Тайны сталинской дипломатии. 1939-1941

1. У истоков

Начало предвоенному политическому кризису положил сговор Англии и Франции с фашистскими странами – Германией и Италией в Мюнхене в сентябре 1938 г. Мюнхен поставил мир перед серьезной угрозой, объективно поощрял агрессора выдвигать все новые требования. Даже в правительственных кругах Англии и Франции не все однозначно приняли Мюнхенское соглашение. Опытные политики предостерегали о его возможных опасных последствиях. Так, постоянный заместитель иностранных дел Великобритании А. Кадоган заявил советскому полпреду И. М. Майскому, что «результатом Мюнхена, по всей вероятности, будут новые и гораздо более серьезные европейские осложнения в ближайшем будущем»[3]. И. Риббентроп, недавно назначенный министром иностранных дел Германии, был недалек от истины, когда, комментируя итоги мюнхенской сделки, заявил: Чемберлен «сегодня подписал смертный приговор Британской империи и предоставил нам проставить дату приведения этого приговора в исполнение»[4].

Что же касается Советского государства, то к середине 30-х годов оно, хотя и не всегда последовательно, демонстрировало свое миролюбие и заинтересованность в мирном сосуществовании с капиталистическими странами. Однако набиравшие силу в эти годы террористические методы руководства во внутриполитической жизни Советского Союза находили отражение и в его международной политике. Особый «сталинский» почерк все более проявлялся во внешнеполитических шагах советского правительства. В принципиальном плане это выражалось прежде всего в том, что советское руководство давало одностороннюю оценку расстановки и соотношения политических сил в мире. Утверждалось, например, что в центре мировой политики стояла борьба двух систем – капиталистической и социалистической. Отсюда формулировался тезис о том, что СССР является крепостью, осажденной врагами, одиноким островком в бушующем океане империализма, который только и выжидает случая, чтобы смыть этот островок с лица земли. Из этого тезиса вытекал вывод, который настойчиво навязывался советскому народу Сталиным, чтобы оправдать его внутреннюю политику: необходимо усиливать эту крепость (т. е. сталинский режим) и всячески поддерживать закрытый характер советского общества.

В области внешней политики допускалось решать возникающие проблемы наступательными военными средствами. Таким образом, возрождалась концепция насаждения мировой социалистической революции, которая была популярной в политических и военных кругах Советского Союза еще в 20-е годы. Тогда это рассматривалось с точки зрения создания больших возможностей для расширения «социалистического базиса войны», потому что занятая территория неизбежно должна была стать советской территорией, где бы осуществлялась власть рабочих и крестьян. Таким образом, считалось, что занятием территории Красная Армия расширяет не только «базис войны», но и «социалистический базис» вообще.

Может быть, политическое и военное руководство в конце 30-х годов, исходя из приобретенного опыта и решений VII конгресса Коминтерна, отказалось от подобных авантюристических планов, по существу, связанных с экспортом революции? К сожалению, это не совсем так. Как следует из высказываний партийного теоретика А. А. Жданова и начальника Главного политуправления РККА Л. 3. Мехлиса, подобные взгляды сохранялись, а происшедшее в августе 1939 г. сближение СССР с гитлеровской Германией вовсе не означало полного отказа советского руководства от «наступательной стратегии»[5]. Наоборот, такое «сближение» (или, точнее, сговор двух диктаторов) создало благоприятные условия для ее успешной и безопасной реализации, о чем свидетельствовали советские акции в Польше, против Финляндии, в Прибалтике и Бессарабии. По вопросу о заинтересованности Сталина в наступательной войне заслуживают внимания следующие рассуждения Троцкого. В 1939 г. он писал, что Сталину такая война не нужна, ибо в случае вовлечения в нее СССР вся «ложь официальной системы вызовет неизбежно глубокую реакцию со стороны народа, который совершил в этом столетии три революции. Никто не знает этого лучше, чем Сталин. Основная идея его внешней политики – избежать войны»[6]. Но в следующем, 1940 году (13 марта), когда вторая мировая война была в разгаре, Троцкий уточняет свою позицию следующим образом: «…временно Сталин может получить поддержку извне: для этого нужно было бы, чтобы союзники вступили в войну с СССР. Такая война поставила бы перед народами СССР вопрос не о судьбе сталинской диктатуры, а о судьбе страны. Защита от иностранной интервенции неизбежно укрепила бы позиции бюрократии. В оборонительной войне Красная Армия действовала бы, несомненно, успешнее, чем в наступательной. В порядке самообороны Кремль оказался бы даже способен на революционные меры. Но и в этом случае дело шло бы только об отсрочке. Несостоятельность сталинской диктатуры слишком обнаружилась за последние 15 недель, что народы, сдавленные тоталитарным обручем, теряют способность наблюдать и рассуждать. Они делают свои выводы медленнее, но тем тверже и глубже»[7]. Советская пропаганда постоянно твердила о том, что государству передового революционного класса по самой его природе свойственна наступательная стратегия сокрушения. Советским людям внушалось, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

Сталинизм игнорировал важный гуманистический принцип приоритетности в международных отношениях общечеловеческих интересов. Да и как Сталин мог уважать этот принцип, если в 1937 г. сам выдвинул концепцию обострения классовой борьбы в советском обществе, а в международных делах не учитывал классовой и политической разнородности сил, действовавших тогда на мировой арене! Сталин и его окружение, прежде всего Молотов, внесли свой субъективный подход в советскую внешнеполитическую стратегию. Созданный искусственно Сталиным конфронтационный дух так пронизывал действия советского руководства, что мешал трезво оценить ситуацию и реально определить, где враги, а где силы, могущие стать союзниками СССР. Этому препятствовал прежде всего антифранко-английский синдром Сталина. Верх брали эмоции и стереотипы, а не рассудок.

Командно-административные методы и идеологизированный подход Сталина ко многим внешнеполитическим проблемам довлели над советской дипломатией. Процесс принятия важных, внешнеполитических решений имел узкоэлитарный характер, народ же вообще был отстранен от участия в формировании внешней политики. Авторитарная практика во внешней политике СССР, особенно в период 1939–1941 гг., не отражала и не учитывала адекватно протекавшие в мире сложные и противоречивые процессы и объективно не соответствовала коренным интересам Советского государства и народа.

Не подлежит сомнению (и это еще раз было документально доказано в ходе заседаний Нюрнбергского международного трибунала), что главными виновниками предвоенного политического кризиса, а затем и мировой войны были Германия, Италия и Япония, которым содействовали их сателлиты. Немалая доля ответственности за возникновение предвоенного политического кризиса ложится и на правящие круги Англии и Франции. Та осторожность, а то и просто недоверие к внешнеполитическому курсу СССР, которые демонстрировали правительства Великобритании, Франции, США и других стран, вызывались многими причинами. Но одна из них несомненно состояла в определенном повороте общественного мнения этих стран от уважения к Советскому Союзу как светочу новой жизни и оплоту борьбы с фашизмом к страху перед непредсказуемыми решениями советского руководства во внешней политике и террористическим режимом, установленным Сталиным внутри страны. Трудно уйти от вывода, что именно в этот сложный момент советских руководителей покинуло также чувство реализма и выдержки. Видимо, к данной позиции Сталина и его окружения вполне применимы слова А. Н. Яковлева, сказанные на II Съезде народных депутатов СССР: «Оправдывать собственные падения грехами других – путь не к честному самопознанию и обновлению, а к историческому беспамятству»[8].

Советское руководство не могло не знать, что мюнхенский сговор – не последний внешнеполитический шаг западных держав. Оно было осведомлено о глобальных планах Гитлера. Поэтому наряду с политикой Англии и Франции сталинизм стал одной из основных причин, по которой Советский Союз не был готов к соглашению с этими странами о совместных действиях против фашизма. Сталинский режим в политическом, да и в моральном плане был больше подготовлен к сговору именно с Гитлером.

Попытаемся же реконструировать в хронологическом порядке важнейшие шаги как Советского Союза, так и Германии с осени 1938 г.

Германское посольство в Москве уже в первые дни после заключения Мюнхенского соглашения предвидело возможность пересмотра внешней политики СССР и связанные с ним персональные перемещения в Наркомате иностранных дел. Так, 3 октября 1938 г. советник германского посольства в Москве В. фон Типпельскирх докладывал в Берлин: «Обращаясь к области политического прогноза, нельзя отказываться от мысли, что Советский Союз пересмотрит свою внешнюю политику. В этой связи надо иметь в виду прежде всего отношения с Германией, Францией и Японией… Я не считаю невероятной гипотезу, что современное положение открывает благоприятные возможности для нового и более широкого экономического соглашения Германии с СССР»[9].

В Берлине этими возможностями стремились максимально воспользоваться. В октябре 1938 г. между германским послом в Москве Ф. фон Шуленбургом и М. М. Литвиновым была достигнута договоренность о прекращении нападок по радио и в прессе на руководящих деятелей обеих стран. Затем последовало заключение взаимовыгодного торгового соглашения[10]. На дипломатическом приеме 12 января 1939 г. Гитлер демонстративно в течение нескольких минут беседовал с советским полпредом А. Ф. Мерекаловым, чего раньше никогда не делал. В речах Гитлера от 30 января и 28 апреля 1939 г. не содержалось обычных в прошлом нападок на Советский Союз и его внешнюю политику[11].

Длительное время отношения между Германией и СССР осуществлялись в виде эпизодических контактов дипломатических представителей обеих стран. Так, советский полпред в Берлине А. Ф. Мерекалов после своего назначения на эту должность 6 мая 1938 г. и затем вручения верительных грамот Гитлеру 13 июля того же года впервые посетил министерство иностранных дел Германии с деловым визитом лишь 17 апреля 1939 г. Как записал в своем служебном дневнике статс-секретарь Э. фон Вайцзеккер, этот визит стал хорошим предзнаменованием в советско-германских отношениях[12].

С весны 1939 г. контакты советских дипломатических представителей с немецкими приобрели такой же активный характер, как с английскими и французскими. Руководители Германии заявляли о своем желании «возродить дух Рапалло», напомнили о договоре, который в 1922 г. стал историческим в судьбах этой побежденной страны и молодой Советской России.

Контакты, в ходе которых осуществлялся взаимный зондаж о путях улучшения отношений между обеими странами, приобрели постоянный характер. Начались они с успешного разрешения простого вопроса: советская сторона получила согласие на продолжение выполнения военного заказа чешскими заводами «Шкода», которые с марта 1939 г. стали собственностью Германии[13]. Чем они закончились, будет сказано ниже.

Так была предпринята пресловутая двойная игра сталинского руководства, воспользовавшегося сложившейся ситуацией, когда СССР оказался в положении «богатой невесты», ухажеры которой повернули курс от полного игнорирования до страстного желания овладеть ею.

Обе стороны медленно, но настойчиво расчищали накопившиеся в их отношениях «завалы». Немецкая пропаганда не акцентировала более внимания на том, что врагом номер один Германии является Советский Союз. Огонь пропагандистской войны был перенесен на Рузвельта и «других западных плутократов».

Сталин, особенно в период до мая 1939 г., когда наркомом иностранных дел был Литвинов, не терял надежды и на сотрудничество с противниками миротворцев в Лондоне и Париже. Не возражал он и против реанимации системы коллективной безопасности. Одновременно он давал понять, что не исключена и возможность улучшения отношений с Германией, поскольку по-прежнему испытывал недоверие к политике Англии и Франции, обострившееся после Мюнхена, когда эти страны небезуспешно стремились изолировать СССР на международной арене и свели практически на нет усилия советской дипломатии по созданию системы коллективной безопасности.

В отчетном докладе на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г. Сталин заявил, что советская дипломатия будет проводить политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами, в то же время соблюдая осторожность и не давая провокаторам войны втянуть Советский Союз в конфликт. Отдав должное критике антисоветской политики мирового империализма и выразив свое негативное отношение к тому, что «три агрессивных государства и начатая ими новая империалистическая война опрокинули вверх дном всю… систему послевоенного мирного режима», Сталин, по существу, пытался выгородить планы фашистских руководителей Германии в отношении Украины. Он обвинил англо-французскую и американскую прессу в том, что она напрасно подняла этот «подозрительный шум», а стремление присоединить Советскую Украину к Карпатской Украине приписал только имеющимся в Германии «сумасбродам», но никак не официальной политике Гитлера. После этого докладчик сделал вывод: «Этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»[14].

Эти слова Сталина поняли в Берлине как приглашение к диалогу[15].

2. В особняке на Спиридоновке

Это было время, когда произошло новое резкое усиление военной угрозы в Европе. Германия захватила Чешские земли, а Словакии предоставила призрачную независимость. Агрессивные действия Германии вызвали озабоченность во многих странах, однако пути обеспечения своей собственной безопасности там видели неодинаково.

Политика западных держав, направленная на умиротворение Гитлера, закончилась тем, что Гитлер захватил Чехословакию. С марта 1939 г. Англия и Франция, не прекратив попыток сотрудничества с Гитлером и Муссолини, решили установить союзные отношения с СССР[16].

Оккупация Чехословакии значительно активизировала деятельность противников Мюнхена в Англии и Франции. Общественность этих и других стран требовала принять решительные меры против усиливавшейся фашистской агрессии. Так, если осенью 1938 г. общественное мнение Франции одобрило Мюнхенское соглашение (за него высказалось 53% опрошенных, против – только 37%), то летом 1939 г. уже 76% опрошенных высказалось за применение силы в случае германской агрессии против Польши.

Об эволюции общественного мнения Великобритании в течение 1939 г. свидетельствуют следующие данные проведенных опросов: в апреле 83% опрошенных одобрили данные Англией гарантии некоторым странам. В мае 57% опрошенных считали, что опасность войны с осени прошлого года уменьшилась. В июне 61% считали, что созыв всемирной конференции за предотвращение войны был бы полезен, а в августе 76% опрошенных выступали за то, чтобы Великобритания вступила в войну, если Германия захватит Данциг[17]. Против Н. Чемберлена и его сторонников продолжали выступать У. Черчилль, А. Иден, Д. Ллойд Джордж и другие видные политические деятели страны, осуждавшие политику умиротворения агрессора.

15 апреля 1939 г. президент Рузвельт обратился с посланием к Гитлеру и Муссолини, в котором предлагал им дать заверения в том, что они не нападут на перечисленную в послании 31 страну в Европе, Азии и Африке, в том числе и на СССР. Взамен этого заверения американский президент соглашался помочь Германии и Италии в открытии путей для международной торговли. В письме председателю Президиума Верховного Совета Союза ССР М. И. Калинину Рузвельт передал содержание этого обращения.

Какова же была реакция Гитлера? Выступая в рейхстаге 28 апреля, он заявил о расторжении Германией договора о ненападении с Польшей и морского соглашения с Англией. В беседе с Э. Бенешом в мае 1939 г. Рузвельт заявил, что аннексия чешских земель – крупнейшая ошибка Гитлера, ибо он «проглотил динамит», восстановил против себя всех честных людей в мире и нанес удар по Чемберлену, который до сих пор не может от него оправиться. Далее Рузвельт выразил надежду, что народы заставят Даладье и Чемберлена заключить соглашение с Советским Союзом[18].

Усиливавшаяся агрессивность Германии, которая уже непосредственно угрожала интересам Великобритании и Франции в Европе, и нараставшее недовольство общественности политикой умиротворения Гитлера в определенной мере оказали влияние не некоторую эволюцию внешнеполитической линии Н. Чемберлена и Э. Даладье. Правда, их позиция менялись непоследовательно, но все же это не был тактический прием, за которым могло скрываться сознательное продолжение прежнего курса.

Изменение проявилось в следующем. Во-первых, 31 марта 1939 г., т. е. через несколько дней после вступления германских войск в Прагу, Чемберлен заявил в парламенте, что в случае возникновения угрозы независимости Польши и если Польша окажет сопротивление агрессору, английское правительство «будет считать себя связанным немедленно оказать польскому правительству всю находящуюся в его силах помощь»[20]. Эти односторонние гарантии вскоре приобрели взаимный характер, что было зафиксировано в англо-польском коммюнике от 6 апреля 1939 г.[20]. Несколько позднее подобное заявление сделало и французское правительство. Летом того же года эти документы были оформлены в международно-правовые обязательства о гарантиях. Все эти факты были хорошо известны Сталину из донесений советских полпредов в Англии и Франции. «Случилось то, чего больше всего старался избежать Чемберлен, – телеграфировал в Москву И. М. Майский 20 марта 1939 г. – Между Англией и Германией пролегла глубокая политическая и морально-психологическая борозда, которую заровнять будет нелегко. Какие-либо переговоры между Лондоном и Берлином в ближайшем будущем невозможны»[21].

26 марта полпред СССР во Франции Я. 3. Суриц также докладывал: «Акт 15 марта замыкает целую полосу германских захватов, но все предшествующие захваты имели в глазах обывателя все же некоторую видимость оправдания. Они либо касались областей, оторванных от Германии Версальским договором (Саарская область), либо касались областей, сплошь населенных немецким населением (Австрия, Судеты)… Если в согласии с расистской теорией Гитлер действительно хочет объединить под своим «скипетром» только одних немцев и заранее отвергает всех, которые принадлежат к иной расе, то французам беспокоиться нет особых оснований, особенно после того, как достигнуто соглашение относительно Эльзаса и Лотарингии. Не может быть никакого сомнения, что это соображение сыграло и значительную роль при разрешении судетского вопроса и облегчило Чемберлену и Даладье заключить Мюнхенское соглашение. Акт 15 марта убил и эти наивные иллюзии и дал новый и поучительный урок политической грамоты»[22].

Во-вторых, тогда же, в марте 1939 г., когда Чемберлена и Даладье постигло горькое разочарование, потому что Гитлер пошел дальше того предела, за которым лежали уже непосредственно их интересы, они предприняли шаги к началу переговоров с Советским Союзом как по политическим, так и по военным вопросам. Так, министр иностранных дел Франции Ж. Бонне 29 апреля 1939 г. передал следующий проект соглашения Франции, Великобритании и СССР, текст которого сильно отличался в лучшую сторону от предыдущих проектов: «В случае если бы Франция и Великобритания оказались в состоянии войны с Германией в результате действий, предпринятых ими с целью предупредить всякое насильственное изменение положения, существующего в Центральной или Восточной Европе, СССР оказал бы им немедленно помощь и поддержку.

В случае если бы СССР оказался в состоянии войны с Германией в результате действий, предпринятых им с целью предупредить всякое насильственное изменение положения, существующего в Центральной или Восточной Европе, Франция и Великобритания оказали бы ему немедленно помощь и поддержку.

Три правительства согласуют между собой без промедления формы оказания этой помощи в том и другом из предусматриваемых случаев и предпримут все меры к тому, чтобы обеспечить ей полную эффективность»[23].

Это реалистичное и уравновешенное предложение Франции, к сожалению, не нашло поддержки в Лондоне. Английское правительство по-прежнему настаивало на том, чтобы СССР оказывал Англии помощь в случае ее вовлечения в войну, но не изъявляло готовности оказывать помощь Советскому Союзу, если он окажется в аналогичной ситуации. Важно при этом подчеркнуть, что в военных кругах Лондона настаивали на соглашении с Советским Союзом. Так, в меморандуме начальников штабов вооруженных сил, направленном правительству 16 мая 1939 г., отмечалось, что тройственный союз Англии, Франции и СССР «будет представлять собой солидный фронт внушительной силы против агрессии». Авторы меморандума одновременно предупреждали, что отсутствие Соглашения о взаимопомощи между этими странами явится «дипломатическим поражением, которое повлечет за собой серьезные военные последствия»[24].

Подобное развитие событий недооценивать нельзя, ибо оно свидетельствовало о том, что Англия и Франция понимали роль Советского Союза в европейской политике и вынуждены были считаться с ним как с важным политическим фактором в Европе. Об этом свидетельствуют и более поздние телеграммы Сурица – от 14 и 15 апреля, Майского от 14 апреля, а также беседы Литвинова с британским послом в СССР У. Сидсом 15, 16 и 17 апреля[25].

Изменившуюся международную обстановку отмечали в то время «Известия». В статье «К международному положению» (11 мая 1939 г.) отмечалось, что после выступления Гитлера в рейхстаге исчезли два серьезнейших договора, регулировавших отношения с Англией и Польшей. Был морской договор, заключенный между Германией и Англией, – сейчас его не стало. Был пакт о ненападении между Германией и Польшей – его тоже не стало. И далее газета констатирует, что все это внесло существенные изменения в международное положение. Поэтому, заключает газета, Советский Союз считал и считает, что для успешного противодействия агрессии нужно создать единый фронт взаимопомощи между четырьмя главными державами в Европе – Англией, Францией, СССР и Польшей – или по крайней мере между тремя – Англией, Францией и СССР.

Казалось, Сталину следовало бы воспользоваться сложившейся ситуацией для углубления контактов с Лондоном и Парижем на основе взаимных компромиссов в целях внешнеполитической изоляции Берлина. Осуществляя свою двойную игру, он в какой-то мере так и поступал, но от своего недоверия к политике Англии и Франции не избавился. Поэтому он счел возможным продолжать улучшать отношения и с Германией, игнорируя то, что Гитлер с помощью Советского Союза явно стремился разрушить наметившиеся англо-франко-советские переговоры. Одновременно германский диктатор заигрывал и с Великобританией.

Некоторое время Литвинову еще удавалось склонять чашу весов советской внешней политики в пользу более активного сотрудничества с Англией и Францией. После приема английского посла У. Сидса Литвинов 21 марта 1939 г. записал в служебном дневнике, что правительство Великобритании крайне озабочено агрессивной акцией Гитлера и разработало проект четырехсторонней декларации (Англия, СССР, Франция и Польша). В нем не отвергаются советские предложения, но, по мнению Галифакса, декларация произведет отрезвляющее впечатление на Германию[26].

15 апреля 1939 г. в докладе Сталину Литвинов сообщал о предложении английского правительства об односторонней декларации с нашей стороны и более конкретном французском предложении о расширении советско-французского пакта о взаимной помощи. Далее он сформулировал четыре хорошо аргументированных пункта в качестве условий для сотрудничества с Англией и Францией[27].

Какова была реакция Сталина на эти предложения, неизвестно. Но ясно одно: 3 мая Литвинов внезапно был снят с поста наркома и на его место назначен председатель СНК В. М. Молотов. Об обстоятельствах и причинах опалы Литвинова Л. Д. Троцкий писал следующее: «Литвинов не был самостоятельной политической фигурой. Но он слишком мозолил глаза Сталину одним тем, что говорил на четырех языках, знал жизнь европейских столиц и во время докладов в Политбюро раздражал невежественных бюрократов ссылками на не доступные им источники. Все ухватились за счастливый повод, чтобы избавиться от слишком просвещенного министра»[28]. Как позже стало известно, Сталин прямо признавал, что он принудил Литвинова уйти в отставку потому, что концепция внешнеполитического курса наркома иностранных дел не совпадала с позицией сталинского руководства.

После устранения Литвинова в аппарате наркомата была предпринята новая чистка: большинство из тех дипломатов, которые поддерживали наркома в его усилиях по нормализации отношений с Англией и Францией для создания единого антигитлеровского фронта, были репрессированы, многие погибли в тюрьмах и лагерях. Если в период с 1936 по 1938 г., по некоторым данным, было уволено 62% ответственных работников наркомата, то при Молотове – уже 90%. Многие освободившиеся места заняли работники НКВД[29]. Как рассказал в своих воспоминаниях бывший начальник отдела печати наркомата Е. Гнедин, позднее арестованный, в тюрьме он узнал от своего следователя, что после заключения советско-германского договора о ненападении между органами НКВД и гестапо было установлено тесное сотрудничество для борьбы с противниками советско-германского сближения[30].

Из переписки Шуленбурга с министром иностранных дел Германии И. Риббентропом явствует, что в германском посольстве и в Берлине были весьма обрадованы снятием Литвинова[31].

Отвечая на вопрос Сидса, означает ли уход Литвинова какие-либо перемены во внешней политике СССР, Молотов сказал, что позиция СССР в переговорах с Англией остается прежней, если не произойдут изменения в международной обстановке и в позиции других держав[32]. Но Молотов не был искренен с послом. Несколько дней спустя У. Сидс заявил заместителю наркома иностранных дел СССР В. П. Потемкину, что, по его мнению, налицо факт несомненного сближения позиций английского и советского правительств в вопросе об основах предполагаемого соглашения о противодействии агрессии в Европе. Далее посол проинформировал, что Чемберлен, выступая в палате общин, заявил, что имеется надежда на соглашение с СССР по всем основным вопросам[33]. Действительно, несмотря на трудности, стороны вели политические переговоры не только по дипломатическим каналам, но и с 15 июня продолжали их в Москве. Советскую сторону представлял Молотов. Его французский и британский коллеги отказались прибыть в Москву. Вести переговоры было поручено британскому послу У. Сидсу и французскому послу П. Наджиару.

В течение полутора месяцев (с 15 июня по 2 августа 1939 г.) состоялось 12 заседаний. Обращает на себя внимание засекреченность этих переговоров – на них не присутствовали ни стенографистки, ни переводчики. Роль переводчика выполнял сам В. П. Потемкин. Кстати, в беседе с главнокомандующим вооруженными силами Эстонии генералом И. Лайдонером 11–12 декабря 1939 г. Сталин заявил, что подлинный ход переговоров с англичанами и французами «нами полностью стенографирован и документирован»[34]. Тем более не ясно, почему же эти материалы до сих пор полностью не опубликованы, а советским ученым предлагается соглашаться с официальной точкой зрения на советско-французские переговоры только на основании отдельных выдержек из этой стенограммы.

Проект соглашения, представленный Англией и Францией в первый же день переговоров, в основном повторял их предыдущие предложения. Новым моментом, в частности, британского проекта соглашения было, во-первых, то, что взаимопомощь между тремя сторонами не должна действовать ни против получивших гарантии стран, ни против гарантов, и во-вторых, другие страны Центральной и Восточной Европы могут получить гарантии только добровольно. Такие условия ставили Советский Союз, по мнению Молотова, в унизительное положение, так как Эстония, Латвия и Финляндия отказывались от гарантии со стороны любого государства, в том числе и Советского Союза[35].

10 июля 1939 г. Великобритания решила отклонить предложения Советского Союза об одновременном подписании политического и военного соглашений. 24 июля 1939 г. в телеграмме в НКИД И. М. Майский высказал мнение, что через своих неофициальных эмиссаров Чемберлен зондирует возможность «урегулировать» с Гитлером данцигскую проблему. «Если ему это удастся, – считает полпред, – отпадет необходимость в быстром завершении англо-советских переговоров». Далее Майский сообщает, что если месяца два назад коллеги Чемберлена по консервативной партии не рекомендовали ему идти на очередные выборы без «русского пакта», то теперь они считают, что для победы достаточно «соглашения о Данциге»[36].

Действительно, в конце июля 1939 г. кабинет Чемберлена вырабатывал позицию британской делегации на предстоящих военных переговорах в Москве, сводившуюся к принципу: тянуть время. Чемберлен находил, что в тот период военное сотрудничество с СССР было невозможным[37]. Это означает, что переговоры были нужны Великобритании для того, чтобы помешать возможному советско-германскому сближению и не допустить, чтобы СССР оставался в стороне от возможного конфликта на Западе[38].

Несговорчивым оказалось и правительство Польши. Несмотря на неоднократные предложения Англии и Франции, оно отвергало возможность сотрудничества с Советским Союзом. Поэтому военное руководство СССР считало, что советские войска в случае войны с Германией не могли бы войти в боевое соприкосновение с фашистским вермахтом.

Что же касается позиции советского правительства, то, испытав первые затруднения во время политических переговоров с западными державами, оно стало терять веру и в возможность серьезного военного сотрудничества с ними. Задолго до начала военных переговоров депутат Верховного Совета СССР А. А. Жданов в статье «Английское и французское правительства не хотят равного договора с СССР» поспешил заявить, что затягивание переговоров вызывает сомнение в искренности их подлинных намерений[39].

На Западе это заявление вызвало озабоченность. 4 июля 1939 г. Рузвельт попросил советского полпреда в США К. А. Уманского предупредить Сталина, что если он заключит союз с Гитлером, тот нападет на Россию, как только завоюет Францию[40].

Но в сложившейся ситуации переговоры с Англией и Францией уже не имели столь важного, как прежде, значения, так как Сталин и Молотов с мая 1939 г. все более склонялись к тому, чтобы делать ставку преимущественно на германскую карту: с одной стороны, политические переговоры с Англией и Францией шли медленно, а с другой – из Берлина настойчиво предлагали Советскому Союзу всевозможные блага, если всестороннее улучшение советско-германских отношений будет продолжаться.

В эти дни в советской печати можно было встретить заявления, из которых вытекало, что советское руководство без энтузиазма относилось к переговорам с Англией и Францией. Так, в июне 1939 г. в передовой «Известий», резко критиковавшей Англию и Францию за срыв создания системы коллективной безопасности в Европе, содержалась фраза: «У нас нет договоров о взаимной помощи ни с Францией, ни с Англией», хотя в действительности советско-французский договор, заключенный в 1935 г., не был денонсирован. Бывший сотрудник НКИД СССР А. А. Рощин вспоминает, что «такая формулировка в статье могла преследовать определенные цели и была выбрана специально, по неизвестным мне тогда соображениям»[41].

В свете последующих событий можно более определенно высказать предположение, что статья была своеобразным маневром. Она как бы приглашала Гитлера к более активным действиям с определенной гарантией успеха. Ссылаясь на непоследовательность позиции Англии и Франции, Сталин и Молотов склонялись к мысли, что сотрудничество с Германией было бы для СССР более выгодным, если бы в Берлине отказались от антисоветской политики. По мнению некоторых дипломатов, это была игра дилетантов в области внешней политики. В мае 1939 г. английский посол Сидс после первой встречи с новым наркомом иностранных дел Молотовым сообщал в Лондон: «…судьбе было угодно, чтобы я имел дело с человеком, который по внешнеполитическим вопросам не имеет никакого понятия»[42].

Анализируя сложные взаимоотношения ведущих европейских держав летом 1939 г., нельзя согласиться с мнением о том, что переговоры между ними шли по трем равноценным направлениям: продолжались советско-германские контакты, велись активные британско-немецкие переговоры и шли переговоры между СССР, Англией и Францией. Эти переговоры не были равнозначны. На наш взгляд, британско-немецкий зондаж все же не имел реальных шансов на успех.

В течение июня–июля отношения между СССР и Германией носили характер выжидания с обеих сторон[43]. Сталин готов был их углублять, но он опасался, что Англия и Франция перехватят инициативу и совместно с Германией создадут единый антисоветский фронт. Вместе с тем Гитлер был крайне заинтересован в скорейшем выяснении позиции Советского Союза, ибо начало агрессии против Польши в принципе было определено. 3 апреля 1939 г. начальник штаба верховного командования вермахта В. Кейтель подписал распоряжение об изготовке войск к нападению на Польшу по плану «Вайс» в любое время начиная с 1 сентября 1939 г. Через несколько дней, 11 апреля, Гитлер утвердил оперативный план «польской кампании» – «план Вайс»[44].

В дальнейшем сроки нападения на Польшу менялись неоднократно. Так, 23 мая 1939 г. на одном из совещаний Гитлер объявил о своем решении напасть на Польшу при первом удобном случае. В середине августа он сообщил министру иностранных дел Италии графу Г. Чиано, что война против Польши начнется не позднее конца этого месяца. 23 августа после подписания советско-германского пакта наступление на Польшу было назначено на утро 26 августа. Затем 25 августа оно было отложено, потому что стало известно о подписании англо-польского договора. Лишь 31 августа Гитлер принял окончательное решение – выступить утром следующего дня[45].

В своих попытках ускорить сближение Германии с Советским Союзом по широкому фронту немцы с конца июля 1939 г. зашли так далеко, что поставили вопрос о возможности контактов не только по государственной, но и по партийной линии. Как сообщал 27 июля 1939 г. временный поверенный в делах СССР в Германии Г. А. Астахов, через одну-полторы недели будет получено приглашение на очередной партийный съезд нацистов в Нюрнберге. В связи с этим Астахов напомнил, что раньше посольство отказывалось от подобных приглашений. «Будем ли мы продолжать эту тактику теперь, когда выступлений против нас и травли ожидать не приходится (если, конечно, обстановка к тому времени не изменится)?» Затем Астахов привел аргументы в пользу принятия такого приглашения. Вместе с тем он предупредил, что «наше появление впервые за все время существования режима вызовет, конечно, немало толков в англо-французской печати»[46].

Через два дня Молотов ответил, что при улучшении экономических отношений могут улучшаться и политические. Советское правительство будет приветствовать такое развитие событий, но в чем оно конкретно должно выразиться, пусть решают сами немцы, рекомендовал советский нарком[47]. Вскоре Астахов присутствовал на мюнхенском празднике немецкого искусства, а советская сторона, в свою очередь, пригласила германских специалистов на открытие сельскохозяйственной выставки в Москве[48].

Информируя далее о предложении заведующего восточноевропейской рефентурой МИД Германии К. Ю. Шнурре коренным образом улучшить советско-германские отношения, Астахов все же напоминал, что политические переговоры между СССР и Германией, по мнению германской стороны, будут возможны только при условии, если не будет подписано англо-франко-советское военно-политическое соглашение. Астахов высказал сомнение, будут ли немцы соблюдать свои эвентуальные обязательства, так как они намерены «этой ценой нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей».

Астахов хорошо уловил коварный характер предложений германской стороны и в донесении в Москву предупреждал об их возможных опасных последствиях для СССР. Однако Сталин и Молотов это предупреждение не приняли во внимание. Их привлекли щедрые обещания Берлина предоставить свободу рук Советскому Союзу в зоне Восточной Европы, особенно в Прибалтике, т. е. то, чего не обещали, да и не могли обещать Англия и Франция.

Несмотря на неверие в успех переговоров с Англией и Францией, которое существовало в высшем политическом эшелоне Советского Союза, военные круги еще не потеряли надежды на успех. Об этом свидетельствует документ под названием «Соображения советской стороны по переговорам с военными миссиями Великобритании и Франции», разработанный 4 августа 1939 г. начальником советского генштаба командармом 1 ранга Б. М. Шапошниковым. В нем детально давался расчет сил и средств и освещались несколько вариантов возможного вооруженного выступления Красной Армии[49].

Ворошилов на протяжении нескольких дней переговоров добивался того, чтобы представители Англии и Франции в максимально полной мере раскрыли свой военный потенциал, и только в последний день переговоров были доложены данные о возможностях и планах Советского Союза.

Подобная тактика, разумеется, была бы допустима, если бы речь шла только о выявлении союзоспособности своего партнера и серьезности его намерений. Но дело в том, что на основании этих данных Сталин через несколько дней в ночной беседе с Риббентропом сообщил ему свои выводы о военной слабости Англии и Франции[50].

Представители Англии и Франции с интересом восприняли выступление Шапошникова с изложением стратегических планов советского верховного командования. Поэтому странным выглядит ответ Ворошилова на вопрос корреспондента газеты «Дейли геральд», готов ли был СССР «немедленно после начала войны оккупировать Вильно и Новогрудек на северо-востоке, а также Львовское, Тернопольское и Станиславское воеводства на юго-востоке», чтобы из этих районов «оказать полякам военную помощь».

«Это заявление, – подчеркнул советский нарком, – является от начала до конца лживым, автор его – наглым лжецом, а газета, поместившая это лживое заявление своего дипломатического обозревателя, – клеветнической газетой»[51]. Трудно понять подобную тональность ответа советского представителя на вполне обоснованный вопрос корреспондента.

Несмотря на трудности в отношениях между СССР и Англией и Францией, все же удалось договориться о начале военных переговоров. Для участия в них были назначены соответствующие делегации. Советскую возглавлял нарком обороны маршал Ворошилов. Во главе британской делегации был главный адъютант короля по морским делам адмирал П. Дракс, во главе французской – член высшего военного совета армии генерал Ж. Думенк. Как позже вспоминал Дракс, 2 августа он получил от лорда Галифакса инструкцию затягивать переговоры до осенней распутицы, когда Гитлер не сможет начать военные действия против Польши[52]. Французская делегация получила такие же указания, но с тем обоснованием, что сам факт военных переговоров может произвести соответствующий психологический эффект на Гитлера.

Начавшиеся 12 августа в особняке НКИД на Спиридоновке переговоры к 17 августа зашли в тупик, а еще через неделю и вовсе были прекращены. Ответственность за это несли обе стороны: Советский Союз, имея альтернативу в виде секретных переговоров с германскими представителями, не проявлял готовности к компромиссу; Англия и Франция не верили в способность Красной Армии выполнить возложенные на нее задачи по ведению боевых действий против вермахта. К тому же Польша по-прежнему категорически отказывала советским войскам в проходе через свою территорию для боевого соприкосновения с немецкими войсками.

Предвидя такую позицию поляков, советский генштаб предусмотрел действия Красной Армии не в центре Польши, а через Виленский коридор на севере и через Галицию – на юге. Такое решение: не усложнять отношения с Польшей из-за прохода советских войск через ее территорию – вызвало одобрение военной миссии Франции. Генерал Ж. Думенк сообщал 15 августа 1939 г. своему военному министерству: «Отмечаю большое значение, которое с точки зрения устранения опасения поляков имеет тот факт, что русские очень строго ограничивают зоны вступления [советских войск], становясь исключительно на стратегическую точку зрения»[53].

Непоследовательность позиции советской военной делегации заключалась в том, что если в начале переговоров она была готова к компромиссу, то в последующие дни не проявила подобной готовности. Позиция Польши стала для Ворошилова удобным поводом к тому, чтобы, сославшись на нее, прервать переговоры. Именно поводом, потому что раньше, когда германская опасность нависла над Чехословакией, советское правительство столкнулось с той же польской проблемой. Однако тогда оно заявило, что позиция Польши и Румынии не будет помехой для оказания непосредственной военной помощи Чехословакии. Странно, что год спустя эта позиция стала непреодолимым препятствием для заключения военной конвенции против агрессора. Не потому ли, что появилась германская альтернатива, отсутствовавшая в 1938 г.? Маловероятно, чтобы польское руководство настаивало бы на своей прежней позиции, если бы переговоры с его участием после 22 августа были продолжены и оно было бы информировано, что советское верховное командование не направит свои основные силы в центральные районы Польши.

Таким образом, всем участникам тройственных переговоров недоставало должной ответственности перед своими народами и в целом народами Европы, недоставало такой государственной мудрости, которая позволила бы объединиться, чтобы преградить путь к войне или хотя бы отодвинуть ее и изменить соотношение сил в свою пользу. Между тем существовало несколько вариантов решения проблемы. Одним из таких вариантов при должной выдержке и настойчивости могло бы все же быть заключение военного соглашения с западными державами. Но тут сработали по крайней мере два фактора: во-первых, убежденность западных держав в том, что после массовых репрессий Сталина против политических, хозяйственно-технических и военных кадров Советский Союз потерял союзоспособность, т. е. способность взаимодействовать с другими государствами; во-вторых, закостенелый антифранко-английский синдром Сталина, которым умело воспользовался другой диктатор – Гитлер. Поведение обоих диктаторов в сложившейся ситуации было похоже на действия азартных игроков, идущих на обман народов и своего же партнера, на любой риск развязать или содействовать развязыванию мирового пожара ради достижения поставленной эгоистической великодержавной цели. Цена этого риска не принималась в расчет.

Как следствие подобной государственно-эгоистической логики «каждый за себя» подписание тройственного англо-франко-советского договора было сорвано. Черчилль уже в качестве премьер-министра Великобритании в своем первом послании Сталину 25 июня 1940 г. с горечью констатировал: «…Германия стала Вашим другом почти в тот самый момент, когда она стала нашим врагом»[54]. Хотя правительство его величества тоже было небезгрешным, но в адрес советского руководства это был, увы, справедливый упрек.

Не зная о планах советского руководства, в Берлине с тревогой ждали вестей из Москвы о ходе советско-англо-французских переговоров. 2 августа 1939 г. Астахов докладывал Молотову, что его вызвал Риббентроп и в течение часа с лишним развивал свою точку зрения на советско-германские взаимоотношения. Он заявил, что основной предпосылкой для их нормализации должно стать обязательство не вмешиваться во внутренние дела другой стороны. «В остальном, – сказал Риббентроп, – мы считаем, что противоречий между нашими странами нет на протяжении всего пространства от Черного моря до Балтийского»[55], – докладывал Астахов.

На следующий день Шуленбург посетил Молотова и прямо посоветовал, в каком направлении должен действовать Советский Союз; Германия же, заверил он, не стала бы мешать в реализации его интересов в Прибалтийских странах и в Польше. При этом, однако. Шуленбург подчеркнул, что вхождение СССР в какую-либо комбинацию держав в Европе может создать затруднения для улучшения отношений между Германией и СССР[56]. Имелись, конечно, в виду ведшиеся тогда переговоры Советского Союза с Англией и Францией.

10 августа К. Ю. Шнурре без обиняков заявил Астахову, что война Германии с Польшей, «возможно, начнется» и он желал бы знать, какова в этом случае будет позиция Советского Союза[57]. Через два дня советский поверенный в делах уточнил, что немцы готовы «непосредственно приступить к разговорам на темы территориально-политического порядка, чтобы развязать себе руки на случай конфликта с Польшей, назревающего в усиленном темпе». Далее Астахов пришел к выводу, что немцы хотят во что бы то ни стало предотвратить эвентуальное военное соглашение СССР с западными державами и ради этого они готовы на такие декларации и жесты, какие полгода тому назад могли казаться совершенно исключенными. Как минимум немцы заявляют об отказе от Прибалтики, Бессарабии, Восточной Польши, не говоря уже об Украине, «лишь бы получить от нас обещание невмешательства в конфликт с Польшей»[58].

Подобные выводы Астахова, основанные на беседах с Риббентропом и Шнурре, представляют для историков исключительную ценность, ибо они подтверждают тезис о том, что без пакта о ненападении с СССР Германия в это время вероятнее всего не рискнула бы напасть на Польшу.

13 августа 1939 г. от имени Риббентропа Шнурре высказал пожелание, чтобы переговоры состоялись в Берлине, но он готов направить ближайших доверенных лиц и в Москву. Отметив, что посол Шуленбург не обладает необходимыми качествами для ведения переговоров, Шнурре предложил руководителя Академии права рейхс-министра без портфеля Г. Франка[59]. Но чтобы ускорить принятие советско-германских договоренностей в связи с надвигавшейся войной против Польши, уже через день Шуленбург сообщил Молотову, что Гитлер согласен не только вести переговоры в Москве, но и направить туда своего министра иностранных дел[60]. Причем важно, что Шуленбург в ответе на соответствующий вопрос Молотова заявил, что по поводу заключения пакта о ненападении германское правительство не занимает «ни положительной, ни отрицательной позиции»[61]. Очевидно, это была попытка набить цену своему предложению.

14 августа Астахов передал Шнурре принципиальное согласие Сталина не только обсудить экономические отношения, но и установить сотрудничество по линии прессы и культуры, а также рассмотреть польскую проблему и «прежние политические советско-германские соглашения». На следующий день встречей Молотова и Шуленбурга начались официальные советско-германские переговоры. Поначалу обсуждались обычные проблемы, решение которых привело бы к нормализации германо-советских отношений, а именно: о совместных гарантиях независимости Прибалтийских республик, о посредничестве Берлина в нормализации отношений между СССР и Японией, в частности о прекращении боев на Халхин-Голе, о развитии советско-германских торговых отношений и некоторые другие. Однако вопросы, связанные с территориальными изменениями, в то время не поднимались. Правда, как докладывал в Берлин Шуленбург, Молотов с интересом выслушал предложение о краткосрочном приезде в Москву Риббентропа и осведомился относительно идеи заключения договора о ненападении[62].

Во время встречи 17 августа, когда Шуленбург передал положительный ответ Берлина на поставленные советским наркомом вопросы, Молотов заявил, что первым шагом к улучшению отношений могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения. Вторым шагом через короткий срок могло бы быть заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтралитете 1926 г. с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики. Этот протокол должен был представлять органическую часть пакта.

В этом высказывании Молотова, как и в предыдущих, особое внимание обращают на себя два важных момента. Первый состоит в том, что советский нарком проявил инициативу в заключении пакта о ненападении; второй – он предложил принять специальный протокол, в котором, очевидно, предполагалось согласовать особо деликатные вопросы в советско-германских отношениях. Характер этих вопросов Молотов не раскрывал. Но это подсказал ему Шуленбург, заявивший, что протокол должен содержать главную суть пакта – гарантии Прибалтийским странам и территориальные вопросы, о которых уже упоминалось в памятной записке Шуленбурга от 15 августа 1939 г.[63]

Судя по донесению Астахова от 8 августа 1939 г., Молотову было известно, что немцы хотели бы включить в договор следующие положения: объявление Германией ее незаинтересованности в судьбе Прибалтики (кроме Литвы), Бессарабии, «русской Польши» и готовность немцев «отмежеваться от аспирации на Украину». Но взамен они желали бы, чтобы Советский Союз подтвердил свою незаинтересованность в судьбе Данцига, бывшей немецкой Польши, быть может, с прибавкой до территории реки Варты или даже реки Вислы, а также в порядке дискуссии – Галиции[64].

3. Шуленбург торопит

Таким образом, дело шло к драматической развязке образовавшегося узла политических отношений между СССР и Германией. В беседе с Молотовым, которая состоялась 19 августа, Шуленбург по поручению Риббентропа подтвердил, что еще до возникновения конфликта с Польшей необходимо выяснить взаимоотношения СССР и Германии. Затем он категорически заявил, что Риббентроп готов идти навстречу всем пожеланиям советского правительства.

В ходе той же беседы Молотов вручил Шуленбургу проект советско-германского пакта без указания полного его наименования. В нем содержались следующие основные положения: стороны обязуются воздерживаться от агрессии друг против друга; они будут воздерживаться от поддержки третьей державы, которая совершит агрессию против одной из договаривающихся сторон; возможные конфликты между сторонами будут разрешаться мирным путем; договор заключается сроком на пять лет. Наконец, в последней, пятой статье говорилось, что настоящий договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок, после чего он вступает в силу. Важнейшее значение в этом проекте имел постскриптум, в котором говорилось следующее: «Настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола по пунктам заинтересованности Договаривающихся сторон в области внешней политики. Протокол составляет органическую часть пакта»[65].

При анализе заключенного 23 августа 1939 г. советско-германского договора о ненападении, о чем пойдет речь в следующей главе, нетрудно будет заметить, что его текст отличается от упомянутого советского проекта, причем далеко не в пользу Советского Союза. Сталин одобрил принципиальные договоренности между Молотовым и Шуленбургом, и таким образом судьба советско-англо-французских переговоров была предрешена.

19 августа заместитель советского торгпреда в Берлине Е. И. Бабарин и К. Ю. Шнурре подписали торгово-кредитное соглашение, в соответствии с которым Германия предоставила СССР кредит в размере 200 млн. германских марок сроком на семь лет на условии 5% годовых для размещения в германских фирмах добавочных заказов. Речь шла прежде всего о промышленном оборудовании, машинах, станках, изделиях электротехнической промышленности, транспортных средствах, судах, измерительных приборах и оборудовании для лабораторий. Одновременно был утвержден список товаров на общую сумму в 180 млн. марок, подлежащих поставке из СССР на основе подписанного соглашения. Среди этих товаров важное место занимали кормовые хлеба (22 млн. марок), лес (74 млн. марок), платина (2 млн. марок), марганцевая руда (3,80 тыс. марок), хлопок-сырец (12,30 млн. марок), фосфаты (13 млн. марок) и др.[66]

21 августа в советской печати было опубликовано сообщение о заключении торгово-кредитного соглашения между СССР и Германией. В тот же день произошло еще одно неординарное событие. Впервые с 1933 г. Гитлер направил Сталину телеграмму, содержащую предложение возвратиться «к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам». Он официально принял предложенный Молотовым проект пакта о ненападении, а также заявил о готовности обсудить и дополнительный протокол. Фюрер не удержался от шантажа: поскольку, мол, польский кризис может разразиться со дня на день, он предлагает Сталину принять Риббентропа не позднее 23 августа.

Примечательно, что текст телеграммы Гитлера Шуленбург передал Молотову в 15 часов, а ответ «секретаря ЦК ВКП(б) И. В. Сталина рейхсканцлеру Германии А. Гитлеру» был вручен германскому послу в тот же день в 17 часов. В нем были приняты все условия фюрера[67].

Если советско-германские переговоры стремительно продвигались вперед, то ход переговоров советско-англо-французских военных делегаций снова серьезно застопорился. 19 августа еще раз был подтвержден непримиримый характер позиции правительства Польши. Но появилось и нечто новое, что стало известно из телеграммы французского военного атташе в Варшаве Ф. Мюсса. Министр иностранных дел Польши Ю. Бек предоставил французской делегации право маневрировать так, «как если бы перед поляками не ставилось никакого вопроса». Это означало, что польское правительство отошло от завещания маршала Ю. Пилсудского, жестко запрещавшего даже рассматривать вопрос о вступлении иностранных войск на польскую территорию. Это правило могло подвергнуться смягчению только во время военных действий. Подобное высказывание Бека подтвердил и посол Франции в Варшаве Л. Ноэль. Кроме того, он привел слова начальника генерального штаба вооруженных сил Польши генерала В. Стахевича о том, что принцип Пилсудского был противопоставлен немцам и, как только начнутся военные действия, он не будет иметь первоначального значения[68].

В конечном счете 23 августа за несколько часов до подписания советско-германского пакта о ненападении и секретных протоколов к нему Л. Ноэль направил французской военной миссии следующее заявление Бека: «Польское правительство согласно с тем, чтобы генерал Думенк сказал следующее: «Уверены, что в случае общих действий против немецкой агрессии, сотрудничество между Польшей и СССР на технических условиях, подлежащих согласованию, не исключается…»[69].

По предложению Сталина советская делегация во главе с К. Е. Ворошиловым прервала переговоры, хотя и заявила, что заключение советско-германского договора вполне совместимо с подписанием тройственного пакта между СССР, Англией и Францией. Французскому послу Наджиару Молотов также заявил, что переговоры с англо-французской делегацией могли бы быть продолжены через неделю после заключения советско-германского договора[70]. Ворошилов и другие высокопоставленные военные уехали, как пишет в своих воспоминаниях Н. С. Хрущев, на охоту в Завидово[71].

Но, во-первых, подобные заявления были сделаны для того, чтобы успокоить общественное мнение. Народу трудно было понять, как руководитель социалистического государства мог пойти на соглашение с фашистским диктатором, а о существовании одиозного секретного протокола советские люди тогда вообще не знали. Во-вторых, это был элементарный блеф, ибо нельзя было быть одновременно союзником как агрессора, так и его жертвы. Ведь когда Советский Союз участвовал в военных переговорах с Англией и Францией, он знал, что эти переговоры были направлены не против какого-то мифического, а против конкретного агрессора – Германии.

Некоторые советские исследователи, например В. М. Бережков, считают, что даже в августе 1939 г. еще были условия для сговора Германии с западными державами, т. е. для возникновения нового Мюнхена. Причем, ссылаясь на мифические источники, некоторые авторы указывают, что в Берлине в двадцатых числах августа стоял наготове самолет, который должен был доставить в Лондон Геринга в случае неудачи миссии Риббентропа в Москве[72].

Для опровержения этого предположения достаточно вспомнить случай, происшедший в мае 1941 г., когда Гесс прилетел в Англию с целью выяснения возможности сговора с ее правительством «на антисоветской основе». Известно, что хотя именно в это время над Англией нависла смертельная опасность, но она не пошла на этот сговор. Трудно допустить, чтобы в августе 1939 г., пребывая в гораздо лучшей ситуации, она сделала бы такой рискованный шаг.

Невозможно согласиться с профессором В. Я. Сиполсом, утверждавшим, что в середине августа 1939 г. «в обстановке жестких реалий советскому руководству не оставалось ничего иного, как обратиться к альтернативе – германскому предложению о нормализации отношений между двумя странами»[73]. Выступая с таким тезисом в 1990 г., когда мы признали наличие советско-германских протоколов, автор явно игнорирует тот факт, что эта «нормализация» проходила в условиях германской агрессии против Польши, ее расчленения и раздела на сферы влияния всего пространства Восточной Европы от Баренцева до Черного моря.

Не соответствует действительности утверждение, что Сталин пошел на сближение с Германией будто лишь за несколько дней до 23 августа, находясь в безвыходной и опасной ситуации. Приведенные выше факты подтверждают, что советско-германский договор не был плодом экспромта. Он стал итогом эволюции советской внешнеполитической линии на протяжении предыдущих нескольких месяцев, энергично подталкивавшейся немецкими инициативами. 22 августа, выступая перед высшим командным составом вермахта, Гитлер заявил, что именно с осени 1938 г. он принял решение идти со Сталиным.

Когда из передачи советского радио 21 августа стало известно, что в Москву прибывает Риббентроп для переговоров о пакте о ненападении, это, как сообщал Майский, вызвало величайшее волнение в политических и правительственных кругах Лондона. Но уже на следующий день наблюдалось известное успокоение, а к вечеру стало преобладать мнение, что в конце концов никакой катастрофы не произошло. В Лондоне с удовлетворением вспомнили, что «все советские пакты о ненападении содержат статью, предусматривающую возможность их немедленного аннулирования в случае совершения акта агрессии против третьей стороны одной из подписавших держав»[74].

Если говорить о прошлом, то это соответствовало действительности. Но в данном документе ничего подобного не содержалось и в этом состоял грубейший политический просчет советского руководства.

На этом завершился важный этап предвоенного политического кризиса. Он был насыщен событиями, которые в значительной мере предопределили характер дальнейших отношений Советского Союза с другими странами. Важно отметить, что эти отношения развивались в напряженное, но все же мирное время. Советское руководство, не связанное никакими обязательствами, располагало свободой действий, которой оно широко пользовалось, маневрируя между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией – с другой. Однако Сталин и Молотов, определявшие тогда советскую внешнюю политику, предпочли сближение с фашистской Германией продолжению трудных, но крайне необходимых политических и военных переговоров с Англией и Францией.