Тайны смутных эпох

МЕЛКИЕ СОБЫТИЯ – КРУПНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

В непрерывном историческом процессе каждое крупное событие зависит от стечения самых разных обстоятельств, порой на первый взгляд ничтожнейших и совершенно непредсказуемых. Только безоглядные (или хитроумные) фаталисты, уверовавшие в пророчества лукавого Нострадамуса, полагают, будто все на свете можно узнать наперед.

Трудно сказать, особенность ли это только русской истории, но у нас наступление смутных времен часто связано со случайностями, которым суждено было играть роль сильных катализаторов общественной жизни.

Одним из таких событий была внезапная смерть царевича Дмитрия, а другим, значительно более ранним, – небольшой фурункул на ноге великого князя московского Василия Ивановича, отца Ивана IV, сведший его в могилу. До этого ничего, казалось бы, не предвещало лихолетий.

«Эпоха великого князя Ивана Васильевича составляет перелом в русской истории, – писал Н.И. Костомаров. – Эта эпоха завершает собой все, что выработали условия предшествовавших столетий, и открывает путь тому, что должно было выработаться в последующие столетия. С этой эпохи начинается бытие самостоятельного монархического русского государства».

Правда, еще в правление его отца, Василия II, на Руси была большая смута. Но именно при Иване III Московская Русь стала могущественным государством, избавившись от ордынского ига. Произошло это самым замечательным образом, без кровопролития. Когда Иван III перестал платить дань Орде, в поход против него вышло войско Ахмата, хана Большой Орды. Оно подошло к Угре, притоку Оки. На противоположном берегу реки встали полки великого князя московского. Это знаменитое «стояние на Угре» продолжалось всю осень 1480 года, после чего ордынцы без боя отступили. В те времена такой успех Ивана III рассматривался не только в народе, но и среди князей и бояр как знак судьбы, благоволение Господа.

Успехам Ивана III способствовали его личные качества. «Иван III был одним из выдающихся государственных деятелей феодальной России, – отметил А.А. Зимин. – Обладая незаурядным умом и широтой политических представлений, он сумел понять насущную необходимость объединения русских земель в единую державу… За 40 с лишним лет его правления на месте многочисленных самостоятельных и полусамостоятельных княжеств было создано государство, по размерам территории в шесть раз превосходившее наследие его отца.

На смену Великому княжеству Московскому пришло государство всея Руси… Россия из заурядного феодального княжества выросла в мощную державу, с существованием которой должны были считаться не только ближние соседи, но и крупнейшие страны Европы и Ближнего Востока».

Но это обстоятельство имело и серьезные последствия, во многом предопределившие Смутное время. Быстрое укрепление России заставило насторожиться всех ее соседей. У великой державы, как водится, появились могущественные, как прав ил о, т а йн ые, в ра ги.

Возможно, именно с той поры началось недружественное отношение Западной Европы к России, о котором так убедительно писал в XIX веке Н.Я. Данилевский. Противоречия ордынских ханов и изменившаяся общая ситуация в покоренных землях ослабили Орду, вызвали ее упадок, что безусловно способствовало не только подъему и усилению Московского княжества, но и продвижению его на восток.

Было еще одно немаловажное обстоятельство: московский престол наследовал еще один незаурядный политический деятель. Вот как характеризует его А.А. Зимин: «Это был осторожный и трезвый политик. Человек эпохи Возрождения, Василий III сочетал в себе горячий интерес к знанию с макиавеллизмом честолюбивого правителя. Показная набожность прекрасно уживалась в нем с готовностью пожертвовать церковными традициями во имя государственных интересов, которые он отождествлял с особой великого князя всея Руси».

Надо заметить, что «макиавеллизм» был не теоретической системой этого мыслителя, а отражением тех реалий, с которыми приходилось сталкиваться и с которыми вынуждены были считаться правители того бурного и противоречивого времени. Иначе говоря, Василий III по своим личным качествам вполне соответствовал тем обстоятельствам, в которых ему довелось править. И это, безусловно, было благом для той державы, которую он принял от отца и сумел еще более укрепить, расширить и возвысить.

Помимо всего прочего, Василий III завершил начатое отцом строительство в Москве, в частности Кремля (при участии итальянских архитекторов). Москва по праву могла считаться теперь столицей России.

Но вот произошло нечто такое, что нарушило поступательное движение России. Началось все с сущего пустяка: прыща на ноге.

Летом 1533 года Василий III с семьей отправился к Троицкой обители, откуда выехал на охоту в Волок Ламский (Волоколамск). На левой ноге у князя появился нарыв; он продолжал охотиться, все более натирая больное место при верховой езде. Князь был крепок и здоров, а потому слишком поздно обратил внимание на эту хворь. Он даже вызвал к себе на охоту брата Андрея Ивановича и выехал с ним на поле с собаками, но после недолгой скачки почувствовал сильную боль в ноге.

Лечить болячку стали слишком поздно, началась гангрена, и на 55-м году жизни царь скончался. Умирал он долго и с большими мучениями, но терпел их мужественно. Сказал жене: «Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением…» Сделав все необходимые поручения и указания, он просил, чтобы его постригли в монахи, с тем и отошел в мир иной.

Митрополит Даниил привел братьев усопшего Юрия и Андрея к крестному целованию на том, чтобы они служили великому князю всея Руси Ивану Васильевичу и матери его великой княгине Елене, оставаясь жить в своих уделах. Затем привели к крестному целованию бояр, боярских детей и княжат.

И не было для смуты других предпосылок, кроме одного обстоятельства: великому князю всея Руси Ивану Васильевичу было в ту пору три годика. Прежде чем начать царствовать, ему пришлось прожить немало лет в условиях, во многом определивших многие его крутые поступки и, в конце концов, наступление великой Смуты.

ДЕТСТВО ИВАНА ГРОЗНОГО

В конце XX века в России нередко вспоминали смутное время начала ХVII века. Несравненно меньше известен и меньше освещен период 1538-1547 годов. Он приходится на период детства Ивана IV, или боярского правления. Тогда завязались некоторые важные узлы последующих событий.

Отец и дед Ивана IV сделали все для того, чтобы страна преодолела пережитки феодальной раздробленности. Только это могло служить залогом безопасности России от ее западных, восточных и южных соседей. И все-таки местные князья и бояре не желали лишаться своей власти, ожидая благоприятного момента для того, чтобы заявить о себе во весь голос.

Уже своим появлением на свет будущий царь Иван Грозный был обязан… беззаконию. Василий III после долгого брака с Соломонией Сабуровой развелся, обвинив ее в бесплодии, плетьми сломив ее сопротивление, и насильно постриг в монахини. По церковным законам и тогдашним обычаям разведенному мужу полагалось тоже последовать в монастырь. Но этого не произошло.

Василий III вступил в новый брак. Его избранницей стала красавица Елена Глинская, дочь выходца из Литвы, представителя русско-литовской знати. До 1385 года, когда по Кревской унии было создано польско-литовское государство, Великое княжество Литовское было по составу населения литовско-русским, в котором преобладало православие и сохранялось язычество.

После заключения Кревской унии католическая Польша – ударный кулак Ватикана, нацеленный на Восток (что сохранилось и в последующие века), – стала проводить активную политику полонизации и перевода в католичество Литвы, в которую входили западнорусские, белорусские, украинские земли. Это встретило отпор со стороны местного населения, в частности феодалов, приезжавших на службу в Московскую Русь. Одним из них был отец Елены Глинской.

Скудость источников не позволяет судить, было ли и в какой степени влияние католичества на Елену. Возможно, не обошлось без этого. Во всяком случае, так или иначе Ватикан имел определенное отношение к большинству русских смут.

Вторая женитьба Василия III состоялась в 1526 году, но только через 4 года родился будущий грозный повелитель всея Руси. Согласно преданию, в этот день – 25 (12) августа 1530 года – на Руси гремели грозы, сверкали молнии, сотрясалась земля, бушевала непогода. Это дало основание одному из юродивых (которых считали наделенными даром пророчества) провозгласить, что родился великий ум.

Обрадованный отец воздвиг в честь новорожденного церковь Усечения главы Иоанна Крестителя. И это тоже стало суровым предзнаменованием. В русскую историю Иван IV вошел не только как один из крупнейших монархов, но и как невиданный до него вдохновитель «усечения» многих голов.

Но вот что привлекает внимание. Развод Василия III сопряжен с одной исторической тайной, заставляющей подозревать, что у его сына Ивана был старший брат (по отцу). Через некоторое время после второй свадьбы Василия III поползли слухи, что насильно постриженная Соломония беременна. Одну из женщин, говоривших об этом при дворе, великий князь приказал высечь, но в то же время отправил своих дьяков в монастырь к бывшей жене, дабы навести справки.

Каков был результат сыска, нам неизвестно. Однако Василий III вскоре после развода сделал своей первой супруге щедрый подарок – целое село, а в 1526 году заложил церковь Святого Георгия. То ли по этой причине, то ли потому, что у великого князя действительно родился втайне сын, по Москве пошли слухи, будто Соломония родила сына Георгия.

Не исключено, что преемником Василия III мог бы стать именно Георгий. Тем более что после рождения Ивана прокатился слушок, что настоящим отцом его был Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. И это тоже весьма вероятно. Близость его к Елене Глинской была, можно сказать, у всех на виду.

Молодой Иван Федорович был с великокняжеской четой с первой их брачной ночи. Ему следовало наутро после брачной ночи «колпак держать, с князем в мыльне мыться и у постели с князем спать». Доводилось ему, как считается, «спать» и с княгиней.

Согласно завещанию Василия III, власть переходила опекунскому совету при малолетнем Иване, в который не входила его жена. Это ее ни в коей мере не устраивало. Вместе с И. Ф. Овчиной она возглавила оппозицию, совершив по сути дела государственный переворот. Она ликвидировала опекунский совет.

Нарушение завещания великого князя положило начало череде придворных переворотов и острой борьбе фракций правящего класса. В этой обстановке прошло все детство Ивана IV.

Какова была судьба предполагаемого его старшего брата?

Согласно преданию, он исчез из Суздальского Покровского женского монастыря, где пребывала инокиня Софья (в миру великая княгиня Соломония). Ее сыну нельзя было ждать пощады от Елены Глинской.

По-видимому, Георгий был спрятан в одной из боярских семей. Его судьба остается загадочной (впрочем, и о его существовании достоверных сведений нет). Инокиня Софья умерла в 1542 году. Елена Глинская и ее любовник ликвидировали братьев Василия III. Один из них, Андрей Старицкий, был заточен в тюрьму. Там на него надели «шляпу железную» (русский вариант «железной маски») и вскоре уморили.

В 1538 году последовала внезапная смерть Елены Глинской. Причины ее смерти не выяснены. Вполне возможно, что ее отравили. Затем оказался в тюрьме и ее любовник Иван Телепнев-Овчина, где он не задержался: был умерщвлен.

Власть попеременно переходила от одной боярской группы (партии) к другой. Острое соперничество Шуйских, Бельских, Глинских, Воронцовых вело к ослаблению государства, растущему недовольству в обществе.

В этот период складывались черты характера Ивана IV, некоторые его убеждения и предубеждения. До поры до времени он вынужден был скрывать свои чувства. «Остались мы сиротами, – вспоминал он, – а мать наша, благочестивая царица Елена, – столь же несчастной вдовой, и оказались словно среди пламени: со всех сторон на нас двинулись войной иноплеменные народы – литовцы, поляки, крымские татары. Нагаи, казанцы…»

Особенно большую смуту вносили, по словам Ивана Грозного, изменники-бояре. Они даже решились отдать великому князю литовскому царские вотчины: Рагодошь, Стародуб, Гомель. После смерти матери Иван и его младший брат Юрий (Георгий) ощутили себя брошенными на произвол судьбы. Вот как он писал об этом князю Андрею Курбскому:

«Никто нам не помогал; осталась нам надежда только на Бога, Пречистую Богородицу, на всех святых и родительское благословение. Было мне в то время восемь лет; подданные наши достигли осуществления своих желаний – получили царство без правителя, об нас, государях своих, заботиться не стали, бросились добывать богатство и славу и напали при этом друг на друга. И чего только они не наделали! Сколько бояр и воевод, доброжелателей нашего отца перебили! Дворы, села и имения наших дядей взяли себе и водворились в них!..»

Конечно, таков субъективный взгляд на происходящее. Иван не упоминает о том, что во всех этих беспорядках была отчасти повинна и его мать. И с ее смертью они не завершились, а разгорелись с новой силой. Иванова душа была полна ненавистью к боярам, но он старался не показывать это, поскольку боялся за свою жизнь. Этот комплекс ненависти и страха породил, пожалуй, ту жестокость, которая стала свойственна ему в период самовластья.

«Нас же с покойным братом Георгием, – писал Иван Грозный, – начали воспитывать, как иностранцев или как нищих. Какой только нужды не натерпелись мы в одежде и пище! Ни в чем нам воли не было; ни в чем не поступали с нами, как следует поступать с детьми. Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, оперши локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не смотрит – ни как родитель, ни как властелин, ни как слуга на своих господ. Кто же может перенести такую гордыню? Как исчислить подобные тяжелые страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя. Что же сказать о доставшейся мне казне родительской? Все расхитили коварным образом… Взяли себе бесчисленную казну деда и отца нашего. О казне наших дядей и говорить нечего: все себе взяли. Потом они напали на наши города, и села, и имения, а в них живущих без милости пограбили…»

Вряд ли все в детстве и юности Ивана было так беспросветно. Однако именно эти унижения и обиды запали ему в душу. А детские впечатления, как известно, определяют многие черты характера и склад ума. На всю жизнь осталась в нем бессильная ярость, смешанная с испугом: вокруг враги лютые, беспощадные, глумливые; бояре готовы унизить, погубить, отравить его. Как противостоять им? Как отомстить недругам? Как укрепить свою власть?

Курбский на свой лад описал юные годы царя (да, Ивана IV, в отличие от его предшественников, венчали именно на царство; до него правители Руси назывались царями лишь иногда). Вот свидетельство Курбского:

Возможно, недруг царя, опальный князь кое в чем сгустил краски. Но вполне допустимо, что и он, и сам Иван Васильевич сказали правду. Они показали две стороны одной медали: мальчика и баловали, и запугивали; приучали к распущенности, своеволию, непоследовательности и несамостоятельности в действиях, чтобы сделать послушной игрушкой в руках придворных.

Он быстро осознал, что рассчитывать надо прежде всего на самого себя, никому полностью не доверяя. Научился скрывать свои чувства и мысли, наблюдать за окружающими с подозрением; остерегаться измены и карать врагов беспощадно. И еще одно его убеждение: не следует давать возвышаться ни одному роду боярскому, дабы не поднялся он над самим государем.

16 января 1547 года в Успенском соборе ему возложили на голову царский венец, присланный, согласно преданию, византийским императором Константином Мономахом внуку своему Владимиру как знак высшей власти.

Вскоре состоялось то, что в наши дни можно было бы считать конкурсом «Русская красавица». Ставка была исключительно высока: победительницу царь выбирал в супруги; награда – титул царицы! Иван Васильевич выбрал из многих царских невест Анастасию, дочь умершего окольничего Романа Захарьина.

А в Москве было дурное предзнаменование: перед вечерней упал колокол. 21 июня этого же года в церкви Воздвижения на Арбате вспыхнул пожар. Было сухо и ветрено. Огонь быстро распространился по деревянным строениям. Выгорали целые кварталы. Пламя перекинулось на Кремль. В церкви Благовещения сгорел иконостас работы Андрея Рублева.

Страшный пожар унес тысячи жизней, в основном детей. Погорельцы, оставшиеся без крова, одежды и пищи, с отчаяния стали искать виноватых. Тут-то и был пущен слух, что Глинские – колдуны, что вынимали они сердца человеческие, держали в воде, а той водой кропили московские улицы – вот и выгорел город дотла.

Толпы обезумевших москвичей принялись убивать всех подозреваемых в колдовстве, прежде всего служивших у Глинских. Заколотили до смерти одного из братьев покойной царицы Елены. Подстрекаемые боярами, двинулись на село Воробьево, где находился царь. Хотели убить княгиню Анну Глинскую – бабушку царя и сына ее Михаила. Узнав об этом, молодой царь пришел в ужас. Угроза народного бунта особенно ясно показала, насколько он слаб и беспомощен.

Тут предстал перед ним монах Сильвестр и произнес гневную проповедь. Ссылался на знамения земные и небесные, предрекающие смертельную опасность для царя и всей Московской земли. Божья кара неминуемо грянет, и свергнет народ царскую власть, если не покается Иван Васильевич в грехах своих тяжких, ибо всему виной его пороки.

Юный царь был ошеломлен и растерян. Детские страхи нахлынули на него. Зарыдав, он стал истово каяться, прося у Бога прощения за свои грехи.

Толпа приблизилась к царской усадьбе. Верная стража дала залп из пищалей. Нападавшие в панике разбежались, оставив несколько убитых и раненых.

С этого момента царь во всем стал послушен монаху. Да и юная царица, имея характер мягкий и ровный, могла смирять порывы его гнева.

В это время царь Иван сблизился с незнатным и просвещенным Алексеем Адашевым. Вокруг них сложилась группа молодых образованных вельмож: князья Курлятов, Курбский, Воротынский, Одоевский, Серебряный, Шереметевы, Горбатый… Тогда же впервые была созвана земская дума из выборных людей всей Руси.

Наступала пора нового правления, при котором самодержец имел опору на круг аристократов, не забывая при этом о существовании народной массы, того самого люда, который в конечном счете определяет, каким станет государство. И вот однажды после обедни молодой царь вышел на площадь, заполненную народом, низко поклонился, покаялся и произнес:

«…Знаю, что нельзя уже исправить тех обид и разорений, которые вы понесли во время моей юности от пустоты ибеспомоществамоего, от неправедных властей, неправосудия, лихоимства и сребролюбия; но умоляю вас: оставьте друг к другу вражды и взаимные неудовольствия, кроме самых больших дел…»

Увы, даже самыми прекрасными речами и призывами, пусть даже на главной площади державы, общественную жизнь не наладишь. Но главное в данном случае – доброе устремление царя. Он не лукавил.

Пока была жива царица Анастасия (она скончалась в 1560 году), Иван Васильевич правил разумно и успешно. Завоевал Казань, присоединил к своему царству новые земли, и хотя бывал порой жесток, не злоупотреблял казнями.

Во время тяжелой болезни написал завещание и потребовал от бояр присягнуть на верность младенцу Дмитрию, его сыну. Но несмотря на недомогание, он бдительности не терял, присматриваясь к поведению бояр. И убедился, что не все они ему верны.

Он все более тяготился постоянной опекой и советами вельможных друзей. Да и среди них, по-видимому, не было согласия. Политику царь Иван IV проводил прежнюю: расширял границы державы на востоке и юге, пользуясь развалом Орды; развивал торговые отношения с западноевропейскими странами. И хотя Прибалтика оставалась вне его влияния, по северным морям был открыт путь в Англию. Безуспешная война с ливонцами в Прибалтике компенсировалась тем, что, покорив Астраханское ханство, Иван смог пойти на Крым.

Неограниченная власть, как это обычно бывает всегда и во всех государствах (и в отношениях между государствами тоже), способствовала развитию в нем самодурства, развращенности и жестокости, вере в свое особое, возвышенное над всеми положение среди людей. В то же время он с младенчества прочувствовал боль и скорбь своих близких, рано осознал неизбежность смерти и скоротечность бытия. Это пробуждало в нем темные злые силы; хотелось ему забыться в пьянстве и разгуле. Он словно сам поощрял свои безумные порывы, пытаясь выплеснуть накопленный с годами груз страха, ненависти, подозрений.

А вот что писал о нем академик Д.С. Лихачев: «Смелый новатор, изумительный мастер языка, то гневный, то лирически приподнятый, мастер «кусательного» стиля, самодержец всея Руси, любивший игру в смирение, изображавший себя обиженным или приниженным, пренебрегавший многими литературными традициями ради единой цели: убедить и высмеять своего противника, – таков Грозный в своих произведениях».

Этот царь был одним из самых талантливых, страстных, мудрых и остроумных писателей своего времени, обладал неповторимым блестящим стилем. А ведь стиль – это человек.

ЛИЧНОСТЬ В ИСТОРИИ

Есть искушение считать «бунташный», как называли современники, XVII век тяжелым наследием правления жестокого царя Ивана Грозного. Однако тот XVI век, в который ему довелось править, был одним из самых кровавых в Европе.

Общественно-политические катаклизмы начались в Германии. Раскол Реформации, потрясший католическую церковь, перешел в крестьянскую войну. Во Франции пролились реки крови в междоусобных гугенотских войнах. Испания была подавлена террором инквизиции; сатрап Филиппа II герцог Альба зверствовал в Нидерландах, подавляя освободительную революцию.

На фоне подобных событий жестокости Ивана Грозного бледнеют. Хотя только у нас его по справедливости назвали не Жестоким, а Грозным. Кстати, на Западе его называют иначе. Например, в Англии – Terrible, что означает «ужасный», «страшный» (от латинского «terror», ставшего синонимом тирании, угнетения и уничтожения людей). Так же его величают во Франции, Испании, Германии.

В книжке Р. Конквиста «Большой террор» сопоставляются злодеяния Ивана Грозного и Иосифа Сталина. Как видим, западные авторы актуализируют события далекого прошлого, придавая им современное звучание и, добавим, делая это на свой лад, ради утверждения своих политических целей, а вовсе не для поиска истины.

В России происходит нечто подобное. Перекликаясь с западными коллегами, профессор А.М. Сахаров в учебнике для ВУЗов («История СССР…», М., 1983) сделал вывод-приговор: «На века имя Грозного оказалось связанным с представлением о диком разгуле террора. Опричнина стала нарицательным обозначением крайнего беззакония, произвола, массового истребления неповинных людей».

За 120 лет до выхода этого учебника в Великом Новгороде был воздвигнут памятник Тысячелетия России. На нем запечатлены образы ста девяти крупнейших деятелей страны. Иоанну IV, одному из создателей великой державы, места среди них не нашлось. Причина проста: потомки-гуманисты не пожелали чтить великого злодея. (Тут впору еще раз подчеркнуть: в русском народе он остался как Грозный, а не Жестокий или Злодейский.)

Некоторые дореволюционные авторы не скупились на самые мрачные краски, когда речь заходила об этом царе. Н.И. Костомаров писал: «Кровь разлакомила самовластителя; он долго лил ее с наслаждением… напрасно старались бы мы объяснить его злодеяния какими-нибудь руководящими целями и желанием ограничить произвол высшего сословия; напрасно мы пытались бы создать для него образ демократического государя».

Странно звучит ссылка на «демократического государя» применительно к царю конца Средневековья. Где же в ту пору можно было найти пример такого правителя-демократа? Даже в тогдашней Швейцарии в период духовной власти Кальвина практиковались жесточайшие и порой ничем не оправданные казни, царил террор.

Вот современники нашего Грозного самодержца: французский король Карл IХ, английский – Генрих VIII, испанский – Филипп II. Не с них ли следовало брать пример «варварской» России?

Сравнительный анализ показывает, что по части массовых убийств и террора западные государи значительно превзошли нашего отечественного царя.

При опричнине за 8 лет было убито 3-4 тысячи человек. Цифра внушительная. Но как скромно выглядит она по сравнению с теми жертвами, которые приходятся на страны Запада.

Карл IX лично участвовал в Варфоломеевской резне, когда за двое-трое суток было убито в одном Париже вдвое больше людей, чем за всю опричнину в России! И что же, содрогнулся французский король, ужаснулся содеянным, раскаялся? Как бы не так! В последующие две недели во Франции было уничтожено около 30 тысяч человек, виновных лишь в том, что они были христианами-гугенотами (протестантами), не признававшими папу римского наместником Бога на земле.

При Генрихе VIII в Англии крестьянские угодья ради выгоды имущих власть и деньги превращали в овечьи пастбища. Тысячи английских крестьян, потерявших свои наделы, вынуждены были бедствовать и скитаться. Тогда Генрих постановил казнить всех бродяг. Вдоль дорог поставили виселицы, на которых было повешено 72 тысячи бедняков. Это ли не террор?

Испанский король Филипп II в завоеванных Нидерландах казнил более 100 тысяч человек. Примерно столько же крестьян погибло в Германии во время восстаний бедноты. Ну, а что касается еретиков и ведьм, то их в Западной Европе вешали, топили и сжигали заживо, порой десятками в день. Общее число казненных таким образом оценить трудно. Считается, что были погублены сотни тысяч человек.

«И все же, – писал известный историк и литературовед В.В. Кожинов, – как это ни странно и даже поразительно, и в русском, и в равной мере западном сознании Иван Грозный предстает как ни с чем не сравнимый, уникальный тиран и палач… Сей приговор почему-то никак не колеблет тот факт, что количество западноевропейских казней тех времен превышает русские НА ДВА ПОРЯДКА, В СТО РАЗ; при таком превышении зловещий лик Ивана Грозного должен был вроде бы совершенно померкнуть рядом с чудовищными ликами Филиппа II, Генриха VIII и Карла IX».

Представителей Западной Европы (к ним добавилась и Америка), хулящих Ивана Грозного, понять нетрудно: их цель – максимально унизить Россию, представить ее «империей зла», при этом замалчивая собственные значительно более тяжкие грехи и преступления.

Трудней понять наших соотечественников. Некоторые из них стараются быть или казаться радетелями за демократию и гуманизм. Конечно, очень важно подмечать недостатки своей страны. Но не менее важно быть справедливым. Недопустимо невольно или умышленно лгать о числе жертв террора в России (так же как и ее преемнике – СССР). Не случайно же эти люди в 5, а то и 10 или 20 раз преувеличивают количество репрессированных и расстрелянных при Сталине, да еще ссылаются на «традицию», якобы идущую со времен Ивана Грозного.

Так дела давно минувших дней, свершавшиеся на исторической арене, превращаются в средство современной политической борьбы.

В сборнике биографий «Все обо всех» (Центр гуманитарных исследований при факультете журналистики МГУ, 1996) сказано: «Иван Грозный оставил по себе недобрую память, несмотря на то, что при нем положение России укрепилось, а границы ее расширились». (То же самое можно сказать и о Сталине!) Не в этом ли одна из главных причин упорного очернения образа первого царя всея Руси? Приведенную фразу следовало бы чуть изменить: Иван Грозный оставил по себе недобрую память у недоброжелателей и врагов России, ибо при нем положение державы укрепилось, а границы ее расширились. Однако это вовсе не служит оправданием его жестокости и самодурства. Он яростно сражался за единство и величие России, но при этом нередко проявлял ничем не оправданную свирепость, кровожадность. Возможно, их породили те психологические «комплексы», которые сформировались в нем в детские годы. Однако нельзя забывать и о том, в какую эпоху он правил.

Личность государя не только проявляет себя в истории, отчасти – в некоторые периоды существенно – влияя на исторический процесс. Сама эта личность – продукт соответствующей исторической обстановки и складывается в зависимости от окружающей среды.

Надо иметь в виду, что последний период Средневековья, так называемое Возрождение, в Европе (включая, конечно, и Россию, которая тогда была сугубо европейской, а не евразийской страной, да во многом такой и осталась) был временем не столько даже просветления, сколько брожения умов и всяческих смут. Можно сказать, что страны мучительно преодолевали сковывавшую их скорлупу Средневековья. Начался переход к так называемому Новому времени.

Если уж мы имеем основания полагать, что в истории России роковую роль сыграл маленький прыщ, вскочивший на ноге Василия III, перешедший в язву, преждевременно сведшую его в могилу, то почему бы нам не учесть и всеевропейские масштабы, особенности XVI и ХVII веков в самом общем виде?

Трагический узел русской истории, приведший к великой смуте, завязался еще при малолетнем царе Иване IV. Уже тогда началась малая смута. Россия попала фактически под власть, как теперь принято говорить, олигархов (в период большой смуты это было оформлено и юридически – крестоцеловальной грамотой царя В.И. Шуйского).

Упрощая, можно сказать, что в борьбе за власть вольно или невольно столкнулись две основные позиции: централизованная и децентрализованная. Одних заботило прежде всего (и не без личного интереса) укрепление Русского государства под самодержавным управлением. Другим была выгодна разобщенная Русь под властью местных государей, продолжающая средневековые традиции.

Существует и проблема средств. Каким образом следует добиваться своей цели? На этот вопрос во времена Ивана Грозного для самодержца едва ли не во всех странах мира ответ был очевиден: любыми способами, когда речь идет о существовании своего государства. Жизнь человеческая при этом считалась средством, а не целью, как стали доказывать мыслители-гуманисты более поздних времен.

Многие историки XIX и XX веков не принимали это во внимание. Для них категорический императив Канта стал действительно критерием для всех времен, народов и даже для жителей иных планет (как считал сам великий философ). Хуже всего, когда это превращается в пропагандистскую защиту «прав человека» и применение категорического императива для самых низменных политических целей, по отношению только к своим противникам, но не к сторонникам и не к собственным странам. Оценивая события русской истории XVI века по этому критерию, историки словно и не ведают, что в ту пору творилось в государствах Западной Европы.

Такой подход стал традиционным едва ли не для всех «демократически-либерально» настроенных историков. Даже такой уважаемый специалист как американский профессор, сын В.И. Вернадского, Георгий Владимирович Вернадский счел, что Иван IV в 1549 году прочитал две петиции Пересветова, которые доказывали благо самодержавия и сильного централизованного правительства, и они произвели на него сильное впечатление. А потому, «когда одиннадцать лет спустя он освободился от влияния Сильвестра и Адашева, то действительно превратился в ужасного самодержца в духе Пересветова».

Судя по всему, для Г.В. Вернадского (он покинул Крым вместе с белогвардейцами, «демократами», хотя в Гражданской войне участия не принимал) самодержавие само по себе, вне исторического контекста представлялось злом (вспоминаются аналогичные убеждения Костомарова). Вдобавок историк явно преувеличивал воздействие идей Пересветова на царя. Правители слишком редко прислушиваются к мыслителям.

Логичней предположить, что царь Иван и Пересветов были единомышленниками, а идея самодержавия была актуальна для той эпохи в России.

УМОНАСТРОЕНИЯ

Долгий период феодальной раздробленности и власти многочисленных местных владык завершился кризисом, междоусобицами, остро поставившими вопрос о сильном государстве. Пример такой общественной структуры России показала завоевавшая ее Орда: она легко овладела разобщенными русскими княжествами, но столь же легко лишилась приобретений, разделившись на обособленные ханства. Однако идея сильного государства под владычеством самодержца пришла в Россию с Запада. И писал об этом Ивану IV мелкопоместный дворянин, находившийся на воинской службе в Молдавии, Венгрии, Польше и приблизительно в 1539 году прибывший в Москву из Литвы, Иван Семенович Пересветов. Идеи его созвучны представлениям о государстве и государе Никколо Макиавелли. Такое сходство нельзя считать случайным. Даже если Пересветов не читал трудов Макиавелли, он должен был знать о них от своих друзей или знакомых.

Макиавелли, умерший в 1527 году, был современником возвышения и падения Флорентийской республики, постоянных конфликтов множества мелких итальянских государств, нашествий иноземцев. Он ясно осознал, что в трудное для страны время спасти ее способна только сильная централизованная вла сть.

Его общий вывод можно, пожалуй, считать одной из важнейших закономерностей в жизни общества: республиканское правление (демократическое) наиболее целесообразно в периоды социального благополучия, развития торговли, мирного существования, когда отдельные мелкие княжества могут соревноваться между собой в области культуры, взаимовыгодно сотрудничать.

В трудные же времена, при серьезных угрозах извне или войнах, а тем более – внутренних неурядицах и конфликтах, когда требуется консолидация сил, наиболее целесообразно единовластное управление. Это особенно ясно видно при ведении боевых действий. Тогда единое руководство совершенно необходимо. То же относится и к мирному времени в кризисных ситуациях.

В конце Средневековья во многих странах сложилась ситуация, требовавшая единовластного управления государством. При этом, как подчеркивал Макиавелли, предпочтительнее преемственность власти, которая «заставляет забыть о бывших некогда переворотах и вызвавших их причинах, тогда как всякая перемена прокладывает путь другим переменам».

Справедливость этого суждения полностью подтвердилась в период «большой смуты» на Руси.

Но создать единое государство – еще полдела. Надо удержать единовластие. Для этого проницательный прагматик Макиавелли предлагал использовать любые средства: «Пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот; выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность».

И дальше: «Государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости». Это, конечно, не призыв к жестокости, а реалистический взгляд на вещи. Макиавелли выступает здесь не как моралист или лицемер, а как последовательный и трезвый государственник, прекрасно знакомый с нравами своего времени.

«Излишне говорить, – пишет он, – сколь похвальна в государе верность данному слову, прямодушие и неуклонная честность. Однако мы знаем по опыту, что в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово и умел, когда нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на че стн ость».

Вот тут и начинаются расхождения Пересветова с флорентийским мыслителем. У Пересветова образ самодержца идеализирован. По его мнению, разумное государственное правление строится так: гласный суд, достойное жалование судьям из казны, смертная казнь провинившимся судьям; все доходы царства должны идти в государственную казну, а уж оттуда раздаваться достойным людям. «Царь на престоле своем – благодать Божья и мудрость великая, а к воинам своим щедр, как отец к детям». Как видим, речь идет о крепком централизованном государстве, военизированном, с «национализированной», как мы сейчас говорим, экономикой при строгом контроле и справедливом суде.

Понятие о правде-справедливости стоит у Пересветова на первом месте. «Вельможи русского царя богатеют и в лени пребывают, – писал он, – а царство его в скудость приводят. Потому называются они слугами его, что прибывают к нему в нарядах, на конях и с людьми, но за веру христианскую некрепко стоят и без отваги с врагом смертную игру ведут, потому что Богу лгут и государю».

Однако для Пересветова ясно, что не следует держать людей в рабском повиновении: «Порабощенный человек срама не боится, а чести себе не добывает, хотя силен или не силен, а речет так: однако если холоп, иного мне имени не прибудет…»

Мысль верная. Рабы могут стать хорошими гладиаторами, но не воинами, ибо не станут отдавать жизнь за поработившее их государство. В связи с этим следовало бы задуматься о том, как ныне, в конце XX – начале XXI века, нередко толкуется победа советского народа в Великой Отечественной войне: мол, порабощен был русский народ сталинским режимом, подавлен большевистским террором, оттого и пошел (заставили силой!) сражаться с фашистами, жизней своих не жалея… И самое удивительное и страшно е, что в новых поколениях эта омерзительно лживая иде йка находит по рой благодатную почву. Вспомним, как воюет американское наемное войско. Оно избегает встречаться с противником лицом к лицу. Тот, кто сражается ради денег, кто порабощен экономически, более всего страшится потерять жизнь, для которой и требуются деньги. И если при монархиях господствует политический тоталитаризм, то в демократиях царит жесткий тоталитаризм экономический. Один, как говорится, другого стоит.

Пересветов высказывался на этот счет определенно, хотя и в идиллической надежде на то, что в государстве будут созданы такие условия, чтобы люди служили справедливому царю не за страх и не из выгоды, а за совесть: «Которая земля порабощена, в той земле все злое сотворяется, татьбы (кражи, грабежи), и разбой, и убийство, и обида, и всему царству оскудение великое».

Обращаясь к Грозному царю, Пересветов задает опасный вопрос: «Таковое царство великое, сильное и славное и всеми богатое, царство Московское, а есть ли в том царстве правда?» Ответ следует отчаянный: «Вера христианская добра, всем сполна, и красота церковная велика, а правды нет».

Пересветов имел в виду справедливое устройство общества, где творится честный суд и пресекаются злодейства и злоупотребления местных властей, где государь награждает подданных по заслугам, где не богатство и праздность, а честь и доблесть руководят людьми, где нет рабов. Такова, можно сказать, русская мечта и надежда. «В каком царстве правда, там и Бог пребывает, и не поднимается Божий гнев на это царство. Ничего нет сильнее правды в божественном Писании. Богу правда – сердечная радость, а царю – великая мудрость и сила».

Мечта о справедливости достигает у Пересветова предельной высоты: «Коли правды нет, то всего нет!»

Трудно судить, в какой мере подобные взгляды могли повлиять на молодого Ивана IV. Для нас важно то, что они существовали в обществе и, скорее всего, пользовались популярностью среди тех молодых просвещенных вельмож, которые окружали в ту пору царя. А в народе идея самодержавия, крепкой государственной власти была прочно связана с представлениями о справедливости.

Но почему же Иван IV стал не только Грозным, но и чрезмерно жестоким, несправедливым? Неужели по той причине, о которой афористично высказался Ключевский: всякая власть развращает, а власть абсолютная развращает абсолютно? Но ведь и при абсолютизме встречались государи просвещенные и гуманные. Кстати сказать, если Грозного нельзя назвать самым гуманным, то он определенно был одним из наиболее просвещенных монархов своего времени. Что же заставило его отступить от тех принципов, которыми он руководствовался в первые годы своего славного правления?

По нашему мнению, его сильно потрясла смерть молодой жены. Эта причина очевидна, хотя и не все историки принимают ее в расчет. Так, Н.И. Костомаров отметил: «Обыкновенно думают, что Иван горячо любил свою первую супругу; действительно, на ее погребении он казался вне себя от горести и, спустя многие годы после ее кончины, вспоминал о ней с нежностью… А между тем, как бы освободившись от семейных обязанностей, предался необузданному разврату: так не поступают действительно любящие люди».

Нет, конечно же, так вполне могут поступать истинно любящие. Бывают, они кончают жизнь самоубийством. Но в других случаях они завершают один период своей жизни и переходят в другой – либо чрезмерно смиренный, либо чересчур свирепый, буйный. Потому что они теряют веру в справедливость высшую, а значит и земную, испытывают сомнения в смысле жизни, а тем более благодетельной. Ведь постигла их несправедливая кара судьбы…

То, что справедливо для одного человека, нередко бывает справедливым и для общественного сознания (или, можно добавить, для коллективного бессознательного). Когда люди теряют веру в установленный порядок, в правду-истину, они пребывают в растерянности и способны на крайние поступки. Это обстоятельство не только сопутствует смутным эпохам, но отчасти их предопределяет.

Большая смута не возникает без большого смятения в умах и вере.

Православная церковь в средневековой Руси играла важную роль не только в духовной жизни, но и в политике, экономике, даже в освоении новых земель. Церковь, став крупной и авторитетной организацией, вынуждена была заботиться о своем материальном благосостоянии. На этой почве столкнулись два основных течения: нестяжателей, вдохновляемых идеями Нила Сорского, и иосифлян, сторонников Иосифа Волоцкого. Первые стояли за строгую аскетичную церковь, оплот духовности, пример самоотречения. По словам преподобного Нила, «лучше бедным помогать, чем церкви украшать».

В своих помыслах, поучениях и деяниях Нил Сорский был предельно близок к христианским идеалам. Он подчеркивал принцип свободы воли и разума: человеку могут приходить на ум разные мысли, в том числе греховные. «Разве одни совершенные и восшедшие на высокую ступень духовной жизни могут пребыть непоколебимыми, и то на время…» – считал он. Дальнейшее зависит от выбора самого человека, когда он добровольно может попасть в «рабство греху».

Иосиф Волоцкий выступил с предложением укреплять православную церковь не только духовно, но и материально, не лишать ее земельных наделов. Сторонники нестяжательства вступали нередко в острую полемику с иосифлянами. В этой борьбе проглядывала и политическая подоплека: ослаблять или укреплять связь церкви с государством, содействовать или противодействовать феодальной раздробленности. Но и Нил Сорский и Иосиф Волоцкий обошлись без острых противоречий и споров, сознавая необходимость укрепления православия не только идеологически, но и материально. Наиболее очевидное расхождение касалось отношения к еретикам: Иосиф призывал злостных отступников казнить, а Нил напоминал о милосердии. (Еще раз подчеркнем, что на Руси казни еретиков по своим масштабам не шли ни в какое сравнение с массовым истреблением инакомыслящих в Западной Европе.)

И в этом случае Нил Сорский имел в виду идеал, заповедь Христа не отвечать злом на зло. Иосиф Волоцкий исходил из реальной ситуации, когда приходится отступать от идеала и сурово карать немногих отступников, защищая интересы обще ства, госу дарства, церкви.

Не случайно на соборе 1503 года Нил согласился с Иосифом, на конкретных примерах показавшим, что монастыри на свои средства поддерживают нищих и странников; производят или покупают свечи, хлеб и ладан; распространяют грамотность и знания. Во время голода Волоколамская обитель, например, спасла от смерти многих бедствовавших. Объективно позиция Иосифа Волоцкого и его сторонников способствовала укреплению самодержавия, русской государственности.

Это особо подчеркивал крупный русский философ XX века Н.А. Бердяев: «Иосиф Волоцкий – представитель православия, обосновавшего и освящавшего Московское царство, православия государственного, потом ставшего императорским православием». Развивая эту мысль, Бердяев выдвинул обвинение: «Он сторонник христианства жестокого, почти садического, властолюбивого, защитник розыска и казни еретиков, враг всякой свободы… Иосиф Волоцкий – роковая фигура не только в истории православия, но и в истории русского царства».

Странным образом Бердяев не учитывал, что и недруги Иосифа были вовсе не безропотными агнцами, непротивленцами. Они пользовались немалым влиянием в боярских, княжеских, церковных кругах, умея при случае добиваться казни своих противников. Это была пора не теоретических дискуссий, а настоящей «информационной войны» с использованием репрессий. Оправдывая свои действия, Иосиф ссылался на Ветхий Зaвeт: мол, сам всемогущий Бог порой прибегает к «прехищрению и коварству». В своем труде «Просветитель, или Обличение ереси жидовствующих» преподобный, в частности, отстаивал одно из очень важных положений, относящихся к философии истории: «Не всякая власть – от Бога; бывает и от дьявола». Если царь подвержен скверным страстям и грехам (сребролюбию, гневливости, лукавству, гордыне, неверию) и обращает их против подданных, то «таковой царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель». Со временем Иосиф Волоцкий стремился содействовать единению русских земель под единовластием царя Московского. Он утверждал: «Суд царя никем уже не посуждается». Это уже была доктрина самодержавия.

Старец Филофей (ок. 1465-1542), игумен псковского Елизарова монастыря, провозгласил – «Москва – Третий Рим»: «Храни и внимай благочестивый царь тому, что все христианские царства сошлись в одно твое, что два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать». Московское царство называлось преемником Византии не только в православном, но и в политическом отношении.

Идея великой православной державы Третьего Рима не просто помогала государственному строительству, но и создавала ему мощную духовную опору. Она вдохновляла на создание мировой сверхдержавы и оказалась поистине пророческой на несколько последующих столетий.

Казалось бы, все благоприятствовало становлению самодержавия на Руси. Сохранялась и преемственность власти, и великие князья московские были достойными правителями, понимавшими необходимость и возможность объединения, чему старались содействовать и влиятельные лица православной церкви. Однако в то же время под прикрытием нестяжательства многие бояре и князья стремились не просто разрушить единение церкви и государства, но и укрепить собственную власть на местах, обогатиться за счет монастырских владений.

Кроме того, усиливалось недовольство крестьян, которым в годы неурожаев и войн приходилось испытывать огромные тяготы и страдать от самоуправства местных владык. Грянувшая в Центральной Европе, а затем потрясшая всю католическую церковь Реформация содействовала свободомыслию. Идеи протестантства в том или ином обличье стали проникать и в русское общество.

Феодосий Косой – беглый холоп, монах и еретик XVI века, например, поучал, что Иисус Христос был праведником и пророком, а не Богом, ипостасью Троицы. Он задавал каверзные риторические вопросы: зачем Богу воплощаться в человека, если Он и без того может сотворить все желаемое своим единым словом? Возможно ли Богу родиться от женщины, как простому смертному? Разве не мог послать Он людям человека? Изменилось ли что-либо у людей после пришествия Христа? Разве стали они лучше жить, меньше грешить, враждовать и воевать?

Подобные вопросы тем более смущали людей, поскольку в середине XVI века положение крестьян на Руси было тяжелым: налоги росли, а летом 1552 года голод и эпидемии унесли сотни тысяч жизней.

Со времен первохристиан, по словам Феодосия Косого, церковь все более отдалялась от учения Христа. «Епископы и попы – ложные учителя, идольские жрецы и маньяки… Живут попы и епископы не по Евангелию, ложному учат, имения себе забирают, едят и пьют много».

Показательно, что когда Феодосия Косого арестовали в 1554 году, он смог убежать из-под стражи и укрыться за границей. Его успешный побег объясняется, по-видимому, тем, что он пользовался немалой популярностью в народе, иначе его содержали бы в строгости, а в случае побега быстро бы выдали.

В Литве Феодосий продолжал проповедовать свое учение, оставил монашество, женился на литовской еврейке, тем самым как бы подтвердив свою причастность к ереси жидовствующих. Но в своих воззрениях он был прежде всего максималистом анархического толка, провозглашая полную свободу личности от любых видов насилия. Ему были одинаково близки и единобожие иудаизма и ислама, и светлый образ Христа (но не Бога, а святого человека), и его заповеди.

Пример Феодосия Косого показывает, что в русском обществе в XVI веке бытовали идеи свободомыслия, отвергающие всякие притязания на власть со стороны церкви и государства. Это создавало благоприятные возможности для «брожения умов» и наступления смутных времен. Последнее потребовало, естественно, и целый ряд дополнительных предпосылок, хотя идеологические, духовные являлись одними из определяющих.

ВЛАСТЬ ОЛИГАРХОВ

Детство Ивана IV прошло при власти олигархов. По своим титулам и положению в обществе их можно было бы назвать аристократами. Со времен Древней Греции аристократическое правление считалось благом для страны как власть наилучших («аристос» по-гречески наилучший).

Однако феодальная знать на Руси, да и в остальной Европе, не относилась к числу наиболее честных, справедливых или образованных людей. Они обладали поместьями, землями, богатствами и были озабочены прежде всего сохранением и упрочением своего положения.

Они были олигархами (от греческого «олигос» – немногий, незначительный), а потому и устанавливали олигархическое правление, ориентированное на их собственные интересы.

Небольшое отступление. Вольно или невольно древние греки отделяли аристократию от олигархии. По сути получается, что олигархия – это не только власть немногих, но и незначительных, недостаточно пригодных для власти над государством. Само понятие «олигос» во многих случаях несет негативный оттенок; достаточно вспомнить такие понятия, как «олигеммия» (недостаток крови) или «олигофрения» – недостаток ума.

Олигархическое правление неизбежно сопряжено с борьбой кланов, семей, групп. Начинается нескончаемый дележ «государственного пирога», богатств страны. Интересы народа и государства при этом отходят на задний план, если вообще принимаются в расчет. Нередко преимущества получают те, кто имеют поддержку извне, от влиятельных иноземцев или государств. Сознательно подрывается авторитет центральных государственных структур.

Корыстные олигархические кланы Глинских, Бельских, Шуйских, Воронцовых не только растаскивали, расхищали богатства страны, но и ослабляли ее обороноспособность, внешнеполитические позиции перед лицом сильных врагов: крымских татар, Казанского и Астраханского ханств, Польши и Ливонского ордена.

Тогдашние олигархи (в отличие от некоторых нынешних) не были тесно связаны с внешними антирусскими силами, хотя объективно играли предательскую роль. Впоследствии их наследники в Смутное время (тушинцы, семибоярщина) вступили в открытый союз с врагами Русского государства.

Впрочем, и тогда, в первой половине XVI века, у них были предшественники.

Так, Семен Бельский бежал в Польшу и стал выполнять поручение польского короля Сигизмунда Августа: натравливать крымских татар на Русь. С этой тайной миссией Бельский обосновался в Бахчисарае, столице Крымского ханства, и строил козни против своей родины.

Осенью 1540 года Бельский писал польскому королю, что ему удалось предотвратить поход крымчаков на Литву, направив их против Москвы. Не исключено, что предатель преувеличивал эти свои заслуги, но важен сам факт его активных действий против Руси. Сигизмунд поблагодарил своего «верного и доброго слугу», прислав ему денежное вознаграждение (королева присовокупила и свой дар).

В июле следующего года Бельский отчитывался перед своим благодетелем, что действовал «не жалея горла своего, чтоб только оказать услугу вашей королевской милости». Писал, что три раза поднял нагаев на Москву, натравил на нее крымского хана, «воспленил, воспалил, вывел людей, вынес добро, вред большой наделал, города побрал, выпалил, выграбил».

Крымский хан Саип-Гирей, его креатура казанский хан Сафа-Гирей опустошали Русь до Костромы и Мурома. И способствовал этому русский князь Семен Бельский.

А в 1539,1540 и 1541 годах гнал этих захватчиков, грабителей и насильников с русских земель, возвращая награбленное и освобождая пленников, царевич Шиг Алей – глава изначально союзных Руси касимовских татар, «инородцев», как их презрительно называли до Октября 1917 года. Хотя, как известно, немало русских дворянских родов имело татарские корни.

Инженер и архитектор Петр Фрязин, потомок итальянских зодчих, участвовавших в строительстве Московского Кремля, после смерти Елены Глинской бежал в 1538 году за границу. На допросе в Ливонии объяснил мотивы побега так: «Как великого князя Василья не стало и великой княгини, а государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, а от них великое насилие, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь… В земле Русской великие мятеж и безгосударство» (отрывок из розыскного дела о побеге за границу Петра Фрязина).

Сам Иван Грозный выделил следующие основные черты смутного периода своего детства:

1. Использование олигархами малолетнего сироты, выступающего в роли царя, для своих целей, словно царство вовсе не имеет государя («подвластным нашим хотение свое улучшившим, еже царство безо владетеля обретоша»).

2. Захват олигархами – княжатами и боярами – власти в свои руки («свое хотение во всем улучиша и сами убо царьствовати начаша»).

3. Борьба между олигархическими кланами ради богатства и власти («сами же ринушася богатству и славе, и тако наскочиша друг на друга»).

4. Разгром централизованного государственного аппарата («кашко бояр и доброхотных отца нашего и воевод избиша»).

5. Захват земельных наделов, деревень, имений («дворы, и села, и имения… восхитиша и водворяшися в них»).

6. Расхищение государственной казны, финансов («Что же убо о казнах родительского ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением»).

Мы имеем дело, в сущности, с общей характеристикой едва ли не всех смутных периодов отечественной истории, которые прямо или косвенно были сопряжены с попытками введения олигархического правления. В далеком прошлом это была боярская олигархия. Она духовно травмировала смутами не только маленького Ивана IV, но и Петра I, а позже возродилась в период дворцовых переворотов в виде «затейки верховников».

Позже олигархия была уже не боярской и возглавляла различные части расколотого Белого движения (порой под иноземным патронажем, как это было с адмиралом Колчаком) в 1917-1920 годах. А уже при советской власти партийные олигархи КПСС бросили великую державу в хрущевскую слякоть и брежневское болото, а позже довели до полного развала.

Однако вернемся в ХVI век. Публичные казни и тайные убийства, аресты и высылки из Москвы стали обычными для этого времени. Центральные государственные структуры утрачивали свое значение. Ослаб контроль над регионами. Возглавлявшие их наместники усилили свой произвол, пользуясь благоприятным моментом: «свирепи аки лвове, а людие его, аки зверие, дивии до крестьян». Неудивительно, что начались крестьянские восстания.

Из-за неурожаев в городах росли цены на хлеб. Частые и губительные для деревянных построек пожары добавляли горя бедноте – «черным людям». Так московский пожар 1547 года, начавшийся 21 июня на Воздвиженке, вскоре охватил тысячи строений: «потече огонь яко молния».

Дым заполонил Кремль, и митрополит Макарий чуть не задохнулся в Успенском соборе. Его вывели через потайной ход к Москве-реке, но и там «бысть дымный дух тяжек и жар велик». Владыку обвязали наспех веревками и стали спускать к воде, да веревки оборвались. В конце концов чуть живой Макарий нашел спасение в Новинском (Новодевичьем) монастыре. А в Кремле грохотали взрывы и рушились стены в тех местах, где хранилось «зелие пушечное». В городе была паника. Испуганные кони вырывались из конюшен, сбивая на своем пути бегущих в дыму людей. За10 часов пожар истребил основную часть города.

Несчастные люди бродили по пепелищу в поисках пищи и какого-нибудь добра. У многих помутился рассудок («восколебашеся аки юроди»). И неудивительно, что через несколько дней вспыхнуло восстание, Москва оказалась в руках «черных людей», и они решились даже пойти вооруженной толпой к молодому царю Ивану IV, находившемуся в селе Воробьеве.

Как вспоминал позже Иван Грозный, вид возмущенной толпы привел его в ужас: «Вниде страх в душу мою и трепет в кости моя».

В древности во многих странах стихийные бедствия связывались с гневом Божиим, указывающим на неправедность высшей власти. Но русский царь еще был молод и нетвердо держал бразды правления в своих руках. Недовольство бедноты могло быть направлено и на олигархов того времени. Однако они оказались предусмотрительными и пустили слух, что пожар вызван колдовством бабки царя Анны Глинской.

Есть предположение, что наиболее активно действовали при этом бояре Романовы, сыгравшие столь важную роль в XVII и последующих столетиях, потомки прусских князей, бежавших на Русь от насильственной германизации (позже благодаря династическим бракам превратившихся практически в чистых германцев по крови). У них были прочные связи с московским торгово-ремесленным посадом, особенно с его верхами. Им представился удобный случай разделаться с влиятельными Глинскими, что они и сделали.

Из-за страшного пожара и народного бунта Иван IV испытал сильнейшее потрясение. Ведь прошло всего несколько месяцев с тех по р, как он был венч ан на цар ство, ста в первым царем на Руси. Новый титул был выше, чем у монархов-соседей и королей. И вот Иван на личном примере убедился, что от величия до падения, от любви народной до ненависти – один шаг. То, что ему удалось избежать беды, можно было трактовать как перст судьбы, подтверждение свыше его права на власть. Но была одна тайна, которая давала повод усомниться в этом.

Вспомним судьбу первой жены Василия III Соломонии Сабуровой и слух о ее сыне не от кого-нибудь, а именно от царя. Да и рождение самого Ивана IV – история темная. Ведь если верить слухам о связи его матери Елены с князем Иваном Овчиной-Телепнево-Оболенским, то получается, что Иван IV царь-самозванец, а законное право на престолонаследие по крови имел неведомый Георгий.

Подобные слухи и предположения подготавливали почву для последующей эпохи самозванцев и общей смуты.

В связи с этим упомянем о двух событиях, разделенных четырьмя столетиями. В 1566 году, согласно помете, сделанной дьяком на описи Царского архива, Иван Грозный затребовал к себе документы по делу первой жены Василия III и не вернул их, оставив в своем личном тайном архиве. Вероятно, это произошло неспроста, и загадка возможного претендента на трон мучила или во всяком случае интересовала царя. Он желал выяснить судьбу своего предполагаемого брата по отцу (если отец Ивана – Василий III!).

В 1934 году директор Суздальского краеведческого музея А.Д. Варганов добился разрешения вскрыть детское погребение в усыпальнице суздальского Покровского монастыря, неоднократно посещавшегося Грозным. Эта детская гробница находилась рядом с погребением Соломонии Сабуровой, и официально считалось, что в ней находятся останки дочери царя Василия Шуйского. Однако устное предание связывало могилу с именем сына Соломонии и Василия III.

В погребении оказались остатки одежды и тряпки и даже не было и следов костяка. Исчезнуть он не мог. Да и для грабителей могил (о которых, впрочем, ничего не свидетельствовало) не представлял никакого интереса. Таким образом был установлен факт ложного погребения. Находки были переданы в отдел реставрации тканей Государственного исторического музея, без упоминания обстоятельств и места находки.

Отреставрированная одежда, как выяснилось, была рубашечкой мальчика 3-5 лет, жившего в первой половине ХVI века и принадлежавшего к знатному роду. Это позволяет предположить, что у Соломонии действительно был сын и что его тайно вынесли из монастыря и скрыли, а для обмана властей устроили ложное погребение.

Но молва называла подлинным отцом Ивана IV любовника великой княгини Елены – Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского. Это обстоятельство играло немалую роль в претензиях на власть со стороны бояр-олигархов. Вряд ли случайно умирающий Василий III не включил в регентский совет при малолетнем Иване свою жену-царицу. Это и послужило причиной переворота, совершенного Еленой и князем Овчиной, ареста членов регентского совета, уничтожения братьев Василия III, после чего последовало (по-видимому) отравление царицы Елены и убийство князя Овчины.

Олигархам было выгодно распространять слухи о сомнительности прав Ивана IV на трон и о возможном более достойном претенденте. По мнению И.Е. Забелина, слух о рождении Георгия «есть крамольная попытка внести смуту в государеву семью и в государство, первая попытка поставить самозванца».

Возможно, точнее было бы сказать о подготовке общественного мнения для восприятия самозванца как полноправного государя. Это была мина замедленного действия, подложенная под трон. В надлежащий момент она могла сработать.

1 марта 1553 года царь внезапно тяжело заболел. Его противники с трудом скрывали свою радость, надеясь на его смерть. У них для этого случая был «припасен» свой претендент на трон – князь Владимир Андреевич Старицкий, двоюродный брат царя. В его пользу активно интриговала его мать Ефросинья, урожденная Хованская.

Боясь смерти Ивана IV, дьяк Иван Висковатый, человек умный и решительный, предложил царю привести к присяге царевича Дмитрия Старицкого и бояр. Однако большая группа влиятельных князей опасалась, что при малолетнем царевиче править будут родственники его матери – Захарьины и Юрьевы. Эти кланы готовы были в случае смерти царя расправиться с его сыном и родственниками царицы. Опасаясь этого, тяжело больной Иван IV просил своих близких бежать в крайнем случае за рубеж, чтобы спасти царевича.

Период этой болезни царя можно считать скоротечным смутным временем, совершенно определенно показавшим, каким образом могут в принципе развиваться события после его смерти. Призывая бояр к присяге, он произнес: «Я желаю, чтобы вы служили моему сыну Дмитрию, а не Захарьиным». Это был верный дипломатический ход. Большинство бояр присягу дали. К ним присоединился и Владимир Старицкий, несмотря на отговоры матери.

Заговорщики и смутьяны не решились выступить открыто. Один из них, князь Семен Лобанов-Ростовский признавался потом: «Когда Бог выказал милость к государю и даровал ему выздоровление, мы согласились держать все дело в тайне». Сам князь Семен, боясь разоблачения, решил бежать за границу и направил туда сначала сына, но тот был пойман и возвращен, а князя присудили к казни, замененной высылкой.

Царевич Дмитрий прожил совсем недолго. Выздоровев, царь в мае – июне совершил паломничество в Кириллов монастырь и взял с собой супругу и сына. Но ребенок заболел и умер. Правда, через год царица родила второго сына, которого нарекли Иваном. Ему суждено было прожить 27 лет и умереть от руки отца.

Итак, Иван IV пережил три смутных периода: в детстве, при фактическом правлении бояр-олигархов; в юности, во время народного бунта при пожаре Москвы 1547 года; в молодости, в марте 1553 года, когда во время его болезни организовался заговор бояр-олигархов с целью провозгласить «своего» царя.

Неудивительно, что после всего этого он всерьез задумался о необходимости иметь надежную опору для своей власти, защиту от внешних и внутренних врагов, при ослаблении позиций недружественных бояр, отстаивавших свои клановые интересы.

Упомянутые выше «микросмуты» явились предвестниками Смуты великой. Это напоминает серии землетрясений или небольших выбросов, предшествующих крупным вулканическим извержениям. Они не опасны, но свидетельствует о том, что на некоторой глубине происходят опасные процессы, клокочет раскаленная лава, готовая вырваться наружу.

Любая грандиозная смута (включая, конечно, произошедшую в конце XX века) не обходится без подобных «предвестников».

СТРУКТУРА ОБЩЕСТВЕННОЙ ПИРАМИДЫ

Сильное и прочное централизованное государство может существовать лишь при наличии устойчивой пирамиды власти, подобной природной, естественным образом сложившейся структуре, которую принято называть экологической пирамидой. Суть ее в том, что верхние слои питания, представленные разными видами, служат регуляторами численности нижних, а те в свою очередь обеспечивают существование верхних.

Наиболее успешно и долго экосистема действует в тех случаях, когда составляющие ее части разнообразны и организованы так, что нижележащий пласт примерно вдесятеро больше по биомассе, чем верхний. При этих условиях и относительной стабильности окружающей природной среды экосистема способна существовать десятки тысячелетий.

Для общества такая закономерность не обязательна. В примитивных социумах структура обычно достаточно проста, и нет большого разнообразия в социальных группах. Наиболее приближена к экологической пирамиде монархия, основанная преимущественно на сельском хозяйстве. Тогда выше слоя почвы (земли) идет пищевой пласт культивируемых растений и сельскохозяйственных животных. Над этими двумя пластами находятся крестьяне. Еще выше – слой ремесленников, торговцев, военных (дворян). Над ними – крупные бояре, князья (олигархи), ближнее царское окружение и, на вершине, царь. Не случайно в древности монархи существовали столетиями. Порой возникали демократии (в Древней Греции, Риме), но они перерождались в империи.

Другое принципиальное отличие от экосистемы: для общества важное, а порой и решающее значение имеет психика, интеллект – духовные связи. Биологическая пирамида питания для него необходима, но недостаточна.

В прежние эпохи большую роль в общественной жизни играли религиозные институты и деятели. Церковная иерархия существенно дополняла приведенную выше схему социальной структуры общества. Кроме того, существовали представители искусств, инженеры, ученый люд (поначалу преимущественно в сфере церкви).

Взаимосвязи в общественной пирамиде значительно сложней и прихотливей, чем в экологической. В природе самые тесные взаимосвязи имеют только два контактирующих «пищевых горизонта». Скажем, орел охотится на змей, но не на лягушек или насекомых.

В обществе иначе. Крестьяне, например, могут быть в подчинении и у мелких дворян, и у крупных олигархов, и у царя, а также оставаться свободными. В социальных слоях постоянно происходят взаимные переходы населения (в природе виды практически неизменны).

Вообще, когда мы говорим о структуре власти, то обычно приходим к однозначным схемам. Например. монархия практически никогда не реализуется в чистом виде. Монарх вынужден делить власть с другими правящими группами. В феодальном обществе он имеет в подчинении (помимо своего личного владения) фактически только своих непосредственных вассалов, родовую аристократию, тогда как их вассалы – не его подчиненные. Это в наибольшей степени напоминает взаимосвязи в экологической пирамиде.

Какая же социальная структура сложилась в России в царствование Ивана IV? В простейшей схеме даже в том случае, когда у царя была группа приближенных (второй сверху слой), еще ниже, в «среднем» слое опора была очень слаба. Монархия не могла быть устойчивой и деятельной, способной противостоять сильным внешним врагам и внутренним смутам, без опоры на этот самый третий слой сверху.

Вряд ли Иван Грозный исходил из каких-то теоретических соображений. Как умный правитель, он по опыту знал, что его власть нуждается в серьезном укреплении. Как это сделать? В реальных условиях того времени такая перестройка социальной структуры требовала «революции сверху», и конечно же, насильственной.

Если вернуться в конкретную сферу – российское общество времен большой Смуты, то перемены в структуре управления обществом в схеме выглядят так. При Иване Грозном и его сыне исполнителями и советниками монарха были приближенные, которые в свою очередь опирались (вместе с царем) на средний класс дворян-опричников. После угасания царского рода и правления Бориса Годунова господствующая верхняя группа, олицетворявшая государственную политику, была свергнута. К власти пришел «придавленный» до этого слой бояр. Наступила пора олигархического правления – Семибоярщина.

В Энциклопедическом словаре 1955 года (когда еще сохранялась крепкая государственная власть) о ней было сказано нелестно: «(1610-1612) период правления в Москве группы бояр (из 7 чел.), предавших национальные интересы России. Свергнув Василия Шуйского, бояре в страхе перед крестьянским движением совершили измену и присягнули польскому королевичу Владиславу. В Москву был введен польский гарнизон, и власть фактически перешла к полякам…»

А вот БЭС 1998 года весьма сдержанно говорит о том же: «Боярское правительство (7 чел.) в России… Передало фактически власть польским интервентам…» О предательстве государственных интересов – ни слова. Почему? Потому что настали иные времена.

Любопытная и поучительная перекличка веков. В ельцинской России власть, как известно, захватили олигархи. В книге американского историка и публициста Павла Хлебникова «Крестный отец Кремля Борис Березовский» приводится высказывание главного героя: «Чубайс хорошо исполняет приказания, которые дает ему хозяин. Всвое время (начало 1996 года) он был нанят на работу теми, кого потом стали называть «семибанкирщиной» (Березовский, Потанин и другие олигархи, – поясняет автор). Это факт… А задача была простая: нам нужно было выиграть президентские выборы».

Выходит, и такое бывает правление: олигархически – президентское. А в стране, где главному правителю и его администрации принадлежит вся полнота власти, эту структуру вполне можно считать монархически – олигархической. При этом под прикрытием президента-монарха правят управляющие им олигархи.

Вряд ли случайно возникло понятие «семибанкирщина». Аналогия с Семибоярщиной достаточно полная. Ведь для олигарха высшей ценностью является собственная мошна, капиталы (заключены ли они в землях, золоте, предприятиях, банках). Не случайно же при «семибанкирщине» национальные богатства СССР – России потекли мощным потоком за рубеж. Местные олигархи были в значительной мере ставленниками зарубежных господ, но в полной мере – расхитителями (в пользу иностранных держав и свою личную, своих сообщников) – общенародного достояния, включая природные ресурсы.

По приблизительным подсчетам во времена Горбачева – Ельцина из нашей страны было вывезено за рубеж ценностей на триллион долларов! Разве это не прямое предательство национальных интересов России?

Особенность «семибанкирщины» в России конца XX века в том, что она была выражена не столь очевидно, как в начале ХVII века. Потому что во второй половине XX века стало актуально не «жизненное пространство» и не территории сами по себе, а тот доход, который они могли принести, прежде всего в плане минеральных ресурсов. Экологическая эксплуатация и связанная с ней экономическая, безусловно, стали приоритетными для всех крупных капиталистических государств. Им не только не нужно, но и хлопотно, опасно, невыгодно захватывать чужие земли.

Получается так, будто расхитители национальных богатств вовсе не предают Россию, а как бы продают природные ресурсы, только и всего. Такой нехитрый подлог (предательство под видом «продательства») вполне удовлетворил тех, кто имели необоримое желание воспользоваться распродажей национальных богатств для личного обогащения.

Интересно, что уже раньше общественность была подготовлена к благосклонному отношению к предательству благодаря идеологической обработке: понятие «патриот» сумели опорочить и опозорить; «советский» стал «совком» или «красно-коричневым» (гнуснейший намек на сходство фашизма и коммунизма), СССР стали преподносить – по стопам геббельсовской и даллесовской пропаганды – как «империю зла»; Сталина – при котором советский народ постоянно улучшал свое благосостояние, увеличивался в числе и победил в неимоверно тяжкой войне, – стали проклинать, а Ельцина – при котором все шло буквально наоборот, народ стал беднеть и вымирать – провозгласили «отцом русской демократии».

«Семибанкирщина» оказалась несравненно губительней для державы (подлинная раковая опухоль!) по сравнению с Семибоярщиной. Почему? Возможно, за последние полвека русский народ в значительной мере переродился, духовно сильно изменился. Среди трудящихся стали преобладать служащие, наименее интеллектуально самостоятельный слой общества. Среди избирателей преобладающими стали женщины, которые в массе своей значительно легче поддаются внушению, психологической и идеологической обработке, чем мужчины. Социализм выродился в партократию при господстве мещан не только по положению (горожан – большинство), но и по духу, по идеалам и устремлениям.

При Семибоярщине было иначе, даже, можно сказать, наоборот. Русские люди удивительно быстро поняли, что олигархи в прямом смысле продают их иностранцам, которые заинтересованы в развале страны и пользовании ее богатствами. При царе же была надежда на порядок и справедливость, на волю и нормальный труд.

Всего лишь за два года средние классы, казаки, крестьяне и купцы-патриоты (не забывавшие, возможно, о своей выгоде, но ставившие судьбу родины выше личных интересов), объединенными усилиями свергли власть олигархов и иноземцев, восстановив прежнюю монархическую структуру общества.

Совсем иным оказался «средний класс» в конце XX века. Он стал поддерживать те преступные начинания олигархов, которые вели страну к экономическому упадку, казну к разграблению, а большинство населения, включая множество представителей этого самого «среднего слоя», к обнищанию или к деградации. Не было нужды в вооруженных выступлениях, борьбе за свободу. Достаточно было выразить свое отношение к установившемуся режиму и осознать, куда он ведет страну и народ. Масштабы подобных протестов были ничтожно малы.

Что это означает? То, что значительная часть современных россиян, в надежде на быстрое обогащение, сознательно, а точнее сказать, с помраченным сознанием пожертвовала родиной и собственным благосостоянием ради призрачных надежд на получение буржуазных материальных ценностей. Олигархам только того и надо было. Они быстро обзаводились этими самыми ценностями в неимоверном количестве, расчленяя страну, разваливая экономику, армию, науку… И в результате превратили великую сверхдержаву в третьеразрядное государство, погрязшее в долгах, с вымирающим населением, примерно половина которого имеет доходы ниже прожиточного минимума.

Это не просто тревожный сигнал. Это – показатель небывалого бедствия народа, страны, культуры. Правление олигархов продолжается. Новый президент, избранный… все-таки народом, клялся – и не раз – в верности олигархам. Даже если это стратегический маневр, он не сулит ничего хорошего госуда рству.

Заявления представителей «среднего класса» вроде того, что не то, мол, бывало в русской истории, ничего, обходилось! – вызывают недоумение. Ведь даже великая Смута начала ХVII века или Гражданская война 1918-1921 годов продолжались очень недолго и последствия их не были столь разрушительными. Напротив, получалось в конце концов, что это были кризисы роста, раз уж держава не только восстанавливалась, но крепла и расширяла пределы своего влияния. А тут – все наоборот.

Впрочем, у нас еще будет возможность обдумать особенности большой Смуты в России конца XX века.

Хотелось бы еще раз напомнить высказывание К. Валишевского о «демократическом инстинкте» русского народа, проявившемся во время правления Ивана Грозного. Этот же инстинкт давал о себе знать и позже. Современная английская исследовательница М. Перри, анализируя образ Ивана Грозного в русском фольклоре, констатировала, что этот образ выглядит совсем не Ужасным, и высказала мысль об идее «народного монархизма», укоренившейся в России.

Действительно, крестьянство на Руси связывало свою вольность (относительную, конечно) с монархией, справедливым царем, способным навести в стране порядок и укротить хищничество олигархов. В этом смысле монархия была в народном сознании созвучна «анархии» (тоже, конечно, не абсолютной). Самодержавная монархия, таким образом, становилась залогом относительной анархии в нижних социальных группах.

Как это ни странно звучит, но подлинный «демократический инстинкт» народных масс в России и тогда и позже был сопряжен с идеей монархо-анархизма или «народного монархизма» (царя – защитника крестьян). Этим можно объяснить, в частности, смуту Емельяна Пугачева, успех которого явно связан, помимо всего прочего, с русским монархо-анархизмом. Тем более что такое государственное устройство было вполне естественным для общественного сознания той поры.

Однако устойчивой общественная пирамида может оставаться только в том случае, если приведены в соответствие все социальные слои, включая олигархический. Если учесть, что с развитием техники и технологий, изменением природной среды и внешнеполитической ситуации в обществе неизбежны социальные перемены, социальная пирамида не может оставаться неизменной, а стало быть, и невозможно определить какую-то идеальную форму государственного устройства, годную для любой страны, любого народа и любого исторического периода.

Даже в России конца Средневековья смута началась с угасанием правящей династии, а была преодолена благодаря не суровому единовластию монарха, а усилиям народных масс и их «демократической интуиции».

В период великой Смуты переплетение внутренних и внешних сил, материальных и духовных факторов достигло предела, сперва развалив, а затем и уничтожив государственную машину. Бояре-олигархи готовы были расчленить Московское царство и править в своих уделах, пусть даже и под патронажем иноземных государей.

За спасение Родины выступили неформальные общественные организации: рязанское дворянство, нижегородский посад и посады северных городов. Им помогло и то немаловажное обстоятельство, что в многонациональной России начала ХVII века отсутствовал национализм и национальный сепаратизм антирусского характера.

Вот яркий пример. Мусульманские старейшины Казани, в молодые годы сражавшиеся против войск Ивана Грозного, послали в 1611 году татарские конные отряды на помощь не польским интервентам, а Минину и Пожарскому.

Русская православная церковь того времени тоже была патриотичной, а не пыталась обеспечить себе материальные выгоды, пользуясь Смутой. Она не призывала смириться под гнетом олигархов и иностранцев. Проповеди священников и грамоты патриарха-патриота Гермогена призывали народ к сплочению во имя Родины.

Когда 22 августа 1612 года полки Пожарского вступили у Новодевичьего монастыря в излучине Москвы-реки в решающее сражение с поляками, их не поддержали казаки под руководством князя Трубецкого. На третий день сражения к казакам пришел монах Авраамий Палицын и убедил их вступить в сражение против иноземцев. Казаки вняли его доводам и призывам и вместе с войском Минина ударили по полякам. Исход сражения был решен, несмотря на то, что общая численность польской армии была больше (по некоторым подсчетам – в полтора раза), чем русской. Но русские сражались за свою свободу, свою родную землю, свое государство, и потому победили…

Впрочем, таким было завершение Смуты. А нас интересует прежде всего она сама по себе, ее явные и тайные причины.

Еще раз хотелось бы обратить внимание на важное обстоятельство, о котором почему-то редко вспоминают, тогда как оно могло в немалой степени содействовать наступлению Смуты: существенное истощение земельных ресурсов в ряде центральных районов, а в результате снижение урожайности, недороды и голодные годы.

Косвенно об этом упомянул С.Ф. Платонов, который так определил «главный недуг московской жизни» в правление Бориса Годунова: «Кризис землевладения в центре продолжался; поместные земли оставались без рабочей силы, и «тощета» служилых людей не уменьшалась; выход трудового народа на украйны не стал меньше, и борьба за рабочие руки шла с большим ожесточением». Вынужденной мерой стала отмена Юрьева дня, в результате чего крестьянство ожесточилось.

И еще один тайный фактор, но относящийся уже к духовным опорам общества: странная смерть царевича Дмитрия, вызвавшая разноречивые толки и слухи, потрясшая народ и воздействовавшая на общественное сознание. Этим был в значительной степени предопределен успех самозванцев.

ЗЕМЛЯ, ВОЛЯ, ТЕРРОР

В XVI веке территория России увеличилась вдвое – до 5400 тысяч квадратных километров. Рост населения не был столь значительным. Это обстоятельство сказывалось на состоянии государства и вызывало противоречивые процессы.

Центральной власти на новых землях надо было налаживать административно-хозяйственную деятельность. Некоторые исследователи, а тем более политики, склонны рассматривать такую экспансию как проявление имперских устремлений. Да и страна со временем стала называться Российской империей. (Позже для СССР западная пропаганда использовала ярлык «империя зла», что помогло одержать победу в холодной войне и активно использовать в этих целях диссидентское движение разного толка.)

Однако такое расширение пределов державы вряд ли корректно называть имперским. Заселялись главным образом пустующие или малозаселенные территории. Происходила, можно сказать, диффузия населения – из мест с избытком людей – в места с их недостатком. При этом, в отличие, скажем, от имперской политики стран Запада, местное население не подавлялось и не истреблялось. Преобладало мирное естественное врастание русских в новую природную обстановку.

Метрополия мало обогащалась за счет приобретенных земель. Их требовалось осваивать, на что уходило немало сил и средств. Надо было организовывать там государственные структуры и держать воинские гарнизоны. Порой на окраинах государства, на новых присоединенных землях, жизнь была легче, свободней и богаче, чем в давно заселенных центральных областях.

Из-за быстрого расширения территории происходил не только естественный, но и дополнительный, излишний (с хозяйственно-государственных позиций) отток населения. У крестьян всегда был соблазн податься на новые земли.

Избыток земель приводил к «избытку» вольности.

Это, конечно, имело положительное значение не только для становления свободной личности. Свободные люди наиболее успешно осваивают новые земли, приспосабливаются к непривычным условиям, преодолевают трудности. Они наиболее активны и предприимчивы. Однако такие люди могут представлять немалую опасность для государственной власти, если она недостаточно сильна.

Русское население, сосредоточенное преимущественно севернее Оки, с середины XVI века стало распространяться на юг и на юго-восток, в черноземные районы Поволжья и степи (Дикого поля). Затем началось освоение Западной Сибири. В результате, например, согласно переписи 1582-1584 годов по новгородским землям, восемь из десяти селений оказались пустыми.

Царское правительство предпринимало меры для возвращения беглых крестьян, но в этом не преуспело. Ha окраинах страны скапливалось все больше вольнолюбивого отчаянного народа. Для них одинаково чужды были и местные хозяева, и центральная власть. По этой причине очаги крестьянских восстаний, бунтов, смут находились по окраинам государства.

Для царя важно было заручиться поддержкой дворян, которых наделяли землями и селениями. Централизованное государство укреплялось за счет раздачи земель дворянам-помещикам, которые обязаны были нести военную или государеву службу.

Еще Иван III роздал в поместное владение почти половину вотчинных боярских и часть церковных земель. Так было обустроено более двух тысяч дворян. В некоторых районах помещичье землевладение стало преобладающим.

Особенно интенсивно шел этот процесс во второй половине XVI века, когда Иван IV стремился максимально упрочить самодержавие. Пострадали прежде всего владельцы крупных вотчин, земли которых были отданы дворянам-опричникам как помещикам.

Боярам и княжатам было очень выгодно поддерживать церковное движение нестяжателей прежде всего потому, что тогда появлялась возможность конфискации и раздачи дворянам монастырских владений. Последователи Иосифа Волоцкого, напротив, протестовали против насильственного изъятия церковных земель, количество которых вообще-то было очень велико: почти треть всех сельскохозяйственных угодий.

В 1551 году был созван церковный собор, который получил название Стоглавого (он принял «Стоглав» – книгу русского православного законодательства). Собор подтвердил неотчуждаемость церковно-монастырских земельных владений, а также освобождение духовенства от юрисдикции государственных судов.

Был также подтвержден византийский принцип «симфонии» (в переводе с греческого – «созвучия») церкви и государства: «Человечество обладает двумя великими дарами Бога, данными ему через любовь Его к людям – священство и царство. Первый – направляет духовные потребности; второй – управляет и заботится о человеческих делах. Оба вытекают из одного источника».

Тем самым подчеркивалось некоторое ограничение царского самодержавия. Но Иван IV, имея толковых советчиков, не стал возражать против этого и пытаться поставить церковь под власть государства. В своем обращении к собору царь отметил: «Если вы не сумели по своему невниманию исправить отклонения от Божьей истины в наших христианских законах, вы должны будете ответить за это в судный день. Если я не согласен с вами (в ваших праведных решениях), вы должны меня увещевать; если я не смогу повиноваться вам, вы должны бесстрашно отлучить меня, с тем чтобы сохранить живыми мою душу и души моих подданных, а истинно православная вера стояла непоколебимо».

Царь укреплял свою власть не в противоборстве с церковью, подчиняя ее, а беря ее в свои союзники. Это была верная политика по предотвращению смуты.

Однако тот же собор принял некоторые решения, в последующем способствовавшие расколу и религиозной смуте. Нам сейчас нелегко представить, какое значение имело решение о способе соединения пальцев при крестном знамении: двоеперстие символизировало двойственную природу Христа, тогда как троеперстие символизировало Троицу.

Наконец, серьезные предпосылки для великой Смуты создала опричнина. Как мы знаем, бояр и княжат репрессировали или казнили, а имущество семьи отбирали. Царь пренебрег предостережением Макиавелли, которое отражало весьма распространенные нравы эпохи, когда богатство становилось высшей ценностью: государь «должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества».

Дворянство, обогащавшееся в опричнину, требовало повышения своего социального статуса. Им хотелось большего материального вознаграждения за государеву службу и повышений по чину. Если уж среди дворян было немало недовольных, то о боярах и говорить нечего: ведь это у них отбирал самодержец власть и богатства.

Террор опричнины держал в повиновении боярство. И подспудно в этой среде накапливался взрывоопасный заряд ненависти не только к конкретному государю, но и ко всей централизованной государственной власти. Приказно-бюрократическая система (выражаясь современным языком) не превращалась в отлаженную и надежную государственную структуру для страны, давно переставшей быть собранием разрозненных земель и княжеств, но еще не сформировавшейся как единый цельный организм.

Кстати заметим, что гоббсовское сопоставление общества с организмом не исключает того, что в таком организме, если он достаточно крупный, должна быть твердая внутренняя опора в виде скелета, структуры преимущественно механического типа. Роль подобного скелета и призвана играть государственная, во многом бюрократическая и механическая система. Без нее крупный общественный организм расползается на части, теряет единое управление и координацию действий отдельных органов, частей тела.

Кроме того, конечно же, должны присутствовать и духовные скрепы, ибо речь идет об организме, состоящем не из безликих одноклеточных форм, а из очень сложно организованных, наделенных эмоциями, сознанием, интеллектом особей. В те времена, о которых идет речь, духовное единство формировала преимущественно религия, вера. Поэтому роль православной церкви в становлении и укреплении России как великой державы была особенно велика. Пожалуй, для русских тогда родиной была не столько родная земля, сколько традиционная православная вера.

Русский человек еще со времен подсечно-огневого земледелия привык к постоянным перемещениям. Ему приходилось осваивать новые территории на севере, востоке, юге. Любя землю-матушку, он все-таки поклонялся прежде всего Иисусу Христу и Пресвятой Богородице, Животворящей Троице. Как показывает пример Афанасия Никитина, ходившего за три моря, русский человек умеет мирно жить с другими, даже очень непохожими на него людьми, в чужой стороне, но сохраняет при этом чувство своего достоинства, любовь к родине и православную веру.

Конечно, было бы нелепо считать, что все это характерно исключительно для русского рода-племени. В нем немало было и предателей, и криводушных, и вовсе неверующих в высокие ценности. Но в массе своей русский народ все-таки сохранял качества, упомянутые Афанасием Никитиным. Именно поэтому ему удалось в кратчайшие исторические сроки, без кровавых и жестоких завоеваний создать державу самую крупную на свете, да еще в очень непростых и разнообразных природных и демографических условиях.

Вот почему приходится признать верность суждения В.О. Ключевского о том, что в годы опричнины оказались расшатанными «духовные скрепы общества».

Укрепление централизованной власти путем террора позволяет создать крепкую механическую структуру под единым управлением. Но одновременно в общественном сознании, в духовной жизни общества наступает серьезный разлад. И неизвестно еще, что в результате окажется более важным.

В годы опричнины человеческая жизнь на Руси обесценилась. О соблюдении юридических норм, традиций, общественных правил не могло быть и речи. Христианская кровь проливалась с необычайной легкостью, порождая произвол, насилие и цинизм.

Современники, воспитанные в духе почитания православных обрядов, были потрясены, когда при опричном дворе Ивана Грозного церковные службы опричников-монахов во главе с игуменом-царем сменялись пьянством и сексуальными оргиями, похожими на сатанизм.

Никогда еще на Руси не было даже попыток посягнуть на жизнь главы Русской православной церкви. А митрополит Филипп в тверском Отрочьем монастыре был задушен Малютой Скуратовым подушкой по приказу Ивана Грозного.

В опричнину духовенство впервые подверглось массовым репрессиям. И повинны были в этом не антихристы, тем более не атеисты, а люди, причислявшие себя к православию, формально исповедующие человеколюбивую веру Христа.

Большинство деятелей Смуты прошло через горнило царствования Ивана Грозного. Тогда были посеяны семена, давшие затем страшную поросль: отступничество, клятвопреступления, жестокость, насилие. Общественный разлад, вызванный опричниной, не удалось преодолеть и незаурядному государственному деятелю Борису Годунову, который в свое время был опричным боярином царя Ивана IV. Ему пришлось продолжить опричную практику Ивана Грозного, хотя и в новых, более мягких формах. Но дело, конечно, не столько в преемственности мероприятий, сколько в их объективном характере.

Поскольку историки и моралисты традиционно проклинают опричнину, может сложиться убеждение, будто не будь ее, не произошло бы и великой Смуты. Но попробуем поставить вопрос иначе: не будь жестокого подавления олигархов, что бы произошло с государством? Сохранило ли бы оно свою целостность? Не превратилось ли бы в лоскутное формирование, которое по частям расхватали бы хищные соседи?

Лиходеи-опричники встречали порой серьезный отпор. Однако не произошло ни организованного восстания бояр и княжат, ни всенародного бунта. Несправедливая жестокость пробуждает ненависть и аналогичные ответные действия. Результатом массовых репрессий бывает либо ответная волна насилия, а значит, гражданская война, либо подавление народного гнева, духовный надлом общества, порабощение людей. В правление Ивана Грозного ни того, ни другого не произошло. Будь народ подавлен и напуган, он продолжал бы и впредь оставаться в таком рабском состоянии. А ведь он и перетерпел опричнину и поднялся в критический момент против иноземного господства, можно сказать, за свое государство. Это никак нельзя назвать бунтом рабов.

Одно то, что самозванцы выступали под именами царей и царевичей, показывает, что у народных масс не было рабского отношения к идее единовластия, крепкой государственности (что в ту пору и олицетворяло самодержавие). В общественном сознании уже укоренились представления о сильной единой державе, противостоящей феодальной раздробленности и олигархической власти.

Опричнина была явлением объективным, а не следствием болезненного жестокосердия и подозрительности Ивана Грозного. Мы уже говорили о том, что террор опричников не шел ни в какое сравнение с теми кровавыми репрессиями, которые в те времена захлестнули Западную Европу. По сравнению с западноевропейскими государями Иван IV мог бы считаться милосердным.

Было бы наивным утверждение, что всеевропейский кризис феодальной системы, крупнейшие социальные перестройки и переоценка моральных ценностей могли бы проходить мирно и гладко, без серьезных потрясений и кровавых конфликтов. Этого не было ни в одной крупной стране, а значит, и не могло быть нигде, в том числе и в России. Общественный организм болезненно переносит любые значительные перестройки. Они чреваты кризисами.

Можно вспомнить, что в 1524-1525 годах в Германии бушевала Крестьянская война, действительно народная, направленная против власти феодалов и духовенства. Восставшие выступали за установление императорской власти и объединение мелких германских княжеств. Однако объединились именно германские князья-олигархи, жесточайшим образом подавившие восстание. Считается, что в недолгий период этой войны погибло около 100 тысяч человек.

Ивану Грозному удалось избежать такого поворота событий. И вовсе не потому, что крестьянин на Руси был больше закабален, ч ем в герма нских княж ествах. Ско рее наобор от, на Рус и было несравненно больше вольных людей и население было в значительной степени «текучим» или, как образно и с немалым преувеличением выразился С.М. Соловьев, находилось «в жидком состоянии». Если бы опричнина вылилась в террор против народа, то в России уже тогда события могли бы развиваться по «германскому варианту», то есть вылиться в крестьянскую войну. Этого не произошло. Стало быть, в народе, несмотря на творимые жестокости и злоупотребления центральной власти, не сложилось мнения о наступлении на его права.

Авторитетный исследователь Смутного времени С.Ф. Платонов подчеркивал, что уже в юные годы Иван Грозный убедился в постоянстве притязаний олигархов на власть. Даже в кружке приближенных к нему просвещенных аристократов это проявлялось в полной мере: они стали укреплять и расширять свои вотчины.

«Испытав на себе воздействие приближенных им неосторожно княжат, – писал С.Ф. Платонов, – Грозный остро почувствовал желание освободить власть государя от всего того, что ей мешало со стороны аристократии, – во-первых, от постоянных местнических притязаний княжат, во-вторых, от княженецких вотчин, которые еще оставались в руках у князей. Средство для этого Грозный нашел в изобретенной им «опричнине»…

В течение двадцати лет (1565-1584) опричнина охватила половину государства и разорила все удельные гнезда, сокрушив княжеское землевладение и разорвав связь удельных «владык» с их родовыми территориями».

Возможно, благодаря таким крутым мерам удалось предотвратить более тяжелые последствия для страны и народа.

Снова вспомним, с какими огромными жертвами проходили более или менее сходные процессы в европейских странах. В России же, во-первых, число жертв было сравнительно невелико, а стало быть и террор не столь ужасный, как на

Западе. Во-вторых, на Руси и сам государь-тиран и народ относились к жестокостям крайне отрицательно. И когда мы говорим о диких оргиях Ивана Грозного и опричников, надо иметь в виду риторический вопрос: а не было ли это стремлением заглушить укоры совести?

Никоим образом не оправдывая жестокостей Ивана Грозного, следует учитывать, что описания изощренных и ужасных его преступлений были даны почти исключительно его недругами или лицами, заинтересованными ради политических целей обличать его даже в том, в чем он не был виновен, и преувеличивать число жертв.

Можно возразить: сторонники Грозного – тоже лица заинтересованные, а подвластные ему люди не имели возможности говорить правду под угрозой пыток и смертной казни. Так что приходится обращаться к свидетельствам иностранцев и тех, кто бежал от деспота за рубеж.

Однако есть свидетельства, по которым можно судить, как относились к царствованию Ивана Грозного простые люди. Это – народные предания. Они не являются историческим документом в юридическом и сугубо научном смысле. Но определенно показывают, какой образ Грозного царя сохранила народная молва.

В одной сказке Иван представлен крепостным человеком, а выбор нового царя – «демократической» процедурой: все идут к реке со свечками и опускают их в воду, а у кого после этого она загорится, тот и царь. (Избранник не по людской, а по высшей воле.) Барин обещал Ивану, если станет царем, вольную ему дать. Иван в ответ сказал, что коли в цари угодит – барину голову отрубит. Свеча загорелась у Ивана, стал он царем, да и выполнил свое обещание: срубил барину голову. За это и прозвали его Грозным.

В другой сказке Грозный царь велит палачу сечь реку Волгу кнутом за то, что она не давала переправиться его православному войску. После трех жестоких ударов присмирела Волга.

Существовало сказание и о том, как царь Иван Грозный «хотел делать все дела по закону христианскому, а бояре гнули все по-своему и лгали». Разозлился царь, велел виноватых казнить. Восстали против него бояре, и пришлось ему покинуть дворец, попрощаться с народом, да и отправиться куда глаза глядят. А в лесу одна березка признала его и поклонилась три раза. Заплакал царь, рассердился на бояр, вернулся в Москву и «перекрушил бояр, словно мух».

Конечно, подобные сказки отражают мечту народа о справедливом царе, оберегающем простой люд от боярского самоуправства олигархов. Но характерно то, что такой царь представлен как Грозный, а не кто иной. Народ сознавал, что только суровые меры способны «образумить» зарвавшихся удельных владык. Об этом свидетельствовал не какой-то краткий исторический отрезок, а многовековой народный опыт.

На этот счет есть верное, на наш взгляд, высказывание К. Валишевского: «Если нравы эпохи оправдывали жестокости на Западе, то же приложимо и к Ивану. Курбский, задавший тон хулителям царя, был заинтересованной стороной в этом деле. Он был представителем непокорного меньшинства. Масса же выражала свое настроение при помощи поэтического народного творчества… Народ не только терпел Ивана, но восхищался им и любил его. Из толпы его сотрудников он удержал только два имени – Никиты Романовича Захарьина и палача Малюты Скуратова. История мало знает о первом. Брат царицы Анастасии… умел жить. Легенда сделала из него героя, изобразив его отказывающимся от милостей царя и заботящимся об установлении более мягких законов для народа. Та же легенда отдает предпочтение Малюте Скуратову как истребителю бояр и князей».

Действительно, в этих двух образах воплотилась и надежда на более благополучную жизнь (что, надо заметить, не оправдалось), и признание неизбежности жестоких мер, которые позволят избавить народ от гнета местных владык.

«Этот демократический инстинкт, – пишет Валишевский, – властно обнаруживается во всех воплощениях народного слова и раскрывает нам тайну опричнины, ее идею и легкость, с которой Грозный навязал ее одним и вызвал сочувствие большинства».

Если бы опричнина вызвала глубокое возмущение значительной части населения, то она бы не продержалась, и царь, организовавший ее, остался бы в памяти народной как злодей и кровопийца.

В этой связи приходит на ум давно известная аналогия: Иван Грозный – Иосиф Сталин. Вопрос все тот же: почему не убили Сталина в 1930-е годы? Сделать это не представляло большого труда: либо организовать покушение, либо – кому-то из его приближенных-врагов, резонно опасавшихся за собственную жизнь, – прикончить его лично. Ведь к этому призывал, в частности, Лев Троцкий: «Убить тирана!»

Почему же никто на Руси, а затем в СССР не решился повторить подвиг Брута и других тираноубийц? Прежде всего вопрос: корректно ли называть этих правителей тиранами? Разве они не были законными – каждый для своего времени и своего государства – представителями верховной власти? Оба они осуществляли террор. Но кто был терроризирован? Прежде всего и почти исключительно представители высших слоев социальной пирамиды. Только этим можно объяснить то, что память в народе об этих грозных правителях очень уважительная.

Общественное мнение среди образованных масс формируют представители привилегированных групп – тех самых, которых терроризировали эти государственные деятели. Народное мнение обычно во внимание не принимается.

Но в том случае, когда требуется совершить убийство правителя, который пользуется большим авторитетом в народе, приходится с этим считаться. Потому что тогда почти наверняка убийца сам будет убит, и вместо славы тираноборца он удостоится клички цареубийцы или убийцы любимого народом вождя. Но важно еще и то, что «убрать тирана» надо было не ради освобождения народа, ради высокой идеи, за которую можно голову положить, а для захвата власти, что имеет смысл только если ты сам воспользуешься этой властью.

Это не означает, будто введение опричнины народ приветствовал и она облегчала его существование. Нет, к ней относились как к злу, хотя и неизбежному; к злу, в значительной степени необходимому, как хирургическая операция. Можно согласиться с мнением С.Ф. Платонова: «Направленная против знати, она (опричнина. – Авт.) тяготела над всем населением; имея целью укрепление государственного единства и верховной власти, она расстраивала общественный порядок и сеяла общее недовольство». Насчет общего недовольства сказано слишком огульно: нетрудно догадаться, что в государстве было немало людей, относившихся к происходящим переменам вполне положительно («партия» опричников, например).

«Сама суть производимой реформы – превращение крупной и льготной формы землевладения в форму мелкопоместную и обусловленную службой и повинностями – должна была вызвать недовольство населения», – утверждал Платонов. Можно возразить: «должна была», да не вызвала. И какого населения недовольство? Разные его группы относились к происходящему по-своему. В народе, во всяком случае, массовых протестов не возникло.

Менее спорно другое высказывание Платонова: «Реформа сопровождалась террором. Опалы, ссылки и казни заподозренных в измене княжат и иных людей, вопиющие насилия опричников над «изменниками», кровожадная злоба и распутство самого Грозного пугали и озлобляли народ. Он видел в опричнине непонятный и ненужный террор и не угадывал ее основной политической цели, которой правительство открыто не объясняло».

Все, что касается народа, здесь истолковано (а мнение это Платонова едва ли не общепринято) без учета той давней исторической реальности, когда к казням, даже массовым, относились как к явлению обыденному. Судя по народным же преданиям и по тому факту, что массовых народных выступлений против Грозного не было, народ не был озлоблен.

Наконец, то, что народ был не в состоянии понять действия

Грозного, – всего лишь догадка историка, основанная на принятом в интеллигентских кругах отношении к умственным возможностям «простого люда». Отношение катастрофически ошибочное. Это доказывают события XX века в России, когда народные массы проявляли больше здравого смысла и понимания государственных интересов, чем едва ли не большинство представителей интеллигенции. Не потому, что интеллигенты, «пролетарии умственного труда» слишком глупы, конечно, а потому, что они слишком ограничены интересами или корпоративными, или идеально-гуманистическими, или и вовсе теоретическими. Представления о реальной ситуации среди народных масс у них самые туманные, если не искаженные за отсутствием соответствующего жизненного опыта, из-за давней оторванности от жизни – в особенности духовной – этих самых масс. Исключение составляли великие русские писатели XIX века.

Еще раз повторим: мы не утверждаем, будто опричнина одобрялась русским народом и шла ему на пользу. Нет, конечно, не выиграл народ и даже больше натерпелся от нее, чем выгадал. Но из этого еще не следует, что простой люд был напуган и озлоблен. Тем более что негативные последствия опричнины для народа сказались не сразу, а через определенное время. В таких случаях люди (во все века и во всех странах) обычно теряют связь между причиной и следствиями.

Показательно высказывание С.Ф. Платонова: «Не успел Иван Грозный закрыть глаза, как в самую минуту его кончины Москва уже бурлила в открытом междоусобии по поводу того, быть вперед опричнине или не быть, а княжата, придавленные железною пятою тирана, уже поднимали голову и обдумывали способы своего возвращения к власти».

Из этого следует, что несмотря на террор, подавление противников сильной государственной власти не было радикальным. Своим террором Грозный, значит, сдержал и подавил на время этот процесс. Не случайно же при нем Смута не начиналась. Но вряд ли можно усомниться, что она подготавливалась опричниной в аспекте морально-нравственном.

Например, множество барских холопов (сыто живших рабов) отпускалось на волю. Часто нарушалось крестьянское самоуправление в крупных вотчинах, что вызывало отток недовольных на вольные промыслы или на иные земли. Все это готовило почву для бунтарства и смут. Укрепление единовластия сопровождалось, по-видимому, увеличением и безвластия (там, где было искоренено господство олигархов).

Создание нового общественного слоя – дворянства – проходило болезненно и противоречиво.