ГЛАВА ТРЕТЬЯ. НИКОН

1 (11) декабря 1651 г. Алексей Михайлович отправился в Звенигород на поклон к Савве Сторожевскому. В обители чудотворца он провел минимум три дня. Тогда же и отважился пересечь Рубикон, всецело положиться на мудрость митрополита Новгородского. Прямо из Савво-Сторожевского монастыря гонец поскакал в Новгород за Никоном. Новгородский хронограф сообщает об отъезде владыки в Москву вечером 6 (16) декабря 1651 г. Это — ошибка. Митрополит оставил епархию 14 (24) декабря 1651 г. А в летописи, наверняка, отражена дата прибытия в Новгород царского курьера. 19 (29) декабря под Торжком Никон встретился с другим нарочным из Москвы с высочайшим требованием поспеть в столицу «на память Петра митрополита московского». Покинув обоз, новгородский архиерей за сутки преодолел последние версты и глубокой ночью, «за три часа до света», 21 (31) декабря 1651 г. приехал в Москву, где в Успенском соборе отслужил литургию в честь митрополита Петра, а потом уединился для беседы с царем.

В эти день-два и решилась судьба Отечества. Мы можем примерно реконструировать, о чем собеседники вели речь. Разумеется, с сетований на фиаско радикальной «боголюбческой» программы все началось. Затем настал черед двух других концепций преображения России, символами которых при дворе являлись Б.И. Морозов и А.М. Львов. Похоже, государь и примкнул бы к плеяде талантливых писателей, книжников и проповедников во главе с келарем Троице-Сергиевой лавры Симоном Азарьиным, да то обстоятельство, что достичь желанной цели при жизни одного поколения не получится, удручало и угнетало Алексея Михайловича. Хотелось результата быстрого. Его сулила война с Польшей за Смоленск в содружестве с Хмельницким. Однако при данном варианте пропадала духовная составляющая, имевшаяся у тех «боголюбцев», что думали книгами и проповедями день за днем, год за годом, приучать народ подражать образу жизни святых. Вот если бы как-нибудь совместить войну с нравоучением…

В отличие от Ванифатьева, Морозова или Львова, Никон знал, что ответить молодому царю. Он напомнил юноше о двух первых патриархах — Иове и Гермогене. Кем они были? Мучениками! А от кого претерпели? От поляков! Иова заточил в Старицкий монастырь Лжедмитрий I, протеже польских магнатов. Гермогена, благословившего Ополчения 1611 и 1612 гг. на борьбу с интервентами, осажденные шляхтичи уморили голодом в Чудовом монастыре. Нужно воспеть их нравственный подвиг, а еще лучше, торжественно перенести останки в усыпальницу первосвятителей московских — Успенский собор. Культ патриархов, погибших за православную веру от рук польских католиков-оккупантов, подействовал бы мобилизующе на народ при объявлении войны Речи Посполитой.

Алексею Михайловичу пришлись по сердцу мысли Никона. Царь воспринял на ура идею прославления двух героев-патриархов одновременно с выступлением на помощь братьям-украинцам. Потому молодой человек с благодарностью откликнулся на еще одно предложение митрополита: для ровного счета (Бог ведь троицу любит) перезахоронить вместе с патриархами и митрополита московского Филиппа Колычева, загубленного Иоанном Грозным. Государь согласился, невзирая на скрытый в нем подвох. Ведь канонизация Колычева, привлекая всеобщее внимание к неправоте, даже преступлению конкретного «великого государя» Рюриковича, принижала легитимность светской власти и, наоборот, возвышала значение церковной. Большой шум вокруг обретения трех новых мощей на фоне искреннего покаяния августейшей особы за безбожные деяния предшественника способствовал двойному государственному перевороту. Во-первых, главой государства становился патриарх, отодвигая в сторону царя. Во-вторых, престарелый действующий патриарх отрекался в пользу молодого и энергичного преемника. Иосифу поневоле пришлось бы уйти, дабы Никон обрел статус, тождественный тому, которым обладал патриарх Филарет Никитич — лидер страны, воевавшей с Польшей за Смоленск. А именно Никону и предстояло возглавить вновь воюющую за Смоленск Россию.

Далее события развивались в калейдоскопическом темпе. 23 декабря (2 января), в день святителя Филиппа Московского, Алексей Михайлович пожаловал новгородскому наставнику шестьсот рублей. А на завтра гонец из Польши уведомил о созыве королем Яном-Казимиром сейма для суда над неугодными Москве персонами. В Варшаву, не мешкая, отправили двух посланников — Прончищева и Иванова — настаивать на казни виновных, чего поляки, естественно, не сделают и тем самым дадут повод к разрыву. Едва оба уехали, пронесся слух из Чигирина: Хмельницкий в отсутствие московских гостей шлет за последним царским словом последнего посла — полковника Ивана Искру. С 1 (11) февраля он — в Москве. Ко двору не приглашается. На родину не отпускается. Мается от скуки, теряясь в догадках…

Тем временем Никон собирается в путь, на Соловки, за мощами святого Филиппа. Мощи Иова из Старицы царь поручил привезти митрополиту Ростовскому и Ярославскому Варлааму. За останками Гермогена отлучаться из Москвы не надо, понеже лежат рядом с Успенским собором — в Чудовом монастыре. Генеральную репетицию грандиозной церемонии устроили в Савво-Сторожевском монастыре, куда 16 (26) января специально всем двором отправились «для обретения мощей преподобнаго Савы чюдотворца». Торжественное мероприятие провели 19 (29) числа. Недели за две до прощания с Москвой Никону сообщили из Новгорода, что Арсений «Гречанин», наконец, добрался до «софейского дома». Новость не вызвала никаких распоряжений, ибо тайная миссия более не требовалась. После избрания нового патриарха и возвращения Прончищева с Ивановым из Варшавы Ивану Искре объявили бы то, что ему хотелось услышать — о намерении царя заключить антипольский альянс с гетманом.

Не случайно перед отъездом Никон презентовал Стефану Ванифатьеву богато украшенную горностаевую шапку. Убеждал, подкупая, не ссориться, не идти наперекор новому курсу и не вымаливать у царя что-либо в ущерб задуманному. Убеждал напрасно. 11 (21) марта 1652 г. Никон выехал из Москвы. Спустя одиннадцать дней полковнику Искре М.Д. Волошенинов зачитал совсем не тот приговор, на который казак уповал, а митрополит Новгородский готовился обнародовать. За почти семь лет ежедневного общения царский духовник хорошо изучил духовного сына и умел в нужный момент нажать на нужную струнку. Вот и нажал, вследствие чего и свое дело не спас, и чужое испортил.

Полковник Искра к середине апреля вернулся в Чигирин с вестью, приятной для Стамбула и Бахчисарая, а не «Черкассам». Насколько Хмельницкому не хотелось в нее верить, можно судить по листу гетмана от 17 (27) мая 1652 г., адресованному воеводе Путивля Ф.А. Хилкову, с отчаянной просьбой: «Рач, Ваша Милость, причинится до Его Царского Величества, жеби Его Царское Величество… руку помощи нам давал противко неприятелем нашим». Понятна бессмысленность заклинания, ибо не мнением Хилкова дорожил государь, в угоду одному любимцу спутавший карты другого. Тот, другой, с 18 (28) марта по 19 (29) апреля в Вологде коротал дни до вскрытия льда на Сухоне и Двине. На досуге вел оживленную переписку с Алексеем Михайловичем и, похоже, о внешнеполитическом сюрпризе наперсника проведал лишь по возвращении в Москву (в царских цыдулках о нем ни полслова){45}.

Отповедь, данная Искре 22 марта (1 апреля), разом подкосила все предприятие Никона. Царь собственноручно благословил Хмельницкого на присоединение к Турции. А без союза с Украиной Россия не рискнула бы воевать с Польшей. Посему миссия Прончищева и Иванова превращалась в пустую формальность, вояжи за мощами жертв интервентов и деспотов — в «апофеоз православия», религиозный праздник с антипольскими и антицарскими аллюзиями, зрелище завораживающее, но политически бесполезное. Ведь Никон претендовал на посох патриарха не тиранства ради, а чтобы освобождать Смоленск…

Воистину, в России весной 1652 г. политическая жизнь била ключом. Пока Никон добирался до Соловков, в Москве конъюнктура «за» и «против» него сменилась дважды. В минуту прощания с царем он — хозяин положения. И, предвидя скорый политический взлет митрополита, боярин А.М. Львов, огорченный выбором государя не в пользу троицких «боголюбцев», подал в отставку, якобы из-за болезни и «за старостою». 17 (27) марта прошение удовлетворили. Новым дворецким назначили окольничего Василия Васильевича Бутурлина, тут же пожалованного в бояре. В итоге политическое влияние умеренных реформаторов снизилось почти до нуля, а контролируемое ими важное учреждение — Московский печатный двор — ожидала неминуемая «чистка».

Патриарх Иосиф тоже понимал, к чему все клонится, и без стеснений предупреждал подчиненных: «Переменить меня, скинуть меня хотят. А будет де и не отставят, и я де и сам за сором об отставке стану бить челом». Один из служителей, дьяк Федор Торопов не замедлил доложить о том В.В. Бутурлину. А в царском тереме уже вовсю шептались: «Николи де такого безчестья не было, что ныне государь нас выдал митрополитом».

Однако оппозиция поспешила с выводами, не учтя фактор Ванифатьева. Отец Стефан — боец, страстный и упорный. В пику Никону протопоп постарался и увлек царственного ученика не менее масштабной идеей поголовного обращения в православие всех иностранных специалистов. Именно в феврале—марте 1652 г. кампания по принуждению иноземцев к «перекрещиванию» достигла кульминации. Отряды стрельцов вламывались в дома офицеров, коммерсантов и мастеров в поисках русских слуг, найм которых Соборным уложением запрещался. Вдобавок по Москве разнесся слух, что поместья старослужащих немцев будут отчуждать обратно на государево имя, если они не примут греческое вероисповедание. Многие офицеры тут же затребовали паспорта для отъезда на родину, а 17 (27) марта домогались того же лично от государя. Несмотря на это, Ванифатьев поклялся Алексею Михайловичу, что к новому году, 1(11) сентября 1652 г., в Москве неправославных немцев останутся единицы, о чем не без удивления сообщил в Стокгольм шведский агент И. Родес в депеше от 23 марта (2 апреля).

Не сим ли проектом «купил» благовещенский иерей досрочную отправку из Москвы полковника Искры? Как-никак, русско-польская война мешала успешному осуществлению столь смелого замысла. Ее надлежало если не отвратить, то, по крайней мере, отсрочить. Поразительна наивность второго Романова и в возрасте двадцати трех лет. Так, молодой человек искренне не подозревал, что сулит патриарху Иосифу помпезное перенесение мощей вкупе с «очень вежливым задерживанием» украинского полковника в Москве, и удивился, даже расстроился, услышав от Василия Бутурлина откровения дьяка Торопова. «А у меня и отца моего духовнаго, Содетель, наш Творец, видит, ей ни на уме того не бывало. И помыслить страшно на такое дело!» — уверял государь Никона в одном из майских писем. Если Алексей Михайлович не сообразил, насколько разворачивающееся вокруг неминуемо подводит к избранию нового патриарха, то и о судьбоносности посольства Ивана Искры тоже вряд ли догадывался. Думая, что в очередном отказе гетману нет ничего страшного (до конца года от Хмельницкого приедет еще кто-нибудь), царь отложил на месяц-другой объявление Польше войны, дабы успеть к визиту другого «черкасского» посла избавить офицерство русской армии от протестантского и католического духа.

Ванифатьев довольно ловко обманул духовного сына. Конечно, отец Стефан сознавал, что соблазнил государя химерой, что иностранцы ему этого не простят и возненавидят люто. Зато он умудрился добиться главного: трех «не будет» — не будет войны, не будет патриарха Никона и не будет повсеместного свертывания деятельности «боголюбцев»-радикалов. Впрочем, реванш протопопа базировался на зыбком фундаменте, на здоровье патриарха Иосифа. Чем дольше святейший проживет, тем меньше шансов у митрополита Новгородского возглавить российское духовенство. Увы, и месяца не прошло, как политическая фортуна опять «улыбнулась» засидевшемуся в Вологде владыке.

5 (15) апреля из села Тушино стрельцы понесли на руках в Москву мощи патриарха Иова, привезенные из Старицкого монастыря митрополитом Ростовским Варлаамом и боярином М.М. Салтыковым. Тысячи москвичей высыпали на улицы встречать процессию. «От Тверских ворот по Неглиненския ворота и по кровлям, и по переулкам яблоку негде было упасть». Красную площадь, «Пожар», толпа заполнила целиком, «нельзя ни пройти, ни проехать». Во избежание давки царь ограничил проход в Кремль, что не очень помогло: останки «на злую силу пронесли в собор. Такая теснота была». Естественно, патриарх не явиться на торжество не мог и во встрече Иова участвовал, шествовал рядом с царем от девича Страстного монастыря до Кремля, обливаясь слезами, а потом лично проводил освидетельствование мощей. В итоге старик не выдержал нервного и физического перенапряжения. Заболел. Лихорадка мучила патриарха с неделю. На Вербное воскресение — 11 (21) апреля — немного полегчало. Иосиф вышел на публику, сам «ездил на осляти», но службу перепоручил митрополиту Казанскому Корнилию. Возможно, излишнее рвение в тот день и погубило главу церкви. На Страстной неделе состояние почтенного старца ухудшилось. Вечером в среду 14 (24) апреля он с трудом поднялся с постели, чтобы в течение часа пообщаться с государем и в последний раз благословить юношу. А в четверг 15 (25) апреля в половине восьмого вечера (в средине дня) скончался.

С тем и истекли «сто дней» Ванифатьева. Алексей Михайлович, хоть и оплошал с Искрой, от войны с Польшей отрекаться не планировал и военным лидером страны видел единственно Никона, коего и прочил на освободившийся патриарший престол. Разумеется, Ванифатьев попытался воспрепятствовать этому. Процитируем депешу И. Родеса от 28 апреля (8 мая) 1652 г.: «Говорили, будто митрополит из Новгорода, которого считали за весьма ученого, тоже скончался». Крайне актуальный слух, не правда ли. А кому выгоден? Ванифатьеву, следующему за Никоном претенденту на патриарший посох. Уловка, призванная ускорить выборы патриарха, государя не сбила с толку, ибо от Никона и князя И.Н. Хованского, светского напарника митрополита, вовремя пришла грамотка с текущими новостями.

А теперь предоставим слово протопопу Аввакуму: «Прежде его (Никона. — К.П.) приезда Стефан духовник молил Бога и постился неделю с братьей — и я с ними тут же — о патриархе, чтоб дал Бог пастыря ко спасению душ наших. И написали мы с митрополитом Казанским челобитную с подписями и подали царю и царице — о духовнике Стефане, чтоб быть ему в патриархах. Стефан же не захотел и указал на Никона митрополита. Царь его и послушался». Итак, когда дезинформация о кончине соперника не сработала и монарх не созвал избирательный собор в отсутствие Никона, «боголюбцы» попробовали повлиять на царя посредством петиции. Аввакум вернулся в Москву не ранее июня 1652 г. Алексей Михайлович положил конец дискуссиям о самом достойном претенденте на высокий сан к 25 мая (4 июня). Следовательно, демонстрация друзей царского духовника безнадежно опоздала, и Ванифатьев потому на нее не откликнулся, что уже знал о государевой воле и бессмысленности какого-либо сопротивления. Неронов же с товарищами о том не ведал и, ожидая, но так и не дождавшись отмашки отца Стефана, ринулся в атаку по собственной инициативе. В атаку, заранее обреченную на неудачу. Похоже, в первой половине мая между царем и Ванифатьевым состоялся принципиальный разговор о будущем патриаршего престола, который и подвел черту под амбициями духовника и попутно под политическим кризисом, терзавшим Москву свыше двух месяцев{46}.

* * *

В блаженном неведении о кипевших в столице страстях, Никон через Сийский монастырь, Холмогоры, Архангельск, пережив страшный шторм на Белом море, 3 (13) июня 1652 г. приплыл на Соловки. Три дня строгого поста и всенощных молений увенчал молебен с водосвятием, праздничной трапезой и погрузкой мощей святителя Филиппа на судно. Вечером 7 (17) июня «флотилия» устремилась обратно, причем по новому, более короткому маршруту — к устью Онеги и по реке к Каргополю, потом озерами Лача, Воже, Белое, по Шексне и Волге к Угличу, откуда малыми речками Дубна и Яхрома — к Дмитрову. Данная водная магистраль сокращала расстояние до Москвы с двух тысяч до тысячи четырехсот двадцати верст. Из них волоком и «людьми на носилках» — всего девяносто. К тому же ценную ношу благодаря транспортировке на судах «от повреждения в таком малом пути уберечь мочно».

Маршрут выдержали до дворцового села Рыбного (Рыбинск). Оттуда за мелководьем в сторону Углича спустились по Волге к Ярославлю. Через сутки, 30 июня (10 июля), пришвартовались у городской пристани. Далее — на повозках и пешком. 2 (12) июля миновали Переславль-Залесский, утром 4 (14) июля пришли в Троице-Сергиеву лавру. Никон так спешил, что единственную многолюдную встречу с молебным пением имел лишь в Каргополе, вторую — уже в Троице, третью — в селе Воздвиженском. В дворцовую вотчину народ стекался отовсюду на поклон святому Филиппу. Здесь митрополит два дня ожидал царского позволения приехать в Москву. Вечером 6 (16) июля, получив таковое, он примчался в столицу и… узнал, наконец, о медвежьей государевой услуге.

Полковника Искру из московского государства Алексей Михайлович все-таки выставил, не устояв перед напором Ванифатьева. Выставил с отказом в настойчивой просьбе о подданстве. Правда, в конце мая, видно, не без вмешательства Б.И. Морозова спохватился и откомандировал в Чигирин Василия Унковского, судя по всему, с инструкциями полугодовой давности, которые странно выглядели на фоне завершившейся ничем миссии Прончищева — Иванова. В Варшаве дуэт «прогостил» менее месяца — с 21 февраля (2 марта) по 15 (25) марта. В Москву вернулись в первой декаде мая 1652 г. Хотя И. Родес датировал их возвращение в столицу 30 апреля (10 мая), судя по «отписке» самих посланников они в этот день только пересекли границу и заночевали в Вязьме. На суд в Варшаву, как и предполагалось, никто из значимых фигур длинного списка уличенных в оскорблении царского величества не явился. Посему никакой резолюции власти Речи Посполитой не приняли, о чем в Чигирине, наверняка, известились раньше, чем в Кремле. И коли так, то запоздалый визит Унковского в июне — июле 1652 г. скорее разозлил Хмельницкого, чем приободрил. Недаром генеральный писарь войска Запорожского Иван Выговский не скрывал от посланника остроту момента: мол, ныне «люди многие станут гетмана наговаривать, чтоб к турскому или х крымскому подначальны были». Похоже, фраза приглажена. Не «станут», а уже советуют идти под крыло басурманской империи.

Разгромив 23 мая (2 июня) в битве под Батогом польскую армию гетмана коронного Мартына Калиновского, казаки опять столкнулись с дилеммой, как быть. Надежды на автономию в рамках Полыни белоцерковский режим окончательно похоронил. Россия без конца уклонялась от союза. Татары, напротив, худо-бедно, а поддерживали иноверцев-«черкас» и раз от раза все прозрачнее намекали на заинтересованность в более прочном объединении. Хмельницкому поневоле пришлось сделать первый шаг — женить сына Тимофея на дочери молдавского господаря Василия Лупула. Свадьба состоялась летом 1652 г. Господарь согласился на нее под жестким нажимом султана и крымского хана. При московском дворе прослышали о том 15 (25) июля. Воевода Путивля Ф.А. Хилков сообщил приятную в кавычках новость.

Если Никон и думал исправить ошибку царя посылкой в Чигирин старца Арсения, то «отписка» Хилкова быстро пресекла подобный оптимизм. Понимание, что Хмельницкий все для себя решил, ввергала в отчаяние. Между тем в Москве в середине июля творилось светопреставление в связи с ажиотажем вокруг мощей святителя Филиппа. Люди всех сословий и от мала до велика прославляли героя дня — митрополита Новгородского, инициатора публичного царского покаяния за злодеяния предков и воспевания нравственного подвига патриархов, замученных ненавистными поляками. Трое суток, с 6 (16) по 9 (19) июля, останки Колычева бережно несли от Воздвиженского до Москвы в сопровождении важных особ, во главе с митрополитом Казанским Корнилием и князем А.Н. Трубецким. Москвичи встречали процессию вне городских стен, за Сретенскими воротами, у села Напрудного. Алексей Михайлович — вместе со всеми. До Кремля шагали долго, десятки, если не сотни больных и увечных осаждали священную ношу, уповая на чудо. И по словам самого царя, кое-кому посчастливилось исцелиться. Торжество омрачила лишь смерть почтенного митрополита Ростовского Варлаама. Больной, он тем не менее отважился участвовать в великом событии и не рассчитал собственные силы…

Восемь дней мощи пролежали в Успенском соборе, доступные всеобщему обозрению. Молебны, колокольный звон и ежедневная радость по поводу излечения нового хворого или инвалида в течение целой недели будоражили воображение народа разных чинов и званий. На царя поголовное преклонение перед Филиппом Колычевым произвело неизгладимое впечатление. Отныне замученный «прадедом» митрополит для него — патриарх, никак не меньше, о чем он нет-нет да и обмолвится устно или письменно. 17 (27) июля останки святого торжественно переложили в серебряную гробницу и установили у придела Дмитрия Салунского. Наступал черед главного политического события — избрания патриарха. И тут имелась одна загвоздка.

Первые пять патриархов — Иов в 1589 г., Игнатий в 1605 г., Гермоген в 1606 г., Филарет в 1619 г., Иоасаф в 1634 г. демократически или не очень избирались Священными соборами. Шестой же удостоился высокого сана иным порядком. Не вполне ясно, зачем И.Б. Черкасский упразднил традиционную так называемую выборную форму и ввел жребий. Почти полтора года духовного верховенства блюстителя патриаршего престола митрополита Крутицкого Серапиона (ноябрь 1640 — март 1642) свидетельствуют либо о серьезном межклановом соперничестве внутри архиерейства, либо об отсутствии предпочтительной для князя кандидатуры. В итоге возникло новое правило — жеребьевка «посредством получения 3 раз имени патриарха среди 40 или 50 духовных лиц», чьи прозвания «смешаны во многих закрытых записках или же запечены в хлебе». Хотя для Родеса оно — «обычное», реально применялось лишь раз — 20 (30) марта 1642 г. Не сорок и не пятьдесят, а шесть «жребиев», спрятанных в запеченном хлебе, разбили на две части, после чего вынули по одному из каждой, а затем из двух финалистов архиепископ Суздальский Серапион вытащил победителя — Иосифа, архимандрита Спасо-Симонова монастыря.

В 1652 г. предстояло выявлять патриарха аналогично. Кстати, на жеребьевке могли настаивать Ванифатьев с Нероновым, рассчитывая на промах «заклятого друга». Но до конца мая, когда Алексей Михайлович расставил все точки над «i» в вопросе о том, кто будет патриархом. А закон Черкасского, естественно, отменили. Новый «чин избрания» возродил прежнюю норму: собор выдвигает несколько персон, из которых потом утверждает угодную государю. Именно так 22 июля (1 августа) 1652 г. в Успенском соборе российское духовенство избрало Никона. В список внесли двенадцать претендентов — митрополитов Никона, Корнилия, архиепископов Маркела (Вологодского), Мисаила (Рязанского и Муромского), Макария (Псковского и Изборского), архимандритов Ферапонта (Изборский Чудов монастырь), Сильвестра (Московский Андрониев), Гсрмогена (Звенигородский Савво-Сторожевский), Стефана (Нижегородский Печерский), Иону (Ростовский Богоявленский), Иосифа (Суздальский Спасский), игумена Павла (Боровский Пафнутьев). «И от тех избранных в Соборней и Апостольстей церкви Успения пречистые Богородицы с молебным пением… великий государь… Алексей Михайлович… с… богомолцы своими с митрополиты и архиепископы и со всем освященным собором избраша в московское государство… на патриаршество Никона, митрополита Великого Новаграда и Великих Лук».

Сообщить Никону о соборном вердикте и позвать в Успенский собор полагалось дворецкому боярину В.В. Бутурлину, окольничему И.И. Ромодановскому, думному дьяку М.Д. Волошенинову и двум архиереям, Серапиону, митрополиту Крутицкому (Сарскому и Подонскому), и Мисаилу, архиепископу Рязанскому. Мисаил, к сожалению, не смог, почему одного архиерея подменили два архимандрита — Чудова и Новоспасского монастырей. Избранник, согласно разработанному царем церемониалу, пребывал на новгородском подворье. О чем он там размышлял за час или два до приезда сановной делегации, мы не знаем. Но размышлял, это — точно. Иначе бы не изумил всех «капризом» в духе Бориса Годунова: ни с того ни с сего отказался от патриаршества. Попытки образумить митрополита самостоятельно цели не достигли. Потребовалось особое царское приглашение, озвученное А.Н. Трубецким и A.M. Львовым, чтобы Никон приехал в Успенский собор для объяснений. Впрочем, и на виду у монарха владыка категорически не желал становиться патриархом, невзирая ни на какие аргументы и укоры. Переубедил архипастыря последний довод Алексея Михайловича: «царь прислонися к земли и припадаше со всем народом со слезами мол шла». Сцена граничила с оскорблением высочайшей персоны, почему Никон, хотел или не хотел, а «не возмогох терпети, зряще» государя, распростершись ниц, и капитулировал, выдвшгув условие: «Дадите слово ваше… держать… Евангельские Христовы догматы и правила святых Апостол и святых отец… Аще обещаете ся неложно и нас послушати во всем, яко началника и пастыря и отца краснейшаго, елико вам возвещать буду о догматех Божиих и о правилех… и сего ради… не могу отрекатися от великаго архиерейства». Знать и духовенство вслед за самодержцем дали такое обещание. 23 июля (2 августа) свершился акт наречения, а 25 июля (4 августа) 1652 г. митрополит Казанский и Свияжский Корнилий рукоположил собрата в патриархи Всея Руси.

А теперь попробуем понять причину, из-за которой Никон вдруг заартачился. По аналогии с Годуновым и в исторической науке, и в общественном сознании укрепилось мнение, что царский «собинный друг» набивал себе цену, выдавливая из монарха абсолютную покорность как в духовной сфере, так и политической. Иоганн Родес в депеше от 20 (30) октября 1652 г. именно так и выразился: избранник стремился «обладать властью, авторитетом и силой, какими обладал Его Царского Величества господин дед Филарет Никитич». Однако для сосредоточения в собственных руках диктаторских полномочий Никон не нуждался в примитивном шантаже. Алексей Михайлович зарезервировал за ним патриаршее место как раз для того, чтобы тот де-факто превратился в государя — военного лидера страны на период войны с Польшей. И воинственный дед, создавший прецедент, служил бы шестому патриарху щитом от нареканий сомневающихся и недовольных.

К сожалению, молодой царь в энтузиазме июльских дней не подозревал о крахе планов по освобождению Смоленска в 1652 г. В отличие от Никона. И если война не состоится, то резонен вопрос: а зачем тогда митрополиту Новгородскому баллотироваться в патриархи? Чем он займется на высоком посту? Церковной реформой, которая трещит по всем швам?! Или возьмет под опеку друзей Азарьина?! Или просто поплывет по течению?! А чем оправдает свое бездействие в глазах государя? Упреком за опрометчивую высылку Искры?! Или выдумкой о каких-то объективных препятствиях?! Если учесть все это, демарш Никона уже не выглядит театрально, по-годуновски. Намечается куда более драматическая коллизия: почти три недели главный соискатель взвешивал все «за» и «против» получения им патриаршего посоха и в конце концов не счел заманчивую перспективу для себя заманчивой. И тогда выходит не ради власти, а во избежание неприятного разговора об оплошности, допущенной монархом, Никои связал Алексея Михайловича, а заодно и весь двор, клятвой беспрекословного подчинения.

Ну а то, что новый патриарх понятия не имел, что делать дальше, нетрудно догадаться, ответив на простой вопрос: когда перенесли в Успенский собор из Чудова монастыря мощи Гермогена? Нет смысла перелистывать Дворцовые разряды и прочий документальный официоз. Определенно можно утверждать одно: до 17 (27) июля 1652 г. к ним не прикасались. Переместили позже{47}. Только почему-то без той помпы, какую устроили Иову и Филиппу. Мало того. Похоже, чуть ли не втайне. И потому источники не зафиксировали дату важного события. А причина прозаична. Гермогену — жертве польских интервентов — предстояло увенчать кампанию по обретению святых мощей. Шумом вокруг Иова московский народ разогрели, с помощью Филиппа Колычева убедили облечь политической властью патриарха Никона. Для разжигания антипольской и антикатолической истерии, подъема патриотической самоотверженности готовили день памяти Гермогена. Праздник, увы, не сладился. Отмена русско-польской войны автоматически отменила и третье православное торжество: акцентировать всеобщее внимание на виновниках страданий узника Чудова монастыря было уже нецелесообразно.

* * *

Какую же все-таки стезю предпочел Никон после интронизации? Как и следовало ожидать, привычную, хорошо знакомую. Он поддержал курс Ванифатьева — Неронова, По едкому замечанию Аввакума, патриарх привечал их, «как лиса: наше вам да здравствуйте!» Насчет «лисы» неистовый протопоп перегнул. Не вина патриарха в том, что «сердечное согласие» между ними продлилось три месяца — срок для Аввакума, конечно, ничтожный, хотя и за столь малый период патриарх трижды посодействовал старым товарищам.

Во-первых, 11 (22) августа ввел «полусухой» закон: «Во всех городех, где были наперед сего кабаки, в болших и в менших, быти по одному кружечному двору. А продавать вино в ведра и в кружки, а чарками продавать — сделать чарку в три чарки и продавать по одной чарке человеку, а болши той указной чарки одному человеку продавать не велели… А в Великой пост и в Успенской, и в воскресенья во весь год вина не продавати. А в Рожественской и в Петров посты в среду и в пятки вина не продавати ж. А священнического и иноческого чину на кружечные дворы не пускать и пить им не продавать… А продавать в летней день после обедни с третьяго часа дни, а запирать за час до вечера. А зимою продавать после обедни ж с третьяго часа, а запирать в отдачу часов денных».

Во-вторых, двумя мерами изолировал иностранные землячества от православной Москвы, сведя к минимуму их влияние на жителей столицы. Для начала, вероятно, в августе распорядился, «чтобы нехристи… не смели бы больше…. ходить в русском платье под страхом, что все непокорные, встреченные на улице в таком платье, будут раздеваемы до нага стрельцами и так бросаемы в тюрьму». А в сентябре предписал всем иностранцам «в течение 4-х недель… выехать из-за городской стены и Земляного вала и поселиться в чистом поле около полумили от Земляного вала».

В конце месяца дьяки Земского приказа уже вовсю межевали участки под дворы в новой иноземной слободе «за Покровскими воротами, за Земляным городом, подле Яузы-реки». Частные дома в черте Москвы, принадлежавшие иноверцам, спешно продавались. Две евангелические кирки, построенные возле Земляного вала, сломали за один вечер стрельцы. Протесты и жалобы со стороны гонимых сподвигли Никона на единственную уступку — дать им не четыре, а восемь недель на сборы. В результате число «неверных», принявших православие, заметно увеличилось.

В-третьих, из имевшихся в августе — октябре 1652 г. трех архиерейских вакансий две получили друзья Неронова.

8 (18) августа Макарий, казначей митрополита Казанского Корнилия, хиротонисован в митрополиты Новгородские и Велико-луцкие. 17 (27) октября епископом Коломенским и Каширским стал игумен Боровского Пафнутьева монастыря Павел. Корнилий с 1647 г. по 1649 г. в ранге игумена управлял Макарьево-Желтоводским монастырем, расположенным под Нижним Новгородом. Обитель эта — альма-матер многих «боголюбцев» кружка Неронова. Пострижениками ее были и Павел Коломенский, и Симеон Тобольский. Корнилий и Симеон в архиереи выбились еще при Ванифатьеве: первый 13 (23) января 1650 г., второй —

9 (19) марта 1651 г. Причем Симеон в архиепископы пожалован из игуменов Пафнутьева монастыря в Боровске, а преемствовал ему казначей Жслтоводского монастыря Павел, будущий епископ Коломенский.

Но самое примечательное состояло в том, что Павел Коломенский — не просто «боголюбец», а «собинный друг» Ивана Неронова, сблизившийся с ним в далекие двадцатые годы, когда оба в нижегородском сельце Кирикове, приселке богатой вотчины Б.И. Морозова Лысково, внимали «учению и разуму» у местного иерея Анания, весьма искусного «в Божественном писании». Иерей тот приходился отцом Иллариону (1632—1707), игумену Флорищевой пустыни, с 1681 г. архиепископу, затем митрополиту Суздальскому и Юрьевскому. Старшего сына Анания, Петра, Неронов потом пригласил к себе в Москву, в клир Казанского собора. А Илларион, в миру Иван, в декабре 1652 г. нашел приют в Коломне, где постригся в монахи и в марте 1653 г. дослужился до иеродьякона и ризничего епископа Коломенского. Отец братьев Ананий в ту пору давно монашествовал под именем Антония в Спасо-Юнгинском монастыре под Козьмодемьянском, не подозревая, что его звездный час впереди.

Из всех трех роковым оказалось именно кадровое решение. Оно нарушило существовавший доселе баланс между иерархами беспартийными и теми, кто симпатизировал «боголюбцам». И очень скоро Никону придется изощряться в искусстве интриги, чтобы выскользнуть из собственноручно сконструированной западни. В какую же ловушку он себя загнал? Мы обнаружим ее, ознакомившись с персональным составом высшего духовенства России на осень 1652 г.

Итак, Московская патриархия опекала помимо своих особых патриарших владений двенадцать епархий — четыре митрополии (Новгородскую, Казанскую, Ростовскую, Крутицкую), семь архиепископств (Астраханское, Тобольское, Псковское, Рязанское, Тверское, Суздальское, Вологодское) и одно епископство (Коломенское). Прибавим сюда архимандрита Троице-Сергиевой лавры и духовника царя. Это и будет высший синклит Русской православной церкви. А теперь посмотрим на партийный расклад внутри архиерейского сообщества. На 25 июля (4 августа) 1652 г. «ревнителями благочестия» являлись из четырнадцати четверо или пятеро. Естественно, Стефан Ванифатьев, а также митрополит Казанский Корнилий, архиепископы Суздальский и Торусский Серапион (хиротонисован в октябре 1634), Тобольский и Сибирский Симеон. Архиепископ Вологодский и Великопермский Маркел (хиротонисован в январе 1645 г.) благодаря сближению с Нероновым после 1649 г. сочувствовал движению.

Митрополии Новгородская и Ростовская пустовали. Митрополит Сарский и Подонский (Крутицкий) Серапион (хиротонисован в январе 1637 г.), архиепископы Псковский и Изборский Макарий (хиротонисован в ноябре 1649 г. из архимандритов Псково-Печерского монастыря, до 1643 г. архимандрит Псковского Снетогорского монастыря), Тверской и Кашинский Иона (хиротонисован в декабре 1642 г.), Астраханский и Терский Пахомий (хиротонисован в июне 1641 г.), епископ Коломенский Рафаил (хиротонисован в декабре 1618 г.), архимандрит Троице-Сергиевский Адриан (рукоположен в августе 1640 г., питомец, как и Серапион Суздальский, Толгского Пресвятой Богородицы монастыря, где игуменствовал с 1635 г. по 1640 г.) исповедовали традиционные взгляды. Архиепископ Рязанский и Муромский Мисаил (хиротонисован в апреле 1651 г.), ризничий митрополита Никона, считался креатурой нового патриарха. Если вывести за скобки Симеона Тобольского и Пахомия Астраханского, из-за дальности епархий от Москвы крайне редко наезжавших в столицу, то видим, что при форс-мажорных обстоятельствах «боголюбцы» способны делегировать к царю с челобитьем в лучшем случае пять влиятельных духовных лиц (включая И. Неронова), а Никон во главе с собой — семь.

В августе — октябре Рафаил Коломенский отпросился на покой, уступив место закадычному приятелю Неронова. Тогда же помощник Корнилия Казанского Макарий, монах Спасского Казанского монастыря, занял богатейшую Новгородскую кафедру. Лишь Ростовскую митрополию взял под контроль не «ревнитель» — архимандрит Ростовского Богоявленского монастыря Иона, возведенный в сан 22 августа (1 сентября) 1652 г. И теперь партия Никона состояла из шести знатных челобитчиков, а Ванифатьева с Нероновым — из семи. И по числу, и по красноречию, и по энергичности, и но сплоченности преимущество отныне принадлежало противникам войны{48}. Устоит под их нажимом Алексей Михайлович или нет, если потребуется. Вот о чем пока не задумывался патриарх московский, а следовало.

Между тем 23 октября (2 ноября) царский двор отлучился из столицы в село Коломенское отметить день святого великомученика Дмитрия Селунского. За городом отдыхали четыре дня. Интересно, сопровождал ли государя Никон. Ведь вечером того же 23 октября (2 ноября) в Москву приехал митрополит Навпакты и Арты Гавриил Власий с полномочиями от патриархов Константинопольского, Иерусалимского, Александрийского, господаря молдавского и гетмана украинского. Новости от Хмельницкого, легко догадаться, волновали Никона в первую очередь. Путивлянин Иван Видуев предупредил московский двор о близости греческого гостя 22 октября (1 ноября), и Алексей Михайлович перед отъездом успел указать «митрополита принять и двор дать и о корму выписать».

Государь возвратился в Кремль в первом часу дня 27 октября (6 ноября) 1652 г., то есть около девяти или десяти часов утра. Однако грамоты двух патриархов — Цареградского и Иерусалимского, господаря и гетмана Власий предъявил Волошенинову 25 октября (4 ноября). Тогда же думный дьяк с помощником Алмазом Ивановым, очевидно, и выслушали «экзарха». Слушал, вообще-то, Иванов. Михаил Дмитриевич Волошенинов, переживший в конце лета апоплексический удар (вероятно, инсульт), «лишился части своего ума» и с тех пор руководил Посольским приказом номинально. Так что Алмаз Иванов первым понял, что война с «Литвою» все-таки состоится…

Митрополит в деталях изложил беседу с Богданом Михайловичем, лист которого от 24 сентября (4 октября) лаконично сообщал: все важное архипастырь сообщит «изустно». И вот о чем Гавриил поведал: «Я з гетманом казачьим говорил… для чево он имеет с собою татар… И он сказал мне, [что] я де то делаю поневоле, чтоб мне победита недругов своих, потому что великий государь, царь московский и прочий — единоверные християне, а мне не помогают.

И я спрашивал ево, что, просил ли он помочи.

И он сказал, [что] писал де я многажды, и они мне сказывают — ныне да завтра, а николи в совершенье не приведут. И сказал, что де ныне есть время, толко б они похотели взяти Смоленеск и иные свои городы, и имел бы и меня своим, и был бы де под его произволением во всем». И еще гетмана крайне беспокоили слухи о готовности поляков для привлечения России против Украины «отдати Смоленеск самоволно» второму Романову, и якобы соглашение о том уже достигнуто.

Стоило Никону узнать о сетованиях Хмельницкого, в ту же минуту внешнеполитический курс русского государства развернулся на сто восемьдесят градусов: от мира — к войне с Польшей, от дружбы с «боголюбцами» — к разрыву с ними, от равнодушия к судьбе Малороссии — к военному союзу с ней. Иванов моментально снарядил и отправил в Чигирин спецгонца — подьячего Андрея Ардабьева — звать в Москву еще одно посольство. А чтобы не русский царь, а украинский гетман выглядел инициатором приезда курьера, митрополит Гавриил 27 октября (6 ноября) зафиксировал на бумаге исповедь двухдневной давности и переслал документ в Посольский приказ Иванову.

Разумеется, Ванифатьева с Нероновым о скорых переменах не торопились извещать. Впрочем, они быстро почувствовали неладное: патриарх «друзей не стал и в Крестовую пускать», сиречь в приемный покой Патриаршего дворца. Второй настораживающий сигнал прозвучал в виде распоряжения стряпчему Афанасию Ивановичу Нестерову ехать в Варшаву «продолжать требовать казни» тех, кто оплошал с титулом московского государя. Этот спецгонец покинул Москву к середине декабря. Очевидно, не прежде, чем Ардабьев отчитался об успешном исполнении своей миссии. В Чигирин он прискакал числа 10 (20) ноября. Путивль по дороге назад миновал 22 ноября (2 декабря). Правда, далеко Нестеров не уехал. Дьяка вернули, чтобы повысить статус посольства.

16 (26) декабря в Москве встретили «черкасского» посла — Самуила Богдановича Зарудного с кредитивной грамотой гетмана от 12 (22) ноября. 17 (27) декабря запорожская делегация удостоилась публичной аудиенции в Кремле, после чего «на Казенном дворе», а не в Посольском приказе, через оружейничего Г.Г. Пушкина вновь предложила Алексею Михайловичу «принята под свою государеву высокую руку» Украину. И заверила, что при положительном ответе «Черкассы» «тотчас от бусурманов, от крымских татар, отстанут». Григорий Гаврилович попросил немного обождать, намекая, что теперь им разочаровываться не придется.

И точно. Не прошло трех дней, как царь назвал имена тех, кому предстояло в Варшаве вручить ультиматум. Суть угрозы такова: Россия сохранит нейтралитет, если поляки обезглавят виновных в оскорблении царского величества или откажутся в ее пользу от воеводств Смоленского и Черниговского, а украинцам гарантируют автономию на условиях Зборовского мира. А членами Великого посольства назначили двух князей, Бориса Александровича Репнина и Федора Федоровича Волконского, а также дьяка Алмаза Иванова. В праздник Богоявления («святых трех королей») 6(16) января 1653 г. Зарудный с товарищами простился с Алексеем Михайловичем и на другой день устремился домой с хорошей для предводителя вестью: царь «принял под свое покровительство Хмельницкого со всей его армией». Ну а Никон недели через полторы собрался в другую сторону — на северо-восток, во Владимир…{49}

* * *

Из окончания письма патриарха Никона царю от 27 января (6 февраля) 1653 г.: «Бога моля о вашем государеве многолетном здоровье и о душевном спасении, благодарственне покланяюсь за милость вашу и [лю]6овь к нам. А я, богомолец ваш, и Стефан… поп еще жывы. Генваря в КЗ (27. — К.П.) день в 7-й час… отчине во граде Владимере, в Рожестве… литоргии. Писал своею грешною рукою». Довольно короткий текст послания целиком посвящен рассуждению о любви к человеку. А за перо взяться патриарха побудила какая-то «неначаемая радость», посетившая главу церкви во время литургии в соборе Богородицко-Рождественского монастыря Владимира. А каким, собственно, ветром занесло Никона во Владимир на четыре дня — с 23 по 27 января (со 2 по 6 февраля) 1653 г., да еще в компании с протопопом (отточие из-за лакуны) Стефаном? Загадка!

Впрочем, если вспомнить, что от Владимира до Суздаля — рукой подать, то ничего странного в данном факте нет. Суздаль — резиденция почтенного и уважаемого архиепископа Серапиона. Духовник государя — тоже особа почтенная и уважаемая (оттого и упомянут в «цыдулке» на высочайшее имя — см. примечание). Так почему бы трем почтенным и уважаемым архипастырям не сойтись вместе в гостях у самого хворого и не поговорить о наболевшем. Не обязательно в Суздале. 26 января (5 февраля) Никон навестил монастыри Цареконстантиновский, Боголюбов и Покровский в устье реки Нерли, 28 января (7 февраля) по пути в Юрьев-Польский — Свято-Успенский Косьмин монастырь у села Небылое на реке Яхроме (здесь отстоял обедню). В келье любого из них три духовных лица могли уединиться на часок-другой. Но, скорее всего, историческая встреча состоялась во Владимире, и именно ожиданием Серапиона Суздальского можно объяснить длительное проживание в нем Никона, истратившего солидную сумму на подаяние нищим и монашеским братствам окрестных монастырей.

Перед патриаршим «кормлением» восьмидесяти восьми рождественских иноков, похоже, и застигла первосвятителя новость о прибытии суздальского архиерея. Тут же втроем и обсудили наболевший вопрос — надвигающуюся войну с Польшей. Все знали, что 26 декабря (5 января) туда помчался гонец по фамилии Мордасов с официальным запросом, где и как польская сторона намерена рассмотреть с русскими великими послами претензии Москвы. А неофициально — сыграть в русскую рулетку: прощупать, как отнесутся к нему поляки — вежливо или грубо? Отпустят на родину или посадят под замок?

От реакции Варшавы зависело не только, поедут ли послы на запад, но и сроки объявления войны Речи Посполитой. В случае ареста курьера Боярская дума соберется по сему поводу уже этой весной. Какую позицию займут «боголюбцы», гадать не приходилось: конечно же, крайне отрицательную! И патриарх сам же за полгода до того серьезно укрепил их позиции. Теперь он торопился разными средствами ослабить соперников. И для начала попробовал убедить двух умудренных жизнью ветеранов движения не возмущаться и не протестовать против войны, позволить России воспользоваться уникальным шансом, сулящим скорое освобождение Смоленска. Судя по всему, аргументы патриарха нашли понимание и у Ванифатьева, и у Серапиона Суздальского (вот она истинная «неначаемая радость»!), хотя архиепископ до кризиса, разразившегося через месяц, не дожил (православная церковь чтит память архиерея 25 февраля). Ну а благовещенский протопоп обещанное исполнил и в кульминационный момент ни во что не вмешивался.

В ночь на 28 января (7 февраля) Никон покинул Владимир и в объезд, через Юрьев-Польский, где в соборной церкви приложился к образам, Александрову Слободу, вечером 29 января (8 февраля) приехал в Троице-Сергиеву лавру. Отслушав всенощную и отслужив наутро обедню, за казенный счет отпотчевал обедом братию (архимандрит, два келаря, казначей, двадцать два попа, семь дьяконов, триста двадцать пять старцев, включая и восемь соборных) и к исходу 30 января (9 февраля) возвратился в Москву, из которой уехал 22 января (1 февраля). Резонно поинтересоваться причиной остановки в Троице. Не для беседы ли на ту же актуальную тему с архимандритом Андрианом, келарем Симоном Азарьевым, казначеем Калинником и келарем в отставке Александром Булатниковым?!

Легендарный инцидент с «памяткой», «ядом», который «отрыгнул» Никон, потряс Москву примерно через три недели, в Великий пост 1653 г., и с XIX столетия неизменно изучается историками с точки зрения реформы православных обрядов, якобы стартовавшей тогда же. Особняком стоит версия Лобачева СВ., считающего, что Аввакум, сочиняя «житие», за давностью лет перепутал ход событий и датировал Никоновы нововведения 1653 г. по ошибке. Реально же перемену в обрядах патриарх обнародовал на соборе весной 1654 г. А Неронов с единомышленниками в опалу угодил за чрезмерно независимую проповедческую деятельность вообще и непокорность Никону, в частности. Эта новая концепция призвана устранить изъяны традиционной трактовки, не объясняющей главное: во-первых, почему с группой Неронова расправились очень жестко, даже жестоко летом 1653 г., если обрядовая реформа и критика ее «боголюбцами» имели место ранней весной того же года? Чего выжидал Никон? Во-вторых, почему «нижегородцев» высылали из Москвы, вменяя им в вину дисциплинарные проступки, а не сопротивление преобразованиям патриарха?

Лобачев попытался сгладить противоречия. Однако… Вряд ли обоснованно видеть в Никоне изувера и садиста, сурово карающего вчерашних соратников только за то, что они не пожелали пресмыкаться перед ним. Да и Алексей Михайлович не такая уж марионетка, чтобы не защитить того, чьими проповедями восторгался совсем недавно, если ссора между близкими ему людьми вспыхнула из-за разновидности крестных знамений и поклонов. Нет, тот накал страстей, который наблюдался в стане правящей партии «боголюбцев» в июле — августе 1653 г., спровоцировали разногласия на порядок принципиальнее, чем спор об обрядовых нормах, при всей их важности для православного человека середины XVII века.

К тому же «памятку» Никона все же верно относят к концу февраля 1653 г., ибо помимо Аввакума о том же хронологическом промежутке упоминает второй герой событий — сам Иван Неронов. Процитируем источники. «Житие» Аввакума: «Когда поставили его патриархом, так друзей не стал и в Крестовую пускать! А скоро и яд отрыгнул. В Пост Великий прислал памятку в Казанскую к Неронову Ивану… А в памятке Никон писал: “Год и число. По преданию святых апостолов и святых отцов не подобает в церкви творить поклоны на коленях, но в пояс бы вам творить поклоны, а еще тремя перстами креститься”. Мы ж, сойдясь меж собой, задумались. Чуем, быть зиме. Сердце озябло. Ноги дрожат. Неронов оставил мне церковь, а сам скрылся в Чудов и неделю в келейке молился. И там ему от иконы голос был во время молитвы: “Время пришло страдания! Подобает вам неослабно страдать!”

Он мне о том плача сказал. Потом сказал коломенскому епископу Павлу… потом Даниле сказал, костромскому протопопу, потом и всей братье сказал. Мы же с Данилой написали из книг выписки о сложении перстов и поклонах и подали государю. Много написали. Государь же, не знаю где, скрыл их».

Из письма И. Неронова С. Ванифатьеву от 13 (23) июля 1654 г.: «Воистинну… не своею волею, но по благословению Божию… во 161 году на первой недели великаго поста гласу пришедшу от образа Спасова сице: “Иоанне, дерзай! И не убойся до смерти! Подобает ти укрепити царя о имени моем. Да не постраждет днесь Русия, яко же и юниты”!»

Перед нами два дополняющих друг друга свидетельства о нависшей над древнерусскими обрядами угрозе «на первой неделе Великого поста» 1653 г. то есть с 21 по 27 февраля (с 3 по 9 марта). Недаром Неронов вспомнил униатов, а Аввакум подчеркнул, что беда пришла скоро после возведения Никона в патриархи. Следовательно, «памятку» «собинный друг» государя обнародовал по окончании Масленицы 1653, а не 1654 г. Понять зачем, помогает наблюдательный Родес. Из депеши от 10 (20) марта 1653 г.: «Со дня на день ожидали возвращения посланнаго в Польшу гонца. Но он до сих пор не прибыл. Его промедление не предвещает ничего хорошаго. Здесь ходит также слух по городу, что он арестован в Польше, и, сверх того, что все русские купцы, бывшие в Смоленске, задержаны с их товарами… Как только это известие распространилось, знатнейшие господа, но особенно господин Микита Иванович Романов, которого… вообще никогда не требуют в Кремль, когда что-нибудь важное происходит, заседали вместе 1—3 дня и очень прилежно занимались некоторыми в высшей степени важными для государства делами…

Здесь недавно патриарх сделал совершенно неожиданно визит господину Миките Ивановичу Романову… Во время этого визита он укорял упомянутаго господина, что за причина, что он не является, когда другие знатные господа ходят в Кремль, и почему он так долго остается холостым. На что упомянутый господин Романов отвечал, что господин отец патриарх отлично знает, из какого рода он происходит, и если бы он пришел в Кремль и в Думу, то с ним должны бы поступить сообразно его роду. Л если бы он женился, то и ему, и его будущей супруге должны бы оказать подобающия почести и дать место. На что патриарх очень его упрашивал, чтобы он обещал ему жениться, а что касается места в заседании сообразно его роду, то пусть он об этом не безпокоится. Об этом позаботится он (патриарх) и доставит ему, что ему надлежит от Бога и по праву. На что господин Романов обещал ему это (жениться). После чего они дружелюбно разстались»{50}.[7]

Обратите внимание, на каком фоне Никон внедрял поясные поклоны и троеперстие. Москву взбудоражила новость об аресте русского гонца в Варшаве и русских купцов, торговавших в Смоленске. Боярская дума на экстренном совещании обсуждала вопрос о войне с Польшей. По признанию Алексея Михайловича, «сие благое дело» возникло перед ним в «161 году первыя неделю понеделник великого поста, февраля в 22 день» (если 22-го, то во вторник). Совещания, консультации тет-а-тет, размышления наедине длились ровно три недели. Вердикт государь огласил «в понедельник третьи недели… великого поста, марта в 14 день». Несомненно, единодушием окружение царя не порадовало, если глава династии колебался три недели, а правительству понадобился союз с закоренелым, зато очень влиятельным оппозиционером — Н.И. Романовым. Резонно поинтересоваться нам и мнением группы Ивана Неронова, лидер которой в 1632 г. войну с поляками отважно осудил, не убоявшись ни гнева сурового Филарета Никитича, ни ссылки за полярный круг. И что же мы видим? В момент критический, когда каждый голос на вес золота (в Москву из Астрахани привезли даже архиепископа Пахомия), Иван Неронов промолчал. Промолчал не потому, что подобно Ванифатьеву предпочел воздержаться. Промолчал, отлучившись в Чудов монастырь, где неделю искал ответ на другой вопрос: сопротивляться или нет — и если да, то как — обрядовой реформе Никона? Молитвы настроили на сопротивление, после чего «боголюбцы»-радикалы подготовили царю для апелляции обширный цитатник из священных книг в пользу земных поклонов и двоеперстия.

Однако с поднесением справки вышла осечка. Не случайно «житие» Неронова о сем эпизоде не проронило ни слова, а Аввакум почему-то ограничился двусмысленной фразой о сокрытии государем поданной бумаги, не сообщив о реакции Алексея Михайловича: сокрыл, отвергнув? обещав подумать? ничего не сказав? или… Судя по всему, произошло именно «или», то есть нероновцы слишком поздно обнаружили, что их одурачили. Ужасная «Памятка», задевшая за живое сторонников древневизантийских обрядовых форм, была отвлекающим маневром. Она переключила внимание фанатичных противников войны с Польшей на тему, еще более им дорогую. И пока «пацифисты» «вооружались» для защиты обрядовой старины, Никон, во-первых, добился от русской знати одобрения новой внешнеполитической линии — на военный реванш, во-вторых, избавил царя и колеблющихся членов Боярской думы от антивоенной агитации Неронова и его друзей, в-третьих, уточнил характер встревожившей общественность «памятки», декларативный, никого ни к чему не обязывающий. Так что повод для жалоб царю отпал сам собой.

Кстати, расчеты на солидарность Н.И. Романова из патриотических соображений, похоже, не оправдались. По крайней мере, за войну в Думе он не проголосовал, если уже 11 (21) марта патриарх в отместку за нелояльность публично сжег у себя во дворе ящики с иноземной одеждой, Романову принадлежавшие, а потом распустил по городу сплетню о «содомском грехе» Никиты Ивановича. А вот оппозиционную стойкость лагеря «боголюбцев» интрига Никона пошатнула. «Ревнители» из числа высших иерархов препятствовать битве за Смоленск не собирались и, убедившись в мнимости обрядовой реформы, тотчас успокоились. В отличие от когорты протопопов…

Вечером 14 (24) марта из Варшавы прискакал, наконец, Давид Мордасов, развеяв тревогу, поднятую вокруг него и купцов. Поляки от диалога с Москвой не уклонились, почему великому посольству надлежало исполнить формальность — съездить на запад и вручить властям Речи Посполитой неприемлемый для них ультиматум. А вердикт Боярской думы о переводе страны на военное положение взялись осуществлять, не дожидаясь возвращения послов. 19 (29) марта И.А. Гавренев огласил царскую волю о вызове к 20 (30) мая отовсюду стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов «обеих половин» в Москву на генеральный смотр. Усилиями Г. Г. Пушкина оживлялось военное производство. В мастерских активно лили новые пушки и чинили старые. Изготовлялись дополнительные партии мушкетов. На пороховых мельницах «намолачивали» взамен отсыревшего сухое «огневое зелье». 22 марта (1 апреля) обрусевшему голландцу Андреасу Виниусу, незадачливому компаньону Марселиса и Аккемы, владельцев подмосковных железных заводов, царь велел без промедления ехать в Голландию для найма военных специалистов, закупок военных материалов и, вот подлинная сенсация, табака. Без курительного зелья солдаты «в поле никак не могут обойтись». Посему норма, запрещавшая в угоду «боголюбцев» табачную торговлю, на период военных действий смягчалась: компания Виниуса обзавелась привилегией на раздачу курева военным в государевых кабаках. Прибыль коммерсант надеялся извлечь из роста продаж спиртного курящим клиентам.

Тем временем из Чигирина Б.М. Хмельницкий откомандировал еще одно посольство в Москву — полковников Кондратия Дмитриевича Бурляя и Силуяна Андреевича Мужиловского. 23 марта (2 апреля) гетман подписал сразу пять кредитивных грамот — на имя Алексея Михайловича с официальной просьбой о военной помощи («чтоб ваше царское величество… совету и помощи дати изволил и не пропускал веры нашие православные и церквей восточных в поругание»), трех бояр — Б.И. Морозова, И.Д. Милославского, Г.Г. Пушкина — и патриарха Никона. От бояр и патриарха требовалось замолвить нужное слово перед государем. Судя по всему, Хмельницкий по-прежнему считал лидером проукраинской придворной группировки при московском царе Бориса Ивановича Морозова, к Никону адресовался из вежливости и об истинном политическом раскладе в Кремле имел смутное представление. Он явно боялся, что все может в одночасье опять перемениться не к выгоде малороссов, и именно так, превратно, истолковал весть о посреднической миссии великого посольства Б.А. Репнина. О ней уведомили главу запорожской республики официальные гонцы русского монарха стольник Яков Лихарев и подьячий Иван Фомин. И думая, что в Москве вновь верх одерживают полонофилы, гетман поспешил с отправкой своих дипломатов к московскому двору, чтобы помочь Морозову переубедить царя.

Бурляй и Мужиловский приехали в Москву 21 апреля (1 мая) 1652 г. и быстро поняли, что тревоги вождя неосновательны. Алексей Михайлович принял их на другой день, а выслушали люди, к войне с Польшей относившиеся положительно — С.В. Прозоровский, Б.М. Хитрово, Л.Д. Ларионов и Алмаз Иванов, причем снова не в Посольском приказе, а на нейтральной территории — «на Казенном дворе». Ответ на сентенцию, что «миритца де черкасы с… поляки не хотят для того, что они в правде своей николи не стоят, и… просят, чтобы великий государь… велел… гетмана… со всем войском запорожским принять под свою государеву высокую руку», получили уже спустя сутки, 23 апреля (3 мая). Не от кого-нибудь, а от самого патриарха. Формально к «великому господину» они пожаловали за благословением. Реально ознакомились с дальнейшими планами России, в которых «великому посольству» к королю Яну-Казимиру отводилась не самая главная роль.

Тем не менее никаких письменных заверений посланникам не вручили. 7(17) мая на прощальном приеме у Алексея Михайловича в «Столовой избе» думный дьяк Ларион Лопухин им объявил, что для беседы «о тех делех» к гетману с ними отправятся русские посланники — дворянин Артамон Сергеевич Матвеев и уже побывавший на Украине подьячий Иван Фомин. В поднесенной украинцам царской грамоте значилось то же. Вот тогда-то Бурляй и Мужиловский рискнули в нарушение привычного порядка обратиться напрямую к патриарху, моля, «дабы была едина вера и едино сочетание». Никон откликнулся 14 (24) мая грамотой на имя Хмельницкого: «Егда… царского величества верный посланник к вам приедет, и вам бы его словесем, кроме всякого сомнения, веру яти. Еже бо он возглаголет к вам, сия истинна суть. Наше же пастырство о вашем благом хотении ко пресветлому великому государю нашему его царскому величеству ходатайствовати и паки не перестанет».

Итак, Москва не снабдила недоверчивых «черкасе» неопровержимым доказательством скорого вступления в войну против Польши на стороне Украины. Поразительно, но и Матвеев на встрече с гетманом в Чигирине 4 (14) июля даже конфиденциально, «в другой светлице», ни о чем таком не проговорился. Единственно отдал выше помянутую грамоту Никона, осторожно намекавшую о желании Москвы признать казаков подданными московской державы. На словах же долго распространялся о миролюбии Алексея Михайловича, стремившегося без кровопролития уладить конфликт между двумя народами — «то ваше междоусобье… успокоити через своих царского величества великих послов». Впрочем, вряд ли Хмельницкого, знакомого с отчетом Бурляя и Мужиловского, речи русских посланников очень огорчили. Гетман, наверняка, догадался, что москвичи неспроста темнят, и должно в ближайшие недели ожидать нечто иного, совсем не того, о чем они тут разглагольствовали. Ведь Бурляй и Мужиловский не могли не знать о мобилизационной лихорадке, охватившей московское государство, о намеченном на вторую половину мая генеральном смотре русской армии, о выборной кампании среди дворян — по два депутата от города, объявленной 2 (12) мая. Наконец, при них свершилось удивительное событие — присвоение патриарху Никону титула «великий государь».

Точная дата неизвестна, но очертить временные рамки можно: не ранее 7 (17) и не позднее 12 (22) мая, когда в протоколе приема украинских послов Г.Г. Пушкиным и Л.Д. Лопухиным Никон назван «великим государем святейшим». Возможно, все-таки 8 (18) мая, ибо в расходной патриаршей книге 1652—53 гг. Никон впервые назван «великим государем» 9 (19) мая — в день отлучки из Москвы в села Владыкино, Озерецкое и в Дмитров. Разумеется, в грамоте Хмельницкому от 14 (24) мая новый титул присутствовал. Увы, «черкасам» не довелось застать мероприятие ключевое в этом ряду — Земский собор «о литовском и о черкаском делех», который заседал 25 мая (4 июня) 1653 г., после Пасхи «на седьмой недели в среду». Как писал Алексей Михайлович Б.А. Репнину: «Мы, великий государь, со отцем своим и богомолцем Никоном, патриархом московским и веса Руси, на том соборе многое время разговор чинили и всех чинов людей допрашивали — что, принимать ли черкас. И о том всяких чинов и с площадных люди все единодушно говорили, чтоб черкас принять… И мы о том отложили до вас».

Перед нами очередная загадка. Все свидетельствует о страшной спешке — и совмещение смотра войск с «черкасским» собором, и избрание депутатами только дворян, и провозглашение Никона «великим государем», и шарахания с датой земского совещания. Первые два депутата — из Коломны — приехали в столицу 15 (25) мая. Было ясно, что к 20 (30) мая кворум не соберется, почему в тот же день Никон отсрочил форум на две недели, до 5(15) июня. Однако к вечеру 24 мая (3 июня) в Разрядном приказе зарегистрировалось до половины делегаций (из Юрьева-Польского, Переславля-Залесского, Рузы, Ржева, Зубцова, Твери, Старицы, Вязьмы, Ростова, Кашина, Дмитрова, Бежецка, Углича, Коломны, Калуги, Медыни, Каширы, Алексина, Рязани, Козельска, Серпухова, Торусы, Волхова, Воротынска, Солова, Одоева, Лихвина, Севска, Волоколамска, Вереи, Крапивны). И что же? Утром 25 мая (4 июня) всех «двойников» вызывают в Кремль и интересуются их мнением о будущем Украины. Между прочим, к концу дня число депутатов увеличилось еще на восемь (от Мещовска, Гороховца, Мурома, Белого). Но они уже не заседали в кремлевских палатах. Зато в решающую минуту зачем-то понадобилось распахивать окна и двери и спрашивать мнение «площадных людей», сиречь толпы, оказавшейся подле царского дворца. Народ единодушно вотировал за войну и объединение с Украиной, после чего все затихло в ожидании особ, посланных к польскому королю.

Как же все это понимать? Полагаю, истина состоит в том, что Никон торопился с наступлением на Смоленск, которое хотел начать буквально на другой день после собора: по окончании генерального смотра полки двинутся вперед, на запад. Армии надлежало выйти к Смоленску внезапно, застигнуть неприятеля врасплох, и, тем самым, гарантировать капитуляцию города в кратчайшие сроки. Что же сорвало замысел? По-видимому, напоминание кем-то из смышленых депутатов о судьбе «великого посольства», покинувшего Москву 30 апреля (10 мая). С этим посольством приключился престранный казус. 24 апреля (4 мая) Алексей Михайлович велел послам ехать, тогда же в церкви после молебна простился и с Борисом Александровичем Репниным, и с Федором Федоровичем Волконским, и с Алмазом Ивановым. Однако 30-го в дорогу отправились двое. Князь Волконский вдруг захворал, почему товарищи его в семи верстах от столицы, «на Сетуне», прервали движение в ожидании «государева указу», который 2 (12) мая привез подьячий Ефим Юрьев с письмом Лариона Лопухина, управлявшего Посольским приказом вместо Волошенинова. Думный дьяк, во-первых, распорядился продолжить путь, во-вторых, уведомил о замене больного Волконского окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово, который догнал коллег 16 (26) мая у пустоши Заозерье, в тридцати пяти верстах от Вязьмы. 24 мая (3 июня) послы пересекли у речки Поляновки русско-польский рубеж и вскоре встретились с польским эскортом в семьдесят сабель под командой Казимира Дукшита.

А теперь вспомним, какого числа Никон созвал чрезвычайный собор — 2 (12) мая, и кто такой Б.М. Хитрово — племянник Б.И. Морозова. Очевидно, что патриарх медлил с созывом дворянских депутатов до отъезда трех послов из Москвы. Болезнь Волконского оказалась неприятным и опасным сюрпризом, раз место боярина в срочном порядке занял окольничий и родственник Морозова, который по какой-то причине не взял с собой в престижный вояж никого из членов семьи. В отличие от трех других послов. Б. А. Репнина и А. Иванова сопровождали сыновья — Афонасий Борисович Репнин и Дмитрий Алмазович Иванов. Волконский хотел свозить в Польшу Дмитрия Андреевича Волконского (не племянника ли?). В итоге никто из Волконских или Хитрово никуда не поехал, и не потому ли, что Федор Федорович и Борис Матвеевич знали о главной тайне сего посольства — посольства смертников?

Никон приносил в жертву «великих послов» со всей свитой внешнеполитической целесообразности. Миссия Репнина усыпляла бдительность польской шляхты и Яна-Казимира, повышала шансы на освобождение Смоленска малой кровью. Пленом, узилищем, возможно, смертью нескольких десятков дипломатов патриарх платил за сохранение жизни сотням, если не тысячам русских воинов, призванных осаждать Смоленск. Оттого Артамон Матвеев, кстати, пасынок Алмаза Иванова, не уведомил о русском секрете Богдана Хмельницкого. Патриарх и посланника не предупредил, и гетмана уберег от нечаянной утечки информации в Варшаву. А Б.М. Хитрово по просьбе дяди отважно рискнул собственной головой для общей пользы и во благо отечества…

Увы, злосчастный вопрос все испортил. Алексей Михайлович воспротивился нависшей угрозе над командой Репнина. Не помогла и апелляция к улице, где стояли те, кому или таким, как они, придется погибать ради безопасности русских послов. Молодой государь настаивал, и Никон сдался. Процитированным письмом царь постарался развеять нервное напряжение, которое после «заболевания» Волконского, конечно, возникло внутри посольства. 5 (15) июня молодой Романов устроил грандиозный банкет для всех депутатов, и участвовавших в историческом заседании, и пропустивших кульминационный момент: «у стола… велел быть выборным городовым дворянам двойникам». А генеральный смотр войск превратился в генеральную репетицию, которую Алексей Михайлович с большим удовольствием растянул на две недели. С 13 (23) июня по 28 июня (8 июля) «за Земляным городом на поле к Девичью монастырю» «стольники, стряпчие и дворяне московские, и жильцы» демонстрировали монарху разные экзерциции и воинскую выправку. Увенчала этот праздник напутственная речь, зачитанная думным дьяком Семеном Заборовским перед роспуском всех по домам{51}.[8]

12 (22) июля Алексей Михайлович с придворными отправился в Коломенское на отдых. Вот тогда-то, скорее всего, Никон и нанес свой знаменитый удар: засудил муромского протопопа Логгина за то, что «похулил образ Господа нашего Исуса Христа, и Пресвятыя Богородицы, и всех святых». Смею утверждать, то был не превентивный, а ответный удар, ибо патриарх нисколько не сомневался в том, что репнинскую защиту на Земском соборе инспирировал Иван Неронов. Улик, естественно, не имел. А повторения аналогичной истории с антивоенным подвохом не исключал. Думая оградить царя от подобной заботы со стороны друзей «боголюбцев», Никон и вознамерился очистить Москву от миролюбивых протопопов.

К тому же и лимит на шарахания Москва исчерпала 22 июня (2 июля) 1653 г. В этот день Алексей Михайлович исполнил, наконец, то, о чем русского государя «черкасские» казаки умоляли пять лет: письменно подтвердил собственное соизволение «принять под нашу царского величества высокую руку» украинские земли. С чего вдруг? Потому что 20 июня (1 июля) в Белокаменную прискакал курьер из Путивля от Ф.А. Хилкова с очень тревожной вестью из ставки Хмельницкого, датированной 3 (13) июня 1653 г.: «Был де у гетмана от турского царя посол и дары де многие от царя привез. И гетман де дары принял… и… того турского посла отпровадил в Умань. Для того, [что] ожидает… своих посланцов… Будет де совершенной государской милости… с посланцы… не будет», то идти Украине в «слуги и холопи турскому царю». И «то де учинитца… поневоле». А с чем ехали в Чигирин Бурляй, Мужиловский и Матвеев с Фоминым, мы видели выше. После майского Земского собора фактор внезапности уже не играл первостепенную роль. Так что Никон не возражал против того, чтобы Алексей Михайлович открыл потенциальному союзнику тайну: Россия практически готова к войне вместе с казаками, «ратные наши люди по нашему царского величества указу збираютца и ко ополчению строятца».

Уведомить Богдана Михайловича о том и о времени вступления России в войну (возвращение из Польши посольства Б. А. Репнина) поручили стольнику Федору Абросимовичу Лодыженскому. Ему выпала миссия того самого второго, альтернативного Матвееву, посланника. И ехать пришлось очень быстро, чтобы обе аудиенции в Чигирине разделял минимальный срок — всего шесть дней. В итоге Хмельницкий сохранил приверженность Москве, отклонив османские соблазны. Однако любой малейший шаг вспять под влиянием московских «голубей» мог разом все перечеркнуть: слишком уж долго русская сторона испытывала терпение украинской. Между тем в распоряжении мирной партии имелось пол-лета, как минимум, и Никону не стоило полагаться на русский авось.

Неронов — талантливый проповедник, темпераментный спорщик, обаятельный собеседник — не чурался политической интриги. Вспомним хотя бы эпизод 1636 г. с челобитной патриарху Иоасафу. Умел отец Иоанн, когда требовалось, изобретать нестандартные ходы. Особенно если открытому обличению чего-либо ситуация не благоприятствовала. Вот и войну с Польшей осудить публично не рискнул. Народ-то весь «за». Следовало искать окольные пути противодействия, чувствительные если не для народа, то, по крайней мере, для царя Алексея Михайловича. Заступничество за Репнина — один из вариантов — произвело желаемый эффект. Военная кампания 1653 г. не состоялась. Какая оригинальная идея сорвет вторжение в Польшу в 1654 г.? Этого Никон решил не выяснять и поспешил изолировать молодого государя от неугомонных протопопов, Неронова в первую очередь.

Отсутствие антивоенных лозунгов и протестов не позволило выслать «нижегородцев» из Москвы на вполне законных основаниях. Уроки 1632 г. Неронов усвоил хорошо. Тогда патриарх попробовал вывести соперника из себя, для чего и пригодилась жалоба муромского воеводы на Логгина, отчитавшего при свидетелях супругу градоначальника за пользование белилами, которыми, как кто-то заметил, и святые иконы пишутся. Отсюда и вывели хулу на «образ Господа нашего». Казанский протопоп на правах товарища обвиняемого надзирал за объективностью процесса. Разумеется, Никон вовсю провоцировал оппонента, а в финале отправил несчастного священника под арест. Только тщетно. Неронов не подставился, оспаривал что-либо корректно и даже на брошенное патриархом то ли в пылу прений, то ли умышленно оскорбление в адрес царя («мне де и царская помощь негодна и не надобна; да таки де на нее и плюю и сморкаю»!) отреагировал спокойно: «Владыко! Не дело говоришь! Вси святии собори и благочестивыя власти требовали благочестивых царей и князей и весь царский сигклит в помощь к себе и православной християнской вере!»

Никон потерпел поражение, но не капитулировал. В тот же день закинул вторую наживку. Митрополит Ростовский Иона на встрече с Иваном Нероновым и Ермилом, протопопом Ярославским, «умилно» завел речь о бесчестье патриархом царского имени. «Я де… хотел с места бежать», — подытожил архиерей. Этот крючок адвокат муромца заглотнул моментально. Ведь митрополит Иона — не «боголюбец», то есть свидетель — неангажированный. Двойное разоблачение — и Нероновым, и Ионой — должно открыть Алексею Михайловичу глаза на «собинного друга». Два «великих государя» рассорятся. А там, глядишь, и до опалы святейшего недалеко. Прежде чем идти к царю, Неронов посоветовался с Ванифатьевым. У духовника, похоже, затея коллеги восторга не вызвала. Тем не менее отец Иоанн отважился «возвестить» второму Романову «неподобныя словеса патриарха». И ловушка тут же захлопнулась.

По высочайшей воле собрался Священный собор. Сцену в Крестовой, где держал ответ Логгин из Мурома, видели единицы. Оттого так много значило, что скажет Иона Ростовский. А Иона принародно помялся, помялся да и выдохнул: «Патриарх Никон таких слов не говаривал!» И сколько бы потом Ермил из Ярославля или некий старец Акакий не подтверждали правду Неронова (Акакия, кстати, и не спрашивали), им, как соратникам отца Иоанна, веры, увы, не было. А главный герой, осознав, что теперь выглядит для всех клеветником, взорвался и излил ужасную тираду на виновника своего позора. Ему бы промолчать, лучше покаяться, а он припомнил и перечислил все прегрешения Никона — от жестокого обращения с подчиненными до неблагодарности Стефану Ванифатьеву и нападок на Соборное уложение 1649 г. Под конец совсем распалился и обругал всех участников собрания за потакание патриарху — «празднословцу» и «лжесоставнику». Понятно, какой вердикт вынесло обиженное духовенство. Оратора тотчас упекли под караул в Новоспасскую обитель, а к ночи вывезли за город, в Симонов монастырь.

Примечательно, что Неронов в повествовании о конфликте с патриархом датировал собственный арест 15 августа. Очевидно, это — описка, и свободу протопоп утратил 15 (25) июля. Тогда чрезвычайный собор собрался того же числа, а иск против Логгина в патриаршем дворце рассматривался либо 12 (22), либо 13 (23) июля 1653 г. В промежутке Неронов мог съездить в Коломенское, или Алексей Михайлович вернулся в Москву{52}. В общем, Никон выжил с политического Олимпа самого неудобного оппонента за три дня. Алексей Михайлович не препятствовал этому, во-первых, из солидарности с патриархом, во-вторых, из высших государственных соображений, в-третьих, ради собственной Неронова пользы. Протопопы-пацифисты покидали довоенную Москву за дисциплинарные провинности, значит, временно. В Москве военной их деятельность граничила бы с государственной изменой. А тут уж не ссылка бы им светила, а гораздо хуже. Не дай Бог, эшафот…

* * *

В тюремной келье Симонова монастыря, в полном одиночестве Иван Неронов просидел семь дней. На восьмой, видимо, 23 июля (2 августа) 1653 г., протопопа доставили в Кремль. В палатах царя Бориса Годунова побили для острастки, затем в Успенском соборе новый митрополит Крутицкий Сильвестр лишил его сана. Вероятно, через десять дней, 4 (14) августа, Никон с ведома царя распорядился о месте ссылки — Вологодский уезд, Спасо-Каменный монастырь у Кубенского озера. Еще полторы недели ушло на сборы. 13 (23) августа 1653 г. изгнанник двинулся в путь, провожаемый друзьями и прихожанами. Среди прочих возле телеги до окраин столицы шагал и легендарный Аввакум. Через два столетия его восславят как «великого апостола» раскола, мужественного и несгибаемого борца за исконную русскую веру, мученика старообрядца.

Скажи это Никону кто-нибудь в 1653 г., патриарх сильно бы удивился. Кто такой Аввакум? Неприкаянный поп Рождественской церкви села Лопатино, 23 марта (2 апреля) 1652 г. по протекции Неронова поставленный протопопом Входоиерусалимско-Спасского собора Юрьева-Поволского, не прослуживший в нем и двух месяцев. Любимчик Неронова, не очень уважаемый «боголюбцами» из-за фанатичной преданности «хозяину». Царю известный, но не личными заслугами, а похвалами Неронова… Характерный штрих. После ареста отца Иоанна «нижегородцы» написали челобитную в защиту кумира. Аввакум, конечно же, участвовал в сочинении бумаги. Однако Никон велел схватить не его, а двух других персон — протопопа костромского Даниила (попа из Ярославля, в протопопы собора Пречистой Богородицы Федоровской в Костроме пожалованного того же 23 марта (2 апреля) 1652 г.) и вологжанина Семена Бебехова. Первый, похоже, челобитную подавал, второй писал. Даниила взяли под стражу сразу. Семен успел сбежать. Правда, вскоре явился с повинной.

А что же Аввакум? Любимчиком Неронова власти не заинтересовались. И ему никто не мешал явочным порядком попробовать возглавить казанский приход. Вечером 13 (23) августа он, единственный в храме протопоп, ссылаясь на прецеденты замещения им Неронова, вознамерился провести всенощную в Казанском соборе. Но подобная наглость возмутила весь казанский клир. Священники отвергли притязания выскочки, избрав своим «начальником» Петра Ананьева, сына прежнего наставника Неронова из села Кириково, родного брата будущего митрополита Суздальского Иллариона. А фавориту отца Иоанна предложили ведать тем «крылосом», которым тот управлял до тех пор. Аввакум отказался.

Кстати, бузил с горя он с самого утра. Проводив в дорогу «батьку», в приделе Казанского собора, посвященном святому Аверкию Иерапольскому, пытался подменить попа Амвросия. Произнес «полущницу», погнал пономаря бить в колокола благовест. Затем зашагал к дверям самого собора, где, стоя на паперти, внушал прохожим разные нравоучения. Наконец, вошел в храм, желая занять место учителя. Не получилось. И тогда гордый волжанин в ночь на воскресенье устроил свое, «сушильное всенощное бдение» во дворе Неронова. В пику казанцам. Переманив от них больше тридцати прихожан. Молитва в сарае! «Ананьевцы» не замедлили с отмщением, сообщив, невзирая на поздний час, о дерзкой выходке самому патриарху. Рассвет 14 (24) августа все фрондеры встретили на патриаршем дворе, откуда протопопа без всяких расспросов, зато закованным в железо, отослали в Андроньев монастырь, где в подвальной «клетушке» Аввакум протомился десять дней.

Безусловно, его ожидала суровая расправа. Только не за приверженность Неронову, не за стойкость в истинной вере, а за… хулиганство. Ведь Аввакум пусть во гневе, назло заносчивым товарищам, но осквернил православное богослужение. Позорный жребий попа-расстриги, во искупление греха упрятанного в монастырской глуши, теперь маячил перед ним впереди. Перспектива, естественно, не радостная, особенно для того, кто еще недавно гордился ролью помощника знаменитого Неронова. Другие узники — Даниил из Костромы, Логгин из Мурома — теряли сан за убеждения. А он за что? За уязвленное самолюбие?!

Недели через полторы после ареста Аввакум предстал перед судьями. Дело представлялось ясным. Много вопросов не задавали. В списке значился и про челобитную о Неронове, адресованную царю от казанской братии. Вопрос дежурный. А вот ответ судей удивил. «Писал ее Данило Костромский, да я!» — выпалил без пяти минут расстрига-протопоп, после чего выбранил всех недоброжелателей отца Иоанна. Естественно, приговор в тот день не огласили, ибо о новых обстоятельствах надлежало донести Никону. А патриарх понял что к чему без дополнительных уточнений. Посаженная под караул группа протопопа Даниила — ходатаев за Неронова — единодушно приписала авторство текста Бебехову. Так что молодой священник откровенно врал, беря чужую вину на себя. О чем поп казанской церкви Иван Данилов в конце сентября не преминул известить Неронова: «Семен Бебехов сослан в Боровской монастырь… А оправил де его Аввакум, протопоп, что [мол] челобитную складывал яз де Аввакум, а Семен писал, того не ведаю!»

Спустя годы Аввакум в «житии» напишет: «В Никитин день…. меня… привезли к соборной церкви стричь, и держали в обедню на пороге долго. Государь с места сошел и, приступив к патриарху, за меня упросил. Не стригши, отвели в Сибирский приказ».

Здесь все верно, кроме глагола «упросил». Алексей Михайлович не заступался за Аввакума. Протопоп видел, как царь подошел к патриарху, но вряд ли слышал, что оба обсудили накоротке. Мемуарист увязал факт этой беседы со своим помилованием и решил, что оно — результат вмешательства монарха. Однако государь ничем не смог помочь никому из опальных «боголюбцев», даже почитаемому им Неронову. Никон отнял священнический чин у всех. У всех, за исключением Аввакума. Следовательно, и амнистировал будущего вождя 15 (25) сентября тоже Никон. Впрочем, почему амнистировал? Патриарх придумал, причем еще 1 (11) сентября, достойную кару дерзкому, отважному и честолюбивому «адъютанту» Неронова — «за ево многое безчинство» откомандировал с семьей на край русского света, «в сибирский город на Лену», прививать живущему в глухомани обывателю старозаветное благочестие. Не 15 (25), а 16 (26) сентября устами царя Никон всего лишь оставил на волю архиепископа Тобольского Симеона выбрать, где протопопу «в Сибири, в Тобольску или… в ыном городе, быти у церкви». Свыше десяти лет продлится не научный эксперимент. Героем, но не победителем возвратится Аввакум в Москву, чтобы возглавить движение, неминуемо обреченное на поражение{53}.

* * *

К 25 сентября (5 октября) 1653 г. — дню встречи царем великого посольства Б.А. Репнина в Троице-Сергиевой лавре — разгром активного ядра радикального крыла «боголюбцев» завершился. Протопопа из Костромы Даниила выслали в Астрахань, муромского Логгина — на родину, в деревню под надзор отца, романовский Лазарь спрятался в Савво-Сторожевском монастыре. Стефан Ванифатьев «всяко ослабел», по едкому замечанию Аввакума, недоумевавшего по поводу отстраненности от вспыхнувшей баталии прежнего лидера, некогда пламенного борца за благочестивость и чистоту веры. Почему-то на то, что «ослабел» не только благовещенский протопоп, но и все архиереи-«боголюбцы», даже друг Неронова — епископ Коломенский Павел, мемуарист-старообрядец не обратил внимания.

Никон торжествовал. Великие послы приехали с официальным отклонением посреднических услуг России, фактически ее ультиматума. На радостях патриарх 28 сентября (8 октября) пожаловал Алмаза Иванова в думные дьяки, поручив ему руководство Посольским приказом на период войны с Польшей. А 1 (11) октября в Грановитой палате царского дворца состоялось второе, на сей раз полноценное заседание Земского собора. Так как теперь никуда не спешили, то к ранее избранным депутатам от дворян присоединились аналогичные делегации от городских посадов и стрелецких «приказов» (полков), а также высшее и среднее духовенство. Вопрос не обсуждали, проголосовали единственный: «Против польского короля война весть… гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское з городами их и з землями принять под свою государскую высокую руку» великому государю Алексею Михайловичу. Голосовали «по чинам, порознь». Отдельно стольники, затем стряпчие. И далее по очереди — дворяне, дьяки, жильцы, офицеры, купечество, ремесленные мастера, стрельцы. Тут же царь уполномочил дворецкого В.В. Бутурлина ехать в Чигирин и приводить к присяге украинский народ, а стольнику P.M. Стрешневу велел сообщить долгожданную новость Хмельнницкому и черкасской старшине.

Родион Матвеевич в компании с дьяком Мартемьяном Бредихиным из Москвы на Украину отправился 13 (23) сентября после приема Алексеем Михайловичем 29 августа (8 сентября) посла Хмельницкого — Герасима Яковлевича Яцкевича. «Черкасская» миссия хотела поторопить москвичей с военной помощью, русская — ускорить акт объединения двух народов. Стрешневу доверили заранее проработать с Хмельницким все детали исторической церемонии. 2 (12) октября посольство достигло Путивля, Чигирина — 13 (23) октября. Правда, с гетманом оно встретилось лишь через два с половиной месяца — 26 декабря (5 января).

Половину лета и всю осень запорожское войско в союзе с татарами отражало под Баром очередной карательный рейд поляков во главе с Яном-Казимиром. И в очередной же раз крымчане в трудный для неприятеля момент зашатались, продав королю, блокированному в Каменец-Подольском, свой нейтралитет за сто двадцать тысяч червонцев золотом и привилегию «около Львова и по Залесью… имать полон в селех и в деревнях, кроме городов». Казаков тоже не обидели, выторговав для них мир по статьям Зборовского трактата с добавлением коварного пункта: по весне всем сообща идти воевать московское государство. Так хан напомнил Хмельницкому об обещании, данном им при реке Буг в начале похода, «быть под ево, хановою, рукою». Гетман намек понял и потому предпочел отмолчаться, используя передышку для окончательного урегулирования отношений с Россией. Ведь еще в первых числах ноября в Бар из Москвы прискакал украинский гонец Л. Капуста с радостной новостью. В Чигирине от Стрешнева и Бредихина Богдан Михайлович услышал уже официальное уведомление о том, что Алексей Михайлович берет запорожскую республику «под свою царского величества высокую руку», и о скором приезде «великого посольства» В.В. Бутурлина. Проблема присяги разрешилась просто: запорожский вождь предложил провести ее в Переяславле в праздник Богоявления. Русские посланники не возражали и 29 декабря (8 января) довольные покинули столицу Украины.

Посольство Бутурлина из Москвы тронулось в путь 9 (19) октября, почти два месяца — с 1 (11) ноября по 20 (30) декабря — ожидало в Путивле возвращения Хмельницкого с днестровского фронта. В день переговоров Стрешнева с Хмельницким добрались до Прилук. В избранный для торжественного действа город — Переяславль — въехали 31 декабря (10 января). Хмельницкий туда явился под вечер 6 (16) числа. Так что совместить светский праздник с церковным не удалось. Центральное событие свершилось два дня спустя, 8 (18) января 1654 г.: около полудня на площади под барабанный бой «собралося великое множество всяких чинов людей… Потом… гетман вышел под бунчуком, а с ним судьи и ясаулы, писарь и все полковники. И стал гетман… речь… ко всему народу говорить: …уже 6 лет живем без государя в нашей земле в безспрестанных бранех и кровопролитиях з гонители и враги нашими, хотящими искоренити церковь божию… Что уже вельми нам всем докучило и видим, что нельзя нам жити боле без царя. Для того ныне собрали есмя раду… чтоб есте себе с нами обрали государя из четырех, которого вы хощете. Первый царь есть турский, который многижды через послов своих призывал нас под свою область. Вторый — хан крымский. Третий — король полский, которой, будет сами похочем, и теперь нас еще в прежную ласку принята может. Четвертый есть православный Великия Росия государь царь и великий князь Алексей Михайлович… которого мы уже 6 лет безпрестанными молении нашими себе просим… Той великий государь… милостивое свое царское сердце к нам склонивши, своих великих ближних людей к нам с царскою милостию своею прислати изволил…

К сим словам весь народ возопил: волим под царя восточного, православного… Потом полковник переяславской Тетеря, ходячи в кругу, на все стороны спрашивал: все ли тако соизволяете? Рекли весь народ: вси единодушно. Потом гетман молыл: буде тако! Да господь Бог наш сукрепит под его царскою крепкою рукою! А народ по нем вси единогласно возопил: Боже, утверди, Боже, укрепи, чтоб есми вовеки вси едины были!»

Далее «на съезжем дворе» В.В. Бутурлин огласил Хмельницкому и полковникам царскую волю, после чего все перешли в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где поклялись «быти… под государевою высокою рукою навеки». Церемонию омрачил небольшой спор. Казаки потребовали от боярина публичной клятвы от имени царя, что черкас «польскому королю не выдавать, и за них стоять и вольностей не нарушеть». Бутурлин, не имея на то полномочий, отказался. Убедившись в неисполнимости пожелания, гетман и старшина прекратили пререкания и присягнули московскому царю, более ни на чем не настаивая. День закончился поднесением Хмельницкому в той же «съезжей избе» привезенных из Москвы знаков гетманской власти — знамени, булавы, мантии, шапки.

Помимо Переяславля В.В. Бутурлин в течение января лично наблюдал за крестоцелованием жителей еще трех городов — Киева, Нежина, Чернигова. В прочих поселениях, как крупных, так и малых, за принятием казаков и мещан в русское подданство смотрели двадцать три стольника, стряпчих и дворян из числа членов посольства, посланных в разные концы Украины 14 (24) января, в день отъезда Бутурлина из Переяславля. В Москву отчет о Переяславской раде вечером 17 (27) января привез Л.С. Матвеев. И тут же по распоряжению отчима помчался дальше к Звенигороду, куда часом другим ранее отправился и царь, поклониться мощам Саввы Сторожевского. Стрелецкий полковник догнал государя в селе Хорошево под утро 18 (28) числа. Монарх в восторге пожаловал «сеунщику» шапку и кафтан с собственного плеча и, не мешкая, подписал указ о выступлении трехтысячного авангарда под командою Ф.С. Куракина и Ф.Ф. Волконского из Путивля в Киев и Чернигов.

Хотя с 5 (15) октября в стране постепенно набирали темп мобилизационные мероприятия, а 23 октября (2 ноября) в Успенском соборе молодой самодержец устами Алмаза Иванова объявил о своем намерении лично «итти на недруга своего, полскаго и литовскаго короля Яна-Казимира», оптимизм Никона к зиме несколько поуменьшился. Шведский агент И. Родес 20 (30) декабря сообщал в Стокгольм: «Некоторые знатные господа очень противятся этому предприятию и отсоветывовают его Его Царскому Величеству, и представляют ему, что легко зажечь пожар, но нельзя так же скоро его потушить». Сам дипломат не меньше русских пацифистов сомневался в успехе: «И на этот раз дело будет так, как было под Смоленском с русским полководцем Шейным, ввиду того, что у них мало хороших офицеров… генералы неопытны, а нижние чины очень плохо обучены». Над придворными, грезившими о триумфе, сравнимом с победами Александра Македонского, он снисходительно подсмеивался.

Впрочем, не скепсис друзей вечного оппозиционера Н.И. Романова и не пессимистические прогнозы заезжих иностранцев питали тревожный настрой патриарха. Они всего лишь вхолостую сотрясали воздух, никак не тормозя реализацию великого плана. Посему «господин Отец» и тех, и других игнорировал, позволяя себе иногда в сердцах первых обозвать «трусами» и «изменниками русской веры». А вот то, что зарождалось на берегах Кубенского озера, представляло серьезную опасность. Никон заблуждался, если думал ссылкой в Спасо-Камешшй монастырь очистить политическую сцену России от Неронова. Напротив, обитель, подконтрольная архиепископу вологодскому Маркелу, неожиданно быстро превратилась во второй после Москвы политический центр России.

Здесь стремительно набирал политический вес настоящий лидер оппозиции — Иван Неронов. Он, желая уберечь движение «боголюбцев» от медленного угасания, искал лозунг, способный если не превзойти по популярности программу Никона — война за Смоленск преобразит Россию, то, по крайней мере, заметно укрепить позиции «ревнителей благочестия». И такой лозунг нашелся. Пригодилась февральская «памятка» Никона о замене земных поклонов поясными, а двуперстного крестного знамения троеперстным. Полгода назад она здорово переполошила команду Неронова, хотя, как выяснилось, «выстрелила» с иной целью. Теперь о ней, никем и нигде не соблюдаемой, практически забыли. Тем паче, что за непослушание никто никого не карал. Что ж, не настала ли пора «бумерангу» вернуться обратно и поразить того, кто запустил «игрушку»?

Политическое воскресение Ивана Неронова состоялось в воскресенье 6 (16) ноября 1653 г. Хватило одного открытого письма царю-батюшке, чтобы «великий государь» Никон больше не спал спокойно. Разумеется, насолил разжалованный протопоп действующему патриарху не фактом отправки послания, а содержанием документа, изобразив и себя, и своих товарищей — «заточенных и поруганных, и изгнанных и крыющихся страха ради» жертв Никона — мучениками «правыя ради веры», уважаемых прежними патриархами и государем Михаилом Федоровичем, ныне волнующихся, «дабы благочестие истинне в поругании не было». В этом первом обращении к Алексею Михайловичу автор не упомянул обрядовые новшества, зато намекнул на них страстным призывом: «О, благочестивый царю, устави, молю, бурю, смущающую церквы! Паче бо сия настоящия брани и сыны церковныя погубляющия: аще бо сия брань не уставлена будет и церквам мир не предан будет, крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет!»

Какой брани боится Неронов? Внутрицерковной?! А может, с Польшей?! Ведь речь идет о «церквях», а не о «церкви». Конечно, не «брани» с католиками хотел избежать опальный протопоп, а распри с братьями-черкассами, православными, но с другими обрядами, греческими — поясными поклонами, троеперстием и т.д. Миновал месяц, как Земский собор провозгласил курс на объединение двух народов. А как уживаться-то мы будем, если большинство украинцев за десять лет (спасибо митрополиту киевскому Петру Могиле!) пообвыкли молиться не так, как русские? Вот о чем спрашивал Неронов фактического главу московской державы и… осторожно, ненавязчиво подталкивал к тому, чтобы тот февральскую «шутку» с обрядами повторил, только теперь уже всерьез.

Никон вопрос Неронова услышал и ответил довольно скоро — в середине декабря, когда забрал Московский печатный двор из ведения приказа Большого дворца и подчинил непосредственно себе. Благо дворецкий В.В. Бутурлин находился тогда в Путивле. Зачем патриарху напрямую управлять типографией, если им не готовится что-либо важное в данной области? А именно публикация богослужебной литературы с какими-то принципиальными изменениями. Для изменений нужно созвать священный собор. И верно, таковой собрался где-то между 29 января (8 февраля) и 16 (26) апреля 1654 г. Если учесть, что процесс приема типографского имущества Никоном завершился к февралю, а второе письмо Неронова датировано 27 февраля (9 марта) 1654 г., то, полагаю, можно согласиться с мнением СВ. Лобачева, по примеру соборов 1649 и 1651 гг. увязавшего заседание 1654 г. с одним из воскресений первой недели Великого поста — либо предварявшим, либо замыкавшим ее, то есть 5 (15) или 12 (22) февраля 1654 г. Историк предпочел 12-е, обосновав выбор посещением государем в тот день «действа в соборной церкви Успения Пречистыя Богородицы».

Однако в Успенском соборе проводились соборы, избиравшие патриархов. Те, что решали текущие проблемы церковной жизни — и в 1649 г., и в 1651 г. — совещались в присутствии Алексея Михайловича в царском дворце в «Середней» (она же Золотая) палате. Оттого в книге выходов первых трех Романовых примечания достойна не процитированная выше фраза, а другая: «Февраля в 12 день… после обедни был государь царь… Алексей Михайлович… у государыни царицы… Марьи Ильичны в Золотой полате. А у них государей был патриарх со властьми, и бояре, и околничие, и думные дворяне, и дьяки, и гости, и гостиныя сотни торговые мужики с дары»{54}.

Термин «властьми» подразумевает всю церковную иерархию — митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов, протопопов. Иными словами, Священный собор в полном составе, которому ничто не мешало по окончании поздравлений царской четы с рождением царевича Алексея Алексеевича в Золотой палате царицы, в соседней Середней Золотой палате подебатировать на предмет обрядовой реформы.

Собор 1654 г. знаменит расправой с епископом Коломенским Павлом за якобы несогласие с инициативой Никона. Это — неверно. Епископ Павел пострадал не за критику нововведений патриарха, а за разжигание в стране гражданской войны в преддверии войны с врагом внешним. Тезис о гонении за убеждения опровергнуть легко. Перечислим участников собора, выделив курсивом тех, кто предложения Никона не поддержал, а значит, проголосовал против: митрополиты Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сербский Михаил, архиепископы Вологодский Маркел, Суздальский Софроний, Рязанский Мисаил, Псковский Макарий, епископ Коломенский Павел, архимандриты монастырей Троице-Сергиева Андреян, Чудова Ферапонт, Новоспасского Никон, Симонова Илья, Андронникова Гермоген, Богоявленского «из-за торгу» Серапион, Соловецкого Илия, игумены монастырей Знаменского Варлаам, Борисоглебского в Переславле Антоний, протопопы церквей соборной Пречистой Богородицы Иоанн, соборной Благовещенской Стефан, соборной Архангельской Никифор, Спасской (Преображенской) Григорий, Сретенской Петр, Рождества Богородицы Андреян, Вознесенской Иоаким, Никольской Климент, Рождества Христова Трофим, Спасской, «что у государя на сених», Александр, Покровской, «что на рву», Артемий, Александра Невского чудотворца Феодор, Черниговской Михаил.

Из тридцати двух духовных лиц шесть итоговый протокол не подписали и за то ничего не претерпели. В том числе и М.С. Рогов (Рогуев), протопоп кремлевской церкви черниговских чудотворцев князя Михаила и боярина Феодора. С легкой руки автора «Записки о жизни Ивана Неронова» Михаила Стефановича давно считают жертвой Никона. Ведь якобы Неронов в 1657 г. обвинил в лицо патриарха в том, что тот «черниговского протопопа Михаила проклял дерзостно и скуфью с него сняв» за «недельное» двоестрочие в «Кириловой книге», изданной в 1644 г. Московский печатный двор Рогов покинул летом 1651 г. по мотивам, нам неизвестным. Никон в ту пору управлял Новгородской епархией, и уволить «справщика» без санкции A.M. Львова не сумел бы. Что касается черниговского храма, то в нем протопоп Михаил прослужил до конца жизни, в «скуфье», и, будучи черниговским протопопом, 17 (27) февраля 1654 г. порадовал Соловецкий монастырь вкладом на общую сумму в пятьдесят рублей. Не спутал ли биограф протопопа казанского одного справщика с другим, то есть с Иваном Наседкой, который действительно конфликтовал с патриархом Никоном, за что и угодил в опалу осенью 1652 г.?!

А соборный протокол 1654 г. не подписали именно шесть, а не семь оппозиционеров, ибо епископ Павел резолюцию завизировал, правда, с дополнением: «Смиренный епископ Павел Коломенский и Коширский, а что говорил на святем соборе о поклонех, и тот устав харотейной во оправдание положил здесь, а другой писмяной». Ремарка, не обеляющая, а обличающая архиерея и того, кто стоял за его спиной. Что не понравилось Павлу Коломенскому? На собор патриарх вынес шесть положений, корректирующих русский обряд по образцу греческому (малороссийскому): двери на литургиях отворять на «великий выход»; воскресную литургию начинать в два, а не в шесть или семь часов дня; мощи святых располагать под престолом; священникам с амвона без риз не петь и не читать; в великую четыредесятницу всем кланяться в пояс, а не с коленопреклонением; службы вести на антимисах, ничем их не покрывая.

Вот из всего этого епископ из Коломны «забраковал» только поклоны. Почему? А потому, что все прочее прихожанина не касалось или не очень волновало. Задеть за живое русского мужика могли исключительно перемены в поклонах и форме крестного знамения. Можно не сомневаться, Павел Коломенский готовился опротестовать сразу два новшества. Однако Никон перехитрил оппозицию, ограничившись поясными поклонами. Патриарх явно предлагал «боголюбцам» компромисс: унификации с украинскими обычаями подлежит все, кроме крестного знамения. Судя по результату, «боголюбцы» — участники собора либо согласились с Никоном, либо неодобрительно промолчали. Павел Коломенский, наверняка, тоже бы примкнул к тем или другим, если бы не имел инструкцию Неронова: заострить внимание народное на упразднении земных поклонов и двоеперстия. Не посягательство Никона на второе, ослабило силу демарша, хотя «протестант» возмутился и устно, и письменно, предъявив вдобавок вещественные доказательства — «устав харотейный» и какую-то древнюю рукопись.

Неронов в Спасо-Каменном монастыре ожидал вестей о соборе с великим нетерпением. Стоило ему сообщить, что в Москве духовенство рекомендовало богослужебные книги «исправити противо старых харатейных и греческих» экземпляров, он, не выясняя подробностей, тут же взялся за сочинение второго послания государю, от 27 февраля (9 марта) 1654 г. Заклеймив «сонмище иудейско», поднявшее руку на исконное православие, он потребовал созыва «собора истинного» с делегированием на форум не только архиереев, но и монастырского руководства, протопопов, монахов, попов, дьяконов и добродетельных прихожан «всякого чина». Впрочем, добрые три четверти письма автор посвятил защите коленопреклонения и двоеперстия: «Отцы преданное коленное покланяние попираемо и крестнаго знамения сложение перст пререкусмо, и ново некако сказуемо не от писания!» Естественно, о братьях-украинцах Неронов не упомянул, зато в изобилии ссылался на разные авторитеты, в том числе на святителя Филиппа, митрополита московского и Максима Грека.

Если подлинный адресат ноябрьского обращения — не царь, а патриарх Никон, то и февральское предназначалось не Алексею Михайловичу, а его подданным. Из-под пера опального протопопа вышел манифест, предрекавший русскому народу гибель, коли тот не вступится за русское православие, не отразит чуждые иноземные влияния на вековые традиции, веру сберегающие. Земные поклоны и двоеперстие красноречием Неронова приобретали характер ключевых «бастионов», падение которых вело к деградации Святой Руси. «Всяко благочестие преста и чадом церковным везде плачь!» — напишет пламенный трибун в тот же день Стефану Ванифатьеву, приславшему, похоже, с тем же курьером, отеческий совет старому товарищу прекратить борьбу и покаяться. Царский духовник явно выполнял просьбу самого патриарха, искавшего примирения, а не ссоры.

Увы, Неронов рвался в бой. Благо «людие же от многих градов начаша приходити к нему на посещение». Под опекой благожелательного к Неронову архиепископа Маркела в Спасо-Каменном монастыре паломники свободно общались с изгоем, внушавшим устно и письменно, что царю нужно «первее со враги церкви брань сотворить. Потом на иноплеменник да идет!» Послание Алексею Михайловичу копировалось добровольными помощниками под присмотром фактического секретаря Неронова игумена Феоктиста и через приезжавших в обитель почитателей отца Иоанна развозилось в разные концы страны. Эти проповеди смущали умы всех верующих, вынуждая каждого выбирать наименьшее из двух зол — русско-украинское слияние за счет ослабления православных традиций или незыблемость древнерусского благочестия в ущерб территориальному расширению родной державы. Отчаянные воззвания, исходившие с Вологодской земли, раскалывали Россию на два лагеря. Но благодаря хитрости Никона должного впечатления не производили. Ведь на двоеперстие никто не покушался. В глазах большинства россиян Неронов выглядел нелепо, обвиняя патриарха в том, чего он не совершал. Впрочем, боевой клич проигнорировали не все. Многие насторожились, предчувствуя нехорошее со стороны святейшего владыки. А кто-то, в целом меньшинство пока ничтожное, и за упразднение земных поклонов, и за гонения на «еретиков» уже был готов встать под знамена непокорного протопопа.

Если возбудить массовое народное негодование в 1654 г. нероновцы не сумели, то Никона напугали по-настоящему. Не видя эффективного способа нейтрализовать антивоенную оппозицию, ловко игравшую на народной набожности, патриарх растерялся и ответил сопернику стандартно — ужесточением репрессий. Получилось и смешно, и страшно. Наверняка, «боголюбцев» позабавил запрет Неронову обращаться к государю в письменной форме, переданный спасо-каменному затворнику через Ванифатьева. Нельзя царю, пиши царице, и 2 (12) мая 1654 г. отец Иоанн побеспокоил Марию Ильиничну нарочно верноподданническим письмом — почти без нравоучений, зато с неисчислимыми жалобами на несправедливую опалу и мольбами о заступничестве перед супругом за невинно пострадавших. Автор, словно издеваясь, намекал адресату и иже с ним, чем крепок — не царскими милостями, а народной симпатией. Ну а нравоучения и агитацию ему ничто не помешало в тот же день развернуть в депеше «юзнику» Стефану Ванифатьеву. И что любопытно. О двоеперстии в ней — ни слова, о поклонах — совсем чуть-чуть, о «богопротивнике» Никоне — две трети текста. Неронов заклеймил патриарха с разных сторон — и как мучителя, и как лжеца, и как узурпатора («царь-государь положил свою душу и всю Русию на патриархову душу»).

Судя по документу, лидер «боголюбцев», ознакомившись с подробностями собора, быстро перестроился, исправив допущенную оплошность. Обряды на время отошли на второй план. А весь обличительный запал целиком сосредоточился на порочности патриарха, который аналогичную гибкость проявить не смог. Наоборот, опрометчиво подверг остракизму епископа Коломенского Павла. Попытку образумить иерарха предпринял, да успехом та не увенчалась. Упрямство друга Неропова вывело Никона из себя, и слуги по его воле Павла, «из мантии обнажи, жестоце и на лютая биения и наказания предаде». А затем, понимая, что епископ ни за что не отступит, а продолжит протестами разжигать народное недовольство, глава русской церкви в нарушение традиций и закона сам, без соборного решения, лишил узника сана и сослал на Онежское озеро, в Палеостровский Рождественский монастырь. Несчастный мгновенно обрел мученический ореол, и, естественно, Неронов в письмах и Марии Ильиничне, и Ванифатьеву не преминул наряду с иными упомянуть и сей грех патриарха.

Конспиративная активность Неронова, крайне тревожившая Никона, породила еще один «смех» — неряшливую книжную справу. Безусловно, патриарх и без «вологодских» «советчиков» прекрасно понимал, что унификация украинских и русских обрядов при объединении двух народов неизбежна. Провести ее аккуратно и приемлемо для каждой из сторон он и собирался, для чего вскоре после интронизации вызвал из Новгорода в Москву Арсения Грека. В середине сентября 1652 г. «киевлянин» пополнил штат черных попов домашней крестовой церкви патриарха с годовым окладом в размере десяти рублей. Пополнить пополнил, но служить в ней не довелось, по-видимому, ни дня. Никон тут же отправил двух старцев — Зосиму и Арсения — в Новгород для закупки на патриарший счет в казенных и приватных библиотеках греческих и латинских книг и манускриптов. Отобрали свыше ста инкунабул рукописных и печатных — от откровений Иоанна Златоуста и Григория Богослова до размышлений Плутарха. А еще восемнадцать русских «Грамматик». И, похоже, монах Зосима в той миссии играл роль поручителя перед новгородцами за благонадежность мало кому ведомого грека.

Возвращение обоих совпало с хорошими вестями из Чигирина, привезенными митрополитом Навпакты и Арты Гаврилой Власием. Союз Руси с «Черкассами» становился реальностью. Повышалась и актуальность работы Арсения. Ему без проволочек выделили особый «кабинет» — «золотую палату» дворца Бориса Годунова. Здесь старец изучал и анализировал первоисточники, обнаруженные в Новгороде и Москве (патриаршей библиотеке), монастырях Юрьевом, Хутынском (под Новгородом), Троицком и Иосифо-Волоцком (под Москвой), переводил и выписывал необходимые цитаты в особые тетради. Понимание того, что и где придется исправлять, складывалось медленно и постепенно. Важно отметить, что Никон Арсения нисколько не торопил. Более того, позволил отвлекаться от архивных изысканий на преподавание греческого и латинского языков в особой школе для юношества, учрежденной при Чудовом монастыре. Практически Арсений этой школой заведовал. Так что исследование, готовившее почву для великой церковной реформы, не обещало быть скорым. В том числе и по объективным причинам. Ведь ученый не думал ограничиться сокровищами ведущих «древних российских книгохранителниц». «Из прочих градов и честных монастырей» тоже надеялись достать интересный материал. А 7 (17) июня 1653 г. в Москву приехал из долгих странствий Арсений Суханов с подробным описанием греческих обрядов, которые строитель Троицкого подворья наблюдал лично в разных святых местах Османской империи, не исключая Иерусалима. Разумеется, третью часть «Проскинитария» с «чиновником», «како греки церковной чин и пение содержат», тотчас приобщили к делу.

И примерно через месяц, не позднее середины июля 1653 г., Никон предпринял шаг вполне закономерный и, главное, подтверждающий вывод о том, что форсирование обрядовых преобразований никем не планировалось. Не успевшему толком отдохнуть, Суханову поручили вновь отлучиться на турецкий юг, на Афон, к старцам, дабы приобрести у них тексты подлинных греческих православных уставов. В путь троицкий монах тронулся в октябре 1653 г. Накинем год-полтора, необходимые для вояжа туда и обратно. Затем еще полгодика — на творческое осмысление Арсением и патриархом всего собранного по заданной теме. Вырисовывается ориентировочная нижняя временная граница созыва реформационного собора — весна или осень 1655 г. Увы, идеальный вариант не осуществился.

Собор этот, как мы знаем, прошел в конце зимы 1654 г., когда Суханов едва добрался до молдавской столицы — Ясс (цели путешествия — Афонской горы — старец достиг в середине апреля 1654 г.). Церковные проблемы «власти» обсудили впопыхах, на поименное голосование вынесли лишь шесть центральных, прочие вотировали «списком» под красивой формулой: «исправити противо старых харатейных и греческих» образцов. Иными словами, выбор текстов для корректировки богослужебных книг отдавался целиком на волю патриарха. А кому полномочия передоверил Никон? Конечно, тому, кто уже полтора года детально вникал в вопрос — Арсению Греку. И вполне логично, что «киевлянин» в марте 1654 г. на правах главного справщика возглавил коллектив московских печатников. Он — единственный хотя бы более или менее знал, что и как надо менять в подлежащей переизданию литературе. Правда, разобраться до конца во всех тонкостях греко-русского перевода старец не успел. Между тем, покровитель его распорядился выпустить первые две книги — «Служебник» и «Скрижаль» — максимально быстро, к осени. Обе взяли в набор в апреле, для второй дата известна — 25 апреля (5 мая) 1654 г.{55},[9] Но разве по силам одному человеку, к тому же иностранцу, за столь краткий срок свершить что-либо подобное, особенно если ему не все ясно в том, что предстоит сделать?

Неронов, хорошо осведомленный о московских событиях, окрестил «справщика» «лукавым чернецом», однако сам, окажись на месте Арсения, вряд ли исполнил бы труднейшее задание лучше. К тому же в цейтнот «гречанин» попал опять же с легкой руки того же Неронова. Попал в одночасье. В октябре 1653 г. Никон провожал на Восток Суханова, явно не подозревая, что через три месяца будет пороть книжную «горячку». И не порол бы, смирись спасо-каменный «гость» с новым патриаршим курсом. К сожалению, отец Иоанн не смирился и в ноябре бросил сопернику вызов. Никону пришлось выбирать: либо под нарастающим натиском ревнителей старины проявить выдержку и, защищая Арсения от нападок, дождаться, пока ученый отыщет «золотую середину» межконфессионального объединения; либо попробовать внедрить основы реформы, пусть и в сыром виде, в текущем году на волне всеобщей радости в связи с освобождением Смоленска, когда голос оппозиции заметно поутихнет. Патриарх нисколько не сомневался в грядущей победе и выбрал второе, выведя за скобки один пункт — троеперстие. Этот выбор неминуемо отразился на качестве книжного продукта, вместившего в себя множество смешных ляпов, корявых словосочетаний и убогих транскрипций. Над ними частенько иронизируют. Нередко возмущаются преступной небрежностью. Порой не исключают злого умысла. Мол, субъективный фактор сыграл негативную роль. А если объективный?..

* * *

14 (24) февраля 1654 г. Алексей Михайлович обнародовал дату прощания с Москвой — в Троицин день, 14 (24) мая 1654 г. 27 февраля (9 марта) из Москвы в Вязьму отправился «наряд» — артиллерия русской армии. Командовал им боярин Ф.Б. Долматов-Карпов. Паралеллыю у Новодевичьего монастыря на поле вновь разбили военный лагерь, где солдаты и офицеры ежедневно упражнялись в оружейных и строевых экзерцициях. 15 (25) марта сюда наведался царь с грузинским царевичем и послами Хмельницкого «смотреть рейтарскаго и солдатскаго ученья». Послы — Семен Зарудный и Павел Тетеря — в Москву пожаловали 12 (22) марта уладить правовой статус Малороссии в составе России — то, о чем старшина просила В.В. Бутурлина в день присяги.

Как и обещал управляющий Большого дворца, все притязания «черкасе» Кремль удовлетворил без заминки, в том числе и особые «привилеи» на выборность всех чинов — от гетмана до рядового «урядника», собственный судебный порядок, на сношения с иноземными государствами при уведомлении царя о каждом контакте, на реестровое казачество в шестьдесят тысяч сабель. Соответствующую грамоту Алексей Михайлович подписал 27 марта (6 апреля) 1654 г. Подтверждая нерушимость уклада жизни, сложившегося у украинцев «духовного и мирского» звания, она автоматически гарантировала и неприкосновенность религиозной практики, устоявшейся в Киевской митрополии. Так что рано или поздно, а различия в обрядах двух народов спровоцировали бы конфликты. Обязательство не трогать самобытность «черкасе» вынуждало Москву во имя укрепления образовавшейся смычки принести в жертву свои обычаи и каноны. Для человека с улицы это была цена за освобождение Смоленска, воскрешавшее веру русской нации в себя. Но сочтет ли он подобное объяснение достаточным, Никону еще только предстояло узнать.

23 апреля (3 мая) патриарх именем царя назначил командующим южной группы войск, сосредотачивавшейся в Брянске, А.Н. Трубецкого, предписав не медлить с отъездом и выступлением полков в поход через Рославль. Через три дня боярин покинул столицу, благославляемый москвичами. Северную группировку со ставкой в Новгороде с ноября формировал В.П. Шереметев. Сам Алексей Михайлович, как глава центральной, с многочисленной свитой и частью соединений двинулся к Вязьме 18 (28) мая 1654 г. Перед тем, естественно, царь посетил два монастыря — Троице-Сергиев и Савво-Сторожевский. Никон остался в Москве за хозяина. А Неронов… А Неронов оказался неправ. Мрачные прогнозы протопопа на поверку обернулись заурядным блефом. Речь Посполитая воевать сразу и с Россией, и с Украиной не могла. Посему польский фронт рухнул в первые дни кампании. Обиженный крымский хан ничем не пособил новому союзнику поневоле. Детище князя И.Б. Черкасского — Белгородская засечная черта надежно прикрыла русский тыл от разорительных рейдов татарской конницы. Лучшие польские хоругви завязли в кровопролитных боях с «мужиками» под Житомиром и на Буге, под Уманью и Винницей, которые за спиной на русской границе имели семитысячный корпус В.Б. Шереметева со штаб-квартирой в Белгороде.

Цепная реакция капитуляций польских городов перед тремя русскими армиями началась 1 (11) июня. Почин положили крепости Белая и Невель. 3 (13) июня эстафету принял Дорогобуж. Почти не встречая сопротивления, центральная группировка 26 июня (6 июля) достигла Смоленска. В отличие от 1633 г. гарнизон напрасно уповал на помощь извне. Король не обладал резервами для переброски их на белорусский театр военных действий. Тринадцатитысячный легион гетмана Януша Радзивилла, хотя и порывался проскочить малыми отрядами к крепости, неизменно спотыкался о русские заслоны. Более того, «москали» контратаковали и отогнали «литовских ратных людей» далеко на запад, к Борисову, взяв по дороге Оршу, Копысь, Шклов. В ночь на 16 (26) августа состоялся штурм Смоленска. Шляхтичам посчастливилось отбиться, но успех слишком дорого стоил. Окончательно убедила поляков в бессмысленности обороны ретирада Радзивилла. 10 (20) сентября они выкинули белый флаг, и 23 сентября (3 октября) русская армия вошла в город.

Пока основные силы брали на шпагу Смоленск, северная и южная группы при содействии черкасских казаков освободили все белорусские земли на правом берегу Западной Двины и левому берегу Днепра. Ключевые города тоже. 17 (27) июня пал Полоцк, 12 (22) июля — Мстиславль, 13 (23) августа — Гомель, 26 августа (5 сентября) — Могилев. Шклов разоружился 31 августа (10 сентября). Замешкались лишь с Кричевым, Витебском и Старым Быховым. Первый открыл ворота в конце сентября. Второй 17 (27) ноября взяли после штурма. Третий устоял. Алексей Михайлович в этой кампании набирался боевого опыта под Смоленском, раскинув царский шатер вблизи цитадели 5 (15) июля. В другие места не отлучался. Впрочем, и смоленского «пороха» ему хватило, чтобы проникнуться уважением к ратному подвигу своих подданных и, что очень пригодится в будущем, научиться дорожить плодами их побед. Ну а в сентябре 1654 г. царь радостно извещал патриарха о полной виктории русского оружия, не задумываясь о том, что адресату не до восторженных реляций с полей брани. У него церковная реформа застопорилась, причем в самый ответственный момент. Однако на сей раз процесс подкосили не интриги неугомонного Неронова, а силы природы, заразившие Москву страшной болезнью — чумой.

Беда нагрянула оттуда, откуда не ждали. Никон вроде бы предусмотрел все. И фортуна святейшему как будто тоже благоволила. По крайней мере, до лета. Самая хорошая нечаемая новость весной приспела из Спасо-Каменного монастыря. Неронов чрезмерной ревностью к благочестию «достал» архимандрита Александра. До знакомства с лидером радикального движения тот сочувствовал «боголюбцам». Ссылку опального протопопа к нему в обитель почел за честь. Отца Иоанна не приютил, а окружил всяческой заботой, как самого дорогого гостя: и келью подобрал просторную, и войлок на полу постелил лучший, и слугой снабдил, а о питании и говорить нечего — «ис поварни прибавочныя ествы» приносились регулярно. Понятно, что о соблюдении «епитимий», назначенной патриархом (в хлебне муку сеять), никто и не заикался. Какая мука, когда монастырь наводнили ходоки «от всех четырех стран» (сторон света). «Многих градов люди и дворяня» шли к Неронову за праведным словом, и архимандрит Александр, вероятно, гордился тем, что его заштатное хозяйство вдруг превратилось в столицу оппозиционной России.

Правда, порядки в «столице» идеально благочестивыми не были. И пьяные водились, и постились с нарушениями, и богослужение велось не как надо. Разумеется, дотошный вождь «боголюбцев» занялся искоренением недостатков, деликатно обращая внимание архимандрита на них. Александру это не очень нравилось, но из уважения к «узнику» он распоряжался об исполнении слезных молений. В середине января архимандрит по каким-то нуждам уехал из монастыря на полтора месяца. Вернулся к 25 февраля (7 марта) и обнаружил раскол среди монахов на тех, кто постится по Неронову (с неупотреблением рыбы), и противников сего самоистязания. К протопопу примкнуло большинство, даже келарь Феодосии, почему меньшинству рыба просто не выдавалась. Александр хотел отменить произвол, да Неронов «умолил» не настаивать на «рыбном столе». И архимандрит, хозяин монастыря, тогда разнес запретное блюдо потихоньку по кельям всем желающим. На том сочувствие «боголюбцам» у него и закончилось. А образовавшееся двоевластие Александр ликвидировал 24 марта (3 апреля) 1654 г. После службы предложил монахам выбирать между Нероновым и официальными «властями», то есть пятью попами и двумя дьяконами, выступившими с архимандритом единым фронтом. Они отца Иоанна невзлюбили за вечные придирки и планы расширить их круг обязанностей. Монахи на открытый бунт не осмелились, после чего в обители возродился привычный образ жизни. Неронова, дабы больше не смущал никого, заперли в одиночной келье и никуда не пускали, даже в церковь. Несчастного келаря Феодосия, не раскаявшегося, избили и посадили на цепь.

В письме Неронова Алексею Михайловичу от 27 февраля (9 марта) есть такой пассаж: «И еще тя молю, государь, помилуй грешника. В пустыню всемилостиваго Спаса, к моим родителем, ослободи мя, плаката мою грешную душу». Судя по описанию игумена Феоктиста, рыбный скандал в Спасо-Каменном монастыре случился в субботу третьей недели Великого поста, то есть 25 февраля (7 марта) 1654 г. Не ссора ли с архимандритом Александром и понимание своей уязвимости побудили протопопа просить царя о другом пристанище? Молодой государь не откликнулся. А Никон не замедлил, прочитав «клевету» Спасо-Каменного архимандрита. Еще бы. Неронов собственными руками из друга «боголюбцев» сотворил врага (в 1655 г. Александр станет епископом Коломенским, в 1657 г. — первым Вятским епископом). Почему же не продолжить полезное начинание в ином монастыре? Только где-нибудь на отшибе московского государства, чтобы поклонники Неронова не стекались туда потоком, а конспиративная корреспонденция добиралась до адресата максимально долго. Двум этим условиям вполне отвечал Кандалакшский Рождественский монастырь, в верстах двухстах от Колы (ныне Мурманск). Туда патриарх в середине июня 1654 г. и велел перевести протопопа.

1 (11) июля архимандрит Александр получил патриарший указ, быстро собрал Неронова в путь, и 11 (21) или 12 (22) июля отец Иоанн приехал в Вологду. Здесь, во-первых, встретился с Логгином из Мурома, во-вторых, на другой день по приезде в соборной церкви произнес эмоциональную проповедь против «новых еретиков» — Никона и иже с ним. Разумеется, помощник воеводы дьяк Савва Завесин в считаные часы выпроводил знаменитость из города. Впрочем, протопоп умудрился выкроить время, чтобы написать воззвание к «царствующаго града Москвы и прочих градов и всех купно стран братии» от 13 (23) июля. А в нем завещал «боголюбцам» стоять до конца в своих убеждениях: «Возмогайте же о Господе, молю вас, в державе крепости его!»

Тем не менее ссылка за полярный круг лидера больно била по всей партии «ревнителей старины», и Никон оправданно надеялся на заметное ослабление оппозиционного нажима осенью, когда с Московского печатного двора по приходам всех «четырех стран» русской державы повезут тираж новоизданных «Служебника» и «Скрижали». Широкая презентация двух книг, в прямом и переносном смысле, последовала бы сразу за приемом патриархом «сеунчика» из главной армии с известием о капитуляции Смоленска. Что ж, «сеунчик» — стольник Юрий Иванович Ромодановский — с доброй вестью из Смоленска поскакал 23 сентября (3 октября) 1654 г. Правда, не в Москву, а в окрестности, на перехват царской семьи, два месяца кочевавшей из села в село, из монастыря в монастырь.

10 (20) июля 1654 г. в реляции Иоганна Родеса появился тревожный постскриптум: «Около 14 дней тому назад двор боярина Василия Петровича Шереметева… был окружен сильной стражей, потому что в нем в короткое время умерло друг за другом свыше 30 человек. Сначала на это не было обращено внимания… но через некоторое время то же самое обнаружилось в других местах… в разных домах и дворах, и вчера 2 боярских двора были заперты и к ним поставлена сильная стража, и снаружи… дворы вымазаны дегтем и ворванью. Так что теперь достаточно очевидно, что это — чума, которая начинает свирепствовать в этих местах». Болезнь распространилась по Москве стремительно. Смертность росла день ото дня. Угроза нависла даже над царской семьей. Потому Никон, как бы ни хотел того, а 24 июля (3 августа) покинул столицу, увозя царицу, царевича и царевен «в Троицкой Сергиев монастырь от морового поветрия».

А что означала эвакуация из Москвы Романовых? Сигнал к массовому бегству. За стены Земляного вала бросились все, кто мог. Кто не мог, забаррикадировались за высокими заборами и молились о спасении. Беднота во всем винила патриарха, который еще в безмятежную пору первых дней июля задумал изъять и публично сжечь религиозную живопись, исполненную в европейской (французской или польской) манере. Стрельцы успели только перепугать москвичей внезапными обысками домов, а слуги на патриаршем дворе выскребсти несколько «лиц» на конфискованных иконах. Красочному аутодафе помешал страшный мор. Горожане сперва перешептывались о каре Господней за святотатство, а 25 августа (4 сентября) взбунтовались и потребовали ответа у светской власти — бояр М.П. Пронского и И.В. Хилкова, а кроме того, помянули недобрым словом Арсения Грека. Похоже, в толпе преобладали прихожане, внимавшие проповедям нероновцев. К счастью, не бояре воевали с ликами святых и реабилитировали «чернеца». А тот, кто столь неуклюже порадел о чистоте православия, как и не причастный к иконоборчеству «киевлянин», отсутствовали. Пошумев, недовольный люд разошелся.

На первый месяц осени и нового 7163 года выпал пик морового поветрия. Чума унесла десятки тысяч жизней, не щадя ни подлых, ни благородных. Столица потеряла до двух третей населения. Жизнь в городе совсем замерла. Не запирались на ночь даже ворота… 11 (21) сентября умер Михаил Петрович Пронский, на другой день — Иван Васильевич Хилков. 13 (23) сентября скончался архиепископ Суздальский Софроний, не прослужив архиереем и года. Тогда же «постригся и преставися» черниговский протопоп Михаил Стефанович Рогов. Кремлевские соборы, приказы, стрелецкие полки, боярские усадьбы опустели. Опустела и Московская типография, печатные станы которой не стучали с 3 (13) августа 1654 г. Коллектив ее вымер или разбежался. Арсения Грека Никон вывез с собой, и старец сопровождал августейший кортеж, с июля по сентябрь 1654 г. скрывавшийся в Троице-Сергиевой обители, а с сентября — в Калязинском монастыре{56}. В результате в октябре — ноябре, когда страна радовалась смоленскому триумфу, а оппозиция растерянно помалкивала, рассылать из Москвы в епархии было нечего. Благоприятный момент для приобщения населения к новым обрядам патриарх не использовал. Не по своей вине. Увы, церковная реформа из-за чумы откладывалась на 1655 г. Отсрочка, конечно же, играла на руку нероновцам. Они обретали шанс найти эффективное «противоядие» курсу Никона. Да и повсеместное воодушевление от возвращения Смоленска весной будет уже не таким поголовным и всепрощающим, как осенью.

* * *

«Моровое поветрее на Москве октября с 10 числа милостию Божиею учало тишеть и болные люди от язв учали обмогаться», — уведомили Никона в середине месяца выжившие московские командиры И.А. Хилков и Алмаз Иванов. Хорошая новость сулила скорое окончание карантина. А пока царская семья перебралась из Калязина в Вязьму, куда 21 (31) октября из Смоленска приехал Алексей Михайлович. Никон прожил подле Романовых недолго. К декабрю он покинул двор, чтобы осмотреть Смоленск, посетить Новгород и ближайшие монастыри. О чем патриарх размышлял в пути или в тишине провинциальных обителей?

В Москву он вернулся 3 (13) февраля 1655 г., настроенный весьма решительно. В который раз бескомпромиссность Неронова обернулась против него же. Никон, понимая, что «боголюбцы» затихли на время и скоро возобновят крестовый поход в защиту древних обрядов, счел бессмысленной прошлогоднюю уступку по крестному знамению. Простой на печатном дворе тоже играл на руку немедленному внесению в тексты «Служебника» и «Скрижали» самой болезненной поправки — о троеперстии. 2 (12) февраля 1655 г. в разоренную чумой русскую столицу приехал один из вселенских греческих патриархов — Макарий Антиохийский. Беседы с ним укрепили Никона в намерении покончить с обрядовой проблемой раз и навсегда.

В первое воскресенье Великого поста, 4 (14) марта 1655 г., в Успенском соборе по окончании обедни, прочитав проповедь — «положенную на этот день беседу об иконах» — и прокричав анафему любителям европейской живописной манеры, святейший великий государь московский вдруг «стал говорить о крестном знамении». Вторую проповедь, о недозволительности двуперстного варианта, увенчало приглашение к стоявшему рядом патриарху Макарию также высказаться по сему поводу. И грек, разумеется, поддержал собственным авторитетом красноречие русского коллеги: «В Антиохии, а не в ином месте, верующие во Христа были наименованы христианами. Оттуда распростаранились обряды. Ни в Александрии, ни в Константинополе, ни в Иерусалиме, ни на Синае, ни на Афоне, ни даже в Валахии и Молдавии, ни в земле казаков никто так не крестится, но всеми тремя перстами вместе».

Мнение двух патриархов слушало все московское духовенство («игумены монастырей, священники и диаконы») и «все жители с женами, дочерьми и детьми в лучшей одежде». Ну, про «всех жителей» очевидец события — Павел Алеппский, конечно, преувеличил. Однако столпотворение в соборе и за стенами храма наблюдалось порядочное. Уцелевшим москвичам вкупе с приезжими Никон напомнил очень важную вещь — «в земле казаков», которую царь-батюшка принял «под свою высокую руку», осеняют себя тремя перстами, а не двумя. И по свидетельству греческих архипастырей, это — правильно. Между тем страна готовилась ко второй военной кампании, и не без оснований уповала на новые победы русской армии. Покорять или освобождать Алексей Михайлович, «прогостивший» в Кремле всего месяц, с 10 (20) февраля по 11 (21) марта 1655 г., собирался Белую Русь. Там тоже православный мир крестился по черкасскому образцу.

В принципе вопрос, заданный Нероновым полтора года назад, патриарх теперь переадресовал тем, от кого и зависел ответ. Только присовокупил к нему собственное мнение. Вторым свою позицию о троеперстном знамении сформулировало высшее духовенство через три недели. Протокол этого собора либо не сохранился, либо еще не обнаружен в архивных россыпях, а изложение в общем виде находим в предисловии к «Служебнику» 1655 г.: «Сию святую книгу “Служебник”, во всем справя и согласну сотворя древним греческим и славенским, повелеша в царствующем… граде Москве напечатати в лето 7163». Кроме того, на заседании присутствовал Павел Алеппский. К сожалению, точную дату мемуарист не зафиксировал, упомянул лишь, что собрались на пятой неделе Великого поста, но не в воскресенье, а значит, в один из дней с 25 по 31 марта (с 4 но 10 апреля) 1655 г. Зато он законспектировал повестку дня: украшать или нет антиминсы «изображениями и… надписями»? Во время приношения святых даров вынимать из просфоры (священного хлеба) девять частей, а не четыре? Заменить несколько слов в молитве «Верую во единого Бога»? Прикладываться ли чаще к иконам? Причащаясь, вкушать помимо вина и кусочки хлеба (антидор)? Креститься тремя перстами, а не двумя? «Ляхов», принимая в православие, не перекрещивать? «За» проголосовало большинство, хотя нашлись и воздержавшиеся. Павел Алеппский презрительно отозвался о фрондерах как о людях «грубого нрава и тупого ума».

А еще архидиакон греческого патриарха написал вот что: Никон «перевел служебник литургии с греческого языка на русский, изложив в нем обряды и проскомидию в ясных выражениях, доступных пониманию детей, согласно подлинной греческой обрядности. Он напечатал этот служебник в нескольких тысячах и роздал их по церквам всей страны». Все верно. 20 (30) сентября 1655 г. первый завод «Служебника» — тысяча двести штук — увидел свет. С опозданием ровно на год. Арсений Грек даже умудрился подчерпнуть кое-что для книги из привезенных Арсением Сухановым в феврале 1655 г. пятисот греческих манускриптов. 24 сентября (3 октября) в книжной лавке на Никольской улице продали первый экземпляр. Впрочем, спустя месяц, 26 октября (5 ноября), распространение приостановили. Глава церкви и государства пожелал откорректировать «95 четверток». «Ис печати те четвертки вышли… во 164-м году генваря в 5 день», то есть через два с половиной месяца. 7 (17) января 1656 г. книга начала расходиться по рукам.

Далее патриарху оставалось терпеливо ожидать реакции народа: примет или не примет выстраданный им компромисс — земли в обмен на обряды? Увы, терпеливого ожидания как раз и не получилось. Иван Неронов преподнес очередной сюрприз: 10 (20) августа 1655 г. сбежал из Кандалакшского монастыря.

С тремя единомышленниками «в 4-м часу нощи в маленком карбасе поехали морем». Вместе пережили и погоню, и страшный шторм. Первые кров и пищу обрели на Соловках у архимандрита Ильи. Отдохнув, поплыли на материк, спеша в Москву. Там старого товарища приютил Стефан Ванифатьев.

«И многа молва быть в Русии Иоанна ради»! Почему? Потому что Никон поднял на ноги всех и вся на поиск опасного смутьяна. А игумен Кандалакшского монастыря Феодосии и архимандрит Соловецкой обители Илья за утрату бдительности лишились права на отправление божественной службы. Нет, не верил Никон в русский народ, не доверял ему. Боялся, что Неронов яркой проповедью переманит десятки тысяч, сотни на свою сторону и вовлечет всех в мятеж, ослабляющий, а то и сокрушающий боевой дух русской армии. Надеялся не допустить катастрофы изоляцией пламенного оратора от непросвещенной и несознательной паствы. Оттого потребовал от духовных и светских приказных всех уровней с надлежащим рвением искать и найти заклятого врага московского государства.

Хотел как лучше. А вышло наоборот. Объявлением Неронова во всероссийский розыск Никон обеспечил оппонента бесплатной политической рекламой. Ну, кого летом 1655 г. волновала судьба Кандалакшского узника? Поредевшую когорту старых соратников, вологодскую родню да добрых знакомых в разных краях, кои отец Иоанн когда-либо посещал. А спустя полгода, под занавес военной кампании 1655 г., похоже, только отшельники в забытых Богом скитах не знали, что соперник номер один патриарха, обманув монастырских надзирателей, вырвался на волю и сейчас где-то разворачивает сопротивление «еретическим» реформам святейшего «великого государя». По всей державе московской в городах и «в весях» население, проведав от начальников о сыскном аврале, дивилось отчаянной отваге и самоотверженности гонимого за правду протопопа. Ловить и выдавать беглеца властям мало кто думал. Большинство, как водится на Руси, жалело исчезнувшего вождя «боголюбцев». А от жалости до сочувствия и реальной помощи не так далеко.

10 (20) декабря 1655 г. Алексей Михайлович триумфатором возвратился в Москву. Армия под командованием царя за истекший год хорошо потрудилась, чтобы максимально облегчить команде Алмаза Иванова консультации с коллегами из Речи Посполитой по завершению русско-польской войны на условиях, приемлемых для обоих государств. Во-первых, за зиму и весну она содействовала украинцам при отражении польского продвижения на Умань и остановила контрнаступление гетмана литовского Я. Радзивилла на Смоленск мужественной обороной Нового Быхова, Могилева и Витебска. Неприятель сумел овладеть Копысью, Оршей и Дубровно. На том реванш и застопорился. Во-вторых, освободив в мае потерянные города, в июне царские войска возобновили поход на запад и за полтора месяца очистили от поляков всю Белоруссию и часть Литвы, взяв 3 (13) июля Минск, 31 июля (10 августа) — Вильно, а 6 (16) августа — Ковно (Каунас). В-третьих, во взаимодействии с казаками в сентябре осадили Львов, но из-за распыления сил не успели принудить столицу Западной Украины к капитуляции до появления на Буге крымских орд. Зато, отбив в ожесточенном сражении 8—11 (18—21) ноября у Озерной (под Тернополем) натиск татар, русско-украинский корпус во главе с Хмельницким добился от хана к ночи четвертых суток сражения прекращения кровопролития, после чего 12 (22) ноября гетман заключил с недавним партнером пакт о ненападении. Таким образом, военные и огромную территорию для дипломатического торга отвоевали, и свежеиспеченного южного союзника Польши из игры вывели. Чинам из Посольского приказа оставалось нейтрализовать польско-шведское сближение и «выкупить» у шляхты то, ради чего затевали войну — Смоленск, Чернигов и Украину. Однако не из пустой похвальбы или бравады в марте 1654 г. какой-то стольник предвещал Иоганну Родесу, что царь прославит себя «не меньше, чем Александр Македонский»{57}. И точно, для сравнения с античным героем покорения Смоленска и Украины маловато. Вот если к ним прибавить княжество Литовское и обе Польши — малую и великую, да в придачу заполучить под русский скипетр области турецкие с православным населением, то подвиг будет вполне под стать древнегреческому.

Понятны рыцарские грезы молодого и неискушенного Романова. Но зачем им потакал политически грамотный Никон? Он ведь не мог не сознавать, что претензии на польскую корону, не говоря уже о балканских территориях, абсолютно иллюзорны…

* * *

Внешняя политика Никона 1655—1656 гг. утратит свою загадочность, доселе будоражащую воображение историков и романистов, когда мы прекратим, повествуя о международных отношениях России середины XVII столетия, выводить за скобки фактор Неронова. Воздадим должное тому, кто постоянно и здорово действовал на нервы патриарха. Чем занимался опальный протопоп с ноября 1653 г.? Вербовал под «боголюбческие» знамена новых приверженцев, крича повсюду об угрозе, которую святейший несет исконной православной вере. Число согласных с трибуном очень медленно, но росло. Никон, видя это, боялся мятежных проявлений с их стороны, подрывающих боевой дух воюющей армии, и думал, как нейтрализовать опасную тенденцию.

Главное событие — рассылка проукраинских «Служебников» по епархиям — ни осенью 1654 г., ни весной 1655 г. не состоялось. Посчитает ли народ Смоленск и Украину достаточной компенсацией за земные поклоны и двоеперстие, пока никто не ведал. А патриарх, судя по всему, не исключал отрицательный ответ, и оттого прибег к маленькой хитрости — кампанию 1655 г. продекларировал, как поход на Вильно и Варшаву за польской короной для царя Алексея Михайловича. Кроме того, открыто заговорили и о грядущем освобождении православных, угнетаемых османами. Иными словами, подданным московского государя желали внушить: вскоре русская держава расширится настолько, что доля тех, кто крестится тремя перстами, превысит число предпочитающих двоеперстие. Тут хочешь-не хочешь, а придется реформироваться.

То, что Москва балансировала на грани, к лету выяснилось со всей определенностью. Дипломатическая активность и военные приготовления могущественной Швеции достигли пика. В Стокгольме долго выбирали, с кем и против кого «дружить». Многие склонялись в пользу военного сотрудничества с Польшей. Однако Ян-Казимир настаивал на бескорыстной шведской помощи, чем весьма обидел потенциального союзника. В итоге молодой король Карл X Густав решил ни с кем не ссориться, а спасти поляков от русских, а русских — от конфликта с Габсбургами и Бурбонами, которым поглощение Речи Посполитой московитами очень бы не понравилось. К тому же в Кремле воевать с северным соседом тоже не стремились. Более того, русские войска не нарушили суверенитет герцогства Курляндского, о коем шведы пеклись больше всего, хотя герцог — вассал Польши — и пособлял сюзерену в меру сил своих. Наконец, Россия во имя сохранения мира с давним торговым партнером уступила шведам крепость Динабург, южнее Риги, которую в мае осадил А.Л. Ордин-Нащокин. После отхода русских по приказу из Москвы шведский гарнизон вошел в город 9 (19) июня 1655 г.

Вторжение шведских армий в Польшу началось в середине июля. Сопротивления они не встречали. 15 (25) июля на речке Нотец, притоке реки Варта, ополченцы Познанского и Калишского воеводств преклонили колена перед шведским королем, как протектором Речи Посполитой, и через неделю впустили неприятельские полки в Познань. 29 августа (8 сентября) без боя капитулировала Варшава. Краков сперва ощетинился, но решимости хватило дней на десять: 9(19) октября 1655 г. старая столица республики также отворила ворота шведам. В Литве князь Я. Радзивилл с группой магнатов 17 (27) августа в Кейданах столковался с агентами рижского губернатора М. Делагарди о шведском протекторате над княжеством. 10 (20) октября 1655 г. литовцы подписали окончательный вариант соглашения.

Важно подчеркнуть, на территории, оккупированные русскими войсками, шведы не претендовали. Конечно, недоразумения и мелкие стычки в местах соприкосновения русских солдат и шведских случались. Тем не менее объективные причины для развязывания русско-шведской войны отсутствовали. Отсутствовали до конца октября. И, смею утверждать, они бы и не возникли вовсе, не сбеги Иван Неронов из поморского монастыря в Москву. Никон, политик трезвомыслящий, нуждался в Литве, как и в коронных землях, занятых шведами, года на два, на период, пока русский народ привыкал бы к новым церковным обрядам. Потом, разумеется, Москва вернула бы Варшаве «великое княжество», чтобы реанимировать пошатнувшееся европейское равновесие. И Стокгольму по дружбе порекомендовала бы ограничиться самым необходимым, а на основе прочего и Литвы возродить независимое государство, лояльное Швеции и России.

Напомню, 20 (30) сентября Арсений Грек отрапортовал об изготовлении первого тиража «Служебника», который через месяц патриарх, обнаружив серьезные изъяны, отправил на доработку. Примерно тогда же ему сообщили об оплошности братьев Кандалакшского монастыря. По горячим следам Неронова не поймали. Где затаился вождь «боголюбцев», что затевает, глава русской церкви понятия не имел, зато нисколько не сомневался, что рано или поздно соперник возобновит борьбу с ним. И, скорее всего, в атаку ринется в момент развоза по приходам главной богослужебной книги. Повторимся еще раз. Никон, увы, в мудрость русского мужика не верил и считал, что верноподданническое чувство простых смертных надо чем-то подпитывать. Смоленском и Украиной «собинный друг» царя подкупал население городов и деревень в 1654 г., Великим княжеством Литовским — в 1655 г. Что будет отвлекать прихожан от агитации Неронова в первой половине 1656 г., когда священники зачитают им «Служебники» нового образца, а впечатление от прошлых побед перестанет быть ярким и воодушевляющим?

Знаменитый «Потоп» Карла X Густава, перекрывший русским полкам дорогу на запад, сузил Никону поле для маневра до двух направлений — северного и южного. Впрочем, война за Крым с могущественной Османской империей выглядела форменной авантюрой. Значит, сражаться предстояло за Ингермонландию и выход на просторы Балтики, то есть с дружественной Швецией за ревизию Столбовского договора 1618 г. Триумф русского оружия на Неве, в Эстляндии и Лифляндии, безусловно, заглушил бы нравоучительный глас Неронова и всех бойцов-проповедников, уже им рекрутированных.

В воскресенье 7 (17) октября в Москву торжественно въехало австрийское посольство Аллегретто Аллегретти, в воскресенье 28 октября (7 ноября) 1655 г. — шведское Густава Бьелке. И посредников, и союзников приняли с подобающим «великим почетом». Далее, как и полагалось, изолировали на отведенных каждому подворьях до возвращения в столицу Алексея Михайловича. А затем разразился скандал. 29 ноября (9 декабря) шведы упрекнули хозяев в том, что те закрыли границу у Пскова, вынуждая курьеров скакать в объезд, через Нарву. Алмаз Иванов сослался на неведение, и, определенно, не лукавил. По крайней мере, в отписках октября — ноября 1655 г. псковские воеводы Иван Хилков и Меркул Крылов ни о каком гонце, выпровоженном ими обратно, за кордон, не сообщали. Напротив, 9 (19) ноября 1655 г. приняли Самуила Бока с двумя сопровождающими, который вез Бьелке корреспонденцию от Карла X Густава. По обыкновению, псковичи по прошествии двух-трех дней отправили трех шведов к Москве под охраной пристава Демида Воинова, а стрелец Захар Руковишников помчался вперед, чтобы предупредить о нарочном столичное начальство. Опять же по правилам, Воинову надлежало возле Москвы притормозить до получения позволения пересечь линию Земляного вала. Обыкновенная пустая формальность, но не в ноябре 1655 г.

Руковишников вручил воеводский рапорт главе Посольского приказа 23 ноября (3 декабря), тот доложил о нем С.Г. Куракину, блюстителю царского трона в отсутствие царя, после чего собралась Боярская дума. И, «слушав сей отписки, боярин князь Гри-горсй Семенович Куракин с товарыщи, доложа великаго государя святейшаго Никона… приговорили свейского гонца на дороге до государева указу остановить и давать ему и с людми корм и питье по указу и писать о указе ко государю». 26 ноября (6 декабря) в Тверь и Торжок полетело строгое предписание: шведов задержать. Торжок Самуил Бок миновал благополучно. Боярский, вернее, патриарший вердикт он выслушал в Твери 30 ноября (10 декабря). Отдых шведов на постоялом дворе два стрельца мгновенно превратили в домашний арест. И просидела троица под караулом, «сердитуя», почти месяц, пока Москва 21 (31) декабря не включила «зеленый свет».

Задержка Бока — первая антишведская акция на высшем уровне. Зачем Никон помешал приезду курьера, не вполне понятно. Предлог, использованный патриархом (надо снестись с монархом), имевшим необъятные полномочия, смехотворен. Владыка не пустил Бока в Москву по другой причине. И она как-то связана с решением идти на шведов войной, которое еще, правда, предстояло обговорить с Алексеем Михайловичем. Не боялся ли Никон, что в сумке гонца есть что-то, способное затруднить беседу с августейшим питомцем? Так или иначе, а к 23 ноября (3 декабря) 1655 г. патриарх свой выбор сделал, и Иван Неронов мог поздравить себя и товарищей. Психологическое давление на «собинного друга» в течение двух лет увенчалось успехом. Главный оппонент «ревнителей благочестия» совершил-таки роковую ошибку, рискнув биться сразу на два фронта, увлекая Россию в явно несправедливую и ненужную ей войну, какими бы красивыми фразами она ни обосновывалась.

Кстати, в те осенние дни отец Иоанн жил очень близко от Никона, возможно, даже наблюдал за терзаниями верховного пастыря. На досуге беседовал с Ванифатьевым, а еще «со многими христолюбцы и духовною братию». И никто не донес о нем святейшему «великому государю», в том числе и сам Алексей Михайлович, по приезде в Москву известившийся от любимого духовника о конспиративном житье прежнего казанского протопопа. Царь пожалел проповедника, естественно, не подозревая о страхах Никона. Ведь владыка обосновывал вторжение в Прибалтику в высоком штиле — защитой «православных подданных шведского короля, у которых нет ни духовенства, ни церквей», страдающих от притеснений протестантов. Молодой государь не спорил и собирался по весне идти на Ригу.

Между тем Неронов также готовился к кульминации поединка с патриархом. 25 декабря (4 января) он постригся в монахи в соборной церкви Данилова монастыря Переславля-Залесского. Архимандрит обители Тихон нарек инока Григорием и поручил под опеку старца Феофана. До первой декады февраля чернец Григорий не покидал Москву, менял жилища, общался «многих градов з духовными братиями», наверняка, поздравил Ф.М. Ртищева, 12 (22) января пожалованного в окольничие и главой приказа Большого дворца, после чего вдруг сорвался с места и поспешил на родину, в «пустыню ко Всемилостивому Спасу, рекомую Игнатьеву». И поразительное совпадение. 30 января (9 февраля) 1656 г. архиепископ Псковский Макарий и епископ Коломенский Александр получили в типографии для распространения по приходам каждый по пятьдесят «Служебников». 7 (17) февраля 1656 г. печатников посетили сразу пять архиереев. Митрополит Новгородский Макарий взял двести экземпляров, архиепископы Вологодский Маркел, Рязанский Мисаил, Суздальский Иосиф — по сто, архиепископ Тверской Лаврентий — пятьдесят. А самым первым отличился митрополит Ростовский Иона, забравший свои сто штук из партии, забракованной Никоном, как раз накануне 26 октября (5 ноября) 1655 г. Вместе с ним за пятьюдесятью «Служебниками» явился человек из Троице-Сергиевой лавры.

Реформа стартовала, и Григорий Неронов, сбивая новым именем шпионов патриарха со следа, похоже, торопился опередить преосвященного Маркела, дабы к возвращению архиепископа попытаться настроить вологожан на нужный оппозиционный лад. А кто смущал умы на Рязанщине, в Тверском крае, в окрестностях Ростова и Суздаля? Не те ли самые «духовные братья», навещавшие изгоя в московских кельях Ванифатьева и других добрых людей высокого ранга?! Никон в феврале 1656 г. обладал скудной информацией об активности нероновцев, если вообще обладал. Но драматизм ситуации ощущал, и потому 24 февраля (5 марта), в первое воскресенье Великого поста, воспользовался традиционным преданием анафеме всех еретиков и государевых изменников для проповеди «о разности… в крестном знамении» с порицанием тех, кто уклоняется от троеперстия.

В исторических трудах под влиянием автора «Истории русской церкви» Макария Булгакова часто с этим днем связывается первое публичное проклятие высшими иерархами — патриархами московским и антиохийским — поклонников двоеперстия. Однако очевидец события — Павел Алеппский — зафиксировал обычную церемонию оглашения архидиаконом и певчими анафемы «всем еретикам и… на всякаго, кто изменяет или изменил царю». Ничего нового в нее не привносилось ни клиром, ни Никоном, ни Макарием, которые, кстати, никаких грозных заявлений не делали. Да и в проповеди патриарх всея Руси не столько осуждал противников реформы, сколько призывал их одуматься. Стоит обратить внимание и на дату — 24 февраля (5 марта). «Служебники» едва попали в руки приходских священников, а раскольническая деятельность «боголюбцев» в епархиях еще не развернулась в полную силу.

Пройдет около месяца, прежде чем тревожные вести о попытках единомышленников Неронова в разных уголках страны возбудить народное недовольство греческими обрядами достигнут Москвы и ввергнут Никона в панику. Представьте, канун Пасхи 1656 г., отмечавшейся 6 (16) апреля. До лета, когда русские полки двинутся на Ригу и в дельту Невы, месяца два. До прибытия «сеунчика» в Белокаменную с ключами от покоренных прибалтийских крепостей — и того больше. Между тем радикально-«боголюбческая» пропаганда в провинции ширится. Вот-вот «прелестные» речи сторонников Неронова спровоцируют чернь на мятеж, и катастрофа 1648 г. повторится… Причем патриарху в апреле нечем парировать агитационный запал оппозиции. В его распоряжении всего одно средство — административный ресурс. Им он и попробует закрыть образующуюся, как ему кажется, брешь.

23 марта (2 апреля) 1656 г. патриарх Антиохийский Макарий выехал из Москвы в обратный путь. Из-за распутицы расстояние до Волхова одолел за полторы недели. Здесь встретил Пасху, а 8 (18) апреля прочитал послание царя, умолявшего Макария срочно вернуться в Москву «для присутствия на новом, тайном соборе», посвященном неким «тайным» церковным проблемам. Гонца откомандировали за греками внезапно вечером 4 (14) апреля. Что же стряслось? Несомненно, Москву переполошил «еретик» Неронов, и так уж вышло, что авторитет вселенского патриарха Антиохийского — это все, чем располагал Никон в ту пору в качестве контрагитации. Для подкрепления властного окрика Священного собора хотя бы каким-то весомым аргументом греческий коллега патриарху московскому и понадобился.

17 (27) апреля миссия антиохийцев вновь расквартировалась на Московском подворье Кириллова монастыря и застряла там более чем на месяц, до 29 мая (8 июня). Почему, если хозяева Кремля просили и умоляли «пожаловать к нам в город Москву без замедления»'? Возникло обстоятельство, побудившее Никона рискнуть и отсрочить осуждение Неронова. Павел Алеппский назвал три мотивации посылки курьера в Волхов, три предмета для дебатов на «тайном» соборе: «во-первых, вопрос о крещении ляхов, во-вторых, дело митрополита молдавскаго, и, в-третьих, отлучение еретика, вновь явившагося у них». Митрополит молдавский и был тем чрезвычайным обстоятельством. Заметим, по первому пункту московское духовенство высказалось еще весной 1655 г., высказалось положительно. С какой целью продублировали вердикт годовой давности, не совсем понятно. Скорее всего, чтобы наполнить смыслом проживание в Москве «всех архиереев страны», за которыми, как и за патриархом Антиохийским, гонцов отрядили также накануне Пасхи.

Спустя три недели большинство митрополитов, архиепископов, архимандритов, игуменов съехались в столицу. И 23 апреля (3 мая) всех их — митрополитов Новгородского Макария, Казанского Корнилия, Ростовского Иону, Архиепископов Вологодского Маркела, Тверского Лаврентия, Суздальского Иосифа, Псковского Макария, Астраханского Иосифа, рукоположенного по ходу собора 4 (14) мая, епископа Коломенского Александра, двадцать два архимандрита, семь игуменов, одного строителя и одного наместника — пригласили в патриарший дворец. О чем дискутировали? Опять же о том, что уже решили на предыдущем соборе, — об отказе от двоеперстия. Чтобы мероприятие не превратилось в абсолютное дежавю, Никон разнообразил повестку дня чтением книги «Скрижаль», сборника статей греческого иеромонаха Иоанна Нафанаила с толкованием «о всяких вещех и о божестве, и о крестном знамении». Перевел ее на русский язык Арсений Грек. Она играла роль вспомогательного материала при «Чине Божественной литургии», то есть «Служебнике». Тираж отпечатали еще в октябре 1655 г. и разместили на складе до лучших времен, до дебюта в приходских церквях «Служебника».

День за днем цвет российского духовенства выслушивал главу за главой, после коротких дебатов признавая «безпорочность» каждой. Увенчала странную процедуру резолюция с проклятием в адрес тех, кто предпочел двуперстие новому канону. Примечательно, что Никон подкрепил публичные чтения ярким и прострашшм выступлением в защиту троеперстия. Причем не удержался от лукавства, когда свой приватный разговор с Макарием Антиохийским 12 (22) февраля в Чудовом монастыре о святом Мелетии Антиохийском выдал за принародный, а факт обычной анафемы всем еретикам, состоявшейся 24 февраля (5 марта), приукрасил вымыслом об анафематствовании тогда же почитателей двуперстия сразу тремя греческими иерархами — патриархом Макарием, митрополитами Сербским Гавриилом и Никейским Григорием. Благодаря хронике Павла Алеппского и записной книге выходам патриарха 1655—1658 гг., мы знаем, что это — неправда. Между прочим, греческие гости не участвовали в заседаниях собора, почему патриарху московскому сошли с рук его фантазии.

«Скрижали» хватило, чтобы занять внимание высшего духовенства, на две недели. Покончив с книгой, обратились к правильности крещения поляков. Вопрос уладили за сутки, назначив прения на «воскресенье перед Вознесеньем» 11 (21) мая 1656 г. На сей раз Никон в мифотворчестве не нуждался, и патриарха Макария не забыли пригласить на форум. Собором 1655 г. особым порядком откорректировали семь обрядовых норм. Что ж, Никон в запасе имел еще пять параграфов для имитации бурной соборной деятельности. К счастью, они не пригодились, ибо 8 (18) мая 1656 г. в Москву приехал тот, кого ожидали, — митрополит Сучавский и Молдавский Гедеон с грамотой господаря Георгия-Стефана от 15 (25) марта, ходатайствующий по примеру украинцев о принятии Молдавии под покровительство России.

Кстати, быстрота передвижения дорогого гостя, визит которого организовал Богдан Хмельницкий, приятно удивила кремлевский двор. Яссы Гедеон с напарником — боярином, вторым логофетом господаря Григорием Ненулом («Нянеловичем») — покинул 16 (26) марта. Путивля достигли 16 (26) апреля 1656 г. Никон известился о том 27 апреля (7 мая), в разгар дебатов по «Скрижали». Комкать и свертывать им же инициированные чтения важной толковой книги патриарх не счел удобным, почему 1 (12) мая именем царя приставу молдаван черниговцу Даниилу Старунову предписал снизить темп вояжа так, чтобы к столице подъехать не ранее 11 (21), а лучше 12 (22) мая. Однако священный собор «Скрижаль» одолел скорее, чем думалось, высочайшее ограничение тут же отменили, и господарские посланники разместились в отремонтированных палатах старого Денежного двора (на Варварке, функционировал при Иоанне Грозном) прежде намеченного срока.

11 (21) мая Гедеон и Ненул сообщили в Посольском приказе Алмазу Иванову, «о чем они к царскому величеству присланы». 13 (23) мая после аудиенции у государя делегация обрела право на контакты с официальными лицами, после чего Никон выжал из этого козыря максимальный эффект. Во-первых, он в ближайшее воскресение, 18 (28) мая, провел заключительное и главное заседание чрезвычайного собора, ради которого всех иерархов и свезли в Москву. Рассматривалось персональное дело Ивана Исронова. Из пятидесяти присутствовавших сорок одна персона проголосовала за отлучение чернеца Григория Неронова «с ево единомысленики от святыя церкве». На два голоса Никон возлагал большие надежды. Слову вселенского патриарха Макария Антиохийского априори доверяли десятки тысяч верующих, в том числе и из числа колеблющихся. Гедеон, митрополит Молдавский, представлял православную общину, стремившуюся к унии с Россией. Исповедовали соплеменники митрополита греческий вариант православия. Тем самым осуждение Неронова Гедеоном также подталкивало многих прихожан, симпатизировавших «боголюбцам», воздерживаться от активных действий ради укрепления единства возникающей буквально на глазах великой общности православных народов.

А то, что вхождение Молдавии в Россию не просто декларация, Никон наглядно продемонстрировал всем 22 июня (2 июля) и 7(17) июля 1656 г. В первый день в Успенском соборе на верность России присягнула светская часть депутации (полтора десятка персон) во главе с логофетом Григорием Ненулом, во второй — митрополит Гедеон. Боярин со свитой целовал крест из рук архиепископа Тверского Лаврентия и протопопа собора Михаила. Гедеона благословлял сам Никон в присутствии тех же двух помощников. Предполагалось, что князь Георгий-Стефан произнесет клятву у себя дома, в Яссах, по приезде туда специального русского посла — думного дворянина Ивана Ивановича Баклановского. Разумеется, никакой посол в Молдавию не отправился. Никон не планировал воевать еще и с Турцией помимо Польши и Швеции{58}. А торжественные акции, устроенные в июле в Успенском соборе, являлись не более чем вторым элементом контрпропаганды, тормозящей рост сторонников Неронова и выигрывающей время, пока из Прибалтики не подоспеет сокрушительная для нероновцев новость о торжестве русской армии над шведской.

* * *

В четверг на Вознесенье 15 (25) мая 1656 г. Алексей Михайлович двинулся с войсками в Смоленск, откуда намеревался повернуть на север, к Риге. Проводы длились два дня. В первый день оба патриарха благословляли царя в Москве, 16 (26) мая продолжили прощание в загородном селе Никона, в семи верстах от столицы. Трапезничали в окружении царской свиты до позднего вечера. В город возвратились к рассвету. Павел Алеппский сопровождал Макария повсюду, за два дня «зрелищ», видно, вымотался совершенно и в субботу 17 (27) мая отдыхал, вследствие чего в «дневнике» архидиакона возник пробел. Соборное заседание, отлучившее Неронова от церкви, он проспал. Оно состоялось ранним утром 18 (28) мая в Крестовой палате под звон колокола, благовестившего к воскресной литургии в Успенском соборе. Со службой немного припозднились и не только из-за этого. Прежде архидиакон русского патриарха зачитал с амвона «Протопоповы вины», а певчие и духовные «власти», в том числе и Никон с Макарием, пропели иноку Григорию анафему.

Высшие иерархи протомились в Москве до 2 (12) июня 1656 г. На последней встрече все заверили собственноручно протокол обсуждения книги «Скрижаль» с добавлениями, намеченными патриархом московским к печати. Отредактированный «завод» Арсений Грек издал 30 июля (9 августа) 1656 г. А первые шесть экземпляров Маркел Вологодский купил 26 июля (5 августа) того же года. Очевидно, Никон распорядился продавать книгу, не дожидаясь выпуска двенадцати дополнений, включая деяния двух соборов — 1654 и 1656 гг. (второе под занавесом «Слово отвещателю»). В отличие от «Служебника», «Скрижаль» массового читателя не имела. Ею интересовались те, кого простые ответы на сложные вопросы не удовлетворяли. И в таком качестве она стала третьим доводом убеждения против программы ультра-«боголюбцев» наряду с актом отлучения Неронова и молдавским «спектаклем».

Репрессивный метод тоже применялся. Но вряд ли правомерно вменять в вину Никону гибель Павла Коломенского. Наоборот, перевод узника в том же 1656 г. с острова, затерянного посреди Онежского озера, в окрестности Новгорода, в Хутынский Спасо-Варлаамиевский монастырь, под присмотр архимандрита Евфимия вполне походит на смягчение условий содержания, а не ужесточение. Не патриарх всея Руси посоветовал другу Неронова прикинуться юродивым, чтобы не сидеть в четырех стенах, а бродить на воле и проповедовать. Через месяц-полтора подобных прогулок Павел исчез, пропал без вести, и то, что нероновцы тут же списали трагедию на убийство, инспирированное Никоном, характеризует их не с лучшей стороны. Если Никону и требовалось кого-то устранять подобным образом, то никак не Павла Коломенского, а… читатель догадывается кого. Только смерть или арест Неронова могли ослабить оппозицию обрядовой реформе. К тому же кто выиграл от исчезновения «блаженного» епископа? Никон или скромный инок Игнатьевой пустыни?..

Правда, Неронов маскироваться умел очень хорошо. Хоть в записке игумена Феоктиста и утверждается, что патриарху донесли, где прячется монах Григорий, в действительности люди Никона обнаружили и чуть не поймали Неронова по чистой случайности. Искали-то старца Феофана, опекавшего Григория на первых порах после пострижения. За ним боярский сын Иван Козлов нагрянул в дом попа Воскресенской церкви усадьбы Лукьяна Унковского, в Телепшинском стане Вологодского уезда, которого тоже звали Григорием. Похоже, москвичи не сразу поняли, кого еще застигли помимо переславского старца — самого Ивана, вернее Григория Неронова. Увы, сыщики и опомниться не успели, как толпа местных крестьян, которую привели «шурья» попа Григория, «Онофрейко да Кондрашка Кириловы», ввалилась в избу. Несколько минут сутолоки и неразберихи два «беглых чернца» использовали, чтобы выскользнуть наружу и уйти «неведомо куды». В итоге отряд Козлова возвратился в Москву ни с чем, и 20 (30) августа 1656 г. Никон разослал по всем городам, уездам, монастырям московского государства грамоту с повелением обоих старцев отыскать и, заковав, доставить в Москву.

В описанном выше эпизоде с заступничеством крестьян есть одна неясность, а именно, кого, сломя голову, бросились вызволять мужики. Разумеется, биограф Неронова уверенно заявил, что народ спасал вождя «христолюбцев». Однако в официальном документе, грамоте Никона от 20 (30) августа 1656 г., крестьяне фигурируют как сила несознательная. Они не отняли, не вырвали из рук стражи двух старцев, а всего лишь «поймать не дали», «с попова Григорьива двора отпустили». Иначе говоря, по недоразумению помешали Козлову исполнить свой долг. И о каком недоразумении может идти речь? О путанице имен. Ведь и попа волостной церкви, и опального монаха звали Григорием. Высока вероятность, что хлебопашцы Унковского ринулись спасать священника местной церкви, а не заезжего «чернеца». На помощь-то позвали «шурья» Воскресенского иерея. Умышленно или нет, а братья -«Кириловы», женатые на сестрах попа Григория, перехитрили и односельчан, и команду Козлова. Под шумок возникшей сумятицы Неронов и Феофан, взяв с собой дьячка Воскресенской церкви Андрея, крещеного татарина, ушли из дворянской «вотчины». Около полугода лидер гонимого движения скитался по российской глубинке, шагая от города к городу, от деревни к деревне, видя воочию, как жители «градов» и сел воспринимают никонианские «Служебники» и вводимые ими новшества, как реагируют на агитацию против реформы. Монашеское одеяние на монахе-паломнике сему неплохо способствовало. И вот ориентировочно поздней осенью 1656 г. он вдруг решает прекратить скитания и устремляется в Москву. И не для какой-то конспиративной работы, а для встречи с Никоном, и больше того — для покаяния.

Что же произошло? Русские войска овладели Ригой? Очистили от шведов Ингрию и дельту Невы? Отнюдь. Порадовала Москву единственно рать князя А.Н. Трубецкого, 12 (22) октября принудившая к капитуляции Юрьев (Дерпт). На прочих направлениях русские войска потерпели полное фиаско. В Карелии не увенчалась победой четырехмесячная осада (с июня по октябрь) Корелы (Кексгольма). На Неве после пяти месяцев блокады (с июня по ноябрь) устоял Орешек (Нотебург, ныне Шлиссельбург). За Ригу боролись и вовсе полтора месяца, с 19 (29) августа по 5 (15) октября. По дороге пришлось повозиться с Динабургом и Кукенойсом. Первая крепость после штурма пала в ночь с 30 на 31 июля (9 на 10 августа), вторая — в ночь с 13 (23) на 14 (24) августа 1656 г. Предопределило рижский конфуз отсутствие флота. А дерзкая вылазка гарнизона 2(12) октября ускорила день ретирады главной армии, при которой обретался и Алексей Михайлович. Через Полоцк, Витебск и Смоленск 26 ноября (6 декабря) царь перевел свою ставку в Вязьму, где обосновался до конца года{59}.

Как видим, пропагандистский «снаряд» главного калибра поразил не «боголюбцев», а самого застрельщика шведской кампании — патриарха Никона. Повторить триумф предыдущих двух лет Россия не смогла, да и не могла изначально, ибо без кораблей воевать с северным соседом наступательно было нереально. Поражение в Прибалтике существенно повысило авторитет Неронова. Дополнительные дивиденды ему сулили и дипломатические игры московской дипломатии вокруг Литвы и польской короны. 12 (22) августа 1656 г. австриец А. Аллегретти открыл в Вильно мирный конгресс, надеясь покончить с русско-польской войной, чего искренне желали и по обе линии фронта. Понятно, что на первых конференциях и русские, и поляки требовали все. Сокращая, шаг за шагом, список претензий, среди прочих, и русскую инициативу об избрании польским вице-королем царя или царевича, Н.И. Одоевский и И.-К. Красиньский к 28 августа (7 сентября) нащупали компромисс: русская военная помощь в обмен на Смоленское и Новгородсеверское воеводства плюс присягнувшие в 1654 г. Москве украинские земли. По «Черкассам» делегации запросили санкцию у своих государей, почему «съезды» прервались на три недели.

Первым 20 (30) сентября озвучил реакцию своего монарха Н.И. Одоевский: либо Россия арендует на двадцать лет «всю Литву с Белою Русью и Украиною», либо сейм избирает в ближайшем будущем Алексея Михайловича вице-королем («обранным государем») Речи Посполитой, ужимающейся до Польши и Литвы. Ультиматум, абсурдный и заведомо невыполнимый, мгновенно застопорил переговорный процесс. Еще месяц цесарцы тщетно пытались исправить ситуацию. Поляки пообещали избрание за восстановление территориальной целостности республики. Но глава русской делегации не мог нарушить царскую, вернее патриаршью волю. Наконец, 24 октября (3 ноября) 1656 г. Аллегретти предложил оппонентам ограничиться перемирием до созыва Польского сейма, уполномоченного вершить судьбу польского трона. С чем и русские, и поляки согласились. Яну-Казимиру финал конгресса развязал руки для борьбы за изгнание шведов из оккупированных воеводств. А чему радовался Алексей Михайлович, узнав о перемирии? Перспективе укрепления своего главного врага? Или химерным обещаниям добиться избрания русского царя королем польским?!

Впрочем, основная ответственность за провал конференции в Вильно лежит на патриархе московском. Это он, будучи фактическим лидером государства, предпочел отсрочить урегулирование русско-польского конфликта, и потому подогревал честолюбие молодого Романова грандиозными проектами. Только зачем? Очередная загадка, мучающая историков, и парадоксальная, если опять же внешнюю политику рассматривать отдельно от внутренней. Внутри же России, между прочим, весной, летом и осенью 1656 г. народ знакомился с изменениями в церковном уставе и выражал собственное мнение по каждому пункту и в целом. Десятки, а то и сотни активистов от партии «боголюбцев» помогали им не совершить ошибку. Никон подобной армии самоотверженных агитаторов не имел. Его козыри — Смоленский триумф, Переяславская рада, разгром католичества в Литве, а еще скорое освобождение православных в Ингрии и Молдавии, признание русского протектората католиками Польши.

Заключение мира с поляками осенью 1656 г., в разгар поединка с нероновцами за симпатии большинства русских людей, на фоне скромных результатов похода против Швеции, в одночасье сдувало «мыльный пузырь» достижений патриарха до двух аргументов — смоленского и украинского, зато не мнимых, а настоящих. Однако Никон боялся, что этого мало, недостаточно, что Виленский мир разочарует обывателя и в итоге подстегнет рост числа сторонников чернеца Григория. «Собинный друг» царя думал Виленским перемирием подстраховаться, выиграть дополнительные полгода для привыкания прихожан к обрядовой реформе. Год 1657-й быстро рассеял иллюзии святейшего владыки и со всей очевидностью обнажил печальный факт: кумир Алексея Михайловича допустил второй после шведской авантюры стратегический просчет, катастрофически осложнив международное положение России.

К сожалению, Никон не часто выезжал за стены Земляного вала, и практически никогда, чтобы посмотреть, чем и как живет российская провинция. 1656 г., реформационный, не стал бы исключением, кабы не одна хворь. 1 (11) сентября патриарх покинул Москву, желая присутствовать при освящении соборного храма в Иверском монастыре, втором любимом его детище после Ново-Иерусалимской обители на реке Истра. Ехал с официальным визитом, с большой свитой, почему отклоняться куда-либо от главного маршрута не планировал. 6 (16) сентября добрались до Твери. И тут Никон слег. Проболел почти с месяц. Пойдя на поправку, скрашивал досуг общением с горожанами под видом раздачи милостыни. Раздавал самым разным людям — нищим, узникам тюрем, вдовам, раненым солдатам, монастырским старцам. Поднимался ли кем-либо из счастливчиков вопрос о новых обрядах? Наверняка, хотя источники, зафиксировавшие размеры подаяний, о темах коротких бесед умалчивают.

И вот любопытное следствие тверского недуга. Ретируясь от Риги, Алексей Михайлович захотел свидеться с наставником в Вязьме. 18 (28) октября Никон поспешил в тыловую штаб-квартиру русской армии. По дороге заглянул в село Тургиново, прежнюю вотчину Н.И. Романова, и в Иосифо-Волоцкий монастырь, северо-восточнее Волоколамска. 5 (15) ноября достиг места встречи, где история с хождением в народ повторилась. Царя ждали ровно три недели, и патриарх не сидел сложа руки, знакомился с образом жизни горожан, окрестных крестьян и монахов. Около 6(16) декабря он простился с монархом и устремился к Торжку, Вышнему Волочку, в Иверский монастырь, на берега Валдайского озера. Но не через Тверь, а нехоженой тропой — старицкой. 16 (26) декабря храм на Валдае освятили, и патриарх, побыв несколько дней среди монастырских иноков и крестьян, повернул назад, в Вязьму. И вот примечательный нюанс. Опять по новому пути — озеро Селигер, Нилова пустынь, Осташково, Селижарово, Ржев. Из Вязьмы прямиком направился в Москву, посетив Можайск, Лужецкий монастырь и Боровск. 4 (14) января 1657 г. Никон возвратился в столицу. Возвратился крайне удрученным и подавленным.

Неронов немногим его опередил, совершив перед тем тот же подвиг — окунулся в rynty народной жизни. Поглубже, чем патриарх, и не в каретах, а пешком или на телегах. Не смущая собеседников блестящей свитой, а в одиночестве или в скромной компании подобных ему бродяг. Однако с тем же удручающим для себя результатом. Оба по иронии судьбы, независимо друг от друга, зато параллельно наблюдали за тем, как подданные православного царя «проголосовали» за церковную реформу. И то, что чернец ни с того ни с сего заторопился с покаянием в Москву, а святейший владыка явился туда же в отрешенном состоянии, свидетельствовало об одном. Невзирая на энергичное сопротивление радикалов-«боголюбцев», Никон «плебисцит» выиграл. Крестьянство в деревне, посадские в городе в большинстве своем формулу — обряды за землю — приняли, и не прочь были креститься троеперстно, кланяться в пояс, вкушать антидор, шествовать вокруг храмов по-иному, если граница московской державы на западе отодвигалась за Смоленск и Днепр. Приверженцев старины, дорожащих обрядовой незыблемостью, обнаруживалось слишком мало. И, это уже неприятно поразило соперника Неронова, ни рижский конфуз, ни блеф с польско-литовским и молдавским престолами никак не влияли на набиравшую мощь тенденцию. «Образумить» всех мог разве что военный разгром России с утратой завоеваний 1654 г., который в декабре 1656 г. на горизонте еще не просматривался.

Впрочем, монах Григорий пришел в Москву не к Никону, а к царю. И не за прощением или милостью, а за реваншем. 11 (21) ноября 1656 г. в столице скончался инок Савватий, смирившийся с поражением и крахом жизненных идеалов Стефан Ванифатьев. Военные триумфы 1654 и 1655 гг. окончательно убедили царского духовника в правоте Никона. В зимние месяцы 1655 г. он пробовал усовестить отца Иоанна, сбежавшего из поморской ссылки. Напрасно. Даже совет посредством пострижения попытаться обуздать гордыню и страсти, терзавшие изнутри пламенного «боголюбца», тот не отринул по причине полезности этой идеи для продолжения политической борьбы. Проводив с сожалением «старого брата и друга» из Москвы в феврале 1656 г., Ванифатьев полностью отдался строительству заложенного царем Михаилом Федоровичем Божедомско-Покровского монастыря на юго-восточных окраинах Москвы, за Яузой-рекой. Старец Сергий закупал материалы, контролировал сроки и качество работы, отчитывался перед заказчиком. А заказчик — духовник самого царя, если позволяло здоровье, спешил за стены Земляного вала увидеть собственными глазами, как день ото дня возводится и хорошеет последнее любимое детище. Если бы Ивана (Григория) Неронова пример старшего товарища воодушевил на аналогичное самоотречение…

Какой реванш замышлял оппонент патриарха? Все очень просто. То, чего не захотел сделать народ — революционным путем положить конец церковной реформе, имел право упразднить царь-батюшка, которого, кстати, узурпатор Никон совсем оттеснил от реальной власти. Посеять между «собинными друзьями» зерна недоверия, соперничества. За этим вернулся в Москву отшельник Игнатьевой пустыни в январе 1657 г.{60}

* * *

«Кто семь окаянный аз? Со вселенскими патриархи раздор творити не хощу, ниже противен буду!» Эта мысль вроде бы образумила Григория Неронова. Посовещавшись с верными соратниками-москвичами, лидер старообрядцев взял в руки новомодную 4 Скрижаль» и зашагал в Кремль, во дворец патриарха. За окном стояло 4 (14) января 1657 г. Москва ожидала возвращения из Вязьмы Никона и Алексея Михайловича. Подойти к царю и «изрыгнуть» свой «яд» Неронов мог только под видом раскаявшегося новообращенного. Посему не следовало мешкать, ибо один из дуэта — патриарх — утром приехал в Москву. И вот еще вчера заклятые враги встретились у Крестовой палаты. Никон направлялся в Успенский собор к литургии, заметил постороннего инока, поинтересовался: «Что ты за старец?»

«Его же ты ищеши! Той аз есмь казанской протопоп Иоанн, а во иноцех старец Григорий», — ответил Неронов. Как ни странно, патриарх не удивился явке с повинной, молча кивнул, призывая идти вместе с ним. Отслужив обедню, пошли обратно в Крестовую. Там и состоялась примирительная беседа. Судя по описанию игумена Феоктиста, Неронов излил немало упреков по адресу того, кто «муками обложил и з детьми разлучил» поборников исконной старины. Никон нисколько не возражал. Затем «заблудший сын» обратил внимание собеседника на книгу «Скрижаль» и произнес самое важное: «Патриархи тебе писали… что креститися трема персты подобает, непокоряющихжеся под клятвою и отлучением устроити заповедоша. Аще ты с ними соглашался. Аз сему не противен. То чаю, смотри, чтоб истинна была! Аз убо под клятвою вселенских патриарх быти не хощу».

Пассивность Никона поразительна. Опальный монах, признав реформу, реформатора, не стесняясь, обличает, обвиняет, порицает. За все — за жестокость, за властолюбие, за гордыню, за пренебрежение заповедями Христа. И патриарх смиренно сносит эту филиппику. А в какой-то момент вдруг восклицает: «Не могу, батюшко, терпеть!» Сцена невероятная, и можно заподозрить летописца из оппозиционного лагеря в ее преднамеренном искажении, да дата красноречива. Январь 1657 г. Никон под впечатлением увиденного и услышанного в дни четырехмесячного путешествия по северо-западному краю. Он убедился в том, что греческий обрядовый канон русскими людьми не отвергнут и постепенно приживается в городах и деревнях. Причем, в общем-то, без оглядки на пропагандистскую шумиху из-за литовской, польской, молдавской короны, не говоря о балтийских просторах. Как следствие, патриарх осознает и ненужность затеянных им вышеперечисленных проектов. Однако из них лишь молдавский России ничего не стоил. За него расплатился весной 1658 г. недальновидный Георгий-Стефан низложением с господарства по воле турецкого султана, разгневанного двурушничеством своего вассала.

А вот польско-литовские и прибалтийские дипломатические кульбиты Никона обернулись для московского государства подлинной западней, выпутаться из которой без великой жертвы оно никак не могло. И с каждым днем, неделей, месяцем промедления цена этой жертвы неуклонно возрастала. В январе 1657 г. от Москвы требовалось пока еще немного: извиниться перед Стокгольмом, условиться о возмещении ущерба и возобновить антипольское содружество. Вариант уклонения спасал царскую честь, но за счет бессмысленного кровопролития. Бессмысленного от того, что нежелание русских мириться подталкивало шведов к урегулированию отношений с поляками, после чего России грозила война на два фронта. И тогда ей некуда деваться, кроме как принять кондиции Швеции, чтобы бросить все силы на защиту Смоленска и Украины.

Понимал Никон, какая опасность нависла над страной? Судя по диалогу с Нероновым, понимал и очень хорошо. Потому и впал в депрессию. Дилемма — сказать царю правду или не сказать — представлялась святейшему неразрешимой, ибо в любом случае Алексею Михайловичу предстояло разочароваться в духовном наставнике, и разочароваться настолько, что вопрос об отстранении Никона от власти за допущенные непростительные промахи возник бы со всей неизбежностью. А что означала политическая отставка патриарха? Шанс для противников церковной реформы повернуть все вспять, умелыми интригами переманив в свой стан молодого государя. Во избежание чего, похоже, Никон и предпочел не самое лучшее — промолчать. О чем свидетельствует тот же разговор с Нероновым. Когда чернец осмелел до того, что начал критиковать греческие обряды, перекладывая ответственность за чуждые Руси заимствования на коварного Арсения Грека, Никон впервые встрепенулся и заспорил: «Лгут де на него, старец Григорий! То де на него солгал, по ненависти, троецкой старец Арсений Суханов, что в Сергиеве монастыре келарь». Конечно, Арсения Суханова патриарх обидел напрасно. Солгал о тезке келаря Паисий Иерусалимский. Тем не менее оживление святейшего владыки для защиты младшего партнера по реформе достойно примечания. Неронов замахнулся на святое и тут же получил отпор. Уяснив, насколько уступчив оппонент, «боголюбец» легко сменил тему, переключившись па неприглядность средств, коими патриарх исправлял русское православие. И опять услышал многообещающий вздох: «По грехом не могу терпеть! Прости Господа ради!»

Что ж, то, чего хотел Неронов, легализации, он добился. Никон позволил ему свободу проживания в столице (монах выбрал Троицкое подворье) и обеспечил всем необходимым. Ежедневно в Крестовой палате патриарх выкраивал час-другой для беседы с якобы раскаявшимся соперником. Через десять дней, 14 (24) января 1657 г., в Москву возвратился Алексей Михайлович. По сему поводу в Успенском соборе отслужили благодарственный молебен. По окончании царь заметил стоявшего поблизости Неронова, весьма обрадовался и не преминул попросить Никона благословить старца. Пришлось патриарху напомнить венценосному другу, что надо подождать до формальной реабилитации. Ведь Неронов отлучен от церкви. Эту церемонию провели в воскресенье 18 (28) января, а на другой день, 19 (29) января 1657 г., глава династии повелел отпраздновать Татьянин день, именины сестры Татьяны Михайловны, календарно выпадавшие на 12 (22) число. К сему дню Григорий Неронов и приурочил генеральную атаку.

На всенощной «в соборной церкви у Спаса в верху», то есть в Верхоспасском храме царского дворца, когда Никон облачался подле алтаря, а монарх подошел к Неронову, кроткий старец и произнес «ядовитое» сетование: «Доколе, государь, тебе дотерпеть, такову Божию врагу? Смутил всею рускою землею и твою царскую честь попрал. И уже твоей власти не слышат. От него врага всем страх!» Алексей Михайлович смутился и отпрянул от любезного чернеца, который, с невозмутимым видом после службы «патриарху рече: «Время мне, владыко, в пустыню отъити». И ушел спустя несколько дней, выпросив у недруга амнистию ссыльным «юзникам» своим, взяв от него же солидную милостыню для родной обители, и торжествующе предупредив на прощание: «Я старых де добрых и держюся «Служебников”», то есть дореформенных.

Неронов общался с царем пять лет, Никон вдвое дольше, и оба так и не разглядели в нем наличие внутреннего стержня. Воспринимали безвольным мальчишкой, запросто поддающимся постороннему влиянию. Главное, в нужный момент шепнуть ему на ухо нужные, задевающие за живое, слова. Вот Неронов и «шепнул», а Никон боялся дать повод подобным шептаниям. В итоге ошибся и тот, и другой. Алексея Михайловича в первую очередь волновали не царские прерогативы, не личная слава, а интересы дела. Во имя высокой цели он послушно исполнял рекомендации старших по возрасту, опытных и лучше знающих единомышленников. До 1651 г. таким был Ванифатьев, и царь, искренне ратуя за искоренение в земле русской неблагочестивых порядков, безропотно подчинялся духовнику. После краха «христолюбивых» идеалов его увлекла программа Никона — воздействовать на народные нравы военной победой и «братанием» с более стойкими в защите православия «Черкассами». Естественно, теперь царь видел главнокомандующего в патриархе, которому и не перечил. А коли изредка и перечил, то опять же не из каприза, а радея о пользе дела.

Правота Никона подтвердилась в первую военную кампанию 1654 г. Россия овладела Смоленском, а посредством русско-украинского боевого сотрудничества начался процесс проникновения украинской культуры в русскую, в том числе и в области конфессиональной. Так что Алексею Михайловичу сомневаться в верности избранной стратегии не приходилось. Просчеты, обнаружившиеся в конце 1656 г., являлись тактическими. Полагаю, царь с пониманием отнесся бы к откровениям Никона об ошибочности войны со Швецией и срыва мирного конгресса в Вильно. Патриарх получил бы полный карт-бланш на скорейшее заключение мира и со Швецией, и, по возможности, с Польшей, не считаясь ни с чем, даже с уроном для царской чести.

Кстати, в интересах дела Алексей Михайлович не утаил от Никона лицемерия Неронова, проинформировал о предпринятом чернецом «в Татьянин день» выпаде. Но патриарх, угнетенный общей безрадостной перспективой, не разгневался и не осудил неугомонного монаха, даже не пристыдил при расставании. Только 20 (30) января 1657 г. отлучился в Покровский монастырь, «что на убогих дому», дабы у могилы Стефана Ванифатьева посокрушаться и пожалеть старца Григория, одержимого фанатичным упрямством. О визите Никона к мощам инока Савватия доброжелатели уведомили Неронова. Он догадался, что к чему, и, видно, оттого перед отъездом открыто заявил о приверженности старым обрядам. Дерзость строптивца и на сей раз владыку не рассердила. Святейший явно переживал серьезный душевный кризис и слабо интересовался происходящим вокруг.

К сожалению, дисциплинированный Алексей Михайлович не сразу обратил внимание на глубокую апатичность Никона. Фактически целый год — 1657-й — страна безмятежно плыла по течению. Перемирие с Польшей никто не старался трансформировать в «вечное докончание». Дипломаты по инерции соблазняли шляхту и польскую, и литовскую выгодами избрания Алексея Михайловича польским королем после Яна-Казимира. Война с королем Карлом X Густавом приобрела позиционный характер. Шведы разоряли русское приграничье, тщетно осаждали Дерпт и Гдов. Русские аналогичными рейдами опустошали окрестности Нарвы, Орешка, Корелы и Выборга, не сумев взять ни одной крупной крепости. Но самым роковым образом самотек повлиял на ситуацию в Украине. Хмельницкого встревожили конфиденциальность русско-польской комиссии в Вильно и слухи о наметившемся каком-то «сердечном согласии» («о миру сходстве») между извечными врагами. Готовясь к худшему, он возобновил контакты с Крымом, условился о взаимопомощи с дунайскими княжествами, откликнулся на авансы шведского двора, а в январе 1657 г. открыто нарушил перемирие, откомандировав полк Антона Ждановича к венгерскому князю Ракоци, воевавшему в союзе с королем Карлом X Густавом против Яна-Казимира. Естественно, действия гетмана в пику Москве вызвали смятение в старшине.

Так, отец генерального писаря И. Выговского, Остафий Выговский, в беседе с Ф.В. Бутурлиным в мае 1657 г. о «черкасском» вожде выразился недвусмысленно: «Богдан Хмельницкой добре ошалел», как узнал о недопущении своей делегации к переговорам в Вильно. В запальчивости грозил даже разорвать русско-украинскую унию. Еле убедили, «чтоб того не учинить». 5 (15) июня в Чигирине Иван Выговский подтвердил тот факт, что «с свейским королем, и с Ракоцею Венгерским, и с мутьяны, и с волохи гетман соединился», но «не для чего иного, только на славу и честь, и хвалу… его царского величества». Богдан Михайлович, несмотря на болезнь, приковавшую к постели, с Бутурлиным пообщался с глазу на глаз 9 (19) июня и, «сердитуя», без дипломатичных околичностей бросил в сердцах: «Шведы де люди правдивые, всякую дружбу и приязнь додерживают, на чом слово молвят. А царское де величество над… войском запорожским учинил… немилосердие свое, смиряся с поляки, хотел… нас от-дати поляком в руки!» А потом, не стесняясь, лаконично охарактеризовал «мудрый» внешнеполитический курс московского царя: «То мне, гетману, в диво, что… великому государю… бояре доброго ничего не порадят. Коруною польскою еще не обладали и о миру в совершенье еще не привели, а с другим панством, с шведы, войну всчали!»

Впрочем, уже 13 (23) июня в знак примирения Хмельницкий предложил выступить в роли посредника между Россией и Швецией, не сомневаясь, «что швед к мирному договору будет послушен». А по урегулировании конфликта рекомендовал всем сообща навалиться на Речь Посполитую и не питать иллюзии на избрание Алексея Михайловича ее королем: «По лукавому их вымыслу на вспокоенье то они замыслили!» Увы, в Кремле политическое завещание украинского лидера большого энтузиазма не вызвало. А 27 июля (6 августа) 1657 г. гетман Хмельницкий умер, оставив и народ, и верных соратников в шатающемся состоянии. Тому же генеральному писарю Ивану Остафьевичу Выговскому, ближайшему конфиденту Богдана Михайловича, посвященному во все тайны Чигиринского двора, регулярно и исправно информировавшему о самом важном русский двор, не просто было сориентироваться — на кого теперь равняться? Как всегда, на Москву?! Как с осени, на Стокгольм?! А может, на Стамбул, Бахчисарай или поумневшую за годы революции и войны Варшаву?! Между тем Выговский обладал высоким авторитетом среди старшины и казачества, и именно от него зависело, куда двинется Украина без Хмельницкого.

Благодаря виленскому зигзагу московской дипломатии (претензии на польский трон) прежняя ясность в одночасье испарилась. Казаков пугала перспектива основания триединой Речи Посполитой — польской, литовской, украинской — под скипетром Алексея Михайловича. Ведь русский царь не вечен, а преемника ему выберет та же католическая шляхта, ненавидевшая православных «черкасе». И выберет, наверняка, того, кто возьмется за ликвидацию государственной конструкции, выстроенной под московским давлением, то есть упразднит автономию Малой Руси. И что дальше? Очередная тотальная гражданская война?! Не лучше ли тогда прямо сейчас, играя на противоречиях Москвы и Варшавы, выторговать у «панов-рады» те же рамки ограниченного суверенитета, зато дарованных по доброй воле самих магнатов?! Сим маневром Украина, во-первых, сорвет избрание королем русского кандидата, во-вторых, предотвратит усугубление польско-черкасской неприязни в случае установления московского протектората, в-третьих, лишит польско-литовских «ястребов» повода кричать о национальном унижении, ущемлении Россией шляхтетской вольности и навязанности извне равноправия Польши и Литвы с Украиной.

Колебания непогрешимого Хмельницкого видели все сподвижники первого гетмана. Чем бы они закончились, помешала узнать смерть вождя. Так что осиротевшим полковым командирам войска Запорожского выпало самим решать дилемму — сохранять верность России или нет. И немудрено, что они после того, как исполнили последнюю волю кумира, провозгласив на время гетманом сына, Юрия Богдановича Хмельницкого, а регентом при нем Выговского, раскололись на две фракции — «левобережную», пророссийскую, и «правобережную», антироссийскую. Антироссийский выбор неминуемо означал диалог с Варшавой, ибо искать покровительство у мусульман (турок и татар) или протестантов (шведов) никто в православной старшине, конечно же, не думал. А первым об «отложении к полякам» заикнулся полковник Брацлавский Михаил Зеленский незадолго до созыва рады, избиравшей гетмана. Инициативу, как неуместную, дружно осудили. Посему выборы 26 августа (5 сентября) 1657 г. спор о судьбе Малороссии не омрачил. Полковники, сотники, атаманы и бурмистры объявили гетманом «на Юрасово место» Ивана Выговского, вручили победителю булаву, пожалованную Хмельницкому царем московским, и поклялись «служить… вечно» великому государю Алексею Михайловичу. Юрия Богдановича забаллотировали потому, что, во-первых, он «в молодых летех», во-вторых, «войска де запорожсково ему не управить». И вряд ли кто-либо подозревал, что для «счастливого» соперника юного отпрыска Хмельницкого гетманская булава окажется тоже не по плечу.

Ивана Выговского и тех, кто пошел за ним (а это, кстати, и Ю.Б. Хмельницкий), принято обличать, как предателей украинского народа, виновников кровопролитной и разорительной гражданской войны, знаменитой Руины. Им приписывают некий корыстный мотив в «отложении к полякам». Мол, продались за поместья, титулы и привилегии. Верно, подобное впечатление складывается, когда упускается из вида непосредственная связь итогов конгресса в Вильно поздней осенью

1656 г. со смутой в головах казаков, возникшей полгода спустя, летом 1657 г. Поведение великого гетмана в те месяцы, которое в российских исторических трудах комментируют в отрыве от демаршей князя Одоевского, безусловно, подлило масла в огонь. Оно послужило «маяком» для тех, кого разочаровали закулисные политические игры Москвы в литовской столице. Герои Желтых Вод, Корсуня, Берестечко, не забывавшие о пяти годах непонятного равнодушия обитателей Кремля к их борьбе, столкнулись с очередным загадочным хитроумием московской власти, и у многих чаша терпения переполнилась. Она бы переполнилась и раньше, если бы не мудрость Богдана Хмельницкого, не раз смягчавшая накал страстей и спасавшая казаков от опрометчивых действий. Политика гетмана весны

1657 г. имела ту же цель — переждать, пока москвичи, которых по каким-то внутренним причинам опять занесло не туда, разберутся в обстановке и «вырулят» на правильную дорогу. Богдану Михайловичу не хватило примерно двух лет, чтобы уберечь родину от губительного размежевания на два враждебных лагеря. И не вина Ивана Выговского, а беда, что он не имел ни таланта, ни авторитета «хозяина», дабы аккуратно провести вверенный ему народ по краю пропасти.

В течение всего 1657 г. Москва так и не дезавуировала свои претензии на польскую корону, и как минимум не разъяснила черкасской старшине подлинную подоплеку домогательств чужого престола. Правда, то, что еще в августе могло пресечь сползание к трагедии, в октябре 1657 г. катастрофически опоздало бы. Раскол казацкой верхушки на «поляков» и «русских» стал свершившимся фактом, и несчастный Выговский спешил угадать, какую из партий стоит возглавить. Приезд в первой декаде сентября в Чигирин Артамона Матвеева напряжения не разрядил, ибо посланник ничего нового по польской проблеме с собой не привез, а от имени царя попросил нового гетмана разведать у шведов, на каких кондициях те не прочь примириться. Как видим, в Москве к советам Хмельницкого прислушались. Жаль, что не ко всем.

Помимо прочего, Матвеев еще предупредил о скором визите в Киев высокой московской делегации в составе боярина A.M. Трубецкого, окольничего Б.М. Хитрово и думного дьяка Л.Д. Лопухина. Ехали все трое «для царского величества великих дел». Каких, не конкретизировалось. Однако от гетмана требовалось собрать в столице воеводства всю старшину и по пять депутатов «изо всякого полку и изо всех чинов». Кроме того, царь, откликаясь на запросы о помощи «ратными людьми», посылал таковую под командой князя Г.Г. Ромодановского.

Эти-то две вроде бы заурядные новости и сподвигли «польскую» партию на открытое выступление. Недели через полторы после приема Выговским Матвеева жизнь в черкасских городах сбил с накатанной колеи лист полковника Миргородского Григория Лесницкого, известившего всех, с чем Трубецкой и Ромодановский прибудут на раду в Киев. Во-первых, запорожское войско сократят до десяти тысяч сабель с переводом излишних людей либо в солдатские и драгунские полки, либо в мещане. Затем царь обложит все население новой податью — десятиной с человека, а доходы с малороссийских «аранд и с мельниц» отберет в свою казну. Паралелльно на 25 сентября (5 октября) намечался созыв всеукраинской рады, но не в Киеве, а в Корсуне (на полпути между Чигириным и Киевом). Митинги горожан прокатились повсюду, и… везде большинство категорически не верило обвинениям Лесницкого и с порога отвергало идею части полковников о подданстве другому государю — крымскому хану или польскому королю. О том, что события развивались не по сценарию, задуманному пропольской партией, свидетельствовал перенос открытия Корсунской рады на две недели. Волна народных протестов не вписывалась в него, и именно она сорвала настоящую попытку государственного переворота.

А не допустили простые украинцы вот что: Иван Выговский, возмущенный вышеописанными «пунктами» Алексея Михайловича, складывает с себя полномочия гетмана под предлогом, что «он де в неволе… быть не хочет», ведь русский царь желает «прежние их вольности отнять». Члены рады отказываются принять отставку лидера, голосуют за то, дабы «за прежние свои вольности стоять всем заодно», после чего решают выйти из подданства России и искать иного покровителя. Обсуждаются два варианта — крымский и польский. Слово дается польскому послу Казимиру-Станиславу Беневскому, который обещает от имени короля узаконить украинскую автономию на ближайшем сейме. Естественно, польская альтернатива тут же утверждается. Агент киевского воеводы А.В. Бутурлина, капитан Андреян Чернышев, будучи в Корсуне накануне рады, сумел проникнуть в тайну провалившегося путча. Досадно, что воевода невнимательно выслушал рапорт офицера и в грамотке государю от 9 (19) октября поведал о секретном совещании в узком кругу приверженцев Выговского как о всеобщей раде.

К счастью, на настоящем собрании присутствовал Николай Юдин, официальный наблюдатель от путивльского воеводы Н.А. Зюзина, «друга и приятеля» Выговского. Этот очевидец запротоколировал следующее. 11 (21) октября состоялась «рада на поле. И гетман клал булаву и гетманство здавал. И, положа булаву, поехал из рады вон. И начальные люди, угнав его, просили, чтоб он был у них гетманом по прежнему. И он им в том подался. И на том слове в то число и розъехались». 12 (22) октября рада заседала «в Корсуне, во дворе». Выговский обосновывал мотивы отставки — недоверие к нему великого государя Алексея Михайловича, отчитавшего гетмана за самовольный союз «черкасе» с Ракоцы, подозревавшего старшину в готовности изменить Москве. Гетман, сокрушаясь о том, поинтересовался мнением товарищей. Полковники Павел Тетеря (Переяславский), Григорий Гуляницкий (Нежинский), Мартын Пушкаренко (Полтавский), Петр Дорошенко (Прилуцкий), Матвей Патцкеев (Ирклиевский) рекомендовали под царским величеством быть «неотступно». Возразили им трое, в том числе Михаил Зеленский и Иван Богун, настаивавшие на опасности для украинской вольности боярского произвола под видом царской опеки. Выговский первых похвалил, вторых приструнил: «Нам от царского величества по своей присяге и за ево государскую милость отступить и помыслить нельзе».

Судя по всему, перед Юдиным разыграли спектакль. Осознав, насколько велико в народе неприятие польского проекта, Выговский дал задний ход, а в оправдание устроенной в городах провокации через путивльского «друга» уведомил московский двор о расколе внутри старшины. Пусть в Кремле считают оппозицию автором одиозных «пунктов» Алексея Михайловича. В Кремле так и посчитали, ознакомившись 5(15) ноября 1657 г. с расспросными речами Николки Юдина. «Отписку» воеводы киевского А.В. Бутурлина, отправленную 10 (20) октября, в Москве получили 23 октября (2 ноября) 1657 г. К сожалению, ее противоречие обстоятельной «путивльской» хронике событий, похоже, не позволило отнестись к ней серьезно, хотя и та, и другая царю зачитывались{61}.[10] В результате доказательства «шатости» Выговского ускользнули от взора Алексея Михайловича, и ему пришлось устраивать дополнительную проверку второму черкасскому гетману на верность России. На то потратили четыре месяца, драгоценные четыре месяца.


Загрузка...