Тайный дневник Марии-Антуанетты

XIII

1 ноября 1789 года.

Я положительно не могу спать здесь. Старая кровать, которую слуги разыскали для меня, принадлежала покойной матери Людовика, она жесткая и комковатая, с потрепанным балдахином и рваными прикроватными занавесками. Все наши перины в Версале были разорваны в клочья бесчинствующей толпой. Весь дворец оказался засыпан перьями. Так что у нас не осталось постельного белья, которое можно было бы привезти с собой в Тюильри. Я лежу на куче одеял, брошенных поверх старого соломенного матраса, от которого пахнет конюшней.

Я не могу заснуть – и не только потому, что мне холодно, а кровать очень неудобная. Мне снятся кошмары. Мне снится Эрик, мой красивый и верный Эрик. Мне снится, как его голова слетает с плеч после единственного жестокого удара, как из шеи струей ударяет кровь и попадает на меня. Мне снится, что меня преследует улюлюкающая и злобная толпа злорадно вопящих женщин, которые все приближаются. И когда они уже готовы растоптать меня насмерть, я с криком просыпаюсь.

Кошмары будят меня, и потом я долгие часы лежу без сна в постели, не находя себе места и вслушиваясь в шум, долетающий из коридора. Я боюсь, что готовится новое нападение, беспокоюсь о Луи-Шарле и Муслин и о том, удастся ли уберечь их от гибели. Я подумываю о том, чтобы разбудить Софи, которая спит на соломенном матрасе в ногах моей кровати, и попросить ее составить мне компанию, но у меня не хватает духу потревожить ее сон. Временами я даже скучаю по знакомому громкому храпу Людовика. Теперь, по приказу Лафайета, он спит в другом конце коридора, в караульном помещении, в окружении нескольких десятков солдат.

Завтра у меня день рождения. Мне исполнится тридцать четыре года, но я знаю, что выгляжу по меньшей мере на сорок. Слава Богу, что в моей спальне нет зеркала.

16 ноября 1789 года.

Мы превратились в заключенных. И никакое другое слово не подходит для описания нашего пребывания здесь. Королевских гвардейцев, которые хранили нам верность и так долго охраняли наш покой, сменили мрачные и хмурые стрелки Национальной гвардии, которые более походят на тюремщиков, нежели на охранников.

Они получают неописуемое удовольствие, оскорбляя и унижая меня. Они отпускают грубые шуточки в мой адрес, громко хохочут или подло хихикают, когда я прохожу мимо. Они отвратительно рыгают или издают еще более мерзкие звуки, чтобы смутить меня. Они подслушивают мои разговоры и, я уверена, наверняка пожелали бы знать, что я пишу в своем дневнике, если бы обнаружили, что я веду его. Скорее всего, если бы они нашли его, то, прочтя, разорвали бы на мелкие клочки.

Они много пьют, а потом начинают буйствовать, затевая ссоры и драки с дворцовыми слугами. Лафайет не способен призвать их к порядку, а на то, что говорит Людовик, они вообще не обращают внимания. Их откровенно враждебные и хмурые взгляды пугают меня до дрожи.

Иногда я даже затрудняюсь решить, что хуже – злые и грубые солдаты или громкоголосая возбужденная толпа, постоянно скандирующая лозунги во внутреннем дворе и под нашими окнами. Неумолчный гомон и бедлам начинаются на рассвете и продолжаются далеко за полночь. Демонстранты размахивают факелами и греются подле костров, топливом для которых служат кусты и деревья из дворцового парка. Даже сейчас, когда по ночам уже довольно холодно, они шумно бодрствуют, требуя, чтобы к ним вышли Людовик или я. Они угрожают нам и оскорбляют нас, распевая жутковатую новую песню, которая стала их гимном, Са ira.[2]

Я слышу ее в своих беспокойных снах, эту ужасную песню.

– Это случится, случится совсем скоро! – злорадно завывают мятежники. – Повесим всех аристократов на фонарных столбах!

От их хриплых голосов, горланящих ночь напролет, от барабанного боя, артиллерийских залпов – Национальная гвардия без конца испытывает свои орудия – можно запросто сойти с ума.

9 декабря 1789 года.

Я снова повредила ногу, и на этот раз наш новый врач, доктор Конкарно (прежний, доктор Буажильбер, эмигрировал вместе с Шарло), говорит, что я должна оставаться в постели до тех пор, пока она не заживет. У меня, к счастью, обычное растяжение, а не перелом. Но мне очень больно.

16 декабря 1789 года.

Слава Богу, от двора моего брата вернулся Аксель. В качестве представителя короля Густава он может свободно передвигаться в любом направлении, в то время как французских подданных часто задерживают на границе солдаты Национальной гвардии. Ассамблея все более и более подозрительно относится к высокородным дворянам. Нас ненавидят и презирают.

Аксель снял квартиру на улице рю Матиньон неподалеку от дворца и зала заседаний Ассамблеи, расположенного в саду Тюильри. Он оставил военный пост, чтобы посвятить себя служению нашей семье, и больше не носит форму шведской армии. Но так, в белых чулках знатного дворянина и при шпаге, он нравится мне больше. Ах, как бы мне хотелось, чтобы долгими бессонными ночами он был рядом!

Аксель говорит, что Иосиф очень болен, но по-прежнему сварлив и несносен. К моему большому разочарованию, Иосиф не дал Акселю денег, которых я у него просила. Аксель передал мне слова Иосифа, который считает, что беспорядки в Париже носят временный характер и скоро угаснут сами собой. Мой брат полагает, что это результат борьбы между несколькими придворными фракциями. Но он не видел того, что видела я и что продолжаю наблюдать каждый день: торжествующие, злорадно ухмыляющиеся лица нищих парижан, глумящихся и насмехающихся над нами и мечтающих о том, чтобы причинить нам зло. Если бы Иосиф своими глазами увидел эти лица, то наверняка ужаснулся бы не меньше меня.

5 января 1790 года.

Мне разрешили выходить на ежедневную получасовую прогулку после обеда. Нога моя постепенно заживает. Если на улице не слишком холодно и нет дождя, мы с Людовиком и детьми надеваем теплые плащи с капюшонами и отправляемся гулять по саду. Я очень рада тому, что снова могу ходить. Лежать целыми днями в постели, оберегая ногу и слушая Софи, которая читала мне или рассказывала всякие истории, было очень уж утомительно и скучно. И даже играть в вист с Муслин, которая схватывает все на лету, мне изрядно прискучило.

Впрочем, одно важное и печальное дело я все-таки довела до конца. Я отправила в Неаполь своих собачек и старого желтого кота. Общий знакомый согласился отвезти их Карлотте, которая выразила желание приютить их. Я очень скучаю по своим дорогим маленьким собачкам и милому старому желтому коту, но теперь мне, по крайней мере, можно не опасаться за их жизнь всякий раз, когда кто-нибудь из неотесанных стражников начинает дразнить их.

28 января 1790 года.

Сегодня после полудня мы отправились на прогулку по английскому саду неподалеку от школы верховой езды. Я шла впереди, в компании Лулу, а между нами вышагивал Луи-Шарль. Точнее, он скакал на одной ножке и прыгал, время от времени скрываясь в кустах и вновь выскакивая на дорожку. Прогулка для него превращалась в настоящую игру, и мы уже привыкли к шороху листвы вечнозеленого кустарника, что рос по обеим сторонам дорожки, в зарослях которого малыш то и дело исчезал.

Людовик и Аксель находились примерно в тридцати шагах позади нас, и рядом с ними неспешно двигались четверо солдат Национальной гвардии. Последние вели себя совсем не так, как полагается вести себя солдатам, и совершенно пренебрегли возложенной на них обязанностью – защищать Людовика. Они оживленно болтали между собой, и их разговор часто прерывался взрывами неприятного, грубого смеха.

Я знала, о чем разговаривают Аксель и Людовик. Аксель собирался уехать в Испанию, предположительно для выполнения дипломатического поручения короля Густава, но на самом деле он должен был попытаться убедить кузена Людовика короля Карла IV ссудить нас деньгами. Аксель считает, что ехать следует как можно быстрее, а Людовик все никак не может решиться отпустить его. Они спорят об этом вот уже несколько дней. Когда солдаты оказываются поблизости, они делают вид, что обсуждают скачки и шансы лошадей на победу в них.

– Сир, умоляю вас прислушаться к моему мнению, – донесся до меня голос Акселя. – Вы должны выпустить эту лошадь в самой первой скачке. Она вполне готова. И наверняка победит. А если вы промедлите…

В это мгновение мы услышали резкий треск веток, шорох листьев, и из кустов на дорожку выскочил высокий мужчина. Он подскочил ко мне и выбросил вперед руку, в которой был зажат нож. Лезвие сверкнуло у меня перед глазами, на волосок разминувшись с шеей и запутавшись в складках плаща.

– Мамочка! – закричал Луи-Шарль.

Я наклонилась, чтобы подхватить его на руки, и по счастливой случайности избежала второго удара ножом, который на этот раз наверняка оказался бы смертельным. Краем глаза я заметила, как Лулу без чувств повалилась на землю. Но я целиком сосредоточилась на том, чтобы удержать отчаянно визжащего Луи-Шарля, и развернулась, чтобы бежать к Людовику, Акселю и солдатам. Но двигаться быстро мне мешала больная нога. При каждом шаге ее пронзала острая боль.

Мимо меня, быстрый как молния, промчался Аксель, размахивая шпагой и крича:

– В сторону! Брось нож, или я разрублю тебя пополам!

Людовик замер на месте с открытым ртом. Я продолжала бежать в его сторону и едва не столкнулась с четырьмя солдатами Национальной гвардии, которые наконец-то бросились – «слишком медленно», – подумала я – на помощь Акселю, совершенно забыв обо мне.

Запыхавшись, я вбежала во дворец. Луи-Шарль был очень тяжел для меня, и я буквально свалилась на руки Шамбертену, который, кажется, намеревался выйти в сад, чтобы присоединиться к нам на прогулке.

– Помогите! Позовите охрану! Позовите Лафайета! На меня напал какой-то мужчина!

Забрав у меня Луи-Шарля, Шамбертен поспешно кликнул на помощь, а потом, убедившись, что мы с Луи-Шарлем целы и невредимы, а суматоха в саду уже улеглась, повел меня в апартаменты.

Я дрожала всем телом. Я дрожу и сейчас, когда пишу эти строчки, а в коридоре мой покой охраняют двенадцать стражников и еще столько же, если не больше, караулят под окном, высматривая лазутчиков. Я в безопасности, но надолго ли?

12 февраля 1790 года.

Сегодня, после того как я пообедала в обществе Акселя, мне вдруг стало так плохо, что я вынуждена была прилечь. Схватившись обеими руками за живот, я громко стонала.

– Приведите доктора Конкарно, – крикнул Аксель одному из пажей, который сразу же умчался выполнять приказание.

У Софи, которая склонилась надо мной, трогая лоб, он спросил:

– Вы меняли сегодня сахар в ее сахарнице? Отвечайте правду.

Софи виновато опустила голову.

– Нет. Я собиралась, но…

– Я же говорил вам, что сахар нужно менять каждый день! Я еще никогда не слышала, чтобы Аксель разговаривал с кем-нибудь таким гневным тоном.

– Разве вам не известно, что жизнь королевы в опасности? Любой мог отравить сахар в сахарнице! Любой, понимаете вы?

Я увидела, что в комнату вошел молодой человек с румяным лицом. В руках он держал саквояж.

– Кто вы такой?

– Милорд, я новый ассистент доктора Конкарно. Его срочно вызвали к другому больному.

Я снова застонала. Боль стала сильнее. Они наконец-то отравили меня, подумала я. Я непременно умру.

– Немедленно пошлите за доктором Конкарно!

– Милорд, он находится в часе езды отсюда, в деревне Саумой. Заболел один из арендаторов герцога де Пентивре.

– Как он смеет лечить простых крестьян, когда нужен здесь!

Несколько мгновений Аксель в отчаянии расхаживал по комнате, потом повернулся к молодому человеку.

– Проклятье! Ладно, идите сюда. Королеве дали яд.

Хотя мне было ужасно плохо и я лежала, скорчившись, на кушетке, при приближении молодого помощника врача я испытала новое чувство – страх.

– Аксель… – пролепетала я, протянув руку.

– Да, моя дорогая, сейчас с вами все будет в порядке. Он даст вам что-нибудь, чтобы нейтрализовать действие яда. У вас ведь есть противоядие, не так ли?

Молодой человек, явно нервничая, принялся рыться в своем саквояже.

– Да, милорд, есть.

– Какое именно противоядие?

Вопрос был задан рокочущим голосом Людовика. Он быстрыми шагами вошел в комнату и направился к врачу, который положил свой саквояж на ковер и сейчас стоял рядом с ним на коленях, перебирая склянки внутри.

– Какое у вас есть противоядие? – повторил король свой вопрос.

– Я… я не помню, как оно называется, ваше величество. Его дал мне доктор Конкарно…

В это мгновение из кармана молодого человека выпал стеклянный флакон, а вместе с ним – красно-бело-синяя трехцветная кокарда, символ революции.

– Хватайте его! – вскричал Людовик, и стражник и двое камердинеров бросились вперед, чтобы схватить помощника врача.

С неожиданной быстротой Людовик подхватил упавший на ковер флакон, подошел к окну и поднес его к свету. Потом он осторожно понюхал пробку.

– Яд! – воскликнул он. – Пары ртути! Заберите эту мерзость и бросьте в огонь, – обратился он к одному из грумов, который завернул флакон в шелковый вышитый платок и вышел с ним из комнаты.

– Сладкое миндальное масло! – сказал Людовик. – Вот что ей нужно! Это противоядие доктора дают тем, кто принял яд.

– А парфюмеры, случайно, не используют его? – встревоженным голосом задал вопрос Аксель.

Голос его доносился до меня как будто издалека. От боли я едва не лишилась чувств.

– Да, да.

Аксель выбежал из комнаты. Стражники поволокли неудавшегося отравителя в коридор, а он сопротивлялся и протестовал.

Софи сидела в ногах дивана, растирая мне ступни и лодыжки. Людовик, опустившись на колени, держал меня за руку и гладил по плечу.

– Обычно яды действуют очень быстро, – говорил король. – Так что, какой бы яд вам ни дали, если вы до сих пор живы, то, скорее всего, он уже не убьет вас.

Слова его прозвучали для меня не слишком утешительно. Я чувствовала себя так, словно в живот мне налили кислоты, которая медленно разъедала внутренности.

Мне показалось, что прошел целый час, прежде чем вернулся Аксель, держа в руках стеклянный флакончик и чашку. Он налил густое масло из флакона в чашку и протянул ее мне.

– Это поможет вам опорожнить желудок, – сказал он. – Я взял масло у торговца, который, насколько я знаю, составляет духи.

Аксель поддерживал мне голову, пока я пила, и потом, когда меня стошнило в тазик, который поднесла Софи. Мало-помалу я почувствовала себя лучше. Боль утихла, и спустя некоторое время я смогла подняться с дивана. Людовик ласково пожал мне руку и ушел.

– Начиная с сегодняшнего дня, во время очередного приема пищи вы всякий раз будете подавать свежий сахар, – обратился Аксель к слугам. – Из этого правила не должно быть никаких исключений, ни под каким предлогом. И было бы неплохо обзавестись слугой-дегустатором.

Понемногу приходя в себя, я даже нашла силы пошутить.

– Слуга-дегустатор? – переспросила я. – Никто ведь не захочет занять эту должность.

– А сколько за нее платят? – послышался дерзкий вопрос из толпы слуг, собравшихся в коридоре.

Я рассмеялась от всей души, и моему примеру последовали остальные. Я улыбаюсь, когда пишу эти строки, хотя время от времени и потягиваю воду из стакана. Я решила, что более не буду подслащивать ее из сахарницы.

20 февраля 1790 года.

Нам сообщили, что мужчина, напавший на меня в саду, был профессиональным убийцей, прибывшим в Париж из Рима. Его нанял какой-то богач с сильным акцентом – убийца не знал, как его зовут. Аксель удовлетворен тем, что стражники получили все сведения, какие только он мог предоставить. Его передадут Национальной Ассамблее для вынесения приговора и наказания.

Отравитель, выступавший под личиной помощника доктора Конкарно, сумел сбежать от стражников и исчез. Боюсь, он может вернуться и предпринять новую попытку убить меня.

Вот уже много недель, с того самого момента, как на меня напали в саду, я пытаюсь убедить Людовика в том, что мы должны покинуть страну. Нам просто необходимо уехать. Я абсолютно уверена в этом. Все придворные тоже придерживаются мнения, что нужно скрыться тайно, и мы получаем много предложений о негласной помощи.

Доктор Конкарно, бретонец по происхождению, уверяет меня, что в его части Франции Людовика по-прежнему любят и перед ним преклоняются, так что если мы решим укрыться в Бретани, то поддержка и защита нам гарантированы. Он говорит, что мы можем рассчитывать на любую помощь с его стороны. Аксель уже разработал план. Он хочет, чтобы мы переоделись слугами, а Людовик, со своей внушительной фигурой, будет изображать одноглазого камердинера с повязкой на глазу. Я превращусь в горничную или прачку (по его словам, из меня получится очаровательная прачка). Он устроит так, что вместе с другими, настоящими слугами, нас привезут в его квартиру на улицу Матиньон, а уже оттуда тайным маршрутом мы попадем в Нормандию. После этого мы сможем отплыть на корабле куда пожелаем – в Швецию, Англию или Италию, где находятся Шарло и Карлотта.

Буквально все умоляют нас уехать, но Людовик упорствует.

– Я не позволю, чтобы меня выгнала из собственного королевства банда бунтовщиков, – говорит он.

Он уверен, что совсем скоро иностранные армии вторгнутся во Францию, арестуют или убьют депутатов Ассамблеи и восстановят порядок. Многие почему-то уверены, что в государстве вот-вот разразится гражданская война между Ассамблеей, Национальной гвардией и солдатами из провинции, где Людовика все еще обожают, а парижан по-прежнему ненавидят.

– Что бы ни случилось, – говорю я, – мы будем в еще большей опасности до той поры, пока боевые действия и сопротивление не прекратятся. А оставаясь здесь заложниками, мы все равно не сможем повлиять на исход войны.

– Я не заложник, – гневно бормочет себе под нос Людовик, слушая мои речи. – Я король Франции, как и мои предки. И мой сын тоже станет королем.

Как только он начинает разглагольствовать в таком духе, я понимаю, что дальнейшие увещевания бесполезны. Я оставляю его наедине с забавами: писать книгу о флоре и фауне лесов, делать замки (он привез с собой все необходимые инструменты и механизмы из Версаля) и играть в карты со Станни, который все время выигрывает.

Иногда я думаю о том, как странно, что Людовик, который никогда не хотел быть королем и который так часто рассуждал по поводу «роковой случайности», теперь с таким упорством защищает свою корону. И делает это слепо и отчаянно, отказываясь признать опасность, которая нависла над всеми нами.

16 марта 1790 года.

– Вас желает видеть старик-священник.

С такими словами ко мне вчера поздно вечером обратилась Софи. Мне только что удалось наконец уложить спать Луи-Шарля. Как и мне, ему снятся кошмары, и малыш попросту боится засыпать, зная, что его разбудят страшные сновидения.

Последний человек, которого я бы желала сейчас видеть, это какой-то старый священнослужитель. Это наверняка один из тех шарлатанов-прорицателей, которые зачастили к нам, надоедая россказнями о том, что видели лик Девы Марии на бочке с вином или слышали голос Жанны д'Арк, восклицавший: «Спасите мою любимую Францию!»

Вопреки моим опасениям, мужчина, опиравшийся на палку в дверях гостиной, оказался не кем иным, как отцом Кунибертом! Это действительно был сильно постаревший, сгорбленный, ослабевший отец Куниберт. Его некогда густые брови побелели и резко выделялись на испещренном морщинами лице. Когда я бросилась к нему, поцеловала в иссохшую щеку и подвела к камину, то заметила, что глаза у него по-старчески слезятся. Но стоило ему заговорить, я вновь услышала в его голосе неодобрение, а слезы у него на глазах скоро высохли.

– Ради всего святого, скажи, почему ты до сих пор остаешься в этой Богом проклятой стране? – обратился он ко мне после того, как немного отогрелся у огня. – Разве ты не видишь, что сам дьявол и все демоны ада сорвались здесь с цепи?

– Я знаю, отец Куниберт, – ответила я, присаживаясь рядом со стариком, который вопросительно смотрел на меня. – Но Людовик отказывается уехать. Пока, во всяком случае.

– Тогда ты должна уехать без него, одна.

От этих слов сердце замерло у меня в груди. Хотя я никому не призналась бы в этом, такие мысли уже давно приходили мне в голову.

– Ты должна сделать это немедленно. Поедем со мной в Вену. У меня большой экипаж. Я смогу спрятать тебя и детей. Я ни для кого не представляю интереса, я всего лишь старый чужеземный священник с белым воротничком. На границе национальные гвардейцы не обратят на меня никакого внимания. Они позволят мне спокойно проехать мимо, особенно если я начну напыщенно разглагольствовать, потрясать кулаками и посылать на их голову проклятия. Они лишь посмеются и помашут мне вслед руками.

Я вздохнула и понурилась. Внутренний голос горячо нашептывал мне, что надо последовать совету отца Куниберта, чтобы оказаться как можно дальше от безумия и суматохи Тюильри, бесконечных споров с Людовиком, страхов и ночных кошмаров. В глубине души я сознавала, что должна попытаться спастись в карете, возвращавшейся на мою далекую родину, где семья примет меня в свои объятия и защитит. Я очень устала. И отец Куниберт предлагал мне заслуженный отдых.

– Людовик полагает, что в самом скором времени мы будем спасены, – неуверенным и дрожащим голосом сказала я, наконец. – Он хочет подождать.

– И кто же вас спасет? Уж не твой брат Иосиф, во всяком случае. Я приехал сообщить, что Иосиф умер. Это еще никому неизвестно, даже графу Мерси. Я хотел, чтобы ты первой узнала о его смерти.

Я не смогла сдержать слез и, опустив голову, заплакала навзрыд, как ребенок. В камине шипели и трещали поленья, и даже гул голосов в соседней комнате, обычно раздражающе громкий, неожиданно стих.

Иосиф умер! Я знала, конечно, что он серьезно болен, да и Аксель предупреждал меня, что ему недолго осталось. Однако я твердо верила, что Иосиф всегда будет рядом, всегда готов прийти мне на помощь, вот как сейчас, когда я отчаянно нуждалась в нем. Мой несдержанный, раздражительный, опытный, мудрый, смешной и любимый брат мертв!

И кто же стал императором? Разумеется, мой брат Леопольд. Иосиф не оставил после себя детей – законных, во всяком случае. Так что следующий по старшинству мужчина в нашей семье, Леопольд, должен стать его преемником. Уже стал.

Леопольд всегда был каким-то бесцветным, невыразительным, крайне осторожным. Я недолюбливала его и никогда не была с ним близка. Он платил мне тем же – хотя, по определению, должен был заботиться о чести нашей династии. И о том, чтобы предотвратить распространение анархии из Франции на территорию других государств. Вне всякого сомнения, он должен предложить нам свою помощь.

Я подняла голову и вытерла слезы.

– Вы привезли мне послание от Леопольда?

– Нет. Я хочу поговорить о Леопольде, чтобы убедиться, что ты понимаешь всю серьезность сложившегося положения. Откровенно должен сказать тебе, Антония, – его кустистые снежно-белые брови приподнялись, когда он вперил в меня строгий взгляд водянистых голубых глаз, – он не поможет тебе. Он убедил Иосифа, еще когда тот был жив, не посылать тебе на помощь войска и не давать денег. Леопольд колеблется. Такова его натура: раздумывать и ничего не предпринимать.

– Но ведь стоит ему узнать, что нас держат здесь на положении пленников, что наш чудесный дворец разграблен и разрушен, что многих слуг убили у нас на глазах…

– Он прекрасно осведомлен о том, что у вас происходит.

Я впервые осознала тайный смысл, который старый священник вкладывал в свои слова. Он хотел сказать, что семья не придет мне на помощь. Что я не могу рассчитывать на них, если только не покину Францию. Но, быть может, и тогда они не станут мне помогать.

– Есть еще кое-кто, на кого я могу положиться, – после долгого молчания прошептала я. – Граф Ферсен. Он никогда не оставит меня в беде.

Отец Куниберт неодобрительно фыркнул.

– О вашей связи известно всем и каждому. Я советую тебе покаяться и попросить прощения у Господа Бога нашего и твоего супруга. Однако, учитывая сложившиеся обстоятельства, я рад, что нашелся защитник, на которого ты можешь рассчитывать. Я уверен, что если бы граф Ферсен был сейчас здесь, с нами, он посоветовал бы тебе немедленно отправляться со мной в Вену.

– Да, я не сомневаюсь в этом.

– Где он сейчас?

– Он уехал в Испанию, чтобы попытаться убедить короля Карла послать нам денег и свои войска.

– Испания! Иосиф называл ее самым слабым королевством в Европе. Вряд ли Испания сможет помочь тебе.

В эти минуты я чувствовала себя настолько усталой и измученной, что хотелось только одного – забыться долгим сном без сновидений.

– Да, Антония! Тебе выпала нелегкая судьба. Но ты всегда была стойкой и сильной девочкой, лучшей из дочерей Марии-Терезы. И сердце у тебя доброе и верное.

– Я даже не подозревала, что вы так хорошо обо мне думаете, отец Куниберт.

– Не мог же я сказать тебе об этом, правда? В конце концов, я был твоим духовником. Мне надлежало наказывать тебя за грехи, а не хвалить попусту.

– Я по-прежнему делаю записи в дневнике, который вы когда-то заставили меня завести.

Он улыбнулся.

– Я всего лишь хотел, чтобы ты хоть немного поразмышляла над тем, что делаешь. Я знал, что если ты станешь записывать свои грехи, то поневоле задумаешься о них – по крайней мере, на то время, которое потребуется, чтобы очистить перо для новых записей.

Он подался вперед и похлопал меня по руке, потом потянулся за палкой, и я помогла ему подняться на ноги.

– Завтра я намерен повидаться с графом Мерси. А послезавтра возвращаюсь в Вену. Ты можешь передать мне весточку через барона Гулеско, который живет на улице, рю де Матурен. Подумай хорошенько о том, что я сказал, подумай о своих детях. Поезжай со мной в Вену!

Я так и не решила, что делать. Ах, если бы только Людовик согласился уехать с нами!

7 апреля 1790 года.

Мне сообщили, что Национальная Ассамблея не стала наказывать убийцу, который напал на меня. На прошлой неделе ему позволили покинуть страну и вернуться в Италию, а депутаты ни словом не упрекнули его.

Я стараюсь сделать все, что в моих силах, для бедного отца Куниберта, которого арестовали вскоре после того, как он ушел тем вечером из дворца Тюильри, повидавшись со мной. Когда стража, которая арестовала священника, попросила его объяснить причины, по которым он пожелал встретиться со мной, отец Куниберт впал в раздражение и сделал несколько нелицеприятных высказываний в адрес Ассамблеи. Его моментально отправили в тюрьму, и пока что ни мне, ни графу Мерси не удалось добиться его освобождения.

4 июня 1790 года.

Мы переехали в Сен-Клу, чтобы провести здесь лето. Как: чудесно вдыхать чистый деревенский воздух после тяжкого смрада Парижа! Сен-Клу представляет собой открытый летний дворец, в нем совсем мало каминов, зато из окон открывается замечательный вид на окружающие сады и парки. Я хожу по благоухающему ароматами цветов саду, наслаждаясь прохладой, исходящей от Гран-Жет, огромной струи воды, вздымающейся на высоту девяносто футов, которая бьет из бассейна у подножия рукотворного водопада. В саду постоянно слышен плеск и журчание воды, бегущей по камням, и звук этот успокаивает мою мятущуюся душу. И здесь нет обезумевшей, выкрикивающей оскорбления толпы, одно присутствие которой способно свести с ума.

Сен-Клу – это мой дом, мой собственный дом. Людовик подарил мне его шесть лет назад. Я хотела до основания снести старое здание и построить на его месте новое, но стоимость такого проекта оказалась слишком уж высока. Поэтому пришлось ограничиться тем, что к дворцу пристроили новое крыло, обновили фасад и отделали апартаменты белыми стенными панелями с изысканным золотым орнаментом. По-моему, получилось просто прекрасно, и если бы только наше существование было более спокойным, мы могли бы от души наслаждаться своим пребыванием здесь. В парке, прилегающем к дворцу, полно дичи, и Людовик с удовольствием охотится там и ездит верхом, а я не могу надышаться сладким деревенским воздухом.

Естественно, мы находимся неподалеку от Парижа, так что город виднеется вдали за туманной дымкой и до нас иногда доносится слабый звон набатного колокола, призывающего население не дремать и оставаться начеку. Зловещий звук.

Стоит мне услышать его, как по коже бегут мурашки и я вздрагиваю от страха.

Всего год назад, в первую неделю июня, мой дорогой Луи-Иосиф умер у меня на руках. Сколько всего случилось с той поры!

20 июля 1790 года.

Я с большой неохотой согласилась принять графа де Мирабо, самого влиятельного члена Ассамблеи. Аксель полагает, что Мирабо сможет помочь нам в осуществлении плана побега, и прямо заявил:

– Мирабо можно купить.

Говорят, что он совершенно беспринципный и аморальный субъект. По слухам, он спал со своей сестрой и соблазнил сотни женщин. По крайней мере одна из них, достопочтенная замужняя дама, которую он сбил с пути истинного и совратил, покончила с собой после того, как он бросил ее. Скандалы преследуют его, и он сидел в тюрьме по меньшей мере три раза.

Я приняла его в оранжерее, подальше от дома и слуг, поскольку этот визит состоялся в глубочайшей тайне. Граф не хочет, чтобы кто-либо из его коллег по Ассамблее узнал об этом. Разумеется, я слышала, что он уродлив, но даже не подозревала, насколько слухи соответствуют истине, пока он не перешагнул порог узкого и длинного здания оранжереи. Оказалось, что у него непропорционально большая голова, растущая прямо из плеч, а тело массивное и упитанное. У графа обезьянья мордочка и маленькие живые глазки, глубоко посаженные в оливкового цвета коже, испещренной порами и следами перенесенной в детстве оспы. Когда он приблизился, на губах у него появилась неприятная ухмылка, но, к моему неописуемому удивлению, он протянул мне букетик благоуханных нарциссов, которые были и остаются моими любимыми цветами.

– Это вам, мадам, – резким, скрипучим голосом произнес он, и его сильный южный акцент неприятно поразил мой слух, поскольку я привыкла к грассирующему парижскому выговору. Он вручил мне букетик цветов, и я поднесла их к лицу, с удовольствием вдыхая нежный аромат.

– Сейчас они в моде в Париже. Женщины прикалывают их на свои фригийские колпаки. У вас ведь тоже есть такой, не так ли?

– Я была бы рада услышать о цели вашего прихода, граф Мирабо.

– Просто месье Мирабо, с вашего позволения. С недавних пор мы отказались от благородных титулов и званий.

– Включая и мой?

– От вашего – в первую очередь. И вашего супруга, кстати, тоже.

– Что бы ни делала ваша Ассамблея или ни пыталась сделать, я остаюсь той, кто есть на самом деле. Ничто не способно изменить мое происхождение, равно как и ваше.

– Я пришел сюда не затем, чтобы дискутировать о нашем общественном положении. Я хочу предложить вам свою помощь.

– Не бесплатно, разумеется.

– Естественно. Теперь, когда мы, бывшие аристократы, лишились своих земель и наследства, нам приходится как-то зарабатывать на жизнь. Лично я стал адвокатом, такова моя нынешняя профессия.

Он опустился на одну из скамеек кованого железа, разбросанных среди апельсиновых деревьев, откинулся на спинку и положил ногу на ногу.

Это был наглый и крайне неуважительный жест. Ранее никто не осмеливался сидеть в моем присутствии, не испросив на то разрешения, пока я сама оставалась стоять. А граф, похоже, не испытывал ни малейшей неловкости и был весьма доволен собой.

– Будучи народным адвокатом, я предлагаю вам сделку, – продолжал он. – Я помогу вам покинуть Францию, а в ответ рассчитываю получить пожизненный пенсион в шесть тысяч франков и должность первого министра в новом конституционном правительстве, номинальным главой которого будет ваш супруг.

– Так почему бы вам не поговорить об этом с ним?

– Мы оба знаем, почему.

А он не дурак. Его прямота и ум производят благоприятное впечатление, пусть даже у него отвратительные манеры.

– Что заставляет вас думать, что король, – я намеренно называю Людовика «королем», а не «моим супругом», – согласится уехать из страны? Пока что никто не сумел убедить его в том, что в его интересах или в интересах Франции уехать отсюда как можно быстрее.

– Я прекрасно осведомлен о том, что вы очень хотите покинуть нашу страну, а король пребывает в нерешительности. Не трудитесь отрицать сей факт: вашу беседу со священником из Вены подслушали и довели до моего сведения.

– Я хочу, чтобы священника, моего давнего духовника, освободили.

– Я посмотрю, что можно сделать.

Мирабо оказался достойным противником. И я совсем не была уверена, что смогу на равных противостоять ему, отвечая ударом на удар.

– Я задам вам один вопрос, мадам. Очень важный вопрос. Что нужно сделать, чтобы Людовик Капет прочел письмена на стене? Вы помните эти строфы из Библии о царе Навуходоносоре? Таинственная рука начертала письмена на стене. Надпись гласила: «Положили тебя на чашу весов, и обнаружилось, что не оправдал ты надежд, на тебя возложенных». Монархия, мадам, легла на чашу весов, и народ обнаружил, что она не оправдала его надежд относительно своей полезности. Так получилось, что я не разделяю подобных взглядов. Я верю, что король может принести пользу Франции – при условии, что он готов стать слугой Ассамблеи. Он должен поступать так, как будем указывать ему мы, а не наоборот.

– Вы должны понять, что он никогда не согласится на это. Он приложит все усилия – как и я, кстати, – чтобы сначала уничтожить вас.

– В вас говорит бывшая аристократка, говорит громким голосом. Я готов снять перед вами шляпу, если бы носил ее или если бы мы еще соблюдали эти отжившие и устаревшие обычаи. Но повторяю еще раз и заклинаю вас внимательно выслушать меня: что нужно сделать для того, чтобы ваш супруг прислушался к голосу разума и эмигрировал? Вам нужна анархия в стране? Гражданская война? Очередное покушение, только на этот раз на его жизнь?

При этих словах мне стало страшно. Я сумела избежать смерти от рук итальянского наемного убийцы и отравителя. А Людовику может и не повезти.

– Вы же понимаете, что это может случиться очень легко. Он ведь часто ездит на охоту, не так ли? В сопровождении всего лишь нескольких егерей и одного-двух доверенных друзей? Так что его легко можно похитить, увезти в какое-либо уединенное место в лесу и убить.

Он говорил правду. Людовик очень уязвим – как и мои дети.

– Мне нельзя более задерживаться здесь, – заявил Мирабо. – За мной наблюдают, как, впрочем, и за вами. А мой приход сюда, если о нем станет известно, способен повредить моему положению и существенно затруднить желание помочь вам.

Граф удалился столь же бесцеремонно, как и пришел. Поднявшись со скамьи, он повернулся ко мне спиной и тяжелой поступью направился к двери оранжереи.

– Не забывайте, – окликнул он меня, не поворачивая головы. – Я ваш лучший шанс и, может быть, единственная надежда.

– А вы не забывайте, – стиснув зубы, прошептала я, – что имеете дело с королевой Франции и дочерью Марии-Терезы.

1 сентября 1790 года.

Я сделала все от меня зависящее, чтобы подготовить наш отъезд. Для нас была заказана новая одежда, и я распорядилась отправить весь гардероб в Аррас. Туда же должен быть доставлен большущий сундук, в котором лежало все, что могло нам понадобиться, начиная от шляпок, расчесок и некоторого количества моей померанцевой воды с эфиром и заканчивая играми для детей и даже дорожным алтарем для служения мессы. С помощью Акселя мне удалось заказать новый вместительный экипаж, в котором поместились даже плита и обеденный стол, чтобы мы могли принимать пищу, не останавливаясь в дороге. Это большой и красивый дилижанс, выкрашенный в темно-зеленый с желтым цвет и с обивкой белого бархата.

Аксель продолжает утверждать, что для нас было бы лучше отправиться в путь в крестьянских фургонах, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. А еще лучше, по его мнению, если бы мы путешествовали не вместе, как одна семья, а поодиночке. Он мог бы отправить детей на побережье Нормандии в сопровождении одного из доверенных слуг Элеоноры Салливан, итальянца-канатоходца, которого никто не заподозрил бы в том, что он укрывает дофина и его сестру-принцессу. Король Густав пришлет корабль, чтобы забрать их. Я могла бы притвориться одной из сотен поварих, которые обслуживают шведский королевский пехотный корпус. А когда корпус отправится в Швецию, я бежала бы с ним. Или я могла бы присоединиться к тысячам наемных рабочих, которые приезжали с юга на сбор винограда, а по окончании страды вместе с другими сезонными рабочими спокойно пересекла бы границу с Италией.

Впрочем, труднее всего загримировать Людовика – из-за его внушительных габаритов и упорного нежелания вести себя гак, чтобы в нем не заподозрили короля. Но Аксель полагает, что Людовик мог бы переодеться егерем-охотником на службе у одного венгерского дворянина, графа Олезко, который мог бы отправиться на охоту в Компьенский лес и оставить Людовика в его тайном убежище. Шамбертен будет поджидать там короля с крестьянской повозкой, и уже вдвоем они могли бы отправиться к северной границе. Аксель считает, что если они будут держаться только лесных дорог и останавливаться в маленьких деревнях, то без всяких затруднений смогут добраться до границы в Фурме, куда он сам привел бы шведский военный эскорт, чтобы сопровождать короля.

Каким бы планом мы ни решили воспользоваться, сделать это необходимо как можно быстрее. Совсем скоро мой экипаж окончательно будет готов. А тем временем, как предполагает Мирабо, может все-таки случиться нечто ужасное, что заставит Людовика переменить свое мнение и согласиться на эмиграцию.

17 октября 1790 года.

Я придумала очень ловкий ход, как спасти Муслин. Мы выдадим ее замуж за иностранного принца. Она уже достаточно взрослая, чтобы обручиться с кем-либо, к тому же она по-прежнему остается французской принцессой (чтобы там ни говорил Мирабо о титулах, в ее жилах течет королевская кровь Бурбонов и Габсбургов). Я намерена написать Карлотте, Леопольду и кузену Леопольда Карлу, чтобы обсудить, как это можно устроить.

1 декабря 1790 года.

Я положительно не представляю, что делать с Людовиком. Иногда он приводит меня в такое отчаяние, что я готова накричать на него. Иногда я срываюсь, должна признаться, но только когда меня никто не слышит, кроме Софи и Лулу. Труднее всего мне бывает взять себя в руки в такие моменты, как сейчас, когда Акселя нет рядом (он отправился в Турин, где Шарло пытается собрать армию из эмигрантов, чтобы спасти нас), и только Шамбертен может помочь мне справиться со вспышками гнева и раздражения Людовика.

Король стал совершенно неуправляем, совсем как избалованный ребенок. Он проклинает Лафайета, когда тот приходит к нему с рапортами о положении дел в армии. Он даже обзавелся привычкой с грохотом захлопывать дверь у меня перед носом.

– Эмиграция, эмиграция… Все эти бесконечные разговоры об эмиграции! Я остаюсь здесь. Я никогда не уеду из своей страны! Никогда!

Его раздражение выглядит совершенно бессмысленным, поскольку он, как сам часто говорит, ненавидит Тюильри.

Кроме того, несмотря на все его разглагольствования о том, что он любящий отец своего народа, он начал ненавидеть и парижан тоже. На шее он носит медаль, которую они вручили ему не так давно. На ней выбита надпись: «Тому, кто помог восстановить свободу во Франции, и настоящему другу своего народа». Станни смеется и издевается над медалью, что приводит Людовика в настоящее бешенство.

9 января 1791 года.

Я заболела. Страх и напряжение, в котором мы живем каждый день, бесплодные усилия переубедить Людовика подорвали мое здоровье. У меня развилась лихорадка и кашель, которые надолго уложили меня в постель.

Поначалу я встревожилась, решив, что мне дали какой-нибудь медленно действующий яд – из тех, что постепенно, день за днем ослабляют человека, пока он не умирает. Доктор Конкарно заявил, что это маловероятно. Он считает, что это обычная простуда, вызванная холодной погодой (во дворце очень сыро и неуютно, поскольку угля на эту зиму нам выделили очень мало) и моей общей слабостью. Я очень исхудала. У меня всегда были пухлые, розовые щеки, но теперь они ввалились, а грудь моя, некогда довольно-таки большая, буквально усохла, так что все платья пришлось ушивать. Аксель говорит, что ему даже нравятся мои седые волосы, но я-то знаю, что его отнюдь не приводят в восторг темные круги у меня под глазами или глубокие морщины на лице. Я выгляжу так, как и должна выглядеть женщина, измученная страхом, болезнью и беспокойством.

– Моя дорогая, моя самая-самая любимая, – прошептал Аксель, обхватив мое лицо ладонями, когда вернулся в Тюильри из Турина и обнаружил меня лежащей в постели. – Тревоги разрушают ваше здоровье. Вы держите на своих плечах всю Францию. Ах, как бы я хотел принести вам мир и покой! Я должен любым способом увезти вас из этой страны.

Я крепко обняла его и спрятала лицо у него на груди. Я так рада видеть его! Его присутствие вселяет надежду и несет с собой облегчение. Аксель только что приехал, он даже не успел переодеться, его панталоны заляпаны грязью и промокли от дождя. Он привез с собой своего огромного волкодава Малачи – собака сопровождает его повсюду, куда бы он ни пошел, – и сейчас пес подошел к нам и уткнулся прохладным носом в мою ладонь.

Аксель просидел у меня некоторое время. Он успел переброситься несколькими словами с доктором Конкарно, когда тот явился осмотреть меня, и тепло обнял детей, которых привела мадам де Турсель, чтобы они пожелали спокойной ночи. Я рассказала ему о том, что усилия выдать Муслин замуж не увенчались успехом.

– Они не отпускают ее, – пожаловалась я. – Король Испании был готов предложить ей руку своего сына. Но Ассамблея запретила кому-либо из нас покидать пределы Франции. Они говорят, что этот закон был принят для нашей же безопасности, чтобы нас не похитили и не превратили в заложников. Но правда заключается в том, что именно им мы нужны в качестве заложников. Здесь мы можем принести им больше пользы!

– Муслин очень похожа на вас, – сказал Аксель после того, как мадам де Турсель увела детей в их комнаты. – И Луи-Шарль тоже. Давайте вместе постараемся, чтобы ваши щечки вновь стали такими же розовыми, как у него.

Он сообщил мне, что его встреча с Шарло в Турине принесла одно только разочарование. Шарло вербует сторонников короля, и ему даже удалось собрать некоторую сумму денег. Но такими темпами пройдет много месяцев и даже лет, прежде чем под его началом окажется армия, достаточно большая для того, чтобы вторгнуться во Францию и нанести поражение Национальной гвардии.

– Вашему брату Леопольду следует присоединиться к нему и предоставить для этой цели свои войска, – продолжал Аксель. – В противном случае у сил, противостоящих революции, нет ни единого шанса на успех.

Я вздохнула. Больная нога снова заныла, и я чувствую себя очень усталой. Я откинулась на подушки, и Аксель бережно подоткнул одеяло со всех сторон, укрыв меня им до подбородка.

– Не отчаивайтесь, мой маленький ангел, – прошептал он, целуя меня в лоб. – У меня есть другой план. Дайте мне месяц на подготовку. Ваши щечки вновь расцветут, и все будет хорошо. Я обещаю.

24 февраля 1791 года.

Я навестила Акселя в его квартире, и здесь, во дворе, меня поджидала прекрасная зеленая карета!

Разумеется, мне сразу же захотелось забраться внутрь, и я была поражена тем, какой удобной и просторной она оказалась. Если потянуть за рычаг, из пола поднимается обеденный столик. Внутри также помещаются шкафчики для посуды, встроенная кладовая для продуктов и плита для обогрева и приготовления пищи.

Я уселась рядом с Акселем на скамеечку для кучера, и мы покатили по дороге на Венсенн.

– Где вы научились управлять экипажем? – поинтересовалась я, когда наша карета набрала скорость, а копыта лошадей громко и ритмично зацокали по пыльной дороге.

– Кучер отца, старый Сибке, научил меня управлять лошадьми, еще когда я был мальчишкой. Я начинал с повозок, запряженных волами, потом перешел на кареты с четверками лошадей и наконец взялся за экипажи. Но эта тяжеленная повозка – самая большая, с какой мне когда-либо доводилось управляться. Мне даже жаль бедных лошадей, ведь им приходится тащить такую тяжесть. Надеюсь, вы понимаете, что во время путешествия лошадей придется менять каждые пятнадцать миль или около того. Будет очень сложно разместить свежие подставы через такое короткое расстояние по всему маршруту. Если понадобится, я буду просто покупать их.

– Вы и так проявили чрезмерную щедрость.

Аксель пожал плечами.

– Как и многие другие, кто тоже внес свою лепту. Например, король Испании, итальянские принцы, доброжелатели и сочувствующие из Вены, Санкт-Петербурга и Стокгольма. Среди них есть даже бывшая цирковая гимнастка! Она просила передать вам, что надеется и молится о том, чтобы с вами ничего не случилось, и вы легко эмигрировали из Франции.

– Поблагодарите от меня миссис Салливан.

– Охотно.

– Я должна попросить вас еще кое о чем, Аксель, – сказала я, когда мы въехали в парк, развернулись и отправились в обратный путь к дому.

– Да?

– Я прошу вас не ехать с нами.

– Но вам нужна моя защита.

– Генерал Буилле обещает встретить нас с верными ему войсками и препроводить через границу вскоре после того, как мы оставим позади пригороды Парижа.

– Но ведь вы можете столкнуться с грабителями, дезертирами или даже бандами революционеров.

– У нас будет оружие. Кроме того, чем меньше нас будет, тем меньше вероятность, что мы привлечем к себе ненужное внимание.

– Этот экипаж, – заявил Аксель, похлопав по сиденью, – не может не привлекать внимания. Можете быть уверены в этом.

– Я хочу, чтобы вы покинули Францию другим путем, не тем, которым поедем мы. Если случится самое худшее и наш побег не удастся, вы должны остаться на свободе, а не попасть в плен вместе с нами. В этом случае вас почти наверняка казнят. Собственно, я думаю, в первую очередь, о себе. Я не смогу жить без вас. Я просто умру. Я знаю это. Кроме того, – продолжала я, – вы должны путешествовать в одиночку и другим маршрутом еще по одной причине. Если нас схватят, вы сможете продолжить попытки освободить нас. Вы нужны нам.

– По крайней мере, позвольте мне вывезти вас из Парижа, – чтобы я мог убедиться, что вы благополучно покинули дворец.

– Хорошо. Но дальше вы поедете один.

– Надеюсь, наша разлука будет недолгой. Вскоре мы окажемся за пределами Франции, и эта ужасная Ассамблея, которая подчинила себе здесь все, не будет иметь над нами никакой власти. – Он взял мою руку и поднес ее к своим губам. – Скоро, совсем скоро, мой маленький ангел, этот долгий кошмар закончится.

2 марта 1791 года.

Наконец после долгих и отчаянных усилий мне удалось убедить Людовика согласиться с планом бегства, разработанным Акселем. Король совсем пал духом и очень напуган. Все дело в том, что он прочел адресованные Акселю письма от моего брата Леопольда и его кузена Карла. И те откровенно признаются, что не предпримут никаких шагов до тех пор, пока мы не окажемся за пределами Франции, чтобы Ассамблея не могла взять нас в заложники. Итак, Людовик осознал, что у нас не остается другого выхода, кроме как бежать из страны.

Он пребывает в ярости из-за того, что Ассамблея постановила, что отныне он уже не король, а Старшее публичное должностное лицо.

19 июня 1791 года.

Завтра мы уезжаем. В последние месяцы я не решалась делать записи в своем дневнике из опасения, что если он попадет в чужие руки и будет прочтен, то наш план побега не осуществится. Теперь, однако, мы готовы к путешествию, и до сих пор фортуна благоволила к нам.

– Вы готовы поиграть? – обратилась я к детям сегодня вечером, когда они пришли пожелать мне спокойной ночи.

Луи-Шарль захихикал:

– Я буду девчонкой и надену платье, а в волосы мне вплетут ленты.

– И ты не должен смеяться, – сказала ему Муслин. – Мы все время будем на виду, совсем как на настоящей сцене, так что постарайся хорошо сыграть свою роль.

– А кем буду я? – поинтересовалась я у них.

– Вы будете нашей гувернанткой. Вы даете нам уроки.

– И как же следует обращаться к гувернантке?

На лице Луи-Шарля появилось выражение растерянности.

– Мы называем ее «мадам», – ответила Муслин. – И мы не должны называть ее «мамочка».

– А как мы должны обращаться к папе?

– Месье Дюран. Он месье Дюран, камердинер.

– А теперь скажите мне, кто будет вашей мамочкой на завтрашний день? – спросила я.

– Мадам де Турсель станет нашей мамой, – твердо заявил Луи-Шарль. – Вот только ее зовут совсем не мадам де Турсель. Теперь она баронесса Корф, и она из России.

Я обняла и поцеловала его.

– Прекрасно!

После этого я заключила в объятия Муслин, свою любимую девочку. Сердце у меня разрывается от жалости и боли за нее. Ах, если бы только мне удалось устроить ее замужество и отправить к какому-нибудь иностранному двору!

Все готово к завтрашнему дню. Сегодня после обеда приходил Аксель, он принес наши паспорта и в последний раз уточнил детали путешествия. Если все пойдет так, как мы надеемся, то через два дня мы окажемся по другую сторону границы, на дружественной территории, в окружении сохранивших верность монарху войск, вдали от опасности, тревог и переживаний, которые выпали на нашу долю в последние два года.