Тайный дневник Марии-Антуанетты

IX

14 декабря 1781 года.

Моего сына обожают и преклоняются перед ним так, словно он – воплощение Бога не земле. Посланцы иностранных государств, чиновники и официальные лица из многих провинций Франции, влиятельные парижане, королевские министры и придворные – все приближаются к его колыбельке с таким трепетом, словно входят в священный храм. И смотрят на малыша так, словно узрели ожившего святого или крест, на котором распяли Спасителя. Мы так долго ждали рождения наследника трона! Сколько горестных лет нам пришлось пережить! И теперь, когда принц родился, это кажется нам чудом, неожиданным и нежданным даром небес. Я бы с величайшей радостью позволила подданным полюбоваться на него, не будь он таким крошечным и малоподвижным, в отличие от Муслин.

Пока этого никто не замечает. Посетители, с благоговением приближающиеся к колыбельке, успевают бросить на него один-единственный взгляд, так что просто не видят чего-либо необычайного. Для них он всего лишь крохотный младенец, закутанный в шерстяные одеяльца и лежащий в золоченой колыбели, драгоценный дофин Франции. Но для меня он значит намного больше. Для меня он любимый сын, мой дорогой Луи-Иосиф. Но при этом он как будто пребывает в летаргическом сне, тихий и спокойный. Его совершенно не интересует окружающее. Он не размахивает ручками и ножками, подобно другим детям, и хотя ему уже исполнилось два месяца, до сих пор не может оторвать головку от атласной подушечки. Я всегда тщательно прячу свой дневник, и вообще теперь я храню его в новом месте, куда никому даже в голову не придет заглянуть. Никто не должен прочесть того, что я пишу здесь о будущем короле Франции.

2 февраля 1782 года.

Я очень беспокоюсь о нашем маленьком Луи-Иосифе. К нам приехали три медицинских светила, чтобы осмотреть его, приехали из самого Эдинбурга.

17 февраля 1782 года.

Сегодня Лулу застала меня в слезах и сделала все, чтобы утешить, но я безутешна. Мне нет и не будет покоя.

Луи-Иосифа осматривали и другие специалисты, и все они едины в своем мнении. У дофина искривление позвоночника, и он никогда не будет стройным, и никогда не сможет ходить самостоятельно. Людовик хорошо заплатил им, чтобы они хранили свои выводы в тайне. Об этом никто не должен даже догадываться – хотя, конечно, няня дофина знает все. Я по-прежнему кутаю его в одеяльца, так что посетители – чуть было не написала «обожатели» – видят только его личико.

28 февраля 1782 года.

Аксель жив и здоров. Он – герой! Наконец-то я получила о нем более подробные известия. Я так давно не получала от него весточки, что уже начала бояться, что его ранили или даже убили.

Он был с генералом Рокамбо и американцами, когда они окружили войска английского генерала Корнуоллиса. В конце концов генерал Корнуоллис вручил им свою шпагу и сдался вместе с войсками. Во время перестрелки с британцами Аксель сражался очень храбро и спас много солдат, американских и британских. Генерал Рокамбо наградил его орденом, а генерал Вашингтон пожал ему руку, поблагодарил и произвел в члены ордена Цинцинната. Я горжусь Акселем и скажу ему об этом, когда мы увидимся. О, когда же, когда я, наконец, увижу его? Наша разлука длится слишком долго.

Разумеется, я не могла знать этого заранее, но бои с британцами и их сдача произошли как раз перед тем, как родился Луи-Иосиф. Должно быть, мои звезды и звезды Акселя расположились на одной линии, как сказала бы Софи.

3 апреля 1782 года.

Я пишу эти строки в гроте в Маленьком Трианоне, в безопасном и надежном уединенном месте. Рядом, у входа в грот, стоит на страже Эрик. С тех пор как родился Луи-Иосиф, Эрик все время держится поблизости от меня и ребенка, не оставляя нас одних ни на минуту, как если бы он, а вовсе не Людовик, был отцом дофина. Мне приятна его забота, и я не преминула сказать ему об этом.

Сегодня мне как никогда нужен покой и уединение этой небольшой пещеры. Доктора поставили еще один неутешительный диагноз. Они говорят, что у дофина развилась болезнь легких, которая перекинулась с груди на плечо и спину. Они говорят, что его маленькую спинку и ручку должны осмотреть хирурги и что-то сделать, чтобы болезнь не вернулась назад в легкие и не убила его.

Я ничего не понимаю в этом, но главный врач объявил свой приговор очень торжественным и мрачным голосом, а все говорят, что он опытный лекарь. По общему мнению, именно в Эдинбурге можно найти самых лучших докторов, а этот практикует именно там. С другой стороны, я сама слышала разговоры о том, что Эдинбург почти столь же грязен, как и Париж, и что жители там, не стесняясь, выбрасывают отходы прямо на улицы. Однако же о шотландцах идет слава как об очень крепких и закаленных людях.

24 апреля 1782 года.

Вчера во дворец прибыл хирург, чтобы выполнить предписания докторов из Эдинбурга. Луи-Иосифу исполнилось шесть месяцев, и врачи считают его достаточно взрослым для того, чтобы вытерпеть боль, которой неизбежно будет сопровождаться хирургическое вмешательство.

Эрик был рядом, все это время он простоял в коридоре. Я слышала, как Амели кричала на него. Кажется, в последние дни она злится на него сильнее обыкновенного. Софи настаивает на том, что я должна уволить Амели, которая ведет себя оскорбительно и неуважительно, но я боюсь отважиться на такой шаг. Ей слишком много известно обо мне. Я знаю, что она насмехается за моей спиной. Я слышала, как смеются молодые горничные, и замечаю, как они стараются подавить смех, когда я вхожу в комнату. У некоторых на лицах заметно смущение, и я знаю, что в глубине души они любят меня и хранят мне верность. Амели не сумела настроить их против меня.

Я не хотела, чтобы кто-нибудь из слуг присутствовал при том, как хирург будет заниматься Луи-Иосифом, поэтому распорядилась, чтобы Софи отослала их всех, за исключением Эрика. Софи, Людовик и я ждали появления хирурга. На руках я держала мирно посапывающего Луи-Иосифа.

Я смотрела, как в комнату вошли два дородных мужчины, толкая перед собой небольшое кресло на колесиках. И лишь ютом пожаловал хирург собственной персоной – неряшливо одетый человек с клочковатой черной бородкой, в дешевом плаще и треуголке. Он приветствовал нас коротким кивком и сразу же приступил к делу.

Ему принесли таз с водой, чтобы вымыть руки, и я обратила внимание, что, когда он закончил, вода стала очень грязной. Он разложил свои инструменты, а потом показал знаком, чтобы ему поднесли Луи-Иосифа, сняв с него маленький фланелевый камзол. После этого он ремнями прикрепил моего мальчика к креслу, напоминавшему орудие для пыток, обнажив его бедную маленькую спину и плечо. Взяв в руки длинную, острую даже на вид стальную иглу, он начал втыкать ее в крошечную белую спинку. Луи-Иосиф закричал от боли, и я была настолько поражена увиденным, что закричала вместе с ним. Из раны потекла кровь, а жестокий инструмент переместился выше, пронзая плечо бедного ребенка.

Все закончилось очень быстро, но я едва сдерживала рыдания, настолько была расстроена. Когда хирург закончил операцию и его ассистент начал смазывать раны бальзамом и бинтовать их, Людовик хмуро поинтересовался у врача:

– Неужели действительно необходимо причинять ему такую боль?

– Разумеется, это необходимо. Мышцы у ребенка очень слабые. Их нужно укрепить посредством стимулирования и упражнений. Это стоит пятьдесят франков, – добавил хирург.

– Отправьте счет министру финансов.

– Я требую, чтобы мне заплатили наличными немедленно.

На мгновение мне показалось, что Людовик ударит хирурга, но он сдержался. Это было неслыханно, чтобы врач, лавочник или купец потребовали от своего верховного сюзерена оплаты наличными. Но Людовик сумел подавить первоначальный порыв, сообразив, скорее всего, что ни для кого уже не секрет, что многие присланные нам счета остаются неоплаченными в течение многих месяцев или даже лет. Он замер на месте, а потом вышел в коридор. Я услышала, как он разговаривает с Эриком. Вскоре он вернулся обратно в комнату.

– Я послал за наличными. Если вы соблаговолите подождать…

Хирург поклонился.

– Как будет угодно вашему величеству.

Плачущего Луи-Иосифа освободили от ремней, и я взяла его на руки, завернула в одеяльце и крепко прижала к себе.

Я отнесла его в детскую, уложила в кроватку и качала ее до тех пор, пока он не уснул. Ночью он несколько раз просыпался, и я смазывала сассафрасовым маслом его раны, которые воспалились и покраснели.

Сегодня дофин ведет себя очень беспокойно и часто плачет. Плечо и спина у него опухли, и на ощупь он очень горячий. Я не могу не думать о том, наступит ли вообще день, когда мы убедимся, что лечение возымело действие.

10 мая 1782 года.

У бедного Луи-Иосифа не проходит опухоль на спине и плече, и мне кажется, что ему стало больно двигать рукой. У него развился абсцесс, который надо вскрыть ланцетом. Я крепко держу его, пока хирург разрезает опухоль, и надеюсь, что у меня на руках малышу будет не так больно, но он все равно плачет. Мне приходит в голову нелепая мысль, что он, быть может, привыкает к боли.

Софи хочет привести ко двору астролога, чтобы тот составил гороскоп дофина. Она говорит, что это поможет вселить в нас надежду на лучшее будущее. Но с таким же успехом гороскоп способен повергнуть нас в отчаяние. Я решительно отказываюсь.

30 июня 1782 года.

Несмотря на все наши усилия, держать в тайне состояние здоровья Луи-Иосифа более невозможно. Он едва может сидеть, практически не умеет ползать, как все дети в его возрасте, и скрыть это не удается. Дофин редко улыбается и никогда не смеется. Игрушки и собаки не интересуют его. То, что я не отхожу от него ни на шаг, обеспокоенное выражение моего лица и частые визиты Людовика в детскую очень показательны уже сами по себе. Муслин ревнует к тому вниманию, которое оказывается ее братику, и ведет себя просто отвратительно. Она очень вспыльчивая девочка и никак не научится держать себя в руках. Должна признаться, что не знаю, как с нею сладить.

9 июля 1782 года.

К своему ужасу я обнаружила, что горничные делают ставки на то, когда умрет мой сын, как прошлой осенью делали ставки на то, когда он родится. Лулу и Софи получили недвусмысленное распоряжение прекратить эту страшную лотерею.

2 августа 1782 года.

Поскольку доктора и хирург-кровопускатель не сумели вылечить Луи-Иосифа, я решила уступить настоянию придворных, до небес превозносящих целительский дар некоего неаполитанца, называющего себя графом Калиостро.

Он именует себя целителем, и я знаю многих людей, утверждавших, что он и в самом деле избавил их от боли и болезни. Кроме того, он заявляет, что ему исполнилось три тысячи лет от роду, чему я, конечно же, не верю. Не верю я и в то, что дар исцелять людей он получил от фараонов Древнего Египта, равно как и в то, что его вырастили и воспитали арабы в священной для мусульман Мекке.

Люди так доверчивы; отчаявшись, они готовы поверить во что угодно. Свой здравый смысл они прячут в сундук, ключ от которого выбрасывают в окошко. Тем не менее, я твердо уверена, что существуют индивидуумы, обладающие необъяснимыми способностями. Так что неаполитанец вполне может оказаться одним из них. Если он сможет помочь моему бедному мальчику, благодарность моя не будет знать границ.

Я пригласила его в свои апартаменты, и он пообещал прийти завтра вечером.

4 августа 1782 года.

Вчера вечером нас посетил граф Калиостро, высокий, крепкий мужчина с пронизывающим взглядом и неестественными, напыщенными манерами. На нем был огромный красный плащ с капюшоном, полы которого воинственно развевались, пока он расхаживал по моему салону, в котором собрались около двадцати человек, чтобы понаблюдать за тем, как он станет лечить дофина. Здесь была Лулу, и Иоланда, и мои невестки Джозефина и Тереза, и даже граф Мерси.

Калиостро заговорил на каком-то незнакомом языке, объяснив, что он возносит молитву египетскому богу Анубису. Он принялся пространно излагать свои многочисленные воспоминания, коснувшись времен Древней Греции, Рима и Средних веков. Граф Мерси тихонько фыркнул, и я его вполне понимала. Мне стало совершенно очевидно, что этот неаполитанец всего лишь пытается произвести впечатление на доверчивую публику. Я позволила себе усомниться в том, что он жил в эпоху Сократа и Цезаря, поскольку о тех временах ему было известно еще меньше, чем мне, – хотя кое-кто утверждает, что каждый из нас прожил несколько жизней, и вот этому я склонна верить. Кроме того, как справедливо заметил Шарло: «Вы же понимаете, дорогая Антуанетта, что этот человек может быть позером и при этом обладать сверхъестественными способностями».

Словом, я была готова подождать и увидеть все собственными глазами.

В конце концов, граф достал из внутреннего кармана флакон и выдернул из него пробку. Комнату наполнил резкий мускусный запах.

– Сейчас я намерен вызвать дух древнего целителя Батока, жреца бога Тота, – торжественно провозгласил он. – Ничего не бойтесь. Баток – очень мирный и добрый дух. Если он явится, можете быть уверены, что он не причинит вам зла.

Он подошел к колыбели Луи-Иосифа – я сидела рядом с нею – и, испросив у меня разрешения, капнул раствором из флакона на лоб младенцу, пробормотав при этом какие-то заклинания.

Из колыбельки поднялся белесый туман, и мне померещилось, что на мгновение он принял форму человеческой фигуры, после чего растаял.

– Не тревожьтесь, ваше величество, – прошептал Калиостро, низко склонившись передо мной и ободряюще коснувшись моей руки.

Зрители ахнули, и я вместе с ними, но все произошло так быстро, что я не успела отреагировать и выхватить Луи-Иосифа из колыбели, чтобы уберечь его от опасности. Я взглянула на него, лежащего в своей колыбели, а он в ответ открыл свои маленькие голубые глазки и, похоже, в первый раз за время его недолгой жизни в них промелькнул интерес к окружающему, а не обычная апатия. Но этот проблеск интереса угас также быстро, как и появился. Глаза его закрылись, и он снова погрузился в беспокойный сон.

Калиостро приветствовал гром аплодисментов и одобрительные выкрики. Взмахнув на прощание полами своего кроваво-красного плаща, он вышел из комнаты и был таков.

Я не знала, что и думать. Целый час я не сводила глаз с Луи-Иосифа, но он, похоже, крепко спал, и все. Потом, оставив его под присмотром Софи, я разыскала в библиотеке Людовика, который с удовольствием поглощал пирожные и читал. Я рассказала ему о том, что случилось, но он лишь рассмеялся в ответ.

– Белесый туман, говорите? Это старый фокус шарлатанов. Для этой цели они используют препарат под названием «парообразный фосфор». Он образует клубы белого дыма. Скорее всего, он прятал его под плащом, или же состав находился у него во флаконе. Баток, жрец бога Тота, подумать только… Какая ерунда!

– Но ведь некоторые люди клятвенно уверяют, что он действительно помог им и что они живы до сих пор только благодаря ему.

– Они сами выздоровели, силой собственного внушения, – ответил Людовик. – Но такие штучки действуют только на взрослых. На вашем месте я бы не ожидал улучшения в состоянии Луи-Иосифа.

Сегодня утром Луи-Иосиф выглядит так же, как всегда. Неужели мне показалось, что на мгновение он все-таки очнулся от своего летаргического сна? Не знаю. Как бы то ни было, Софи сообщила мне, что прошлой ночью граф Калиостро в карете покинул территорию Франции, направляясь в Италию. Его провожала небольшая толпа почитателей таланта, усыпая его путь лепестками роз и умоляя вернуться как можно скорее.

12 сентября 1782 года.

Я сыта по горло целителями и шарлатанами. Первым был граф Калиостро. За ним во дворце побывало трио гадалок на воде, утверждавших, что видели лицо матушки в миске с водой. Потом ко двору явился ирландец, продавший нам волшебный эликсир Хэмлина, способный облегчить страдания Луи-Иосифа. Последним оказался астролог Софи (я таки поддалась ее уговорам), который предсказал, что Луи-Иосиф доживет до девяноста лет и что у него будет семеро детей.

Никто из них ничем нам не помог, хотя, похоже, волшебный эликсир Хэмлина действительно облегчил боли в руке малыша. Во всяком случае, мне показалось, что он стал свободнее шевелить ею после того, как я начала втирать эликсир.

20 сентября 1782 года.

Иосиф прислал из Вены врача, умеющего лечить увечья спины и конечностей. Воспользовавшись инструментами из мастерской Людовика, он изготовил небольшой жесткий корсет для больной спины Луи-Иосифа. Мой сын должен носить его, не снимая, день и ночь, хотя спать в нем очень неудобно. Почему-то я уверена, что Луи-Иосиф не научится самостоятельно ходить до тех пор, пока корсет не будет снят.

22 сентября 1782 года.

Я не спала целых три ночи подряд, впрочем, как и Луи-Иосиф. Он так сильно плакал, что охрип, бедняжка. Конструкция, призванная исправить его позвоночник и руку, слишком жесткая. Я в этом уверена. Но доктор говорит, что снимать ее нельзя. Ребенок привыкнет к корсету. А если он не будет таким жестким, то не окажет никакого лечебного действия.

23 сентября 1782 года.

Усталая, измученная, с покрасневшими глазами, я сегодня пришла к Людовику с плачущим Луи-Иосифом на руках и стала умолять его прогнать врача, отправив его обратно в Вену. Я показала ему глубокие порезы на спине малыша, оставленные чудовищной конструкцией.

Поначалу он не желал меня слушать, но я проявила упорство, и, наверное, его доконали жалобные пронзительные всхлипывания нашего сына. Грубо выругавшись, Людовик швырнул в стену механическую штуку, над которой прилежно трудился, и велел:

– Несите его сюда.

Вооружившись острыми кусачками, он снял жесткий корсет и распорядился отослать врача. Я сама напишу Иосифу и объясню ему, что произошло.

18 октября 1782 года.

Уже долгое время набожные и благочестивые люди настойчиво советовали мне отвезти сына в одно из святых мест, известных тем, что там исцелялись даже безнадежно больные, например, в Сент-Мартин или Шартрез. Говорят, пилигримы излечиваются там чуть ли не каждый день. Так почему же с дофином не может случиться подобного чуда?

Эрик рассказал мне о нескольких исцелениях, которые в последнее время произошли в Сент-Броладре, деревушке, расположенной неподалеку от Версаля. Там из-под земли бьет древний источник, возле которого много веков назад жил святой отшельник. Впоследствии над могилой этого отшельника выстроили часовню. Люди совершают паломничество к могиле Святого Броладра и молятся ему об исцелении. И многие действительно излечиваются. Например, тетка и двоюродная сестра Амели до сих пор живы только потому, что прибегли к целебной помощи святого.

– Ее семья живет в этой деревне, – сообщил мне Эрик. – Она выросла там.

– В таком случае, почему же она сама ничего не сказала мне об этом?

– Я думаю, ваше величество, она испугалась того, что вы обвините ее, если отвезете своего сына к этой святыне, а ему не станет лучше.

Я взглянула на Эрика, в его чистые и честные голубые глаза. Он стал еще красивее, чем тогда, когда я впервые влюбилась в него, будучи девчонкой, много лет назад. Теперь мы оба стали родителями, он – взрослый, зрелый мужчина тридцати двух или тридцати трех лет, а я – женщина двадцати семи лет от роду. Мы оба испытали разочарование в браке, Эрик глубоко несчастен, а я более-менее привыкла и приспособилась к недостаткам Людовика в качестве супруга. Меня согревает и поддерживает только любовь Акселя. На мгновение я задумалась, не нашел ли Эрик себе женщину, которую он любит всем сердцем, женщину, на которой не может жениться, но которая может сделать его счастливым. От всей души я надеялась на это.

Мы оба знали, что то, что он только что сказал об Амели, не более чем вежливая ложь. Мы лишь обменялись взглядами, понимая друг друга без слов, и ложь повисла в воздухе между нами.

– Я почту за честь сопровождать вас в Сент-Броладре, если пожелаете. Я близко знаком с приходским викарием. Он намного точнее меня поведает вам обо всех замечательных исцелениях, которые сотворил местный святой.

– Наверное, лучше, если сопровождающих будет немного. Одна карета и пять-шесть вооруженных стражников в качестве эскорта, – сказала я, думая вслух.

Я вспомнила время, когда матушка брала нас в усыпальницу Святой Радегунды, чтобы помолиться вместе с деревенскими жителями и набожными венцами, которые часто совершали паломничество туда, привозя с собой занедуживших родственников и даже домашних животных.

Ради такого случая матушка одевалась в простое черное платье послушницы, отказываясь выставлять на всеобщее обозрение свидетельства своего высокого рождения и императорской власти. Она усаживала всех нас в скромный экипаж и приказывала кучеру отвезти нас к тому месту, откуда начиналась хорошо утоптанная тропа пилигримов. А потом, держа за руку самых маленьких своих детей, пока мои старшие сестры и братья (Карл был тогда еще жив в моих воспоминаниях) шли впереди, матушка смешивалась с толпой простолюдинов, распевая церковные псалмы и гимны вместе с ними. Оказавшись подле усыпальницы, она смиренно опускалась на колени прямо в дорожную пыль и молилась за тех, кто нуждался в исцелении. Мы сами были свидетелями нескольких чудесных случаев излечения в усыпальнице, хотя Иосиф всегда относился к ним очень критически. Я помню, как он рассказывал мне, что люди очень внушаемы, посему их якобы чудесное исцеление вызвано отнюдь не божественным вмешательством, а собственными внутренними силами организма, самогипнозом. Собственно, такого же мнения придерживается и Людовик.

На мгновение я задумалась, дотом улыбнулась Эрику.

– Я поговорю с королем на эту тему, – сказала я. – Если он согласится, мы поедем туда и будем благодарны тебе за помощь.

Эрик поцеловал мне руку и оставил меня, не добавив более ни слова об Амели.

5 ноября 1782 года.

Мы побывали в святых местах Сент-Броладре, но наше путешествие прошло совсем не так, как ожидалось.

Для того чтобы попасть в деревню, нам пришлось проехать по окраинам Парижа. Я давно уже не была здесь, несколько лет, и успела забыть, какими грязными и забитыми толпами народа бывают улицы парижских пригородов. Повсюду валялись груды мусора, гниющих отбросов, а по мостовой сновали похоронные дроги, увозя трупы умерших. Прямо посередине узких старых улочек тянулись открытые сточные канализационные канавы, распространяя вокруг невыносимую вонь.

Вместо того чтобы приветствовать нас радостными криками, парижане провожали хмурыми и недовольными взглядами наш экипаж, который, как явствовало из его богатого убранства, принадлежал знатному дворянину, и это несмотря на то, что на дверцах не было видно королевского герба. Эрик и шесть вооруженных стражников скакали позади, а впереди два форейтора показывали дорогу.

Не успели мы въехать на городские улицы, как сразу же привлекли к себе внимание. Из окна экипажа я видела море самых разных лиц – тупых, восторженных, улыбающихся, хмурых и недовольных. Карета замедлила ход, чтобы пропустить пастуха со стадом свиней, и я крепче прижала к груди спящего Луи-Иосифа.

Я почувствовала, как экипаж покачнулся на рессорах, когда что-то тяжелое ударило в дверцу. Я поняла, что люди начали швырять комья земли – оставалось только надеяться, что это не навоз, – в карету. Эрик подъехал к открытому окну с моей стороны, закрывая его от прохожих, которые начали собираться вокруг нас, выкрикивая оскорбления и распевая непристойные песни.

– Прекратить пение! – Эрик направил коня на толпу, выкрикивая слова команды на своем ломаном французском с сильным австрийским акцентом.

Но его, равно как и форейторов и стражников, забросали грязью, а в окно кареты кто-то ухитрился зашвырнуть дохлую собаку, которая упала у моих ног.

Людовик, рассвирепев, схватил вонючий труп за хвост и выбросил из окна.

– Мерзавцы! Грязные свиньи! – закричал он в гнусно ухмыляющуюся толпу. – Жалкие ублюдки!

Карета начала набирать ход, поскольку дорога впереди освободилась. Я услышала, как кучер закричал на лошадей, щелкнул кнутом, и толпа расступилась, давая нам проход.

Меня трясло крупной дрожью. Мне впервые пришло в голову, что мы можем и не добраться до деревни Сент-Броладре. Экипаж катился дальше по узким, темным улицам, и со всех сторон нас встречали настороженные взгляды и гневные возгласы. Сидящий рядом Людовик негромко ругался.

В конце концов, проехав под древней аркой, мы оказались за городом. Эрик сообщил, что мы выехали на дорогу, ведущую к Сент-Броладре. Вскоре я почувствовала, что моя тревога немного утихла. Я повернулась к Людовику.

– Эти невежественные парижане просто не догадывались о том, кто мы такие, – заявила я ему. – Если бы они знали, что в этой карете едет король, то склонились бы перед вами в раболепном поклоне.

– Неужели у них не осталось ни капли уважения к тем, кто стоит выше их? И неужели дворянину обязательно быть королем, чтобы к нему относились с почтением, как он того заслуживает?

– Говорят, что во всем виноваты американцы. Они утверждают, что от рождения все люди равны. Они презирают короны и титулы. И они заразили парижан своими вздорными идеями. Иоланда говорит, что она теперь вообще перестала бывать в столице, потому что боится за свою жизнь.

Как оказалось, не одни только парижане устроили нам нежданный прием. Когда через несколько часов мы прибыли в Сент-Броладре, деревня выглядела пустой и заброшенной. Над крышами домов не вился дымок. В хлеву не мычали коровы. Не было слышно лая собак. Из-за занавесок не выглядывали любопытные лица. Над деревней повисла мертвая тишина, и она действовала мне на нервы.

Я, конечно, слыхала о деревнях, настолько пострадавших от чумы или оспы, что в них не осталось ни одной живой души. Именно так сейчас выглядела Сент-Броладре, тихая и покинутая жителями, словно действительно подвергшаяся опустошительной эпидемии. Эрик повел нас к часовне, выстроенной над могилой святого, и здесь мы встретили викария. Когда мы поинтересовались у него, куда подевались жители, он в смущении и растерянности отвел глаза. Потом пробормотал что-то насчет того, что вся деревня отправилась на ярмарку в близлежащий городок, но я видела, что он лжет. Кроме того, даже во время празднеств и ярмарок всегда были люди, которые не могли покинуть свои жилища, чтобы совершить дальний путь: матери с новорожденными детьми, старики и больные, молочницы на фермах, слепые и увечные. А здесь, в Сент-Броладре, не было никого, кроме викария, – или так, во всяком случае, нам показалось.

Положив Луи-Иосифа перед могилой святого и окунув его в воды священного источника, бьющего из скалы, мы отправились взглянуть на дом, в котором проживала семья Амели. Ее двоюродная сестра, по словам викария, получила увечье и не могла более передвигаться самостоятельно, но после того как помолилась святому, к ней вернулись силы и здоровье. Тетка Амели страдала тяжелой формой дизентерии, но тоже исцелилась самым чудесным образом. Эрик привел нас к двери крестьянского дома, мы принялись стучать и заглядывать в окна. Ответа не было.

– Они все отправились на ярмарку, – продолжал уверять нас викарий. – Они вернутся только через несколько дней.

И тут я заметила, как уголок занавески дрогнул.

– Внутри кто-то есть! – воскликнула я.

Эрик громко забарабанил в двери.

– Выходите! К вам обращаются ваши король и королева. Выходите немедленно!

Мы ждали, и, наконец, из-под двери высунули лист бумаги. Эрик схватил его и протянул мне.

– Жалоба деревни Сент-Броладре, – громко прочла я вслух. – Настоящим жители подтверждают и заявляют, что них нет пастбища для выпаса домашней скотины, что они платят большие налоги за продажу своих товаров и продуктов, что земля у них сухая, каменистая и бесплодная…

– Достаточно! – выкрикнул Людовик. – Ломайте дверь! Арестуйте всех, кто находится внутри!

Стражники выбили дверь и ринулись в коридор, гремя оружием. Но они никого не нашли. Внутри обнаружилось лишь несколько предметов мебели, кастрюли и сковородки, висящие на стене, шкафы с пустыми полками и стол, на котором стояла свеча, несколько книг, бумага, перья и бутылочка с чернилами. Очевидно, тот, кто сидел здесь, и составил жалобу. Но он явно успел удрать.

Тут мы услышали какой-то шум, звуки быстрых шагов и поспешили обогнуть дом с другой стороны. Нашим взглядам предстали амбар и свинарник, а за ними поля, пустые и вспаханные, урожай с которых убрали еще несколько месяцев назад. Вдалеке мы отчетливо увидели удаляющуюся фигуру молодой женщины, которая изо всех сил бежала по черной каменистой земле. Ее нижние юбки взметывались с каждым сделанным ею шагом, белея на фоне грязных полей. На голове у нее была ярко-красная шапочка, из разряда тех, которые парижане называют «фригийский колпак».

Стражники бросились в погоню и побежали по полям, крича вслед женщине и требуя, чтобы она остановилась. Но она была очень проворна и убежала от них. На самом краю деревни, там, где поля сменялись зарослями деревьев, она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть в нашу сторону. И в этот момент я с ужасом и содроганием узнала ее. Это была Амели.