Тайны смутных эпох

НАЗВАНИЕ И СУЩНОСТЬ

Один из важных факторов, вызывающих сумятицу в умах людей, связан с неточностью, а то и с сознательным искажением формулировок. Наиболее преуспевают в этом неблаговидном занятии политические деятели.

В крупных политических баталиях не бывает сколько-нибудь значительной группировки, выступающей как «регрессисты». А вот «прогрессистов» всегда с избытком. Есть, конечно же, консерваторы, но и они вынуждены изменяться в угоду текущей ситуации. Впрочем, свои взгляды они никогда не называют регрессивными, а напротив, всячески доказывают, что они – передовые, а их противники – безнадежно отсталые.

Победившая партия непременно провозглашает свой курс наиболее прогрессивным. В этом усматривается обычная закономерность, которую еще в XVI веке отметил остроумный англичанин Джон Харрингтон (перевод С.Я. Маршака):

По той же причине бунт не принято считать революцией. Хотя в подобных случаях между бунтом, восстанием и революцией нередко усматривается различие и по существу. Более того, даже принято отделять перевороты от революций, несмотря на то, что в русском языке эти два слова синонимы, точнее, одно есть перевод на русский язык другого.

Например, И.В. Сталин обычно писал об «Октябрьском перевороте», тогда как официальная советская версия была иной: Великая Октябрьская Социалистическая Революция. На чьей стороне в этом случае была правда? Что произошло 25 октября (7 ноября) 1917 года: вооруженный переворот или революция?

Ответ зависит от того, как понимается в данном случае понятие «переворот». Он может захватывать только руководящую верхушку общества (дворцовый переворот). Однако результат даже такого небольшого по первоначальным масштабам изменения в общественной жизни может в последующем привести к серьезным переменам, социальным катаклизмам и перестройкам, которые вполне обоснованно можно считать революционными.

Перевороты совершаются быстро, порой в считанные часы, тогда как настоящие революции длятся чаще всего годами. Хотя в масштабах исторических событий несколько лет – срок малый, когда речь идет о значительных социально-политических и экономических преобразованиях.

«Революция, – писал П.А. Кропоткин, – это быстрое уничтожение, на протяжении немногих лет, учреждений, устанавливавшихся веками и казавшихся такими незыблемыми, что даже самые пылкие реформаторы едва осмеливались нападать на них. Это – распадение, разложение в несколько лет всего того, что составляло до того времени сущность общественной, религиозной, политической и экономической жизни нации; это – полный переворот в установленных понятиях и в ходячих мнениях по отношению ко всем сложным отношениям между отдельными единицами человеческого стада».

Тут следует сделать оговорку. Разрушение в несколько лет, скажем, религиозной жизни общества вряд ли возможно: для этого требуются по меньшей мере десятилетия.

Вообще, все те революционные изменения, которые упомянул Кропоткин (у него «общественный» в данном случае, по-видимому, синоним «социальный»), не происходят синхронно. Быстрее всего может измениться политическая ситуация, когда к власти приходит новая партия со своей программой решительных преобразований общества. Только окончательная и безоговорочная ее победа может считаться завершением первого этапа революции.

Но возникает еще один вопрос: всегда ли революцию допустимо считать прогрессивным явлением? Ведь и паралич бывает прогрессивным.

За последние полтора десятилетия в нашей стране, как во всех капиталистических странах, официальная пропаганда, стоящая на стороне имущих власть и капиталы, постоянно и громогласно выступает против революций. Именно под этой шумовой завесой удалось совершить в СССР, а затем в России сокрушительные революционные перевороты. И те, кто их осуществлял, при этом твердили о благости прогрессивного эволюционного пути развития и гибельности – революционного (ссылаясь прежде всего на Социалистическую Революцию).

Как тут не вспомнить образ Тарелкина из пьесы Сухово-Кобылина: «Когда объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом – так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади!»

Подобные субъекты, стремящиеся бежать впереди прогресса, основательно запутали это самое понятие «прогресс». Они чаще всего склонны считать прогрессивным все то, что нравится им. Политики при этом стараются потрафить подспудным желаниям и мечтаниям образованной толпы. Многолетние усилия буржуазных демагогов привели к тому, что полностью извратилось, к примеру, такое часто звучащее понятие, как «демократия».

Изначально оно толковалось как народовластие. Но вот образовались страны «буржуазной демократии», которые гордятся своими свободными, всеобщими демократическими выборами. В то же время они не скрывают, что для победы на выборах требуется иметь мощнейшую финансовую поддержку. Но если побеждают на подобных выборах только ставленники богатеев, то эту систему власти следует называть плутократией (от «плутос» – богатство).

Казалось бы, почему не называть вещи своими именами? Если в странах Запада сложился культ материального благополучия и богатства, то почему бы не признать наиболее богатых и самыми достойными (тем более что они – самые влиятельные) и провозгласить торжество плутократической системы?

Тут проявляется, можно сказать, стыдливость богатых, о которой писала Марина Цветаева:

Такой бывает потаенная «стыдливость» вора, живущего среди тех, кого он обокрал, у кого постоянно ворует те самые деньги, которые составляют основу его благосостояния. Не этим ли объясняется их какая-то растерянная (под нарочитой важностью) повадка?

Но ведь это все не более, чем моральные сентенции. На них практически все богатые стараются вовсе не обращать внимания, утверждая перед другими свое положение как наилучшее, достойное зависти, уважения и преклонения. То же самое внедряют в общественное сознание средства массовой пропаганды, находящиеся на услужении у богатых. И все-таки до сих пор плутократы (плуты!) предпочитают называть свое правление демократическим. Значит, в такой хитрой подмене есть определенный смысл, имеется своя выгода.

Буржуазные революции потому так и называются, что к власти приходят вовсе не народные массы, а наиболее богатые буржуа. Они пользуются для установления своего полного господства смутой, волнениями в обществе. При этом и народные массы, а точнее сказать, определенная часть народа получает возможность улучшить свое благосостояние или даже получить более высокий общественный статус. При этом формируется новый слой Государственных Владык (сокращенно – ГВ), состоящий из наиболее богатых и влиятельных лиц. Он явно или неявно противостоит Народным Массам (НМ).

Такова предельно упрощенная схема. Но она позволяет четко отделить демократию (приоритет НМ) от аристократии, плутократии, партократии (приоритет ГВ). Подобным образом определяется сущность власти. Каким образом такая власть поддерживается – вопрос второй. Бывает диктатура НМ, а бывает – ГВ, основу которых могут составлять представители какой-то партии или определенного социального слоя.

Революционные изменения в общественной структуре, как следует из предыдущего, могут быть двух типов. В одном случае борьба идет среди представителей ГВ (или претендующих на эту роль) за власть над народом. В другом случае власть переходит к преобладающим по численности слоям Народных Масс при подавлении или физическом уничтожении прежних ГВ. Революцию этого типа принято называть социалистической.

При всем величайшем уважении к НМ, надо признать, что не их порабощают, а они сами соглашаются, верней, вынуждены соглашаться с господством ГВ. Без малого пять столетий назад об этом писал Этьен де ла Боэси: «Народ сам отдает себя в рабство, он сам перерезает себе горло, когда, имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой и надевает себе ярмо на шею…»

Так-то оно так, но приходится помнить о том, что некоторая часть народа за определенные блага идет в услужение ГВ, а поэтому безоружная основная часть народа вынуждена подчиняться своей небольшой, но вооруженной части, которая служит интересам ГВ.

Все это, в общем-то, вещи достаточно примитивные и очевидные. О них бы и не следовало говорить, если бы не одно важное обстоятельство. Вопрос в том, может ли народ осуществить революцию?

Если под ней понимать не волнения, бунты, восстания, то ответ, пожалуй, должен быть отрицательным. Ведь требуется не просто свергнуть существующую власть. Победа революции предполагает не только разрушение, но и созидание, установление нового общественного порядка.

В этом отношении народные массы подобны природным стихиям, которых Федор Тютчев назвал «демонами глухонемыми», а Максимилиан Волошин продолжил: «Они творят, не сознавая Предназначенья своего». Разнородная, рассеянная на обширной территории основная масса народа не может создать государственную структуру. Для этого требуется определенная программа, заранее разработанная, а также более или менее подготовленные люди.

Конечно, может быть партия, представляющая интересы народа. Но тогда в случае победы она становится у власти и… невольно (а то и осознанно) превращается в ГВ. Если это не случится сразу, то должно произойти со временем. Чтобы этого не было, необходимы какие-то специальные меры или какие-то особые люди у власти.

Известно, что революция, подобно греческому богу Крону, пожирает своих детей. Первое поколение победителей, ставших у кормила власти, в большинстве своем обречено на репрессии или уничтожение. Таковы жестокие законы революционной борьбы, когда после успешных восстаний и переворотов приходится переходить к строительству нового общественного порядка. Изменение революционных задач требует радикальной смены стратегии, а значит и притока новых людей. Но методы остаются прежними: революционный террор.

Таковы, судя по всему, объективные закономерности революционного процесса, не зависящие от личных качеств отдельных вождей. Они вознесены на гребень революционной волны, но не они направляют ее движение: здесь задействованы более могучие социальные силы.

Не только с подачи отдельных историков, но и вообще в общественном сознании происходит персонификация отдельных событий, связанных с восстаниями, переворотами, революциями. Мы привычно говорим о разинском или пугачевском движении, о вожде революции Ленине, о сталинских репрессиях. Здравомыслящий человек понимает, что это – условность. Однако со временем здравый смысл улетучивается, а в горьком осадке остается пресловутый культ личности, когда заслуги человека в одних случаях непомерно возвеличиваются, а в других – трактуются как величайшие преступления. Если при советской власти официальная пропаганда превозносила Разина, Пугачева и декабристов как национальных героев, то антисоветские деятели выставляют их как злодеев. Если Ленин считался гением революции и «самым человечным человеком», то в противовес этому его личность стали демонизировать, считая его едва ли не антихристом. О Сталине и говорить нечего: посмертное очернение его образа может сравниться разве только с его прижизненным восхвалением.

Подобные чрезмерные контрасты характерны для революционных периодов.

Наконец, и отношение к революциям тоже отличается контрастностью оценок. Одни считают их прогрессивным явлением, а другие – сугубо отрицательным, тогда как третьи стараются отличать и характеризовать их в связи с конкретной ситуацией. Как мы уже говорили, А.А. Богданов, один из первых идеологов большевиков, затем перешедший в оппозицию ленинскому курсу, предлагал отделять кризисы развития от кризисов деградации.

Его позиция заслуживает внимания уже потому, что он исходил из наиболее общих представлений, рассматривая законы существования и развития (деградации) сложно организованных систем вообще – биологических, социальных, философских, идеологических, религиозных. Для общественных систем такая классификация имеет смысл уже потому, что кризисные ситуации (одним из воплощений которых являются революции) действительно ведут или к переходу данного социума на более высокий уровень развития, или к его деградации.

Таким образом, следует различать революции развития и революции деградации. Как всякий кризис, они на первом своем этапе схожи, потому что вызваны смутой и общественным комплексным кризисом. Они сопровождаются и естественным «противотечением» – контрреволюцией. Принципиальная разница обнаруживается в дальнейшем. Страна либо усиливается, либо деградирует.

ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Страна есть единое целое. Общество в основе своей разнородно. Мы уже сравнивали социальную структуру общества с экологической пирамидой.

Для стабильности эко– или социосистемы требуется определенное гармоничное соответствие отдельных слоев. Когда один из них получает значительные преимущества, вся система дестабилизируется.

Яркий пример такого явления – период правления Екатерины Великой. Она продолжала вслед за Петром Великим реформировать российское общество во многом на западноевропейский манер. Ее по праву можно считать одной из наиболее просвещенных государственных деятелей того времени.

Известно, что она вела переписку с французскими просветителями, философами-вольнодумцами. Ее работоспособность внушает уважение, так же как ее здравый смысл. Дени Дидро предложил ей проект идеального устройства государства Российского. Приняв советы с благодарностью, Екатерина не торопилась их исполнять. Обиженный философ высказал ей свое недоумение, на что она резонно отвечала, что философ имеет дело с бумагой, которая может все стерпеть, тогда как в ее подчинении живые люди, которые не столь бесчувственны.

Несомненно, она была выдающейся государыней. Она умела, оставаясь женщиной, демонстрировать лучшие мужские качества, включая мужество. Карамзин был недалек от истины, когда отметил: «Ею смягчилась власть, не утратив силы своей». При ней Россия окончательно укрепилась как великая мировая держава…

Однако именно в ее правление произошло самое крупное в истории России крестьянское (и не только крестьянское) восстание, грозившее свергнуть существовавшую власть. Эта великая смута вошла в историю как «Пугачевщина». Хотя корни ее уходят глубоко в прошлое и связаны отчасти с особенностями воцарения Екатерины II на престоле.

Она не имела совершенно никаких юридических прав на российский трон. Бедная дочь захудалого немецкого князька, жена императора Петра III сумела отстранить его от власти путем дворцового переворота, опираясь на дворянскую гвардию. Хотя Петр III, издав «Указ о вольности дворянства», освободил представителей этого набравшего силу класса от обязательной воинской службы. Получив такую привилегию, они стали обустраивать свои скромные имения. До этого манифеста 1762 года, неся пожизненную воинскую повинность, дворянин не обращал серьезного внимания на свое домашнее хозяйство. Порой дом небогатого помещика мало отличался от деревенской избы.

Побывав заграницей, русский дворянин имел возможность убедиться, как роскошно живут тамошние привилегированные сословия (ведь еще не грянула Великая Французская революция). И на этот западный манер стали перестраивать свои владения молодые и «свободные» помещики.

Как пишет историк Е. Багрова: «У помещиков появляются новые каменные дома, возле них разбиваются парки, устраиваются фонтаны, причудливые гроты, искусственные развалины. Иной чудак-помещик строит зараз и дом, и оранжереи, и фабрики, и заводы, и ничего не доводит до конца. Дом, красиво убранный внутри, снаружи похож на казарму, сад так и остается не огороженным, но ворота, ведущие в него, немецкой причудливой работы…

А в столице роскошь все увеличивается. Чтобы быть светским человеком, надо иметь, по крайней мере, несколько кафтанов с золотым шитьем, бархатную шубу с золотыми кистями, несколько золотых табакерок, осыпанных бриллиантами, золоченую карету, запряженную шестеркой белых лошадей. У графа Орлова парадная одежда, осыпанная бриллиантами, стоила миллион рублей».

Говорят, что Екатерина II, представляя приехавшему в Петербург австрийскому императору Иосифу II своего царедворца графа Строганова, заметила: «Он так крезовски богат, что не придумает средств промотаться».

Польский король Станислав Понятовский, побывавший в гостях у графа Безбородко, не смог сдержать удивления: «Золотая резьба работана в Вене… В обеденной зале уступы парадного буфета уставлены множеством сосудов золотых, серебряных, коралловых и др. Обои чрезвычайно богаты, некоторые из них выписаны, иные сделаны в России. Прекрасная китайская мебель».

Ежедневно у Безбородко накрывали обеденный стол на сто человек. Он проживал в месяц несколько тысяч рублей – огромные по тем временам суммы. Своим любимцам он щедро дарил деревни, которых у него было множество. Заезжей итальянской певице мог сделать подарок в 40 тысяч рублей.

Что уж говорить о празднествах, которые устраивались с необычайным великолепием и в которых участвовали тысячи приглашенных!

Возникает законный вопрос: откуда на все это брались средства? Практически единственным классом, который обеспечивал подобную роскошь, было крестьянство. И чем богаче становились привилегированные социальные группы, тем более тяжелый гнет ложился на крепостное крестьянство.

Екатерина II укрепила финансовое положение государства, изъяв из церковной собственности земли и крестьян, а также отменив гетманство на Украине. Казалось бы, пришла пора отменить крепостное право, облегчить жизнь крестьян. На словах императрица была к этому готова. Например, в «Уставе благочестия» (1782 год) она провозглашала приоритет моральных ценностей, основанных на христианских заповедях. Вот ее семь заповедей: «I. Не чини ближнему, чего сам терпеть не можешь. II. Не токмо ближнему не твори лиха, но твори ему добро, колико можешь. III. Буде кто ближнему сотворил обиду личную, или в имении, или в добром звании, да удовлетворит по возможности. IV. В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю неимеющему, напой жаждущего. V. Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему. VI. Блажен кто и скот милует, буде и скотина злодея твоего спотыкнется, подыми ее. VII. С пути сошедшему указывай путь».

Приведя этот перечень, современный российский историк А.Б. Каменский счел нужным выразить свое умиление: «Как вaжнo, что эти внушения исходили от того, кто для русского человека был олицетворением власти Бога на земле».

Трудно удержаться от возражения. Во-первых, тогдашний русский человек знал, что Екатерина II не по праву заняла место своего супруга, а благодаря дворцовому перевороту. Во-вторых, государственный деятель обязан не провозглашать моральные сентенции, всем и без того известные, а создавать в стране такие условия, чтобы эти самые заповеди воплощались в жизнь. А то ведь получалось сущее лицемерие. Государыня увещевала даже скотину недруга миловать, тогда как сохраняла дичайшее крепостное рабство!

Большинство дворян вполне устраивало подобное лицемерие. Однако крестьяне были все-таки не безропотными скотами. Они прежде терпели крепостной гнет, зная, что их барин находится на важной и опасной государевой службе. Да и царь представлялся помазанником Божиим, законным правителем страны.

Теперь выходило иначе. Государыня, хотя и благословленная на царство, взошла на трон незаконным путем. А помещик, вместо того, чтобы служить царю и Отечеству, занят всяческим благоустройством своего быта и развлечениями. И ради чего терпеть все повинности, тяготы и унижения?

Вряд ли Екатерина II не понимала, что в народе зреет серьезная смута. Об этом свидетельствовали не прекращавшиеся крестьянские бунты. Но даже при всем своем желании она не могла хоть как-то урезать привилегии дворянства. Ведь именно благодаря дворянам она пришла к власти и удерживалась на троне. Их недовольство было бы для нее смерти подобно. А потому просвещенная императрица, которая вела переписку с философами и провозглашала моральные заповеди, под угрозой жестокого наказания запретила крестьянам жаловаться на своих господ.

Таким образом, смута в России началась задолго до того, как вспыхнуло пугачевское восстание. Уже в начале царствования Екатерины II по стране прокатилась волна бунтов крестьян, казаков, работных людей. В отдельных уездах крестьянские волнения продолжались годами. «На их подавление, – писал советский историк М.Т. Белявский, – правительство двинуло крупные воинские части с артиллерией, предписав им действовать столь же решительно и беспощадно, как и при осаде неприятельских крепостей. Особенно «отличился» при этом генерал князь Вяземский. Он устроил настоящую бомбардировку восставших сел и деревень, расстрелял из пушек фактически безоружных крестьян, а затем провел зверскую экзекуцию над усмиренными.

…Правительство издало ряд указов, в которых подчеркивало, что оно намерено «помещиков в их владениях и имениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать». Одновременно оно грозило, что в случае «вредного от грубиянства и невежества непослушания крестьян», с ними «яко с сущими злодеями и нарушителями общего покоя поступлено будет с таковою же военною строгостью». Сенату и этих драконовских мер показалось мало… По екатерининскому указу 1763 г. крестьяне были обязаны оплачивать не только расходы на посылку и содержание воинских команд, но и стоимость розг и плетей, которыми их наказывали, веревок, на которых их вешали, пуль и ядер, которыми их расстреливали».

Несмотря на подобные меры, предпринятые государыней-моралисткой, бунты крестьян и рабочих вспыхивали с новой силой. Восстание в Кижах (Карелия) продолжалось с 1769 по 1771 год и было подавлено, в результате чего были убиты около двух тысяч крестьян. Волнения рабочих уральских заводов пришлось подавлять карательной экспедицией, которую возглавил все тот же А.А. Вяземский.

На Правобережной Украине чуть раньше бунтовали крестьяне и запорожские казаки, захватывая и грабя усадьбы и замки, давая отпор польским войскам. А в 1771 году во время эпидемии чумы восстал московский люд, ведя уличные бои, захватив на три дня Кремль и убив главу московской церкви архиепископа Амвросия.

Правительство постаралось ограничить вольности яицких казаков и лишить их некоторых привилегий, в частности, беспошлинного соляного промысла и рыбной ловли. В ответ на Яике (река Урал) вспыхнуло восстание казаков, которое пришлось подавлять с помощью регулярных войск.

Тогда же объявился на Яике человек, который стал выдавать себя за спасшегося от смерти императора Петра III. В этом отношении он оказался не оригинален: в России в ту пору было уже несколько самозванцев.

Появились они, конечно же, не случайно. Официальное сообщение о его естественной смерти было воспринято в народе с недоверием. Возродилась мечта о царе, покровителе крестьян, радетеле за их интересы. Прошли слухи о том, что на него совершили покушение дворяне, потому что он пожелал даровать волю крестьянам. Но царю удалось чудом спастись (в одной из деревень отслужили благодарственный молебен о его спасении). Он вынужден скрываться в народе до поры до времени.

Самозванцев правительство вылавливало и казнило, но это не могло искоренить легенду о добром царе. Настали смутные времена, когда народ, подавленный угнетателями, разуверился в верховной власти. Кризис доверия народа к власти – один из важных симптомов серьезной смуты.

«КРЕСТЬЯНСКИЙ ЦАРЬ»

Предки Емельяна Ивановича Пугачева (Пугача) были выходцами с Украины на Дон. Он появился на свет в родной станице Степана Разина – Зимовейской. Но если Степан Тимофеевич происходил из семьи зажиточных «домовитых» казаков, то Пугачев – из голытьбы.

Ему довелось участвовать в Семилетней и первой Русскотурецкой войнах. Проявив храбрость и сообразительность в боевых действиях, он получил младший офицерский чин хорунжего в казачьих войсках. Пугачев принимал участие в поимке беглых раскольников, но карателем быть не пожелал и ударился в «бега». Скитания привели его в Белоруссию, в район Гомеля. Он поселился там весной 1772 года в раскольничем ските.

До него, конечно же, доходили слухи о чудесном спасении «заступника за народ» Петра III, а также о тех, кто выдавал себя за императора. По-видимому, тогда-то он и задумался о том, чтобы воспользоваться случаем и сыграть смертельно опасную роль Петра III.

…В период горбачевского перестроечно-смутного времени в «Военно-историческом журнале» один автор, верно уловив негласный социальный заказ, постарался доказать, будто екатерининская эпоха была светлой и радостной для русского крепостного крестьянства, а Пугачев был в раскольничем ските завербован представителями иностранных спецслужб! Возможно, этот автор намекал на то, что и в XVIII веке революционные идеи проникли в Россию с Запада, подобно марксистскому учению во второй половине XIX века.

Подобная идеологическая установка была весьма выгодна антисоветчикам, которые вбивали в головы некоторой части «патриотов-почвенников» мысль о том, что русскому народу чуждо возмущение против царской власти, что триада «самодержавие, православие, народность» есть нечто подобное чудесному заклинанию, способному спасти Россию. В таком случае и две революции 1917 года можно было представить как результат коварного заговора гнусных «жидомасонов» (словно не было Гражданской войны, в которой победили не белые, которых поддерживал Запад, а красные, на стороне которых оказалось большинство русского народа).

На примере гипотезы, представляющей Пугачева ставленником иностранных спецслужб, видно, насколько политизированными бывают иные историки. Хотя у этой гипотезы есть и некоторые основания. У следователей, которые допрашивали пойманного Пугачева, были подозрения относительно его связи с заграницей. Но, как писал историк В.И. Буганов, «следователи убедились, что восстание, которое он возглавил, не было кем-то инспирировано, что оно было стихийным движением народа против крепостничества, дворянства».

Кстати сказать, во времена горбачевско-ельцинские постоянно в массы запускались мифы о добреньких царях-императорах, при которых русскому народу жилось вольготно и благостно. И это делали те, кто ненавидел Советскую Россию, а то и Россию вообще, только для того, чтобы пробуждать в массах ненависть и презрение к недавнему прошлому.

Тогда же появились и самозванцы. Один из них уверял, что является сыном чудесно спасшегося цесаревича Алексея Романова, а стало быть, имеет все права на российский престол. В одном из опубликованных интервью расторопная журналистка, беседуя в 1995 году с этим «сыном» цесаревича Алексея, сослалась для пущей убедительности на результаты международной акмеологической конференции, состоявшейся в марте того же года в Москве.

«Кроме астрологов и экстрасенсов, – писала журналистка, – в ней приняли участие экономисты, социологи, политологи. Они попытались сделать прогноз развития событий в российской политической жизни на 1995-1997 годы. По докладам сопредседателей международного фонда «Стратегия» академика С.П. Преображенского и профессора Дж. Фитджопса (США), на основании других футорологических исследований предсказано, что вскоре Николай Алексеевич Романов-Дальский будет коронован в Кремле под именем Николая III».

Все это не было сказано 1 апреля и не украшало страницы сатирического журнала. Теперь каждый усмехнется и скажет, что все это чепуха. Но тогда, в 1995 и 1996 годах, было в нашем обществе немало людей (да и куда бы они делись сейчас?), которые воспринимали подобные откровения с полнейшей серьезностью. Разве это не показатель чудовищной смуты? В последние годы о Николае III не слышно вовсе. Это лишний раз доказывает, что когда Ельцину и его олигархам надо было во что бы то ни стало удержать свою власть и продолжать в этой связи порочить Советскую Россию, было выгодно рекламировать самозванцев, претендующих на отсутствующий российский трон. Реанимировалась легенда о добром царе и благоденствующих подданных, идиллию которых зверски разрушили злые большевики, одурманенные западными крамольными идеями марксизма.

Однако самозванцы конца XX века вносили сильнейшую смуту в умы главным образом вполне образованных интеллектуалов и служащих. Основная масса народа оставалась равнодушной к подобным идейным вывертам.

Иная ситуация была в 1772 году. Наиболее образованная часть общества отдавала себе отчет в том, что царь свергнут и убит, а опорой власти служит дворянство. Но в народе крепла вера в «своего царя», заступника за простой люд. Это понимал Емельян Пугачев, решивший использовать смуту для того, чтобы организовать восстание.

Осенью 1772 года он перебрался на Яик, где еще продолжались волнения казаков. Осмотревшись, он «признался» одному казаку, будто является царем Петром Федоровичем. Слух постепенно распространялся среди казаков, о чем было доложено начальству. Пугачева схватили и посадили в тюрьму. Однако ему удалось бежать, и уже ничего не оставалось, как открыто заявить о своих правах на российский трон. Он пообещал казакам восстановить их старинные порядки и предоставить им дополнительные льготы.

Безусловно, далеко не все были введены им в заблуждение. Тем более что власти поспешили сообщить, что он – самозванец, донской казак. Ближайшие соратники Пугачева вряд ли сомневались в этом. Для них этот вопрос не был принципиальным. Если нет законного государя, а на троне утвердилась немка, то почему бы не поставить вместо нее русского казака?

Емельян Пугачев проявил себя хорошим организатором, и в его окружении было немало талантливых людей. Среди них выделялся Падуров – один из депутатов от казачества в «Уложенной комиссии», созванной в Москве Екатериной II для либерального прикрытия своей крепостнической политики. Там Падуров ознакомился с идеями французских просветителей, что отразилось в наказе от казачества, в составлении которого он принимал участие.

В отличие от Разина, не поднявшегося в своей деятельности выше казацких анархических стереотипов, Пугачев понимал важность социальной организации. Он попытался даже создать государственный аппарат восставших и придавал большое значение агитации и пропаганде. Он решительней, чем Разин, выступал против бесцельного разрушения и постарался, хотя и безуспешно, наладить военное производство на уральских заводах.

Как обычно бывает при стихийных народных восстаниях, разрушительные действия удаются гораздо лучше и радикальней, чем созидательные. Ненависть рабочих к каторжному заводскому труду была так велика, что они в большинстве случаев громили все заводское хозяйство.

Пугачевское восстание, в отличие от разинского, быстро приобрело ярко выраженный крестьянский характер. По мере того как оно охватывало новые районы, роль яицких казаков сокращалась. Многие из них не захотели оставлять свои земли (только в пугачевском руководстве они оставались в большинстве).

Была у пугачевщины еще одна важная отличительная черта: в восстании участвовали почти все сословия (работные люди, горожане, духовенство), а также представители разных национальностей – башкиры, киргизы, черемисы. Старообрядцев он привлек тем, что обещал пожаловать «древним крестом и бородой». Но больше всего благ обещал он в манифесте сентября 1773 года казакам, жалуя их «рякою с вершины и до усья, и землею, и травами, и денежным жалованьям, и свинцом и порахам и хлебным провиянтам».

Пугачев стал народным вождем, предводителем крестьянского восстания. Он был, конечно же, не революционером в полном смысле слова, а, как выразился И.В. Сталин, – «царистом». Но в тогдашней России иначе и не могло быть. Однако главнейший пункт его политической программы с полным основанием можно считать революционным: целью своей он провозглашал уничтожение дворянства как класса.

В манифесте, составленном после взятия Саратова летом 1774 года, Пугачев провозглашал: «Я – ваш законный Император. Жена моя увлеклась в сторону дворян, и Я поклялся Богом истребить их всех до единого. Они склонили ее, чтобы всех вас отдать им в рабство, но Я этому воспротивился, и они вознегодовали на меня, подослали убийц, но Бог меня спас».

Он стремился не только захватить власть в стране, но и изменить социальную структуру. Хотя, конечно же, в то же время признавал незыблемость царского самодержавия. По его мысли, царь должен был выражать интересы не дворянского меньшинства, а крестьянского большинства.

Согласно этим представлениям, система правления в России предполагалась монархической по форме и анархической по содержанию. Об этом можно судить по его манифесту от 31 июля 1774 года, где говорилось:

«Сим именным указом с монаршим и отеческим Нашим милосердием, всем находящимся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков быть верноподданными рабами собственно нашей короны и награждаем древним крестом и молитвою, и головами и бородами, вольностью и свободой, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, во владения землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями, соляными озерами без покупки и без оброку».

Каким образом все это можно организовать, он не указывал, зато провозглашал метод революционного террора по отношению к дворянам, с которыми надо поступать так же, как они поступали с крепостными: ловить, казнить и вешать. После чего в стране воцарятся мир и покой, «кои до века и продолжаться буд ут».

Проще всего оказалось организовать «революционный террор» и разорять, грабить и разрушать помещичьи усадьбы, крушить фабрично-заводское хозяйство. Народная стихия в этом отношении подобна природной. Надо только иметь в виду, что и противная сторона, дворянство, не менее жестоким образом расправлялось с восставшими крестьянами, а крепостной гнет, на котором держалось их благосостояние, был подлинным и часто беспросветным рабством.

По словам А.С. Пушкина, произошел «мятеж, начатый горсткой непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов». Но кое в чем можно не согласиться и с Александром Сергеевичем. Распространение казацкого мятежа и превращение его в народное крестьянское восстание зависело не от нерадения местного начальства, а от его беспомощности перед лицом массового движения. Это была, можно сказать, гражданская война.

Она оказала заметное влияние не только на русскую, но и на европейскую, а отчасти и на мировую историю. Ведь одновременно с этим восстанием боролись за свою независимость североамериканские колонии Англии, создавшие свое государство. Считается, что победе американской революции способствовали тогдашние враги Лондона – Франция и Испания. Но вряд ли устояла бы американская держава, если бы Екатерина II исполнила просьбу английского короля, оказав ему помощь русскими войсками.

В то время эти войска передислоцировались с фронта окончившейся русско-турецкой войны во внутренние области России для подавления пугачевского восстания. По-видимому, только по этой причине Екатерина II отклонила просьбу английского короля. Ей приходилось сражаться за сохранение собственного государства.

Североамериканские повстанцы остались победителями. А русским бунтарям была уготована страшная доля. Сжигались деревни, виселицы на плотах плыли по Яику и Волге, на Болотной площади в Москве торжественно казнили Пугачева.

Когда парижские бунтари полтора десятилетия спустя взяли Бастилию, перед русской императрицей вновь встала тень донского казака, поднявшего пол-России на грозное восстание.

Она не решилась послать русскую армию к границам революционной Франции. По тем временам это была лучшая армия Европы, и она смогла бы справиться с восставшими. Была бы задушена в зародыше французская революция, про которую Ленин сказал, что весь XIX век был ее продолжением.

Тут кстати вспомнить пушкинское: «Не приведи Господь видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Из этого нередко делают вывод, будто в отличие от всех прочих, русский бунт какой-то особенно ужасный, словно чем-то лучше, «цивилизованней» были бунты и революции в Англии, Франции, Германии. В этом отношении восстание под руководством Пугачева не было исключением.

Любая природная стихия бессмысленна (бессознательна) и беспощадна. Народные восстания вызваны всегда гневом и возмущением, а вовсе не какими-то кабинетно-идейными соображениями. Здесь эмоции всегда преобладают над разумом. Ведь это – периоды смуты духовной. В такие моменты не только народные массы, но и отдельные личности «теряют голову».

Есть основания считать пугачевское восстание революционным выступлением. Оно предполагало установление особенной, можно сказать, народной монархии (монархо-анархического государства) при коренном изменении социальной структуры общества. И если его так не называют, то по упомянутой нами причине: «Мятеж не может кончиться удачей…»

СМУТА И РЕВОЛЮЦИЯ

Вряд ли было случайным совпадение пугачевского восстания по времени с Великой Французской революцией, грянувшей в 1789 году. Для истории расхождение в полтора десятилетия незначительно. В обеих странах существовала просвещенная монархия, а основанием для восстаний послужили народные волнения.

В России с казнью Пугачева восстание не прекратилось. Как писал А.С. Пушкин: «Совершенное спокойствие долго еще не воцарялось. Панин и Суворов целый год оставались в усмиренных губерниях, утверждая в них ослабленное правление… и искореняя последние отрасли пресеченного бунта. В конце 1775 года обнародовано было общее прощение и поведено все дело предать вечному забвению. Екатерина, желая искоренить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в уральские… Но имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую – так выразительно – прозвал он пугачевщиною».

Неудивительно, что «замирения» народа с правящим классом не состоялось. Никаких принципиальных изменений к лучшему не произошло. Простой русский народ оказался в положении побежденного, покоренного, вынужденного смириться со своим унизительным положением.

Это в конце XX века хитрые политики и журналисты, а также наивные или обманутые «патриоты» и странные монархисты, невесть какую монархию представляющие, вдруг дружно стали рисовать идиллические картинки жизни народа в царской России. Конечно, в хлебородные годы, да у хорошего помещика крестьянам жилось действительно не худо. Только и всего. В остальном их положение было незавидным. Иначе не бунтовали бы они, не шли на смертный бой против регулярных войск, как это было во время пугачевского восстания (обратим внимание на то, что Пушкин счел назвать «ужасной эпохой» восстание, длившееся сравнительно недолго).

Уже после того как страсти, казалось бы, улеглись, дворянин А.Н. Радищев правдиво описал свое «Путешествие из Петербурга в Москву». Он побывал в тех краях, которые не восстали. Почему? От хорошей жизни? Вот характерный разговор Радищева с безымянным пахарем, который есть смысл привести целиком.

– Бог в помощь, – сказал я, подошед к пахарю, который, не останавливаясь, заканчивал начатую борозду. – Бог в помощь, – повторил я.

– Спасибо, барин, – говорил мне пахарь, отряхивая сошник и перенося соху на новую борозду.

– Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям?

– Нет, барин, я прямым крестом крещусь, – сказал он, показывая мне сложенные три перста. – А Бог милостив, с голоду умирать не велит, когда есть силы и семья.

– Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще в самый жар?

– В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину, да под вечер возим оставшееся в лесу сено на господский двор, коли погода хороша; а бабы и девки, для прогулки, ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды. Дай Бог, – крестяся, – чтоб под вечер сего дня дожжик пошел. Барин, коли есть у тебя свои мужички, так они того же у Господа молят.

– У меня, мой друг, мужиков нет, и оттого никто меня не клянет. Велика ли у тебя семья?

– Три сына и три дочки. Первенькому-то десятый годок.

– Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным?

– Не одни праздники, и ночь наша. Не ленись наш брат, то с голоду не умрет. Видишь ли, одна лошадь отдыхает, а как эта устанет, возьмусь за другую; дело-то и споро.

– Так ли ты работаешь на господина своего?

– Нет, барин, грешно было бы так же работать. У него на пашне – сто рук для одного рта, а у меня две – для семи ртов.

Не удивительно, что Радищев, обращаясь к помещикам, восклицал: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? то, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух».

Правда, порой чаша терпения крестьян переполнялась. И тогда они могли при случае даже убить своего мучителя и кровопийцу-помещика. В XIX веке российская статистика в этом пункте была фальшивой: не учитывалось, сколько помещиков погибало от рук своих крепостных (в официальных сводках обычно в таких случаях констатировали смерть от апоплексического удара). Наказать конкретных виновников чаще всего не было возможности, потому что у крестьян практиковалась круговая порука.

Спору нет, со временем суровость крепостных порядков не увеличивалась, а уменьшалась, а там и произошла «революция сверху»: отмена Александром II крепостного права. Впрочем, революцией называть такой шаг можно только для красного словца, ибо государственный строй и соотношение социальных групп в результате не изменились.

Но если велико было внутреннее возмущение крепостных и работных людей своим бесправным положением, то почему же не превратилось пугачевское восстание в полноценную революцию, подобно тому, что произошло во Франции? Там ведь тоже все начиналось со смуты, огромного числа нищих и обездоленных, отдельных бунтов.

Советская историософия давала этому такое объяснение. «Трагедией восставшего крестьянства было то, – писал М.Т. Белявский, – что, поднявшись на борьбу, героически сражаясь со своими угнетателями, оно не могло противопоставить самодержавно-крепостническому строю новый общественный строй. Восстание, несмотря на размах, как и прежние выступления народных масс, было стихийным – восставшие не имели ясной политической программы борьбы и могли лишь противопоставить «плохой дворянской царице» Екатерине II «хорошего», «доброго» царя».

Такое объяснение трудно считать убедительным. Как мы видели на примере некоторых указов Пугачева, у него достаточно ясно очерчивалась политическая программа установления монархически-анархического государства. По тем временам, учитывая особенности общественного сознания, это была вполне разумная и реалистическая идея. Поставить во главе государства «крестьянского царя» – разве этого мало?

Для России того времени это была, можно сказать, программа-максимум. Кстати, и французы не выступали за коммунистические идеалы. Лозунг «Свобода, Равенство, Братство» вполне подходил не только для масонских лож и французских революционеров, но и для русских мужиков, которые пошли за Емельяном Ивановичем Пугачевым. То, что у них, мужиков, такие слова не были в обиходе, ничего принципиально не меняет. Русский вариант можно сформулировать так: «Воля, Справедливость, Братство». Суть остается все той же.

Во Франции большинству крестьян жилось не лучше, чем в России (и это несмотря на то, что там природные условия несравненно благоприятнее для сельского хозяйства, чем у нас). Как писал П.А. Кропоткин: «Бедственное положение громадного большинства французского крестьянства было, несомнен но, уж асно. Оно, не перест авая, ухудш алось с са мого начал а царствования Людовика XIV, по мере того, как росли государственные расходы, а роскошь помещиков принимала утонченный и сумасбродный характер, на который ясно указывают некоторые мемуары того времени. Особенно невыносимыми делались требования помещиков оттого, что значительная часть аристократии была в сущности разорена, а потому старалась выжать из крестьян как можно больше дохода… Через посредство своих управляющих дворяне обращались с крестьянами с суровостью настоящих ростовщиков. Обеднение дворянства превратило дворян в их отношениях с бывшими крепостными в настоящих буржуа, жадных до денег, но вместе с тем неспособных найти какие-нибудь другие источники дохода, кроме эксплуатации старых привилегий – остатков феодальной эпохи…

Крестьянские массы разорялись. С каждым годом их существование становилось все более и более неустойчивым; малейшая засуха вела к недороду и голоду. Но рядом с этим создавался – особенно там, где раздробление дворянских имений шло быстрее, – новый класс отдельных зажиточных крестьян… В деревнях появились деревенские буржуа, крестьяне побогаче, и именно они перед революцией стали первые протестовать против феодальных платежей и требовать их уничтожения…

Накануне революции именно благодаря им, крестьянам, занимавшим видное положение в деревне, надежда стала проникать в села и стал назревать бунтарский дух… И нужно сказать, что если отчаяние и нищета толкали народ к бунту, то надежда на улучшение вела его к революции».

Мы привели эту большую цитату потому, что Петр Алексеевич Кропоткин, заставший крепостное время в России, писал, словно одновременно имея в виду не только Францию, но и свое Отечество. Хотя не образовалось еще в России при крепостничестве значительной прослойки «кулаков», деревенских аналогов буржуа, а самое главное, так называемый «третий класс» и пролетариат находились если не в зачаточном, то в младенческом состоянии.

В XVI веке во всех развитых государствах значительный удельный вес обрели горожане, а их роль в управлении государством и соответствующими переворотами становилась решающей. Недаром такое символическое значение обрел факт захвата в Париже Бастилии.

За Пугачева была крестьянская, фабрично-заводская, городская беднота, – массы, не имевшие единого идейного стержня и сколько-нибудь определенной организованности. Была бушующая стихия, но отсутствовала целеустремленная направленность на революционный переворот, который можно свершить только там, где находится правительство. Требуется кинжальный удар в центр управления страной, чтобы парализовать действие государственной машины, точнее сказать, органов управления государством.

Подобной возможности у пугачевского восстания не было. Вот если бы восстание декабристов 1825 года совпало по времени с народными волнениями типа пугачевщины, тогда еще могло бы свершиться нечто подобное Великой Французской революции. Государственный переворот должен происходить на фоне большой смуты, только в таком случае он может стать революционным.

Для буржуазной революции необходима достаточно крепкая и претендующая на власть буржуазия; для пролетарской революции требуется как минимум немалое количество пролетариев. А вот крестьянские революции, несмотря на огромное количество крестьянских масс во всех странах (во всяком случае, до XX века), так и не свершились. Постоянно вспыхивали крестьянские восстания и бунты, переходящие порой в крестьянские войны. Но последний шаг – к победоносной крестьянской революции – так и не был сделан.

Пример Франции в этом отношении красноречив. Ведь уже «блестящее» царствование Людовика XIV привело к тому, что начались бунты, которые продолжались практически во все время правления следующего Людовика и особенно обострились после неурожайного 1774 года. Позже, при улучшении урожаев, волнения пошли на спад, но не прекратились. Так что смута продолжалась достаточно долго, и Великая революция стала, по существу, ее переходом на новый уровень. Без этих бунтов она бы не свершилась. Но и без государственного переворота, который произошел в Париже, волнения народа были бы в конце концов подавлены если не силой оружия, то благодаря либеральным реформам.

Когда в России в середине XIX века стала назревать революционная ситуация, царское правительство сумело ее преодолеть без серьезных социальных потрясений, путем реформ. Эта мера помогла избежать крупных народных волнений, но революционные идеи проникали в российское общество не снизу, а сверху, из среды наиболее просвещенных граждан. Дело тут не столько в тех или иных политических группировках и партиях, а в том, что не народ, а именно наиболее просвещенные граждане в большинстве своем были настроены против самодержавия. Одни мечтали его ограничить парламентом, другие выступали за парламентскую республику, третьи – за полное свержение существующего государственного строя.

В этих условиях едва ли не самыми консервативными социальными слоями были, помимо небольшой правящей прослойки, крестьяне. Революционные идеи находили отклик в умах наиболее образованных рабочих.

В своих замечательных «Записках революционера» П.А. Кропоткин свидетельствовал, что ему приходилось с большой опаской подводить сезонных рабочих, среди которых он вел народническую пропаганду, к мысли о возможности свержения царской власти. Приходилось делать упор главным образом на просветительские беседы, одновременно переходя на социальные темы. Среди квалифицированных заводских рабочих делать этого не требовалось, потому что они неплохо разбирались в политэкономии и революционных идеях.

Как о типичном эпизоде Кропоткин рассказал о случае с народником Сергеем Кравчинским. Он и его товарищ, идя по дороге, попытались завести с нагнавшим их мужиком на дровнях разговор о тяжких податях, произволе чиновников и необходимости бунта. Мужик стал погонять лошаденку, агитаторы поспешили за ним, продолжая толковать о податях и бунтах, пока мужик не стал стегать лошадь, чтобы она вскачь умчала его от народников.

Кстати сказать, и Кропоткина выдал жандармам кто-то из рабочих-ткачей, среди которых он вел пропаганду. Никаких выступлений рабочего класса таким путем добиться не удалось.

Еще один вид деятельности революционеров – террористические акты – тоже оказался бесполезным. Идеологи таких акций (хотя и не всегда – исполнители) понимали, что таким образом невозможно запугать, а тем более свергнуть существующий строй. Однако можно было добиться ответных репрессивных действий правительства, ужесточения режима, а значит и более благоприятной революционной ситуации.

Ужесточения режима они добились после убийства Александра II и смещения в результате «бархатного диктатора» Лорис-Меликова, относительного либерала. Но революционная ситуация от этого не возникла. Потому что никакой смуты тогда в России не было: страна была стабильной и развивающейся.

…В 1924 году талантливый человек и большой фантазер А.Л. Чижевский издал книгу «Физические факторы исторического прогресса», в которой попытался доказать, что революционные и другие социальные возмущения возникают в периоды повышения солнечной активности. Для России такое совпадение пришлось на 1905 и 1917 годы, причем в первом случае число солнечных пятен было меньше, чем во втором, в соответствии с интенсивностью революционных потрясений.

Некоторые интеллектуалы и сейчас верят в подобную зависимость социальных катастроф от активности Солнца или «парада планет» (когда они выстраиваются примерно в одной плоскости). Как писал Чижевский:

Однако в действительности еще более, чем в 1917 году, вспышка солнечной активности была в 1837, 1847, 1870, 1780, 1789 годах. Но почему-то в эти годы никакой революции в России не произошло. Да и самая большая всеобщая «смута» начала ХХ века приходится, пожалуй, на 1914 год, когда вспыхнула Первая мировая война. Не будь ее, неизвестно, что произошло бы в стране позже.

Так что не космические факторы, а прежде всего смута и на ее фоне государственный переворот являются обязательными признаками подлинной революции.

ПОШАТНУВШАЯСЯ УСТАНОВКА

В индивидуальной психологии есть понятие установки. Это нечто, подобное эмоциональной предрасположенности, предвзятости, готовности к определенным реакциям в соответствующих обстоятельствах. Такая реакция вырабатывается в результате опыта, знаний или традиций.

В простейшем виде установка вырабатывается у животных при дрессировке или при экспериментах, которые проводил, в частности, И.П. Павлов на собаках. Человек способен выработать установку самостоятельно и вполне сознательно, но в дальнейшем она может проявляться у него вне зависимости от рассудка, подсознательно.

Особенность установки в том, что она может со временем закрепляться (переходя в подсознание), если она периодически подкрепляется. Так действуют, например, влюбленные, которые преподносят предмету своей страсти подарки и говорят комплименты. При постоянном повторении такого рефлекса (появление данного человека – подарок – удовольствие от подарка) через некоторый срок предмет любви может испытывать удовольствие уже при встрече с данным субъектом. Возможно, такой способ ухаживания, увенчанный успехом, породил известную поговорку: «Любовь зла, полюбишь и козла».

Шутки шутками, а в политической жизни установка играет немалую роль. Например, когда после Великой Отечественной войны снижались цены (а до нее – увеличивалось благосостояние советского народа), это серьезно укрепляло авторитет Сталина и установку на признание его великим вождем и отцом народа. Дело тут не просто в задабривании населения, а в подтверждении верности взятого им политического курса, в реальности и честности его обещаний.

Правда, со времен горбачевской «перестройки» в общественное сознание стали вколачивать мысль, будто замечательные успехи советского народа в труде и в боях объясняются… животным страхом сталинских репрессий, что «стройки коммунизма» возводили главным образом заключенные, а в атаки против гитлеровцев шли либо штрафные батальоны, либо подневольные бойцы, подгоняемые сзади заградительными отрядами.

Увы, подобные бредовые для здравого ума идеи не только пропагандировались, но и находили благоприятную почву в умах немалого числа служащих, интеллигентов. Им даже не приходило в голову, что число работавших заключенных составляло ничтожную долю от числа всех трудящихся (один-два человека на сотню), «штрафников» – еще в десять или сто раз меньше. Но главное, пожалуй, другое.

В нашей стране появилось немало граждан, которым трудно было поверить, что возможен подлинный трудовой энтузиазм, а также подлинный героизм в войне. Это скептики, циники, приспособленцы и лицемеры, не способные не только на героические, но и просто на достойные поступки. Опошление героического прошлого, да еще своего собственного народа, своих действительно героических недавних, а отчасти еще живущих предков – показатель глубокой духовной эрозии, нравственной деградации. У такого народа не может быть достойного будущего.

Увы, такую подлейшую установку вырабатывали долго и упорно внешние и внутренние враги СССР. И когда Хрущев выступил с докладом, ниспровергающим культ Сталина, это был удар колоссальной силы по сложившейся идеологической установке. В данном случае совершенно неважно, насколько справедливы или несправедливы были обвинения Хрущева в адрес недавнего вождя, которому он сам пел дифирамбы. Не имеет существенного значения и то, в какой степени был оправдан культ личности Сталина. Важно, что восхищение вождем и доверие к нему культивировались годами и подтверждались замечательными достижениями страны, а затем еще победой в Великой Отечественной войне. Это было чувство, укоренившееся в подсознании миллионов граждан как четкая установка. Она в значительной степени содействовала единению людей и признанию коммунистической идеологии в массах.

Эта установка основательно пошатнулась после выступления Хрущева на ХХ съезде партии. С этого времени начался идейный разброд. А все приспособленцы и лицемеры, вступившие в партию из-за карьерных соображений, получили подкрепление своим самым низменным устремлениям и оправдание подлости своей и лжи.

В общественной жизни феномен коллективного подсознания играет существенную и до сих пор не оцененную по достоинству роль. Комплекс установок обеспечивает общественную стабильность. Крушение установки – подрывает ее, содействует наступлению смутного времени разброда и шатаний.

Для России конца XIX века такой устойчивой официальной идеологической установкой продолжала быть триада: «Самодержавие, православие, народность». Ее укоренению содействовали экономические успехи страны в конце XIX века во время правления Александра III. Индустриализация, расширение сети железных дорог, оживление торговли, а еще раньше, при Александре II, отмена крепостного права – все это подтверждало истинность идеологической установки. Безусловно, немалое количество демократически и республикански настроенных граждан стремилось свергнуть или ограничить конституцией самодержавие; о революционерах и говорить нечего.

В народе было иначе. Самодержавие было освящено не только вековой традицией, но и авторитетом православной церкви.

Правда, последнее десятилетие ХIХ века было омрачено страшным голодом в 1891 и 1892 годах. Затем началась эпидемия холеры в Прикаспии и Поволжье, сопровождавшаяся холерными бунтами: расползся слух, будто врачи и фельдшеры специально морят народ по приказу высшего начальства. Но и при этом вера в царя сохранялась.

Александр III умер в 1894 году. На престол вступил его сын Николай II. В связи с этим земские деятели передали ему письмо, в котором, помимо изъявления верноподданнических чувств, высказывалась надежда на то, что будет предоставлено больше свободы печати, возможности «для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающимся, дабы до высоты престола могло достигать выражение потребности и мысли не одних только представителей администрации, но и народа русского».

Надо сказать, что представители земства, в отличие от царских чиновников, были более или менее близки к народу. Например, во время голода они вели большую работу по организации столовых для голодающих и санитарных пунктов. Они понимали, что обязанность царя – служить русскому народу (они так и написали царю), для чего необходимо лучше знать заботы, нужды, надежды простого люда.

19 января 1895 года на торжественном приеме Николай II дал суровую отповедь тем, кто надеялся на более тесное сближение самодержавия с народом и низшим дворянством, разночинцами, мелкими служащими, интеллигенцией. Он сказал: «Мне известно, что в последнее время слышались голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я… буду охранять начало самодержавия так же твердо, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».

У многих людей, безропотно принимавших самодержавие и желавших укрепить его, модернизировать в связи с изменившейся исторической и социальной ситуацией, это вызвало сильное чувство разочарования. «Но в простом и темном народе, – писал в этой связи В.Г. Короленко, – надежда еще жила, и нужно было много тяжелых уроков, чтобы ее разрушить».

И один из подобных уроков не заставил себя ждать. 14 мая 1895 года в Москве происходило коронование Николая II и его молодой жены. В честь этого события москвичи вышли на улицы как на великий праздник. На обширном Ходынском поле было организовано массовое гуляние. Сообщалось, что в качестве подарков будут розданы кружки с царскими вензелями и портретами. Сотни тысяч людей отправились на Ходынку.

Вот как описал дальнейшие события В.Г. Короленко:

«День выдался хороший, праздничный. Народу высыпало видимо-невидимо, так что становилось страшно глядеть на это людское море, колыхавшееся, точно настоящий океан. Особенная давка происходила около деревянных балаганов, где были выставлены царские подарки. Ожидали сигнала, чтобы броситься к этим балаганам, а в ожидании толпа колыхалась без мысли и воли, точно колосья под ветром. Очевидцы говорили, что уже заранее ужас охватывал от предчувствия беды; уже некоторые падали, кричали дети, женщинам становилось дурно. Наиболее благоразумные старались выбраться из толпы. Но вся толпа была охвачена точно безумием – желанием получить десятикопеечную царскую бирюльку, чтобы с торжеством принести ее домой и поставить в красный угол под иконами».

Такова была общая установка. Она основывалась не только на стремлении добыть кружку (будто в таких вещах была острая необходимость), а более всего на желании получить именно памятный царский подарок. Тут проявлялась любовь не столько к данной вещи, сколько к царю.

Дальше произошло вот что (продолжим рассказ Короленко):

«И вот сигнал был подан. Толпа ринулась к балаганам. Задние напирали на передних. Передние не могли попасть в тесные проходы. Их прижимали к углам ограды, к стенам, перегибали пополам на барьерах и раздавливали. Раздались нечеловеческие крики. Начался слепой ужас. Кто падал, тот уже не подымался, – его топтали, не глядя и не рассуждая, насмерть… Толпа, не зная, куда податься, кидалась из стороны в сторону. Люди мяли друг друга… Кинулись в одну сторону, где была канава, ничем не огражденная. Толкаемые сзади, люди падали друг на друга и задыхались.

Когда это торжество с царскими подарками кончилось, – на площади оказалось множество трупов. Их уложили рядами. Родные узнавали тут своих, и над Ходынкой, над прилегающими к ней местами, над всей Москвой встали плач, стоны, отчаяние…»

А что сделал царь? Он не отменил празднеств, не объявил траурные дни, не приказал выявить виновников катастрофы, которые организовали дело так, что произошли массовые убийства. Царь с женой в тот же вечер присутствовали на придворном балу и, по-видимому, участвовали в танцах и веселье.

В тот день на Ходынском поле погибли 1389 человек, а около полутора тысяч получили тяжелые увечья. Суеверные люди сочли это дурным предзнаменованием, обещающим «кровавое» царствование. Для здравомыслящих людей стало ясно, что доброта и заботливость царя распространяются лишь на его близкое окружение, а до народа ему, в сущности, дела нет. В его намерения не входила служба на благо России, ему больше нравилось, чтобы Россия служила ему.

В те дни, когда множество москвичей оплакивало своих убитых или изувеченных родных и близких, царь и его окружение продолжали участвовать в придворных торжествах, о чем уведомляли ежедневные газеты. Трудно было придумать более резкий контраст между правителем и народом. Самодержавие и православие (во всяком случае, церковные иерархи) оказались на одной стороне, а народ – на другой, и между ними все шире разверзалась пропасть.

Слухи и толки о торжествах и трагедии в Москве распространялись по России. Вера в справедливого и доброго царя сильно пошатнулась. В коллективном подсознании народа стала рушиться установка, закреплявшаяся десятилетиями (явно или неявно): самодержавие – православие – народность. И этот удар должен был отозваться в дальнейшем, в периоды испытаний японской и мировой войнами, а также в период экономического кризиса начала XX века.

К сожалению, эффект крушения общественной установки остается практически неизученным. В индивидуальной жизни такое явление приводит к депрессии, истерике, психическим аномалиям. Характерный пример – вспышки ревности, приводящие порой к убийствам. Вспомним, как действует Отелло, когда рушится его вера в любовь Дездемоны (сильная установка).

В обществе крушение установки происходит не очень быстро и может привести к разброду и смуте, когда доверие и любовь к властителю переходят в прямо противоположные чувства. Установка основана на вере, и уже одно только ослабление ее способствует целому ряду социальных конфликтов.

Развитие технической цивилизации привело к преувеличению значения в жизни общества экономических материальных факторов. В этом особенность и буржуазных и марксистских обществоведов. На первый взгляд может показаться бесспорным, что сознание, духовное бытие определяется материальными факторами. Из этого следует логический вывод о существовании «классового сознания», особенностей психологии различных социальных групп.

Социальное положение и профессия накладывают свой отпечаток на склад ума и характера. Но насколько существенно такое влияние? Вспомним знаменитейших анархистов – дворян Бакунина, князя Кропоткина. Да и Маркс, Энгельс, Ленин вовсе не были обездоленными пролетариями. Наиболее революционно настроенными были достаточно обеспеченные и образованные рабочие. И это понятно. Подсознательную установку на сохранение традиций, верований, общественного уклада способны преодолеть люди свободомыслящие или доведенные до отчаяния.

Как писал французский социолог и психолог Густав Лебон: «Идеи могут оказать настоящее действие на душу народов, только когда они, после очень медленной выработки, спустились из подвижных сфер мысли в ту устойчивую и бессознательную область чувств, где вырабатываются мотивы наших поступков. Они составляют тогда некоторым образом часть характера и могут влиять на поведение».

В массе людей господствует главным образом коллективное подсознание – те самые идеи, которые сделались привычными и воспринимаются как аксиомы, можно сказать, превратившиеся в условные рефлексы. «Так принято», «так надо», «в это верят все» – вот основания для подобных идей. Надо обладать немалой смелостью, дерзостью мысли, надо уметь подчинить чувства рассудку для того, чтобы опровергать общепринятую установку.

До 1895 года в России лишь сравнительно небольшая часть населения полностью разуверилась в триаде «православие, самодержавие, народность» (как говорили: «За Бога, царя и Отечество!»). В этом году, однако, произошел и сильный сдвиг в массовом сознании, пошатнувший официальную установку. Это напоминает тектонические движения земной коры. В результате действия внешних и внутренних сил происходит накопление напряжения, потенциалов, сил сжатия и растяжения до тех пор, пока они не достигнут критического значения. А тогда происходят резкая разрядка, содрогание каменных блоков и землетрясение.

А в стране подобным образом накапливается духовная напряженность, пока она не достигнет такой силы, что снесет традиционные установки и начнется общественная катастрофа.

ВОССТАНИЕ МАСС

Ходынская трагедия не вызвала смуту, но содействовала ее появлению через десятилетие.

Успехи индустриализации страны, распространение грамотности, – все это способствовало сохранению в народе веры если не в благо, то в естественность и традиционность для России самодержавия. Индивидуальный террор, который осуществляли представители крайне левых политических течений, не вызывал одобрения в массах. Напротив, сохранялась вера в «доброго царя» и в то, что он не ведает о произволе, который творят чиновники.

8 общем, и в этом случае проявлялась здоровая интуиция народа, направленная на сохранение стабильности общества. Нетрудно представить, что означала бы в той ситуации борьба за свержение самодержавия и создание, например, парламентской республики. Это было бы прежде всего острое политическое противостояние, всеобщий разброд, ослабление централизованной власти, а возможно, и смута. Но зачем все это, если страна успешно развивается, а народу живется лучше, если сравнивать с началом 1890-х годов, когда свирепствовал голод.

Индустриализация страны и развитие капитализма благоприятствовали не только увеличению промышленной продукции, но и концентрации производства, увеличению численности рабочего класса. Возникли организации рабочих, усилилось забастовочное движение. Однако никакой «революционной ситуации» не было. Для нее, как нам представляется, требуются и экономические причины, и духовные.

9 января 1905 года многолюдные толпы преимущественно рабочих Питера и их семей, исполненные верой в «доброго царя», вышли на улицы. Это была мирная демонстрация – с иконами и царскими портретами.

В это время продолжалась безуспешная война с Японией. И хотя экономический кризис кончился, его последствия вызывали определенное недовольство в массах, но не более того. Стачки рабочих, требовавших улучшения условий труда, проходили мирно, несмотря на отдельные призывы к революционному восстанию. Общее одобрение вызвало предложение устроить мирное шествие к Зимнему дворцу с петицией о нуждах рабочих. (Одним из главных организаторов этой акции был поп Гапон.)

Тогда же, в начале января 1905 года, большевики распространяли листовки с призывами к революционному перевороту. В них, в частности, говорилось: «Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. Не просить царя, и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку – только таким путем можно завоевать свободу».

Трудно не согласиться с такими рассуждениями в общефилософском смысле, но очень нелегко принять их как руководство к действию. Здесь говорится о достаточно абстрактной «свободе», тогда как у рабочих были конкретные интересы: улучшение условий труда и повышение уровня жизни. К междоусобицам стремятся отдельные партии, группы, борющиеся за власть, но не народ. Он рассуждает здраво: «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат». Ведь речь идет о власти именно над народом.

Идеи свержения самодержавия и установления парламентаризма могут всерьез увлечь сравнительно немногих людей, искушенных в политических проблемах, ориентированных на республиканское правление по типу западного. Для простого люда важней всего освобождение от экономического гнета тех, кто их непосредственно эксплуатирует. И помочь в этом, как полагали питерские рабочие в начале 1905 года, может и должен царь, он же – помазанник Божий, царь-батюшка.

9 января тысячи людей направились к Зимнему дворцу для вручения петиции царю с выражением верноподданнических чувств (о чем свидетельствовали иконы и портреты царя, которые они несли). Правительство, зная о демонстрации, подготовилось к ее разгону. У Нарвских ворот, на Петербургской стороне и Дворцовой площади путь толпе преградили войска и полиция. На демонстрантов налетели казаки и стали рубить их шашками, хлестать нагайками и топтать лошадьми. Было убито около 1200 человек, а в несколько раз больше – ранено.

Пули солдат и сабли казаков попадали не только в людей, но и в иконы, и в портреты царя. Это было символично. Уничтожалась вера в доброго царя-батюшку, пошатнулась вера в церковь, рухнула установка на «самодержавие, православие, народность».

Владыки государственные и духовные опять оказались не на стороне народа. Трагическое «кровавое воскресенье» 9 января со всей очевидностью показало, что существует непримиримое противоречие между народными массами и теми, кто обладает властью и капиталами.

Впрочем, такие противоречия неизбежны, и далеко не всегда они разрешаются кровавыми трагедиями. Показательно, что в 1905 году с мирной инициативой выступили народные массы, рабочие. А ведь у них к этому времени был уже немалый опыт классовой борьбы, забастовочного движения, столкновений с полицией. Тем не менее преобладало стремление к внутренней стабильности, а не к восстанию.

«Толпа, масса – это социальное животное, сорвавшееся с цепи. Моральные запреты сметаются вместе с подчинением рассудку», – пишет современный буржуазный социолог С. Московичи в книге «Век толп». Таков слишком примитивный и односторонний взгляд на «массы» интеллигента, гордого своей индивидуальностью, интеллектуальностью и умственной свободой. Хотя в данном случае он повторил постулат, высказанный еще в конце XIX века и воспринятый им некритически.

Однако, как мы видим на примере 9 января 1905 года, толпа толпе рознь. Нередко она проявляет высокие человеческие качества и здравый смысл в отличие от «избранных личностей», готовых идти на преступления ради личных выгод. Людская масса может быть благородной и героической, тогда как отдельный индивидуум – подлым и пошлым. Индивидуальность – еще не синоним высоких человеческих качеств. Индивидуальность бывает разная, так же как толпа, масса.

Или вот высказывание отечественного мыслителя, раскаявшегося антисоветчика А. Зиновьева: «Справедливость и глубокие идеи индивидуальны. Идеи ложные и поверхностные являются массовыми. В массе своей народ ищет ослепления и сенсации».

То, что массе недоступны сложные идеи – с этим спорить не приходится. Они обычно недоступны и большинству интеллектуалов-индивидуалистов. Вновь хочется напомнить: а разве не за справедливость выступали трудящиеся, требуя восьмичасовой рабочий день и стремясь передать свою петицию царю? Они руководствовались при этом идеей стабильности общества, – разве она ложная и поверхностная?

К сожалению, немало теоретиков, восхищаясь собственной образованностью, чрезмерно принижают массовое сознание. При этом наблюдается и некоторая путаница, смешение и смазывание понятий. Дело в том, что массовое сознание предполагает не обязательно огромное количество народа, да еще собранное в одном месте.

«Масса, – писал известный мыслитель Ортега-и-Гассет, – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, как и все». И добавлял: «Плебейство и гнет массы даже в кругах элитарных – характерное свойство нашего времени».

Так, в среде интеллектуалов устанавливается мода на определенные идеи, одна из которых – отношение к толпе, массе (а в сущности – к народу или простолюдинам) как к «социальному животному» с примитивными и низкими чувствами, мыслями. В этом смысле масса интеллектуалов наглядно демонстрирует свое самодовольство и убогость.

Кстати сказать, отчасти и в таком противопоставлении одной группы (одних социально-психологических типов) другим, а то и всем прочим – видится источник смуты в обществе. В России начала XX века (в отличие от его конца) происходило нечто иное. Массы рабочих обретали организацию и комплекс идей, связанных преимущественно с понятиями солидарности и справедливости. Моральные запреты, вопреки утверждениям Московичи, не сметались, а чувства подчинялись рассудку. Именно поэтому произошла грандиозная мирная демонстрация 9 января 1905 года.

В отличие от них правительство и карательные войска руководствовались аморальными принципами и вели себя, как животные, сорвавшиеся с цепи. И тем самым они, вне зависимости от своей воли и желания, содействовали, как писал В.И. Ленин, пробуждению «колоссальных народных масс к политическому сознанию и к революционной борьбе».

По этой причине революционные выступления 1905-1907 годов называть смутой было бы неточно. Ведь более ранние волнения среди рабочих и студентов уже демонстрировали достаточно четкое понимание целей и задач выступлений против властей. Правда, требования рабочих были главным образом экономические.

Во время кризиса начала XX века, в 1903 году поднялась мощная волна забастовочного движения. На Обуховском заводе в Питере забастовка переросла в столкновение с полицией и войсками. И рабочие всех крупных заводов столицы тогда поддержали обуховцев. В больших городах проходили совместные демонстрации рабочих и студентов. 1 июля 1903 года началась забастовка в Баку, а затем поднялись Донбасс, Крым. Стихийные массовые беспорядки переходили в организованные выступления.

Создавались и крепли различные политические партии, большинство которых выступало за ограничение или свержение самодержавия, за полное искоренение феодальных пережитков. Земства – органы самоуправления, «дарованные» Александром II, – стали базой буржуазно-либерального движения, требовавшего введения конституции.

Реакция на расстрел демонстрации 9 января не заставила себя ждать: вооруженные восстания, баррикады на улицах, грандиозная забастовка 440 тысяч промышленных рабочих. Весной стали особенно часты крестьянские бунты. В июне вспыхнуло восстание матросов на броненосце «Потемкин». С мая по июль длилась всеобщая стачка иваново-вознесенских текстильщиков. Тогда впервые возникла новая форма самоорганизации трудящихся – Совет рабочих уполномоченных (151 депутат, избранный на многотысячном митинге). Совет организовал боевую дружину и рабочую милицию, обеспечивающую порядок в городе.

В то же лето был создан Всероссийский крестьянский союз, а затем и «Союз союзов», в который вошли 14 профессионально-политических союзов интеллигенции. Ленин охарактеризовал его как «первый шаг мелкобуржуазной интеллигенции к сближению с революционным народом». Хотя, пожалуй, главными застрельщиками революции выступали не столько народные массы, сколько представители интеллигенции, включая и самого Ленина.

Сентябрьская стачка в Москве переросла во Всероссийскую октябрьскую политическую забастовку, завершившуюся баррикадами на Красной Пресне и вооруженным восстанием.

Чтобы снять социальную напряженность, Николай II 17 октября 1905 года издал манифест, которым в России была учреждена конституционная система. Народу гарантировались «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собрания и союзов». Устанавливалось «как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных властей».

Вдобавок последовала политическая амнистия и ряд демократических постановлений, а обнародование новых правил выборов в Думу стало шагом ко всеобщему избирательному праву.

Умеренные оппозиционеры достигли своей цели: осуществился переход к конституционной монархии. Дальше можно было рассчитывать на продолжение либерально-демократических реформ. Надежды крайне левых на большую смуту и всеобщее вооруженное восстание не оправдались.

Почему не произошло восстание масс? На этот вопрос отвечают по-разному. Одни полагают, что не было надлежащей подготовки и организации, другие ссылаются на «предательство» отдельных партий и деятелей, третьи говорят о жестоких карательных акциях царского правительства, четвертые, напротив, уверены, что революционный порыв был погашен благодаря либерально-демократическим нововведениям правительства…

По-видимому, сказался целый комплекс различных факторов, включая упомянутые выше. Но главная причина, на наш взгляд – не утраченный кредит доверия к существующему общественному порядку, надежды на мирное разрешение кризисной ситуации (что и произошло в действительности). Это можно отнести на счет пресловутого долготерпения русского народа, его склонности к мирному сосуществованию, независимо от сословной принадлежности и национальности, политических взглядов и религиозных верований.

Любопытный факт. Отдельные группы революционеров призывали к государственному перевороту и фактически к гражданской войне. Однако в народе подобные настроения не были преобладающими. Напротив, опасность кровавой междоусобицы настораживала и пугала народные массы. И в этом случае сказывался их здоровый инстинкт самосохранения.

Тогда впервые громко прозвучало имя будущего «демона революции» Троцкого (Л. Д. Бронштейна), который под фамилией Яновский принимал активное участие в деятельности Петербургского совета рабочих депутатов. Он вместе с Парвусом (А. Л. Гельфандом) разрабатывал теорию «перманентной революции», уготовившей русскому рабочему классу роль порохового заряда, благодаря которому вспыхнет пожар мировой революции.

Несмотря на то что председателем Совета был Г.С. Носарь (Хрусталев), Троцкий играл в руководстве одну из ключевых ролей, проявляя недюжинные организаторские способности. «Я помню, – писал А.В. Луначарский, – как кто-то сказал при Ленине: «Звезда Хрусталева закатывается, и сейчас самый сильный человек в Совете – Троцкий». Ленин как будто омрачился на мгновение…» И не зря.

По какой-то причине в декабре 1905 года Петроградский совет не поддержал восставших рабочих Москвы, не воспрепятствовал переброске верных правительству войск из Питера в Москву. Попытки блокировать Николаевскую железную дорогу были слабыми и безуспешными. Чем это объясняется, сказать трудно. Однако приходит на память судьба Хрусталева, который был в Гражданскую войну арестован ЧК и подозрительно быстро расстрелян. Уж не потому ли, что мог рассказать немало интересного о деятельности своего заместителя по Совету Льва Троцкого, ставшего председателем Реввоенсовета и наркомвоенмором?

И все-таки не станем преувеличивать роли отдельных личностей в крупных социальных движениях. Безусловно, массам необходим вождь или группа лидеров, помогающих единению. А раз так, то вожди непременно появляются и порой высоко возносятся на гребне революционной волны. Вот только способен ли какой-либо вождь вздыбить такую волну? Это не по силу, по нашему мнению, не только выдающейся личности, но и целой партии.

Для масштабного социального взрыва, как для мощного землетрясения, требуются условия: напряженность в обществе, игра разнонаправленных сил в народных массах – тех сил, которые накапливаются исподволь и очень долго. Можно предложить и другую аналогию: раствор, в котором при небольшой затравке начинается кристаллизация или при добавлении фермента – активная реакция. Но и в подобных случаях требуется или насыщенный раствор, или определенные ингредиенты.

Конечно, сравнения – не доказательство, но они помогают моделировать сложный и грандиозный процесс.

Крупные общественные катаклизмы, революции сродни природным стихийным бедствиям. Это прежде всего стихия, совершенно естественная, хотя и развивающаяся по своим законам. Но элементы порядка накладываются на общий и преобладающий хаос (государственный переворот накладывается на общую смуту).

Восстание масс – процесс стихийный. И хотя отдельные личности или партии могут ему содействовать, решающая роль принадлежит не им, а народным массам. Пока они по каким-либо причинам готовы терпеть существующий общественный порядок, надеются на лучшее при его сохранении, победоносная революция не произойдет. Для нее требуется разгул стихии, смута. По этой причине Великая революция свершилась в России не в 1905-1907 годах, а спустя целое десятилетие.

ДУХОВНЫЕ ФАКТОРЫ

Обеспокоенное (если не напуганное) революционными выступлениями царское правительство пошло на уступки. В частности, указом от 4 марта 1906 года были легализованы профсоюзы. Это были подлинные организации рабочих, а не управляемые сверху бюрократические учреждения, в которые они выродились во второй половине XX века.

Стремление рабочих масс к самоорганизации проявилось в том, что уже в 1907 году существовало 744 профессиональных союза. Рабочие сплачивались и получали возможность бороться за свои экономические интересы не стихийно, а «цивилизованно», путем переговоров с работодателем.

В апреле 1906 года открылась первая Государственная Дума. Это тоже было большим достижением трудящихся. Вот что писал об этом событии очевидец В. Петров: «В конце апреля собрались в Петербурге выбранные люди – депутаты. 27 апреля на набережной Невы густой толпой стоял народ. По Неве на пароходиках из Зимнего дворца, где их только что принимал царь, депутаты ехали в Таврический дворец, где сегодня они начнут свою работу. Вот пароходики поравнялись с тюрьмой. Из окон тюрьмы, из-за решеток машут платками депутатам. Они снимают шапки; многие крестятся, другие плачут. С берега кричат из толпы: «Амнистия, прощение и свобода всем, кто добивался свободы для народа!..» Депутаты выходят на берег. Толпа окружила их. Кого-то высоко подняли на руках. Депутат, старик-крестьянин, снял шапку. Он крестится и клянется постоять за народ и амнистию…

Так открывалась первая Государственная Дума, с такой радостью и надеждой встречал народ зарю своей свободы».

Однако первый блин вышел комом. Дума существовала всего 72 дня. Представители народа и либеральной буржуазии не нашли общего языка с царскими слугами, членами Государственного совета. Да и сам Николай II сильно разочаровал.

То, что произошло в первый день работы Думы, оказалось символичным и могло бы послужить хорошим уроком царю, если бы он был склонен учиться, а не поучать других.

«Стали собираться депутаты, – писал историк В. Сыроечковский, – и разделились на две толпы. С одной стороны стояли члены Думы в черных сюртуках и простой одежде; с другой стороны – члены Государственного Совета в орденах, крестах и расшитых золотом мундирах. Впервые встретясь, они оглядывали друг друга.

Вошел царь с царицей… Без признаков смущения, с застывшей улыбкой на лице царь прослушал молебен и затем, обернувшись к членам Думы, прочел по бумаге свое пустое, полное высокопарных слов приветствие. В речи царя депутаты не нашли ничего, что ждали от него услышать, и глубоким молчанием отвечали они на его слова. Громкое «ура» бывших в зале офицеров и старческое шамканье членов Государственного Совета только больше оттеняло молчание Думы. Царь вышел, и, говорят, судорога свела ему горло. Два часа после этого он не мог вымолвить ни слова».

Этот эпизод резко контрастирует с тем, как бездумным ликованием встречали «народные избранники» в конце XX века демагогические речи сначала Горбачева в Верховном Совете СССР, а затем Ельцина в Верховном Совете РСФСР. Возможно, помимо всего прочего сказался состав всех этих органов. В первой Думе служащих и людей с высшим образованием было меньшинство, а в Верховных Советах (так же, как в нынешней Думе) – абсолютное большинство. Если в начале XX века Государственная Дума защищала интересы народа, то в конце века аналогичные учреждения стояли на стороне правителей, партократии, а затем – наиболее обеспеченных слоев населения.

Получается так, что толпа, состоящая почти сплошь из высокообразованных индивидуумов, руководствуется преимущественно личными, корпоративными или партийными интересами. В этом отношении она менее нравственна и даже менее разумна, чем толпа более разнородная и менее образованная (имеется в виду первая Дума), которая защищает общенародные, а значит и общегосударственные интересы. Вот и выходит, что наиболее низменные эмоции и цели – у толпы «образованцев», служащих, интеллектуалов.

У этого парадокса объяснение нехитрое. Дело в том, что в толпе проявляются не какие-то специальные знания, а наиболее общие эмоции, явные или подсознательные устремления. Достоинства высшего образования остаются вне интересов толпы. Она обнажает глубинные свойства личности.

Но есть и другое объяснение (не исключающее первого): изменился духовный строй образованных людей, служащих, интеллигенции. Они стали в большей степени приспособленцами, эгоистами, лицемерами, пресмыкающимися перед имущими власть и капиталы.

Мы сейчас не станем обсуждать вопрос о перерождении интеллигенции во второй половине XX века. Это прискорбное и даже трагическое явление определяется, на наш взгляд, прежде всего успехами технической цивилизации потребления, ориентированной на примитивные материальные, а не высокие духовные ценности.

При этом происходят подчас поистине катастрофы сознания и совести, когда один русский писатель (В. Астафьев) сетует на то, что в Отечественной войне победил советский народ, а не гитлеровцы, а другой (А. Солженицын) – посылает поздравительную телеграмму Ельцину после расстрела Белого дома, парламента РСФСР. Правда, в этих двух случаях писателей обуревала ненависть к коммунистической партии, но они даже не почувствовали, что это чувство распространилось на все советское государство и весь советский народ. Эти люди приветствовали уничтожение Советского Союза, словно не понимали, что это и была Великая Россия.

Впрочем, духовная деградация интеллигенции во второй половине XX века не была каким-то исключением. То же стало происходить и с другими социальными слоями. Конечно, процесс этот идет сугубо индивидуально, и немало людей остаются верны высоким идеалам разума, добра, справедливости. Но как массовое явление все отчетливей проявляется, можно сказать, прогрессирует духовный регресс.

В первой Государственной Думе большинство принадлежало представителям левой буржуазно-либеральной партии конституционных демократов (сокращенно – КД, или кадетов).

Они вовсе не были настроены революционно. Но когда 8 июля 1906 года Николай II приказал распустить Думу, депутаты уехали в Выборг (тогда Финляндия) и опубликовали воззвание к народу, в котором предложили не платить налоги и не сдавать рекрутов.

Армия поддержала депутатов. Последовали волнения в Свеаборге и Кронштадте, в гарнизонах Сибири и Средней Азии. Это тоже показывает, что ситуация в российской армии в начале XX века была совершенно иной, чем в его конце, когда в октябре 1993 года танкисты за доллары расстреливали Белый дом.

Разгон первой Государственной Думы трудно назвать продуманным, а тем более – верным шагом. В стране бурлили революционные настроения. Их удалось несколько остудить с помощью либерально-демократических реформ, а тут правительство само пошло на обострение, подливая масла в тлеющий костер народного недовольства. «Если на время работы Думы, – писал Сыроечковский, – затихла борьба между революционерами и правительством, то теперь она вспыхнула снова…»

Пожалуй, было бы точнее сказать, что у революционеров появилась причина прибегать к крайним методам борьбы, к террору и призывать к свержению существующего строя. Начиналась смута.

«Снова волновался народ, – продолжал Сыроечковский. – Снова в городах начались стачки, останавливались фабрики и заводы, и по камням мостовых раздавался топот копыт казачьих сотен. Снова в деревнях рубили помещичьи леса, снова поднималось зарево над дворянскими усадьбами, а потом снова толпа крестьян стояла без шапок перед исправником или земским начальником.

…Повсюду начались убийства крупных и мелких полицейских чиновников, начиная с губернаторов и кончая простыми жандармами. Всего за 10 дней – с 29 июля по 9 августа – было убито 101 полицейских, жандармов и военных и ранено 72. Правительство отвечало на это военными судами и смертными приговорами… Казни все множились; за 3 месяца после роспуска Думы их было 469…

Но когда были новые выборы в Думу, то народ в ответ еще больше, чем раньше, выбрал в депутаты революционеров. И вторая Дума была так же недолговечна, как и первая… После первых Дум стала мельчать русская жизнь. Наступило затишье. Сломив революцию, правительство повсюду ввело строгую охрану и за всякое нарушение приказа и слова губернатора грозило арестом на 3 месяца или штрафом в 3000 рублей… Закрывали десятки газет, а редакторов сажали в тюрьму. И тогда замолчали газеты и настала в стране тишина…»

Короче говоря, социальную болезнь загнали внутрь с помощью сильнодействующих средств. Успокоению народа способствовал не только государственный террор, но и улучшающаяся экономическая ситуация в стране. Россия была быстро прогрессировавшей страной, войдя в группу наиболее промышленно развитых государств мира. Общий уровень грамотности вырос настолько, что в России издавалось больше книг, чем в любой другой стране.

Все это подтверждает вроде бы вывод, сделанный В.В. Кожиновым: «Великие революции совершаются не от слабости, а от силы, не от недостаточности, а от избытка».

По его словам, «в России были три основные силы – предприниматели, интеллигенты и наиболее развитой слой рабочих, которые активнейше стремились сокрушить существующий в стране порядок, и стремились вовсе не из-за скудности своего бытия, но скорее напротив – от «избыточности»; их возможности, их энергия и воля, как им представлялось, не умещались в рамках того порядка».

Однако только этой причиной революцию не объяснишь. Даже осуществить государственный переворот подобные «избыточники» не могут, ибо достаточно далеко отстоят от правящего слоя. А для великой революции, как мы уже говорили, требуется и немалая смута. Она затрагивает не столько экономическую, материальную, сколько психическую, духовную жизнь общества.

Обратим внимание на искреннее и продуманное признание религиозного философа Сергия Булгакова, относящееся к 1912 году: «Россия гниет заживо – вот что похоронным мотивом ныло у меня в душе. Она глубоко отравлена смертоносным ядом, и яд этот – нигилизм, двойной по происхождению и характеру, – нигилизм интеллигентский и бюрократический. Интеллигенция, следуя своим учителям, верит в «дух разрушения как дух созидающий», она из революции создала для себя религию… Административный нигилизм, который не останавливается перед цинизмом и из нигилизма и политического шулерства делает программу государственного управления, – он неизбежно приводит к собственному самоупразднению и торжеству «духа разрушения» с праведным и неправедным его гневом… Надежды на органическое развитие становятся все слабее. Пусть наши финансы находятся в блестящем состоянии, а бюджет перевалил за три миллиарда, пусть порядок в стране еще поддерживается, но общественная атмосфера по-прежнему, нет, больше прежнего отравлена нигилизмом, для которого нет ничего святого, и этот яд обнаружит свое действие при первой возможности».

Поясним, что нигилизмом С. Булгаков называл не атеизм (справедливо считая его одной из разновидностей религиозной веры), а именно безверие, отсутствие устремленности к высоким идеалам и озабоченность только личным благополучием, доходами и развлечениями.

«И в такую минуту истории, – продолжал он, – мы «делаем» выборы и проводим в Государственную думу (так у него. – Авт.) подобранными голосами губернатора и иных правительственных кандидатов, мы занимаемся политической буффонадой, отцеживаем всякого проходящего в думу прогрессиста, а в международной политике играем жалкую роль…

Торжествующее хамство несовместимо с всемирно-историческими задачами, атмосфера сервилизма (угодничества, приспособленчества. – Авт.) не вырабатывает граждан, а только рабов или же революционных бандитов, и нигилизм под националистическим соусом не родит настоящей любви к своей родине и своему народу».

Духовная пагуба коснулась в то время и художественной литературы, которая традиционно играла важную роль в русской общественной жизни. Но вместо писателей и поэтов мыслителей взошла густая поросль пишущих на потребу публике, производителей, как теперь говорят, «чернухи и порнухи» (хотя и более высокого качества, чем нынешние такого рода сочинения), мистицизма (низкого пошиба) и абсурдизма. Модный тогда К.Д. Бальмонт писал:

Понятно, это была поза, но – модная и востребованная. Как тут не вспомнить песенку периода смуты конца ХX века:

Что пробуждают в душах пошлейшие песенки и прочие «развлекалочки», которыми ныне заполняют эфир и души?

И вот в довоенные годы была популярна совершенно другая песня:

Песни, стихи, кинофильмы, театральные постановки, книги, воспевающие родину, помогли советскому народу выстоять в жесточайших испытаниях Великой Отечественной войны, победить врага, а затем возродить страну.

Очень показательно и то, что в новейшей политической жизни практикуется все тот же принцип «подбирания» голосов избирателей, сколачивания беспринципных проправительственных блоков, что и в 1912 году, о чем писал С. Булгаков. Торжествующее хамство в избытке, а все, что относится к всемирно-историческим задачам, не упоминается даже руководителями государства и их идеологическими подпевалами. «Маленькая моя страна…» Не означает ли это, что с великой Россией уже покончено навсегда?

Кстати, о партиях. У С. Булгакова есть высказывание, относящееся к 1906 году: «Вот первая классификация политических партий или различных форм отношения к политике: отношение эгоистическое, определяемое классовым или групповым интересом, и идейное или религиозное, приводящее политическую деятельность в связи с высшими духовными ценностями».

Можно сокращенно и упрощенно сказать: одни партии бьются за власть, другие – за идеалы.

У партий, отражающих интересы различных групп, классов, главнейшая задача – добиться привилегий «для своих», а это возможно при активном участии в управлении государством, распределении финансовых потоков, получении доступа к государственной казне и вообще возможности регулировать общественную жизнь по своему усмотрению. При этом вовсе не обязательно предлагать высокие общественные идеалы, более важно улавливать настроение толпы, играть на чувствах и чаяниях избирателей.

В современной России правящие группы делают все возможное, чтобы сколотить в Государственной Думе «партию власти», большинство, которое полностью поддерживает все предложения и начинания правительства и президента. Вообще-то, такое единство всех ветвей власти было бы необходимо и полезно, но только в тех случаях, когда четко и ясно обозначены идеалы, к которым следует стремиться, ближние и дальние цели общественного развития. Наиболее просто и определенно это проявляется во время войны. Однако в периоды смут и разброда борьба за власть ради власти и ее привилегий – не более того! – грозит обществу деградацией и развалом, духовным обнищанием… или революционными потрясениями.

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИДЕАЛ

Смутным временем принято у нас называть период бунтов, междоусобиц, восстаний, социальных катастроф. Но чтобы понять особенности такого периода, совершенно недостаточно ограничиваться только им. Лишь умозрительный теоретик, далекий от реальной жизни, может предполагать, что революции происходят из-за усиления солнечной активности или по воле и желанию одной личности или партии.

Очень важно обратить внимание на то, как «вызревала» революционная ситуация, на период «предсмуты», а также на то, чем она завершилась. Без того и другого невозможно оценить в полной мере характер произошедших перемен.

Множество умных и образованных свидетелей революции и Гражданской войны (из интеллигенции, служащих) было уверено, что такие «окаянные дни» (говоря словами Бунина) – это русский апокалипсис, крушение не просто тех или иных государственных структур, а уничтожение государственности вообще, крах России, погружение в бездну.

Примерно так считал П.И. Новгородцев, правовед и философ, один из основателей кадетской партии, демократ, участник Белого движения, эмигрировавший в Чехословакию (его друг и во многом единомышленник В.И. Вернадский, как известно, остался в России). Он писал в 1923 году: «Русскому человеку в грядущие годы потребуются героические подвижнические усилия для того, чтобы жить и действовать в разрушенной и откинутой на несколько веков назад стране. Ему придется жить не только среди величайших материальных опустошений своей родины, но и среди ужасного развала всех ее культурных, общественных и бытовых основ. Революция оставит за собой глубочайшие разрушения не только во внешних условиях, но и в человеческих душах. Среди этого всеобщего разрушения лишь с великим трудом будут пробиваться всходы новой жизни, не уничтоженные сокрушительным вихрем жестоких испытаний. Тлетворное дыхание большевизма всюду оставит следы разложения и распада… Придется действовать в условиях ужасных и первобытных…»

Так писал Новгородцев незадолго до своей смерти. Так позже продолжал писать его ученик и последователь И.А. Ильин. Ослепленный антикоммунизмом, Ильин ухитрился даже не заметить великие успехи России в социалистическом строительстве и, создавая лживый образ «империи зла», договорился до того, что Западу следовало бы напасть на ослабший после войны 1941-1945 годов СССР и усмирить его посредством американских атомных бомб.

Новгородцева, видевшего страну в период Гражданской войны и последующей разрухи, нетрудно понять и простить. Но И.А. Ильин, оторванный от родины (его в 1922 году выдворили из страны как идеологического врага), свою ненависть к большевикам невольно распространил на СССР и советский народ, словно забыв, что это и есть реальная Россия и реальный русский народ, а не иллюзорные искаженные представления о нем мятущихся интеллигентов.

Эти примеры приведены для того, чтобы показать, насколько важно учитывать «постсмутный» период для понимания сути самой смуты и революции. По этой причине следует с осторожностью и критически относиться к многочисленным свидетельствам тех, кто пережил ужасные годы Гражданской войны и последующей разрухи. Для них действительно все было трагично и безысходно.

П.И. Новгородцев считал, что в 1917 году произошла «диссолюция», то есть «разрыв связей, возмущение страстей против обязанностей и частей против целого, разложение государства и народа».

Мысль интересная, хотя и не бесспорная. Исходя из нее, он и прогнозировал безнадежное пребывание России в первобытном состоянии, в хаосе. По его словам, возобладали «грубые инстинкты», «буйные и слепые страсти масс. Так низверглась Русь в бездну» (далее он привел отрывок из стихотворения М. Волошина: «Поддалась лихому подговору…»).

Однако с Россией произошло нечто совершенно иное. Она не только быстро возродилась, но и обновилась радикально, окрепла не только в экономическом, но и в духовном отношении, что доказала победа в Великой Отечественной войне. Следовательно, смута и революция, которые пронеслись над страной, оказались в конечном счете не «диссолюцией», вестниками разложения и распада, а временной, хотя и очень тяжелой, мучительной болезнью – кризисом, ознаменовавшим переход на новый, более высокий уровень общественного бытия.

И все-таки надо отдать должное проницательности П.И. Новгородцева в другом аспекте. Незадолго до свержения самодержавия он начал писать (завершил уже в 1917 году) работу: «Об общественном идеале». Она была направлена против идей марксизма и анархизма. До этого он издал другое исследование: «Кризис современного правосознания», в котором попытался «изобразить кризис политических и общественных идей, совершающийся в наше время», и «крушение веры в совершенное правовое государство». Это он толковал как полный провал идеи земного рая, мечты о создании процветающего,благообильного справедливого для всех общества.

По его мысли, следует стремиться не к иллюзорному совершенству, а к бесконечному совершенствованию. Но не через смуты, социальные конфликты и революции, а эволюционным путем. В этой связи он предрекал неизбежность крушения идеи коммунизма, даже если она победит на какое-то время и установится соответствующее государство, старающееся ее реализовать.

«Не земной рай, – писал он, – как вечная награда за употребленные ранее усилия, а неустанный труд, как долг постоянного стремления к вечноусложняющейся цели, – вот что… должно быть задачей общественного прогресса… Свободная личность – вот основание для построения общественного идеала, но личность не отрешенная от связи с другими, а носящая в себе сознание общего закона и подчиняющая себя высшему идеалу».

Трудно сказать, почему он в таком случае обрушивался на анархизм, видя в нем только торжество хаоса и своеволия, тогда как вполне анархически (по крайней мере в изложении П.А. Кропоткина) звучит его афоризм: «Общество держится личностью, ее подвигом и трудом». Осталось бы только добавить – «и солидарностью личностей, трудящихся» – и получилось бы примерно то же, о чем писал Кропоткин.

П.И. Новгородцев призывал «приучить свой взор смотреть в бесконечность и понять, что общественный идеал только в бесконечном развитии находит свое выражение».

Правда, как нам кажется, все эти утверждения чересчур абстрактны, отвлеченны. Подобные идеи чужды массовому сознанию. Они представляют интерес для теоретиков, но не для практиков, которым обычно требуются конструктивные предложения, конкретные модели общества. А ведь народные массы – не скопление теоретиков, а самые что ни на есть практики.

Мысли Новгородцева не нашли отклика в массах (даже в массах интеллигенции), потому что имели весьма косвенное отношение к чаяниям большинства населения России. Русский народ победил в Гражданской войне белых, черных, зеленых и иностранных интервентов вовсе не потому, что верил в коммунистическую утопию. Ее обсуждали, критиковали и воспевали преимущественно интеллигенты.

В реальной жизни у каждого человека имеются свои частные идеалы, надежды, стремления, принципы жизни. Сопоставляют подобные идеалы с абсолютом и бесконечностью только теоретики. В такой роли и выступил Новгородцев, рассуждая об общественном идеале. Он был реалистом, когда признавал определенную правду марксизма: «Идея достойного человеческого существования, которое должно быть обеспечено для каждого, и составляет ту жизненную правду, которая раскрывается в глубочайших прозрениях марксизма». Его совершенно не устраивала теория классовой борьбы, которую развивали Маркс, Энгельс (как известно, капиталист, который мог понимать толк в данной проблеме), Ленин. «Своей теорией классовой борьбы, – утверждал Новгородцев, – он разрушает идею общего народного дела, осуществляемого правовым государством, отрицает принцип сотрудничества и солидарности классов, составляющий идеальную цель правового порядка…»

Но ведь в том-то и дело, что классовые противоречия – не выдумка теоретиков, а реальность. В любом обществе существуют острые противоречия и внутриклассовые и надклассовые (связанные с различными типами личности, жизненными идеалами и верованиями, которые вовсе не всегда определяются узкоклассовым мировоззрением). Когда мы выстраиваем социальные (классовые) пирамиды, то демонстрируем лишь схемы, которые не претендуют на титул полноценной модели общества. Было бы не менее важно и более интересно составить подобные пирамиды общественных идеалов, которые в любом обществе представляют собой иерархическую структуру: от самых примитивных, низменных, до наиболее возвышенных, идеальных в полном смысле слова.

В теоретических установках Новгородцева была своя правда. Он словно предчувствовал будущее России (причем – советской, ко торую не желал призн авать), когда писал в 1918 году: «Только любовь к своему общенародному достоянию, к своей культуре, к своему государству исцелит и всех нас, и Россию от безмерных тяжких испытаний». И другое верное его суждение: «Естественное многообразие и конкретная сложность жизни не могут быть заменены никакими упрощениями отвлеченной мысли. Жизнь выше теории…» Добавим: и несравненно сложнее ее.

К сожалению, до сих пор теоретики-обществоведы не смогли построить модели духовной структуры общества. Под этим мы понимаем прежде всего систему общественных идеалов. Потому что единого такого идеала, по-видимому, не существует. Он может провозглашаться официально, но порой в него не верят и некоторые из тех, кто его провозглашает (так было, например, с коммунистической идеологией в СССР; она частенько становилась «прибежищем негодяев», лицемеров и приспособленцев).

Общественные идеалы в первом приближении можно разделить на три основных слоя. Нижний, наиболее общий, отражающий животную примитивную сущность человека, ориентирован сугубо на материальный фактор. Цель существования – предельно полное потребление материальных благ.

Уточним: речь идет не о потребностях. Ведь некоторый минимум материальных потребностей совершенно необходим для поддержания жизни и для интеллектуальной деятельности. Вопрос в том, что от потребности люди могут переходить к ее идеологизации, точнее сказать, к превращению в жизненный идеал, предел желаний. С развитием материальной культуры подобные потребности усложняются. Требуется комфортабельная квартира, коттедж, автомобиль модной марки, а затем яхта, самолет.

На втором уровне при преобладании материальных идеалов присутствуют идеалы духовные, определяющие интерес и тягу к искусствам, философии, религии, наукам, общественным занятиям. В таком случае забота о комфорте может ограничиться достаточно высоким, но не чрезмерным уровнем благосостояния.

На третьем уровне абсолютный приоритет отдается духовным потребностям.

А как же «воля к власти», о которой так вдохновенно писал Фридрих Ницше? Она стоит несколько особняком и может объясняться примитивными чувствами, характерными для высших животных: стремлением занять высшее иерархическое положение в группе, стае, стаде, утвердить собственное превосходство над другими. Причем в человеческом обществе с развитием государственности и общественных организаций занять верхнее иерархическое положение может (чаще всего так и бывает) полнейшая посредственность в нравственном, интеллектуальном и физическом отношении.

Впрочем, нечто подобное в виде исключения бывает и в сообществах животных. Известная исследовательница поведения обезьян Левик-Гудолл наблюдала, как один шимпанзе, занимавший низкое положение в группе, поднялся на вершину власти благодаря своему умению производить дикий грохот, колотя по пустым канистрам из-под бензина. Убедительная модель возвышения демагога в демократическом обществе…

Однако вернемся к нашей теме. Естественно полагать, что смута не возникнет в том случае, если общество в основном ориентируется на более или менее определенный и осознанный (тоже – более или менее) идеал. И тут возникает любопытная ситуация.

Представим себе, что такой идеал наиболее примитивный – материальный. Что произойдет в таком случае? Ведь в любом государстве существуют социальные слои, резко различающиеся по уровню материального благосостояния. Логично ожидать, что наименее обеспеченные, наиболее обездоленные слои населения вступят в конфликт с богатыми и обеспеченными, а уж тем более с обладающими избытками материальных благ.

Выходит, преобладание идеала материального благополучия чревато серьезными социальными катаклизмами, когда лозунги типа «грабь награбленное!» найдут незамедлительный отклик в массах.

Иное дело, когда общественный идеал возвышен и отрешен от простейших потребностей личности: например, величие государства, любовь к родине или популярное – «свобода, равенство, братство». Прагматик может скептически отметить: но ведь это все иллюзии, мечтания. На это следует возражение Густава Лебона:

Только высокие (добавим – и недостижимые) идеи могут объединять общество; низкие побуждения его разъединяют и грозят смутой. Надо только оговориться, что низость идеалов выражается не в призывах грабить награбленное и, тем более, добиваться справедливости. Определяющим является показатель духовного состояния именно высокопоставленных слоев общественной пирамиды. На что они ориентированы не на словах, а в делах, не в призывах к другим, а в собственном поведении? Вот вопросы, от ответа на которые во многом зависит смутное время.

«ГРЯДУЩИЙ ХАМ»

Так называлась во многом пророческая статья Дмитрия Мережковского, опубликованная до революции. Она, как нам кажется, во многом предсказала великую смуту 1917 года.

Многие из современных читателей увидят сходство этой работы с «Собачьим сердцем» Михаила Булгакова. Мол, речь идет о «безродном пролетарии», претендующем на власть в обществе и готовом ради этого пойти на любые подлости и преступления. Примерно так должен думать интеллектуал-«россиянин», пропитанный антисоветской пропагандой конца XX века.

Может показаться странным, что эта знаменательная и принципиальная статья не была включена в «Избранное» Д. Мережковского, составленное А. Горло и изданное в 1989 году в Кишиневе. Это произошло, скорее всего, не случайно, ибо составитель, извергавший проклятья в адрес советского государства, был знаком со статьей и понимал, что она разоблачает вовсе не пролетариат, а мещанскую буржуазию, озабоченную лишь личным комфортом и благополучием.

Можно отметить, кстати, и то, что пресловутый Шариков из «Собачьего сердца» является не столько отрицательным, сколько страдающим и одурманенным пропагандой персонажем, тогда как едва ли не единственный отрицательный герой повести – Швондер.

Мережковский писал о торжестве мещанского духа, пагубного для культуры, нормальных общественных отношений, человеческой личности. По пророчеству Мережковского, наступает царство Грядущего хама: «Одного бойтесь – рабства, и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам… – грядущий Князь мира сего».

Это было сказано в начале ХX века в предреволюционной России и нашло свое полное воплощение в России второй половины XX века, завершившегося великой смутой. Мережковский не имел в виду традиционное толкование мещанства в смысле – горожане. Он уточнял: «Мещанство – самодержавная толпа сплоченной посредственности»; «мещанство – окончательная форма западной цивилизации».

Мережковский одним из первых в России заговорил о демократии западного образца как власти толпы, осредненного мелочного и лишенного высоких идеалов человека, который сводит жизнь «на интересы торговой конторы или мещанского благосостояния». Упований марксистов на победу и власть пролетариата он не разделял, резонно полагая, что такая победа окажется временной, ибо городской пролетариат «весь пройдет мещанством».

Не произошло ли именно так в СССР? Только не забудем, что Грядущий хам – это не пролетарий и революционер, а именно «мурло мещанина», говоря словами Маяковского, пьесы которого «Клоп» и «Баня» подтвердили верность опасений Мережковского, вовсе не отвергавшего революцию. Он утверждал, что свободу нельзя получить по приказу начальства; ее можно только завоевать, доказав, что ты достоин свободы: «Нет, не свободен освобождаемый и не освободивший себя народ. Свобода – не милость, а право».

Вспоминается из «Фауста» Гете: «Лишь тот достоин счастья и свободы, Кто каждый день идет за них на бой!»

Тем, кто осознанно жил в России конца ХX века, покажутся актуальными слова Мережковского: «Какая самодовольная пошлость и плоскость в выражении лиц! Смотришь и «дивишься удивлением великим», как сказано в Апокалипсисе: откуда взялись эти коронованные лакеи Смердяковы, эти торжествующие хамы?»

Писатель приметил черты опошления прежде всего западной цивилизации, достигшей уже тогда, столетие назад, вожделенного сытого рая, «Срединного Царства» (по Мережковскому) самодовольного мещанства. Что еще желать в таком состоянии, кроме добавочной доли благ, кроме максимального удовлетворения своих постоянно растущих материальных потребностей? У русского неспокойного человека возникают злые мысли: «Социализм без революции, лев без когтей, социализм, переваренный в страусовом желудке буржуазии… в земном раю мещанства».

В то же время писатель задает резонный вопрос: «нет ли праведного, мудрого, доброго, святого мещанства?» И хочется ответить: конечно же – есть. Мещане бывают разные, и если они составляют определенную среднюю часть общества, то можно ли обойтись вовсе без такой середины, пусть бы даже и посредственной, не отличающейся ни талантами, ни бунтарским духом, столь необходимым для творчества.

Значит, все дело в торжествующем, агрессивном, претендующем на власть, насаждающем свои идеалы мещанстве – воинствующем, а не смиренном. Против такого активного и самодовольного, жаждущего власти мещанина, Грядущего хама и выступал Мережковский. Тогда это был Грядущий, а ныне стал Явленным и поистине торжествующим в России, прибравшим к рукам ее богатства и продавшим их за бесценок ради собственной выгоды.

Предреволюционная духовная смута, поразившая русское общество, определялась, как нам представляется, распространением идеологии низменного мещанства, Грядущего хама: не столько столкновением идей, сколько торжеством безыдейности, безверия (а не атеизма), отстранением от высоких общественных идеалов.

В нынешнее время, когда постоянно обеляется Белое движение и очерняется Красное, столкнувшиеся в Гражданской войне, может показаться странным, что победа оказалась на стороне «плебеев», а не «благородных». Но в том-то и дело, что идеалы, которые провозглашали (хотя и не всегда, конечно, реализовали) большевики, были ясны, актуальны и заманчивы: «Власть – рабочим, земля – крестьянам (вообще-то лозунг эсеров), хлеб – голодным, мир – народам». В то же время провозглашалась и дальняя, вполне утопическая идея о светлом и справедливом коммунистическом обществе.

Что противопоставляло этому белогвардейское движение? Даже не возврат к монархии, а общественный идеал западной демократии, сытого земного рая, ориентированного на материальные ценности.

Герои идут на жертвы и на смерть во имя идеалов высоких, превышающих ценность личной жизни. Нелепо отдавать жизнь за то, чтобы тебе жилось более сытно и комфортно.

Кстати сказать, В.И. Вернадский, который побывал в тылах деникинской армии, где не раз встречался и беседовал с П.И. Новгородцевым, отмечал в своем дневнике признаки моральной деградации белогвардейцев и предвидел их поражение. Это вынужден был признать и сражавшийся против красных В.В. Шульгин – сначала монархист, принявший отречение Николая II, затем идеолог Белого движения. Он писал в 1920 году: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники». Много позже, побывав в лагерях и освобожденный по амнистии 1953 года, он уточнил: «Красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости». Но тотчас, перечислив некоторые преступления большевиков, все-таки вынужден был признать, что даже и будучи разбойниками, красные стремились к высоким идеалам. И привел слова А. Блока из поэмы «Двенадцать»:

Почему Блок осенил революционных полубандитов образом Иисуса Христа? Отчасти и потому, что поэт до глубины души ненавидел самодовольную пошлость сытых воинствующих буржуа, распространяющих вокруг идейную заразу. В своем дневнике он писал о таких буржуа как об исчадиях дьявола, алчных всеопошляющих бесах.

Российская революция была не только порождением смуты, но и восстанием против смуты в умах, против опошленных общественных идеалов, во имя высших ценностей… Впрочем, всякое бывало и всякими были революционеры.