю вверх к заутрени», когда «многих обидимых вдов и сирот прошением своим от насильствующих им избавляше». Вот какую роль при царе придумал себе наш герой! Народного адвоката! Уполномоченного по правам человека, говоря посовременному. В этом статусе он и закрепился в царском кружке. А Морозов оценил и покладистость, и изобретательность львовского выдвиженца, почему и поощрил назначением в архимандриты Ново-Спасского монастыря. Благо, и в религиозном кружке ему нашлось дело — мягко оппонировать Ванифатьеву. Не спорить, а задавать интересные, подчас неудобные вопросы, чтобы беседы духовника с молодежью (государем и Федором Ртищевым, возможно, с Анной Вельяминовой) не превращались в монолог одного актера. Кстати, благодаря Шушерину мы знаем о периодичности богословских занятий в расширенном составе — раз в неделю по пятницам. А еще и причину любви и привязанности Алексея Михайловича к Никону.

До 1648 г. Морозов запрещал допускать к рассуждениям с монархом о благочестии иных книжников и старцев (за исключением Б. Львова, изредка навещавшего Москву). От того лучшие церковные умы России, как-то Наседка, Азарьин или Шелонин, не имели с кружком никаких отношений. Даже родного дядю Ртищева — Симеона Потемкина, проживавшего в Смоленске, не перевели в Москву к родному племяннику. Фактически Алексей Михайлович изо дня в день общался с одним ученым человеком — Ванифатьевым. При всем уважении к наставнику, царь не мог не чувствовать себя в определенной изоляции, которую регулярно нарушали только пятничные визиты игумена, затем архимандрита Никона. Гость оживлял беседу, привносил в нее свежие нотки, новые темы. За два года юноша и полюбил, и научился дорожить этими посещениями, надолго запомнив того, кто умел помогать всем страждущим — и нищим вдовам, и бедным сиротам, и одинокому «великому государю».

И все-таки Ванифатьев обладал уникальным талантом проповедника. Ведь протопоп сумел распропагандировать в пользу греческой и малороссийской формы православия помимо царя, Ртищева, Вельяминовой самого Никона, за сорок лет жизни повидавшего многое и многих, отыскавшего собственный идеал церкви не сразу, и не в школах и коллежах, а в монастырях и скитах. Тем не менее к 1648 г. Никон стал убежденным сторонником постепенной украинизации и эллинизации русской церкви, что имело далеко идущие последствия{20}. Ну а Борис Иванович Морозов, добившись полной отстраненности Алексея Михайловича от государственного управления, пошел по стопам патриарха Филарета, форсированными темпами готовя Россию к войне, к войне с Польшей. Однако на сей раз, авральная спешка была, безусловно, оправданной.

* * *

Официальные источники — Разряды — не зафиксировали точную дату отставки Федора Ивановича Шереметева с поста первого министра. К счастью, шведский агент Петер Крузебьёрн в реляции королеве Христине от 1 (11) февраля 1646 г. упомянул о сем событии, случившемся «несколько дней тому назад». Назвал он и имя преемника — Бориса Ивановича Морозова, возглавившего все центральные приказы — Разрядный (де-факто), Большой казны, Стрелецкий и Иноземский (судя по справке, опубликованной Н.И. Новиковым в 1791 г., приказы обрели нового хозяина 18 (28) января 1646 г.). Кадровую информацию дополнила дипломатическая: 6 (16) января 1646 г. в Варшаву из Москвы выехали русские послы боярин Василий Иванович Стрешнев, окольничий Степан Матвеевич Проестев и думный дьяк Разрядного приказа Михаил Дмитриевич Волошснинов. Посольскую миссию им царь поручил еще 10 (20) сентября, известил о ней общественность 30 ноября (10 декабря) 1645 г., перед тем, в день венчания на царство, уравняв Стрешнева с Морозовым в боярском чине.

Отъезд в Польшу третьего сановника государства (после Морозова и A.M. Львова) и помощника И.А. Гавренева говорил сам за себя. Борис Иванович желал из уст ближайших соратников услышать о положении Речи Посполитой, политических настроениях при дворе, в Сенате и среди шляхетства, международной конъюнктуре вокруг республики. Делегация прогостила в столице Польши почти два месяца — с 26 февраля (8 марта) по 21 апреля (1 мая) — и убедилась в том, что, во-первых, Владислав IV ищет повода к войне с Турцией на стороне Венецианской республики, воевавшей с османами с 1645 г. за остров Крит, во-вторых, большинство поляков осуждают военные планы, в-третьих, короля подозревают в подстрекательстве запорожских казаков к мятежу. Ценные сведения, сообщенные Стрешневым, ускорили отправку за границу третьего посольства — стольника И.Д. Милославского (высочайше повслено 19 (29) июля). Второе — окольничего Г.Г. Пушкина — от польских вестей не зависело, сформированное царем 20 (30) октября 1645 г., в путь тронулось 5(15) марта 1646 г., на место — в Стокгольм — прибыло 15 (25) мая, получило гарантии соблюдения шведами Столбовского трактата 1618 г., и, наняв ряд специалистов, 10 (20) августа 1646 г. возвратилось на родину.

Вояж Милославского в Голландию длился дольше всех — с 31 июля (10 августа) 1646 г. по 9 (19) октября 1647 г. Стольник урегулировал в Гааге накопившиеся разногласия, в основном экономические, наслушался от британских эмигрантов диковинок об английской революции, ощутил на себе скупость Генеральных штатов (не плативших послам за «корм» и квартиру) и «гостеприимство» гаагцев, задиравших на рынках россиян, а 4 (14) апреля 1647 г. крушивших ворота посольского двора с целью погрома (спас Милославского со свитой от гибели взвод голландских военных, присланный штатгальтером). Мастеров по железу нанять не сумел, зато завербовал на государеву службу оружейника Генриха Фан Акена, майора Исаака Фан-Буковена, трех капитанов (Филиппа Фан-Буковена, Якова Ронарта и Вильяма Алена) и девятнадцать «солдатов добрых самых ученых людей» (в том числе отца Я.В. Брюса). Особой же признательности царского опекуна удостоился за «сожаление» Генеральных штатов и штатгальтера республики «о худых поступках» владельцев Тульского оружейного завода Петера Марселиса и Тилмана Акемы, компаньонов Андриеса Виниуса, основавшего предприятие в 1636 г., но в 1644 г. оттесненного двумя товарищами от управления. К тому же дуэт обманывал царских министров: отливали для казны «пушки… многим немецкого дела хуже и на сроки… тех пушек не поставил[и], а лили и делали пушки… на заморскую стать для своей прибыли», то есть экспортировали в Голландию. Вот Морозов и воспользовался междоусобицей, дабы национализировать оружейное производство. Конфискацию провели в марте 1647 г. Царским «директором» на нем поставили Григория Гавриловича Пушкина, того самого, ездившего годом ранее в Швецию, пожалованного за то 15 (25) августа 1646 г. в бояре, а через полгода, 30 или 31 января (9 или 10 февраля) 1647 г., возглавившего Оружейную палату в ранге Оружейничего{21}.

Илья Данилович сумел избавить Москву от серьезных дипломатических неприятностей, и, прежде всего, размолвки с ведущим торговым партнером России, импортером всех важнейших товаров военного назначения. Ясно, что формальный протест Голландии в защиту интересов соотечественников крайне негативно отразился бы и на военных закупках в Соединенных провинциях, и на работе тульских оружейников, дававших стране железо, чугун, орудия, мушкеты, ядра. Благодаря усердию окольничего конфликт не омрачил русско-голландские связи, отправка заказов из Амстердама или Роттердама в Архангельск властями умышленно не задерживалась, а в цехах Тулы на обсуждение международного положения не отвлекались.

Правда, изъятие в казну тульской оружейной базы Морозова не успокоило. Шведский резидент Карл Поммеренинг 15 (25) сентября 1647 г. не без удивления доносил королеве Христине, что господин Пушкин неосторожно похвастался об удешевлении изготовления мушкетного ствола до двадцати семи копеек, а мушкетной ложи и кремневого ружейного замка — до десяти, максимум, двенадцати копеек. Дипломату о том сообщил очевидец — артиллерийский поручик, вероятно, из иноземцев, служивший, скорее всего, на Пушечном дворе. Как отреагировали в Стокгольме на излишнюю откровенность русского вельможи, неизвестно. А вот три шведских посла (Эрик Гюлленштерна, Ганс Врангель и Ларс Кантерстен), коих Поммеренинг сопровождал в Москву тем летом, по совокупности всей добытой информации расшифровали стратегический замысел Морозова.

2 (12) сентября 1647 г. они имели аудиенцию у московского государя, затем общались с русскими министрами, после чего уведомили свой двор о необыкновенном богатстве царя, сравнимом с тем, каким обладала Москва до Смуты, об улучшении государственных финансов России, дефиците толковых военных советников и всесилии Морозова, неизменно слушающего «недалекого» упрямца и шведофоба Назара Ивановича Чистого, после смерти Г.В. Львова, с 6 (16) января 1647 г. руководившего Посольским приказом. Главный вывод, однако, звучал сенсационно: разрыв дипотношений «неизбежен», правда, не с королевством шведским и не с империей османов, а… с польской республикой, что косвенно подтверждалось подвозом к Новгороду и Пскову крупных партий оружия и переброской туда же войск. Послы и то, и другое видели сами по пути в Москву.

Подозреваю, именно нестыковка двух фактов — богатство казны и режим жесточайшей экономии, причем не только на военном производстве, а повсюду — навела шведов на странное умозаключение. Ведь с 4 (14) августа по 15 (25) сентября 1647 г. польский посол Адам Кисель чуть ли не публично склонял русскую сторону к улаживанию всех проблем ради совместного отпора крымскому хану. И вроде бы склонил, ибо 15 (25) сентября оборонительную конвенцию обе делегации подписали. Если бы шведские послы знали, что Чистой до последнего пытался настоять на союзе наступательном: «соединясь и собрався, итти на Крым впрямь»… Зато Поммеренинг проник в другую русскую тайну: «У Белгорода солдаты Его Царского Величества построили несколько городов и на протяжении многих миль возвели крепкие валы, столь хорошо укрепленные бастионами и пушками, что с этой стороны трудно сделать нападение»{22}.

Что же получалось? Русские закрыли засечной чертой татарам дорогу вглубь страны. Подстраховали себя договором с Польшей о взаимопомощи. Располагали солидным «золотым запасом», и все же по-прежнему считали каждую копейку, на каждом мушкетном стволе и ружейном замке. Зачем они переобучали и перевооружали армию, нанимали за границей все новых и новых специалистов разных профессий, упраздняли традиционные льготы европейских купцов и промышленников? Неужели для похода на Крым, который неминуемо рассорил бы Россию с Османской империей и обернулся тяжелой и долгой войной с ней?! Поммеренинг в упомянутой выше депеше не преминул отметить, что московиты «более любят мир, чем войну, и говорят: это, конечно, должно быть сумасшествие — бросить свою собственную землю, ехать в другая земли, терпеть там нужду и насилие, и, наконец, дать себя убить». Сказано о приехавших с Запада наемниках, но, по сути, фраза отражает и реалии возможного русско-турецкого столкновения из-за Крыма. Проливать кровь за далекий и чужой полуостров русскому человеку было не для чего. А за Смоленск?.. За Смоленск, разумеется, смысл имело. Причем сражаться за него он пошел бы с большим воодушевлением. Понятно, одним воодушевлением Речь Посполитую не победить. Требовались обученные воины, добротное вооружение, огромные денежные средства, дипломатическая активность для ослабления противника извне (подталкивание к войне с кем-либо еще) и изнутри, а еще крепкий тыл.

Кстати, уязвимость тыла обрекла на фиаско предыдущую смоленскую эпопею. Значит, Морозову надлежало начать подготовку к третьей с завершения фортификационной линии на двух ненадежных шляхах — Кальмиусском и Муравском. С этого Борис Иванович и начал, позаботившись попутно о нейтрализации татарских набегов на период строительных работ. Повторять «Азовское сидение» не стали. Ограничились менее затратной имитацией. 18 (28) января 1646 г. новый премьер откомандировал в Астрахань стольника С.Р. Пожарского, поручив ему организацию непрерывных рейдов «ратных людей» и донских казаков по подвластным крымскому хану территориям. В феврале Морозов объявил набор волонтеров в войско Пожарского и по примеру Черкасского смотрел сквозь пальцы на вербовку донскими атаманами в центральных регионах холопов и крепостных. В волонтеры записалось до десяти тысяч «охочих» людей. Вместе с регулярными частями и лояльными Москве улусами ногайцев численность собравшейся в Черкасскс армии составила около двадцати тысяч сабель.

В конце месяца она под влиянием донцов подкорректировала военный план Морозова, развернув боевые действия под Азовом. Крымцы, естественно, кинулись защищать свой форпост, почему лето 1646 г. в русском приграничье выдалось вполне спокойным. Пользуясь тишиной, князь Н.И. Одоевский мобилизовал несколько тысяч крестьян, солдат и казаков на возведение тридцатикилометрового земляного вала от реки Северный Донец у Белгорода до реки Ворскла у Карпова острога. Вкалывали с июля по октябрь, построив и главный объект, и вспомогательные — глубокий ров с «земляными городками*, а, кроме того, преобразили Карпов острог в город и до середины декабря снабдили малыми земляными валами «татарские перелазы» на левом берегу Северного Донца.

В 1647 г. занялись Кальмиусской сакмой. Татары, изрядно потрепанные боями под Азовом в июле — августе 1646 г., в новом году решили целиком сосредоточиться на ликвидации казацкой угрозы, для чего 19 (29) июля блокировали Черкасск. Хотя недостаток провизии за зиму существенно сократил «охочий» контингент донского воинства (многие разбежались по домам), а Пожарский с ратниками вернулся в Астрахань, осажденный гарнизон выстоял и отбил все атаки неприятеля, которых в итоге осенние холода отогнали восвояси. Между тем без малого четырехтысячный отряд князя В.П. Львова 26 мая (5 июня) взялся за сооружение вала от реки Оскол до Верхососенского леса у реки Тихая Сосна. По краям вала заложили две крепости: 2(12) июня — на левом берегу Оскола в устье речки Белый Колодезь Царево-Алексеевск (ныне Новый Оскол), 15 (25) августа — Верхососенск (ныне село Верхососна). До осени успели осилить половину дистанции и отразить набег татарской орды Караш-мурзы, вопреки воле хана рискнувшего пойти на Россию. Знаковый бой случился 11 (21) июля 1647 г. в верховьях Тихой Сосны. Разгромленная орда распалась на мелкие партии и до середины августа тщетно искала лазейки в засечной черте. На родину мало кто возвратился и, увы, без добычи.

Благодаря авантюре Караш-мурзы хан Ислам-Гирей досрочно узнал о том, что «государева украйна не по старому ныне де укреплена, накрепко, и городов поставлено много, и людьми наполнена многими, и впредь им ходить на Русь никако немочно». Новость эта спровоцирует серьезные внешнеполитические перемены весной 1648 г. А пока в Бахчисарае приходили в себя от поражений под Черкасском и на Тихой Сосне, в Москве планировали через год закрыть последнюю брешь Кальмиусского шляха и завершить усманскую полосу между реками Усмань и Боровая, основанную летом 1646 г. для защиты нескольких ответвлений Ногайской дороги западнее Козловского оборонительного рубежа. Увенчала морозовский период строительства засечной черты быстрая (в октябре — ноябре 1647 г.) закладка крепости Коротояк южнее Воронежа, на Дону (ныне село северо-восточнее Острогожска).

Легко догадаться, насколько крупные суммы ассигновались из казны на жалованье волонтерам и казакам, на порох с ядрами им же, на корм и материальное обеспечение тружеников засечной линии, на налаживание массового выпуска мушкетов после Пасхи 1647 г., на литье пушек в Туле (на заводе Виниуса) и Москве (на Пушечном дворе), на найм заграничных военспецов, на формирование солдатских и рейтарских полков, на переработку больших объемов селитры в порох, и на много еще чего… Судя по всему, Морозов поставил задачу изготовиться к войне в кратчайший срок: за два-три года, не более. Вот почему паралелльно финансировались и строительство Белгородской черты, и донской «фронт», и оборонный заказ, и форсированное комплектование солдатских (пехоты), драгунских (мобильной пехоты) и рейтарских (конной пехоты) полков офицерами и рядовыми. Поневоле прижимистый, первый министр не поскупился и даже заплатил семьсот тридцать два рубля за издание европейского воинского устава И. Валльгаузена «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», увидевшего свет 26 августа (5 сентября) 1647 г. в количестве тысячи двухсот экземпляров. Размер тиража выдает планы по существенному увеличению русской армии, собираемой против Польши (для войны с турками и татарами правила западного воинского искусства не слишком годились){23}.

Однако из какого источника черпались средства на покрытие столь великих расходов? К сожалению, «золотой жилой» Морозов не располагал и за два года таковой не обнаружил. Посему выкручивались за счет режима тотальной экономии. Уже 7(17) ноября 1645 г. от главы Земского приказа Семена Васильевича Волынского, руководившего учреждением без малого три месяца, с 16 (26) августа, затребовали роспись всем столичным доходам — «мостовым», «решоточным», «оброчным», «окладным» и «неокладным». Выяснилось, что московский бюджет наполнялся плохо, росли недоимки, ширился круг льготников («по подписным челобитным и из приказов по памятем»). Пример Москвы не сулил больших прибылей и от прямого налогооблажения в пяти «четвертных приказах» — Владимирском, Галицком, Новгородском, Костромском и Устюжском.

Возникли они в конце XVI века, а именовались четвертями или четями по прозванию дьяка, которого прикрепляли к тому или иному приказу на время для сбора податей с подконтрольных ведомству территорий. Обычно в приказе служило три дьяка, фискальный становился четвертым. Когда решили централизовать сбор налогов, выбрали меньшее из зол, то есть не создание особого приказа, а распределение городов и уездов между пятью «четвертыми дьяками», уже владевшими ситуацией на местах. В итоге Владимирская четверть помимо одноименного города опекала северо-западные и юго-западные окрестности Москвы, кроме треугольников Брянск — Мценск — Медынь, Ржев — Великие Луки — Вязьма и Можайск — Клин — Дмитров. Первый «приютила» Галицкая четь, отвечавшая за Подмосковье северо-восточное и юго-восточное, второй и третий — четь Устюжская, надзиравшая за бассейном рек Сухона, Северная Двина, Вычегда от Тотьмы до Сольвычегодска, и еще за двумя городами — Бежецком (Тверской край) и Енифань (Тульский край). Костромская четверть выглядела беднее всех, ибо главенствовала над районом Кострома — Ярославль плюс городами Муром, Серпухов, Алексин (под Тулой), Торопец (под Тверью). В противовес ей Новгородский округ вобрал в себя экономические жемчужины России — весь север с двумя торговыми центрами — Новгородом и Архангельском, Псковский, Вятский, Вологодский и Нижегородский регионы. Учитывая прежний автономный статус Новгородской республики, Новгородскую четверть неизменно поручали но совместительству главе Посольского приказа. Все чети управляли ресурсами древних русских земель. Недавно приобретенными руководили «свои» приказы — Казанский и Сибирский.

Денежные фонды везде формировались через оброчные, таможенные, специальные сборы («четвертные доходы»). Кабацкие шли особой статьей и в особый приказ — Новой четверти (чети). Тратилось все в основном на жалованье служивым людям. Отсюда в исторической науке сложилось мнение, что Морозов выкраивал рубли и копейки на военные нужды, прежде всего, путем сокращения или упразднения денежных и «хлебных» окладов государственных чинов — от бояр, окольничих и городового дворянства до воевод, приказных, стрельцов, пушкарей, казаков. Однако примитивность мышления не характерна для Бориса Ивановича. Финансовые резервы он действительно изыскивал в «четвертных доходах», но не тупо в лоб, сокращением штатов и зарплат, а хитростью.

Вот несколько примеров. Из инструкции псковскому воеводе Никифору Собакину от 14 (24) марта 1647 г.: «В нынешнем же во 155 году указал государь царь… во всех городех на посадех и в уездех свои государевы оброчные земли и рыбные ловли, и мелницы, и сенные покосы, и иные всякие угодья, за кем по ся места на оброке ни есть, отдавати на оброк из наддачи охочим всяким людем на урочные годы, на два или на три, и, по самой болшой мере, на пять лет, а не в проки. А болши пяти лет никаких государевых оброчных угодей никому на оброк отдавати не велено. А которые государевы оброчные земли и всякие угодья на оброке за монастыри из тяглых земель и из угодей, а учнут о тех землях и о угодьях государю бита челом его государевых волостей крестьяне в тягло или на оброк, и те оброчные земли и угодья государевым крестьяном в тягло и на оброк велено отдавати из прибыли. А вперед в монастыри оброчных земель и никаких угодей на оброк отдавати не велено». Там же читаем и другое любопытное предписание: беря на стрелецкие вакансии новичков, «жалованье им давати меншой оклад, потому что прежним стрелцом учинены были болшие оклады за многие службы и за кровь. А новым, не служа, в тех окладех быти непригоже». И еще «давати государево жалованье всем на лицо, а за очи никому ни на кого не давати».

Что касается факта, породившего миф о произволе Морозова с жалованьем чиновников и стрельцов, то подразумевается, конечно же, роспись окладов стрелецких, пушкарских, казачьих и подьяческих чинов Новгородской чети 1647—1648 гг., которая испещрена резолюциями неизвестной руки, направо и налево лишающая «служивых людей» частично либо вовсе денежного и «хлебного» жалованья. Правда, если повнимательнее присмотреться к распоряжениям, то нельзя не заметить в ремарках несколько примечательных оговорок: «как и в иных городах дают» (дважды); «и нигде не дают»; «как и иным»; «а хлеба нигде не дают»; «не давать, потому что нигде не дают». По ним угадывается предлог снижения расходных статей — борьба с привилегиями, то есть жалованье «новгородцев» уравнивали с общими ставками по всей России, где рядовой стрелец получал три рубля, десятник — три рубля с четвертью, а пятидесятник — три рубля с полтиной, и т.д., а что-либо похожее на «северные» надбавки отсутствовало. Важно подчеркнуть, неумолимый судья — Н.И. Чистой или сам Морозов — не трогал шести-, пяти- и четырехрублевые оклады «старых стрельцов», «которым за службы прибавлено». Наоборот, наказывал платить сполна и пожизненно. Подвергли смету внезапной ревизии после «Семеня дни 156 году» или 1 (11) сентября 1647 г. (Новый год, праздник Симеона Столпника) и до 24 января (3 февраля) 1648 г., когда новые положения упомянуты, как действующие, в «выписке», рассмотренной Боярской думой. Приблизительно, в ноябре — декабре 1647 г., в пору понимания Морозовым, что в запасе у него — считаные месяцы. Отчего Борис Иванович и использовал любую возможность пополнения военной казны.

Тем не менее, как видим, несмотря на переживаемый цейтнот, первый министр пытался соблюсти хотя бы подобие законности при выжимании денег из подданных царя. А способов было немало. В 1646 г. возобновили борьбу с закладничеством. По стране разъехались комиссары в поисках новых старых налогоплательщиков. Разоблачив в «прихожем человеке», продавшемся монастырю, боярину или подьячему, бывшего горожанина, тут же приписывали «половника» и «захребетника» в местный посад или «в пашенные и в оброчные крестьяне» государевой слободы и снабжали подъемными, дабы тот быстрее переключился на приумножение капитала государственного. Искали кабальные души везде, в Сибири, за полярным кругом, даже на Соловках. В монастырь 4 (14) сентября 1647 г. нагрянул отряд дворянина Василия Золотарева и за три недели всех «наемных и обетных людей трудников», как молодых, так и пожилых, зачислил в «государевы сошлые крестьяне» и выставил монахам счет «оброчных денег за прошлые многие годы». Те отослали жалобу Алексею Михайловичу (Морозову), который 24 октября (3 ноября) велел Золотареву забрать крестьян, проживших на острове не более пятнадцати лет, а прочих оставить в покое. Деньги же заплатить игумена обязали только за тех «возвращенцев», кто не обретался при обители в стрелецкой службе{24}.

Описанный выше метод (крепко напугав жертву, попросить у нее половину от первоначального) окажется единственным высокоэффективным, почему к исходу 1647 г. станет главным источником финансирования войны. Конечно, Морозов испробовал и другие — косвенное налогообложение, увеличение пошлины на импорт, госмонополию на табак. Но, увы. Знаменитый соляной налог, введенный 7 (17) февраля 1646 г., надежд не оправдал. Удорожание каждого пуда соли на «две гривны» (двадцать копеек) с отменой мелких соляных «поборов» да «проезжих мыт» и обещанием упразднения стрелецкого и ямского налога, «как та соляная пошлина в нашу казну сполна сберется», привели к сокращению потребления продукта, превратившегося в очень уж ценный. Тенденцию позитивную нейтрализовала негативная, казна прибытка не почувствовала, и 10 (20) декабря 1647 г. реформу «отставили», разъяснив, что из-за краха благой затеи деньги стрелецкие и ямские за два экспериментальных года населению придется все-таки доплатить.

Та же история повторилась и с покушением на кошелек иностранцев. Пошлины повысили с полутора до десяти процентов, уравняв с прейскурантом для русских купцов, правда, сняв запрет на разгрузку и погрузку в русских гаванях и портах, прежде всего Архангельском. Торговые обороты, однако, тут же понизились: коммерсанты начали придерживать товар в уповании на дипломатическое заступничество родных держав. Пока послы ехали, пока обменивались с думными дьяками и боярами мнениями и нотами, драгоценные для Морозова дни и месяцы истекали. Так что и с этой стороны царские закрома солидной подпитки не увидели. О табачной монополии, провозглашенной в марте 1646 г., и вспоминать нечего. Товар, естественно, раскупался, только крайне медленно, и ощутимой помощи государственным финансам табачная выручка тоже не оказала. А в декабре 1648 г. на нее вообще наложили табу, как и на сам табак, распространение и курение которого в одночасье запретили.

Поражение по всем направлениям, кроме разбойного, не оставило выбора наперснику царя, и он попытал счастья… Одними из первых с игрой в злого и доброго следователя столкнулись жители Великого Устюга. Осенью 1646 г. к ним примчались из Москвы два конюха — задворный Иван Чюркин и стряпчий Иван Сухоносов — и ошарашили горожан пренеприятнейшим известием: отныне пошлины за покупку и обмен коней «на конских площадках» должны собирать не сами устюжане, а они. И началось: «Которую де лошадь… явят им в продаже или в мене в рубль или в два или болши, и те де конюхи те их лошади ценят немерною самою болшою ценою, рублсв в пять и в десять, и болши, и по той своей оценке велят на правеже бить на смерть и вымучивают многие лишние пошлины… Которые де крестьяне промеж собою друг у друга возмет лошади, не на великое время, лесу или дров или сена или хлеба на торг вывезти, или пашню роспахать, и те де конюхи тем людем чинят убытки, будто они те лошади продали и променяли, и емлют с них промыту с человека по два рубли по четыре алтына по полуторе денге…» (алтын — три копейки; денга — полкопейки). Народ, думая о корыстолюбцах на государевой службе, забил челом Алексею Михайловичу, моля «конюхов свесть, а ту пошлину, что они, конюхи, сбирали, положити на них», горожанах. Разумеется, государь-батюшка удовлетворил мольбу устюжан. Грамотой от 2 (12) мая 1647 г. прежний порядок восстановили, конюхов отозвали назад. Правда, теперь посаду и уездному крестьянству пришлось отослать в Москву не ту сумму, какая обычно и стихийно складывалась за год (от пятидесяти до девяноста рублей), а обозначенную в столичной разнарядке — сто двадцать рублей за 7155 год и сто двадцать рублей за год 7156 (с сентября 1646 г. по август 1648 г.). Впрочем, девяносто рублей из двухсот сорока вычли на счет ретивого дуэта.

Подобные комбинации в разной степени затронули всю страну, хотя больше всего досталось, конечно же, Москве. Кампания по форсированному выколачиванию денег из столицы стартовала 15 (25) августа 1647 г. с приходом в Земский приказ нового шефа, беспринципного Леонтия Степановича Плещеева. Морозов знал, какому субъекту вверял Москву, да смирился с неизбежным. И вот закрутился конвейер: поимка с поличным, привод в Земский приказ, исчезновение истца и долгое сидение «приводного человека» под караулом, пока несчастный узник не поймет, что домой без выкупа не вернется. А «поличное» обыкновенно жертве либо давали подержать, либо продавали, а нередко и просто клеветали на прохожего. Случались промахи, когда арестант попадался из «молодчих» или «бедных». За полгода безгрошовый контингент занял едва ли не полтюрьмы, и тогда Морозов сделал красивый жест. 23 февраля (4 марта) 1648 г. Боярская дума распорядилась: «Кто приведчи с поличным, а о указе бить челом не учнет неделю, и тем отказывать». Теперь Плещеев располагал семью днями, чтобы раскусить, кого подцепил на крючок, после чего «мелкую рыбешку» отпускал на волю, а к «крупной» вызывал истца, оформлял «битье челом», и лишь потом тот испарялся уже навсегда…{25}

По-видимому, к весне 1648 г. «плещеевщина» в целом по стране главной цели достигла: обеспечила Россию средствами для успешной и, коли понадобится, длительной войны с Речью Посполитой. Однако мы вправе спросить: почему наставник царя не предложил народу открыто жертвовать кто чем может в фонд освобождения Смоленска? Ведь большинство тоже мечтало о реванше и, без сомнения, внесло бы посильный вклад в будущую победу. К сожалению, публично афишировать свои планы Борис Иванович как раз и не мог, если не хотел компенсировать чиновничий произвол длинным списком павших на полях сражений.

* * *

Что лучше, воевать со всей многонациональной Польшей, как в Смуту, или только с ее частью, пусть даже и большей? Естественно, второе. Вот Морозов и постарался избежать наихудшего варианта, досконально изучив ситуацию в республике трех религий — католицизма, протестантизма и православия. Речь Посполитая, избрав доминантой первую, ужившись со второй, третью — православие — на дух не переносила и с конца XVI века вела фанатичную борьбу на уничтожение. Посредством униатства она почти очистила от православия сановное шляхетство и высшее духовенство, однако на том успехи и закончились. Наступление забуксовало из-за православных братств, вокруг которых поспешили сплотиться низшие сословия — от провинциального дворянства и казачества до мещан и крестьянства. Руку помощи им протянули Москва и греческие патриархи. Потерпев неудачу в битве идей, католическое большинство применило к иноверцам административный ресурс: угрозами, репрессиями, отчуждением собственности вынуждало прихожан отрекаться от православия в пользу униатства. Таким манером к середине XVII века Варшава сумела подорвать влияние греческого вероисповедания в Литве (Белоруссии) и на Западе Украины. Центр и Восток Малороссии устоял, ибо ретивость католических миссионеров охлаждала Запорожская Сечь, вооруженное православное воинство.

Короткий период мирной передышки и ослабления гонений, выпавший на годы походов польского короля Сигизмунда III на восток за шапкой Мономаха, завершился в 1619 г. с утратой иллюзий на воцарение в Кремле. Пресекся и возникший было союз поляков с запорожцами, действовавшими на флангах армии принца Владислава, штурмовавшей осенью 1618 г. Москву. Осознав, что являлся не партнером, а всего лишь попутчиком Сигизмунда, гетман Петр Канашевич, по прозвищу Сагайдачный, зимой 1620 г. отправил послов к русскому царю возобновлять контакты, прерванные службой королевской власти. Москва раскаявшегося простила, опять став надежным тылом для запорожских казаков, мешавших униатскому натиску на Правобережную и Левобережную Украину.

Тем не менее, пока украинцы окончательно не разочаровались в здравомыслии польской шляхты и ее способности к компромиссу, они отчаянно старались отстоять свое право на веру в рамках польской государственности. И в 1620 г. при поддержке России, греческих иерархов и запорожцев вроде бы добились разрешения монарха, правда, «изустного» на возрождение православной, Киевской митрополии с одним архиепископством (Полоцким) и пятью епископствами (Пинским, Володимерским, Луцким, Перемышльским, Холмским). Патриарх Иерусалимский Феофан 9(19) октября возвел Иова Борецкого в митрополиты, затем Мелетия Смотрицкого по просьбе жителей Вильно — в архиепископы. Не прошло и года, как король нарушил августейшее слово. 22 января (1 февраля) 1621-го Сигизмунд, назвав Феофана «каким-то обманщиком, будто бы патриархом иерусалимским», упразднил православный епископат, посуля непокорным участь шпионов и изменников. Ослабленная Белоруссия и Литва пережили очередную волну расправ, а вооруженная Украина королевский универсал проигнорировала, еще раз продемонстрировав, что поляки понимают и уважают единственно силу.

Но со смертью в 1622 г. гетмана Сагайдачного сопротивление католическому нажиму и в Малороссии снизилось, а возросшее давление на православных склонило многих к капитуляции, в том числе и архиепископа Смотрицкого, принявшего летом 1627 г. униатство. Лишь при преемнике Сигизмунда III Владиславе IV, умеренном католике, для православных блеснул второй луч надежды. На сеймах избирательном осени 1632 и коронационном в марте 1633 гг., обсуждавших наболевший вопрос на фоне осады русскими Смоленска, союз короля, прагматиков и «диссидентов» заставил пролатинское большинство пойти на уступки: согласиться на равенство православных с униатами и легализацию Киевской митрополии и трех епархий в дополнение к существовавшей официально Львовской: Луцкой, Перемышльской и Мстиславской. Митрополитом вместо избранного в 1631 г. казаками Исайи Конинского стал готовый к диалогу с католиками архимандрит Киево-Печерского монастыря Петр Могила. Уже после смоленской войны, в январе — марте 1635 г. очередной сейм подтвердил конституционно равенство двух конфессий.

Однако достигнутый мир оказался призрачным. Общественное мнение Польши саботировало закон Владислава IV. В итоге восточные воеводства республики захлестнула стихия религиозной междоусобицы: паписты убивали православных, православные — папистов. Череду казацких восстаний 1635—1638 гг. потопили в крови. Причем казаки, вновь расколотые законом 27 октября (6 ноября) 1625 г. на реестровых (шесть полков по тысяче сабель на жалованье короля) и нереестровых, «выписчиков», подчиняющихся главам воеводств, в зависимости от конъюнктуры с крайним ожестчением сражались то друг с другом, то с поляками. С разгромом мятежной стихии автономию Малороссии и вольность казачества ликвидировали. Фактически в регионе ввели оккупационный режим, стремясь к низведению казаков до положения холопов. Только Запорожская Сечь, отразив атаки карателей, сохранила самостоятельность.

Понятно, что 1638 г. рассеял все мечты о мирном сосуществовании католической Польши и православной Украины под варшавским скипетром. Лишь заинтересованность Владислава IV в альянсе с малороссами удерживала старшину от подготовки всеобщего бунта. Спасти Речь Посполитую от катастрофы теперь мог разве что король, которому в Киеве еще доверяли. А цена единства отныне включала две позиции — политическую автономию Украины и усиление королевской власти посредством передачи полномочий от сейма монарху. План действий Владислава IV выглядел незамысловато: по команде короля старшина поднимает народное восстание, сметающее все на своем пути. В кульминационный момент государь предлагает шляхте из двух зол наименьшее, а именно предотвращение гражданской войны предоставлением казакам ограниченного суверенитета в составе польского королевства. Его гарантом будет лично Владислав IV, для чего сейм наделит монарха всеми необходимыми прерогативами.

Чрезвычайно рискованный проект король не спешил претворять в жизнь, надеясь войну внутреннюю подменить войной внешней, с южным турецким соседом, угодившим в 1645 г. в ловушку затяжных морских баталий с великой Венецией из-за острова Крит. В поисках союзников дож в конце 1644 г. прислал в столицу Польши патриция Джованни Тьеполо, который и соблазнил Владислава IV идеей большой антиосманской коалиции, с участием и России, а главное, пообещал 500 000 талеров на наем армии. Похоже, перспектива создания собственного гвардейского корпуса в обход Сената и сейма в первую очередь убедила короля подписать соответствующее соглашение 3 (13) января 1646 г. Тьеполо тут же вручил аванс — вексель на двадцать тысяч талеров. Еще 250 000 принесла в копилку Его Величества свадьба на принцессе Мантуанской Марии-Луизе де Гонзаг 28 февраля (10 марта) 1646 г. Тем временем за спиной коронных министров завершались консультации с верными монарху реестровыми казаками, возглавляемыми Иваном Барабашем. От них требовалось рейдами на крымскую территорию спровоцировать Турцию на объявление войны Польше. На обороне республики сейм, разумеется, экономить не станет и поневоле обеспечит короля нужной для мобилизации суммой, а друзей короля — казаков — реабилитацией упраздненного в 1638 г. статус-кво.

Монарху не повезло. В разгар вербовки первых четырнадцати тысяч волонтеров на деньги венецианца и жены оппоненты проведали что-то об августейшей тайне и забили тревогу. Взбудораженное общественное мнение главу республики осудило и воспользовалось ординарным сеймом, заседавшим с 15 (25) октября по 27 ноября (7 декабря) 1646 г., чтобы, во-первых, известить турецкого султана о миролюбии польской нации, во-вторых, обязать государя в течение двух месяцев распустить набранных солдат и удовольствоваться королевской гвардией, не превышающей тысячу двести штыков. Через полгода, на экстраординарном сейме, длившемся с 22 апреля (2 мая) по 17 (27) мая 1647 г., депутаты единодушно подтвердили ранее вотированную резолюцию. Владислав IV напрасно надеялся на ее пересмотр. Уехал на родину и Тьеполо, убедившись в фиаско своей миссии.

Впрочем, польская шляхта рано торжествовала. Раз второй вариант государственного переворота не сработал, королю ничего не оставалось, как переключить казаков на реализацию первого. Историки подозревают, что ради закулисной встречи с казацкой старшиной Украину летом 1647 г. посетил коронный канцлер Ежи Оссолинский. Сомневаюсь, ибо подобного рода заданиями не обременяют тех, кто по происхождению должен быть против королевской затеи. Нет, скорее всего, господин министр действительно отлучался из Варшавы по домашним делам, а с Иваном Барабашем, неформальным лидером украинского казачества, беседовала какая-то нейтральная персона.

Кстати, Барабаш от чести зажечь гражданскую войну уклонился. Зато другому хорошему знакомому монарха, сотнику Чигиринского полка Богдану-Зиновию Михайловичу Хмельницкому, судя по «Летописцу в Малой России», куму Барабаша, речи королевского гонца пришлись по сердцу. Он, как и большинство украинцев, поляков люто ненавидел, имея на то как личные, так и общественные основания. Правда, гонец приезжал не к нему, и потому Владислав IV услышал от «черкассов» неутешительный ответ. А совсем выбила из колеи короля смерть семилетнего сына Зигмунда-Казимира 30 июля (9 августа) 1647 г. Сломленный горем и неудачами, монарх затворился от всех в провинциальной литовской глуши, в старом замке Меречь (ныне Меркине). Охотой «лечил» печаль и меланхолию. К зиме немного оправился, съездил в Торунь, а оттуда — в Вильно мирить подканцлера Казимира Сапегу с гетманом Янушом Радзивиллом. Там его и настигла весть, заставившая немедленно возвращаться в Варшаву{26}.

* * *

В летописце семьи Дворецких есть любопытная запись: «Року тясяща шестсот чтиридесят семого… ляхи становиска [и]мiли у Черкасях, в Чигирини. И Хмелницкого хотили взят, же взял того року писмо у короля Владислава быть поляков и з Украини выгнать их. В той осены з серця ляхи Черкаси спалили, же Хмелницкый на Запороже утик. А потом на весени войну зачили». Василий Дворецкий, соратник Хмельницкого, или кто-то из детей киевского полковника написал эти строки в семидесятые годы XVII века. Они перекликаются с версией, изложенной Самойлой Величко, канцеляристом войска Запорожского, в «Летописи событий в Юго-Западной России в XVII веке», изготовленной в 1720 г. методом компиляции двух источников — книги «Самойла Твардовского вершовой «Война Домова», опубликованной в 1681 г., и «диариуша Самойла Зорки, секретара Хмелницкого». Перекликаются, да не очень. В сюжете Величко фигурирует «привилей Королевский… стверждаючий… все козацкие и малоросийские древние права и волности и позволяючии… козакам на Украине своего имети гетмана». У Дворецких речь идет о призыве самого короля к сопротивлению польским магнатам. У Величко — водевиль: положительный герой на праздник святого Николая — 6 декабря 1647 г. — спаивает героя отрицательного и хитростью вызволяет из тайника злодея драгоценную для народа бумагу, после чего бежит к запорожцам. У Дворецких — политический триллер: героя, раздобывшего опасный для властей документ, повсюду ищут, за ним гонятся, но он успевает скрыться в надежном убежище, в том же Запорожье.

Величко — щедр на подробности, Дворецкие — скупы. Их проверить непросто, в отличие от канцеляриста, опубликовавшего сразу четыре письма Хмельницкого — от 27 декабря (И. Барабашу и польскому комиссару на Украине Я. Шембергу), от 29 декабря (гетману коронному Н. Потоцкому) и от 30 декабря (хорунжему коронному А. Конецпольскому) 1647 г. Четыре «липовых» письма, сочиненных якобы «з Коша Сечи Запорожской». В каждом автор хулит кровного обидчика — под старосту Чаплинского, обманом завладевшего хутором Субботовым, родовой вотчиной Хмельницких, и, самое важное, сообщает адресату о снаряжении запорожцами посольства к королю, Сенату и «целой речи Поснолитой полской з прошением покорним, аби.. разорения украинские грозним указом были завстягнени и ускромлени, а древние права и волности козацкие и малоросийские, подлуг давних привилеов, новими наияснейшого королевского величества привилеями аби были ствержены и закреплени при захованю в ненарушимой целости вери нашея православиия». В послании Барабашу «товарищ войска низового Запорожского» помимо того извиняется за похищение «на праздник святителя Христова Николая» «у жони вашей» из «сховани» «привилеов» королевских.

Хотел летописец пропеть гимн национальному герою, а вышло наоборот, охарактеризовал не с лучшей стороны. Мало того, что вождь украинской революции, согрешив, не устыдился иронизировать об этом письменно, так еще опустился до прямого доноса на своих новых товарищей. А как иначе рассматривать фразу из письма коронному гетману Польши Потоцкому: «Войска запорожского поели на сих часех, непременно, [и]меют виехати в путь свой» к королю. Иными словами, намекнул господину гетману, что коли поторопиться, то можно перехватить делегацию по дороге…

Впрочем, хватит о героическом вымысле. Пора познакомиться с подлинным обращением Богдана Хмельницкого к кастеляну Краковскому и гетману коронному Николаю Потоцкому, написанному в Запорожье. Оно называется «Исчисление обид», и в нем ни о каких послах к монарху и привилегиях несчастной Украины не упоминается. Зато перечислены все несправедливости, причиненные Хмельницкому «панами украинскими урядниками», начиная с Чаплинского, отобравшего Субботово и запоровшего насмерть его сына, и кончая неким Дашевским, забавы ради рубанувшего саблей Хмельницкому по голове, благо защищенной железным шлемом. Но ценен документ не этим, а раскрытием причины объявления Хмельницкого вне закона. Сотника Чигиринского погубил донос казака, «какого-то Песта Хама», хорунжему коронному Конецпольскому о том, что «заклятый друг» Чаплинского «замышлял отправить на море вооруженныя суда», то есть совершить набег на Крым и тем самым, вопреки вердикту сейма и Сената, реанимировать план Владислава IV по втягиванию Польши в войну с Турцией. Естественно, хорунжий велел ликвидировать неугомонного казака. А тот успел улизнуть и спрятаться в неприступной Запорожской Сечи, откуда не преминул уведомить гетмана коронного, что запорожцы «избрали себе вождем Хмельницкого».

Любопытный поворот. За какие такие заслуги рядовой сотник, погрязший в судебных спорах с поляками, выбился в атаманы знаменитой Запорожской Сечи? А ни за какие, если не считать спасения от ляхов королевского письма, того самого, которое фигурирует в летописце Дворецких, на тему которого так красочно нафантазировал Величко. И письмо то, конечно же, Богдан (Зиновий) Михайлович взял у Барабаша, войскового есаула, с мая 1648 г. наказного гетмана реестровых казаков. Ну а тому «секретный пакет» вручил Владислав IV весной 1646 г., когда условился с казаками о высадке морского десанта в Крыму летом — осенью того же года. Правда, автор «Летописи самовидца» (по мнению историков, Роман Анисьевич Ракуша-Романовский, генеральный подскарбий гетмана Брюховецкого, сын рядового казака армии Хмельницкого) уверен, что у короля выпросил «писмо, албо привилей, на робление челнов на море мимо ведомости гетманов коронных» Иван Илльяш, спрятавший его в Переяславле. Впрочем, вернее всего, что с монархом в 1646 г. встречались оба «есаула» — и Барабаш, и Илльяш.

Обнародовать содержимое «пакета» надлежало по получении от короля особого сигнала, какового, увы, не дождались. Так что «Песта Хам» знал, о чем доносил, и наверняка видел у Хмельницкого документ. Однако изветчик не подозревал, зачем сотнику тот понадобился. О конфиденциальном визите к Бараба-гау и Илльяшу летом 1647 г. человека из Варшавы первой после Хмельницкого на рубеже 1647/1648 гг. услышала запорожская старшина. Тогда сообща и постановили, во-первых, действовать в союзе с Владиславом IV, то есть поднимать украинцев на борьбу с магнатским произволом, во-вторых, руководство движением доверить тому, с кем государь знаком, а значит, согласится иметь и контакт, и дело — Богдану Хмельницкому. По итогам совещания текст королевского послания соответствующе интерпретировали («на волности казацкие… привилей короля»), после чего для приободрения войска (с нами король!) поведали о нем казакам. А от казаков слух о короле-защитнике разлетелся во все концы Украины и со временем «осел» в мемуарах, «диариушах» и летописцах участников антипольской войны{27}.

Между тем Николай Потоцкий «Исчисление обид» воспринял, как ультиматум: либо ясновельможный пан добивается сатисфакции по всем претензиям Хмельницкого, либо новый вожак запорожцев весной исполнит августейшее пожелание и нападет с моря на Крым с целью нарушения «мира з турским солтаном». Проигнорировать наглость вчерашнего сотника кастелян Краковский не мог, и все из-за таинственного письма Владислава IV, буквально парализовавшего волю польской администрации на Украине. Даже воевода Брацлавский Адам Кисель в грамотке от 18 (28) марта 1648 г русскому воеводе Ю.А. Долгорукову не постеснялся беспомощно посетовать на угрозу казацкого похода на Крым по вине «простого холопа» Хмельницкого, об удивительной «дружбе» которого с государем в те дни судачила вся Польша. Так, 18 (28) июня 1648 г. в Брянске в беседе с русскими стрельцами шляхтич Христоф Силич продемонстрировал свою осведомленность: «Король де Владислав дал пану Хмелицкому перед соймом лист, что ему итить на море… И тот де Хмелицкой с тем листом запал и молчал полгода и потом… почал збирать войско Запорогов».

Что уж говорить о гетмане Потоцком, обязанном подавить мятеж, не оскорбив высочайшей персоны. Разумеется, он проглотил наживку атамана и начал диалог. С месяц длилась челночная дипломатия. Похоже, Богдану Михайловичу пообещали все — и помилование, и возмещение убытков, и моральную компенсацию, лишь бы запорожцы передумали идти на татар. Последним в Сечь приехал ротмистр Хмелецкий. Ему и «посчастливилось» выслушать второй ультиматум: выведите польскую армию из Украины, поляков из реестровых полков, отмените режим 1638 г. Только теперь кастелян Краковский понял, что напрасно надеялся переубедить Хмельницкого и что тот ловко провел его, выиграв время для укрепления запорожской цитадели «на острове Буцке, называемом Днепровским». И полякам ее придется-таки штурмовать.

Однако как быть с королевским письмом?! Прежде чем полки двинутся на запорожцев, Владислав IV должен дезавуировать «козырную карту» Хмельницкого. Вот и взялся за перо господин гетман коронный в мартовские дни 1648 г., чтобы обрисовать высочайшей особе серьезность обстановки и аккуратно добавить: «Для предохранения отечества от этого зловредного человека есть у вашей королевской милости сильное средство, именно то средство, которое ваша королевская милость предлагать изволили — дозволить своевольным вылазки на море, сколько им угодно будет. Не расположен Хмельницкий к тому, чтобы выйти на море, а хочет в прежнем жить своеволии и ниспровергнуть священные узаконения Речи Посполитой… По моему суждению, я предпочел бы сперва позаботиться о том… чтобы нынешние бунты прекращены были, а тогда уже, по мере необходимости, можно будет думать о способе и порядке отправления казаков на море».

Стоит отметить: процитированные строки Потоцкий писал, зная, что никакого набега на Крым запорожцами не планируется, ибо приблизительно в феврале Хмельницкий поручил трем верным людям заключить с крымским ханом пакт о взаимопомощи. Разумеется, красочная история Величко об успешном визите в Бахчисарай Богдана Михайловича и затем избрании 19 апреля гетманом выдумана летописцем для пущей героизации своего кумира. Настоящий Хмельницкий на риск отлучки куда-либо, тем более в непредсказуемый Бахчисарай, права не имел, да и современники — от Потоцкого и Киселя до Ракуши-Романовского и крымского полоняника Данилки Чичиринова — не подтверждают басен канцеляриста. А курчанин Никита Гридин, вырвавшийся из татарского плена и застрявший в Запорожье на полтора года, своими глазами видел, как «Богдан Хмельницкой пришол в Запороское войско с королевскими листами за 3 недели до масленицы. И посылал де… х крымскому царю… послов двожды, по королевскому веленью на ляхов на помочь звать крымскова царя со всею ордою». Очевидно, именно весть о посольстве мгновенно накалила атмосферу в польском лагере, и разгневанный гетман распорядился начать карательную операцию немедленно тремя полками — Каневским, Переяславским и Чигиринским. Универсал с предложением «сечевикам» сложить оружие и выдать «самого» подписан им 10 (20) февраля 1648 г.

Впрочем, поостыв, главнокомандующий скомандовал отбой, вскоре адресовал «королевской милости» вышеозначенные сентенции и продолжал ждать, активно обсуждая с А.С. Киселем способы умиротворения Запорожья. Колебания Потоцкого прекратило известие о присоединении к Хмельницкому крупной партии — до нескольких тысяч всадников — крымских татар Тугай-бея. Хан Исмаил-Гирей со второй попытки столковался с запорожцами. Наличие прочной засечной черты с русской стороны очень посодействовало образованию сего мезальянса. А кондиции положили простые: татары согласны с казаками «итти войною на ляхов», если те не прочь с ними ходить «войною на Буданы или в московское государство»{28}. Казаки не возражали, обзавелись собственной конницей и приготовились к маршу на Киев, который гетман коронный и попробовал предотвратить превентивной атакой. Но вместо победы разразилась катастрофа.

В первой декаде апреля армия Потоцкого тремя группами устремилась к Запорожью. По Днепру на «чолнах» через крепость Кодак, построенную в 1635 г. чуть южнее нынешнего Днепропетровска, проплыли реестровые казаки Чигиринского, Черкасского и Корсунского полков, подкрепленные кодацкими мушкетерами и канонирами. По суше через Желтые Воды шагали казаки Каневского и Белоцерковского полков, польская пехота и конница во главе с сыном гетмана Стефаном Потоцким и комиссаром Я. Шембергом. Николай Потоцкий с резервом держался позади. В ночь на 24 апреля (4 мая) ударный отряд днепровской колонны, расположившейся у Каменного затона, атаковал цитадель Хмельницкого на Буцке, но, кроме караульных, никого не обнаружил. В отсутствие «лутчих людей», большинство казаков, предпринятой акции не сочувствовавшее, взбунтовалось и перебило всех польских офицеров, немецких наемников и лояльную Потоцкому старшину. Затем выслали отряд в Запорожье, арестовали командиров, привели обратно, где и засудили, казнив всех пособников ляхов. Среди прочих погибли и полковники Иван Барабаш и Иван Илльяш.

Новый гетман — Дзялкий (Джалалий) Кривуля — тут же установил контакт с Хмельницким, который, совершив скрытный марш-бросок, в середине апреля окружил у Желтых Вод польские хоругви и казацкие ватаги пана Стефана Потоцкого. Две недели осады вдвое сократили польский контингент: перебежали к соплеменникам каневцы и белоцерковцы, украинцы из регулярных команд. Присланные крымским ханом новые орды надежно прикрыли тыл Хмельницкого. Лазутчики Потоцкого-старшего так и не сумели проникнуть через эту стену и разведать, где и в каком состоянии обретается авангард. Финал драмы выпал на 5—6 (15—16) мая, когда казаки и татары сломили сопротивление поляков и уничтожили лагерь Потоцкого-младшего.

Прослышав о том, гетман коронный повернул войско назад, к Киеву. Окрыленное разгромом шляхты у Желтых Вод, население открыто примкнуло к запорожцам, обеспечило их провиантом, пополнением, информацией о противнике, расправляясь заодно с прежними, ненавистными хозяевами. При таком раскладе далеко Потоцкий уйти не мог. И верно, 15 (25) мая союзная армия настигла его у Корсуня на реке Рось. Попытка под покровом ночи оторваться от неприятеля закончилась плачевно. Колонна угодила в засаду, и к утру 16 (26) мая от нее ничего не осталось: мало кто вместе с Потоцким и воеводой Черниговским, гетманом напольным Мартыном Калиновским попал в плен.

От Корсуня Хмельницкий направился в Белую Церковь, откуда послал десятитысячный отряд атамана Кривоносова брать под контроль Левый берег Днепра и целую делегацию — в Варшаву, на встречу с королем. Сотник Чигиринский исполнил то, что Владислав IV хотел поручить Барабашу и Илльяшу. Король обрел решающий аргумент в споре с Сенатом и сеймом. Речь Посиолитая, лишившись вооруженной руки, столкнувшись с поголовным неповиновением на Украине, подгоняемая охваченной паникой шляхтой приняла бы августейшую схему урегулирования конфликта: казакам — автономию, монарху — полноценную исполнительную власть. Однако случилось то, что, судя по всему, не могло не случиться в не любящей компромиссы стране.

Владислав IV из Вильно в Варшаву выехал 19 (29) апреля 1648 г. По пути заглянул в Меречь. Там и слег из-за болезни, вдруг обострившейся. Неважно, камни в почках или подагра приковали монарха к постели. Врачи не оказали ему должной помощи, и 10 (20) мая 1648 г. государь скончался. Умышленная или нет, смерть Владислава спутала карты Хмельницкому. Он, кстати, не сомневался в убийстве короля. Но еще больше она навредила республике. Разумеется, всерьез обсуждать с Хмельницким вышеописанный вариант примирения Сенат не собирался. Только ради отсрочки боевых действий. Надавить на магнатскую верхушку в Варшаве было некому. Наступать на Варшаву казакам не стоило, дабы не спровоцировать патриотический подъем среди поляков. Удовлетвориться тем, что завоевано, и ничего не предпринимать, означало дать Польше карт-бланш на основательную подготовку к реваншу. Как ни крути, Хмельницкий очутился в ловушке с двумя выходами — либо на юг, к османам, либо на восток, к русским. Естественно, православный гетман войска Запорожского предпочел поиск влиятельного патрона начать с царя московского{29}.

* * *

Полагаю, теперь понятно, почему Б.И. Морозов официально не учредил смоленский фонд. Публичный призыв Алексея Михайловича сброситься на войну с Польшей в республике, безусловно, заметили бы и отреагировали адекватно. Вполне вероятно, ради сохранения Смоленска приманили бы и казаков либерализацией украинских порядков, а то и возрождением автономии. У короля также отпала бы необходимость заключать с кем-либо союзы против Речи Посполитой. Сейм щедро бы отстегнул на оборону нужную монарху сумму. И Россия заплатила бы большой кровью за формирование «золотого запаса» честно и открыто, без принуждения и обмана.

«Дядька» царя играл ва-банк, надеясь сорвать крупный куш. Ведь еще летом 1646 г. для него стало ясно, что Польша дрейфует по курсу, проложенному англичанами, то есть к революции. Все совпадало: религиозные разногласия внутри королевства усугублял конфликт монарха с парламентом из-за нежелания нации субсидировать непопулярную войну. Там союз Карла I с католиками против пуритан, здесь — Владислава IV с православными и протестантами против католиков. Там сдетонировала взрыв война с Шотландией, здесь тот же итог сулили планы войны с Турцией. «Великий посол» В.И. Стрешнев привез из Варшавы первому министру хорошие новости. Сам гетман литовский Янош Радзивилл по поручению короля 18 (28) апреля 1646 г. посвятил боярина почти во все подробности антитурецкой кампании. Владислав IV замыслил широкую коалицию с участием помимо Венеции Австрии, Дунайских княжеств, России и Персии. Обеспечить спокойный проезд к шаху через Московию королевского спецпосланника Юрия Ильича и попросил Стрешнева литовский князь, не преминув представить россиянам дипломата.

И что же Москва? А Москва сразу же переполошилась и 18 (28) мая 1646 г. выслала в Вязьму к воеводе И.А. Хилкову стрельца Тимофея Карпова с предписанием Ильича в Москву «без нашего указу» не пропускать. Пусть подождет, сколько надо, в До-рогобуже, ну или в Вязьме. Ведь Морозову требовалась не большая антиосманская коалиция, а либо революционная анархия внутри королевства, либо хотя бы война одной Польши с Турцией, облегчающая русское наступление на Смоленск. И когда сейм осенью 1646 г. запретил монарху воевать с кем-либо извне, Борис Иванович, как и король польский, сменил ориентиры, сделав ставку на восстание казаков. В Кремле очень внимательно отслеживали рост напряженности вокруг Запорожской Сечи из-за появления в ней Хмельницкого в полной уверенности, что мятежные запорожцы попросят помощи у Руси. О существовании рокового письма Морозов не знал, и потому крайне удивился отправке Хмельницким посольства не в Москву, а в Бахчисарай.

В XIX веке киевские архивисты опубликовали уникальное свидетельство — допрос поляками плененных под Прилуками казаков из корпуса Кривоносова, освобождавшего Левобережную Украину. Вот что сообщил Алексей Туцко, вновь избранный полковник Корсунского полка: «Послы московские были у Хмельницкого. Сперва упрекали его за то, что он призвал неверных на кровь христианскую, а не их — москвитян, которые, будучи единоверцами, не произвели бы такого кровопролития, как татары. Объявили ему также именем своего царя: если ты должен будешь призвать на помощь татар, то вместо того можешь нас иметь в готовности, только б вы уступили нам земли по Днепр, а мы, соединившись между собою, прогоним поляков за Вислу и поставим на польском королевстве московскаго царя»{30}.

Подчеркнем то, что «москвичи» пеняют Хмельницкому за намерение опереться на татар («если ты должен будешь»), соглашения с которыми еще нет. Потому их приезд в Запорожскую Сечь можно датировать концом февраля — началом марта 1648 г. А беседовал с гетманом не чин из Посольского приказа, а кто-то из надежных конфидентов Морозова, каким-то образом проведавшего о контактах казаков с татарами. С целью выяснить, в чем дело, и попытаться сорвать запорожско-крымское сближение, агент первого боярина и поспешил на Украину. Там после любезно-прохладного приема у старшины, конечно же, услышал и легенду о королевском письме. В Москве отчитался обо всем, и Борис Иванович, политик прожженный, сразу сообразил, почему Хмельницкий предпочел русским татар: временный союз казаков с басурманами и для самого Владислава IV, и для королевского давления на панскую «Раду» (сенаторов) более приемлем, чем их же вечное партнерство с московскими единоверцами.

Итак, главная помеха русско-украинского альянса определена. Остается в кратчайший срок проинформировать о закулисной «дружбе» короля с Хмельницким тех самых сенаторов, чтобы они приняли надлежащие меры. Разумеется, это — гипотеза. Насколько она совпадает с истиной, пока мы не знаем. Но если королю помогли уйти в мир иной, то верно одно из двух — либо поляки сами проведали о подлинных отношениях монарха с казаками, либо им глаза на опасность открыл кто-то другой, и Б.И. Морозов — первый в списке подозреваемых. Как бы то ни было, 10 (20) мая 1648 г. гарантировало России совместное с украинцами выступление против Польши. Присоединение к тандему Турции и Крыма только бы приветствовалось. Оставалось совсем ничего. Новости о кончине короля докатиться до Хмельницкого. Хмельницкому в письменном виде попросить Алексея Михайловича о покровительстве. Автограф Хмельницкого привезти в Москву. Морозову от имени царя объявить Польше войну.

В Белую Церковь печальное известие пришло 3 (13) июня. Пять дней гетман держал тайм-аут. Наконец, 8 (18) июня уже в Черкассах вывел на бумаге: «Земля теперь власне пуста. Зичили бихмо coбi самодержца господаря такого в своей землi, яко ваша царская велможность православний хрестиянский царь… А ми зо всiм войском Запорозким услужить вашой царской велможности готовисмо…». Грамоту отдал стародубцу Григорию Климову, ехавшему с диппочтой к воеводе Брацлавскому А. Киселю. Взятый казаками в Киеве, доставленный 6(16) июня в Черкассы, Климов удостоился через два дня встречи с самим Хмельницким. Бумаги Посольского приказа тот отобрал, зато вручил свои, адресованные русскому царю и севскому воеводе. На прощанье примолвил: «Ныне де ему, государю, на Польшу и на Литву наступит пора. Ево б де государево войско к Смоленску, а он де государю служити станет с своим войском з другие стороны… Будет де тебя станут роспрашивать государевы приказные люди, и ты де тайным делом скажи, что королю смерть учинилася от ляхов. Сведали то ляхи, что у короля с казаками ссылка, послал де от себя король грамоту в Запороги к прежнему гетману, чтоб сами за веру християнскую греческого закону стояли, а он де, король, будет им на ляхов помощник. И тот де королевской лист от прежнево гетмана достался ему, Хмельницкому, и он де, надеяся на то, войско собрал и на ляхов стоит».

Григорий Климов до Москвы добрался 19 (29) июня 1648 г. В Посольком приказе депешу взяли, гонца расспросили и… отправили все бумаги в архив{31}. Москва проигнорировала призыв Богдана Хмельницкого. Увы, он опоздал с ним, опоздал ровно на три недели.

* * *

6 (16) декабря 1647 г. А.М. Львов распорядился по Печатному двору: издаем «Грамматику» Мелетия Смотрицкого. Командовавшим в типографии Наседке и Рогову сей ордер вряд ли понравился: зачем тиражировать произведение ренегата, православного архиепископа, принявшего униатство? Тем не менее приказ есть приказ, и перевод «Грамматики» пошел в набор. Оба справщика, конечно, догадались, что патрон всего лишь исполнил просьбу старшего товарища по Боярской думе, Морозова. Борис Иванович в те дни явно чудил: замыслил женитьбу — свою и государя на сестрах Милославских, дочерях недавно возвратившегося из Голландии посла, стольника Ильи Даниловича. Невесту выбирал сам Алексей Михайлович и предпочел старшую Марию. Младшей Анне выпало идти за старика.

Но это еще не все. Примерно тогда же первый министр положил конец закрытости царского духовного кружка. Религиозное сообщество решил превратить в политическое, для чего требовалось увеличить число участников. Об опоре на уже сложившиеся и влиятельные духовные корпорации — соловецкую или троице-сергиевскую — речь не велась. Морозов хотел объединить группу Ванифатьева с чем-то аморфным, рыхлым, не способным поглотить или подмять ее под себя. Естественно, царский опекун поинтересовался мнением отца Стефана, Никона, Ртищева. Протопоп, помнивший о манифесте 1636 г., порекомендовал, архимандрит и стряпчий поддержали кандидатуру Ивана Неронова, подвижника-страдальца, пламенного трибуна, прозябавшего долгие годы в провинциальном Нижнем Новгороде. Морозов к совету прислушался и пригласил иерея Иоанна «прийти в царствующий град Москву». А пока поп добирался до столицы, в Кремле отпраздновали две свадьбы — 16 (26) января царскую, 26 января (5 февраля) боярскую. Правда, отпраздновали как-то чудно: «Не быти в оно брачное время смеху никаковому, ниже кощунам, ни бесовским играниям, ни песнем студним, ни сопелному, ни трубному козлогласованию. И совершися той законный брак… в тишине и в страсе Божий, и в пениих и песнех духовных».

Биограф Неронова приписал отказ от привычной формы веселья в пользу аскетизма молениям и запретам Стефана Ванифатьева. Однако подобная ломка традиций без санкции первого лица государства, коим в ту пору являлся не юный Алексей Михайлович, а Борис Иванович Морозов, произойти никак не могла. Духовник, несомненно, ратовал за трезвое торжество и в прямом, и в переносном смысле, да политическая целесообразность всегда выше идеологической. Морозов нарочно потрафил вкусам Неронова, чтобы тот без лишних вопросов поверил в серьезность приверженности друзей царя к нижегородской версии «боголюбчества». А вопросы у попа, по натуре борца, никогда не поступающегося принципами, наверняка, возникли. Ведь 2 (12) февраля Печатный двор отрапортовал о выходе «Грамматики» Смотрицкого. Благодаря благочестивости царского бракосочетания этот акт преклонения перед предателем-униатом нижегородец, очевидно, объяснил симпатиями к Польше шефа «справщиков» А.М. Львова, посетившего республику в качестве посла в 1644 г. Хотя по Москве и гуляли слухи о контроле Ванифатьевым работы над книгой, они на отца Иоанна по той же причине не произвели впечатления. Как и повсеместные военные сборы. Полки, стрелецкие, драгунские, рейтарские, отправлялись, в основном, на татарские границы, а не польские. О том, что с татарского рубежа легко повернуть на запад, к восставшим украинским казакам, и, совершив фланговый маневр через освобожденные от поляков территории Украины, ударить в тыл прикрывающему Смоленск врагу, священник и пацифист Неронов едва ли задумывался. К тому же и официальная пропаганда подтверждала, что война будет с Крымом в союзе с Польшей. Никак иначе…

Так зачем боярин Морозов затеял весь сыр-бор с вызовом Неронова, изданием «Грамматики», двойной свадьбой? Потому, что чувствовал, как «плещеевщина» день за днем поднимает градус народной ненависти к его команде и к нему лично. Прекратить выколачивание из подданных денег произволом было нельзя, обнародовать истинные планы правительства до обретения заветного письма Хмельницкого — рано. Вот и занялся Морозов возведением двух «запасных аэродромов». Породнение с царем через брак с родной сестрой царицы весьма повышало шансы Бориса Ивановича выжить, если народный бунт, сокрушающий всех и вся, вспыхнет до приезда нарочного от запорожцев. А троице Ванифатьев — Неронов — Никон, известным ревнителям нравственной чистоты и справедливости, в критический час надлежало сыграть роль посредника между негодующими москвичами и царской челядью.

Что касается «Грамматики» Смотрицкого, то она тем, кто умел читать между строк, намекала на истинное значение всего происходящего: готовимся вернуть Смоленск. Пусть немного, но подсказка снижала степень напряженности в обществе. Кстати, в середине апреля к рекрутированию на войну «против татар» подключили помимо «старых солдат» и необстрелянный разночинный люд, а наемникам-офицерам велели завершить сборы к 10 (20) мая 1648 г. Не вести ли из Варшавы от «друзей»-сенаторов подстегнули процесс формирования запасных частей и распределения военспецов по конкретным подразделениям?!

Апрель — май 1648 г. Московское государство заканчивало развертывание крупных воинских соединений на западной границе. И тогда же, 8 (18) мая, с благословения Морозова успел выйти в свет фактически программный документ первой настоящей политической партии России — «Книга о вере единой, истинной, православной». Катехизис русского православия, в духе, близком мировоззрению нероновцев, но на основе поучений игумена Киево-Михайловского монастыря Нафанаила. В нем проклинались католики и униаты, а греки, на Флорентийском соборе, вернее, «съезде» в 1439 г. капитулировавшие перед Римом, оправдывались, как обманутые и принужденные к этому папистами. Говоря современным языком, «Книга о вере» есть не что иное, как платформа новой организации, созданной путем слияния двух религиозных кружков — царского и нижегородского. Ее базовый принцип таков: греческое православие — идеал; а вот какое греческое — ранневизантийское, заимствованное Древней Русью у Константинополя, или поздневизантийское, закрепившееся к XVI веку на Балканах, в Палестине, а с 1640-х гг. и в Малороссии, умалчивалось, чтобы каждый из участников группы мог интерпретировать главный тезис по-своему. Слабый политический вес Неронова в сравнении с легендарными Соловками или Троицей породил данный компромисс, практически нереальный с вышеназванными монастырскими братствами. Учитывая, что Алексей Михайлович предписал издать «Книгу о вере» 1 (11) марта 1648 г., судьбоносные консультации двух православных лидеров — Ванифатьева и Неронова — длились не более полутора месяца (конец января — февраль).

К концу мая формирование резервной «партии власти» завершилось. На типографском складе ждали своего часа тысяча двести экземпляров истинного вероучения. Пять ярких ее членов, авторитетных у разных слоев населения, настроились в любой момент наладить диалог, с кем потребуется. Конечно, ими состав партии и ограничивался, зато они располагали сотнями сочувствующих. Никону, Ванифатьеву, молодому Ртищеву доверяли многие из москвичей. За Нероновым стояли «радикалы» доброй половины Поволжья, от Романова-Борисоглебска (ныне Тутаев) до Нижнего Новгорода, и от Вологды до Мурома и Темникова. За десятилетия подвижничества отец Иоанн сумел завязать немало полезных и дружеских знакомств в близлежащих от Нижнего городах и селах. Наконец, не будем забывать о юном царе, помазаннике Божьем, высшем судье для всех подданных.

Впрочем, Морозов до последнего надеялся на то, что все обойдется и он избавится от неистового Неронова на другой день по прочтении «листа» Хмельницкого. Ведь нижегородец, как и в 1632 г., осудит войну, даже наперекор мнению большинства общества, мечтавшего о реванше. Тем самым поп сам разорвет партнерские отношения и отправится либо домой, на Волгу, либо куда подальше… А пока в первой половине мая москвичи, озлобленные на московское начальство всех уровней, с ненавистью наблюдали за тем, как оно пировало на череде сановных свадеб. Стольники Михаил Иванович Морозов, Федор Львович Плещеев, Иван Андреевич Голицын, Иван Богданович Милославский в преддверии похода венчались со своими избранницами и, как же по-другому, закатывали торжества, гремевшие на всю округу. Одно перечисление фамилий, принадлежавших клану первого министра, не могло не раздражать обычного жителя столицы, уставшего за девять месяцев бояться «вышибал» из Земского приказа. А вид или молва о щедрых застольях на боярских дворах одиозных особ неминуемо еще больше накаляли общественную атмосферу, намекая на то, куда тратятся «плещеевские» денежки…

Боюсь, что эти свадьбы и переполнили чашу народного терпения. Счет пошел на дни. 17 (27) мая Алексей Михайлович отлучился из Москвы в Троице-сергиеву лавру, 1(11) июня возвратился обратно{32}. За две недели политического затишья москвичи основательно подготовились к важной встрече с царем…


Загрузка...