Тайны Второй мировой

Этнический стереотип уничтожить невозможно. Пропагандистской и просветительской работой можно только заменить один стереотип на другой, например, позитивный на негативный. На это, в частности, направлены усилия пропаганды в начале любой войны, когда необходимо быстро создать образ врага. Стереотип страны и народа может стать ближе к реальности, но совпадать с ней полностью он никогда не будет. Человек нуждается в некоем обобщенном образе как своего, так и «чужого» народа, а при генерализации неизбежны искажения, обусловленные культурным опытом и этнопсихологией.

Исследование стереотипов способно только выявить их соотношение с реальностью, тогда как механизм их формирования более или менее одинаков, равно как и стандартный набор положительных и отрицательных качеств страны и народа.

Мы рассматриваем образ Германии и немцев, характерный для весьма специфической этнополитической группы — русских коллаборационистов периода Второй мировой войны. В данном исследовании они представлены Русской Освободительной армией (РОА) и Русским Освободительным Движением (РОД) генерала A.A. Власова, с одной стороны, и казачьим движением генерала П.Н. Краснова — с другой.

Во власовском движении ведущую роль играли бывшие кадровые офицеры и генералы Красной армии, в казачьем — белоэмигранты-казаки из числа офицеров и генералов царской армии. Различия в составе руководства двух движений отразились и в восприятии ими Германии и немцев — врагов России, ставших союзниками коллаборационистов.

Основными источниками для изучения стереотипа Германии и немцев, сложившегося у участников РОД, служат мемуары уцелевших соратников Власова и коллаборационистские газеты и журналы, выходившие в Берлине и на оккупированной советской территории. Стоит отметить, что далеко не всегда в мемуарах и дневниках затрагивается данная тема. Так, в дневниковых записях одного из руководителей РОА генерала В.Ф. Малышкина, сделанных в 1945–1946 годах в американском лагере для пленных, о Германии и немцах нет ни слова^{454}. Также ничего не говорилось о восприятии немцев власовцами на следствии и суде над A.A. Власовым и его соратниками^{455}. Этот вопрос не интересовал ни следователей, ни судей.

Мемуары власовцев создавались уже после поражения рейха и краха РОД, что не могло не отразиться на восприятии Германии. В результате стереотип корректировался в негативную сторону. Вместе с тем в мемуарах цитировались, по памяти и на основе дневниковых записей, высказывания Власова и других руководителей РОД о Германии и немцах, относящиеся к периоду войны. Особую роль в окружении Власова играли немецкие офицеры связи из числа прибалтийских немцев — Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, Сергей Фрелих и Свен Стеенберг. Они родились еще в Российской Империи и обладали двойной самоидентификацией. И Россия, и Германия были для них родными странами. Немцы, работавшие с Власовым, не только не относились к русским как к «унтерменшам», но и оказались причастны к антигитлеровскому заговору 20 июля. Некоторым из них, в частности барону Фрейтаг-Лорингофену, из-за этого пришлось покончить с собой[30].

Враги, ставшие друзьями

Стереотип врага в ходе войны превратился в стереотип союзника в сознании русских коллаборационистов[31]. Но мы до сих пор очень мало знаем, как именно это происходило. Андреас Хильгрубер справедливо заметил, что, хотя «главные вехи Власовского движения известны историкам, но им не хватает знания психологической среды, в которой развивалось это движение и которая только и может помочь выработать более глубокую оценку событий»^{456}.

Миллионы русских людей, крестьян, ограбленных и доведенных до нищеты коллективизацией, интеллигентов, лишенных возможности свободно выражать свои мысли и мнения, первоначально воспринимали немцев как освободителей от коммунистического правления. Здесь была принципиальная разница с периодом Первой мировой войны, когда немцы пытались создать коллаборационистские формирования только среди народов национальных окраин Российской империи: поляков, украинцев, народов Кавказа. Польские легионы комплектовались главным образом жителями австрийской Польши, русских поляков там было немного. «Союзу освобождения Украины», развернувшему пропаганду среди военнопленных-украинцев, лишь немногих удалось завербовать в украинские (галицийские) дивизии австрийской армии, комплектовавшиеся из австрийских подданных. К концу войны был создан Грузинский легион, принявший участие в оккупации Грузии германо-турецкими войсками в 1918 году. Общее число коллаборационистов из числа российских подданных в этих формированиях не превышало несколько тысяч человек, и они не играли никакой серьезной военной или политической роли. Собственно же русские формирования Центральные державы даже не пытались создавать. Положение российских пленных было тяжелее, чем их товарищей по несчастью из Англии и Франции, поскольку правительство России имело меньше возможностей помогать своим пленным, чем французское и британское правительства. Однако положение советских пленных во Второй мировой войне было несравненно хуже. В Первую мировую войну Центральные державы соблюдали Гаагскую конвенцию, и российские пленные получали помощь через Международный Красный Крест^{457}. Кроме того, антиправительственные и сепаратистские настроения не были настолько распространены среди российских пленных, чтобы толкнуть массы их с оружием в руках выступить на стороне неприятеля. В годы Второй мировой войны Германия не применяла по отношению к советским пленным Женевскую конвенцию, поскольку СССР отказался соблюдать ее в полном объеме по отношению к германским пленным. В первые месяцы Великой Отечественной войны миллионы попавших в плен красноармейцев просто морили голодом^{458}.

Во Вторую мировую войну масштаб коллаборационизма как среди нерусских народов, так и среди русского населения увеличился на порядок. В результате вермахт и СС получили значительное пополнение за счет бывших военнослужащих Красной армии и жителей оккупированных советских территорий. Это было связано не только с тяготами плена, но и со страданиями масс в условиях тоталитарного режима, падением уровня жизни по сравнению с дореволюционными годами[32].

Феномен русского коллаборационизма периода Второй мировой войны стал предметом осмысления сразу после ее окончания в изданиях, осуществлявшихся советскими «перемещенными лицами» в Западной Германии, а позднее в США[33]. Позднее, в конце 60-х — начале 70-х годов, были опубликованы мемуары немецких соратников Власова, апологетические по отношению к главе РОА. Десятилетие спустя, в конце 70-х и в 80-е годы, появились и исследования западных ученых, где участники РОД рассматривались в первую очередь как идейные борцы с большевизмом^{459}. Такая же трактовка преобладала и в работах, посвященных проблеме насильственных выдач в 1945–1946 годах советских граждан, оказавшихся на территории западных зон оккупации. Авторы закрывали глаза на то, что многие из депортируемых действительно были причастны к военным преступлениям и преступлениям против человечества. Вместе с тем совершенно справедливо указывалось, что насильственная передача Сталину служивших в вермахте советских граждан, и в особенности эмигрантов, никогда не имевших советского гражданства, не отвечала нормам международного права и определялась лишь соображениями политической целесообразности^{460}.

В СССР первые работы историков, посвященные русским коллаборационистам периода Второй мировой войны, появились лишь в самые последние годы существования этого государства^{461}. И сегодня некоторые российские историки безоговорочно зачисляют Власова в предатели, как совершившего измену по малодушию и трусости. Его пропагандистские выступления против Сталина и советских порядков считают всего лишь образцом демагогии^{462}. Существует также мнение, что Власов был исключительно карьеристом, и именно карьерные соображения послужили единственным мотивом его измены^{463}. Интересно мнение Имануила И. Левина, подчеркивающего, что «Сталинщина рождала Власовщину». Здесь имеется в виду не только печально знаменитый приказ № 270, объявлявший пленных предателями и предусматривавший репрессии против их семей, но и общие пороки тоталитарной системы. Это побуждало многих советских граждан предпочитать малознакомого врага ужасам коллективизации, репрессий и нищенского существования. Можно приветствовать стремление в оценках коллаборационизма «отойти от стереотипов, как минувших, так и вновь наработанных»^{464}.

Мы полагаем, что сейчас надо постараться оценить русских коллаборационистов как людей, находившихся в ситуации, где свобода выбора была чрезвычайно ограничена, а нравственный конфликт заключался в том, что приходилось бороться со злом в союзе со злом. Специфическое положение, в котором оказались участники РОД, создавало благоприятные условия для мифотворчества как по поводу собственной роли в войне, так и по отношению к Германии и немцам. Справедливым представляется мнение Искандера Гилязова, что «человека, который перешел на сторону врага, можно осуждать за конкретно совершенные им преступления — военные, уголовные, преступления против человечности и др. Коллаборационизм же… может выступать лишь фоном, который, естественно, подвергается этическому осуждению». Нельзя не согласиться и с тем, что научную оценку феномена коллаборационизма не следует сводить к формально-юридическим критериям по принципу «виновен — не виновен»^{465}.

Власова иногда называют русским «Де Голлем». Однако между руководителями «Свободной Франции» и РОА, равно как и между их подчиненными, существовала принципиальная разница. Де Голль боролся за освобождение оккупированной врагом Родины под национальными и антигерманскими лозунгами. Власов же мог надеяться на успех только в случае поражения родной страны и ее оккупации германскими войсками. Выдвигаемые РОА национальные лозунги конкурировали с такими же лозунгами, выдвигаемыми Сталиным. Не случайно положительными героями как советских, так и власовских газет стали полководцы Суворов и Кутузов. Но власовцы проигрывали в убедительности своей пропаганды уже одним тем фактом, что находились в тылу и под защитой германской армии. Поэтому Власов скорее напоминал главу марионеточного прогерманского режима Виши маршала Петэна[34].

Сегодня подавляющее большинство германских историков старается не замечать вводимые российскими коллегами факты, свидетельствующие о том, что Сталин намеревался напасть на Гитлера летом 1941 года и лишь случайно был упрежден немецким вторжением 22 июня (хотя план «Барбаросса» и не был превентивным ударом). Признание того, что у Советского Союза были агрессивные планы в отношении Германии, делает германское нападение на СССР без объявления войны не столь вопиющим преступлением, как считалось прежде. Более того, оно получает, наряду с противоправной агрессивной составляющей, и определенное рациональное основание, равно как и направленный против Германии советский план «Гроза». Необходимость отказаться от прежней парадигмы, где явления и факты оцениваются формально-юридически и как некое нерасчленяемое целое, приводит к комплексной точке зрения, когда в каждом феномене выделяются различные составляющие, по-разному оцениваемые. В частности, преступлениями Гитлера были агрессия против Польши, начавшая Вторую мировую войну, и геноцид евреев и цыган. Остальные его действия были только следствием. Точно также преступлениями Сталина были агрессия против Польши, Финляндии, Румынии и Прибалтики и террор против населения собственной страны и жителей вновь присоединенных территорий. Намерение же напасть на Германию в 1940–1941 годах, отражая экспансионистские замыслы по установлению гегемонии в Европе, объективно играли роль превентивного мероприятия против агрессивных планов Гитлера в отношении СССР. Такого рода действия диктаторов, равно как и других политиков или полководцев, нельзя объяснять с помощью неких абстрактных альтернатив, которые даже не рассматривались современниками. Не стоит превращать Сталина и Гитлера в Рузвельта и Черчилля.

Подобный подход к феномену русского коллаборационизма предполагает, что не всех коллаборационистов, даже из числа советских граждан, можно считать предателями. Те из них, кто находился во «внутренней эмиграции», рассматривали начавшуюся войну как возможность свергнуть власть большевиков и субъективно-психологически не ощущали себя изменниками Родины. Также и отражение в сознании коллаборационистов стереотипов геббельсовской пропаганды не должно приводить нас к автоматическому отрицанию справедливости критики советской действительности, содержавшейся в коллаборационистских изданиях, равно как и искренности положительной оценки Германии и немцев.

Неизбежность советско-германского столкновения сознавали многие коллаборационисты, связывая с ним надежды на свержение советского строя. Так, командир одного из полков в 15-м казачьем корпусе фон Паннвица полковник И.Н. Кононов еще в конце 30-х годов, в бытность слушателем академии имени Фрунзе, «изучая экономическую и политическую структуру Германии; сделал твердое заключение: война между СССР и Германией неизбежна, как между двумя непримиримыми противниками»^{466}.

Полной моральной правоты не было ни за одной из двух сражавшихся коалиций, и русские коллаборационисты это особенно хорошо понимали, изведав прелести советского режима, наблюдая англо-американские террористические бомбардировки, зная об ужасном положении советских военнопленных и о национал-социалистическом геноциде в отношении евреев. Только победа Германии давала участникам РОД шанс свергнуть Сталина и прийти к власти в стране. Для них национал-социалистическая Германия была меньшим злом. Однако преступления Гитлера, бросающееся в глаза сходство двух тоталитарных режимов и сознание того, что приходится сражаться с оружием в руках против соотечественников, создавали чувство моральной раздвоенности, что отражалось и на стереотипе Германии и немцев. Моральной правоты у коллаборационистов не было, но борьба против большевиков давала нравственное оправдание (точнее, иллюзию такого оправдания) сотрудничеству с нацистами.

Плодотворным представляется сравнение образа Германии и немцев, сложившегося у русских коллаборационистов, с образом СССР и русских, характерного для участников антинацистского Сопротивления и немецких коллаборационистов, оказавшихся в советском плену военнослужащих вермахта, ставших членами Национального Комитета «Свободная Германия» и «Союза немецких офицеров»^{467}. Германский историк Герд Р. Юбершер отмечает, что «исследование данной проблемы осложняется по причине скудости источников», и потому «речь может идти только о первом приближении к исторической истине, об анализе позиций отдельных лиц»^{468}. Это же можно сказать и о проблеме стереотипа Германии и немцев в сознании русских коллаборационистов.

Разные мотивы двигали участниками РОД. Многих из них к коллаборационизму толкнуло стремление спастись от голодной смерти в лагерях военнопленных. Бывший офицер-пропагандист РОА Л.А. Самутин, познавший плен, вспоминал: «В какой-то газете была заметка о выдаче Англией Советскому Союзу русских, уклонявшихся от репатриации. Были процитированы слова одного английского офицера, который из немецкого лагеря для английских пленных с возмущением и негодованием смотрел на ряды русских в немецкой военной форме. Это благородное негодование тем более легко в себе разжигать, когда ни разу в жизни не только самому не пришлось испытать настоящего голода, но даже не пришлось видеть людей, доведенных голодом и лишениями до потери человеческого лица.

Э, господа, господа, одно только можно сказать: «Не судите да не судимы будете!» Англичане в плену были лишены только одного — свободы, но ни голода, ни холода, ни бытовых утеснений, ни потери связи с родиной и семьями не испытывали. Немцы к ним относились иначе, чем к нам, и Красный Крест по отношению к ним исполнял свой долг. Так вам ли судить, господа, людей, уцелевших по воле случая и судьбы в условиях, обрекавших нас всех на поголовную и мучительную гибель?»^{469},[35] Другие, в том числе генерал Власов и большинство высших руководителей РОА, к коллаборационизму пришли, прежде всего, исходя из карьерных соображений. Будучи генералами или старшими офицерами, они в плену находились в относительно более благоприятных условиях, чем рядовые красноармейцы, и могли не опасаться голодной смерти, зато сознавали, что на карьере в Красной армии придется поставить крест. Были среди коллаборационистов и идейные противники Советской власти, в частности, командующий ВВС РОА бывший полковник Красной армии В.И. Мальцев. Он, не будучи в плену, сам предложил свои услуги немцам. А бывший майор Красной армии И.Н. Кононов во главе своего 436-го стрелкового полка перешел на сторону вермахта 22 августа 1941 года^{470}. Идейными борцами против Советов были белоэмигранты, сотрудничавшие с немцами. К эмигрантам были близки те немногие из коллаборационистов, кто, оставаясь в СССР, вел активную борьбу с коммунистами. Так, терский казак есаул Георгий Гикаев более двадцати лет партизанил на Северном Кавказе, а с приходом туда немцев присоединился к ним и участвовал в формировании терских казачьих частей^{471}.

Массовый характер коллаборационистского движения доказывается, в частности, тем фактом, что при отступлении немецких войск из России вместе с казачьими частями ушли десятки тысяч жителей казачьих областей — женщин, детей и стариков. Также вместе с Русской Освободительной Народной армией инженера Бронислава Каминского двинулись на запад тысячи жителей самоуправляющегося района Локоть Брянской области (бойцы Каминского впоследствии влились в 1-ю дивизию РОА). А осенью 1943 года при эвакуации немецких войск с Таманского полуострова в Крым вместе с ними добровольно ушло около 120 тыс. советских граждан, из них более 80 тыс. казаков^{472}.

Мы не располагаем никакими объективными данными, чтобы определить, каково было соотношение среди русских коллаборационистов этих трех групп: шкурников, т.е. тех, кто спасал свою жизнь и добывал средства к существованию, карьеристов и идейных борцов[36]. Надо также учесть, что многие участники РОД одновременно руководствовались двумя мотивами. Однако стереотип Германии и немцев для всех трех групп был общим.

Формирование стереотипа Германии и немцев среди русских коллаборационистов

Как вспоминал соратник генерала Андрея Власова член Комитета Освобождения народов России профессор медицины Федор Богатырчук, «большевизм вытравил из нас всякий патриотизм, превратив когда-то столь любимую родину в страну, где возвеличивают чекистов, стреляющих в затылок нашим братьям и сестрам, и где ставят памятники павликам Морозовым, выдавшим своего отца на расправу кремлевским палачам»^{473}.

До войны жители СССР практически не имели объективной информации о расовой политике третьего рейха, в том числе о геноциде против евреев и цыган. Сообщения советских газет многие считали преувеличениями, свойственными коммунистической пропаганде. Кроме того, в последние два года перед войной, после пакта Риббентроп — Молотов, критика нацистской Германии в СССР была прекращена. Невозможность иметь положительный идеал в родной стране побуждала идеализировать тех, кто шел войной против ненавистной советской власти.

Имеется достаточно примеров, как население встречало солдат вермахта хлебом-солью, видя в них своих освободителей. Так, по свидетельству американского корреспондента Чарльза В. Тейера, крестьяне одной из деревень к юго-западу от Москвы восприняли начало войны как возможность свергнуть советскую власть: «Наконец-то! Пусть Кремль только даст нам оружие. Мы уже знаем, в кого будем стрелять. Если Гитлер появится на мосту перед нашей деревней, мы все выйдем ему навстречу с хлебом-солью»^{474}.

Богатырчук свидетельствует, что в Киеве приход немецких войск оставшимся в городе населением был воспринят как праздник^{475}. Следует отметить, что здесь произошел своего рода «естественный отбор». Многие коммунисты и их сторонники смогли уйти вместе с отступавшей Красной армией. Поэтому среди оставшихся на оккупированной территории жителей была выше доля антисоветски настроенных, чем в населении страны в целом. Однако, когда стало ясно, что к славянам немцы, согласно расовой доктрине нацистов, должны относиться как к «унтерменшам», людям второго сорта, и что осуществляются массовые казни евреев, отношение к Германии и к немцам изменилось в худшую сторону.

Русские коллаборационисты стремились разделить нацистский режим и немецкий народ. Тем самым они находили оправдание своему переходу на сторону неприятеля. Коллаборационисты убеждали себя, что они сражаются вместе с «хорошими» немцами против «плохих» большевиков, а потом как-нибудь избавятся и от «плохих» нацистов. По свидетельству Стеенберга, лектор на курсах пропагандистов Русской Освободительной армии, один из будущих руководителей НТС Александр Зайцев (Артемов), попавший в немецкий плен в 1941 году, говорил курсантам: «Свобода слова и печати является одной из основ нового государства. Она дает возможность проверить то, что происходит в стране. Она служит гарантией, что никакие темные махинации правителей или граждан не останутся без наказания. При действительной свободе слова и печати немыслим тоталитарный режим, при котором приходят к власти авантюристы и во главе государства встает какой-нибудь провалившийся семинарист или ефрейтор»^{476}. Возможно, Зайцев был знаком с работами Льва Троцкого, употреблявшего термин «тоталитаризм» в статьях конца 30-х — начала 40-х годов применительно к советскому режиму^{477}.[37]

Власов, безусловно, знал о нацистском геноциде против евреев. Об этом ему мог сообщить тот же Богатырчук, уже осенью 41-го располагавший достоверными сведениями об истреблении евреев в Бабьем Яру и о расстреле пациентов киевских психиатрических больниц. Власов говорил Фрёлиху: «Можно подумать, что для Гитлера уничтожение евреев важнее, чем победа над советской армией». Генерал также считал, что «проблема еврейства в России не играет значительной роли, так как в России антисемитизм никогда не являлся глобальной проблемой, как в Германии. Пользующиеся плохой славой погромы были следствием организованного бандитизма, который был начат царской полицией для травли социалистов, либералов и евреев. Совмещение антисемитских лозунгов с нашей политической программой только значительно ослабило бы убедительность этой программы».

Не заблуждался Власов и насчет Гитлера. Командующий РОА говорил Фрёлиху: «Как это могло случиться, что немецкий народ бежит за этим злым карликом! Ведь я этот народ ценю и почитаю, и представлял его моим офицерам как образец храбрости, мужества, сознания долга, работоспособности и многих иных достоинств»^{478}.

В то же время, Сталина Власов считал хуже и опаснее Гитлера, в чем и признался Фрёлиху в 1943 году: «Оба правят железной рукой; оба нуждаются в помощи опытнейших агентов разведки; оба используют слабые стороны человеческой души; оба распространяют чувство страха, которое приводит к тому, что никто не смеет высказать властителям отрицательное мнение. Оттого они окружены оппортунистическими подхалимами и теряют реальное представление о происходящем. Особенно роковым это становится в военной области. Из этих двух преступников Сталин, без сомнения, умнее и значительно опаснее. Поэтому против него в первую очередь надо вести борьбу. Если мне удастся для этой цели заручиться помощью другого преступника, то я уверен в успехе не только в борьбе со Сталиным, но и в последующем неизбежном конфликте с Гитлером»^{479}.

Годом раньше, будучи в Красной армии, Андрей Андреевич, наоборот, отзывался о Сталине исключительно положительно. 14 февраля 1942 года в письме к одной из двух своих жен, Агнессе Подмазенко, Власов так описывал свою встречу с Верховным Главнокомандующим: «Меня вызывал к себе самый большой и главный хозяин. Представь себе, он беседовал со мной целых полтора часа. Сама представляешь, какое мне выпало счастье. Ты не поверишь, такой большой человек и интересуется нашими маленькими семейными делами. Спросил меня: где моя жена и вообще о здоровье. Это только может сделать ОН, который ведет нас от победы к победе. С ним мы разобьем фашистскую гадину»[38].

И сам Власов, и другие русские коллаборационисты были поражены значительно более высоким уровнем жизни и куда более благоустроенным бытом, несмотря на условия военного времени, в Германии по сравнению с СССР. Как подчеркивает Штрик-Штрикфельдт, «на русских производили сильное и притягательное впечатление уровень и условия жизни в Германии.

И нацистский режим стремился к тоталитарной, всеобъемлющей власти, но она еще не достигла дьявольского совершенства сталинизма. В Третьем рейхе все еще сохранились какие-то основы старой государственной и общественной структуры; еще не были задушены полностью частная инициатива и частная собственность; еще было возможно работать и жить, не завися от государства. Немцы еще могли высказывать свое мнение, если оно и не сходилось с официальной догмой, могли даже, до известной степени, действовать так, как считали лучшим. Хотя партийное давление и увеличивалось все более ощутимо (для нас уже нестерпимо), но эта форма несвободы в Германии оценивалась подавляющим большинством бывших советских граждан мерками сталинского режима насилия и поэтому воспринималась все же как свобода»^{480}.

Ему вторил и русский ученый Н.В. Тимофеев-Ресовский, находившийся в годы войны в Берлине, но не осуществлявший никакого политического сотрудничества с германскими властями: «Конечно, гитлеровская Германия была очень ужасна, но в каких-то отношениях все-таки несравнима со сталинским режимом. Сталинизм был много ужасней, да и жизней он потребовал много больше. Никак 48 миллионов было угроблено в этот сталинский режим… Нам тогда очень было противно, ужасно. Но мне было все же менее противно, чем немцам. Я был иностранец и, так сказать, со стороны смотрел на все эти дьявольские безобразия»^{481}.

Мнение Тимофеева-Ресовского можно считать относительно «беспристрастным»: он сам познакомился со сталинским ГУЛАГом, а ранее его сын был арестован и погиб в нацистском концлагере. Вероятно, большинство русских коллаборационистов национал-социалистические эксцессы воспринимали менее болезненно, чем сами немцы, и считали их менее зловещими, чем преступления коммунистического режима.

Подобно русским коллаборационистам, различавшим немцев и национал-социалистов, участники германского Сопротивления стремились разделить большевизм и русский народ. Так, близкий к заговорщикам 20 июля дипломат Ульрих фон Хассель, опасаясь «большевизации Европейского континента», поддерживал идею «искоренения коммунизма», но не ставил под сомнение необходимость существования Российского государства. Многие другие участники заговора рассматривали некоммунистическую Россию в качестве равноправного партнера Германии в послевоенном мире^{482}. Однако после поражения под Сталинградом и Курском тот же Хассель предлагал «достичь взаимопонимания со Сталиным, чтобы использовать политические шансы любого рода»^{483}. Тем самым, по крайней мере часть участников антигитлеровского Сопротивления фактически приближалась по своему положению к власовцам, проявляя готовность договориться с «чужой» диктатурой для свержения «своей». Но Герделер, Штауффенберг и другие деятели заговора 20 июля действовали, в отличие от деятелей РОД, не в условиях вражеской оккупации и в случае успеха не только рассчитывали, но и имели бы реальную возможность ориентироваться на западные демократии. У Власова, Жиленкова и других руководителей РОА такой альтернативы не могло быть, хотя в последние месяцы существования рейха все большей популярностью среди них пользовалась идея будущего сотрудничества с западными союзниками.

Идеи социализма и «фюрер-принцип» в русских коллаборационистских изданиях

В своей пропаганде коллаборационисты учитывали, что большинство советского населения уже два десятилетия жило под властью большевиков, поставивших своей целью построение социализма и коммунизма. Поэтому важной пропагандистской установкой стало противопоставление «плохого социализма» Сталина «хорошему социализму», который несут народам Гитлер и Власов. В наиболее массовой газете РОД «Заря» (ее тираж достигал 100–120 тыс. экземпляров) в материалах, посвященных Германии, подчеркивались социалистические черты ее государственного быта, привнесенные нацистами. Это отвечало и немецким намерениям. По воспоминаниям Стеенберга, цензура этого издания усилилась с апреля 1943 года, с № 33, когда редакции пришлось начать публикацию антисемитских материалов и материалов, направленных против западных союзников^{484}. Знакомство с подшивкой газеты «Заря» за 1943 год убеждает, что Стеенберг немного ошибся — вынужденный перелом линии произошел на № 31, вышедшем 21 апреля и почти целиком посвященном 54-летию Гитлера. Здесь в изобилии присутствовали антисемитские и антизападные пассажи. Для сравнения: большую часть предшествовавшего 30-го номера занял доклад генерала Василия Малышкина, где антиеврейский выпад был лишь в одном предложении, которое к тому же имело двусмысленный характер: «Национальная свобода для всех народов, кроме еврейского, вплоть до самоопределения, вплоть до отделения» (не вполне ясно, отрицается ли за евреями национальная свобода, или только право на отделение).

В посвященном Гитлеру номере «Зари» утверждалось, что фюрер «является величайшим реформатором современности. История выдвинула его как преобразователя, как творца и создателя нового порядка. Его жизнь и деятельность протекают в период, когда один строй общественных отношений — изживший себя капиталистический строй разлагается и должен уступить свое место новому порядку — социализму. Однако светлыми идеями социализма воспользовались темные реакционные силы большевизма, воспользовавшись для обмана, для утверждения шатающихся основ старого порядка, подобно тому, как в средние века чистые идеи христианства послужили грозным орудием угнетения в руках инквизиции. Адольф Гитлер… указал единственный истинный путь развития человечества, объединив и дополнив идеал Социализма, как понятия о социальной справедливости, с идеалом национальным, с понятием о народе, как о высшей ценности». Фактически к Гитлеру применялись все те пропагандистские клише, которые советская пропаганда использовала по отношению к Сталину. Даже тезис о народе как высшей ценности находит аналогии в реалиях советской пропаганды 30–40-х годов. К ним добавлена формула нацистского «нового порядка», расшифрованного в социалистических терминах.

Помещаемые в «Заре» материалы о деятелях русской культуры и сам подбор персонажей определялся во многом критериями «западничества» и приверженности социалистическим идеям. Так, в очерке о Карамзине всячески подчеркивалось его западничество. Герцен, Белинский и Чернышевский превозносились за приверженность социалистическим идеалам. В «персоны грата» попали также другие русские писатели: Чехов, Блок и даже Маяковский, последний, правда, не столько за социализм, сколько за самоубийство, трактовавшееся как следствие невыносимой советской действительности. В очерке о Герцене отмечалась немецкая национальность его матери. Однако ничего не говорилось об антисемитизме Чехова и Блока, то ли из-за нежелания затрагивать антисемитскую тематику, то ли из-за незнания авторами соответствующих фактов. Возможно, редакция «Зари» полагала, что социалистические клише будут лучше усваиваться советскими гражданами.

В то же время в «Заре» 9 мая 1943 года появилась редакционная статья «Достоевский о евреях», где цитировались антисемитские высказывания из «Дневника писателя. 1877 г.». В целом же более антисемитской была газета «Доброволец». Там уже в первом номере, вышедшем в январе 1943 года появился редакционный фельетон «Лейба Мехлис — генерал». Об уровне этого творения дает представление хотя бы такая фраза: «…Такого позорища еще не бывало. — Лейба Мехлис, хромой, кривоногий жид — генерал-лейтенант!»

В отношении руководителей РОД к Германии проявлялась двойственность их положения. Они сознавали, что вынуждены сражаться против «своего» преступного режима в союзе с «чужим», не менее преступным режимом, относившимся к ним как к «унтерменшам», что, борясь с одним злом, Сталиным, они помогают другому злу, Гитлеру[39]. Бывший бургомистр Смоленска Б.Г. Меньшагин, человек глубоко православный, получивший после войны 25 лет тюрьмы, впоследствии говорил, что 10 из 25 лет он готов признать правильными — как воздаяние за служение злу^{485}.

Также коллаборационистам не удавалось до конца отделить в своем сознании Гитлера от немецкого народа. По свидетельству Богатырчука, лишь немногие из власовского окружения, вроде генерала Федора Трухина, на самом деле различали гитлеровцев и немцев^{486}. Сознание обреченности РОД, нараставшее по мере того, как Германия терпела поражения на Востоке и Западе, усиливало взгляд на относительное благоденствие Германии в сравнении с СССР как на недостижимую, призрачную мечту. Немцев все больше корили в разговорах между собой и с офицерами-прибалтами.

Если сегодняшний бундесвер воспитывается на традициях Штауффенберга и других военных — героях антинацистского Сопротивления, то трудно представить себе российскую армию, числящую среди своих героев Власова и его соратников. Между заговорщиками 20 июля и власовцами есть одна принципиальная разница. Штауффенберг и другие собирались своими силами свергнуть нацистский режим, уничтожив Гитлера, и заключить почетный мир со странами Антигитлеровской коалиции. Они хотели избежать безоговорочной капитуляции, но не думали вступать в союз со вчерашними противниками и тем более не рассматривали возможность, когда в союзе с американскими и советскими войсками пришлось бы сражаться против той части немцев, которая сохранила верность идеям Гитлера. Власову и его товарищам приходилось действовать в немецком тылу и вместе с вермахтом сражаться против Красной армии. Вся надежда была на победу германского оружия, при котором РОД играло, по замыслу его вождей, важную, но вспомогательную роль. Кроме того, многих власовцев, не исключая самого командующего РОА, лишь плен сделал противниками Сталина. Если Штауффенберг и другие участники заговора 20 июля не сознавали себя предателями, то Власов и его соратники субъективно чувствовали себя таковыми. В этом — одна из вероятных причин их нестойкости и полного признания своей вины на суде, в исходе которого сомневаться не приходилось^{487}.

Коллаборационисты замечали сходство многих черт национал-социалистического и советского режимов и при этом отдавали предпочтение немцам. Власов говорил Фрёлиху: «Ваши молодцы из СС напоминают мне наших энкаведистов. Я должен признать, что ваши эсэсовцы выглядят стройнее и мужественнее. Что же касается изворотливости, беспринципности и грубости, то им еще многому надо поучиться у их прообраза, т.е. энкаведистов. Но еще не все потеряно: эсэсовцы — способные ученики»^{488}.

Интересно, что мотив сходства национал-социалистических и коммунистических институтов эксплуатировался и Власове -кой пропагандой, но здесь уже немецкое оценивалось как безоговорочно положительное, а советское — безоговорочно отрицательное. Например, в газете РОА «Доброволец», редактировавшейся Г.Н. Жиленковым, и в «Заре», в номере от 1 мая 1943 года появилась статья Н. Донского «Социальное соревнование в Германии». Статья была приурочена к первомайскому празднику, общему для нацистов и коммунистов. Социальное соревнование в Германии было очевидным аналогом социалистического соревнования в СССР, и автор явно ориентировался на отождествление своими читателями этих двух явлений. Донской же всячески подчеркивал их различие: «Если социальное соревнование в Германии имеет некоторые внешне сходные черты с таковым в Советском Союзе, то результаты его здесь и там совершенно различны. Социальное соревнование большевиков и возникшая в связи с этим стахановщина, оказались в результате сильнейшим нажимом на рабочий класс в целях усиления эксплуатации.

Тарифные сетки стали пересматриваться, нормы повышаться, в силу чего заработок не только рядовых рабочих, но и некоторых стахановцев стал понижаться. В итоге получился социальный регресс.

Между тем в Германии социальное соревнование имеет целью рационализацию работы путем улучшения ее приемов, удобства мастерских и цехов и общих социальных условий предприятий, не вызывая ни понижения заработка, ни изнурения рабочих. В итоге — социальный прогресс».

В принципе этот вывод, несмотря на некоторое пропагандистское преувеличение, соответствовал действительности. В Германии даже в условиях национал-социалистического режима, несмотря на постепенное усиление регулирующей роли государства, экономика оставалась преимущественно рыночной. Государство не могло само по себе заставить частные предприятия менять тарифные сетки и повышать нормы выработки.

Описывая германское социальное соревнование, Н. Донской отмечал: «В Германии существуют два рода социального соревнования: состязание предприятий за наибольший производственный успех и профессиональное соревнование всех трудящихся немцев… Победители принимаются фюрером вдень праздника труда 1-го мая и считаются гостями нации во время торжеств этого праздника… Центральное управление Трудового фронта выясняет результаты состязания между отобранными краевыми руководителями партии предприятиями, после чего фюрер жалует отличившимся золотое знамя с званием «Национал-социалистического образцового предприятия» (в Советском Союзе, соответственно, существовали переходящее Красное знамя «Победителю социалистического соревнования» и звание «Предприятие коммунистического труда». — Б.С.)».

Фактически в Германии почти отсутствовала экономическая составляющая социального соревнования. В стране не проводилось кампаний типа стахановской, не создавалось, как в СССР, культа победителей социального соревнования. Главной в социальном соревновании была пропагандистская составляющая — внедрение среди рабочих национал-социалистической идеологии.

В других статьях Н. Донской также подчеркивал принципиальные, по его мнению, различия в сходных явлениях и институтах рейха и Советского Союза. Так, в статье «Социальная политика Германии», появившейся в «Заре» 12 мая 1943 года, он утверждал: «Коллективный жидовский социализм Маркса и Ленина, борясь с капитализмом, оказался варварской реакцией против тысячелетней европейской культуры, основанной на сознательном культе личности. Если капитализм представляется выродившимся созданием этой культуры, то одновременно устранение вместе с ним всего, что народы в течение тысячелетий выстрадали, пережили и создали, было бы непониманием исторического смысла всякого развития.

В противоположность этому, национал-социализм придает огромное значение национальной истории и европейской культуре и стремится поэтому к сочетанию личной ответственности с социалистическим, т.е. общественно-обязывающим порядком действия. Он избегает коллективистской безответственности, прикрываемой голосованиями анонимного большинства, и всюду выдвигает принцип водительства, неразрывно связанный с личной ответственностью: каждый, выполняющий порученную ему задачу, должен отвечать за свои решения и поступки. Этому принципу подчинена вся политическая и социальная жизнь современной Германии. Всей политической жизнью руководит ответственный перед народом Фюрер. Перед ним ответственны его помощники, занятые той или иной сферой деятельности. Перед последними ответственны лица, которым они поручили выполнение какой-либо части возложенной на них задачи.

Естественно, что этому принципу соответствует и опубликованный 20 января 1934 года Закон о порядке национального труда, провозгласивший обязательность труда и ответственность всех трудящихся перед нацией. За деятельность предприятия несет ответственность его руководитель, перед которым ответственны его сотрудники. Все трудящиеся должны в сфере их деятельности добиваться наибольшей пользы для всего народного сообщества, так как лишь процветающее народное сообщество сможет дать наиболее длительное и полное обеспечение каждому его члену».

В пропагандистских целях различие между марксизмом советского образца и национал-социализмом преувеличивалось, но такое различие существовало и в действительности. Национал-социализм учитывал западную традицию эмансипации личности и во главу угла ставил «фюрер-принцип» и личную ответственность каждого перед непосредственным руководителем и каждого руководителя перед вышестоящим начальником. В Советском Союзе также существовал культ главного вождя — Сталина и менее масштабные культы партийных и советских вождей рангом поменьше — вплоть до директоров крупнейших предприятий. Однако здесь гораздо большую роль, чем в Германии, играл принцип коллективной ответственности. Это проявилось, в частности, в массовых репрессиях, наказании целых социальных групп и членов семей «врагов народа». В Германии принцип коллективной вины по отношению к немцам стал применяться только в конце войны, особенно в связи с «заговором 20 июля». Данное различие также проистекало из традиционного коллективистского мышления русского народа и многовекового подавления в России личности государством.

Интересно, что среди казаков-коллаборационистов «фюрер-принцип» находил горячий отклик и, как разновидность системы атаманства, считался одним из важных элементов будущего социального строя казаков на освобожденной от большевиков территории казачьих войск. Также и антисемитизм программных положений германского национал-социализма находил позитивный отклик в казачьей среде вследствие антиеврейских настроений, распространенных среди казаков еще до 1917 года и усилившихся в период революции и гражданской войны. Поэтому в журнале «На казачьем посту» и других казачьих изданиях антисемитские материалы появлялись очень часто и не были простой данью немецкой цензуре и национал-социалистической расовой теории. В статье казака-эмигранта А. Таманского «Национал-социализм и казачество», опубликованной в журнале «На казачьем посту» 1 августа 1943 года, подчеркивалось, что хотя «национал-социализм в Германии создавался не для «экспорта» в другие страны, а исключительно для германского народа» (здесь перед нами скрытая цитата из Гитлера), но казачество особо живо воспринимает идеи национал-социализма. Причины этого — в истории казачества.

Что такое современный национал-социализм? В противоположность пресловутому большевистскому социализму, — это настоящий социализм, создающийся на национальной основе. Он означает благосостояние всего народа. Чужда ли казачеству идея заботы о своем благосостоянии, а следовательно, и идея национал-социализма? Нет! Эта идея всегда была руководящей всей общественной жизнью.

Основой национал-социализма является утверждение, что интересы коллектива выше личных, польза общественная выше пользы личной. Государство… служит средством, сохраняющим нацию, как расовое объединение, связанное единой культурой, единым языком, историей, ясным сознанием принадлежности к одному расовому ядру (это определение почти полностью совпадает с известным сталинским определением нации. — Б.С.). Во главе государства должен быть поэтому человек, органически связанный с нацией, истинный сын своего народа, выразитель его стремлений, дум и чаяний. Он абсолютный авторитет с абсолютной ответственностью. Он отвечает только перед своей совестью и перед историей.

«Вождизм» должен пронизывать весь народ сверху донизу. Кроме верховного вождя во всех областях общественной жизни должны быть свои вожди, находящиеся в соответственном подчинении друг другу. В основе идеи «вождизма» лежит принцип отбора лучших, наиболее преуспевающих. Таким образом, создается своего рода «аристократия» по личным качествам, личным достоинствам, следовательно, в конечном счете по способностям дать как можно больше полезного для народа. Трудовой отбор способнейших и преуспевающих — вот принцип создания новой аристократии. «Мы, — говорит Адольф Гитлер, — против демократии, но за аристократию, как когорту лучших»…

Принцип «вождизма» в основном соответствует духу старых казачьих порядков. Вся история казачества создавалась сильными личностями — атаманами. Только атаман мог быть абсолютным авторитетом с абсолютной ответственностью, только он мог иметь всю полноту власти. Атаман воплощал в себе все казачье сословие, его интересы, стремления, желания. Он был душой всего казачества.

И в казачьем коллективе принцип «вождизма» выдерживался сверху донизу…

В одном из параграфов программы национал-социализма сказано: «Правами гражданства могут обладать только дети (соплеменники) германского народа, независимо от вероисповедания. Ни один еврей не может быть поэтому сыном германского народа». Для получения прав гражданства недостаточно родиться в Германии. Эти права нужно заслужить преданностью интересам германского народа и активным духовным или физическим творчеством на благо всего коллектива.

Казачество издавна придерживалось этого принципа. Полными правами гражданства могли пользоваться только те казаки, которые были преданы интересам казачества. В евреях казачество всегда видело только разрушительную силу. Поэтому ни один еврей не мог пользоваться правами гражданства. Больше того, казачество не допускало евреев на свою территорию.

«Первым долгом всякого гражданина является духовное и физическое творчество. Деятельность одного не должна нарушать интересы общества, но должна протекать в рамках целого и для общей пользы. Поэтому мы требуем уничтожения всех нетрудовых доходов и уничтожения долговой кабалы», — говорит программа национал-социализма.

В казачьем коллективе лентяи также были нетерпимы. Для каждого казака святой обязанностью был труд, направленный на общее благо. Казачество вело беспощадную борьбу со спекуляцией и незаконным обогащением. Эта борьба в первую очередь была направлена против еврейства как силы, разлагающей здоровый казачий организм».

В статье указывалось также на реализацию в казачьем укладе таких национал-социалистических принципов как обеспечение стариков и инвалидов и строгий контроль за куплей-продажей земли, в частности, благодаря запрету казакам продавать свои наследственные земельные наделы. В заключение Таманский утверждал: «В будущем мы возьмем от германского национал-социализма все то, что не противоречит особенностям нашего духовного развития, что естественно вытекает из недр казачьего уклада». К этим «нетленным ценностям», безусловно, относились «фюрер-принцип» и расовая теория.

Следует учитывать, что казаки находились в относительно привилегированном положении по отношению к другим русским коллаборационистам. Немцы считали их союзниками и не возражали против широкой автономии казачьих областей под покровительством германского рейха. Рейхсминистр Восточных территорий и один из творцов расовой доктрины Альфред Розенберг выдвинул теорию, будто казаки являются потомками остготов, что позволяло считать их арийцами и не относить к «унтерменшам»^{489}. В казачьих изданиях чаще, чем во власовских, подчеркивалась роль «Вождя Германского народа и Новой Европы Адольфа Гитлера». Казаки должны были стать «честными боевыми соратниками, сотрудниками Германской армии». В обращении от 27 января 1943 года донской атаман П.Н. Краснов призывал: «Идите в германские войска, идите с ними и помните, что в Новой Европе Адольфа Гитлера будет место только тем, кто в грозный и решительный час последней битвы нелицемерно был с ним и с Германским народом»^{490}. В связи с этим был брошен лозунг: «Казаки! Германская победа — наша победа!»^{491}

Подобные призывы отражали действительные чувства многих казаков, служивших в вермахте. Об этом можно судить по письмам, которые они писали с фронта домой. Так, Семен Ларин в декабре 1942 года с гордостью сообщал своему отцу: «…Имею право гордиться, что нахожусь в германской армии солдатом, числюсь как донской казак. По мобилизации не воевал, сразу пошел на сторону германской армии. Вообще у красных не воевал ни одной минуты…» А кубанский казак Алексей Кривенко писал своей жене Анне: «Нахожусь в германской армии… наше командование о нас беспокоится, не только о нас, но даже о наших семьях»^{492}. Весьма показательно, что «своими» в письмах казаков-коллаборационистов названы немцы и вермахт, а «чужими» — Красная армия и советская власть.

Краснов подчеркивал также родство «фюрер-принципа» с монархией: «Вы, казаки, теперь входите не только в Германскую армию, но и в семью народов Европы, которая создается гением Адольфа Гитлера, национал-социалистической Германии и ее доблестной армией… России и ее царя нет. Господь привел нас обрести новое отечество — национал-социалистическую Германию Адольфа Гитлера, и с ней и под ее покровительством мы, одиннадцать казачьих войск, станем лучшими жемчужинами в драгоценном уборе Новой Европы»^{493}. В идеале казаков-коллаборационистов призывали отказаться от отождествления себя с Россией и предлагали новую «Большую Родину» — рейх и Новую Европу, частью которой должна была стать казачья «Малая Родина».

Аналогичные формулы находим мы и в архивных документах, только недавно ставших достоянием гласности. Так, в приговоре сотенного схода донских казаков Варшавы о создании Варшавской станицы от 26 ноября 1943 года, хранящемся в Государственном архиве Российской Федерации, говорилось: «В решающий час борьбы с жидовским игом и их партией, возглавляемой международным жидом Сталиным и его кликой… в целях оказания еще большей помощи нашим освободителям — Германскому рыцарскому народу и вождю Адольфу Гитлеру, основать станицу Варшавскую…»^{494}

Признанием заслуг казачества в борьбе против Красной армии стало обращение к казакам 10 ноября 1943 года, подписанное начальником штаба ОКВ фельдмаршалом В. Кейтелем и рейхсминистром Восточных областей А. Розенбергом (текст его был составлен П.Н. Красновым). Оно гарантировало казакам все права и привилегии царского времени, неприкосновенность казачьих земельных угодий, приобретенных «кровью предков ваших», а также возможность временно, пока они не могут вернуться в родные места, «устроить вашу казачью жизнь на Востоке Европы, под защитой Фюрера, снабдив вас землей и всем необходимым для вашей самобытности». В ответ на это обращение Краснов выразил удовлетворение тем, что германская власть признала «казачьи заслуги перед миром». Он утверждал: «Где будет окончательная победа Германии над коммунизмом и его уничтожение, нам не дано знать… Где бы это ни было, мы, казаки, должны везде, где нам укажут, не щадя жизни своей, способствовать этой победе. После нее будут свободные Дон, Кубань и Терек, свободное казачество под защитой Германии Адольфа Хитлера». Таким образом, речь шла об автономии казачьих областей под протекторатом рейха.

Жизнь в Германии глазами русских коллаборационистов

В изданиях РОД, разумеется, поддерживался только положительный стереотип Германии и немцев. Так, окончивший курсы пропагандистов РОА в Дабендорфе лейтенант Легостаев писал в «Добровольце» 28 марта 1943 года: «…Мне часто приходилось слышать от германских солдат и офицеров о жизни в Германии. Но после того как я посетил во время организованных на курсах экскурсий ряд фабрик, сельскохозяйственных предприятий и общественных учреждений, я убедился, что действительность соответствует рассказам. За такую жизнь, какой живет немецкий рабочий, стоит бороться — за устройство подобной же жизни у себя на Родине стоит проливать кровь». Что такие чувства действительно были у советских военнопленных, оказавшихся в Германии, свидетельствует в своих мемуарах эмигрант первой волны полковник Константин Кромиади (Санин), занимавший должность начальника личной канцелярии Власова. По его словам, зимой 1942 года в Берлин был привезен пленный советский офицер, который категорически отказывался отвечать на вопросы о Красной армии, опасаясь выдать военную тайну. Тогда в один из праздничных дней его вывели погулять по городу, чтобы он посмотрел на жизнь немцев. После этой экскурсии пленный «попросил бумагу и карандаш и несколько дней подряд, не отрываясь, писал о своем разочаровании в советской власти, об ужасных условиях жизни народов Советского Союза и о той лжи, которой советская власть окружила и опутала своих подданных»^{495}.

В номере «Добровольца» от 25 апреля 1943 года описана экскурсия власовцев в деревню Вензихендорф под Берлином: «Для нас, привыкших видеть села с деревянными домами, покрытыми соломенными крышами, немецкое село показалось небольшим уютным городком. Одноэтажные и двухэтажные дома, кирпичные сараи, каменные ограды. Возле каждого двора — садик. В центре села — церковь и школа.

Помощник бургомистра села встретил нас очень любезно, охотно отвечал на все интересующие нас вопросы. Мы осмотрели несколько хозяйств и вот что увидели и узнали о жизни крестьян.

Из 25 наследственных дворов в этом селе большинство крестьян имеет 80–100 га земли, из них 10–15 га под лесом. В каждом хозяйстве имеется трактор, 6–8 лошадей, до 25 коров, 12–15 свиней. Чистопородные”, одной масти коровы. Средний удой коровы достигает 4500–5000 литров молока в год.

Земля вокруг Берлина не отличается плодородием, а поэтому здесь сеют преимущественно рожь и сажают картофель. Пшеница, требующая хорошей земли, сеется в небольшом количестве, только для нужд хозяйства. Благодаря правильному севообороту, хорошим удобрениям и тщательной обработке земли, урожай в Германии при сравнительно плохих землях в 2–3 раза выше, чем в СССР.

Германия не знала тех разрушений жизненных основ крестьянства, которым подверглись крестьяне России. Забота правительства Германии о крестьянах, введение закона о наследственных дворах, освобождение руководителей хозяйств от мобилизации положительно сказываются на результатах сельского хозяйства. За период войны мощность сельских хозяйств не уменьшилась, а, наоборот, систематически увеличивается. Война не нарушает плодотворной жизни крестьян.

За время войны много немецких сельскохозяйственных рабочих ушло на фронт. Их заменили военнопленные и завербованные работники из освобожденных областей». Далее в статье говорилось о хорошей жизни «восточных рабочих», будто бы получающих 70 марок в месяц и бесплатно — сытную пищу и хорошую одежду.

Нарисованная Д. Зуевым картина весьма реалистична и явно не придумана, несмотря на вероятную идеализацию положения «остарбайтеров» и ложность утверждения, будто в годы войны в Германии выросло сельскохозяйственное производство. В действительности к 43-му году производство зерна упало с 104 пунктов в 1939 году до 92 (в 42-м — 86), а картофеля — с 105 до75 (в 42-м — 101)^{496}. Но на советских крестьян, одетых в военную форму, даже германское сельское хозяйство военного времени производило совершенно потрясающее впечатление. Ведь их отцы и деды в подавляющем большинстве до 1917 года никогда не владели участками земли больше 4 га, а после 1929 года лишились и их. Те надои, которые в Германии считались средними, для Советского Союза были трудно достижимыми рекордами.

Аналогичная экскурсия казаков, только не в деревню, а в Берлин, описана в статье Ф. Кудинова «Экскурсия в Германию», появившейся в журнале «На казачьем посту» 15 января 1944 года. Там подчеркивались многие детали немецкой жизни, поражавшие воображение советских граждан. Например, фруктовые деревья, стоявшие вдоль дорог и ломившиеся от плодов. Выяснилось, что «по установившейся традиции путник пользуется только упавшими фруктами», поскольку деревья находятся в частной собственности. В Советском Союзе никому из колхозников и в голову бы не пришло, что нельзя лакомиться плодами с придорожного дерева, если рядом нет милиции или сторожа.

Большое впечатление на казаков произвело посещение лазарета, где вместе с немецкими солдатами лечились и военнослужащие «восточных войск». Кудинов особо подчеркивал: «Инвалиды из этого лазарета выписываются только тогда, когда хорошо подготовлена культя, получен протез и обучен какому-либо ремеслу. Так что инвалиды войны в Германии не являются обузой для семьи и государства. На лицах у них вы не встретите ни печали, ни тревоги за будущую жизнь».

Здесь перед нами отнюдь не пропагандистская зарисовка. И в сегодняшней Германии можно наблюдать вполне благоустроенных инвалидов, к которым окружающие относятся как к нормальным гражданам, без той характерной смеси страха, презрения и жалости, что характерна для российского обывателя. В России же после окончания Великой Отечественной войны наиболее изувеченных инвалидов согнали в колонию на Соловках, чтобы своим видом они не портили улицы больших городов.

Перед отъездом из Берлина казаки посетили квартиру частнопрактикующего врача: «Квартира состоит: из комнаты ожидания, приемного кабинета, процедурной, рабочих кабинетов членов семьи, столовой, кухни, нескольких спальных комнат, библиотеки, всего — 12 комнат». Далее перечислялось самое современное оборудование процедурной и кабинета, которое все находится в личной собственности врача. Кудинов отмечал, что чистый годовой доход врача, за вычетом налогов и коммунальных платежей, превышает 10 тыс. марок. При этом «все взрослые члены семьи имеют велосипеды, для посещения больных на дому имеется автомашина. Жизнь среднего врача в Германии нельзя сравнить даже с жизнью крупного специалиста — профессора Советского Союза».

С этим утверждением согласятся читатели фантастической повести Михаила Булгакова «Собачье сердце» (1925). Вспомним, что ее главный герой, профессор Преображенский, будучи мировой знаменитостью, располагал только 7-комнатной квартирой, но и за это подвергался постоянным нападкам со стороны домового комитета. К началу же Великой Отечественной войны такая 7-комнатная квартира и для известного врача в СССР была невиданной роскошью, а современного оборудования не хватало даже в крупных клиниках. Также и велосипеды для большинства советских граждан были предметами роскоши. Поэтому в Германии велосипеды стали одним из основных предметов реквизиции со стороны бойцов Красной армии.

Кудинов зафиксировал впечатление казаков от посещения немецких мануфактурных и обувных магазинов: «Большой ассортимент товаров позволяет в любое время без очереди купить по карточкам необходимый товар. Вследствие этого население Германии настолько хорошо одето, что по костюму нельзя судить, кто перед вами: рабочий или инженер, сельский учитель или профессор». Как известно, до 1943 года гражданское производство в Германии почти не сокращалось, и изобилие товаров на полках германских магазинов военного времени было недостижимым идеалом даже для довоенного Советского Союза. Единственным пропагандистским преувеличением в очерке кажется рассказ о преуспевающих «восточных рабочих», некоторые из которых будто бы «приняли уже европейский вид: модная прическа, хороший костюм, и только значок «ОСТ» указывает на происхождение». Заканчивался же очерк агитационным пассажем совершенно в советском стиле: «Политика национал-социалистической партии Германии направлена на поднятие материального уровня всех слоев населения. Поэтому немецкий народ так любит свою родину, дорожит ею и предан своему правительству».

Справедливости ради необходимо отметить, что жизнь основной массы немцев была не столь безоблачна, как она виделась участникам пропагандистских экскурсий. Вот, например, показания об условиях жизни в Германии бывшего рабочего, а потом техника завода «Ганномах» в Ганновере Вольдемара Зоммера, оказавшегося в советском плену в октябре 1942 года: «Денег в настоящее время подавляющему большинству хватает, так как купить на них все равно нечего. Я получал рабочим-токарем 200 марок в месяц, а техником 280 марок. Расходовал 27 марок на квартиру и 100 марок на питание, выдаваемое по карточкам. Большую поддержку в смысле питания давал мне мой личный огород. Остальные деньги тратить было некуда. Можно было бы, конечно, покупать товары по спекулятивным ценам, но они так высоки, что рука не поднимается что-либо купить». По точному замечанию Зоммера, «в Германии тихо не потому, что население живет в довольстве и благополучии, а потому, что гестапо «хорошо» работает»^{497}.

Стереотип Германии и у власовцев, и у казаков был практически одинаковым. Подобное сходство вряд ли можно объяснить общностью установок германского министерства пропаганды, контролировавшего все коллаборационистские издания. Скорее, дело было в общности условий жизни в СССР как казачьего, так и собственно русского населения, в сравнении с которыми условия жизни немецкого населения создавали разительный контраст.

В отличие от русских коллаборационистов, у большинства участников германского движения Сопротивления изначально существовал негативный стереотип России и русских, отчасти под воздействием нацистской пропаганды, отчасти из-за бросавшегося в глаза сходства национал-социализма с большевизмом. Участники антигитлеровского движения, не исключая и членов Национального Комитета «Свободная Германия», не имели почти никакого адекватного представления о советской жизни. В отличие от русских коллаборационистов, немецкие коллаборационисты из числа пленных практически не покидали территории лагерей, а организованные для них экскурсии носили характер «потемкинских деревень» и не давали представления о советской действительности. Подавляющее же большинство участников заговора 20 июля никогда не бывало на оккупированной советской территории, и их представления о России и русских носили в основном умозрительный характер, хотя и менялись по ходу войны в связи с изменением общей ситуации. Как отмечает Г. Юбершер, «тема России и германо-советских отношений не выделялась в качестве принципиально важного пункта в программных документах консервативно-национальных кругов Сопротивления, а многие их представители находились под воздействием антибольшевистского «образа врага»»^{498}. Однако германский историк вряд ли прав, когда считает текст приказа, отданного накануне нападения на СССР одним из участников Сопротивления командующим танковой группой генералом Геппнером, адекватным отражением его взглядов на Россию. В этом приказе со ссылкой на Гитлера говорилось о «беспощадной борьбе» с Советским Союзом, а предстоящее вторжение характеризовалось как продолжение «векового противоборства германцев и славян, защиты европейской культуры от московско-азиатского потопа и еврейского большевизма». При этом Геппнер, вслед за фюрером, требовал «не давать пощады сторонникам русско-большевистской системы»^{499}. Однако подобные приказы, подчас с использованием тех же самых словесных оборотов, издавали и командующие другими немецкими армиями, например Рейхенау и Манштейн^{500}. Скорее, эти приказы можно считать отражением инструкций и распоряжений вышестоящих инстанций, ОКВ, ОКХ и командующих группами армий, чем личной инициативой генералов. Приказ Геппнера от 2 мая отражал установки, данные Гитлером в большой речи перед генералами 30 марта 1941 года, где он заявил, что задачей вермахта в отношении России является уничтожение не только ее вооруженных сил, но и государства как такового^{501}. Поэтому вопрос о том, соответствовали ли такого рода приказы подлинным взглядам Геппнера или Манштейна на Россию и русских, остается открытым. Точно так же по приказам, которые отдавали в свою бытность в Красной армии Власов и другие генералы-коллаборационисты, нельзя судить об их подлинных чувствах по отношению к Германии и немцам, поскольку они просто транслировали пропагандистские формулы из приказов вышестоящих инстанций и выступлений Сталина. Следует подчеркнуть, однако, что подобные негативные оценки Германии и немцев повторялись и в личных письмах Власова 1941–1942 годов. Вероятно, в тот момент он действительно находился под влиянием «образа врага».

У участников немецкого Сопротивления образ России стал меняться не из-за знакомства с жизнью русских, а лишь под влиянием военных неудач и необходимости в случае свержения Гитлера вести переговоры со Сталиным. Как остроумно отмечает Юбершер, «образ России как воплощения «еврейского большевизма» ни в коем случае не соответствовал отношениям с великой державой СССР»^{502}. Такой положительный компонент образа страны и народа как высокий уровень жизни в случае с СССР начисто отсутствовал. В этом отношении пропагандистский стереотип не расходился с реальностью, в чем смогли убедиться немцы, побывавшие на Восточном фронте.

Более тесно, чем участники Сопротивления, соприкасались с советской действительностью пленные — участники Национального комитета «Свободная Германия». Бывший вице-президент комитета офицер люфтваффе граф Генрих фон Айнзидель в интервью журналу «Новый Часовой» вспоминал: «Когда я попал в плен, я не знал, кто такой Маркс, кроме того, что он еврей и изобретатель коммунизма. Я ничего не знал об истории и развитии Советского Союза, о Ленине, Сталине, Троцком. Но это не относилось к моим проблемам. Моей проблемой я считал «поставить часы на правильный ход в Германии и устранить Гитлера»^{503}. Аналогичным образом некоторые русские коллаборационисты сначала не слишком интересовались теоретическими воззрениями Гитлера и Розенберга и нацистской расовой доктриной, считая своей главной проблемой свержение Сталина. Но очень скоро они убедились, что теория арийского «сверхчеловека» и славянского «недочеловека» является труднопреодолимым препятствием для создания прогерманского русского правительства и военных формирований.

Как утверждает Айнзидель: «Для меня было ясно, что сталинская Россия, сталинский Советский Союз в военном отношении гораздо сильнее, чем царская империя в Первой мировой войне. Когда я начал заниматься историей Советского Союза, та понял… что нападение Гитлера задним числом способствовало оправданию сталинской тирании. Если бы Сталин не провел насильственную коллективизацию и не форсировал индустриализацию, Гитлер выиграл бы войну. Гитлер задним числом дал оправдание его (Сталина. — Б.С.) террору».

Следует отметить, что тезис о том, что только коллективизация крестьянства и ускоренная индустриализация обеспечили СССР победу в войне с Германией, весьма спорен. Ведь в случае, если бы крестьяне не были деморализованы коллективизацией, Красная армия получила бы гораздо лучших по качеству бойцов, и значительно меньше советских граждан пополнили бы ряды вермахта и С.С. Что же касается индустриализации, то она все равно не сделала Советский Союз автаркией, и военная экономика СССР во многих критических пунктах зависела от англо-американских поставок по ленд-лизу. Переизбыток же количества танков и самолетов к началу войны негативно сказался на уровне освоения красноармейцами боевой техники.

Айнзидель вспоминает: «Еще в 1944 году в антифашистской школе в Красногорске я понял, что сталинская система является антиподом социалистической идеи… Гораздо позднее я понял, что Сталин был неизбежным продолжателем Ленина. Потом я увидел, как советские оккупационные власти обращаются с Восточной зоной Германии, с Венгрией, с Польшей».

В отличие от немецких, русские коллаборационисты постфактум не видели в большевистской угрозе оправдания нацистской диктатуры, очевидно, потому, что Германия войну проиграла. Из них также не пытались сделать проводников идей национал-социализма, поскольку, по мысли Гитлера, эти идеи не предназначались для экспорта.

Зато от иллюзий в отношении Гитлера участники РОД излечились значительно быстрее, чем деятели германского Сопротивления и члены Национального Комитета «Свободная Германия», поскольку довольно скоро узнали о страданиях военнопленных и репрессивной политике на оккупированных территориях. Айнзиделю и его товарищам окончательно глаза на сущность сталинского социализма открылись уже после войны, когда они узнали о трагической участи сталинградских пленных и о репрессиях, творимых советскими войсками в Германии.

Немецкая история и культура в изданиях РОД

Во власовских газетах «Заря» и «Доброволец» появлялось немало материалов о деятелях немецкой истории, науки и культуры, которые рисовались исключительно в позитивных тонах, как приверженцы немецкой национальной идеи и друзья России. Как правило, статьи на эту, равно как и другие общеполитические и общекультурные темы, появляясь первоначально в «Заре», потом перепечатывались «Добровольцем».

В статье о Пауле фон Гинденбурге, опубликованной в «Добровольце» 4 апреля 1943 года, Н. Герасимов расценивал победу фельдмаршала под Танненбергом едва ли не как благо для России и фактически солидаризовался с пораженческой позицией большевиков — нынешних врагов власовцев: «Тогда, в 1914 году, в Танненбергских лесах, русские и немцы встретились с оружием в руках, но и тогда, как и теперь, интересы России и Германии не были противоречивыми. В то время, как и теперь, Россия выступила на стороне Англии. Обманутая, она истекала кровью во имя чужих интересов. Тот яркий факт, что русский царизм вовлек народ в противную его интересам войну, лишний раз подчеркивает его антинародность. И то обстоятельство, что Гинденбург, как честный солдат, был вынужден с оружием в руках остановить кровавую авантюру царизма, должно нами рассматриваться как необходимость».

Одной из главных заслуг Гинденбурга в статье называлось то, что он назначил рейхсканцлером Гитлера: «Он дождался торжества. Народившееся новое национал-социалистическое движение, созданное Адольфом Гитлером, вывело Германию из состояния угнетения на широкую дорогу национальной чести. Престарелый президент навеки успокоился 2 августа 1934 года, успев передать руль правления новому вождю, беззаветно преданному интересам Германии. Он мог умереть спокойно, видя, как его великий преемник твердой рукой ведет дорогую ему Отчизну по предначертанному ей славному пути».

В статье Г. Муромцева «Железный канцлер Отто Бисмарк» («Доброволец», 11 апреля 1943 года) подчеркивались стремление Бисмарка к дружбе с Россией и его роль как предшественника Гитлера в создании Германской империи, призванной господствовать в Европе: «Отго Бисмарк — один из достойнейших вождей немецкого народа на его трудном пути организации справедливого сожительства народов на Европейском континенте. Бисмарк сделал первый шаг в этом направлении, создав в лице Германии первостепенную континентальную державу. Завершением исторического пути германского народа является великая борьба Адольфа Гитлера».

Статья о знаменитом прусском военном теоретике Карле Клаузевице появилась на страницах «Добровольца» 6 июня 1943 года, Г. Муромцев вспоминал, что Клаузевиц «вместе с русскими солдатами и офицерами мужественно сражался на полях Бородина». Фигура Клаузевица неожиданным образом оказалась связана с задачами РОД: «Мы чествуем имя Клаузевица, ибо видим в великом немецком стратеге ученого и учителя, который разъяснил смысл и законы войны, такого пламенного патриота своей родины, каким мы хотим видеть всех русских людей, и искреннего друга России, помогавшего ей в тяжелые минуты не только словом, но также делом и оружием, ставя на карту собственную жизнь».

И в казачьих изданиях особо акцентировались факты, так или иначе связывающие казачество с Германией. В частности, упоминался «донской казак, немчин родом, Иоган (Иван) Ардов», сделавший во время осады казаками Азова в начале XVII в. подкоп под стену крепости^{504}. Рассказывалось и об эскадроне немецких казаков, созданном по приказу прусского короля в 1813 году. Эскадрон гвардейской кавалерии комплектовался из немцев, но обмундирование у них было такое же, как у донских казаков. Впоследствии гвардейский казачий эскадрон был преобразован в 4-й эскадрон гвардейских кирасир^{505}.

В статье о Иоганне Готлибе Фихте, опубликованной «Зарей» 23 мая 1943 года, Н. Донской указывал, что «общественно-политические, и особенно философские, идеи Фихте оказали сильное влияние на наиболее прогрессивную часть русской интеллигенции 40–60-х годов. Так называемые «западники» во многом исходили из Фихте. Особенно много в деле распространения фихтеанства в России сделал Виссарион Белинский, создавший на его собственной основе более отвечающую русским условиям оригинальную философию».

Революционные демократы Белинский, Герцен и Чернышевский пользовались большим вниманием власовцев. О них появились статьи в «Заре» и «Добровольце», где все трое характеризовались с положительной стороны, причем по возможности подчеркивалась и их связь с Германией. Также и в статье о Фридрихе Шиллере цитировались слова Белинского: «Да здравствует великий Шиллер! Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Подчеркивалось сходство немецких романтиков и русских революционных демократов, близких идеям утопического социализма, в стремлении обновить старое общество и просветить народ. Говорилось об их стремлении «сделать Россию культурной европейской страной». Также и в статье о Михаиле Ломоносове акцентировалось внимание на том, как много дало ему пребывание в Германии, но ни слова не говорилось о его резких столкновениях с немецкой профессурой в Петербургской Академии наук.

Мотивы, родственные с идеологией Гитлера, подчеркивались и в творчестве немецких деятелей культуры, далеких от национал-социализма во всех отношениях. Например, в статье А. Чайкина к 110-летию со дня рождения композитора Иоганеса Брамса, напечатанной в «Заре» 5 мая 1943 года, утверждалось, что «горячий патриот и сторонник идеи «Великой Германии» И. Брамс всеми силами стремился наиболее полно и отчетливо выразить в музыке национальное лицо немецкого народа».

В статье немецкого журналиста и филолога Карла фон Кюгельгена «Русские друзья юности Шиллера», напечатанной «Зарей» 12 мая 1943 года, утверждалось: «Не подлежит никакому сомнению, что Шиллер, стоящий по сей день в близкой духовной связи с русским народом, которому он также обязан темой своей последней незавершенной драмы «Лже-Дмитрий», был… не только поэтом, одарившим русский народ, но и принявшим от русского народа дар культуры». Тем самым фактически признавалось равноправие немецкой и русской культур, что шло вразрез с теорией о «сверхчеловеках» и «недочеловеках».

В статье об Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане («Заря», 4 апреля 1943 года) говорилось о его влиянии на творчество Полевого, К.К. Аксакова, А.К. Толстого и Гоголя, а в статье о Василии Жуковском («Заря», 25 апреля 1943 года) — о роли поэта в знакомстве русской публики с творчеством немецких романтиков. При этом, явно в угоду национал-социалистам, подчеркивалось, что «немецкие романтики в своих гениальных творениях высказали проснувшееся национальное самосознание германского народа, выразили силу и мощь своей нации». Жуковский же автором статьи В. Киселевым характеризовался как первый русский поэт, который «прорубил окно в Германию» и «зажег факел своего творчества от священного огня национальной немецкой романтики и осветил им путь всего дальнейшего развития русской культуры». Получалось, что все дальнейшее развитие русской культуры после Жуковского шло под сенью немецких романтиков. Здесь присутствует сознательное преувеличение, но направлено оно было, как кажется, не только на возвеличивание роли Германии, но и на то, чтобы сделать русскую культуру в таком виде приемлемым для идеологов национал-социализма и получить возможность пропагандировать ее среди русских пленных и перемещенных лиц, а также среди жителей оккупированных территорий.

Участники германского движения Сопротивления, в свою очередь, положительно относились к феноменам русской культуры, отделяя их от большевистского режима, столь напоминавшего национал-социалистический. Побывавший на Восточном фронте участник мюнхенской организации «Белая роза» Вилли Граф не только восхищался русскими пейзажами и ужасался тяжелыми условиями, в которых приходится жить русским крестьянам. Он, ранее находившийся под влиянием пропаганды, представлявшей русских «недочеловеками», в письмах домой с удивлением отмечал, что среди местных жителей встречается немало «очень интеллигентных лиц» и что «самые простые люди — крестьяне, рыбаки и ремесленники знают Достоевского, судят о нем не поверхностно, а сознательно… В Германии нет ничего подобного: там можно достаточно редко встретить людей, действительно знающих Гете, тогда как в России большие писатели и поэты не только популярны — их понимают»^{506}.

Избавление от иллюзий

Русские коллаборационисты из числа военнопленных не имели опыта тех русских эмигрантов первой волны, кому довелось жить в Германии при Гитлере. В статье 1948 года «Германия — главный национальный враг России», вошедшей в книгу «Наши задачи», философ-эмигрант Иван Ильин выразил мнение того большинства изгнанников, кто отказался от сотрудничества с национал-социалистами: «Русские люди, прожившие хотя бы несколько лет в Германии между двумя мировыми войнами, видели и знали, что германцы не отказались от «движения на восток», от завоевания Украины, Польши и Прибалтики, и что они готовят новый поход на Россию. Русская эмиграция, жившая в других странах, не понимала этого или не хотела с этим считаться. Она предполагала рассуждать по опасной схеме: «враг моего врага — мой союзник» и по наивности готова была сочувствовать Гитлеру.

Надо надеяться, что ныне эти иллюзии изжиты. Цель Германии была совсем не в том, чтобы «освободить мир от коммунистов», и даже не в том, чтобы присоединить восточные страны, но в том, чтобы обезлюдить важнейшие области России и заселить их немцами»^{507}.

Участники РОД тоже довольно быстро избавились от иллюзий насчет Гитлера — освободителя России от большевизма. Однако они старались сохранить иллюзии другого рода — о том, что антинацистски настроенные немецкие офицеры и генералы, работавшие с власовским движением, смогут в конце концов добиться изменения германской политики по отношению к России и к русским, и в итоге восторжествуют лучшие качества немецкого народа, и станет возможна подлинная германо-русская дружба и союз. Этого не произошло и не могло произойти, поскольку национал-социалистические идеи и культ фюрера были слишком укоренены в Германии. Даже успех покушения 20 июля вряд ли привел бы к краху национал-социалистического режима, а только к смене фюрера, и ничего не изменил бы в трагической судьбе русских коллаборационистов.

8 июня 1943 года на совещании в Ставке Гитлер подтвердил, что Русская Освободительная армия должна использоваться лишь как пропагандистский инструмент на советской стороне фронта, но не должна действовать как политическая сила на оккупированных территориях и создавать боеспособные соединения. Фюрер предложил советских перебежчиков использовать не в качестве добровольцев при немецких частях, а отправлять на работы в Германию, чтобы высвободить hi мецких рабочих для фронта. Он заявил: «Мы никогда не создадим русской армии — это фантазия первого разряда… Мне не нужно русской армии, которую мне придется пронизывать чисто немецким скелетом. Если я получу взамен этого русских рабочих, это меня вполне устраивает»^{508}. Фюрер не доверял русским добровольцам и считал, что в их частях должен быть немецкий командный состав и значительное число немецких военнослужащих. А это, в свою очередь, ослабило бы немецкие соединения, тогда как «восточные войска» все равно бы оставались ненадежными союзниками.

Когда об этом совещании узнали Власов и другие руководители РОА, они были потрясены и всерьез рассматривали возможность прекратить свою деятельность. По свидетельству Штрик-Штрикфельдга, начальник штаба РОА генерал Федор Трухин в связи с этим заявил: «Гитлер показал свое подлинное лицо. Русское Освободительное Движение может теперь рассчитывать только на себя и на немногих немецких друзей, которые останутся с нами. Наше движение будет жить, пусть даже оно принесет плоды уже, может быть, тогда, когда нас не будет»^{509}.

Через несколько дней Власов встретился с одним из немецких генералов-заговорщиков. По утверждению присутствовавшего при встрече Штрик-Штрикфельдга, этот генерал сообщил Власову: «Сегодня я могу только сказать, что не исключено преобразование или смена германского правительства. Не исключен вопрос и о назначении нового Верховного главнокомандующего. Тогда нам понадобится ваше сотрудничество и помощь, генерал Власов»^{510}. Данная встреча способствовала сохранению иллюзий насчет возможной смены национал-социалистического режима у руководства РОД.

Военное сотрудничество с Германией в зеркале изданий РОД

Важный мотив в документах и периодике РОД — это тема русско-германского братства по оружию. В открытом письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» Власов заявил: «Я пришел к твердому убеждению, что задачи, стоящие перед Русским народом, могут быть разрешены в союзе и сотрудничестве с Германским народом. Интересы Русского народа всегда сочетались с интересами Германского народа, с интересами всех народов Европы.

Высшие достижения Русского народа неразрывно связаны с теми периодами его истории, когда он связывал свою судьбу с судьбой Европы, когда он строил свою культуру, свое хозяйство, свой быт в тесном единении с народами Европы. Большевизм отгородил Русский народ непроницаемой стеной от Европы. Он стремился изолировать нашу Родину от передовых европейских стран. Во имя утопических и чуждых Русскому народу идей он готовился к войне, противопоставляя себя народам Европы.

В союзе с Германским народом Русский народ должен уничтожить эту стену ненависти и недоверия. В союзе и сотрудничестве с Германией он должен построить новую счастливую родину в рамках семьи равноправных и свободных народов Европы»^{511}.

В соответствии с этим в коллаборационистских изданиях немецкие войска рассматривались как «свои», а Красная армия — как «чужая, вражеская». Успехи немецкого оружия всячески превозносились, а советского — умалялись. Например, 28 марта 1943 года майор РОА Ф. Гусев писал в «Добровольце»: «С начала войны Русский народ начал стихийно подниматься против своих поработителей — большевиков. Не имея руководящего центра, это движение влилось в общий поток антибольшевистской борьбы под флагом Германской армии. Созданные при германских соединениях русские добровольческие отряды знаменуют собой начало освященного кровью союза Русского и Германского народов…

Основную тяжесть в борьбе с большевизмом несет на себе Германский народ. Эта борьба требует большого напряжения в людских ресурсах и материальных средствах. Основная часть боеспособного населения включена в армию. Остальные работают на обеспечение этой армии всем необходимым. Фронт требует больше танков, самолетов, орудий. Для производства их нужны люди. Сейчас в германской промышленности работают представители всех европейских народов, борющихся против большевизма. В этом числе работает и часть населения русских освобожденных областей».

25 апреля 1943 года «Заря» в редакционной статье «Тигр» убеждала читателей в безусловном превосходстве новых немецких танков над советскими образцами: «Тяжелые советские танки типа КВ-1, КВ-2 и Т-34 (который, строго говоря, был средним танком. — Б.С.) не в состоянии бороться с «тигром». В боях у Ладожского озера недавно несколько «тигров» без потерь со своей стороны легко уничтожили 128 советских танков. В боях в Тунисе подтвердилось превосходство «Тигра» над американскими и английскими танками… Танк «Тигр» в руках опытных танкистов является новым страшным орудием борьбы».

Та же газета 11 июля 1943 года, в разгар Курской битвы, посвятила редакционную статью превосходству германской авиации. Там, в частности, говорилось, что за первые 5 дней боев немцы сбили 947 советских самолетов, потеряв всего лишь 54 машины. «В основе этого превосходства, — отмечала «Заря», — лежит ряд причин. Прежде всего, германская авиация имеет безусловное численное превосходство над советской авиацией в районе боев. Затем бои показали безусловное превосходство вооружения германских боевых машин и их летных качеств. И, наконец, одним из важнейших факторов, приведших к колоссальным потерям и крупным поражениям советской авиации, был тот факт, что Красная армия растратила кадры опытных летчиков, и теперь основная масса летного персонала состоит из плохо, наспех обученной молодежи, в то время как германскими машинами в этих боях управляют опытные кадровые летчики, в значительной части с довоенным стажем».

Самое любопытное, что здесь в действительности не было практически никакого пропагандистского преувеличения. Советские источники подтверждают, что танковые соединения «Красной армии в столкновениях с «тиграми» несли примерно такие же потери, что были указаны в статье «Зари». Например, только в период с 5 по 10 сентября 1943 года 503-й батальон «тигров», насчитывавший 45 танков, практически не имея безвозвратных потерь, уничтожил 501 советский танк^{512}. Та же картина и с самолетами. По нашей оценке, в целом в Курской битве советские ВВС безвозвратно потеряли около 3300 самолетов, тогда как люфтваффе лишились не более чем 700 машин^{513}.

Вот насчет причин высоких потерь советской авиации неизвестный автор статьи в «Заре» только частично оказался прав. Действительно, более высокое боевое мастерство германских пилотов было главным фактором, обеспечившим успехи люфтваффе на Восточном фронте. Из-за больших потерь к 1943 году в Красной армии осталось очень мало опытных летчиков. Сказывалось также превосходство немцев в тактике и их умение массировать авиацию на отдельных участках фронта, благодаря чему удавалось создавать локальное численное превосходство.

Что же касается общего численного превосходства, то такового люфтваффе над ВВС Красной армии не имели никогда. И по основным тактико-техническим данным советские самолеты в 1943 году в целом не уступали немецким (исключением являлся истребитель «фокке-вульф-190» последней модификации, превосходивший советские машины). В этом отношении, однако, соотношение на Востоке для люфтваффе было гораздо более благоприятным, чем на Западе. Не случайно в последние полтора года войны немцы использовали Восточный фронт как своеобразный учебный полигон, куда направляли после училищ молодых пилотов. Там они могли обстреляться в относительно более спокойных условиях, чтобы потом драться против гораздо более опытного и технически лучше оснащенного западного противника^{514}.

Граф Генрих фон Айнзидель, летчик-истребитель, сбивший 35 советских самолетов, сравнивал действия люфтваффе на Восточном фронте с охотой на «птичек», которые, правда, в отличие от настоящей дичи, могли отстреливаться. Но это только придавало охоте спортивный азарт. Айнзидель вспоминает свой разговор со знаменитым асом Иоганнесом Штейнхофом, одержавшим 176 побед. На его замечание: «Вы должны признать, что русские не были спортсменами», Айнзидель остроумно возразил: «Что, когда загоняют зайца или тетерева, считает ли дичь это для себя «прекрасным спортом»?»^{515}

Вместе с тем в статьях о военном положении присутствовали и пропагандистские клише, весьма далекие от реальности. Абсурдным выглядело в январе 1944 года утверждение, будто «германское командование сумело остаться господином положения»^{516}. Столь же недостоверным было утверждение, будто «11 новых типов самолетов обеспечивают германской авиации превосходство над самолетами всех других стран»^{517}. Это писалось в тот момент, когда люфтваффе все больше проигрывали англо-американской авиации битву за господство в воздушном пространстве рейха.

Поскольку согласно расовой теории национал-социалистов русские, как и большинство других славян, относились к «недочеловекам», «унтерменшам», то власовцы не считались немцами равноправными партнерами. Когда Власов попробовал говорить во время своих выступлений на оккупированных территориях, в частности, в Гатчине, о «содружестве двух великих народов, русского и немецкого»^{518}, встал даже вопрос о прекращении его деятельности. Поэтому в пропаганде, пусть в мягкой форме, приходилось представлять РОА младшим партнером вермахта, утверждая, что власовской армии еще многому предстоит научиться у «старшего брата»^{519}. С этой целью сотрудники «Добровольца» придумали немецкого штабс-ефрейтора Макса Зильбергорна, который в своих письмах обращался к бойцам РОА с различными советами и рекомендациями. Так, в номере от 25 июня 1944 года в письме «Гоните этого человечка!» «Зильбергорн» предостерегал русских солдат от героя немецких сатирических плакатов «Коленклау», «угольного вора» — «человека с крысиной мордочкой и вороватой походкой». «Это — символ расточительности, — говорилось в письме, — моральной нечистоплотности, стремления поживиться за счет другого… Трудно среди нас найти человека, который обладал бы всеми присущими Коленклау чертами. Но кое-что от этого субъекта можно найти, пожалуй, у многих. Недаром в одном из остроумных немецких плакатов говорится, что каждый должен взять зеркало и хорошенько посмотреть, не похож ли он хоть немножко на Коленклау. Давайте и мы с вами возьмем зеркало в руки!»

«Зильбергорн» обращался к военнослужащим РОА: «Дорогие добровольцы! Все вы, кто носит сейчас немецкую военную форму, поставили себе задачей вместе с нами довести до победного конца навязанную нам войну. Наш фюрер в одной из своих речей сказал, что последний батальон, который останется на поле боя, будет, безусловно, немецкий. Я невольно вспоминаю слова моего бывшего командира роты, обер-лейтенанта Ш., который, прощаясь с нами в Милау, произнес речь, в заключение которой сказал: «Последним батальоном, который останется на поле боя, должен быть и будет батальон немецких войск и, надеюсь, со своими соратниками — добровольцами. Я с удовольствием вспоминаю эти слова, так как уверен, что именно так и будет.

Война достигает своего кульминационного пункта, она будет доведена нами до победного конца. Но чтобы этого добиться, необходимо думать буквально обо всем. И вам, друзья, никогда нельзя об этом забывать. Начнем хотя бы с вашей формы. Мы, немцы, носим одинаковое с вами обмундирование, оружие, короче говоря — имеем то же самое, что и вы. Нет смысла лишний раз повторять, что и к обмундированию, и к оружию нужно относиться бережно.

Каждый из нас может помочь тому, чтобы наше обмундирование носилось дольше. Мы должны приучить себя к мысли о том, что мы только тогда быстро придем к победе, когда во всем будет порядок и, в частности, когда будем экономить как можно больше сырья.

Родина, тыл все делают для солдат, и они должны все время помнить о том, что каждый маленький кусочек материала обрабатывается друзьями на Родине упорным трудом. Мы не должны лениться. Если, например, френч начинает распарываться, то нужно, не долго думая, нести его к ротному портному. Если сапоги износились — торопись нести их к сапожнику. Это я привожу только в качестве примера. Подобных случаев можно привести массу».

В этом письме немало пропагандистских преувеличений. В июне 44-го, еще до формирования Власовым дивизий РОА, русские добровольцы в вермахте и обмундировывались, и вооружались хуже немецких солдат — носили поношенное обмундирование, вооружались устаревшим трофейным оружием, хотя с начала 1944 года всех «восточных добровольцев» формально уравняли в правах с немцами. В победу немецкого оружия тогда не верил уже почти никто ни среди немецкой армии и населения, ни среди коллаборационистов. Для бойцов РОА к тому же крайне двусмысленно звучали слова о Родине, делающей все возможное для солдат на фронте. Рейх своей Родиной они, естественно, считать не могли, а Россия заботилась о противостоявших власовцам бойцах Красной армии. Коллаборационистам наверняка было унизительно читать нехитрые солдатские премудрости, которые они и без того хорошо знали, преподносимые от лица мифического немецкого ефрейтора как некие откровения.

Несколько иначе призывал своих казаков ориентироваться на немецкий военный опыт генерал П.Н. Краснов. В «Беседах старого казака с молодыми» он ставил в пример немецкий устав подготовки пехоты, где, в частности, подчеркивалось, что в донесениях «следует выделять то, что сам видел, от того, что другой заметил или сказал, и что является предположением. Следует указывать источник полученных сведений. Предположения следует обосновывать. Неправильные и преувеличенные донесения затрудняют командование и часто приводят к ненужным жертвам». «Старый казак» убеждал подчиненных, что «толковые донесения» должны дать начальнику «точную картину того, что происходит у неприятеля», чтобы он по карте «как бы сам все это увидел»^{520}. Действительно, неточные донесения, преувеличивающие собственные успехи и потери противника, были бичом русской армии еще со времен русско-японской и Первой мировой войны. В данном случае немецкий пример мог бы иметь только положительное значение.

В номере «Добровольца» от 25 июня 1944 года радом с «письмом Зильбергорна» было помещено известное стихотворение «Всю жизнь любил он рисовать войну», подписанное инициалами К.С. Это одно из программных стихотворений Константина Симонова, написанное в 1939 году. Им поэт, в частности, открыл свой сборник 1962 года «Стихи. Поэмы. Вольные переводы. 1936–1961», вышедший в издательстве «Советский писатель». Здесь есть такие строки:

Эти строки, навеянные судьбой художника Василия Верещагина, погибшего во время русско-японской войны при взрыве броненосца «Петропавловск», одни из лучших у Симонова. Они в чем-то перекликаются с мыслями Мартина Хайдеггера о «последних вещах» в жизни каждого человека. Симонов прославляет тех, кто живет ради высокого долга, кто до конца следует своему предназначению и кто не может умереть как простой обыватель, пенсионером в кругу семьи. Поэт относил это стихотворение прежде всего к советским людям, в том числе красноармейцам. В «Добровольце» же «Всю жизнь любил он рисовать войну…» было помещено над фотографией немецкого экипажа танка «тигр», приготовившегося вступить в бой. Тем самым солдаты вермахта представлялись героями, готовыми до конца выполнить свой долг и отдать жизнь за победу. В скрытом же подтексте при желании можно было прочесть, что немцы обречены на гибель, подобно персонажам стихотворения. Если этот подтекст действительно имелся в виду редакцией, можно предположить, что в данной публикации отразилось присущее власовцам чувство обреченности.

Несмотря на военное сотрудничество и практически полную зависимость от немцев, власовцы, особенно в последние месяцы войны, старались дистанцироваться от рейха. Это, в частности, отразилось в лозунге, который Власов неоднократно повторял в беседах со своими подчиненными: «В Россию — с немцами, в России — сами»^{521}. В то же время подавляющее большинство коллаборационистов не имело сколько-нибудь ясного представления о национал-социализме, как не имел его, по свидетельству С. Стеенберга, знаменитый Бронислав Каминский, глава Локотской республики (одно время Стеенберг осуществлял связь между Каминским и немецким командованием).

Идеологами РОД национал-социализм для России в качестве идеологии отвергался. Это соответствовало и намерениям Гитлера. Сам фюрер неоднократно повторял, что национал-социализм — не предмет для экспорта. По утверждению Стеенберга, у власовцев «пропагандируемой целью была национальная, свободная и демократическая, но не обязательно капиталистическая Россия. Честная дружба с германским народом, который отнюдь не отождествлялся с национал-социализмом, также казалась вполне логичной, тем более что в прошлом столетии русская культура была тесно связана с германской. Многие немцы, с которыми они (Власов и его соратники. — В. С.) близко сталкивались, были противниками гитлеровской власти и друзьями русского народа, что они доказали наделе. Несчастьем и для немцев, и для русских было то, что они не могли осуществить свои идеи при диктатуре Гитлера»^{522}.

Эволюция образа Германии и немцев в сознании A.A. Власова

В мемуарах Фрелиха запечатлены рассказы командующего РОА о том, как у него формировался положительный стереотип немцев: «Я вырос в деревне. В моем уездном городе я еще подростком познакомился с первыми немцами в своей жизни. Что это были за люди! Одного звали Карл Карлович, он был аптекарь. Эта профессия совершенно соответствовала его характеру, так как он был готов оказывать помощь любому, в ней нуждающемуся. Он часто давал бедным лекарства безвозмездно или по грошовой цене. Он был всегда честен, корректен и преисполнен чувством долга. Он никогда не был возбужден и редко гневался. Русские его любили и хвалили. Его личность вызывала у меня уважение ко всем немцам.

Другой немец, Артур Оскарович, был старым учителем. Он был педантом, сухим и сдержанным на словах. На его хорошо выглаженном мундире (воспоминания Власова явно относятся к дореволюционным временам, когда педагоги носили чиновничьи мундиры; Андрей Андреевич родился в 1901 году, следовательно, речь идет о его школьных годах. — B.C.) не было ни пылинки. Он был лютеранином, но каждый день появлялся в нашем соборе и выстаивал всю службу, подтянутый, неподвижный, вместе с другими чиновниками. Я думаю, что таким образом он хотел показать пример своим ученикам…»

На основании личного опыта генерал Власов в беседе с Фрелихом сделал общий вывод: «Русский народ всегда с большим почтением относился к немцам. Это доказывает и поговорка, что «немец обезьяну выдумал»….Эта вера во всезнание немцев, в их превосходное понимание техники, в их работоспособность и прилежание сохраняется ныне, несмотря на все жестокости, которые наш народ пережил в теперешней войне. Эта вера столь сильна, что наивные умы все еще продолжают верить в легенду, будто у немцев имеются таблетки, которые могут превращать в горючее колодезную воду… Вы же, немцы, усиленно стараетесь эту положительную оценку нарушить. Для чего вы это делаете? Это же не может быть результатом каких-либо исследований или рациональных соображений! Неужели немецкий человек за эти годы так изменился к худшему? Новый образ немцев, который я теперь, к сожалению, часто встречаю, — это только тупость, высокомерие, невероятная грубость и неспособность понимать мыслящих по-другому. Те немецкие друзья, которые меня посещают и которые со мной вместе сражаются за наше общее дело, — по существу не настоящие немцы. Да и ты, Сергей, только наполовину Фриц»^{523}.

Конечно, на оценку Власовым немцев влияло пребывание в плену и его тогдашнее положение главы союзной немцам РОА. Однако трудно усомниться в общей положительной оценке Власовым немцев и немецкого, поскольку сходные оценки он высказывал в аудитории, где его слова могли вызвать обвинения в германофильстве и восхвалении потенциального противника и даже в измене. На совещании высшего командного состава Красной армии в декабре 1940 года Власов, командовавший 99-й стрелковой дивизией, которая располагалась на советско-германской демаркационной линии в районе Перемышля, заявил: «Мы живем на границе, каждый день видим немцев. Куда бы ни шел немецкий взвод, они идут исключительно четко, одеты все однообразно. Я указывал своим бойцам: «Вот — капиталистическая армия, а мы должны добиться результатов в 10 раз больше». И бойцы обращали внимание. Ведь за 100 м мы хорошо видим друг друга, и, наблюдая немецкие взводы, наши взводы стали крепко подтягиваться… Были случаи, когда немецкий офицер нас четко приветствовал, а наши — не приветствовали. Тогда мы говорили, что дружественную сторону нужно приветствовать, и теперь стали неплохо приветствовать»^{524}.

Власов, как и многие другие коллаборационисты, в восприятии немцев и Германии опирался на традиционный русский стереотип немецкого, в целом положительный и восходящий по меньшей мере к эпохе Петра I. В литературе XIX века этот стереотип отражен, в частности, в образе Штольца в романе Николая Гончарова «Обломов». Немцы для русских были образцом аккуратности, педантичности, деловитости, исполнения служебного долга. Власов сохранил такое же отношение к немцам, когда сам очутился в Германии. Правда, общение с немцами у него и других русских коллаборационистов было в основном на туристическом уровне. Когда, проезжая на поезде через Восточную Пруссию, Власов впервые увидел немецкие деревни, ухоженные поля, тучный скот, чистые и уютные дома, то не скрыл восхищения от сопровождавшего его лейтенанта жандармерии: «Это действительно хорошо!»

Фрёлиху Андрей Андреевич в начале 1944 года следующим образом передавал свои впечатления от Германии: «Напротив нашей виллы расположено поле. В часы вынужденного безделья я часто наблюдаю за крестьянином, который работает на этом поле. Как точно он тянет каждую борозду! Как старательно убирает каждый камешек! Я, сын крестьянина, могу как профессионал оценить результат такой работы. Только теперь я начинаю верить рассказам, что немцы могут извлекать из земли в 3–4 раза больше, чем мы… Я любовался красивыми, пестро раскрашенными домиками среди цветов. Я думал, что это летние резиденции каких-нибудь капиталистов, которые достигли своего благосостояния, используя класс трудящихся. Ведь так звучит формула, которую в нас вбили в Советском Союзе! И когда мне было сказано, что эти дома принадлежат лесным рабочим, самому бедному сословию в деревне, людям, которые вынуждены трудиться в баварских лесах как батраки в жару и в холод, выполнять труднейшую работу лесорубов, я не мог этому поверить. Я думаю, что в Советском Союзе скромнее живут высокопоставленные аппаратчики, директора банков или фабрик. И я вынужден сказать: вы, немцы, дважды победили меня — однажды на Волхове, а другой раз здесь, в сердце Германии.

Я все время думаю о той женщине, которая нам показала свой дом. Она обыкновенная немецкая женщина. Ее, вероятно, можно считать представительницей всех немецких женщин. Но почему же я должен ее ненавидеть? Из-за того, что она немка? Из-за того, что она послала на войну своих сыновей? Хотя я и не понимаю ее языка, но я понял звук ее слов, ее взгляд и ее дружескую готовность объяснить мне, врагу, русскому «унтерменшу». Для меня и для нее было важно только то, что все мы — люди»^{525}. Здесь положительные качества немецкого народа фигурируют в качестве общечеловеческих ценностей.

В то же время следует подчеркнуть, что до того, как попасть в немецкий плен, Власов полностью разделял негативный стереотип немцев, созданный советской пропагандой. Одной из двух своих тогдашних жен, Анне Власовой, 11 декабря 1941 года он писал: «…Наша жизнь теперь стала веселее — главное, бьем фашистов и гоним их без оглядки. Прошли уже те времена, когда они считали себя непобедимыми. Сейчас они так удирают, что не поспеваем иногда их догонять. Посмотрела бы ты, как они одеты в женские платья, платки, чулки, шубки и в другое разное барахло. Бьем мародеров». А другой жене, Агнессе Подмазенко, 17 мая 1942 года, Власов сообщал: «Невзирая ни на что, мы проклятых извергов фашистов все равно сотрем с лица земли. И это будет скоро. Поверь, что теперь немцы уже не те, что были раньше, да и мы крепко за прошедшее время научились кой-чему, как, главное, бить фашистов их же методами, создавая им мешки и окружения»^{526}. Тогда генерал еще не знал, что совсем скоро окажется в окружении и в плену. Но и командуя одной из советских армий, он продолжал высоко ставить германское военное искусство и признавал, что Красной армии пришлось учиться у противника. При этом остается не ясным, то ли Власов действительно верил в тот момент, что немцы стали воевать хуже Красной армии, то ли повторял пропагандистские лозунги, опасаясь цензуры.

Коллаборационистам фактически пришлось разделить единый стереотип немцев на два. После того как рассеялись первые иллюзии насчет немцев — освободителей русского народа от большевизма, в сознании русских, выступавших на стороне Германии, произошло четкое разделение немцев на нацистов и тех, кто не разделял национал-социалистическую идеологию. Власов, например, так отзывался об одном из участников антигитлеровского заговора бароне Фрейтаге-Лорингофене: «Этот барон мне очень нравится, когда я с ним что-либо обсуждаю, я забываю, что он немец. Его доводы и то, как он их излагает, доказывают, что он желает нашего успеха…»^{527} А Штрик-Штрикфельдту Власов говорил: «Видите, Вильфрид Карлович, чего я понять не могу. Вот тут, в Тиргартене, люди кормят птиц и кошек, относятся к ним с любовью, а в лагерях оставляют военнопленных умирать с голоду. И это те же немцы делают — и то, и другое… Немцы — прилежный, трудолюбивый народ; они скромны и бережливы. Вы делаете все для семьи и дома. Я верю, что немцы охотно работают. Но в ходе вашей истории вас преследует рок — появляются императоры, вожди и все летит. Разве это не так? И немцы начинают все сначала и работают, как волы, чтобы снова добиться благосостояния. Это сделало их мелочными и завистливыми. Национал-социалисты объявляют теперь немца «сверхчеловеком», но мне кажется, ему недостает того аристократизма, который в России считался непременным признаком подлинного барства». Мне жаль немцев…»^{528}

Когда же подписанное генералами Власовым и Василием Ф. Малышкиным так называемое «Смоленское воззвание» было запрещено распространять на оккупированной территории, стало ясно, что оно имеет только пропагандистское значение, направлено лишь на разложение Красной армии и не отражает подлинных взглядов германского руководства. Власов в связи с этим лишился последних иллюзий насчет целей Гитлера в отношении России и удивлялся только тому, что в национал-социалистической Германии «люди еще могут сами ослаблять гайки и что таких людей, как доктор Р., Гроте и Штрикфельдт (немцы, работавшие с РОД. — Б.С.), не поставили к стенке»^{529}.

В отношении Власова к Германии и немцам можно выделить три этапа. До того, как он оказался в плену, общая положительная оценка немцев, зародившаяся еще в юности, сочеталась с советским пропагандистским стереотипом немцев как вероломных захватчиков, побеждающих только благодаря численному и техническому превосходству и внезапности нападения. В плену образ Германии и немцев у Власова первоначально был целиком положительным, однако потом, под влиянием информации о нацистских преступлениях, стал более сложным. При этом командующий РОА считал основную массу немцев соучастниками деяний Гитлера.

Итоги и выводы

Присущий русским коллаборационистам в 1941–1945 годах стереотип Германии и немцев опирался на реальные факты и в своей положительной части, в общем, соответствовал действительности. Он сформировался еще до непосредственного контакта будущих участников РОД с немцами и базировался на традиционных, в том числе литературных представлениях о Германии. Немцы, с их высоким уровнем жизни, в сопоставлении с очень низким уровнем жизни советского населения, рассматривались как образец для подражания.

Знакомство с теорией и практикой расовой теории национал-социалистов, в том числе геноцидом евреев и цыган и уничтожением психически больных, привело к возникновению параллельного отрицательного стереотипа, относящегося в первую очередь к тем немцам, которые, по мнению русских коллаборационистов, разделяли национал-социалистическую идеологию. При этом положительный стереотип немцев как народа сохранялся, хотя порой Власова и его друзей охватывали сомнения, не большинство ли немцев сочувствует планам Гитлера.

Следует отметить, что подобный отрицательный стереотип, как кажется, так и не появился у коллаборационистов-казаков, которые ориентировались на рейхсминистерство Восточных территорий, а не на вермахт, и никак не были связаны с заговорщиками 20 июля. Казаки даже разделяли некоторые политические ценности национал-социализма.

Коллаборационисты так и не смогли дать рационального объяснения, почему немцы почти до самого краха рейха не рассматривали их в качестве полноправных союзников. Уже в 70-е годы К. Кромиади пришел к весьма парадоксальному выводу:

«…Когда на политическом горизонте появился генерал А. Власов, Гитлер с упорством маниака продолжал быть нетерпимым по отношению к русским национальным формированиям, хотя тогда уже ясно и бесспорно в перспективе было поражение Германии. Очевидно, он думал, что, раз Германия проиграла войну, то пусть и Россия останется коммунистической, ибо после войны разбитая Германия скорее станет на ноги, чем коммунистическая Россия, если даже она выйдет из войны победительницей»^{530}. Трудно сказать, действительно ли Кромиади и кто-либо из его соратников именно так думали о мотивах действий фюрера в годы войны. Скорее можно предположить, что подобная оценка намерений Гитлера учитывала послевоенные события — «экономическое чудо» в Западной Германии и выявившуюся экономическую слабость СССР и стран Варшавского пакта, а также политическую нестабильность в ряде стран Восточной Европы (ГДР, Венгрия, Польша).

В целом, повторим, стереотип Германии и немцев у русских коллаборационистов во многих пунктах совпадал с действительностью. Это тем более удивительно, что их знакомство с немецкой жизнью было достаточно поверхностным и ограничивалось туристическими поездками в рейх и общением с немцами-переводчиками, поскольку подавляющее большинство коллаборационистов немецкого языка не знало. Данный опыт позитивного восприятия вчерашнего противника на поле боя не имел никакого продолжения и не вошел в русскую культурную традицию, поскольку с гибелью третьего рейха погибло и коллаборационистское РОД.

Довольно реалистический и положительный стереотип восприятия Германии и немцев служил до некоторой степени оправданием коллаборационизма. Однако параллельно сформировался отрицательный стереотип Гитлера и национал-социализма, имевших слишком много общих черт с новым противником — Сталиным и коммунизмом. Вспомним, как в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» (1960) майор Ершов, возглавивший антифашистскую организацию в немецком лагере, размышляет о власовской пропаганде: «Власовские воззвания писали о том, что рассказывал его отец (об ужасах раскулачивания. — Б.С.). Он-то знал, что это правда. Но он знал, что эта правда в устах у немцев и власовцев — ложь. Он чувствовал, ему было ясно, что, борясь с немцами, он борется за свободную русскую жизнь, победа над Гитлером станет победой и над теми лагерями, где погибли его мать, сестры, отец». Точно так же участники власовского движения верили, что победа Германии над Сталиным покончит также с национал-социализмом, приведет к власти в рейхе «здоровые силы» заговорщиков 20 июля и обеспечит союз свободной России и свободной Германии. Россия при этом мыслилась ни коммунистической, ни капиталистической, но с сохранением основных демократических свобод. Ошиблись и ершовы, и власовцы. Что же касается казаков-коллаборационистов, то у многих из них присутствовало более глубокое родство с национал-социализмом. Отсюда идеал казаков Краснова, во многом скопированный с «государства Фюрера»: автономные казачьи области под протекторатом Германии Адольфа Гитлера, построенные на основах «вождизма», с казаками в качестве «высшей расы» (к казакам термин «унтерменш» не применялся) и «свободные от евреев». Этот идеал был столь же недостижим, как и власовский.