ГЛАВА ВТОРАЯ. ВАНИФАТЬЕВ

Днем 1 (11) июня 1648 г. царский кортеж въехал в Москву. Отведав у ворот Земляного города традиционные хлеб и соль, Алексей Михайлович направился в Кремль. По пути он с удивлением отметил, как в разных местах через стрелецкие кордоны пытались прорваться и подбежать к нему некие люди. Приблизиться к экипажу, однако, не посчастливилось никому из пятнадцати или шестнадцати смельчаков. Всех перехватила стража. Так что об их намерениях государь так и не узнал, даже от жены, которую толпа чуть не зажала возле Кремля. Стрельцы выстояли и затем оттеснили разношерстную публику назад, к обочинам, получив в ответ град камней, ранивших кое-кого из придворных царицы. Во дворце Морозов от разъяснений уклонился, ограничившись обещанием повесить пойманных наглецов. Боярин еще не понял, что произошло в Москве за время отсутствия царской семьи.

А в Москве свершилась революция, похожая на английскую. И надзиравшая за столицей, боярская комиссия — князья П. И. и М.П. Пронские, окольничий И.А. Милославский, думные дьяки Чистой, Волошенинов и Елизаров — ее прозевала. Пока вельможный комитет заседал в кремлевских теремах, за стенами царской резиденции в приходах стихийно формировались народные комитеты, налаживалась связь между ними и обсуждалась программа действий. В итоге постановили попробовать вручить челобитную от всего мира лично царю или хотя бы царице. Для чего отобрали полтора десятка добровольцев, снабдили каждого копией прошения, распределили по точкам на царском маршруте, удобным для рывка через цепочку охраны. К концу месяца эти комитеты полностью контролировали Москву, в том числе и стрелецкие приказы, не сопровождавшие монарха в Троицу. О прелестях «плещеевщины» ведали все, покончить с ней мечтали тоже все.

Ничего удивительного в том, что все слои москвичей сплотились для достижения заветной цели, нет. Удивительно другое: как это талантливый политик Борис Иванович Морозов не сообразил, не почувствовал, что эксперимент с «эффективным методом» пора прекращать и удовлетвориться накопленной к тому моменту суммой?

Московские же революционеры оплошали в одном: не послали делегатов в лавру к стрельцам царского конвоя. Но эту ошибку они исправили в ночь с 1 (11) на 2 (12) июня. Увы, к утру пятницы Морозов уже не имел никого, кто бы его защитил. Стрельцы, вышедшие с царем из Кремля «за крестом» в Сретенский монастырь на поклон к чудотворной иконе Владимирской, подчинялись не первому министру, а лидерам восстания. В чем высокородный боярин и убедился вскоре. Хотя ряд источников и утверждает, что народ приступал к Алексею Михайловичу по дороге к обители, скорее всего, до завершения церемонии никто не отвлекал царя от божьего дела делами суетными. Лишь возвращаясь в Кремль, царь в какое-то мгновение обнаружил перед собой народное море, которое стрельцы и не думали разгонять. Только теперь юный монарх услышал, о чем бьют челом верноподданные: во-первых, «на земсково судью на Левонтья Степанова сына Плещеева, что от нево в миру стала великая налога и во всяких разбойных и татиных делах по ево Левонтьеву наученью от воровских людей напрасные оговоры»; во-вторых, о помиловании арестованных накануне.

Вот когда Морозов пожалел о промедлении, да было поздно. Он угодил в ловушку. Отдашь москвичам Плещеева — худо: тот со страху расскажет обо всем. Не отдашь, тоже рискуешь головой: обидчика отнимут силой и, как ни крути, язык у него развяжется. Колебания разрешил шурин Плещеева — глава Пушкарского приказа Петр Тихонович Траханиотов, умолявший пощадить сестриного мужа, что и посоветовал государю Морозов. Алексей Михайлович велел толпе расступиться, и, полагая, что ультиматум принят, народ пропустил царя, проводив процессию до Кремля. Расчет на крепкие ворота и стены главной цитадели страны не оправдался. Караул проигнорировал приказ Морозова предотвратить проникновение черни в Кремль, и поток, устремившись за государем, без помех добрался до площади перед царским дворцом, заполонил все вокруг и притих в ожидании исполнения своей воли.

Немного погодя внушительная манифестация догадалась, что пребывает в заблуждении, и тогда Кремль оглушило мощное скандирование, требовавшее выдачи Плещеева. Потом зазвучали и имена Траханиотова с Морозовым. Простой люд запомнил, кто что-то нашептывал царскому величеству, общавшемуся с народом. Царю, сидевшему с боярами за столом, донесли о желании толпы, бездействии стрельцов и реальной угрозе разгрома царских палат. Морозов предпочел разрядить обстановку: освободив вчерашних узников, выслал на крыльцо настоящее посольство, как и положено, из трех человек (боярина, окольничего и думного дьяка) — М.М. Темникова-Ростовского, Б.И. Пушкина и М.Д. Волошенинова. Диалог, к сожалению, не состоялся. То ли боярин, то ли окольничий высокомерно упрекнул непрошеных гостей за «шумство» и «болшое невежество», неосторожно крикнув стрельцам «тех челобитчиков имать». Всем троим досталось и от стрельцов, и от челобитчиков: избитые, в разодранном платье «послы» едва спаслись в покоях царского дворца.

В принципе восставшие москвичи могли легко занять государев дом и расправиться с неугодными лицами. Однако они не отважились на прямое оскорбление царского жилища, и потому продолжили давить на власть. Кто-то призвал крушить морозовские палаты, и все дружно поддержали эту идею. Первым разорили, конечно же, кремлевский двор августейшего «дядьки», после чего разграбили владения Траханиотова, Чистого, Плещеева и нескольких купцов, прислуживавших Морозову. Не повезло Назару Ивановичу Чистому. Думный дьяк явно попал под горячую руку. Ведь охотились не за ним. Но за недосягаемостью главных виновников, спрятанных царем, растерзали главного помощника Бориса Ивановича, старого соратника Черкасского, специалиста по финансовым и международным вопросам.

По-видимому, гибель Чистого, а не погромы домов вынудила Морозова смириться с неминуемым. Позволить разъяренным бунтовщикам подобным же образом очистить от опытных управленцев всю российскую приказную систему он никак не мог, и около восьми-девяти часов утра 3 (13) июня («на утрее в 4 часу дни») Плещеева вывели из Кремля на Лобное место. Толпа тут же накинулась на него. Самосуд длился считаные минуты, которых несчастному хватило для разоблачения Морозова и Траханиотова — вдохновителей и организаторов пресловутой кампании по отъему у москвичей денег. Разумеется, народ опять замитинговал под башнями Кремля, настаивая на казни двух министров-подстрекателей.

Переговоры возобновились. С «Верху» на Красную площадь пожаловало, воистину, великое посольство — бояре Никита Иванович Романов, Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, Михаил Петрович Пронский в окружении многих окольничих и дворян. Депутацию светскую подстраховывало духовенство во главе с патриархом Иосифом и Ванифатьевым. Впрочем, час «ревнителей благочестия» еще не пробил, и протопоп Благовещенский играл в тот день роль вспомогательную, а не ведущую. Доминировал, и по праву, дядя царя, давний оппонент Морозова, снискавший огромную популярность среди народа. «Ход» Романовым спас Бориса Ивановича, ибо расколол мятежный лагерь. Умеренная половина повстанцев согласилась на посредничество Никиты Ивановича, радикальная в дипломатическую канитель не верила и прибегла к опробованной накануне мере — погрому боярских дворов. Пока одни в Китае и Белом городе опустошали терема Н.И. Одоевского, М.М. Салтыкова, А.М. Львова, Г.Г. Пушкина, М.М. Темкина-Ростовского, Г.И. Морозова, их товарищи у Лобного места нащупали взаимоприемлемый компромисс: Морозову и Траханиотову сохранялась жизнь на условии, что «впредь де им… до смерти на Москве не бывать и не владеть и на городех у государевых дел ни в каких приказех не бывать», а реальные властные полномочия берет оппозиция — Н.И. Романов и Я.К. Черкасский.

Широко известный эпизод с Алексем Михайловичем, расплакавшимся и чуть ли не на коленях умолявшим чернь не губить любимого воспитателя, не более чем легенда, в истоках имеющая государя, прослезившегося при целовании «Спасова образа». Для скрепления клятвой на иконе заключенной мировой он и покинул дворец, выйдя к толпе на «Пожар». Доводы о божьей каре тому, кто поднимет руку на близкого родственника, свояка помазанника Господа, приводил либо Романов, либо иной член царской делегации. Никита Романов вполне мог стать вторым князем Черкасским, то есть фактическим правителем при молодом, инфантильном племяннике, если бы те мужики, что разбойничали на боярских подворьях, не искали легких путей к победе.

Кого-то из них осенила «гениальная» мысль, что хоромы богачей лучше сжигать, чем разбирать по досточкам — и быстрее, и бескорыстнее. Вот и «загореся на Трубе двор» в девятом часу дня (часу в первом пополудни), за ним другой… Дурной пример заразителен… О розе ветров, кривизне улочек и переулков, концентрации горючих материалов за частными заборами, похоже, и не вспомнили. Пламя стремительно распространилось по Белому городу, уничтожая все подряд — и боярские усадьбы, и дворянские, и дьяческие. К ночи аристократический квартал выгорел дотла — «от Неглины до Чертольских ворот», то есть Пречистенских, а за ним и дворянская округа «позади Белова города — от Тверских ворот по Москву реку да до Землянова города», «за Никитскими вороты от Федоровскаго монастыря все слободы и церковь Николы Чюдотворца Явленского, и стрелецкия слободы за Арбатскими и за Чертольскими вороты». Не пострадали разве что «у Трубы около Петровского Павлов монастырь, дворов с триста». Помимо того в пепелище превратились торговые ряды — Мучной, Солодяной, Житный, и государев кружечный двор в Китай-городе.

Понятно, что ретивых поджигателей начали ловить. Они с перепугу винили во всем Морозова с Траханиотовым, которые в это самое время пытались выехать из города в места ссылки, Борис Иванович — в Кирилло-Белозерский монастырь, Петр Тихонович — в Устюжну Железнопольскую. Боярин под Дорогомиловой слободой столкнулся с ямщиками, узнавшими его, и кинулся обратно в Кремль, где и скрылся в царских покоях. Окольничий благополучно выбрался из Москвы и поспешил в сторону Троице-Сергиевой лавры. Между тем утром 4 (14) июня москвичи, возмущенные вероломством двух министров, вновь вышли на Красную площадь добиваться справедливости — казни обоих. Вторую встречу на высшем уровне увенчала неприглядная сделка: дабы умиротворить радикальное революционное крыло, ответственным «за пожег» объявили Траханиотова. Морозова, свояка государя, в очередной раз простили. Привезти в Москву Петра Тихоновича откомандировали окольничего С.Р. Пожарского. Князь настиг жертву в предместье Троицкой обители и с одобрения келаря, Симона Азарьина, позволил пленнику исповедаться, переночевать в лавре, а наутро там же причаститься. Днем они вернулись в столицу, и ближе к вечеру 5(15) июня палач обезглавил Траханиотова{33}.

Почувствовав себя отомщенным, навязав царю в докладчики Н.И. Романова, усадив в приказы Большой казны, Стрелецкий и Иноземский Я.К. Черкасского, большинство москвичей посчитало миссию восстания выполненной. Ликвидация «плещеевщины» с гарантией ее неповторения ослабила краткосрочное межсословное единство. Отныне каждую из социальных групп волновало решение собственных проблем: дворян — «урочные лета», посад — закладчики, холопство — свобода выбора хозяина, крупных феодалов — дефицит рабочих рук. И очевидно, на какой почве назревал между ними раскол на две больших коалиции. Дворянству и городам убыточна утечка трудового элемента в «белые слободы» князей и монастырей, а духовная и светская аристократия, напротив, заинтересована в росте перебежчиков, готовых пахать на них в обмен на меньший налоговый гнет. Вдобавок московские дворяне здорово претерпели от зажженного холопами антибоярского пожара. Почему бы царю не воспользоваться этим и не предложить несчастным «погорельцам» вкупе с посадским движением взаимовыгодный политический союз: тандем получает от монархии законодательное упразднение «урочных лет» и закладничества; монархия в лице Алексея Михайловича — согласие на амнистию Б. И. Морозова?

Не правда ли, перспектива для потенциальных сторонников государя слишком заманчивая. Только кто о ней замолвит слово перед лидерами двух сословий и поручится в том, что прощенный царский родственник во власть не вернется? Новая политическая структура — «Ревнители благочестия», предводитель которых протопоп Стефан Ванифатьев в течение 3—4 (13—14) июня активно общался с вождями посада и завязал ряд полезных контактов. Когда страсти поутихли, за четыре дня, с 6 (16) по 9 (19) июня, он с двумя или тремя товарищами — Никоном, Ртищевым и, возможно, Нероновым — смелым политическим маневром «украл» у Н.И. Романова с Я.К. Черкасским победу, а с нею и власть.

Во-первых, они проинформировали о намерениях царя посадское самоуправление и авторитетных среди дворян особ, во-вторых, состыковали обе группы друг с другом, ибо дворяне в революции активной роли не играли и, значит, не очень доверяли будущему партнеру из низов. Наконец, устроили общее собрание 10 (20) июня. На нем городовые дворяне, дети боярские, гости и «торговые люди» московских сотен и слобод выработали и подписали челобитную на высочайшее имя с требованием провести Земский собор для упорядочения и корректировки свода законов с последующим изданием общедоступной Уложенной книги: «Подшился бы государь ведать всемирные плач, призвал к себе, государю, московских дворян и городовых дворян же, и детей боярских, и московских гостий, и гостиние сотни, и черных сотен середные и меншие стати, и всяких людей… и… от каких от продаж и от насилства стонут и плачут… оне сами про все про то государю скажут».

Какими мы располагаем основаниями для такой оценки роли партии Ванифатьева? Первое, логическое. Совещание с участием дворян и разночинцев, спустя неделю после восстания, без помощи извне пройти не могло. А выступить с подобной инициативой надлежало силе, уважаемой каждой из сторон. И кого одинаково внимательно выслушают как дворяне, так и посадские? Никто, кроме «благочестивых» благовещенского протопопа, Новоспасского архимандрита, нижегородского попа и царского камердинера, убедительным в те дни не выглядел. Даже Н.И. Одоевский, с 16 (26) июля 1648 г. глава Уложенной комиссии, ибо боярину найти общий язык с купцом, ремесленником или лавочником, в отличие от священнослужителя или «стряпчего у крюка», не так легко.

Основание второе, историческое. По данным приходно-расходных отчетов Печатного двора, с первого дня продажи «Книги о вере», с 22 июня (2 июля) 1648 г., спрос на нее имел ажиотажный характер. За два с половиной месяца народ раскупил две трети тиража (850 экземпляров). Уникальный случай, если не видеть в Ванифатьеве политической фигуры. Кстати, то, что «Книга о вере правой… в печать издана повелением царевым и тщательством благаго духовника его Стефана Вонифатьевича, благовещенскаго нашего протопопа, во время благочестивное и тихое», для Москвы летом 1648 г. не секрет. И желание москвичей и гостей столицы побольше разузнать о мировоззрении тех, кто из краха сотворил викторию и снабдил государя устойчивой правящей коалицией, вполне закономерно. Тем паче, что летом 1648 г. единственный доступный для обывателя источник информации о таинственных «ревнителях» — это выше помянутая книга. Сразу отметим примечательное совпадение. Судя по отчетной документации печатников, к осени 1648 г. популярность группы Ванифатьева выросла существенно. «Книга о вере» уже плохо справлялась с функцией политпросвещения. Требовалось что-то более конкретное, наглядное. И какое событие той осени отвечало велению времени? Дебют Ивана Неронова в качестве проповедника в «церкви пречистыя Богородицы Казанския», что на Красной площади.

Основание третье, политическое. 3 (13) июня 1648 г. Б.И. Морозов оставил пост первого министра. В пользу кого? Н.И. Романова?! Я.К. Черкасского?! Формально, да. Фактически, нет. Как раз числа 9 (19) или 10 (20) июня в Кремле разразился скандал. Князь Яков Куденетович, главный судья центральных приказов, по словам К. Поммеренинга, «не захотел принимать челобитных, а направлял их к Морозову». Причина, естественно, проста: распоряжения нового премьера дьяками и подьячими не исполнялись, ибо они реально подчинялись не ему, а кому-то другому. Черкасский демонстративно показал кому: Морозову. Но он ошибался, хотя сей демарш и ускорил отъезд из Москвы опального боярина. На рассвете, «за час до дни», 12 (22) июня отряд стрельцов повез Бориса Ивановича на Белозеро. А затем но городам и весям разослали иных соратников «царского дядьки», кроме тестя Алексея Михайловича — И.Д. Милославского. Даже Г.Г. Пушкина выдворили за пределы Москвы, из-за чего военные фабрики столицы и Тулы пришли «в запустение». В итоге в сентябре 1648 г. тульское предприятие вернули старым хозяевам — Марселису и Аккеме{34}.

Увы, изгнания и служебные командировки не изменили ситуации. В октябре, как и в июне, по уверениям К. Поммеренинга, чтобы прошению дать ход, надлежало его поднести не князю Черкасскому, а «приверженцам Морозова», то есть И.Д. Милославскому, А.М. Львову, Г.Г. Пушкину (к тому моменту реабилитированному), А.Н. Трубецкому… И, ясно, что «приверженцев» возглавлял тот, кому доверяли участники июньского совещания. Методом исключения легко определить, кто именно — духовник Алексея Михайловича Стефан Ванифатьев. Разумеется, протопоп в управленческую рутину не вмешивался, рекомендуя царю, как быть, только по вопросам большой политики и по всем церковным.

Так, 27 июня (7 июля) 1648 г. до восьмидесяти челобитчиков от боярских холопов «просили о своем освобождении» у государя. Более чем вероятно, Алексей Михайлович переадресовал прошение духовному отцу, для которого тут особой дилеммы не возникло. Челобитная противоречила соглашению, достигнутому 10 (20) июня. Оттого оно и не рассматривалось. 3 (13) июля шесть заводчиков казнили, прочих оставили под стражей.

Свое первое стратегическое решение Ванифатьев принял незадолго до 8 (18) июля 1648 г., дня назначения преемником Н.И. Чистого думного дьяка Разрядного приказа М.Д. Волошенинова, а не верного помощника убитого, дьяка Ерофея Иванова, прославившегося позднее под именем Алмаза Ивановича, откомандированного в Посольский приказ с Казенного двора еще зимой или весной 1646 г. За истекшие два года Алмаз Иванов хорошо изучил и внутреннюю кухню Посольского приказа, и дипломатические аспекты планировавшейся Морозовым антипольской войны, и даже в течение десяти дней (27.12.1646—06.01.1647) исполнял обязанности думного дьяка, главного судьи. Между тем 19 (29) июня, как мы помним, Григорий Климов привез в Москву долгожданный «лист» Богдана Хмельницкого.

Долгожданный для Морозова, но не Ванифатьева. Трагедия Бориса Ивановича заключалась в том, что «ревнители благочестия» спасли ему жизнь, а продолжать курс патрона не собирались. Хотя Морозов их выпестовал, марионетками «дядьки» царя они не являлись, ибо, во-первых, имели о государственной политике собственное мнение, во-вторых, более от боярина не зависели. А первоочередной государственной проблемой «ревнители» считали не Смоленск, а нравственность русского народа. Борьбе за нее война никак не способствует. Потому с освобождением западного форпоста Руси надлежало погодить до тех пор, пока русский народ не усовершенствуется настолько, что ничего подобного Шеиновой измене в третьей военной кампании против Польши не случится. Вот почему вместо «ястреба» Алмаза Иванова Посольский приказ возглавил «голубь» Михаил Волошенинов, с 27 ноября (7 декабря) 1644 г. второй думный дьяк Разрядного приказа, товарищ И.А. Гавренева. Ему, в недавнем прошлом подьячему и дьяку внешнеполитического ведомства (1635—1644), дважды посетившему Польшу в составе великих посольств (Львова в 1644 г. и Стрешнева в 1646 г.), и предстояло перенацелить деятельность учреждения с военного на мирный лад. Похоже, Ванифатьев очень спешил продекларировать всем — и польской шляхте, и мятежному Хмельницкому — новый международный курс России, если Волошенинов предстал в качестве главного дипломата страны раньше официального назначения — 4(14) июля 1648 г. на переговорах с голландским послом К. де Бургом…{35}

Июньская революция привела к власти «ревнителей благочестия», и она же расчистила путь для осуществления программы Неронова, той самой, которую двенадцать лет назад нижегородские попы изложили в челобитной на имя патриарха Иоасафа. С другой стороны, перед Ванифатьевым широко распахнулись двери для привлечения в Россию украинских и греческих ученых монахов исправлять богослужебные книги по греческим образцам, желательно древневизантийским. Как легко догадаться, именно в этом нижегородцы поступились принципами ради государственной поддержки выдвинутой ими программы.

И снова совпадение. Осенью 1648 г. протопоп Казанской церкви Климент по настоятельной просьбе царя впустил к себе Ивана Неронова, дабы «учение… сладкое» народу внушать о единогласии, аскетичном и трезвом образе жизни, осуждать языческие игры и традиции. Между тем 30 сентября (10 октября) того же года Алексей Михайлович подписал грамоту на имя Зосимы Прокоповича, епископа Черниговского, предложив ему трех учителей-иноков Кирилла Замойского, Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого «прислати к нам… для справки библеи греческие на словенскую речь на время… хто из них похочет нам, великому государю, послужити».

Подчеркнем, желание русского государя привлечь к книжной справе малороссов, по всеобщему мнению, в вере далеко не благочестивых, нисколько не покоробило и не возмутило Неронова. Наоборот, воодушевленный перспективой вещать в соборе у Кремля, «посреди торжища», где «мног народ по вся дни непрестанно… бывает», отец Иоанн как бы не заметил малороссийской угрозы и с головой окунулся в процесс перевоспитания русских людей. Так, компромисс, заявленный «Книгой о вере», обретал реальные черты. Впрочем, молодой царь отклика с Украины не дождался. Зато нижегородский поп к Рождеству Христову 1648 г. умудрился взбудоражить всю Москву, а по вопросу о единогласии и вовсе расколол ее жителей на меньшинство, «боголюбцев» одобрявшее, и большинство, метко окрестившее их «ханжами».

Кстати, в исторической литературе Неронова, применительно к 1648 г., часто именуют протопопом московского Казанского собора или просто «казанским протопопом». Однако еще С.А. Белокуров в монографии «Арсений Суханов» процитировал архивные документы, из которых видно, что протопопства в храме, возведенном Дмитрием Пожарским, нижегородский священник удостоился под новый 7158-й год, то есть перед 1 (11) сентября 1649 г. И еще 31 января (10 февраля) 1649 г. в ведомостях на получение царского подарка — шубы — он, по-прежнему, назывался «нижегородским попом». А приблизительную дату первой проповеди Неронова помогает установить «протокол» февральского Священного собора 1649 г., обнаруженный тем же Белокуровым: «… о том в ц[арско]м [граде] Москве уч[и]нила[сь] м[о]лва великая и всяких чинов православии[е] людие от церквей Бож[ии]х учали отлуча[тися] за долгим и безвременным пением».

Неронов и Ванифатьев — большевики XVII века — не привыкли долго убеждать сомневающихся в собственной правоте. Вспомните, как в 1636 г. первый затребовал указа патриарха для «наведения порядка» в Нижнем Новгороде. В Москве история повторилась. По смыслу сохранившегося отрывка ясно, что созыв собора спровоцировали распоряжение государя о повсеместном введении в столичных храмах единогласия (по примеру Казанского собора) и реакция на вердикт москвичей — массовый бойкот приходских церквей. Распоряжению, конечно же, предшествовало проникновенное наставление нижегородского попа, что и подтверждает «Житие Неронова»: «И тако Иоанн в велицем граде Москве жити начат к общей всех пользе. Бяше же ему от сердечныя к Богу теплоты обычай, яко егда прочитоваше народу святыя книги, тогда бываху от очию его слезы, яко струя, и едва в хлипании своем проглаголываше слово Божественнаго писания, сказоваше же всякую речь с толкованием, дабы разумно было всем христианом. Також де и пение церковное устави пети и глаголати единогласно и благочинно. И от того времени во всех святых церквах единогласное и благочинное пение уставися, ово учением протопопов Стефана и Иоанна, ово же повелением царевым.

В чесом пособствова и богомудрый архимандрит Всемилостиваго Спаса, иже на Новом, именем Никон, иже потом бысть митрополит Великому Новуграду»{36}.

В митрополиты Никона хиротонисовали в марте 1649 г. Б.И. Морозов в преддверии войны с Польшей никогда бы не позволил подобного рода игр с огнем. Вот и получается, что «благочестивая» церковная реформа стартовала ориентировочно в сентябре — октябре 1648 г. Ее совместили с приездом в Москву депутатов Земского собора, чтобы те прослушали «лекции» отца Иоанна и разнесли по стране благую весть. Храм на Красной площади ему подобрали не без умысла. Если не все, то большинство выборных от уездов и городов, естественно, в нем побывало, и неоднократно. А с открытием Уложенного собора Ванифатьев, конечно же, не медлил. Уже 16 (26) июля особое совещание высшей светской и духовной знати предписало «выбрати из стольников, и из стряпчих, и из дворян московских и из жильцов, из чину по два человека, также всех городов из дворян и из детей боярских взяти из больших городов, опричь Новагорода, по два человека, а из новгородцев — с пятины по человеку, а из меньших городов — по человеку, а из гостей — трех человек, а из гостинныя и из суконныя сотен — по два человека, а из черных сотен и из слобод, и из городов с посадов — по человеку». Кроме того, в тот день сформировали кодификационную комиссию (боярин Н.И. Одоевский, боярин С.В. Прозоровский, окольничий Ф.Ф. Волконский, дьяки Г. Леонтьев и Ф. Грибоедов) с заданием в архивах «на всякия государственныя и на земския дела собрать… государские указы и боярские приговоры», которые со «старыми судебниками справити». И по каким «статьям» резолюций царских или боярских «не положено», по тем «нанисати и изложити… общим советом» свои предложения, «чтобы московскаго государства всяких чинов людем, от болынаго и до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делех всем ровна».

Провинциальным делегациям велели приехать в Москву «на Семен день 157-го году», то есть к 1 (11) сентября 1648-го. А пока в глубинке решали, кому заседать на соборе, в Белокаменной творилось сущее безобразие: в течение июля-августа многих героев июньской революции арестовали и по надуманным обвинениям — мол, «играли в карты или зернь, или продавали табак и водку» или еще что-либо — выслали из Москвы «за сто первый километр». Зачем? Общепринятое мнение: партия Морозова мстила народным вождям за дни страха в июне. Вариант менее популярный: постарались избавить земские региональные депутации от сношений с мятежными приходами. А что, если верно иное: не мстительность и недоверие к соотечественникам сподвигли Ванифатьева к репрессиям, а куда более «уважительные» причины.

Кого выпроваживали из столицы перед Земским собором? Тех, кто позвал и вывел тысячи людей на «баррикады». Все они пользовались в приходах большим авторитетом. Недаром, по свидетельству Поммеренинга, многие жалели об их ссылке и стремились добиться помилования. Но тщетно, ибо опальные вожди умели разговаривать с народом и, разумеется, могли составить нешуточную конкуренцию официальному царскому проповеднику — Ивану Неронову. Не дай Бог, из среды вчерашних бунтарей выйдет талантливый и достойный оппонент отцу Иоанну. О чем при таком раскладе будут участники собора рассказывать по возвращении домой? Не об одной правильной, «благочестивой» точке зрения, а как минимум о двух. И еще вопрос, за какой последует большинство русских земель.

Не от того ли Москву очистили от неблагонадежного элемента?! По крайней мере, в сентябре триста выборных дворян, посадских и стрельцов, представлявших все уголки российского государства, какой-либо весомой альтернативы Казанскому собору не имели, почему чаще посещали его, внимая словам почтенного помощника протопопа Климента. Тем не менее устранение потенциальных соперников не уберегло кампанию от фиаско. И москвичи, и гости столицы, осознав, чего от всех хочет Неронов, разочарованно отворачивались от священника. И хотя «прихожда-ху мног народ в церковь отвеюду» и, «не вмещатися… и в паперти церковной… восхождаху на крыло паперти», а то и «зряще в окна» соборные, только вряд ли с целью «послушаху пения и чтения божественных словес». На службах в Казанском храме нередко присутствовал сам царь с огромной свитой. Вот поглазеть на государя, скорее всего, и стекалась с разных концов Москвы толпа. Кстати, о рождении царевича Дмитрия Алексею Михайловичу И.Д. Милославский сообщил там же под утро 22 октября (1 ноября) 1648 г. во время всенощной. Монарх лично подавал пример подданным, как надо выстаивать всенощные «бдения от вечера даже до последняго часа нощи», и не только по праздникам, но «по вся недельные дни», то есть воскресные. Однако подданные и государю не спешили подражать{37}.

Вместо того чтобы попробовать понять поведение народное, Ванифатьев, по-большевистски, обязал московских священников немедленно внедрить казанский опыт в своих приходах. Когда? По-видимому, в конце ноября 1648 г. Ведь параллельно царь апробировал грамоту, копии которой с декабря 1649 г. постепенно развезли по всем областям России [экземпляр для Белгорода датирован 5 (15), для Дмитрова — 20 (30) декабря 1648 г.]. Документ безапелляционно предписывал, чтобы все «мирские всяких чинов люди» с женами и детьми «в воскресенье и в господские дни и великих Святых к церквам божиим к пению приходили и в церкви божий стояли меж себя смирно, в церкви божий в пение никаких речей не говорили и слушали бы церковнаго пения со страхом и со всяким благочестием внимателно, и отцов своих духовных и учителных людей наказанья и учения слушали, и от безмерного пьяного питья уклонилися и были в трезвости, и скоморохов с домрами и с гусльми, и с волынками и со всякими играми, и ворожей, и мужиков и баб, к болным и ко младенцом, и в дом к себе не призывали, и в первой день луны не смотрили, и в гром на реках и в озерах не купалися, и с серебра по домом не умывалися, и олова и воску не лили, и зернью, и карты, и шахматы, и лодыгами не играли, и медведей не водили и с сучками не плясали и никаких бесовских див не творили и на браках песней бесовских не пели и никаких срамных слов не говорили… и кулачных боев меж себя не делали». За нарушение запрета полагались батоги.

Алексей Михайлович, вернее, Стефан Ванифатьев исполнил то, о чем Иван Неронов с единомышленниками мечтал в далеком 1636 г. Но, как известно, гладко было на бумаге. Прихожане, сначала московские, затем и прочие, в подавляющем большинстве царскую волю проигнорировали так же, как и нероновское красноречие. Они проголосовали ногами, максимально сократив времяпрепровождение в церкви. Суеверные обряды и языческие обычаи тоже ничуть не пострадали, в отличие от «рейтинга» радикальных «боголюбцев», заметно опустившегося. Впрочем, политическая репутация осенью — зимой 1648 г. больше зависела не от церковных реформ, а от социальных. И здесь Ванифатьев никаких рискованных акций не предпринимал, в точности осуществив обещание, данное двум поддержавшим его группам — дворянам и посаду.

С 3 (13) октября обе палаты собора — Высшая (Боярская дума, духовные архиереи) и «Ответная» (выборные из городов и уездов) — знакомились с проектом кодекса, подготовленным комиссией Одоевского. Особых возражений не возникло, ибо ключевые интересы сословий правящей коалиции оно учитывало. В главе первой, статья вторая гласила: «А отдавати беглых крестьян и бобылей из бегов по писцовым книгам всяких чинов людем без урочных лет». В главе девятнадцатой, статья тринадцатая утверждала; «А которые московские и городовые посадские тяглые люди сами или отцы их в прошлых годех живали на Москве и в городех на посадех и в слободах в тягле, и тягло платили… а ныне они живут в закладчиках за патриархом же, и за митрополиты, и за архиепископы, и за епископом, и за монастыри, и за бояры, и за окольничими, и за думными, и за ближними, и за всяких чинов людьми на Москве и в городех, на их дворех и в вотчинах, и в поместьях, и на церковных землях, и тех всех сыскивати и свозити на старые их посадские места, где кто живал напредь сего, бездетно же и безповоротно. И впредь тем всем людем, которые взяты будут за государя, ни за ково в закладчики не записыватися и ни чьими крестьяны и людьми не называтися». Попутно упразднялась частная собственность на посадские и крестьянские слободы (так называемые белые) в городах с предместьями и в ближайшем Подмосковье.

Умиротворение дворянства и посада позволило вернуть в Москву воспитателя царя. Если кто-то и опасался возрождения диктатуры Морозова, эти страхи развеялись уже спустя пять суток после появления 26 октября (5 ноября) 1648 г. боярина в столице. 31 октября (10 ноября) первый министр Я.К. Черкасский повздорил с ним, сидя за царским столом, и демонстративно ушел из дворца, создав повод для собственной отставки. О чем «в 4-м часу ночи» того же дня (незадолго до полуночи) И.А. Гавренев и известил князя. Три важнейших приказа тогда же поручили И.Д. Милославскому. Ванифатьев тем самым достиг двух целей: во-первых, не пустил во власть сторонника войны с Польшей, во-вторых, окончательно убедил поверившее ему московское большинство, что «плещеевщина» не повторится. Отсюда и в целом терпимое отношение москвичей к церковным реформам отца Стефана, упрямо добивавшегося от прихожан подчинения уставу благочестия, провозглашенному Иваном Нероновым с амвона Казанской церкви.

В третий раз укротить непокорную Москву Ванифатьев попытался после того, как 29 января (8 февраля) земские депутаты единодушно одобрили окончательную редакцию Соборного уложения и на том завершили свою работу. Царский духовник, видно, не сомневался, что высшее духовенство не посмеет перечить царскому желанию, и 11 (21) февраля 1649 г. собрал «в середней» палате царского дворца патриарха, двух митрополитов, трех архиепископов, одного епископа, шесть архимандритов, девять игуменов, десять протопопов, не считая себя. В повестку дня внес единственный вопрос: «как лутче быти» с проблемой уклонения народа от «долгого и безвременного пения»? Подразумевалось, конечно же, одобрение Священным собором единогласия, с чем прихожанам придется-таки считаться. Уверенность в успехе укреплял визит в Москву патриарха Иерусалимского Паисия, гостившего в ней с 27 января (6 февраля) 1649 г. Уважаемый грек присоединил собственный голос в защиту единогласия.

Увы, затея с треском провалилась. Двадцать семь участников прений, отвергнув притязания благовещенского протопопа, постановили: «Как бы[ло] при прежних святителех митрополитех и патриархех, по всем приход[ским] церквам божественной службе быти по-прежн[ему], а вновь ничево не всчинати». И что же Ванифатьев, смирился с финалом, фактически запрограммированным? Какой там. Наоборот, впал в бешенство. «Муж благоразумен и… добродетелен» не постеснялся обругать и выбранить почтенных старцев, отстоявших, между прочим, позицию большинства москвичей, а, в принципе, всей страны. Однако большевик — всегда и везде большевик. Кто не с ним, тот против него. Несогласные и вовсе — враги народа, по терминологии отца Стефана — «волки», «губители» исконного православия. Судя по жалобе патриарха и архиереев на высочайшее имя, оскорбительная для них сцена разыгралась в присутствии Алексея Михайловича и выглядела продолжением нравоучительного урока, когда главный протопоп России посетовал юному монарху на то, что «в московском государстве нет церкви Божий»!

Обиженное духовенство хотело засудить Ванифатьева по статье Уложенной книги о хулении «соборной и апостольской церкви», за что полагалась смертная казнь. Впрочем, на духовного отца государя, по совместительству, первого министра, она не распространялась. К тому же для первого министра вполне естественно именно так отреагировать. Если же еще учесть, что патриарх Иерусалимский Паисий в Москве не только за единогласие выступал, но и за Богдана Хмельницкого слово замолвил, то нервный срыв отца Стефана нетрудно и понять, и простить. Кстати, патриарх Иосиф это со временем и сделал{38}.

* * *

Дурную весть отцу Стефану сообщили 1 (11) декабря 1648 г. Вероятно, сам Михаил Волошенинов. В тот день в Посольском приказе расспросили трех «черных попов» с Афонской горы — Петрония, Палладия и Сильвестра. Они предупредили царских дьяков о скором прибытии в Москву патриарха иерусалимского Паисия. Но не это встревожило Ванифатьева, а факт сопровождения греческого архипастыря от молдавских границ до городка Веницы (Винницы) неким полковником гетмана Хмельницкого, который из Винниц умчался куда-то один, оставив патриарха дожидаться своего возвращения. Протопоп сразу заподозрил неладное — попытку запорожцев через одного из вселенских патриархов убедить Алексея Михайловича ввязаться в войну с Польшей. Надежда на то, что едет самозванец, рассеял второй расспрос афонских старцев 19 (29) декабря. Их описание («ростом… средним, в плечах широк») совпало с внешними данными того, кто ранее под сим именем посещал Москву.

Наконец, 21(31) января 1649 г. гонец Михайло Каленкин привез от воеводы Путивля Никифора Юрьевича Плещеева депешу, разъяснившую ситуацию. Паисий 5 (15) января достиг Путивля вместе с казацким полковником С.А. Мужиловским, тем самым, ехавшим с греческим гостем от Ясс. Полковника гетман «послал… с ним, патриархом… к… царю… Алексею Михайловичу… о… государеве великом деле заодно». Паисий и Хмельницкий встречались в Киеве. От себя курьер добавил, что Путивль покинул вслед за Паисием, которого обогнал у Севска, и на дорогу затратил десять дней. Теперь Ванифатьев уже не сомневался, с чем в Москву спешит иерусалимский владыка. Правда, для принятия контрмер у него имелись считаные дни из-за промедления Плещеева. Первой он покарал путивльского воеводу тремя днями ареста. Второй отправил в Калугу Ф.М. Мякинина приставом к Паисию и секретным ордером аккуратно разведать в беседах, патриарх «для чего… к государю едет — для милостыни ль или для иных каких дел». Третья, самая важная, касалась архимандрита Никона — единственного, кому протопоп мог доверить ее выполнение…

24 января (3 февраля) Мякинин и Паисий пересеклись в Калуге. 27 января (6 февраля) кортеж добрался до Москвы. 29 января (8 февраля) на квартиру патриарха в Чудовом монастыре пришел думный дьяк Волошенинов и поинтересовался целью визита. Паисий о ней поведал откровенно и без обиняков: «Как де он, патриарх, был в Киеве и приказывал от себя к гетману Хмельницкому, что он человек крестьянские веры, а, сложась з бусурманы, многие христианские крови пролил, а ему де было о том мочно сослатца с царским величеством. И гетман де писал к нему, патриарху, что ему о помочи писать было неколи, а покаместа было им о помочи писать, и ляхи б их всех побили и веру искоренили, и он де по ссылке, с татары сложася против поляков, за православную християнскую веру стоял. Да гетман же Хмельницкой писал к нему, патриарху, что он ко государю о помочи писал, чтоб он, государь, ему, гетману, на поляков помочь велел учинить и войною на них с своей стороны послал и свои городы, которые от московского государства к ним, поляком, отошли… изволил… у поляков отыскать (отымать? — К.П.), и он бы, гетман, все городы и до Смоленска под государеву руку подвел. И он де, великий государь, помочи им, черкасом, учинити и городов у них взята не изволил.

И после того был он, патриарх, у гетмана Хмельницкого у самово… А ныне они, гетман и все войско запорожское, велели ему, патриарху, бить челом царскому величеству, чтоб он, великий государь, изволил войско запорожское держать под своею государскою рукою, а они, черкасы, ему, государю, будут, как есть, каменая стена, и чтоб он, государь, им помочь учинил ратными людьми, а они, черкасы, ему, государю, вперед будут надобны… Он де, патриарх, как у них, черкас, был… всю их мысль видел, что они под государевою рукою быти желают».

Волошенинов доложил обо всем «на верх», откуда ответили несколько дней спустя, и весьма оригинально. 4 (14) февраля в Золотой палате Алексей Михайлович официально поприветствовал иерусалимского владыку, обменявшись с ним формальными любезностями и солидным перечнем подарков. Затем патриарха познакомили с архимандритом Ново-Спасским Никоном, который тут же буквально приклеился к «дорогому гостю», донимая с утра до вечера умной речью, московскими достопримечательностями, приятными прогулками… Паисий быстро разгадал истинный мотив радушной опеки: затруднить ему поиск при русском дворе сторонников войны с Польшей. И, похоже, Никон сумел помешать греческому патриарху выйти на того, в союзе с кем Паисий имел шанс нейтрализовать влияние Ванифатьева на царя. Ведь одному духовному авторитету благовещенского протопопа противостояли бы и духовный, и светский авторитеты двух уважаемых государем персон — вселенского патриарха и Б.И. Морозова любимого воспитателя монарха, фактически приемного отца.

Впрочем, Паисий парировал интригу царского духовника еще оригинальнее. Осознав, что установить контакт с лицами, сочувствующими Хмельницкому, не получится, он попытался распропагандировать обходительного Никона. Уже 8(18) февраля 1649 г. владыка адресовал Алексею Михайловичу льстивое письмо, расхваливающее «преподобного архимандрита Спасского» — прекрасного собеседника, «мужа благоговейного», «великому государю» верного. А просьбу оно содержало скромную — позволить Никону полную свободу общения с ним: «Да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения великого вашего царствия». Ни Ванифатьев, ни молодой царь подвоха в обращении патриарха не заподозрили и желание святейшего удовлетворили, полагая, что оба обсуждают проблемы церковные. Разумеется, различия в обрядах греческого и русского православия настоящий и будущий патриархи тоже рассматривали. Однако о политике дебатировали больше. И если царский духовник за полтора года привил Никону симпатию к греческой и малороссийской культуре, то иерусалимский иерарх за пару месяцев заронил в том же человеке серьезные сомнения в продуктивности политики самоизоляции от Украины, избранной Ванифатьевым. К концу марта Никон как минимум, во многом пересмотрел свое отношение к внешнеполитическому курсу Москвы, раз Паисий перед отъездом домой велел одному из членов свиты остаться в Москве. В списках посольства он значился «уставщиком Арсением».

О таинственной фигуре Арсения Грека, соратника патриарха Никона, написано немало, и, особенно, о странном повороте судьбы, когда Арсения, официально принятого в русскую службу учителем риторики, через два месяца обвинили в отступничестве от православия и чуть ли не в проповеди католичества на Руси, после чего сослали на Соловки «для исправленья православные християнские веры». В исторических трудах неизменно упоминается факт «сдачи» монаха его же патроном, патриархом Иерусалимским Паисием. А вот причина жертвоприношения не ясна. Поверить в версию сановного путешественника, что по дороге назад, на русско-польской границе, в Путивле, он впервые от киевских иноков услышал о неприглядном прошлом старца — неоднократной смене вероисповедания (из православия в папизм, из папизма в ислам, из ислама в униатство, из униатства опять в православие) — нельзя, ибо «еретик и дьявол» о своих религиозных мытарствах по свету сообщил Паисию в Киеве в 1648 г. при знакомстве. И вселенский патриарх тогда раскаявшегося грешника «простил, и служить велел», взяв с собой в Москву «дидаскалом».

Что же побудило в действительности владыку подставить соотечественника под удар? Угроза куда более болезненного разоблачения, чем покровительство хорошо законспирировавшемуся «агенту» римского костела или страшных магометан. Возникла она и вправду в Путивле после встречи с тремя иноками «Киевского братцкого монастыря» Епифанием Славенецким, Арсением Сатановским и Феодосием при следующих обстоятельствах. Выехав из Москвы 10 (20) июня 1649 г. в компании со «строителем» столичного Троице-Сергиева подворья (Богоявленского монастыря) Арсением Сухановым, откомандированным на Восток Посольским приказом ради описания «святых мест и греческих церковных чинов», Паисий достиг Путивля 25 июня (5 июля). 27 июня (7 июля) там же проездом остановились три вышеназванных инока, отправленные в Москву митрополитом Киевским Сильвестром Коссовым в ответ на грамоту Алексея Михайловича от 14 (24) мая 1649 г. с повторной просьбой прислать к нему учителей, кои «божественнаго писания ведущи и еллинскому языку навычны, и с еллинскаго языка на словенскую речь перевести умеют, и латинскую речь достаточно знают». Славенецкий и Сатановский торопились в Москву учительствовать, Феодосии с «молебной грамотой» о милостыни для родного монастыря. Сопровождал их москвич, «торговой человек Перфирей Зеркалников». Пока Зеркалников оформлял у воеводы Плещеева паспорта и кормежные документы, старцы беседовали с людьми из свиты Иерусалимского патриарха, возможно и с самим патриархом. 29 июня (9 июля) Паисий особой грамотой подкрепил «мольбу» братских монахов о щедром подаянии. О старце Арсении в ней — ни слова 1(11) июля он уведомил московского царя о международных новостях из Турции и Польши, отметив в постскриптуме усердие пристава — И.Ю. Тургенева. И снова об Арсении Греке ничего.

Однако в тот же день произошло что-то, вынудившее Паисия приложить к письму отдельный лист с перечнем вин несчастного «дидаскала», а наутро 2 (12) июля проинформировать обо всем спутника — Арсения Суханова, который не преминул от себя отослать особый рапорт. Этот рапорт и подсказывает, что произошло. Паисий от кого-то из подчиненных узнал важную подробность задушевных бесед с тремя киевскими иноками: кто-то из ученой троицы проявил хорошую осведомленность, но не о прошлом, а о настоящем Арсения Грека — о службе переводчиком в штабе Богдана Хмельницкого. Опасность обнаружения возле Никона не папского или султанского «шпиона», а «связного» запорожского гетмана и побудила патриарха Иерусалимского немедленно нейтрализовать «учителя», подосланного Хмельницким, чтобы никто не успел бросить тень на репутацию Никона, потенциального союзника Украины в Кремле, 11 (21) марта 1649 г. не без помощи Паисия ставшего митрополитом Новгородским и Великолуцким, то есть де-юре заместителем патриарха Всея Руси. От того донос святейшего изобилует праведным гневом на «бусурманство» и «унеятство» еретика Арсения, а ключевая тема затронута вскользь: «Я его обрел в Киеве, и, зная он тот язык, говорил с полковником, и я взял его, а он не мой старец».

Полковник — это Силуян Андреевич Мужиловский, через которого Паисий вошел в контакт с вождем нарождавшейся казацкой республики. Но без Арсения Грека, владевшего «славенской» речью, диалог двух сторон едва ли бы состоялся. Знание помимо греческого и других «диалектов» (латинского и, возможно, турецкого), чему способствовали девять лет учебы в Венеции, Риме и Падуе, жизнь в Стамбуле, очень пригодились «черному попу» из Греции, поселившемуся по рекомендации польского короля в Киево-Могилянской академии, когда в июне 1648 г. на всем Приднепровье утвердилась революционная запорожская власть. Подозреваю, что ученый монах в поле зрения Хмельницкого попал не случайно. Богдан Михайлович вполне мог знать о «подвиге» Арсения, излечившего от припадка каменной болезни Владислава IV, за что и удостоился высочайшего направления в Киев под крыло митрополита Сильвестра Коссова. Скромный инок, немало переживший и повидавший, едва не сделавший головокружительную карьеру (за два-три года из рядового монаха поднялся до кандидата в епископы Мофтонские и Коронские), освоивший в Падуе врачебную науку, как никто подходил на роль личного переводчика и медика гетмана Хмельницкого.

Сохранились сведения о привлечении Адамом Киселем — главным медиатором Речи Посполитой — к консультациям с Хмельницким о перемирии Сильвестра Коссова. Не монах ли Арсений, родом из Фессалии (г. Трикала), в качестве переводчика сопровождал митрополита Киевского на встречу с гетманом?! Так или иначе, а к приезду патриарха Паисия в Киев в середине декабря 1648 г. ученый грек вошел в доверие к Богдану Михайловичу. И гетман, посовещавшись с иерусалимским владыкой, отпустил в Москву того, чьи знания и опыт должны были помочь склонить русский двор к вступлению в войну с Польшей, о чем в ту пору мечтало почти все население Украины. К сожалению, миссия Арсения Грека пресеклась на старте. Арсений Суханов про «дидаскала» известился от монаха Иоасафа, казначея Паисия. Тот, по-видимому, накануне вечером и переполошил хозяина, и ему же кто-то из киевлян неосторожно высказался об Арсении.

Иван Тургенев привез оба «извета» в Москву 25 июля (4 августа). Ученые монахи опередили его на тринадцать дней и положенный правилами расспрос в Посольском приказе уже прошли, ни о чем дискредитирующем старого товарища не обмолвившись. Однако угроза не миновала. Ведь они могли проболтаться и позднее, при любой подходящей оказии. Так что Тургенев поспел вовремя. Учителя риторики немедленно вызвали к судьям — Н.И. Одоевскому и М.Д. Волошенинову, которые к вечеру уличили монаха в том, что тот за короткий срок перебывал «униятом… бусурманом и потом… опять… униятом и во всем стал еретик и диявол», а в Россию заявился «еретическия плевелы сеять». Ночь и еще сутки арестант провел под охраной в доме Тимофея Степановича Владычкина, «в Белом городе, на Кулишках у Николы Подкопаива, у городовые стены». 27 июля (6 августа) государь вынес вердикт, почему-то довольно мягкий — ссылка на Соловки для исправления с отдачей «старцу доброму под крепкое начало».

Если мы вспомним, какой епархии до 1682 г. принадлежал Соловецкий монастырь, Новгородской, то можно подумать, что сам Никон позаботился о судьбе опального. Как раз нет. С 24 марта (3 апреля) 1649 г. он обретался в Великом Новгороде. Значит, Арсения спас кто-то другой, причем осведомленный о благосклонности к старцу митрополита. Кто же? Судя по всему, Б.И. Морозов, ибо отправкой на север «дидаскала» занялся не М.Д. Волошенинов, один из судей и светский хозяин Новгородского края, а дворецкий А.М. Львов, старый приятель Бориса Ивановича. А коли так, то контакт между греческим патриархом и русским боярином, по-видимому, все-таки состоялся. Определенно при посредничестве Никона, разумеется, сугубо конфиденциально, зато с любопытным результатом: обе стороны сочли за благо не торопить события, почему Никон и отлучился в Новгород, а Арсений обосновался учителем в Москве.

О наличии у старца высоких покровителей в Кремле летом 1649 г. свидетельствует и то, что перед самым его отъездом на Соловки, 30 или 31 июля (9 или 10 августа), в инструкцию для игумена Ильи вписали имя «старца доброго». Опять же кого-то при дворе очень волновало, чтобы ученый грек попал там, на острове, в хорошие руки. Этот кто-то не поленился навести справки и, взяв на себя функции монастырского игумена, конкретизировать, кому лучше надзирать за Арсением — «уставщику старцу Никодиму». 1(11) сентября 1649 г. отряд Владычкина добрался до Соловецкой обители, а через двое суток пустился в обратный путь, чтобы 26 октября (5 ноября) в Москве отрапортовать перед дьяками приказа Большого дворца о том, как его подопечного встретили на острове. А встретили настороженно, и прошло какое-то время, прежде чем монахи оценили кроткий и покладистый характер еще не старого, лет сорока, грека. Арсений легко приноравливался к нормам и обычаям тех мест, куда заносила судьба. Приспособился и к соловецкому распорядку, быстро вжившись в монашеский коллектив и завоевав уважение большинства монахов.

Конечно, и Никону, и Морозову пригодился бы специалист-полиглот, разбиравшийся в католичестве, исламе, православии по-гречески, знакомый с Богданом Хмельницким. Только ссора с Ванифатьевым грозила катастрофой: протопоп не простил бы Никону переориентацию на партию войны, возглавляемую Морозовым. Отец Стефан разозлился на патриарха Иосифа за неодобрение единогласия. За малейший признак сочувствия тем, кто ратовал за разрыв с Польшей, покарал бы жестче и безжалостно, по сути, хотя по форме опала выглядела бы благопристойно: неугодный но служебной надобности покинул бы Москву, причем надолго.

Насколько тема войны неприятна Ванифатьеву, хорошо все уяснили на отпускной аудиенции патриарха Паисия 6 (16) мая 1649 г. Внешние почести не обманули владыку. То, зачем он приехал в Москву, в ответной речи отсутствовало. По украинской проблеме царь предпочел отмолчаться. Однако Паисий через А.М. Львова и М.Д. Волошенинова настоял на обнародовании официальной позиции Алексея Михайловича. Требование удовлетворили через три дня, 9 (19) мая. Львов и Волошенинов навестили патриарха и огласили мнение государя: «У его царского величества с великими государи короли польскими… вечное докончанье. И его царскому величеству своих государевых ратных людей на помочь войску запорожскому за вечным докончаньем дати и войска запорожского з землями в царского величества сторону приняти нельзя, и вечного докончанья никакими мерами нарушить не мочно. А будет гетман Хмельпитцкой и все запорожское войско своею мочью у короля и у панов-рад учинятца свободны и похотят быть в подданстве за великим государем нашим… без нарушения вечного докончанья, и великий государь наш… его, гетмана, и все войско запорожское пожалует под свою царского величества высокую руку и принята велит». На худой конец, если поляки потопят революцию в крови и восстановят контроль над Малороссией, русский двор обещал гонимых и теснимых единоверцев у себя «принята без земель».

Процитированное — максимум, который партия мира, партия Ванифатьева, бралась исполнить. Важно подчеркнуть, что она не имела ничего против украинцев и объединения с ними. Ее не устраивало одно — война, война, как таковая, способная помешать задуманному «6оголюбцами»-радикалами воспитанию церковью нового русского человека. Заметим, воспитания через насилие. Ни Ванифатьев, ни Неронов не собирались проповедями облагораживать прихожан. Для них проповедь лишь артподготовка. А главное оружие — запреты и страх наказания. Поэтому царский духовник избегал сотрудничества с «боголюбцами» умеренными, питомцами троице-сергиевского кружка, группировавшимися вокруг келаря лавры Симона Азарьина. Они, напомню, никуда не спешили и надеялись изменить поведение соотечественников именно проповедями, для чего при поддержке боярина А.М. Львова в московской типографии печатали книги житийного жанра. Народу грамотному предлагалось биографии читать, а неграмотному — воспринимать на слух из уст приходских священников или владеющих грамотой родных и друзей.

Сторонников Азарьина среди образованных людей, как духовных, так и светских, насчитывалось много. Радикалы же оставались в меньшинстве, зато выигрывали качественно, заручившись симпатиями царя Алексея Михайловича. Тем не менее дефицит сторонников ощущался постоянно. Прикомандирование к патриарху Паисию Арсения Суханова — наглядный тому пример. Ведь царский паломник — тоже из числа умеренных, около 1645 г. пожалованный в «строители» московского филиала Троице-Сергиевой обители, а еще ранее, с лета 1633 г. по весну 1634 г., служивший архидиаконом всероссийского патриарха, то есть Филарета Никитича. Похоже, Ванифатьев просто не отыскал среди друзей Неронова достойного кандидата, коли посоветовал государю отправить на восток с культурными и политическими задачами человека из конкурирующего лагеря{39}.[6]

Картина складывалась парадоксальная. Россия три года вынашивала сразу три стратегии дальнейшего развития — постепенного просвещения, принудительной аскетизации, военной мобилизации. Каждая в окружении царя нашла своего «адвоката» — А.М. Львова, С. Ванифатьева, Б.И. Морозова. Голос первой звучал слабо, третьей — громче, второй — еле уловимым шепотом. Для победы азарьинской линии требовались годы, морозовской — объявление войны Польше, ванифатьевско-нероновской… ничего, ибо этот проект — проект утопический, без шансов на реальное воплощение, и нижегородские страдания отца Иоанна 1636 г. предупреждали о том. Жаль, что и Неронов, и Ванифатьев не осмыслили поучительный опыт, а по-прежнему фанатично верили в успех. Хотя поле для деятельности в масштабах всей страны они вряд ли бы обрели, не будь политического катаклизма лета 1648 г., вдохнувшего в призрачное предприятие жизнь.

Наверное, Никон был единственным, кто из крайнего крыла «боголюбцев» стремился трезво оценить ситуацию. Оттого и доводы патриарха Паисия не проигнорировал, а взял на заметку. Прежде чем согласиться с ними или отвергнуть, он, несомненно, хотел увидеть финал задуманного товарищами эксперимента. А финал всецело зависел от того, чем закончится дуэль Ванифатьева с патриархом Иосифом по вопросу о единогласии.

* * *

Ни Хмельницкий, ни Паисий, ни сам патриарх Иосиф не подозревали, что поражение Ванифатьева на Священном соборе в феврале 1649 г. отложило русско-польскую войну на два года, а торжество концепции Б.И. Морозова поставило на грань краха. Уступи большинство упрямому протопопу, рекомендуй всем приходам единогласие, присовокупив к главной резолюции свое особое, скептическое мнение, «Переяславская рада» собралась бы гораздо раньше, а потери украинцев от патовой круговерти войны с Польшей свелись бы к минимуму. Однако в Москве с осени 1648 г. дебаты о церковной реформе оттеснили на задворки судьбу Смоленска, из-за чего казацкая республика угодила в западню. Непонятный «Черкассам» русский нейтралитет сузил поле для маневра до двух вариантов: либо добиваться легализации в рамках Польши, либо по примеру Валахии, Молдавии и Крыма идти вассалом к турецкому султану.

Ясно, какое зло выглядело наименьшим — встраивание в христианскую дуалистическую шляхетскую республику третьей составной частью. Однако в Варшаве триединство Польши, Литвы и Украины всерьез не воспринималось. И никакие военные победы Хмельницкого не могли выбить из шляхты подлинный политический компромисс. Любое перемирие или мир в итоге оборачивались краткой передышкой между сражениями, нужной полякам для сколачивания новой армии взамен разгромленной. 19 (29) июня 1648 г. агент А. Киселя игумен П. Ласко убедил казацкую раду в Чигирине предпочесть войне переговоры. Это первое затишье завершилось 16 (26) июля боем под Константиновым отрядов князя Иеремия Вишневецкого и Максима Кривоноса, вернувшегося с Левобережья. «Вторая война» оказалась не менее скоротечной. Падение крепости Бар 28—31 июля (7—10 августа), конфузия под Пилявцами 13—14 (23—24) сентября (вблизи Константинова) и капитуляция крепости Кодак на Днепре 21 сентября (1 октября) 1648 г. реанимировали в ноябре перемирие на три месяца, «до маслених запусти. Впрочем, мирный «конгресс» в Переяславле, «работавший» с 9 (19) по 16 (26) февраля 1649 г., успехом закономерно не увенчался: посол А. Кисель ничего интересного, кроме удвоения квоты на реестровых казаков (до 12—15 тысяч сабель) и свободы вероисповедания, Хмельницкому не предложил.

Между тем избранный на сейме 10 (20) ноября 1648 г. новым королем, брат Владислава IV Ян-Казимир 7 (17) января 1649 г. короновался в Кракове главой Польши и Литвы, но не Руси, а, кроме того, жаждал лично одолеть Хмельницкого в бою. Ему не хватало только дееспособного войска, почему всю весну в Польше велся тотальный набор солдат. «Скребли» по всем «сусекам» — и дома, и за границей. Оттого на украинском фронте от Бара через Константинов до Гощи (резиденции А. Киселя) боевые действия около полугода ограничивались мелкими стычками. В Белой Руси наблюдалось то же. Отметить можно лишь две крупные акции: на севере казаки полковника М. Небаба овладели Гомелем, на юге хоругви князя И. Вишневецкого — крепостью Бар.

Кампания 1649 г. началась на исходе июня марш-броском казацко-татарской армии Хмельницкого к Збаражу (северо-восточнее Тернополя), где стояли части Вишневецкого, и окружением неприятеля 30 июня (10 июля). Около месяца поляки просидели в осаде, уповая на помощь короля. Ян-Казимир с основным корпусом 3 (13) августа вышел к городу Зборов (северо-западнее Тернополя), в четырех милях от Збаража. Но гетман упредил попытку деблокады атакой врага 5 (15) августа в момент переправы через заболоченную дорогу. Ожесточенное сражение внезапно затихло днем 6(16) августа по инициативе крымского хана. Ислам-Гирей откликнулся на просьбу короля и взял на себя роль посредника. Уже 8 (18) августа 1649 г. Хмельницкий и Ян-Казимир подписали мирный трактат, учредивший украинскую автономию под протекторатом польского монарха. Граница между коронными землями и гетманскими пролегла по рекам Случь и Сож. Православие на территории Гетманщины получило статус главной религии.

Увы, Зборовский мир «вечное докончанье» на польско-казацком рубеже не обеспечил потому, что в Варшаве не доверяли гетману и казакам, а в Киеве — королю и шляхте. Хотя до середины осени Богдан Михайлович излучал оптимизм и даже позволил себе едкие замечания в адрес подозрительно часто наезжавших в Киев и Чигирин московских курьеров и посланцев. Двум из «московитов» — Василию Бурому и Марку Антонову — 9 (19) сентября 1649 г. он бросил упрек в лицо: «Ездите де вы не для росправы, для лазучества», после чего пригрозил отомстить Алексею Михайловичу за тщетные мольбы о помощи «ратными людьми» войною «под Путивль… на иные… украинные городы и под Москву». Конечно, ни о какой войне с Россией гетман не думал, а православного соседа порицал от обиды за поразительную недальновидность царя, обрекавшего его на противоестественные союзы то с мусульманами, то с папистами.

Несмотря на искреннее стремление и Яна-Казимира, и Хмельницкого избежать еще одного кровопролития, накопившаяся за десятилетия взаимная ненависть украинцев к полякам и наоборот сводила на нет все мероприятия по урегулированию конфликта. А. Кисель боялся ехать в Киев на воеводство без охраны. Король снабдил «миротворца» большим отрядом жолнеров, что возмутило киевлян. Гетман в ожидании узаконения польским сеймом зборовских «статей» мешал пропуску в «черкасские» города королевских старост («урядников»). Шляхтичей подобный шантаж, понятно, не мог не раздражать. Очень существенно на рост обоюдной неприязни повлияли дипломатические комбинации Варшавы и Чигирина. Хмельницкий обещал содействовать крымскому хану «из неволи свободитца от турского царя», для чего заранее разослал конфидентов по вассальным Стамбулу княжествам для выяснения их готовности примкнуть к широкой антиосманской коалиции. Отправился казацкий посол и в Семи-градское (венгерское) княжество, где правили потомки короля Польши Батория. В Польше данный факт многих встревожил: а не намерен ли вероломный «Хмель» в союзе с татарами, валахами, мутьянами, сербами, греками и шведами свергнуть Яна-Казимира и возвести на престол венгра Георгия или Сигизмунда Ракоци?! На таком фоне неудивительны интриги монарха Речи Посполитой по стравливанию татар и казаков с донским казачеством и турецким султаном. А какой вывод сделал Богдан Михайлович, разгадав игру ясновельможного государя? Верно: «Ему большое опасенья от поляков. Никакими де обычаи верить им и положитца на них крепко не уметь. Лутчая де дело, чтоб тех врагов наперед искоренить, потом над турским промышлять»….

Уже к декабрю 1649 г. на польско-украинском кордоне наблюдалась переброска вооруженных «лятцких людей» к Люблину и Каменец-Подольскому, а казаки укрепляли оборону вблизи Винницы, Поволоча, Брацлава. К счастью, к весне напряжение спало. Примечательна запись в «Летописи самовидца» (Р.А. Ракуши-Романовского) о 1650 г.: «Войско коронное з гетманами стояло под Камянцем-Подолским, не даючи жадной причины козакам до войны». Судя по оговорке автора, казаки желали воевать с поляками. Почему? Похоже, виной тому — статья зборовской конституции о лимите на реестровых казаков — не свыше сорока тысяч. Счастливчики ставились на довольствие у польского короля и подчинялись только гетману. А вот все прочие регистрировались мещанами, подведомственными королевским старостам, сменяемым раз в три года.

Поляки, в свою очередь, мечтали о реванше над казаками ради мести и возвращения контроля над утраченными имениями и холопами. Возглавляли воинственную партию князья И. Вишневецкий и Я. Радзивилл. По словам русского гонца Г. Кулакова, посетившего в декабре 1649 г. Варшаву, «во всех в польских и в литовских людех в шляхетстве и в мещанях про… Вишневецкого похвала великая, и все люди, от мала и до велика, без меры ево любят». Зборовский пакт польское общество встретило в штыки, грозя королю «рокошом», коли не отдаст булаву гетмана коронного Вишневецкому — единственному спасителю Речи Посполитой. Так что основания для войны в 1650 г. имелись, но она не вспыхнула. Не вспыхнула не вопреки, а благодаря усилиям двух государственных лидеров — польского короля и украинского гетмана. Однако к Рождеству 1650 г. общественные настроения и на востоке, и на западе «вскипели» до крайности, и «самовидец» радостно заметил: «Зимою почали давати жолнерове повод до войны!» И война разразилась.

Каплей, переполнившей чашу терпения, стала новость, долетевшая до Чигирина в середине ноября, о тайной миссии пана Белинского в орду для подкупа «татар на Козаков». Первыми казацкий гнев почувствовали королевские старосты. Волна эмигрантов-чиновников тут же нахлынула на приграничье Московии и Польши. А вскоре, 8 (18) января 1651 г., Хмельницкому сообщили главное: сейм в Варшаве, наконец, проголосовал по зборовской конституции: «черкасом быть лейстровым, по-прежнему, 12000… и быти б им, по-прежнему, под их справою в послушанье», то есть у поляков.

Гетман немедленно обратился за сикурсом к Ислам-Гирею, каковой под командою царевича нурадын Казы-Гирея покинул Бахчисарай 17 (27) февраля. А комбинация с польским подкупом, видимо, имела и место, и эффект. Татары решили защищать казаков, если шляхтичи будут их сильнее. При том, что над украинцами нависла нешуточная опасность угодить в тиски. Вишневецкий планировал наступать на Киев с запада, Радзивилл — с севера. Богдан Михайлович, догадываясь о том, попробовал разбить неприятеля по частям. Прикрыв литовское направление корпусом Мартына Небаба (Черниговский, Нежинский, Киевский полки, ополчение и ногайская орда), гетман повел костяк армии к Зборову через Константинов, южнее которого в течение февраля и половины марта шло ожесточенное сражение за Винницу. Дождался крымского хана, и уже с ним атаковал войска Яна-Казимира, двигавшиеся от Сокаля, под Берестечко 18—20 (28—30) июня. В третий день баталии Ислам-Гирей выкинул фортель, обескураживший Хмельницкого: «На крымского хана неведомо какой страх нашол, что… покинув в таборе возы и наметы, побежал». Гетман кинулся за ним, настиг верст через двадцать, чтобы выслушать такое оправдание: «Он чинил не побег… гнался за своими татары, чтоб их перенять и уговорить, чтоб де к ним, черкасом, в обоз назад воротились». Разумеется, казацкий вождь постарался урезонить союзника, призывал вернуться на поле боя. Хан вроде бы и не возражал, но под разными предлогами медлил. Конец колебаниям положил ливень. «Мокрым и в грязи итти на бой с поляки» никак нельзя. И Ислам-Гирей, не мешкая, со всей ордой поскакал к Константинову, не отпуская от себя Хмельницкого.

Казаки же, потеряв в одночасье конницу, предводителя и победу, забаррикадировались в обозе. Под защитой повозок они прогатили в трех местах заболоченную речку Гасловку и за десять дней разными партиями ушли на восток. 30 июня (10 июля) Ян-Казимир занял опустевший табор, после чего устремился к Киеву, куда с севера, опрокинув заслон полковника Небаба, прорвались хоругви Радзивилла. В конце июля князь овладел городом. А королевское войско лишь 16 (26) августа вышло к Фастову, не рискнув штурмовать Белую Церковь — центр сосредоточения вновь сформированной казацкой армии. К тому же 10 (20) августа от болезни умер вождь польского реванша — князь Иеремия-Михаил Вишневецкий, и бремя реального руководства армией легло на отпущенного из плена по Зборовскому миру коронного гетмана Николая Потоцкого. Около месяца противники присматривались друг к другу, пробовали начать диалог. Однако тот не задался, и 13—15 (23—25) сентября поляки тщетно пытались вооруженным путем взять Белоцерковский бастион. Неудача, недостаток провизии и фуража, болезни, партизанские вылазки, а еще слух о приближении крымской орды, позднее подтвердившийся, склонили шляхетство на мировую, которую обе стороны и заключили 17 (27) сентября 1651 г.

По ней территория республики сужалась до Черниговского воеводства, список реестровых казаков сокращался вдвое, а в городах Брацлавского и Киевского воеводств размещались польские гарнизоны. Вот какими ужасными последствиями аукнулась Украине трусость или измена крымского хана под Берестечко. Впрочем, почему трусость или измена? Ведь Богдана Михайловича более чем странное поведение Ислам-Гирея нисколько не разгневало и не оскорбило. Наоборот, осенью 1651 — зимой 1652 гг. гетман, как никогда, высоко ценил свою «дружбу» с Бахчисараем. Он даже не постеснялся, хотя и в вежливой форме, в письме Л. Киселю послать Яна-Казимира куда подальше с его повелением от 3 (13) января 1652 г. «испытать верность» казаков совершением набега на Крым. «Не буду искать татар в диких полях или в лесах. Они сами ко мне придут. Лишь бы я им только сообщил. И при том на все злое в отношении ляхов», — написал Хмельницкий не кому-нибудь, а главе польской администрации на Украине. Что означала подобная дерзость? Принятие ультиматума Ислам-Гирея, каковым и была паническая ретирада из-под Берестечко. И ни польские сабли, артиллерия или ненастная погода «испугали» крымского царя. Хан, убедившись, что полунамек в Зборово гетман проигнорировал или не понял, под Берестечко намекнул более прозрачно на то, до какой степени успехи Украины в войне с Польшей зависят от альянса с татарами. И, следовательно, вождю украинцев надлежало выбрать, наконец, с кем он далее продолжит сражаться за автономию — с настоящими братьями по оружию, крымчанами, перейдя под протекторат Стамбула, или в одиночку с иллюзорной надеждой на братство с православной Россией.

Три года русского равнодушия с неизменными ссылками на «вечное докончанье» практически истребили эту надежду. Через кого только Богдан Михайлович не стучался в московскую «дверь»? Официальные московские послы, начиная с дворянина Григория Унковского (апрель 1649 г.), воеводы приграничных городов, московские подьячие и просто курьеры Посольского приказа, дети боярские, стрельцы и пушкари «украинных» и замосковных крепостей, едущие в Москву купцы и мещане, патриархи, митрополиты, монахи, несколько собственных послов — боевых полковников… 11 (22) марта 1651 г. гетман по совету очередного посла Л.Д. Лопухина напрямую обратился к Б.И. Морозову: «заступити за нас» перед Алексеем Михайловичем.

Тщетно. Москва буквально издевалась над ним, предлагая прежде добиться от польских властей признания украинского суверенитета или выставляя себе в великую заслугу то, что неоднократно отклоняла просьбу Речи Посполитой о военной помощи против мятежных «черкасе». Примечателен крик души Богдана Михайловича, раздавшийся 10 (20) мая 1651 г. Беседуя с греческим монахом, старцем Павлом, о России, он воскликнул: «Я де посылаю ото всего сердца своего, а они лицу моему на-смехаютца!» В последний раз луч надежды блеснул 14 (24) июля 1651 г. В Корсуни Хмельницкого приободрили два гостя из Москвы — митрополит Назаретский Гавриил и подьячий Григорий Богданов, вселив уверенность, что после пережитого казаками несчастья при Берестечко русские не замедлят прийти на подмогу. Назад Г. Богданов повез семь листов, адресованных царю и пяти самым влиятельным при дворе персонам — Ванифатьеву, Ртищеву, Морозову, Милославскому, Волошенинову. Стоит отметить, что Гавриил взял на себя поиск нужных слов для протопопа и молодого товарища великого государя. Хмельницкий им не писал, что лишний раз свидетельствует о том, кто именно мешал русско-украинскому объединению — царский духовник.

Что ж, и назаретянин заблуждался. Письма, предварявшие запорожское посольство, ни на йоту не пошатнули внешнеполитические приоритеты Москвы. Правда, с ответом она предпочла не спешить. Полковника Каневского Семена Савича Пыника «с товарыщи» в конце сентября проинформировали, что официальную российскую позицию озвучит особый царский посол. Хмельницкий сразу же заподозрил неладное, почему и задорожил еще сильнее крымским партнером. Он догадался, о чем в Кремле постеснялись заявить открыто, и почти смирился с неминуемым — обращением Украины в вассала Османской империи. Отсутствие русского посла в ноябре и декабре 1651 г. не предвещало ничего хорошего. Тем не менее гетман желал услышать окончательный вердикт Кремля и для того 9 (19) января 1652 г. снарядил в дорогу еще одно посольство — наказного полтавского полковника Ивана Искру, которого сопроводил в Россию известный нам московский купец Порфирий Зеркальников, у Хмельницкого улаживавший по поручению царя торговые споры.

Оба прибыли в Москву 1 (11) февраля. Зеркальникова допросили не мешкая. Выяснили, что Искра поставит вопрос о принятии Украины под «государеву высокую руку» ребром, и… взяли тайм-аут. Полковник промаялся в Москве месяца с полтора, прежде чем 22 марта (1 апреля) встретился и с царем, и с Волошениновым. Похоже, опасения ухода запорожцев «к хану в Крым» породили серьезную оппозицию Ванифатьеву внутри царского кружка. Однако точка зрения протопопа возобладала, и думный дьяк Посольского приказа сообщил Искре: «Будет им от поляков учнет какое быть утесненье, и гетман бы и черкасы шли в царского величества сторону. И у царского величества в московском государстве земли великие и пространные и изобильные. Поселитца им есть где!»

Итак, Москва упорно не хотела воевать с Польшей. Зато гостеприимно приглашала к себе в подданство украинцев-эмигрантов в любом количестве. Хотя, по-существу, «нота» Ванифатьева означала одно — граница Османской империи скоро приблизится вплотную к Путивлю, Белгороду и Воронежу. Иван Искра вернулся в Чигирин в середине апреля{40}. Если бы он под каким-нибудь предлогом прожил в русской столице еще месяц- другой, то привез бы гетману вести совсем иные, по-настоящему радостные. Ведь победа Ванифатьева оказалась пирровой. Дни его управления Россией истекали. А имя преемника все чаще и чаще произносилось и в царском дворце, и в боярских теремах, и на торговых площадях. Народ видел в нем спасителя. Вот только от чего?..

* * *

К сожалению, отъезд митрополита Никона из Москвы в Новгород Великий в марте 1649 г. не позволил ему понаблюдать за страшным скандалом, разразившимся в Москве на пятом месяце «великой реформы». Процесс насаждения в провинции норм благочестия едва начался. Пока царские грамоты от 5 (15) декабря об искоренении пьянства, непотребного поведения, суеверий, языческих и азартных игр оформлялись в Разрядном приказе, развозились по городам, зачитывались воеводами на собраниях игуменов, черных попов и «мирских всяких чинов людей», время проходило немало. Так «государев указ» для Дмитрова датирован 20 (30) декабря 1648 г. Отчет дмитровского воеводы об обнародовании царской воли и обещании прихожан соблюдать перечисленные запреты получили в Москве 20 февраля (2 марта) 1649 г. Аналогичный рапорт из Костромы столичные чиновники зарегистрировали 20 (30) апреля 1649 г. А из сибирской глубинки «отписки» добирались года полтора-два: Тобольск о новых московских веяниях уведомился 11 (21) июля, Верхотурье — 20 (30) ноября 1649 г., Ирбит — 3 (13) января 1650 г.

И вдруг в момент неспешного распространения нероновских идей по всему государству «колыбель» благочестивости — Нижний Новгород — взбунтовалась против этих самых идей. 6(16) апреля 1649 г. группа нижегородцев из дворян и посадских — «Васко Пушнин с товарыщи» — били в Разрядном приказе челом на протопопа Спассо-Преображенской церкви Нижнего Новгорода Конона Петрова, требуя «в протопопех быть не велеть» сему крайне агрессивному человеку. Кто такой Конон Петров? Друг и соратник Ивана Неронова, после переезда лидера в Москву координировал деятельность нижегородской ячейки «боголюбцев». Полгода «координирования» по принципу «кто не с нами, тот против нас» разозлили добрую половину горожан. Им надоело каждый день сносить брань и оскорбления священника, навязывавшего всем свой идеал жизни, сколотившего из приверженцев сеть шпиков («советников»), выявлявших «мимо поповских старост» нарушителей благочиния, обзывавшего несогласных с ним «кумиропоклонниками», «раскольниками християнской веры», «не християнами». В результате целая делегация с жалобой отправилась в Москву.

Для Ванифатьева и Неронова то было пренеприятнейшим известием. Причем оба с опозданием и, похоже, не от И.А. Гавренева узнали о ЧП. Думный дьяк явно хотел использовать скандал для дискредитации «ревнителей» в глазах царя. Ведь ропот Нижнего Новгорода означал, что насильственная «благочестивизация» обречена. Ее с тем же негодованием отвергнут везде. Гавренев не успел бросить тень на авторитет «ревнителей». Они, прослышав об угрозе, организовали челобитную в защиту Конона Петрова. Правда, очень торопились. Оттого прошение вышло анонимным: за протопопа заступался не кто-то конкретно «со товарыщи», а некие «приходцких и уездных церквей попы и дьяконы, всяких чинов люди», сочинившие бумагу якобы еще в 156 году [до 1 (11) сентября 1648 г.]. Разрядный приказ подготовил свой доклад 10 (20) апреля, проча в судьи Ф.В. Бутурлина и СВ. Чаплина, адвокаты священника — 11 (21) апреля. Наличие контробращения помогло Ванифатьеву замять скандал. 14 (24) апреля 1649 г. Алексей Михайлович перепоручил рассмотрение конфликта Новгородской четверти, то есть М.Д. Волошенинову. Михаил Дмитриевич, естественно, прикрыл приятеля Неронова.

Где бы митрополит Новгородский ни ознакомился с этой историей, финал кононовского усердия подкреплял правоту Паисия: церковная реформа — тупик; преобразит Россию только война за Смоленск. По дороге в Новгород весной 1649 г. Никон мог отметить первые плоды антипитейной, антиразгульной и антиязыческой кампании в деревнях и городах Подмосковья и Тверского края. Отсутствие в той или иной местности убежденного «ревнителя» превращало борьбу в профанацию. В лучшем случае воевода или староста публично сжигал изъятые в авральном порядке «домбры и гудки, и волынки, и сурмы, и всякие гудебные сосуды», да изгонял вон на неделю-другую компанию скоморохов с медведями и собаками. После отчета об исполнении высочайшего повеления привычное житье-бытье восстанавливалось: ремесленники изготовляли новые струнные и духовые инструменты, изгнанники, как и прежде, в праздничные дни веселили незатейливыми номерами крестьянский и мещанский люд. О победе над пьянством, знахарством, колядством и тому подобным никто и не помышлял.

В тех редких русских селениях, где все-таки обнаруживались идейные сторонники благочестия, обстановка быстро накалялась, после чего борец с пережитками прошлого либо умерял свой пыл, либо избитый и униженный подавался в бега. Последнее для весны 1649 г. еще не характерно потому, что Ванифатьев не сумел восторжествовать в главном вопросе — о единогласии. Почему упразднение единогласия — стержень реформы? По двум причинам. Во-первых, церковная служба — мера воспитательная, и важно, чтобы прихожанин улавливал любое слово, произнесенное священником. Во-вторых, длительность службы — мера страдательная — приучала обывателя к терпению и выдержке, качествам крайне необходимым каждому благочестивому человеку. И если табу на чародеев, плясунов, шахматы или карты не являлось болезненным для основной массы русского народа и к тому же легко преодолевалось, то ежедневное стояние в храме ради траты изо дня в день драгоценного времени на выслушивание одного и того же порождало трудный выбор. Что предпочесть — молитву в ущерб мирским делам или дела в ущерб общению с Богом?

Предки данную проблему решили просто: в будни дело — на первом месте; о душе и Боге думать нужно не мимоходом и на виду у всех, а сутками и в уединении, чему больше соответствовала монастырская келья. В итоге возникла традиция: приходская церковь кратко напутствовала мирянина на соблюдение заповедей в день грядущий; монастырь исправлял заблудшие и грешные души, ободрял отчаявшиеся. В обитель мирянин ездил специально для душевного очищения. Вот потому приходской церкви не возбранялось читать и петь тексты сразу двумя, тремя… пятью голосами, а в монастырской служба велась кем-то одним. Компромиссный вариант вполне всех устраивал, пока не забил в колокол Неронов, а разбуженый им Ванифатьсв не попытался раздвинуть для новой теории рамки практического применения. Как на единогласие отреагировала Москва, Никон видел. Но Москва — город уникальный, столичный, слишком суетливый. Мнение провинции могло и не совпасть с мнением центра. А между тем именно от провинции зависела судьба затеянных перемен.

Хотя духовенство на соборе 11 (21) февраля 1649 г. отклонило узаконение единогласия, отец Стефан не смирился с волей большинства и поспешил оспорить ее, апеллировав к авторитету Константинопольского патриарха Парфения II. Тем более что и его оппоненты считали вердикт цареградского владыки приоритетным. Однако на пересылку корреспонденции в Стамбул и обратно понадобились бы месяцы, год, а то и полтора. Никон столько ждать не собирался. Не оттого ли и попросил Паисия с Морозовым повременить с активным сопротивлением политике Ванифатьева? После чего добился от царя для Новгородской епархии привилегии на эксперимент, и 5 (15) мая 1649 г., будучи в Новгороде, осуществил давнюю мечту Неронова: выпустил в свет полноценный реформаторский манифест. В нем положения об изживании пьянства, «бесовских игрищ», сквернословия дополнял ключевой пункт: «Чтоб в церквах божиих вечерни и заутрени, и обедни пели и псалмы и каноны говорили единогласно со всяким духовным прилежанием, и к обедни благовестили во 2-м часу дни».

Что ж, провинция действительно отличалась от Москвы. В Москве единогласие вызвало бойкот храмов. На просторах от Волхова до Белого моря посещаемость в церквях и соборах, если и снизилась, то не так заметно, как в столице, ибо мало кто из священников подчинился грозному требованию. Литургию, как при отцах и дедах, продолжали служить в несколько голосов. Разве что в Новгороде единогласием не пренебрегали, и то благодаря присутствию в городе митрополита. Впрочем, восьми месяцев Никону хватило, чтобы понять, насколько иллюзорны расчеты Ванифатьева и Неронова на торжество благочестия в масштабах Святой Руси. Это видно из грамоты холмогорскому поповскому старосте Трофиму Рогуеву от 17 (27) января 1650 г., продиктованной в Москве. Грамота посвящена избранию преемников на поповские и дьяконские вакансии. А венчает ее вот такой пассаж: «Да ты ж бы… попом и дьяконом, и причетником церковным по прежнему нашему указу заказал накрепко и смирял, чтоб они по кабакам не ходили и не пили, и не бражничали, и в домех питья не держали, а в церквах божиих пели и говорили единогласно по прежнему нашему указу, и никакова б безчинства у них не было»{41}.

И каким образом поп холмогорской Троицкой церкви должен победить то, с чем не справился за истекшие полгода? Похоже, никаким. Да и само распоряжение, слабо перекликающееся с основной темой, выглядит чистой формальностью. Создается впечатление, что Никон воспользовался оказией, дабы попутно отделаться от неприятной необходимости напомнить Рогуеву о борьбе с пьянством и многогласием, изъянами, от которых избавиться едва ли возможно. Ровно через два месяца друг царя одним из первых убедится в том, насколько опасно настаивать на единогласии. 15 (25) марта 1650 г. в Новгороде вспыхнул мятеж против продажи за границу хлеба. Дворы богатых купцов подверглись разграблению. Воевода Ф.А. Хилков со страху спрятался у митрополита на софийском подворье. Власть в городе перешла к заседавшему в Земской избе комитету во главе с Иваном Жегло-вым, дворецким прежних митрополитов — Киприана и Афония. С Никоном у него отношения разладились до того, что архиерей засадил оппонента в тюрьму под предлогом обнаружения какой-то «воровской книги и ключа в тетрадях». Подлинные причины ареста неизвестны. Однако в челобитной новгородцев царю кое-какая зацепка есть. Горожане митрополита винили в том, что тот «многие… неистовства и смуту в миру чинит великую, и от тое ево смуты ставитца в миру смятение». Не «выбивание» ли из народа батогами и «ослопьем» вредных привычек, благочестивой модели поведения не соответствующих, подразумевали авторы? Тогда ясно, почему они не перечислили прямо, какие неистовства творил Никон. Разве Алексей Михайлович признает «смутой великой» борьбу с пьянством, азартными играми, ненормативной лексикой, волхвованием, скоморохами, ну и заодно с многогласием?! Нет, конечно. Вот восставшие и выразили собственное недовольство митрополитом столь обтекаемо.

Зато они не церемонились, когда 19 (29) марта 1650 г. во втором часу дня, то есть утром, ворвались «на софейской двор» освобождать Гаврилу Нестерова, которого люди Никона притащили в «софийский» застенок за подстрекательство к штурму архиерейских палат, где укрылись «изменники» — воевода с митрополитом. Возмущенная толпа узника вызволила, после чего расквиталась с государевым любимцем. «Ослопом в грудь торчма ударили и грудь розшибли и по бокам камением, держа в руках, и кулаки били». Затем пленного повели на расправу в Земскую избу к Жеглову. По дороге кто-то остроумный и придумал оригинальное наказание: раз митрополит радеет о единогласии, то пусть отработает больной и избитый всю службу, от и до, как сам учил. По окончании крестного хода к иконе «Знамения пресвятая Богородицы» в Знаменской церкви на Ильиной улице Никон, «час, стоя и седа, слушал и святую литоргию с великой нуждею и спехом служил и назад болен, в санях взвалясь, приволокся».

Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что новгородское восстание завершило процесс политической переориентации Никона, начатый беседами патриарха Паисия. И то, что после капитуляции 13 (23) апреля Новгорода митрополит хлопотал у государя о прощении мятежных горожан, не означает ли отчасти акт благодарности за невольную помощь в разрешении крайне важной политической головоломки?! Кстати, бунт новгородский, как и повлиявшие на новгородцев события в Пскове, где восстание поднялось из-за многократного роста цен на хлеб, породили авантюрные действия главы экономического блока правительства И.Д. Милославского, в сферу компетенции которого Ванифатьев не вмешивался. По обыкновению, на рискованную акцию отважились из лучших побуждений, чтобы с меньшими затратами урегулировать возникшую размолвку с двором шведским из-за массовой эмиграции в Россию жителей Ингрии и Карелии, отошедших к Швеции по Столбовскому трактату 1618 г. В Стокгольме согласились на выкуп в размере 190 000 рублей, в том числе за счет экспорта 20 000 четвертей хлеба. Стоимость четверти зерна выводили по прейскуранту псковского рынка. Легко догадаться, почему хлеб в Пскове моментально подорожал в разы. Милославский попробовал сэкономить. Вот и сэкономил, спровоцировав социальный взрыв сразу в двух городах. Но если Новгород успокоился достаточно быстро, то с Псковом, пережившим ценовой шок, провозились дольше. Полтора месяца город осаждали, отразили три дерзких вылазки псковичей, а покорили, как и советовал Никон, милосердием. 21 (31) августа 1650 г. Псков покаянным крестоцелованием заслужил прощение царя. Как ни странно, «хлебный бунт» не отрезвил рационализаторскую голову царского тестя, и очень скоро история с экономией денег очень уж нестандартными методами повторится.

А что же Никон? Да, он убедился в правоте Паисия и Морозова, но помочь Борису Ивановичу до зимы не мог, активно содействуя умиротворению псковского мятежа. Добившись 13 (23) и 19 (29) мая амнистии почти всем «заводчикам» новгородской «тили», до сентября он ходатайствовал о том же для псковских бунтовщиков. 1 (11) августа встречался с епископом Коломенским Рафаилом, архимандритом Андроньевским Сильвестром и протопопом Черниговским Михаилом (Роговым). Их Земский собор, заседавший 4 (14) июля и 26 июля (5 августа), уполномочил вести диалог с восставшими. В итоге 12 (22) августа гонец привез Алексею Михаиловичу настойчивую рекомендацию митрополита проявить снисхождение и к псковичам «четырем человеком пущим ворам». Так что не раньше декабря Никон покинул новгородскую епархию, чтобы по традиции перезимовать в Москве, подле молодого государя.

И вот странность. В отличие от предыдущей зимы, зима 1650—1651 гг. выдалась политически очень горячей. И все потому, что кто-то попытался воспрепятствовать официальному упразднению многогласия. 8 (18) декабря 1650 г. грек Фома Иванов доставил в Москву грамоту патриарха Парфения II от 16 (26) августа 1650 г. с ответами на четыре вопроса патриарха Иосифа. Главный из них звучал так: «Подобает в службе по мирским церквам и по монастырем честь единогласно?». Вселенский владыка начертал: «Подобает, и чтение быти со тщанием и вслух всем слышащим совершенным разумом единогласно, а не всем вместе… А певцем пети тропари по чину на правом и на левом клиросех по единому или по два, а не многим, а прочему народу слушати. А псалтырь чести не спешно и прочим слушати. И всякое бы чтение лучитца чести всем вслух, також де и на актенье лучитца чести священнику или дьякону в божественней литоргии и народу в то время говорити «Господи, помилуй» по уставу церковному всем единым гласом с тихостию и с молчанием, а певцем пети одним». Того же дня лист патриарха перевели и внесли в царские покои.

Вроде бы все в порядке и пора созывать Священный собор. Но тут прямо-таки некстати в середине января 1651 г. из Чигирина приезжает очередной посол Хмельницкого Михайло Суличич с набившей оскомину мольбой: запорожскому войску «быть царского величества под высокою рукою». Ясно, какую заученную фразу предстояло продекларировать Волошенинову. И вдруг… 29 января (8 февраля) Алексей Михайлович пожелал уточнить у «черкас»: «Какими мерами и как тому быть, что гетману Богдану Хмельнитцкому и всему войску Запорожскому быти под его государевою высокою рукою? И где им жить — там ли, в своих городех, или где инде? О том с ними наказано ли?»

Вопросы более чем красноречивые. Задавал их человек либо очень глупый, либо впервые услышавший об обращениях украинцев. Полагаю, что верно второе. Монарху, чередующему занятия церковной реформой с отдыхом на охоте, некогда было вникать в проблемы малороссийского гетмана. Да, Алексей Михайлович интересовался Малороссией — ее культурой, особенно церковной и книжной. А вот политическая ситуация в крае государя не волновала. На это у него имелись первые министры и думные дьяки — до 1648 г. Морозов и Чистой, затем Ванифатьев и Волошенинов. Оба дуэта ограждали юношу от подобных государственных забот. Царь довольствовался тем, что подписывал грамоты и указы, присутствовал на дипломатических приемах и боярских думах, облекая в царскую волю советы старших. Разумеется, он выслушивал и речи послов, в том числе украинских, и доклады министров, среди прочего, и о мытарствах «черкасского» народа. Выслушивал, да не слышал. Выражаясь по-простому, вести с Украины в одно ухо царя влетали, в другое вылетали, и, увлеченный иными предметами, Алексей Михайлович быстро забывал о них.

Так бы и жил второй Романов в счастливом неведении и дальше, если бы кому-то из ближнего круга государя в середине января 1651 г. не понадобилось усовестить беспечного венценосца, равнодушного и черствого к бедам единоверцев — польских подданных. И кому же? Морозову?! Борис Иванович, судя по депешам Поммеренинга, склонял к тому воспитанника с начала 1649 г.{42} Только тщетно. Слова министра, свалившего государство в революцию, уже не воспринимались воспитанником как истина в последней инстанции. Ванифатьев?! Естественно, нет. Ртищев?! По молодости лет не обладал нужным авторитетом, даже если и сочувствовал украинцам. Остается единственный кандидат — митрополит Новгородский Никон, возвратившийся в Москву убежденным сторонником войны с Польшей…

* * *

М. Суличич с товарищами опешил, когда того же 29 января (8 февраля) в Посольском приказе узнал, что неясно русскому государю. Послы не без обиды молвили: «Как гетману их, Богдану Хмельнитцкому и всему войску запорожскому быти под царского величества высокою рукою, о том они не ведают. И от гетмана с ними о том ничего не наказано, а ведает то гетман!»

Если делегацию из Чигирина ответ государя обескуражил, то «ревнителей благочестия», напротив, не на шутку встревожил. К тому же Алексей Михайлович не ограничился простым любопытством к миссии Суличича, а чуть ли не сразу после приезда в Москву казаков велел, во-первых, послать к Хмельницкому спецкурьера — дьяка Лариона Лопухина, во-вторых, созвать чрезвычайный собор по «литовскому делу». Ванифатьев мгновенно сообразил, чем чревато для единогласия и реформы в целом «сборное воскресенье» в защиту Украины, и, пока Разрядный приказ (И.А. Гавренев) организовывал выборы в городах и уездах депутатов от дворянства и посада, постарался максимально ускорить проведение Священного собора, чтобы переключить внимание духовного сына с международной тематики на внутреннюю. Алексей Михайлович от любезного его сердцу дела уклоняться и не думал, собственноручно набросав повестку дня совещания из тринадцати параграфов.

Первым, разумеется, стояло «О единогласном пении в с[вя]тей Бож[ией церкви] в монастырех и в соборех…». Собор заседал один день — 9 (19) февраля 1651 г. в Кремле. Грамота патриарха Парфения лишила смысла какие-либо дискуссии, почему узаконение единогласия прошло вполне гладко. И теперь надлежало «по преданию святых Апостол и святых и богоносных отец и по уставу пети во святых Божиих церквах чинно и безмятежно, на Москве и по всем градом, единогласно, на вечернях и на павечерницах, и на полунощницах, и на заутренях, псалмы и псалтырь говорить в один голос, тихо и неспешно… к царским дверем лицем. А… в которое время священник говорит ектенью, а певцы в то время не поют. А в которую пору певцы поют, и в то время священнику ектеньи не говорить… А псаломщику или псалтырнику також говорить ряд псалма и стих, сказав на крылос, и дожидатися, покаместа певцы допоют стих с припелом… Також на вечерни прокимны, а на заутрене «Бог Господь» со стихи пети, пережидаясь, и тропари, и седалны сказывать и песни по чину, неспешно. И по них чести священное писание на поучение православным христианом. И пред литоргиею часы говорить единогласно ж, и во святей божественней литоргии ектеньи и возгласы… и прокимны со стихи., пети також де… не вдруг, пережидаяся..>

Тем не менее уже 11 (21) февраля 1651 г. московская оппозиция нащупала лазейку, как обойти неудобный закон. Однако бдительность «боголюбца» попа Гавриловской церкви Иоанна спасла Ванифатьева от конфузии. Он буквально за руку в четвертом часу дня (около полудня) схватил в тиунской избе заговорщиков — попов Никольской церкви Прокофия, Лукинской церкви Савву и Савинской церкви, что на Арбате, Андрея. Троица явилась к тиуну — «интенданту» патриарха Иосифа, надзиравшему за соблюдением церковного благочиния в столице. Изба располагалась у храма Василия Блаженного («церкви Покрова Богородицы, что на рву»). Вместе с человеком патриарха за порядком следила дюжина выборных — поповских старост и десятских дьяконов. Аналогичные «конторы» действовали и в провинциальных городах.

Так вот, три попа попросили у тиуна отсрочку до воскресенья в исполнении утвержденного на днях соборного акта, ибо хотели подать челобитную патриарху, «чтоб им с казанским протопопом в единогласном пении дали жеребей. И будет ево вера права, и они де и все учнут петь и говорить». Тиун не возражал, но поп Иоанн услышал о коварном плане. Тогда «ханжу» попробовали нейтрализовать силой слова. Сперва агитировали: «Заводите де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение и людей в церкви учите. А мы де людей преж сего в церкви не учивали, а учивали их в тайне… К выбору, которой выбор о единогласии, руки не прикладывать. Наперед бы де велели руки прикладывать о единогласии бояром и околничим, любо ли де им будет единогласие». Потом запугивали: «Нам де хотя умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать. Ты де ханжа, еще молодой. Уж де ты был у патриарха в смиренье, а ныне у патриарха в смиренье будешь же!» Ни то, ни другое гавриловского попа не «образумило». Поколебавшись два дня, 13 (23) февраля 1651 г. отец Иоанн донес об угрозе, нависшей над церковной реформой.

Огласка помешала патриарху Иосифу проверить единогласие на прочность жеребьевкой, и летом официальные извещения о новой норме разлетелись по стране в виде царских грамот и книжного варианта «Служебника», отданного в набор 13 (23) мая, отпечатанного 18 (28) июля 1651 г. Как их встретили в глубинке, нетрудно догадаться. Впрочем, пока в Москве с оптимизмом смотрели в будущее, и сам Алексей Михайлович уловку трех московских священников окрестил «дуростью наглою». Конечно, разоблаченная гавриловским попом интрига напоминала жест отчаяния в сравнении с той, которая плелась параллельно и куда более хитрой головой.

К концу февраля выборные из регионов съехались в Москву. Предвидя их патриотический энтузиазм, противники войны сыграли на опережение, предложив государю предварить светский форум церковным. Тому идея понравилась, и 19 февраля (1 марта) А.М. Львов внес на суд православных иерархов статьи «о литовском диле». Обсуждать предстояло, во-первых, «неправды» Речи Посполитой, во-вторых, челобитье «черкасе» о стремлении «под государеву высокую руку в подданство». «Неправд» авторы документа насчитали три: описки в титулах Михаила Федоровича, Филарета Никитича, Алексея Михайловича; некие «злые безчестья и укоризны» о трех Романовых и России в книгах, увидевших свет при короле Яне-Казимире; умышления шляхтичей «сопча» с Крымом «московское государство воевать и разорить». Четвертая вина поляков вытекала из первых двух: на сеймах они так и не приняли акт о казни лиц, оскорбивших в письменной форме русских самодержцев. Что касается украинцев, то документ подчеркивал неизбежность в случае молчания Москвы ухода Малороссии под протекторат турецкого султана.

«Патриарх с митрополиты и архиепископы, и со архимариты и со игумены» 27 февраля (9 марта) посоветовали монарху потребовать у поляков сатисфакцию в последний раз, и, буде король Ян-Казимир «не справитца и управы на виноватых… не даст», объявить республике войну. Маневр сработал. 28 февраля (10 марта) 1651 г. в Столовой палате при государе земским депутатам от разных сословий (знати, дворянства, посада, купечества) зачитали антипольские тезисы. Увы, прения мирян опоздали ровно на один день. За что бы уважаемое собрание ни проголосовало, компромиссная позиция духовенства уже завоевала симпатии набожного Алексея Михайловича. Государь воздержался от сенсационных и громких заявлений до возвращения из Варшавы посольства, которое М.Д. Волошенинов, конечно же, формировать и готовить к отправке не торопился.

6 (16) апреля из Чигирина примчался Л.Д. Лопухин с двумя грамотами от 11 (21) марта. Одна на имя Б.И. Морозова от Хмельницкого, другая — Алексею Михайловичу от митрополита Коринфского Иоасафа. Обе «слезно» молили о военной помощи украинскому народу. Из первой депеши видно, что «боярин Ларион Дмитреевич» невольно ввел в заблуждение и гетмана, и архипастыря. Дьяк, служивший в Казанском приказе, искренне считал, что проснувшийся у государя интерес к Украине — результат усилий Морозова, о чем и не преминул «изустно поведать» в ставке запорожского войска. Курьер, уехавший из Москвы до окончания соборов, похоже, нисколько не сомневался в победе новой внешнеполитической линии у себя на родине и заразил собственным воодушевлением братьев-казаков. Разочарование настигло Лопухина по приезде домой. 11(21) апреля 1651 г. Алексей Михайлович пожаловал его в думные дьяки приказа Казанского дворца, и все. Официальной реакции на запросы гетмана и греческого митрополита не было{43}.

Зато неофициальная реакция имела место. Выбирая между войной и церковной реформой, царь, естественно, поддержал реформу, веря в ее успех. Закон о единогласии только приняли. Надлежало посмотреть, как к нему отнесется народ, с какими препятствиями — серьезными или не очень — столкнется процесс распространения ключевой воспитательной нормы по московским землям. Война бы точно помешала ей утвердиться. Потому государь, скрепя сердце, послушался Ванифатьева и вроде бы охладел к проукраинскому курсу. Даже откровенный саботаж с организацией «великого посольства» к королю Польши не замечал. Он ждал промежуточного итога реформы. Тем не менее об Украине думал и боялся того, о чем предупреждало докладное «письмо» депутатов собора — присоединения «черкасе» к Османской империи. Между тем игнорирование и дальше обращений Хмельницкого и иже с ним неминуемо приближало день присяги казаков на верность турецкому султану.

Помочь выйти из образовавшегося тупика могло одно средство — секретная дипломатия, то есть посылка в Чигирин втайне от всех человека с просьбой еще немного потерпеть. Поскольку просьба выглядела издевательски на фоне всех предыдущих ответов, то заикнуться о ней следовало тому, кому гетман доверял. Иными словами Алексею Михайловичу требовался «связной». И таковой нашелся… на Соловецком острове. Процитируем крайне важный документ: «В прошлом во 159-м году, как мы были на Москве, и тогда казал государь царь и великий князь… из Соловецкого монастыря взять нам старца Арсенья гречанина. И как к вам ся наша грамота придет, и вы б безо всякого мотчанья того старца Арсения велели вывесть нынешнем летним путем из Соловецкого монастыря в Сумской острог со всем ево келейным борошнем и велели б ему тут в Суме быть до зимнего пути до государева указу. А государева грамота об нем тотчас к вам будет в монастырь. А того б вам не учинить, чтоб того старца Арсенья нынешним летним путем из Соловков не вывесть в Сумской острог».

Перед нами содержательная часть грамоты митрополита новгородского Никона архимандриту Соловецкой обители Илье Пестрикову, написанной «в Великом Новегороде лета 7160 октября в 3 день». «В прошлом во 159-м году» переводим, как «до 1(11) сентября 1651 г».. Согласно Новгородскому хронографу, опубликованному М.Н. Тихомировым, в Москву из Новгорода Никон выехал или получил царский указ о том 28 ноября (8 декабря) 1650 г. Этот, второй визит в столицу совпал с двумя соборами, посвященными двум конкурирующим проблемам — единогласию и войне с Польшей. Единогласие в возникшем споре победило, и примерно тогда же Алексей Михайлович вспомнил об Арсении Греке. Скорее всего, не сам, а благодаря либо Никону, либо Б.И. Морозову. Гонец на север тут же не помчался, по-видимому, из-за казуса Шохова.

21 апреля (1 мая) брянский воевода Д. С. Великогогагин проинформировал Москву о желании казаков Хмельницкого по окончании весенней распутицы совершить марш-бросок к Рославлю, используя территорию Брянского уезда. Спрашивал, как быть. Гавренев и Милославский доложили о том царю, и Алексей Михайлович не пренебрег этим поводом намекнуть Богдану Михайловичу о готовности России не только словом, но и делом помочь украинцам. 28 апреля (8 мая) через Разрядный приказ воеводе велели «черкас» пропустить. Полковник черниговский Иван Шохов за дозволением пройти обратился в Брянск 23 мая (2 июня). Неделю обе стороны искали консенсус по условиям прохода. 31 мая (10 июня) Данила Степанович известил Гавренева обо всем и об ожидании Шоховым ордера гетмана для пересечения границы.

Каким образом Ванифатьев проведал о секретной операции, неизвестно. Но 4 (14) июня 1651 г. из Москвы в Брянск полетело предписание отряд Шохова через Россию к Рославлю не проводить по причине того, что «в Брянском уезде ныне поля обсеены и луги огорожены, и в том с ними, с черкасы, учинитца ссора». А Великогогагин, естественно, за якобы неверную интерпретацию высочайшей воли удостоился порицания: «Ты то учинил не гораздо». Хотя озвучил государев вердикт Разрядный приказ, пролоббирован он не Гавреневым, Милославским или Морозовым, а благовещенским протопопом по очевидному мотиву: не дать Варшаве повода к ухудшению отношений с Россией. К счастью или нет, а грозный окрик не поспел. Шоховцы прошли через русскую землю и без боя 6 (16) июня 1651 г. овладели Рославлем.

Однако отныне на кордоне действовал запрет, который намекал Хмельницкому уже на другое — на торжество при русском дворе польской партии над украинской — и подталкивал казаков принять протекцию турецкого султана. Теперь лишь «связной» убедил бы гетмана в том, что равнодушие Кремля к бедам малороссов мнимое. Никон летом 1651 г. обретался в Новгороде, куда царь и отослал сигнал о вызове Арсения с Соловков. Грамота митрополита в обеих публикациях — И. Шляпкина 1915 г. и С.К Севастьяновой 2004 г. — датирована 3 (13) октября 1651 г. Если же проанализировать всю подборку грамот, изданную в сериальном сборнике «Книжные центры Древней Руси», то нетрудно заметить, что монахи фиксировали на подлинниках время их доставки в монастырь. В канцелярии Никона год, месяц и день указали всего три раза — на грамотах от 28 февраля (10 марта) 1650 г., от 21 февраля (2 марта) 1652 г. и от 3 (13) октября 1651 г. Первую на острове зарегистрировали 14 (24) мая 1650 г., на второй обозначили только год — 7160 (1651), на третьей, нас интересующей, выведено:«160-го году октября в 3 день от митрополита из Новагорода».

Наблюдается явное противоречие. Ошибку помогает обнаружить текст письма. Никону важно, чтобы старца перевезли на материк «нынешним летним путем», не позднее. Если курьер покинул Новгород в первой декаде октября, то недели три на дорогу он затратит и на Соловки прибудет в конце месяца, когда навигацию прерывает ненастная холодная погода, то есть устанавливается тот самый «зимний путь». А вот отправка нарочного в первой декаде сентября (в первые дни нового 160-го года) позволяет тому появиться в обители в начале октября, и у игумена Ильи есть в запасе неделя-полторы для «летней» переброски «гречанина» в Сумской острог (юго-восточнее Беломорска). Похоже, в концовке с годами кое-какие из букв и цифр поистерлись, и кто-то из дотошных монахов «отреставрировал» ее, ориентируясь на лучше сохранившуюся отметку на обороте столбца.

Итак, на исходе августа 1651 г. Алексей Михайлович санкционировал исполнение ранней договоренности с Никоном о вызове с Соловков Арсения. Царь колебался все лето, а решение принял, вероятно, под влиянием шести весточек из Чигирина, адресованных сразу и Ванифатьеву, и Ртищеву, и Морозову, и Милославскому, и Волошенинову, и ему самому, которые привез подьячий Григорий Богданов 7 (17) августа 1651 г. Они предупреждали, во-первых, о снаряжении гетманом в Москву «посланцов знатных людей… бити челом… чтоб великий государь святыя божий церкви… от еретических рук и от… поруганья оборонил», приняв Малую Русь «под свою государскую высокую руку», во-вторых, о неизбежности тесного союза Украины с одним из двух соседей — либо с крымским ханом, либо с московским царством. В Кремле поняли, что Хмельницкий фактически предъявляет ультиматум. Согласиться с ним официально мешал Ванифатьев. От того попробовали связаться с гетманом тайно, через сосланного на Соловки грека, и, пока тот доберется до Чигирина, под разными предлогами держать паузу.

20 (30) сентября 1651 г. делегация С.С. Пыника приехала в Москву. Полковника внимательно выслушали и пообещали ответить через особое посольство, которое Алексей Михайлович вскоре пришлет в Чигирин. 8 (18) октября казакам пожелали счастливого пути домой, и Посольский приказ неохотно взялся наметить, кого и с чем посылать на Украину. Выбрали Василия Васильевича Унковского. Ему предстояло довести до сведения гетмана, что русскую военную помощь «Черкассы» получат, если в Варшаве не казнят виновных в оскорблении трех русских «великих государей». Послами в Польшу планировались Ю.А. Долгоруков, Ф.Ф. Волконский и А. Иванов. 10 (20) октября царь проект утвердил. «И послам сказано было. А в Литву не ходили. А посланы в Литву посланники — Офонасей Осипов сын Прончищев да дьяк Алмаз Иванов». Унковский на Украину тоже не отправился. А дуэт Прончищев — Иванов появился 28 декабря (7 января), тронулся в путь 12 (22) января 1652 г. Правда, оба также не покинули бы Москву, не явись 24 декабря (3 января) в русскую столицу польский гонец с приглашением русских представителей на экзекуцию хулителей государева титула.

Обратим внимание: статус делегации снижен, число полномочных членов уменьшено. Кого же послушался монарх на сей раз? Партию мира или войны? Полагаю, и ту, и другую, ибо на коротком этапе осени — зимы 7160 г. от диалога с Варшавой и Чигириным стремились уклониться обе группы. А вот то, что царь одобрил вынужденную уступчивость Ванифатьева, отчетливо свидетельствует об августейших симпатиях на 10 (20) октября 1651 г.: Алексей Михайлович вполне настроился на союз с Украиной против Польши ради освобождения Смоленска. А это означало, что к середине осени и юный государь ощутил обреченность курса на единогласие и полное искоренение с его помощью греховных народных привычек. Хватило пяти-шести месяцев реализации февральского закона в ближайших к Москве городах и селах, где «боголюбцы» чувствовали себя наиболее уверенно. Внедренное волевым нажимом единогласие «стреляло» вхолостую, никак не отражаясь на нравах или почти никак. Не очищало душу русского человека от скверны долгое стояние в церкви и регулярное внимание ясно изложенным напоминаниям прописных истин. Нравоучения и призывы «ревнителей благочестия» обыкновенно игнорировались. Ну а самых рьяных «солдат» Ванифатьева и Неронова прихожане, не боясь царского гнева, избивали и изгоняли отовсюду вон. В житии протопопа Юрьева-Поволского (ныне Юрьевец) Аввакума Петрова сына Кондратьева неистовство толпы описано очень ярко: попы, мужики, бабы, «человек с тысячу и с полторы», выволокли автора из «патриархова приказа» и «среди улицы били палками и топтали, и бабы били ухватами… убили чуть не до смерти и бросили под избной угол». Воевода отвез несчастного домой, но и там собралось многолюдье, жаждущее расквитаться с «вором». Пришлось Аввакуму бежать в Москву, не отслужив и двух месяцев в чине протопопа. Аналогичный финал постиг и костромского протопопа Даниила, и муромского Логгина, и темниковского Даниила и, конечно же, не только их. К лету 1652 г. в Москве нашли приют многие «боголюбцы» радикального крыла, изрядно укрепив политический вес своего кумира — Ивана Неронова{44}.

Впрочем, в октябре — ноябре 1651 г. крах церковной реформы еще не свершился, лишь забрезжил на горизонте, и авторитет Ванифатьева не упал, лишь пошатнулся. Почему Алексей Михайлович разрывался между двумя полюсами, сердцем болея за торжество благочестия, умом ратуя за смоленский триумф. Царь очень нуждался в добром совете того, кто разбирался и в вопросах веры, и в политике. Нуждался в Никоне, который осенью 1651 г. «сидел» в Новгороде, управлял епархией и ждал Арсения Грека, еще не подозревая, что надобность в нем за истекшие два-три месяца отпала.


Загрузка...