Театр

КОММЕНТАРИИ

Биографические данные о молодости Тирсо де Молина скудны. Надпись на его портрете,[413] обнаруженном в монастыре мерсенариев[414] в Сории, настоятелем которого он был в последние годы жизни, говорит, что Габриэль Тельес (так звали нашего писателя в миру) родился в Мадриде в октябре 1571 года. Этим сведения о его молодости ограничиваются. Мы ничего не знаем об его семье, кроме беглого указания в сборнике новелл «Толедские виллы», что у него была сестра, сходная с ним характером и несчастьями.[415] Из того факта, что Тирсо получил хорошее образование в университетском городе Алькала де Энарес, можем заключить, что он вышел из зажиточной семьи.[416] Вероятнее всего, семья эта принадлежала к кастильскому дворянству, перебравшемуся под влиянием экономического кризиса, а также централизирующих реформ католических королей в столицу или в один из соседних с ней городов. Здесь дворянские семьи, постепенно утрачивая свои родовые привилегии, разорялись, мельчали, превращались мало-помалу в придворную челядь, заурядных чиновников или назойливых просителей, не выходивших из прихожей очередного фаворита. Мы, вероятно, не очень ошибемся, если предположим, что семья Тирсо принадлежала к кругу именно таких «кабальеро» или «гидальго», т. е. к той массе рядового дворянства, которое, лишившись «сеньорий» (юридических привилегий) и уже не занимая никаких ответственных постов, еще обладала некоторым состоянием, позволявшим ей жить в столице или в провинциальных центрах в ожидании перемен к лучшему.

Пребывание Тирсо в Алькала де Энарес, где он получил среднее и высшее образование[417] (последнее, повидимому, однако не в университете, а в коллегии «Ордена мерсенариев», так как его имя не значится в книге университетских матрикулов), оставило глубокий след на всей его личности. К пребыванию Тирсо в Алькала приходится отнести его обширные познания в области классической литературы, находящие себе выражение в многочисленных цитатах, разбросанных в его комедиях. Возможно, что к этому же периоду относится и первое его знакомство с итальянскими авторами, постоянные ссылки на которых мы у него встречаем. Наконец несомненно там он познакомился с богословскими науками, играющими большую роль в его творчестве.[418] Надо иметь в виду, что Алькала де Энарес, наряду с Саламанкой, являлась в XVI–XVII веках, крупнейшим центром всей духовной жизни Испании. «Кто хочет знать, пусть идет в Саламанку»,[419] — говорится в одной из испанских пословиц, восходящих к этой эпохе.

По сравнению с Саламанкой алкалская высшая школа (университет и коллегии) отличалась лишь более замкнутым, «аристократическим» характером, и это подтверждает наше предположение о принадлежности Тирсо к среднему испанскому дворянству. Интересно отметить, что в ряде его комедий мы находим изображение студенческой жизни, иногда благожелательного, чаще же явно сатирического характера.

Следующей твердой датой в жизни Тирсо является дата его пострижения в Мадриде — 21 января 1601 года. Известно также, что несколько ранее — 14 ноября 1600 года — он поступил послушником в монастырь «Ордена милости» в Гвадалахаре.

Около 1615 года Тирсо в составе миссии был послан по делам ордена в американские колонии, на остров Сан-Доминго (так наз. Эспаньолу). Здесь он прочел три курса теологии для монахов и работал над общей реформой монастырской жизни. Колонии произвели на него очень сильное впечатление.[420] Доказательством этого служит его трилогия, посвященная «подвигам братьев Писарро»: «Амазонки в Индии», «Верность против зависти», «Давать, так уж давать». По возвращении в Испанию в 1618 году Тирсо получил повышение, сделавшись «пресентадо» и генерал-дефинидором острова Эспаньолы.[421] С очень большой долей вероятия можно предположить, что при поступлении в орден Тирсо заключил с его капитулом соглашение, в силу которого за ним было признано право писать «комедии» при условии выгодности их для ордена. Если дело обстояло действительно так, то этим объяснялась бы и вся последующая жизнь Тирсо, например, та легкость, с которой он переезжал из одного города в другой, его участие в литературных кружках и т. д. Интересно отметить, что, когда в 1625 году на Тирсо было поднято гонение за слишком вольное содержание его комедий,[422] то это случилось (согласно утверждению почти всех его биографов) не столько по требованию духовной власти, сколько по проискам литературных врагов Тирсо. Это видно, хотя бы из того, что в конце тридцатых годов XVII века орден поручает Тирсо составление своей истории, — предприятие в специфических условиях религиозной борьбы на Пиренейском полуострове, являвшееся делом большой агитационной и пропагандистской важности. Повидимому, Тирсо был для ордена «своим», нужным человеком, и его писательской талант не только не встречал со стороны ордена осуждения, но, наоборот, до поры до времени широко использовался последним.

По возвращении в Испанию, Тирсо в июне 1618 года принял участие в капитуле ордена, созванном в Гвадалахаре. Позднее он, повидимому, жил в своем любимом Толедо, где, вероятно, пм была написана пьеса «Донья Беатриса де Солис» и были поставлены его «священные драмы» (так наз. «аутос сакраменталес»). В 1620 году он переселился в Мадрид.

Что касается начала литературной деятельности Тирсо, то на этот счет есть два его собственных свидетельства. В «Прологе» к своей книге «Толедские виллы», вышедшей между 1621 и 1624 годами и представляющей сборник диалогов, анекдотов, стихотворений и комедий, Тирсо говорит о трехстах пьесах, написанных им за четырнадцать лет. Произведя соответствующее вычисление, мы получаем приблизительно дату начала его творчества — 1607–1610 годы. В предисловии к третьей части «Комедий» («К любому читателю»), появившейся в 1634 году, Тирсо доводит число своих пьес до четырехсот и даже больше, причем срок их написания определяет двадцатью годами, относя, таким образом, начало своей литературной деятельности к 1614 году. Есть основание предполагать, что литературная деятельность Тирсо началась даже несколько раньше. По крайней мере в латинском «Каталоге знаменитых и прославленных братьев Ордена милости», составленном одним из историков последнего, Бернардо де Варгасом,[423] о Тирсо говорится уже под 1605 годом как о «прославленном поэте» (Gabriel Tellez famosissimus poёta) и ему приписывается издание большого числа мелких сочинений («hic plura… opuscula in lucem edidit»).

Первые драматические произведения Тирсо были напечатаны не ранее второй половины двадцатых годов XVII века,[424] и потому приходится предположить, что под «мелкими сочинениями» Бернардо де Варгас подразумевает комедии, ставившиеся на сцене. Помимо «Хроники» Бернардо де Варгаса мы имеем упоминание о Тирсо в одной стихотворной книжке, автором которой является какой-то деятель испанской сцены («известный антрепренер»). Книжка, составленная на юге Испании около 1610 года, среди известнейших испанских драматургов того времени помещает имя Тирсо («Отец Габриэль Тельес, монах мерсенарий, комический поэт»).[425]

Как бы то ни было, к 1618 году слава Тирсо как драматурга была уже очень прочной. Красноречивым доказательством этого является тот факт, что в 1620 году тогдашний признанный глава испанских драматургов, знаменитый Лопе де Вега, посвятил Тирсо свою комедию «Притворство-правда».[426] В этом посвящении он в очень лестных выражениях говорит о таланте своего собрата по перу и даже признает за ним право назвать эту комедию своею, намекая тем самым на какую-то ее зависимость от творчества Тирсо.

Кроме заглавия «Притворство-правда», Лопе де Вега сообщает этой пьесе подзаголовок: «Самый лучший лицедей» — жизнь и мученическая смерть св. Генезия. Самый сюжет пьесы — житие св. Генезия, который был гистрионом, т. е. бродячим актером, — прямо намекает на комедийную деятельность монаха Тирсо.

Другим не менее красноречивым доказательством того расположения, с которым относился Лопе де Вега к таланту Тирсо, являются его посвятительные стихи (децимы) к «Толедским виллам» Тирсо (1621), где говорится о «важном, сладостном и согласном пении Тирсо», а сам он уподобляется знаменитейшему из кастильских поэтов XVI века — Гарсиласо де ла Вега. Тирсо со своей стороны платил Лопе де Вега беспредельным уважением, почти что благоговением, являясь вернейшим его учеником и последователем в области предпринятой им художественной реформы. «Никто не следовал за Лопе с большим энтузиазмом, — пишет по этому поводу цитировавшийся уже нами Котарело-и-Мори, — никто так не веровал в его успех, как Тирсо, и никто не подошел так близко к великому образцу как в отношении количества, так и качества своих произведений».[427] Во многих комедиях Тирсо мы находим ряд восторженных отзывов о Лопе де Вега. То он заставляет своих героев (в комедии «Крестьянка из Вальекас») признавать пьесы Лопе де Вега лучшими из шедших тогда в Мадриде, то выступает с восторженной защитой обновления испанского театра, предпринятого Лопе де Вега («Толедские виллы», особенно — «Вилла первая»). Наконец имеется одна комедия Тирсо, где творческая деятельность Лопе де Вега играет роль комедийного мотива. Мы имеем в виду «Искусственную Аркадию», где героиня — графиня Лукресия — влюблена в комедии Лопе, бредит ими. В характерном диалоге между нею и другою героиней — Анхелей — Тирсо сравнивает Лопе с Цицероном, Бокаччо, Овидием и даже с Соломоном. «Эта нива (vega)[428] так богата, что сторицей воздает!» — восклицает в порыве энтузиазма Анхеля. За этим следует обзор комедий Лопе, представляющий собой форменный панегирик. В третьем акте (сцена 3-я) той же пьесы Тирсо высмеивает поэта Луиса де Гонгора, против «вычурного стиля» которого боролся тогда Лопе де Вега. Таким образом, симпатии, повидимому, были взаимными. Очень возможно, что начало этой дружбы относилось к сравнительно ранней эпохе — к 1604–1611 годам, когда Лопе де Вега жил в Толедо, любимом городе Тирсо.

Не менее дружескими были, повидимому, отношения, соединявшие нашего поэта с другими крупнейшими испанскими писателями эпохи (драматургом, новеллистом и поэтом Алонсо де Кастильо-Солорсано и драматургами Гильеном де Кастро, Мира де Амескуа, Хуаном Руисом де Аларкон, Луисом де Гевара, Хуаном Пересом де Монтальбан и др.) Только с Сервантесом Тирсо не был, повидимому, связан литературно.

Помимо личных связей, соединявших Тирсо с отдельными (и притом самыми крупными) писателями того времени, он принадлежал к литературному обществу, именовавшему себя Мадридской поэтической академией. Основателем ее был литератор, доктор Себастиан Франсиско де Медрано, клирик, живший долгое время в Италии. Академия, созданная по типу аналогичных итальянских обществ, функционировала с 1617 по 1622 год в Мадриде и охотно посещалась всеми крупнейшими писателями эпохи, являясь чем-то в роде литературного клуба.

То обстоятельство, что в официальных апробациях «Толедских вилл», написанных по поручению мадридского викария братом Мигелем Санчес (датировано 8 октября 1621 года) и доктором Хуаном де Хауреги (датировано 27 октября того же года), говорится об учености и таланте автора и отмечается, что в его книге нет ничего «против веры и добрых нравов», показывает, что Тирсо в это время был еще в большом почете у духовных властей. Последние, повидимому, продолжали оказывать поддержку его литературной деятельности, используя в своих интересах его замечательное дарование и высокую писательскую культуру. Поэтому прав, вероятно, лучший из испанских биографов Тирсо Котарело-и-Мори,[429] высказывающий предположение, что некоторые из пьес Тирсо, вроде его «аутос сакраменталес», ставились в Толедо и других городах под прямым покровительством церкви. Кроме того, Тирсо привлекался в качестве участника (а возможно и организатора) тех поэтических состязаний, которые устраивали духовные власти по случаю различных торжественных событий (канонизация святых и т. п.). Так, в своей книге «Поучай, услаждая» он рассказывает о своем участии в поэтическом турнире, имевшем место в Толедо в 1622 году. Другой случай подобного же рода мы имеем в том же 1622 году, когда в Мадриде состоялась канонизация св. Исидора и некоторых других святых. Тирсо выступил здесь с несколькими стихотворениями. Правда, он не получил премии, которая досталась за октавы Гильену де Кастро, а за децимы Мира де Амескуа.[430] Но как бы то ни было, если бы Тирсо уже тогда был гоним церковью, то Инквизиция не допустила бы его к участию в церковных празднествах. А ему даже поручали цензорские обязанности.

В великом споре, который шел тогда в Испании между двумя литературными школами по вопросу о новом и старом стиле, Тирсо примыкал к консервативному крылу и вместе с Лопе де Вега, Кеведо, Хауречим, Каскалесом, братьями Архенсола и др. боролся против вычурного стиля Луиса де Гонгора и возглавлявшейся последним группы поэтов (Вильямедиана, Парависино, Рибера). Этой борьбе за стиль, за чистоту языка Тирсо отводит очень большое место в своем творчестве. Не говоря о том, что резкие выпады против новаторов имеются в ряде его комедий, мы находим развернутую критику школы Гонгора в теперь малочитаемых книгах Тирсо «Толедские виллы» и «Поучай, услаждая», представляющих собою собрание поучительных историй, лирических стихотворений, комедий «аутос сакраменталес», описаний празднеств, коротких поэм и т. д. в светском («Толедские виллы») или в духовном («Поучай, услаждая») роде. Тирсо не скупится на бранные прозвища и язвительные слова по адресу поэтов-новаторов, «преувеличенных паладинов Аполлона», сравнивая их то с ярмарочными гигантами, набитыми паклей и соломой, то с фигурами фейерверка, то с плохим портным, который шьет платье из разноцветных лоскутов. Впрочем, как правильно указывают его биографы, сам он не был чужд того «вычурного стиля», на который так нападал.

Жизнь брала свое, и то полезное, что несла с собою школа новаторов, значительно обогатившая лексикон испанской поэзии, а позднее и художественной прозы, невольно для самого Тирсо проникало в его творчество.

Мадридский период деятельности Тирсо был по существу центральным моментом в его художественной жизни. К тому времени он уже написал, как мы можем заключить из его собственного свидетельства, 300 пьес, 12 оригинальных новелл[431] и одну обобщающую книгу — «Толедские виллы».[432] В этой последней он является уже не простым представителем определенной литературной группы, а одним из ее вождей и теоретиков. Книга имеет не только художественное и автобиографическое, но и теоретическое значение. Представляя собой собрание комедий, стихотворений, поучительных историй и т. п., она содержит ряд теоретических положений, разделяемых основной группой испанских писателей, объединившихся вокруг реформы испанского театра, проводимой Лопе де Вега. Конструкция «Толедских вилл» в значительной степени напоминает конструкцию «Декамерона» Бокаччо, который Тирсо, повидимому, избрал образцом. Отправной точкой повествования является пожелание, высказанное группой испанских дворян (излюбленных персонажей комедий Лопе де Вега и его школы) отпраздновать возвращение одного кабальеро в Толедо и благополучное завершение любовной истории другого празднествами на реке Тахо. Собравшиеся решают, не возвращаясь в Толедо, провести сорок самых жарких летних дней в прибрежных сигарралях (виллах), им принадлежащих. Каждый собственник сигарраля берется развлекать гостей во время их пребывания в его владениях. Таких «развлекающих» набирается двадцать человек, из чего мы можем заключить, что Тирсо предполагал написать несколько частей «Толедских вилл». Однако написать ему удалось только пять «сигарралей», т. е. пять дней, довольно пестрых по своему составу. «Первая вилла» представлена комедией «Стыдливый во дворце», отличающейся большими художественными достоинствами; вторая содержит описание рыцарского и любовного турнира, а также поэму о «Пане и Сиринге», принадлежащую перу одного из учеников Тирсо; в «Третьей вилле» мы находим повесть «О доне Хуане де Сальседо и каталонке Дионисии». Здесь же встречаем ряд стихотворных вставок, — между прочим, написанный в народном духе романс к реке Мансанаресу. «Четвертая вилла» носит чисто стихотворный характер. В нее Тирсо включил 13 стихотворных пьес различного рода, а также прекрасную комедию «Какими должны быть друзья», еще до появления книги в свет поставленную на сцене Бальтасаром де Пинедой, «мастером этого ремесла», по определению самого Тирсо. Наконец в пятой и последней вилле мы имеем короткую повесть — «Три осмеянных мужа», позднее оторвавшуюся от книги и имевшую свою собственную судьбу. Повесть эта, написанная под сильным итальянским влиянием (как мы увидим ниже, Тирсо был хорошо знаком с Бокаччо, Банделло и Чинтьо), несомненно, стоит в тесной связи со всей сатирической и дидактической литературой испанского средневековья, и в частности с так называемыми «enxemplos», т. е. назидательными, «примерными» повестями. За этой повестью следует очень удачная комедия — «Благоразумный ревнивец».

В предисловии к книге, адресованной «благожелательному читателю» (al bien intencionado), а также в отдельных «виллах» мы находим изложение литературных взглядов Тирсо. Особенно замечательны в этом отношении «виллы» первая, третья и пятая, заключающие в себе защиту и оправдание реформы театра, предпринятой Лопе де Вега и группировавшимися вокруг него писателями.

Исходя из слов самого Тирсо в его посвящении к третьей части «Комедий», биограф Котарело-и-Мори приходит к выводу, что в мадридский период Тирсо писал не менее двадцати пяти пьес в год. Если принять во внимание, что каждая из драматических вещей Тирсо имеет около 3500 стихов (обычный размер испанской пьесы XVI–XVII веков), то мы получим цифру V 30000 стихов в год. Цифра эта огромна. Известно однако, что Лопе де Вега был автором 1 800 драматических произведений, т. е. написал около 6000000 стихов. Из всех испанских драматургов XVI–XVII веков Тирсо ближе всех подошел к Лопе де Вега в отношении продуктивности.

Боевой темперамент Тирсо, острый язык его комедий, уменье увязать их с действительностью, а также та чрезвычайно резкая позиция, которую он занял в литературной распре о стиле, не замедлили создать ему большое количество врагов. Жалобы на происки завистников появляются уже в сравнительно ранних его комедиях. В прологе к «Толедским виллам», где поэт изображает в символическом виде свой приход в литературу (ладья с мачтой, увенчанной лавровым венком, на ладье пастух с берегов Мансанареса, одетый в белую овчину с алыми полосами на груди), Тирсо говорит о том, что ноги его стремится опутать змея зависти. Тирсо оказался пророком. В 1625 г. над его головой разразилась гроза, о размерах которой мы можем судить по его собственным словам в уже цитировавшемся нами посвящении третьей части его «Комедий» миланскому кавалеру Джулио Монти, где он сравнивает ее со шквалом, который пустил бы его корабль ко дну, если бы его покровитель не выступил в роли св. Эльма. Обращение Тирсо за помощью к влиятельному миланскому (т. е. итальянскому) кавалеру заставляет Котарело-и-Мори предположить, что гроза, разразившаяся над Тирсо, была настолько сильной, что ему пришлось искать защиты в Риме у самого папы.[433] Предположение это является тем более вероятным, что гонения были подняты, повидимому, не духовными, а светскими властями. Фактическая сторона их, поскольку мы можем судить о ней на основании выписки из протокола исправительной комиссии 1625 года, найденного испанским ученым Кристовалем Перес-Пастором и опубликованного им в журнале «Bulletin Hispanique» за 1908 год, сводилась к решению «испросить у его величества распоряжение, дабы отец исповедник предложил нунцию выслать монаха мерсенария по имени маэстро Тельеса — иначе Тирсо — чинящего скандал своими комедиями, которые он пишет в светском роде, и прельщающего соблазнами и дурными примерами, в один из самых отдаленных монастырей ордена» и наложить на него запрещение «писать комедии и вообще светские стихи». Постановление предлагалось провести в жизнь в спешном порядке.

Мы не знаем причин, побудивших исправительную комиссию выступить против Тирсо. Писать он начал не в 1625 году, а чуть не за двадцать лет до этого, и писал, насколько мы можем судить, всегда в одном роде. Вероятно, был какой-нибудь ближайший повод для столь сурового решения. Возможно одно объяснение, лежащее в характере деятельности Тирсо в мадридский период. В его комедиях, относящихся к этому времени, помимо указанных выше резких выпадов против литературных врагов, мы находим ряд едких выступлений по поводу шедшей тогда при дворе борьбы между фаворитами, а также и других политических событий эпохи. Как бы то ни было, Тирсо пришлось покориться и спешно покинуть Мадрид.

Весна 1626 года застает его в Саламанке изгнанником. В мае этого года он принимает участие в провинциальном капитуле, созванном его орденом в Гвадалахаре, и назначается настоятелем (комендадором) небольшого монастыря в захолустном городке Трухильо. Подчинившись постановлению высших властей, орден, однако, не лишил Тирсо права занимать посты. Таким образом, он фактически взял провинившегося монаха под свою защиту. Назначение Тирсо через несколько лет генеральным «историком ордена» и возведение его в следующий чин — советника провинции Кастилии в 1632 году, а позднее — «лектора теологии» только укрепляет нас в этом предположении. Для ордена литературная деятельность Тирсо была по-прежнему выгодной, и его духовное начальство относилось к ней вполне благожелательно.

Тирсо пробыл в изгнании три-четыре года. В 1630 г. мы застаем его в Толедо, а в 1630 или 1631 году он печатает в Мадриде свое стихотворное покаяние, до нас не дошедшее, но еще в начале XVIII века хранившееся в Мадридском архиве. Таким образом, по словам историографа «Ордена милости» Антонио Арда-и-Мухики, изгнание для него не было тяжелым. Между тем сам Тирсо в обращении к любому читателю, помещенном в виде предисловия к третьей части его «Комедий», устами своего вымышленного племянника дона Франциско Люкас де Авиля, якобы выкравшего комедии у дяди и напечатавшего их на свой страх и риск, говорит о «десяти годах вынужденного молчания, усугубленных кознями и нуждою». Эти слова мы, конечно, не должны понимать в буквальном смысле. Прежде всего, молчание Тирсо было очень относительно. Не говоря о том, что к этому периоду относится трилогия о подвигах братьев Писарро, навеянная пребыванием в Трухильо, родине этих последних, и правильно датированная Котарело-и-Мори, Кржевским и другими 1627 годом, Тирсо в период своего изгнания вообще не прекращал писательской деятельности.

Так, в сборнике «Поучай, услаждая» Тирсо рассказывает о своем участии в празднествах, устроенных орденом в 1629 году по случаю канонизации своего основателя св. Педро де’Ноляско и его ближайшего ученика Рамона Нонната. На состязании он выступил с 21 драматическим произведением, исчерпывавшим почти все известные тогда поэтические формы. Подобно тому как он это делал и ранее, Тирсо каждое стихотворение дублировал другим, выдержанным в простонародной форме, причем скрылся под шутливым именем Хиля Берруго де Техарес. Все эти стихи он собрал в третьем дне сборника «Поучай, услаждая». Некоторые из них, особенно написанные в простонародной форме, очень удачны и были премированы. Таким образом, Тирсо понимал наложенное на него запрещение не писать стихов очень свободно, и орден покрывал своим авторитетом нужного ему человека.

Другим важным моментом литературной деятельности Тирсо в период опалы была подготовка к изданию и издание первой части его «Комедий». Повидимому, она вышла в 1627 году одновременно в Мадриде и Севилье. В состав первой части «Комедий» вошло двенадцать пьес; некоторые из них, например «Крестьянка из Вальекас», «Галисийка Мария Эрнандес», «Ревнивица к самой себе», принадлежат к числу лучших созданий драматурга.

Но если период изгнания Тирсо, который можно условно назвать саламанкским, был ознаменован литературным творчеством, то нельзя не отметить, что катастрофа наложила сильный отпечаток на всю дальнейшую деятельность писателя. Можно прямо утверждать, что годы изгнания явились переломным моментом в художественной деятельности Тирсо. С этого времени в его творчестве все сильнее начинают проступать черты болезненного мистицизма, постепенно вытесняющего здоровый реализм. Творчество Тирсо не становится менее интенсивным, но оно мало-помалу отрывается от действительности. Если до 1626 года светский человек и писатель преобладал в Тирсо над монахом, то с 1625 года монах выступает на первый план. Вопреки энергично поддерживаемой клерикальными кругами легенде о благодетельном влиянии церкви на творчество Тирсо, она, в действительности, и тут сыграла роковую роль. Она искусно использовала тяжелое положение, в котором оказался Тирсо, и, укротив в нем строптивого писателя, окончательно направила его дарование в желательное для себя русло.

До нас не дошло поэтическое покаяние Тирсо. Но достаточно прочесть первую книгу, написанную им в изгнании, чтобы оценить всю важность происшедшей в нем перемены.

Мы имеем в виду сборник «Поучай, услаждая»[434] (1633), пятую по счету книгу Тирсо и, как он сам заявляет в предисловии, самую любимую. Анализ сборника представляется тем более интересным, что он имеет предшественника — «Толедские виллы». Безусловно прав Котарело-и-Мори, утверждающий, что «новая книга по своему составу и оформлению совершенно подобна „Толедским виллам“, но по входящим в нее элементам коренным образом от нее отличается». Это тоже «полезная смесь» (выражение самого Тирсо). Но вместо светских рассказов мы находим здесь благочестивые легенды, вместо комедий — «аутос сакраменталес», вместо мифологических и сатирических поэм — стихи по случаю различных духовных празднеств. Сборнику предпослан посвятительный пролог,[435] имеющий очень большое значение для выяснения литературных взглядов Тирсо. О них мы будем подробно говорить ниже. Здесь упомянем только, что, если верить искренности пролога, а в ней у нас нет никаких оснований сомневаться, по существу он является только лишним доказательством перемены, происшедшей в Тирсо. Отдавая предпочтение художественной литературе в духовном роде (или, как говорят испанские писатели, a lo divino, т. е. «на божественный лад») перед светской, Тирсо как бы зачеркивал этим все свое прошлое творчество. Основную часть его новой книги составляют (на это указывает сам он в предисловии) три повести в духовном роде: «Покровительница муз» (житие св. Теклы), «Торжество истины» (апокрифическая история св. Климента, папы римского и его семьи) и наконец самая интересная в художественном и историческом отношении — «Повесть о разбойнике» Педро Арменголе, который стал святым и явился одним из основателей «Ордена милости». Второе по значению место в сборнике занимают три «аутос сакраменталес» — «Божественный улей», «Схожие братья» и «Я не сдаю в аренду доход», которые сам Тирсо в предисловии противополагает своим комедиям в светском роде. Как в «Толедских виллах» весь материал располагается вокруг празднеств, устраиваемых группой знатной молодежи в Толедо, так здесь стержневой формой является мадридский карнавал. Три «благочестивых» столичных семьи хотят отпраздновать эти дни иначе, чем остальная веселящаяся публика; они собираются в избранных местах для чтения стихов серьезного содержания, представления религиозных пьес и слушания возвышающих душу церковных легенд. Каждый день делится на две части: утро, когда заслушиваются истории, и вечер, когда разыгрываются «священные акты». Во все три дня вводятся стихи, сочиненные Тирсо в разное время по случаю церковных празднеств.

Таково содержание этой в высшей степени характерной для своего времени книги. Прежний ученик Бокаччо и Ариосто является здесь полуаскетом, ищущим примирения с жизнью в отказе от нее и в религиозных порывах к богу. Нужно при этом отметить, что в книгу эту Тирсо вложил много искренности и мастерства. Некоторые ее части, особенно «Повесть о разбойнике» с ее замечательно точным воспроизведением быта Барселоны XII века, а также жизни каталонского крестьянства (что дало некоторым критикам повод сравнивать ее с романами Вальтер-Скотта), могли бы претендовать на лучшую судьбу. Книга, как и следовало ожидать, встретила благосклонный прием у духовных властей, поспешивших ее одобрить. Тирсо, повидимому, крепко рассчитывал на ее успех, обещая читателю дать вторую часть. Но публика ждала от него совершенно другого. В целом книга не удовлетворила ее. Оконченная в Толедо в феврале 1632 года книга увидела свет только через три года и особой популярностью, повидимому, никогда не пользовалась за пределами узкого круга лиц религиозного склада. Таковы были первые результаты той духовной операции, которую церковь проделала над Тирсо.

Остальные годы жизни Тирсо, от возвращения из ссылки до смерти, характеризуются тремя основными чертами. Это был, во-первых, период постепенного заката его художественного таланта и подведения итогов предшествующей деятельности, во-вторых, это годы дальнейшего обострения переживаемого писателем духовного перелома, и наконец, это эпоха «служебных успехов». Начнем с последних.

В январе 1639 года жалованной грамотой папы Урбана VIII Тирсо был сделан «мастером» (maestro). Несколько ранее, в 1637 году, Тирсо было поручено продолжить общую историю «Ордена милости», составление которой начал Алонсо Ремон. По условиям того времени это было делом исключительной важности, так как преследовало церковно-пропагандистские цели. Подобные поручения возлагались только на вполне доверенных лиц и свидетельствовали о большом служебном успехе последних. Вступая в новый период жизни Тирсо спешил проститься со своим литературным прошлым. В годы 1634–1635 им были созданы четыре (II–V) части его «Комедий». В последней из них (пятой по общему счету) он обещал издание шестого тома, в который должны были войти, по его словам, самые занимательные из его пьес. Своего обещания он, однако, не сдержал. Быстрота, с которой были изданы последние четыре части, свидетельствует о желании автора как можно скорее покончить со своим литературным прошлым и отдаться работе, более соответствовавшей его новым духовным запросам. Вероятнее всего, именно этими новыми настроениями Тирсо объясняется тот факт, что последние три части «Комедий» он издал от имени своего вымышленного племянника дона Франциска Люкаса де Авиля, якобы выкравшего рукописи у своего дяди. По странному курьезу, в котором большинство исследователей видят простую типографскую ошибку, третья часть «Комедий» вышла раньше второй. Она знаменита не только своим составом, но и предисловием «к любому читателю» («а cualquiera»). Здесь устами своего вымышленного издателя и племянника Тирсо сообщает не мало ценных биографических данных о себе, не мало любопытных данных для истории опалы, постигшей Тирсо. Общий тон «обращения» отличается большим задором. Перед нами прежний Тирсо — мастер колкой речи, язвительной отповеди врагам и т. п. В дальнейших частях этот боевой задор постепенно угасает, соответственно перемене в самом авторе.

За третьей частью «Комедии», вышедшей в Тортосе в 1634 г., почти тотчас же последовала еще одна, появившаяся в 1635 году в Толедо. Помимо своих чисто художественных достоинств, она замечательна тем, что из двенадцати вошедших в нее комедий четыре, по собственному признанию Тирсо, принадлежат не ему. Эта часть замечательна еще тем, что Тирсо включил в нее восемь интермедий, принадлежащих как ему самому, так и другим крупным драматическим писателям эпохи (в том числе Луису Киньонесу де Бенавенте и, возможно, Кеведо).

Четвертая часть «Комедий», вышедшая в Мадриде в 1635 г. и состоящая также из 12 пьес, посвящена новому покровителю Тирсо, графу де Састаго, генеалогию которого он написал несколько позднее (1640). Четвертой части предпосланы обычные в этом случае одобрения, принадлежащие замечательнейшим испанским писателям того времени — Хуану Пересу де Монтальбан и самому Лопе де Вега, который пережил свою «апробацию» немногими месяцами.

Что касается пятой части «Комедий», также состоящей из 12 пьес, то она появилась в Мадриде непосредственно за четвертой. Одно из одобрений к ней написано тогда еще молодым драматургом, которому суждено было продолжить дело Лопе де Вега и Тирсо, а именно доном Педро Кальдерон де ла Барка. В прологе к этой части Тирсо защищается от обвинений в словесном новаторстве; мы находим здесь ряд интересных высказываний о языке и художественном стиле.

Пятая часть была лебединой песнью Тирсо. Правда, внутреннее кипение, которое создало его театр, не могло прекратиться сразу. Время от времени он продолжал еще выпускать свои комедии. Так к периоду между 1632 и 1635 годами относятся пьесы: «Мадридские балконы» (после 1632 года), «В Мадриде и в одном доме» (после 27 августа 1635 года), «Герб Португалии» (окончена 8 марта 1638 года), «Плут Гомес» (разрешена к постановке 27 апреля 1643 года).[436] В 1635 году вышел в свет сборник «Поучай, услаждая».

На этом художественная жизнь Тирсо в сущности и кончается. Последний период своей жизни — с 1637 до смерти в 1648 году он всецело отдает монастырю и делам своего ордена. Мы уже упоминали, что в 1637 году он, по распоряжению своего духовного начальства, принялся за составление «Истории ордена милости». Изложение начинается с 1570 и кончается 1638 годом. Работа была не легка. По крайней мере во введении он говорит, что ему пришлось «перетряхнуть кипы старых и новых бумаг, прочесть ряд авторов и печатных и рукописных хроник, произвести розыски в архивах и хранилищах». Один из преемников Тирсо по составлению истории ордена, отец Коломбо, презрительно отзывается о его труде, упрекая Тирсо в недостаточном знакомстве с источниками и в излишней литературности. Но, как мы можем судить по рукописи «Истории ордена милости», хранящейся в Мадридской библиотеке Исторической Академии, у Тирсо были особые цели. Он хотел дать удобопонятный, легкий для чтения исторический обзор, и в этом отношении его хроника, написанная изящным литературным языком, не оставляет желать ничего лучшего.[437]

Из других исторических трудов Тирсо «Житие св. матери Сервильонской», не прибавляет ничего нового к литературному образу автора, являясь только лишним доказательством пережитой им духовной метаморфозы. Что касается третьего труда — «Генеалогии дома Састаго», — то он не дошел до нас, но если и будет обнаружен, то вряд ли внесет что-либо новое в характеристику Тирсо. Это была приятельская услуга, оказанная писателем тому из его мадридских друзей и покровителей, которого он избрал «меценатом» для четвертой части своих «Комедий».

Скудны сведения о последних годах жизни Тирсо. Мы почти ничего не знаем о его старости, как и о его молодости. 29 сентября 1645 года Тирсо был назначен настоятелем обители в небольшом городке Сории. Назначение в Сорию было удалением на покой. Здесь 12 марта 1648 года его и застала смерть. Эту дату сообщает нам надпись на сохранившемся портрете Тирсо, принадлежащем обители в Сории и воспроизводимом в нашем издании. Могила Тирсо не сохранилась. Специальная комиссия, отправленная в Сорию в 1869 году во главе с лучшим знатоком Тирсо и его издателем, поэтом и драматургом Гарсенбучем, не могла обнаружить ее следов. Смерть Тирсо прошла незамеченной, — по крайней мере мы не находим упоминаний о нем ни у одного из современных писателей. Судьба его рукописей неизвестна.

Комедия в трех актах; точно год написания ее неизвестен, впервые напечатана была во второй части «Комедий маэстро Тирсо де Молина, собранных племянником его Франсиско Лукасом де Авила» (Мадрид, 1627). Следующее издание пьесы относится к 1635 г. Эта же пьеса фигурирует в качестве пятой из приписанных Тирсо де Молина комедий в сборнике двенадцати комедий различных авторов, напечатанном около 1640 г. (см. Шеффер, «Восемь неизвестных комедий», Лейпциг, 1887). Отдельно пьеса эта издана в XVII–XVIII веке, под названием «Знаменитая комедия: „Осужденный за недостаток веры“ маэстро Тирсо де Молина», 28 стр., без указания места и времени напечатания. Три экземпляра этого издания имеются в Мадридской национальной библиотеке. По всей видимости, издание это представляет собой перепечатку пьесы из «Второй части комедий Тирсо де Молина» со многими искаженными стихами. С ним же совпадает по сличении опечаток и пропусков «Знаменитая комедия и т. д.» — «находится в продаже в печатне Франсиско Санса на улице Мира», издание, относящееся к XVIII веку. С одного из этих отдельных изданий сняты две рукописные копии, принадлежавшие театру де ла Крус, разбитые по ролям для представления «Осужденного» в 1824 г.

В наше время доступны издания Арсенбуча «Избранный театр брата Габриэля Тельес» (1839–1842), том II, и «Библиотеки испанских авторов», том V. Кроме того имеется попытка Мануэля де ла Ревилья приспособить пьесу к современному театру, под заглавием: «Осужденный за недостаток веры, фантастико-религиозная драма Тирсо де Молина», в двух списках, находящихся в библиотеке знаменитого испанского филолога Менендеса-и-Пелайо (ум. в 1912 г.) В издании имеется ряд купюр. Одно из последних изданий — под редакцией Америко Кастро, Мадрид, 1919.

Перевод на французский язык сделан Альфонсом Руайе (Париж, 1863).

Пересказывает почти все действие «Осужденного», соединяя его с сюжетом одной из комедий Лопе де Вега, Педро Росете Ниньо.[438] Другое подражание Тирсо печатает Жорж Санд в «Ревю де де Монд» (декабрь 1869).[439] Частичные подражания у Морето и Арсенбуча («Худой апостол и добрый разбойник», 1860). Принадлежность этой драмы (как и «Севильского озорника») Тирсо долгое время отрицалась исследователями, поскольку сам Тирсо де Молина признает своими лишь четыре из двенадцати пьес, помещенных во второй части его «Комедий». Под сомнение ставил авторство Тирсо де Молина также и Мануэль де ля Ревилья. В настоящее время сличение метрической формы пьесы с остальными произведениями Тирсо (Г. Морлей), мастерская разработка сюжета и основной идеи «Осужденного», близкой именно автору-монаху, позволяют безусловно заключить, что «Осужденный за недостаток веры» написан рукою Тирсо. Котарело-и-Мори настаивал на наличии посторонней обработки комедии; Менендес-и-Пелайо отбрасывает эту мысль, считая комедию целиком принадлежащей Тирсо. Из русских испанистов за принадлежность «Осужденного» Тирсо безоговорочно высказывается Б. А. Кржевский.

Исчерпывающий материал о том, из каких источников Тирсо де Молина мог почерпнуть сюжет своей комедии, дает Менендес Пидаль в замечательном исследовании (речь, произнесенная в Испанской академии, напечатана в его «Этюдах о литературе», 1920).

Основной мотив комедии Тирсо развивается из древнейшей легенды, впервые зародившейся на Востоке и претерпевшей немало изменений, прежде чем дать материал испанскому драматургу XVII века.

Вот содержание одного из эпизодов древнейшей индийской поэмы — «Магабхараты». Знаменитый брамин Каусика читал «Веды», священную книгу индусов; птица уронила ему на голову свой помет, брамин проклял ее, и она упала мертвой. Каусика, удрученный своим несправедливым гневом, отправился в деревню просить милостыню. В одном из домов женщина попросила его подождать, а сама, забыв про брамина, начала прислуживать мужу. На вопрос брамина, почему она заставила ждать его, она ответила, что служить мужу — ее высший долг, и что если он, брамин, хочет видеть образец подлинной добродетели, пусть идет в город Митилу и ищет охотника Дхармавьяджу, который почитает своих родителей. Униженный брамин разыскал охотника и застал его на бойне продающим мясо. Охотник, увидев брамина, обратился к нему и сказал, что знает цель его прихода. Брамина удивляло, что такой чудесной способностью провидения одарен человек, занимающийся греховной, по индийским понятиям, профессией — охотой. Охотник ответил, что занятие это переходит в их роде от отца к сыну, что он выполняет сыновний долг, раздает милостыню, гостеприимен, никого не ненавидит и не ропщет на властелинов, и что каждая каста выполняет полезное и предопределенное ей дело. Охотник показал брамину своих родителей, которых он почитал наравне с богами, кормил и одевал. «Ты покинул отца и мать своих, — сказал судра брамину, — возвратись к ним, и в этом — твое спасение. Служи им и почитай их, — нет выше добродетели». Брамин обещал послушаться его, они расстались, и брамин впредь проявлял самое почтительное повиновение своим родителям.

Это сказание, довольно распространенное в Индии, проникло в буддистскую литературу, и именно оттуда, по всей видимости, перешла в Европу история о брамине и охотнике. Буддисты перенесли это сказание в Сассанидскую империю, и мусульмане, разрушив в 641 г. эту империю, заимствовали легенду о брамине и охотнике, а от арабов переняли ее евреи, населявшие подвластные мусульманам территории. Итак, отправная точка — индийское сказание, конечные точки — арабская, еврейская и христианская версии.

Арабская легенда такова. Моисей просил Аллаха показать ему человека, который будет его соседом в раю. Аллах отвечал ему через ангела: «Иди в Сирию, в город Мотасах, там живет мясник по имени Иаков — он будет твоим соседом в раю». Моисею Иакова аттестовали самым грешным человеком, «обреченным на огонь адский». Мясник счел себя недостойным принять Моисея, но тот настоял на своем, остался у него ночевать. Мясник накормил, раздел и умыл старика-отца, говоря, что боится, как бы Аллах не лишил его своих милостей, но надеется на силу отцовской молитвы. Отец, помолившись, ответил, что товарищем его в раю будет Моисей. Тут выступил Моисей и подтвердил слова отца. Радость родителей была такова, что они умерли, и ангел унес их души на небо.

Еврейская легенда совершенно подобна изложенной выше.

В христианских преданиях брамин, превратившийся в монаха, не претерпевает особенных изменений, зато меняется облик второго действующего лица. Во всех вариантах охотник, по индийским понятиям, грешник, сменяется грешником в любом понятии — разбойником.

В сборнике «Жития отцов» есть несколько историй (святой Антоний и кожевник, Пиотерий и монахиня, Макарий и две женщины и т. д.), где повторяется та же тема — сравнение заслуг благочестивого отшельника и простолюдина, не усложненная пока никакими побочными мотивами. Вплотную к драме Тирсо подводит нас легенда о Пафнутии, использованная, между прочим, Анатолем Франсом («Таис»). Пафнутий, ведя безгрешную жизнь, просит у бога показать ему, с кем из святых он схож; ангел показал ему сельского музыканта. Святой идет в деревню, разыскивает музыканта и расспрашивает его, как он живет. Тот называет себя злодеем, пьяницей, распутником. Пафнутий спрашивает музыканта, не сделал ли он какого-либо доброго дела. «Когда я был разбойником, — ответил тот, — я спас от насильников-товарищей девушку и доставил ее домой живой и невредимой. Другой раз, встретив женщину, мужа которой за долги посадили в тюрьму, я выкупил за 300 сольдо этого мужа». Пафнутий берет скомороха с собой в пустыню, где они и проводят свои дни. Оба после смерти попадают на небо.[440]

В этом сказании необходимо отметить особо важный момент — в вопросе святого к небу уже заложен мотив сомнения, овладевшего святым. Мотив сравнения отшельника с разбойником сочетается с мотивом отшельника, восстающего против неба, узнав, что и разбойнику суждено спастись. Таких вариантов немало в средневековых сборниках, широко распространенных во времена Тирсо.

Раскаявшийся разбойник хочет поселиться вместе с пустынником; отшельник прогоняет его. Тогда разбойник начинает строить себе отдельную хижину, но его придавливает деревом, которое он рубил, и он умирает в душевном смятении. Отшельник видит, как с неба спускаются ангелы и уносят душу разбойника. Возмущенный такой несправедливостью неба, пустынник делается в свою очередь разбойником, его преследуют, убивают, и демоны уносят его душу в ад. В другом варианте разбойник не пытается спастись, но лишь, как Энрико, принимает смерть от своих преследователей.

Этот рассказ послужил Тирсо мотивом для второй половины драмы: обмирщение Пауло, его разбойничья жизнь, ангелы, уносящие душу Энрико, и ужасная гибель Пауло.

Таково в общих чертах движение легенды, послужившей основой для комедии Тирсо. Необходимо упомянуть и существование более поздних народных испанских вариантов легенды о пустыннике и воре. В каталонской легенде[441] отшельник слышит молву, что в одной деревне живет святой жизни человек, находит его и узнает, что это простой кузнец, отнюдь не помышляющий о своем спасении. На вопрос, что доброго он сделал, кузнец отвечает, что ходит в тюрьму кормить убийцу своего отца.

Более последовательную версию, где отшельник узнает о существовании благочестивого простолюдина не от людей, а по откровению, дает валенсийская легенда.[442] Мясник содержит и кормит старика — убийцу своего отца, и пустынник признает, что ему при всех его заслугах не сравняться с мясником.

Ни в одном из этих христианских рассказов не появляется существенная деталь рассказа «Магабхараты», развитая Тирсо в его характеристике Энрико: сыновняя любовь разбойника к отцу, которого он кормит, одевает и ублажает. Возможно, что такая версия, наиболее полно приближающаяся к «Осужденному», существовала и была известна Тирсо.

На непосредственные (частичные) источники комедии Тирсо указывает как будто конец комедии:

Но если в основу «Осужденного» лег эпизод из «Житий отцов», то ни в одном из сборников «Жития отцов» нет рассказа об осужденном пустыннике и спасенном разбойнике; еще менее оправдана ссылка Тирсо на кардинала Белармино, в произведениях которого нет и намека на рассказ, сколько-нибудь напоминающий сюжет «Осужденного за недостаток веры».

Если принять все это в расчет и вспомнить к тому же, что в «Небесной нимфе» (см. ниже) Тирсо без всякого основания ссылается на Людовико Блосио, вполне допустима мысль, что и здесь ссылка на Белармино лишь наводит читателя на ложный след. Тема предопределения и веры встречается в других произведениях Тирсо де Молина. В «Наивысшем разочаровании»[443] Дион обрекает себя на проклятие вследствие беспрекословной веры в свою непогрешимость; в своей гордыне он отрицает божественное милосердие и всемогущество. Тему спасающейся разбойницы находим мы в «Небесной нимфе»,[444] auto, представленном в Севильском театре «Корпус» в 1619 г. Соблазненная герцогом неприступная графиня-охотница Нимфа делается разбойницей и совершает тысячи зверств. Ей является Смерть, и под влиянием этого она кается и поселяется у отшельника Ансельмо; дьявол и ангел спорят из-за нее; в финале пьесы Нимфа случайно погибает от руки герцогини, и явившийся ей Христос берет ее на небо.

Вот что пишет об «Осужденном за недостаток веры» один из крупнейших испанских историков литературы нашего времени, Америко Кастро: «Это одна из наиболее выразительных пьес нашего театра. Интерес к вопросам, связанным со свободной волей и предопределением, вызывал ожесточенные споры внутри известных религиозных орденов (доминиканцы и иезуиты), и публика волновалась, разбираясь в сути вопроса, как мы сейчас занимаемся социально-политическими вопросами. Лишь этим можно объяснить тот факт, что „Осужденный за недостаток веры“ мог увлекать современную ему публику».

Действие происходит в Неаполе. То значительное место, которое Неаполь занимает в творчестве испанских поэтов и драматургов, в частности Лопе де Вега и Тирсо де Молина, у которых он является местом действия многих пьес, объясняется ролью Неаполя в развитии всей испанской художественной культуры. В XII–XIII веках Неаполитанским королевством, к которому принадлежала и Сицилия (королевство Двух Сицилий), владели французы. Бесчинства и гнет завоевателей вызывали неоднократные восстания; при наиболее значительном из них, известном под именем Сицилийской вечерни (1283), все французы, находившиеся на острове, были перебиты. Сицилийцы просили помощи у арагонского короля, и после боя, в котором французский флот был разбит, Сицилия перешла к испанцам. В 1443 г. Альфонс V вступил в завоеванный Неаполь и с этого собственно момента начинается испанизация Южной Италии, с одной стороны, и усиление влияния итальянской литературы на испанскую — с другой. Многие итальянцы-гуманисты пишут об Испании на латинском языке, переводят классиков древности на испанский язык. Другая струя испанско-неаполитанской литературы — придворная поэзия на кастильском и каталонском наречиях. Первым, кто — еще до завоевания Неаполя — ввел в испанскую поэзию стихотворную форму сонета (см. сонет), был маркиз де Сантильяна (1398–1458). Поэты-каталонцы неаполитанского двора переходили постепенно на кастильское наречие, — Пэро Торрельяс, Рибелес. Но главную ветвь поэтов составляли поэты-арагонцы, писавшие по-кастильски. Большая часть их произведений собрана в Cancionero de Stuñiga, составленной, очевидно, в Неаполе во второй половине XV века. Хуан де Тапья и Педро де Сантафе воспевают исторические события, придворных дам и дворцовые происшествия. Наиболее крупным из этих поэтов, группировавшихся при неаполитанском дворе (существовал параллельно литературному мадридскому двору Хуана II), является Карвахаль (или Карвахалес); он писал и по-итальянски и по-испански; встречаются у него и совершенно народные формы поэзии (романсы, серранильи). Название сборнику дано по имени Лопе де Стуньига, стихами которого он начинается, поэта гораздо менее значительного, чем Карвахаль. Попытка арагонцев завоевать всю Италию не увенчалась успехом, и, хотя после смерти Альфонса V Неаполь продолжал оставаться в руках арагонцев, многие писатели-испанцы покинули Неаполь. Но между Испанией и Италией уже установились регулярные сношения, в итальянских университетах много испанских студентов, в Неаполе и Риме подолгу живут и работают такие испанские поэты, как Хуан де Энсина, «отец испанского театра», и Торрес Наарро, познакомивший итальянцев с испанским театром.

Одним из видных деятелей итальянского движения в Испании является каталонец Хуан Боскан, писавший по-кастильски, который переводил античных классиков древности, ввел в испанскую поэзию сложные итальянские размеры, белый стих, подражая великим итальянским писателям эпохи Возрождения и многое заимствуя у них. За Босканом следует замечательный испанский поэт Гарсиласо де ла Вега, часть своей недолгой жизни проведший в Неаполе, автор стихотворений, написанных в итальянских стихотворных формах. Деятельность этих поэтов и их подражателей вызывает противодействие сторонников старинной испанской стихотворной формы, возглавлявшихся Кристобалем де Кастильехо, нападавшим на подражателей всему итальянскому и издевавшимся над новаторами. Борьба этих двух литературных направлений принимает со временем формальный характер, проникая и в прозу литературно-полемического характера.

К эпохе Тирсо де Молина Неаполь продолжал сохранять значение литературного центра. Сервантес, проведший в Риме около двух лет (1570–1571), прожил безвыездно в Неаполе больше года. Сам он пишет в своем «Путешествии на Парнас» (гл. 8), при взгляде на Неаполь:

В Неаполе жил и умер Луперсио Леонардо Архенсола, поэт и драматург, друг Сервантеса, основавший в Неаполе литературную «Академию досугов». В Неаполитанском же вице-королевстве был министром финансов величайший испанский сатирик Франсиско Кеведо (1616–1620).

Итальянская школа последователей Гарсиласо расцветает в Севилье и Саламанке. В Севилье писал один из крупнейших испанских лириков — Фернандо Эррера, прозванный «Божественным», комментатор произведений Гарсиласо.

Даже Лопе де Вега, вначале отстаивавший старую поэтическую школу, начал писать итальянскими стихотворными размерами, более, чем кто бы то ни было, содействуя укоренению их в Испании. Испанские читатели той эпохи окончательно привыкают к итальянским формам поэтических произведений (сонет, канцона, октавы), и итальянское влияние тем самым окончательно закрепляется. В своих пьесах Тирсо де Молина, основную ткань драмы укладывая в традиционные испанские редондильи,[445] широко пользуется децимами, октавами и терцинами, свойственными итальянцам.

Неаполь у Тирсо является местом действия, кроме «Осужденного за недостаток веры», также и в «Севильском озорнике», в Италии происходит действие пьес: «Небесная нимфа», «Кто дает сразу — дает вдвойне», «Благородная решительность», «Скрытность против скрытности», «Слова и перья», «Похищение против воли» и др.

Текст пьесы подготовлен В. А. Пястом по V тому комедий Тирсо де Молина, изданному Арсенбучем.

Акт I

Сцена 1. Необходимо отметить в продолжение всей первой картины большую трудность перевода, связанную с передачей всех стилистических особенностей и звукового богатства подлинника.

Акт II

Те же, что и выше, трудности перевода заставляют дать более вольную передачу подлинника.

Пьеса Тирсо де Молина «Благочестивая Марта» была впервые напечатана в 1636 г. в Мадриде в V томе его комедий, собранных Франсиско Лукасом де Авила. В начале XVIII века Тереса де Гусман выпустила второе издание этой комедии, под названием: «Непревзойденная комедия, Влюбленная ханжа благочестивая Марта, сочинение Тирсо де Молина», Мадрид, год не указан, 36 страниц, in 4°. Позднее она вошла в IV том «Сокровищ испанского театра», изданных Очоа в 1838 г. в Париже, и в I том «Избранных пьес брата Габриеля Тельес», составленный Арсенбучем, и в серию его «Библиотеки испанских писателей», том V, по которому мы и печатаем теперь пьесы, подготовленные к печати Т. Л. Щепкиной-Куперник (1907). Дионисио Солис переработал ее в пьесу, рукописная копия которой, датированная 1834 г., хранится в Мадридской муниципальной библиотеке. В той же библиотеке хранится переработка Паскуаля Родригеса де Арельяно. Третья переработка относится к более позднему времени и озаглавлена: «Благочестивая Марта, комедия в трех действиях в стихах Тирсо де Молина, переработанная Каликсто Больдун и Конде. В первый раз поставлена на сцене в театре Варьедадес в январе 1866 г. Мадрид, типография Родригеса, 1866 г. 8° большого формата, 74 страницы». Лучшим подражанием «Благочестивой Марте» считается трехактная комедия Леандро Фернандеса де Моратина «Притворщица».

О дате написания «Благочестивой Марты» можно догадаться по самому ее тексту. Луис Фахардо принял морское сражение с пятнадцатью судами графа Маурисио, разбил их и 6 августа 1614 г. занял маврскую крепость Мáмору. «Благочестивая Марта» написана, несомненно, под свежим впечатлением этого события. Автор не делает его сюжетом пьесы, но ее герои настолько им захвачены, что оно является историческим фоном комедии. Еще в начале первого акта Пастрана отмечает, что «в Мамору все спешат, в поход, из трех — один солдат». Первый вопрос, который он задает Лопесу: «Вы не с Маморы ли солдат?» Одно из действующих лиц — поручик — участвовал в сражении под Маморой и дает подробное его описание.

«Благочестивая Марта» — единственная из пьес Тирсо, представленная на русской сцене в дореволюционную эпоху. В сезоне 1898/99 гг. она шла в петербургском Михайловском театре в прозаическом переводе М. Ватсон и выдержала всего лишь пять представлений. В 1901 г. она шла (в том же переводе) в московском Малом театре. В 1911 г. ее поставил Старинный театр в Петербурге, до этого ставивший «Овечий источник» Лопе де Вега. Пьеса шла (в переводе Т. Л, Щепкиной-Куперник), в один вечер с прологом комедии Лопе де Вега «Великий князь московский и гонимый император». Ставил спектакль К. М. Миклашевский. Театр задался целью показать пьесу так, как это сделали бы бродячие испанские актеры XVII века. Был воспроизведен двор «венты» (постоялого двора, таверны) забор, под навесом — столики, за ними — посетители таверны, подальше — музыканты; таким образом, было показано не только представление, но и смотрящая его публика. Три действия «Благочестивой Марты» шли без перерыва. В промежуток между действиями пели и танцовали хитаны. Но, по отзывам критиков (см. Э. Старк, «Старинный театр» изд-во «Третья стража», Ленинград, 1922), при известной исторической точности постановки, настоящей живости и перенесения зрителя в подлинную обстановку эпохи Тирсо театру достигнуть не удалось.

В русской научной литературе первым, кто обратил внимание на большую художественную и социальную ценность «Благочестивой Марты», был академик М. Н. Розанов, опубликовавший отзыв о переводе М. Ватсон.

Действие пьесы происходит в Мадриде, столице Испании. В эпоху Тирсо де Молина Мадрид играл в жизни испанских писателей весьма крупную роль, что в свою очередь, отразилось и на их творчестве.

В 1560 г. Мадрид становится административным и культурным центром страны. Весь литературный мир собирается в Мадриде. В 1568 г. в Мадриде открывается первый и постоянный театр — Двор Креста, в 1582 г. — Двор Принца. Назывались они так потому, что в старину спектакли происходили на дворах, а зрители смотрели представления из окон домов. Вокруг Лопе де Вега группируется целая плеяда драматургов: Гильен де Кастро, Луис Велес де Гевара, Перес де Монтальван, Тирсо де Молина. Писатели покидают родные города и едут в Мадрид, ибо только здесь они могут участвовать в литературной жизни, приобщиться к театральному миру и увидеть свои пьесы на сцене. Для многих из них, как и для Тирсо де Молина, Мадрид был родным городом. Сервантес родился близ Мадрида. Лопе де Вега, Тирсо де Молина и Кальдерон родились в Мадриде и прожили там почти всю жизнь. Отсюда понятно их желание перенести действие своих пьес в Мадрид или его окрестности, и именно эти пьесы оказываются наиболее насыщенными фактическими и бытовыми подробностями, относящимися к политической и общественной жизни. Действие романа Сервантеса «Галатея» разыгрывается на берегах Энареса. В его новелле «Мадридская цыганочка» дается описание религиозного празднества в Мадриде. Лопе де Вега посвятил поэму и три пьесы Исидору Пахарю, который, по преданию, родился в XII веке в той местности, где впоследствии был построен Мадрид, и который считается покровителем Мадрида. Большое количество пьес Лопе де Вега написано на сюжеты из мадридской жизни. Даже заглавие их связано с Мадридом: «Мадридская сталь», «Вечер накануне Ивановой ночи в Мадриде». В пьесах Кальдерона «Дама прежде всего» и «Дама невидимка» мы встречаем Мадрид. В Мадриде протекает действие пьес Тирсо де Молина «Дон Хиль — Зеленые штаны», «Ревнивица к самой себе», «Крестьянка из Вальекас». Действие пьес «Король Дон Педро в Мадриде и инфансон из Ильескаса». «Сад Хуана Фернандеса» частично перенесено в Мадрид. О некоторых пьесах говорят сами названия: «Из Толедо в Мадрид», «В Мадриде и у себя дома», «Балконы Мадрида». И, наконец, в «Благочестивой Марте» мы снова встречаем Мадрид.

Редкое произведение мировой литературы имело такой огромный и длительный отголосок в драматургии, поэзии и музыке всех стран как «Севильский озорник» Тирсо де Молина — комедия, в которой появляется впервые ставший нарицательным тип «Дон Жуана». Эта знаменитая комедия первый раз была напечатана в Мадриде в 1610 г., во второй части сборника «Двенадцать новых комедий Лопе де Вега, Карпио и других авторов», седьмой по порядку пьесой и под заглавием: «Севильский озорник и Каменный гость, знаменитая комедия маэстро Тирсо де Молина. Поставлена Роке де Фигероа». Второе издание комедии — во второй части собрания «Избранные комедии лучших умов Испании» (Мадрид, 1652–1754, 48 тт.), помеченной 1649 годом (в дальнейшем мы будем называть его «изданием 1649 г.»). под тем же заглавием.

После этого в XVII веке комедия напечатана была лишь один раз, когда «Севильский озорник» был включен в «Новую книгу избранных экстравагантных комедий различных авторов» (Мадрид, 1677). Текст этот целиком совпадает с предыдущим. Указания на год и место заведомо ложны, — напечатан этот сборник вне Испании, вероятнее всего — в Лондоне. Шрифт книги относится к XVII веку.

В следующем, XVIII веке комедия Тирсо была напечатана не меньше пяти раз, судя по экземплярам, находившимся в распоряжении Котарело и Мори:[446] 1) Мадрид, типография на улице Мира; 2) Севилья, вдова Франсиско Лефдаэль, около 1735 года; 3) Севилья, Хосе Падрино, около 1740 года; 4) Барселона, издатель Педро Эскудер, 1750 год или раньше; 5) Барселона, в печатне Франсиско Сурии, 1769 год. В трех первых изданиях замечаются расхождения или исправления текста, но в общем все они следуют тексту издания 1649 года.

В XIX веке «Севильский озорник» перепечатывается в IV томе «Сокровищ испанского театра» Очоа (Париж, 1838), с рядом погрешностей и неточностей, и в «Библиотеке испанских авторов» Арсенбуча, который предложил поправки, во многом изменяющие смысл текста.

В XX веке «Севильский озорник» появляется во втором томе собрания комедий Тирсо де Молина, составленного Котарело и Мори (1907, см. комментарий к «Осужденному за недостаток веры»). В 1910 г. Америко Кастро, подготовляя издание избранных пьес Тирсо, опубликовывает в одном томе «Севильского озорника» и «Застенчивого придворного» (Тирсо де Молина, Сочинения, т. I, Мадрид, изд-во «La Lectura»), взяв за основу первое по времени издание 1630 года, но выправив его дефекты и пробелы, с одной стороны по тексту комедии «Долгий срок вы мне даете», речь о которой будет ниже, с другой стороны, — пользуясь изданием 1649 года и поправками Арсенбуча и Котарело-и-Мори. Таким образом это издание, не претендуя на дефинитивность, имеет своим принципом наиболее полную передачу текста, в который включены все сомнительные по смыслу и принадлежности Тирсо места. В 1878 г. Санчо Район нашел отдельное издание комедии «Долгий срок вы мне даете», представляющий собой повидимому не переделку, а скорее перепечатку «Севильского озорника», и опубликовал ее в своем «Собрании редких и любопытных испанских книг». Полный титул книги таков: «Долгий срок вы мне даете, знаменитая комедия дона Педро Кальдерона» (место и год издания не указаны). Санчо Район, отнеся издание этой книги к первой половине XVII века, дал Мануэлю де ля Ревилья повод счесть ее предшествующей по времени подлинному «Севильскому озорнику», но тот факт, что пьеса вышла в отдельном издании, чего в Испании не наблюдалось до 1650 г., и то, что она приписана Кальдерону (1600–1681), — все это указывает на то, что она была напечатана не ранее 1660 г. Наиболее значительным исправлением в ней является замена описания Лиссабона вторым описанием Севильи, что представляет собою, возможно, попытку приспособить пьесу к вкусам жителей Севильи. Язык, типичная для Тирсо игра слов, почти полное совпадение текста — все заставляет считать обе комедии вариантами одной и той же пьесы Тирсо. Но открытие «Долгий срок вы мне даете» и тот факт, что при жизни Тирсо «Севильский озорник» не был включен в собрание комедий под его именем, дали повод к сомнениям в авторстве Тирсо вообще. Наиболее последовательным был в этом отношении испанский ученый, драматург Мануэль де ля Ревилья, приписывавший «Севильского озорника» Кальдерону. Итальянский ученый Фаринелли, считая вообще сюжет комедии перенесенным в Испанию из Италии, не признавал Тирсо ее автором, основываясь на недостаточности в ней присущих Тирсо иронии и стилистического блеска. Но все позднейшие комментаторы (Котарело и Мори, Менендес Пидаль и др.), основываясь на том же стилистическом анализе, решительно высказываются за авторство Тирсо, и в настоящее время его права на «Севильского озорника» можно считать совершенно бесспорными.

Еще более острые дискуссии возникли вокруг вопроса о непосредственных источниках, литературных и устных, давших Тирсо материал для его знаменитой комедии. В основе пьесы Лопе де Вега «Деньги — замена знатности», появившейся в печати одновременно с «Севильском озорником», лежит та же легенда о мертвеце, приглашающем в гости своего оскорбителя. Октавио, потомок разорившегося гранда, который отдал свое состояние на поддержку короля Энрике, убитого потом врагами, в гневе на короля хочет разрушить его гробницу. Оттуда выходит статуя короля и зовет Октавио с собой. Октавио смело вступает с ней в бой, но она неуязвима. Король указывает Октавио средство разбогатеть, — найти клад, — и тем самым возместить ущерб, нанесенный им своей семье. На прощание он дает юноше руку, каменная десница жжет его, он падает в обморок, а статуя исчезает. Здесь, при различии смысла и характера появления мертвеца, мы встречаемся с вариантом легенды, давшей Тирсо развязку «Севильского озорника», — легенды о Каменном госте. Основная же тема первых трех актов комедии Тирсо — тема легендарного развратника, «Дон-Жуана», с зародышем которой мы встречаемся в пьесах Лопе де Вега «Оправданная надежда» и Хуана де ля Куэва «Клеветник», постоянно эволюционирующая в произведениях испанского театра того времени, но свое полное развитие и оформление нашедшая лишь у Тирсо. Таким образом, при определении источников «Севильского озорника» приходится рассматривать две легендарные струи, впервые сливающиеся вместе у Тирсо де Молина и создающие «Севильского озорника», как целое, а вместе с ним и бесчисленную вереницу «Дон Жуанов» мировой литературы.

В средневековых песнях, фабльо, духовных драмах и фарсах постоянно встречается тип рыцаря-женолюбца, обольщающего всех встречных женщин. Народные предания и рассказы обычно относятся к такому герою иронически враждебно. Достаточно напомнить предание о Роберте-Дьяволе, восходящее к XI–XII веку, в XIII веке получившее стихотворную форму, переработанное в мистерии, драмы и т. п. и в одной из таких переработок переведенное на испанский язык, «Ужасная и поразительная жизнь Роберта-Дьявола» (1569). Сюжет Роберта-Дьявола очень близок к теме «Севильского озорника»: Роберт с дружиной товарищей рыщет по Нормандии, щеголяя перед ними своим распутством и числом жертв своего женолюбия. Подобные легенды существовали и развивались во всех странах Западной Европы. Фаринелли утверждает, что легенда о Дон-Жуане проникла в Испанию с севера, хотя и жалуется, что не может точно указать, как и когда. Нет, однако, смысла разыскивать корни этой легенды повсюду, кроме Испании, когда в самой Испании, и именно здесь, предание об «Озорнике» получает законченность и национальную окраску. Фаринелли (1896) приводит сценарий представления, данного в августе 1615 г., т. е. за пятнадцать лет до первого издания «Севильского озорника», учениками иезуитской духовной школы в Ингольштадте (Германия). Граф Леонсио, безбожник, в шутку подбрасывает ногой череп, приглашая того, кому он прежде принадлежал, на ужин. Скелет является, оказывается дедом Леонсио, пришедшим показать внуку пагубность неверия и бессмертие своей души, и уносит его с собой. Сюжет этот, безусловно, итальянского происхождения, заимствован из народных песен и рассказов, где фигурирует то же имя — Леонцио. Больте (Берлин, 1899), признавая существенные расхождения элементов ингольштадтской постановки с элементами комедии Тирсо, считает, что Тирсо мог вдохновиться той же печатной версией легенды о Леонсио. Но знаменитый испанский ученый Рамон Менендес Пидаль в своей обстоятельной работе («О происхождении „Каменного гостя“») убедительно показывает, что испанская традиционная поэзия настолько богата темами, гораздо более близкими к замыслу Тирсо, что не к чему искать источники, откуда он мог почерпнуть свой сюжет, в других странах и вместе с Фаринелли считать эту легенду северного происхождения и перенесенной в Испанию с чужой почвы.

Среди множества народных рассказов, ходивших по странам Западной Европы, выделяется довольно однородная группа легенд, создавшихся в Гасконии, Португалии и позднее найденных в самой Испании. Содержание приблизительно таково: шутник, ударяя ногой череп, приглашает его на ужин. Мертвец является и в свою очередь зовет оскорбителя к себе на ужин. Тот молится и, прежде чем итти, запасается священными реликвиями; его ждет разверстая могила, мертвец говорит, что гостя спасли только молитвы, но шутник через несколько дней все же умирает от испуга.

В непосредственной связи с этими легендами находится романс, записанный в сравнительно недавнее время. Его герой уже не шутник, озорничающий скуки ради, а светский молодой человек, идущий в церковь полюбоваться «на прекрасных дам» и близко напоминающий дона Хуана Тенорьо, и мертвец приглашает живого, в ответ на его приглашение (чего нет в итальянском рассказе о Леонцио), к себе в гробницу. Но до сих пор все эти легендарные рассказы расходятся с «Севильским озорником» в одной существенной детали: «озорник» приглашает на ужин череп, а не статую.

Легенд об оживающей статуе сохранилось много с античных времен; о них упоминают Аристотель и Плутарх. Известен средневековый рассказ о рыцаре, надевшем обручальное кольцо на палец Венеры (поздней — Мадонны), использованный Мериме, как сюжет его «Илльской Венеры»; статуя сгибает палец и позднее является к хозяину кольца, уже женившемуся, требуя исполнить обещание. Фаринелли приводит легенду о рыцаре, влюбившемся в надмогильную статую молящейся женщины и оскорбившем статую ее мужа, когда он хочет поцеловать жену, муж награждает его пощечиной.

Но здесь зато, как и во всех легендах этого типа, отсутствует приглашение статуей своего обидчика. Недостающим звеном, объединяющим сюжет «Озорника» и мести статуи, им оскорбленной, является народный романс, записанный Менендесом Пидалем в 1905 г. в провинции Леон. Рыцарь по дороге в церковь дергает за бороду статую, приглашая ее на ужин; вечером статуя является и приглашает его к себе, он в страхе едет исповедываться в монастырь Сан-Франциско (упоминаемый в «Севильском озорнике»), и за ужином у статуи последняя читает ему нравоучение, не советуя повторять подобные выходки. Этот романс о «Каменном госте» (это второе заглавие «Севильского озорника» упоминается в одном из вариантов того же романса) кажется Менендесу Пидалю более древней и оригинальной темой, в дальнейшем развившейся в романс о черепе, представляющий теперь особую и законченную традиционную линию. Романс о Каменном госте являет столько общих с комедией Тирсо моментов, что рождается мысль, не пересказ ли это «Севильского озорника». Однако сравнение его с другим романсом, сложившимся действительно на основе комедии Тирсо и носящим его двойное заглавие, показывает, что все характерные детали — имя дона Хуана, его бесстрашие и вся развязка с ужасным мщением статуи отсутствуют в первом романсе и присутствуют во втором.

Итак, наличие традиционных источников, откуда Тирсо мог заимствовать основные элементы своей комедии, очевидно. «Подлинным непосредственным источником „Севильского озорника“, — говорит в заключение своей статьи о происхождении „Каменного гостя“ Менендес Пидаль, — могла быть легенда, относящаяся к Севилье, в которой уже определились имена дона Хуана Тенорьо и комендадора дона Гонсало де Ульоа. Вполне возможно, что следы этой легенды при тщательном изучении будут обнаружены в андалусском фольклоре или каком-нибудь забытом архиве. Но Тирсо мог также воспользоваться и неустойчивой устной традиционной темой, представленной хотя бы кастильским романсом или сходным рассказом, который поэт обогатил конкретными обстоятельствами места и времени, как он это сделал в „Осужденном за недостаток веры“. К этому традиционному ядру принадлежат прежде всего финальные сцены „Каменного гостя“, но Тирсо значительно расширил легенду (как в том же случае с „Осужденным“), введя в нее ряд эпизодов, создающих законченный тип Обольстителя женщин; если этот тип намечался уже в легендах, то лишь в зачаточной форме, как это видно на примере известных нам вариантов народного романса».

Это же заключение авторитетнейшего испанского ученого устанавливает отсутствие пока каких бы то ни было данных, позволяющих, как это делали многие ученые XIX века (Арвед Барин, Кох, Зейдлер, Мануэль де ля Ревилья), считать дона Хуана де Тенорьо историческим лицом или хотя бы фигурирующим в определенной легенде или хронике, относящейся к Севилье. Виардо писал в 1835 г., что в Севилье существует до сих пор род Тенорьо, убийство доном Хуаном комендадора де Ульоа — достоверный факт, и что монахи севильского монастыря Сан-Франсиско показывают часовню и склеп рода Ульоа, разрушенные пожаром в начале XVIII века. Он утверждает дальше, что монахи, желая положить конец бесчинствам дон Хуана, заманили его в западню и убили, а после распространили слух, что оскорбленная им статуя увела его в преисподнюю. Последняя легенда, по его словам, занесена в севильские хроники, и Тирсо воспользовался ею.

Упомянутые выше ученые приняли на веру эти безапелляционные утверждения и приводят даже точные справки о доне Хуане Тенорьо: он жил в XIV веке и был современником короля Педро Жестокого.

Фаринелли установил, что в севильских хрониках нет и следа подобной легенды. Существование часовни — также миф. В финале «Севильского озорника» король объявляет, что тело комендадора будет перенесено в монастырь Сан-Франсиско в Мадриде. Тирсо, следовательно, не была известна часовня в Севилье. Историки Севильи не делают ни намека на смерть и похороны комендадора де Ульоа. Предположение, что Тирсо положил в основу своей комедии действительное событие, объясняется тем, что это с давних пор устойчивая традиция испанского театра. Еще современники думали, что Тирсо описывает исторический факт, и это мнение могло дойти до наших дней, превратившись, в свою очередь, в недоступную для проверки легенду.

Верно здесь лишь одно: галисийский род Тенорьо существует и насчитывает ряд сохранившихся в истории имен. Но анализ родословной этой семьи не дает повода указать среди ее представителей на прототип дона Жуана. Вполне возможно лишь то, что Тирсо воспользовался лишь именем дона Хуана Тенорьо, близкого к Педру Жестокому, который был известен своим распутством и безжалостностью, перенеся черты короля на придворного. Дальнейшие домыслы тем более бесцельны, что Тирсо вообще не стесняется историческими деталями и, условно отнеся действие «Севильского озорника» к определенной эпохе, описывает современные ему нравы. Род Ульоа также существует. В хронике царствования Педро Жестокого Лопес де Айала говорит о Лопе Санчесе де Ульоа, старшем комендадоре Кастилии, и Гонсало Санчесе де Ульоа, имена которых Тирсо мог легко перепутать и слить в одно имя комендадора Гонсало де Ульоа. Таким образом вопрос о происхождении «Севильского озорника», целиком оставаясь открытым, разрешается в той плоскости, что Тирсо, использовав и соединив в одно целое две легендарных струи, отнес действие своей пьесы к эпохе Альфонса XI, совершенно не заботясь об исторической точности.

Известную роль в формировании образа «Севильского озорника» могли играть уже известные нам герои комедии Лопе де Вега и Хуана де ля Куэва, в которых проявляются в зачаточном виде черты Севильского озорника, но заслуга Тирсо и причина бессмертия комедии и ее автора в том, что он объединил все разрозненные элементы образа «Дона Жуана» и драмы о «Каменном госте», получивших такое распространение в последующих литературах всего мира и сделавших имя Дон Жуана нарицательным наряду с именами дона Кихота, Фауста, Гамлета, Отелло. Из испанских подражаний «Севильскому озорнику» известны следующие: Португалец Хасинто Кордеро (1606–1646), писавший по-испански, написал: «Нет срока, который не наступил бы, и долга, который не оплатился бы». О существовании печатного издания этого произведения говорят многие исследователи, хотя и признаются, что не видели его. Теофило Брага в своей «Истории португальского театра» относит издание к 1667 г. Возможно, эту комедию смешивают с комедией Самора (см. ниже).

В конце XVII века Алонсо де Кордоба и Мальдонадо, мало известный историкам литературы, написал комедию «Мщение из гроба», впервые опубликованную Котарело и Мори в качестве приложения ко второму тому комедий Тирсо, под его редакцией, с рукописной копии, попавшей в Национальную мадридскую библиотеку из библиотеки герцога Осуна.

Гораздо известнее: «Нет долга, который не оплатился бы, или Каменный гость» Антонио Самора, перепечатанная после Месонеро Романосом во втором томе сборника «Драматурги после Лопе де Вега» («Библиотека испанских авторов») под заглавием «Нет срока, который не наступил бы, и долга, который не оплатился бы, или Каменный гость».

До появления «Дона Хуана Тенорьо» Соррильи дон Хуан появляется на испанской сцене в этой комедии, а не в «Севильском озорнике». В XIX веке в Испании появились два перевода «Дон Хуана де Маранья» Александра Дюма-отца: «„Дон Хуан де Маранья и сестра Марта“. Драма в пяти актах в прозе, знаменитого Александра Дюма, приспособленная для испанского театра Х.А.Л., Таррагона, 1838», и «„Дон Хуан де Маранья или падение ангела“. Мистерия в пяти актах, разделенных на семь картин и две интермедии. Написано по-французски Александром Дюма. Мадрид, 1839», в 1839 же году поставленная на сцене.

28 марта 1844 г. в Театре Креста в бенефис Карлоса Латорре был поставлен «Тенорьо» Соррильи, вскоре напечатанный под заглавием «Дон Хуан Тенорьо, религиозно-фантастическая драма, разделенная на две части и состоящая из семи картин, написанная в стихах доном Хосе Соррильей», Мадрид, 1844. После этого «Тенорьо» издавался много раз как отдельно, так и в полных собраниях сочинений автора. Соррилья заимствовал сюжет пьесы главным образом у Самора и Дюма. С «Севильским озорником» Тирсо он, очевидно, не был знаком, что явствует из его же утверждений в «Воспоминаниях старых времен», т. 1, где он старается показать, что работал над «Севильским озорником»: «Не помню, кто мне подсказал мысль переработать „Севильского озорника“, или сам я напал на эту идею, просматривая комедии Морето,[447] но факт тот, что, имея под рукой и изучив лишь „Севильского озорника“ этого гениального монаха и скверную переделку Солиса,[448] ставившуюся до сих пор на сцене под заглавием „Нет срока, который не наступил бы, и долга, который не отплатился бы, или Каменный гость“, я взялся написать в три недели собственного „Дон Хуана“».

Ошибки Соррильи выдают его с головой. «Севильский озорник» тогда еще не был напечатан в собрании пьес его автора, не принадлежит Морето, отнюдь не монаху, Дионисио Солис никогда его не переделывал, и Соррилья написал «Тенорьо» вовсе не в три недели. Соррилья старается показать, что не знаком с пьесой Дюма, уже увидевшей испанскую сцену, но явно заимствует у него ряд характеров и положений.

Успех «Тенорьо» в Испании был огромен, и эта пьеса не сходит со сцены до сих пор. Этот успех породил множество пародий, положенных на музыку. В конце концов сам Соррилья в 1877 г. переделал свою драму в сарсуэлу (род испанской музыкальной комедии), положенную на музыку Маненом. Эта пьеса Соррильи переведена на французский, английский, немецкий и итальянский языки.

Но наибольший отголосок и распространение «Севильский озорник» получил в других странах Западной Европы, где в течение нескольких веков от появления «Каменного гостя» до наших дней не переставали появляться вошедшие в мировую литературу произведения, написанные на сюжет о «Дон Жуане».

В XVII веке под видом переводов и переделок «Севильский озорник» появляется в Италии и Франции. До нас дошли пьесы Сиконьини «Каменный гость», заглавие другой — тоже «Каменный гость» Онофрио Джильберто (Неаполь, 1652), и указания на существование сходных сценариев, позднее попавших во Францию. Сиконьини в своем «Каменном госте» сохраняет исходное положение испанской пьесы, но придает ее концу феерический характер искусного сценического трюка. Во Франции «Каменный гость» появляется впервые зимой 1658 г. в постановке итальянских актеров и укрепляется в репертуаре выступающих в Париже итальянцев; дошедшие до нас тексты сценариев представляют собой грубый фарс с резкими комическими элементами, центром которых является традиционный арлекин — слуга «Дон Жуана». Наряду с этим фактом существуют две трагикокомедии в стихах «Пир Пьера»[449] актеров Доримона и Вилье.

Но центральным моментом в развитии типа «Дон Жуана» во французской литературе является появление «Дон Жуана» Мольера, поставленного его труппой в театре Palais-Royal в воскресенье 15 февраля 1665 г. Идея и основные положения пьесы заимствованы Мольером из хорошо ему известных драм на тему о Каменном госте. Комедия Тирсо, очевидно, не была ему известна, — испанские артисты в то время в Париже не выступали, и все детали характеров и положений Мольеровской пьесы гораздо ближе к французским и итальянским образцам, чем к «Севильскому озорнику». Подобно Тирсо, выводя тип современного ему аристократа-распутника, Мольер наделяет его, однако, чертами сознательного безбожия, совершенно отсутствующими у испанского героя, и развязка с явлением «Каменного гостя» носит гораздо более условный характер. Несомненно и гораздо большее стремление Мольера придать своей комедии и ее героям реальный характер: его крестьянки и рыбачки говорят не искусственным языком пастушек Тирсо; «комедия Мольера спускалась до глубины жизни, поднимала вопросы о положении народа, о неравенстве сословий, клеймила безнравственность и бесчестность лиц сильных и родовитых» (Веселовский, «Мольер» в сборнике «Этюды характеристики»). Комедия Мольера, снятая со сцены за резкость изображенных в ней нечестивых выходок Дон Жуана, появилась вновь лишь 17 ноября 1841 г. на сцене театра «Одеон», а в этот промежуток шла лишь главным образом переделка Томаса Корнеля (1673).

В итальянской commedia dell’arte комедия о «доне Джованни» продолжает процветать, окончательно потеряв свой серьезно-религиозный характер, пока в 1736 г. во время веницианского карнавала не появляется пьеса Карло Гольдони «Дон Джованни Тенорьо или распутник». Гольдони идет еще дальше Мольера в стремлении к реальности действия и выбрасывает финал с оживающей статуей. Откидывает он и грубо-комические элементы вместе с традиционным комиком-слугой. Он, выводя в лице дона Жуана реальную личность, актера, отнявшего у него возлюбленную, делает своего героя мелким распутником, не возвышающимся над общим уровнем и потерявшим широкие черты прежнего характера дона Хуана.

В Англии тип озорника попадает на подготовленную почву. Еще в 1621 г. в «Охоте на дикого гуся» Флетчер рисует развратника, хвастающегося своими победами. В 1676 г. появляется пьеса Томаса Шодуэлла «Распутник», сделанная по образцу пьес, уже существовавших во Франции и Италии. Шодуэлл усложняет интригу и число жертв дона Джона. Фантастический элемент усилен несколькими явлениями призраков, комический — грубой циничностью самого героя. Холодная воля, управляющая безудержным темпераментом — вот английский дон Джон. К списку его злодеяний прибавляются грабежи, убийства и пьянство.

Французская литература, предоставляя в XVIII веке «Дон Жуана» ярмарочным театрам и подражая английским образцам, «Клариссе Гарлоу» Ричардсона, например, воспроизводит тип галантного соблазнителя тех времен, Ловласа, доводя до предела нравственной извращенности героя в «Опасных связях» Шодерло де Лакло.

Вместе с эпохой романтизма и тип Дон Жуана приобретает противоположное развитие.

В Германии, заимствовавшей в XVI–XVII веках вместе с переводными пьесами шутовское толкование легенды об озорнике, Дон Жуан становится в один ряд с Фаустом и Вертером, сливаясь вместе с Фаустом в одну личность в драме Николая Фогта (конец XVIII века). Фауст проникает в Испанию и под именем дона Хуана переживает фантастические приключения, продается дьяволу и попадает в ад. Но впервые законченное романтическое толкование этого образа даст Гофман в своих «Фантазиях в духе Калло» (1809–1813). Описывая свои впечатления от оперы Моцарта, он сводит их к символике борьбы между радостями жизни и адскими силами, придавая Дон Жуану черты духовной неутоленности и разочарования в жизни, а донье Анне — облик идеала красоты, к которому стремится Дон Жуан.

«Дон Жуан» Байрона, написанный в 1818–1823 гг., начатый в Венеции, где все чаще ставились commedia dell’arte на тему о Каменном госте, и оборвавшийся на шестнадцатой песне со смертью автора (18 апреля 1824 г.), не сохраняет почти ни следа традиционного сюжета (не считая кораблекрушения, которое терпит герой). Поэма Байрона — грустно-сатирическая панорама нравов, сквозь которую проходит герой, несущий автобиографические черты автора. Дон Жуан рано узнает любовь опытной женщины и, уехав путешествовать со своим наставником, после кораблекрушения становится возлюбленным дочери пирата. Ее отец, возвратившись, продает Жуана в Турцию, где его покупает пленившаяся им султанша, а он, изменив ей, бежит, попадает в Россию с армией Суворова, становится фаворитом Екатерины II и, уехав затем в Англию, завязывает там несколько любовных интриг, обрывающихся в шестнадцатой песне. При гигантском влиянии Байрона на мировую литературу тема Дон Жуана становится одной из излюбленных романтических тем. Первым берется за нее Пушкин в «Каменном госте», придавая своему герою черты благородства и пылкости, сближающие его с Севильским озорником, но лишенные его цинизма. «Каменный гость», написанный Пушкиным по французским образцам и опере Моцарта,[450] замечателен проникновением автора в черты испанского характера; это почти единственное произведение мировой литературы, где Дон Жуан, не приобретая иных национальных черт, остается настоящим испанцем.

Предела своего романтическое толкование этой темы достигает у Мюссе во второй песне его «Намуны», где он, рассуждая о дон-жуанстве, придает Дон Жуану очарование мечтательности, искренности и пылкости.

В новелле Мериме «Души чистилища» фигурирует дон Хуан де Маранья, встречающий собственный гроб, несомый его жертвами, вышедшими из чистилища. Мериме строит рассказ вокруг исторической фигуры Мигеля Маньяры, севильского гранда, которому легенда приписывает, между прочим, присутствие на собственных похоронах, и вводит в него элементы легенды о доне Хуане Тенорьо. Этим двойным сюжетом воспользовался Александр Дюма, написавший фантастическую драму «Дон Жуан де Маранья или падение ангела» (1836), насыщенную массой бьющих на эффект эпизодов самого невероятного характера и кончающуюся раскаянием Хуана.

Среди романтических произведений, объединяемых тенденцией к идеализации дона Жуана, следует упомянуть его биографию, принадлежащую Теодору Крейцнаху (1836–1837), «Падшего ангела» уругвайца Эчеверриа, рисующего портрет борца за освобождение латино-американских стран, «Прощание Дон Жуана» Гобино (1844), «Дон Жуана де Маранья» Видмана (1858) и «Возрождение Дон Жуана» и «Обращенного Дон Жуана» Дезире Лавердан (1864). Неравную борьбу пылкой души Дон Жуана с мелочностью жизни хотел изобразить молодой Флобер, судя по найденному среди его документов плану новеллы. Дон Жуана, бесстрашно плывущего в ад на ладье Харона среди призраков его жертв и отказывающегося раскаяться, рисует Бодлер в одном из своих лучших стихотворений — «Дон Жуан в аду», Алексей Толстой отчасти под влиянием Пушкинского «Каменного гостя» и Гетевского «Фауста» (пролог) пишет своего «Дон Жуана» (1860), рисуя его искателем вечно-женственного, не находящим его ни в одной из женщин.

Другая цепь относящихся к тому же времени произведений рисует нам Дон Жуана, человеком несущим лишь несчастья самому себе и окружающим. В Германии Граббе, подражая Фогту («Дон Жуан и Фауст»), выводит их обоих сразу: Фауста — человеком, разочаровавшимся в своем всеведении, Дон Жуана — отказывающимся раскаяться сластолюбцем.

Бальзак в «Эликсире долголетия» (1830), отбрасывая традиционное окружение Дон Жуана, сохраняет все его отрицательные черты, доводя их до гиперболического предела. Жорж Санд в романе «Лелия» (1839) вкладывает в уста своей героини бурную тираду против дон-жуанства.

Среди ряда немецких драматургов, затронувших тему Дон Жуана и объединенных отрицательным к нему отношением, выделяется Ленау («Дон Жуан», 1844, незаконченный и появившийся только после смерти автора), создавший произведение, проникнутое глубочайшим пессимизмом, — герой умирает, сознавая, что в жизни он приносил только вред себе и людям.

Литература конца XIX и начала XX века, посвященная непосредственно Дон Жуану, не перестает расширяться: в эпоху натурализма — создавая тип Дон Жуана пресыщенного и разочарованного, перенесенного в современную обстановку или остающегося в испанской среде XVII века, в эпоху символизма и ницшеанства — возводя его в категорию «сверхчеловека» или же возобновляя религиозную трактовку темы его раскаяния и искупления.

Не прошел мимо этой темы и русский символизм. Достаточно упомянуть стихотворение А. Блока «Шаги командора», где традиционные персонажи — дон Хуан, донья Анна и Командор — оказываются носителями мыслей и переживаний самого поэта. В наши дни Асеев в стихотворении «Три Анны» пользуется теми же типами испанской драмы, как антитезой к типу новой женщины Страны советов.

Избирая местом действия «Севильского озорника» Неаполь и Севилью, относя действие к эпохе короля Альфонса XI Кастильского, Тирсо с большой резкостью рисует распущенность современных ему нравов аристократии и дает картину, насыщенную богатыми бытовыми подробностями. Условность языка и поведения его персонажей (Тисбея, например) — это определенный театральный прием, и его сложная игра слов, хитро построенные намеки прекрасно доходили до испанской публики и доставили Тирсо заслуженную славу. Интересно в этом отношении обратить внимание на выбор социальных характеристик соблазненных Хуаном женщин, — герцогиня, средняя дворянка, рыбачка и крестьянка, — сделанный с целью подчеркнуть «универсальность» распутства Севильского озорника.

По фигуре Альфонса XI, выведенного в пьесе, действие «Севильского озорника» следует отнести к XIV веку, но тогда никакого неаполитанского короля быть не могло, и он является лишь условным поэтическим персонажем. Но Тирсо, впрочем, и не старается придерживаться исторической верности (см. примеч. к стр. 260).

Комедия эта напечатана впервые в IV части собрания комедий Тирсо де Молина (1635). Без указания места и года (в Мадриде, около 1734 г.) ее переиздала Тереса де Гусман, приобретшая исключительное право на перепечатку произведений Тирсо де Молина сроком на десять лет с 1732 г. Пьеса эта фигурирует в томе I собрания сочинений Тирсо, изданных Ортега, в томе IV «Сокровищ испанского театра» Очоа (IV), в томе III «Избранного театра брата Габриэля Тельес» Арсенбуча, и в томе V «Библиотеки испанских авторов» под его же редакцией (1856). Она входит и в том I «Комедий Тирсо де Молина» в «Новой библиотеке испанских авторов» под редакцией Котарело-и-Мори (1907). В 1901 г. она вышла в Нью-Йорке со статьей и примечаниями Борланда. Отдельным изданием «Дон Хиль Зеленые штаны» был выпущен в Валенсии в 1884 г. В начале XIX века Дионисио Солис переработал «Дона Хиля» для постановки его на сцене, и в этой переделке комедия была представлена 14 октября 1814 г. в мадридском Театре Креста в честь возвращения из французского плена короля Фердинанда VII. Перед спектаклем была исполнена так называемая Хвала (Loa), — Знатность, Воинственность, Народ и Слава произносили похвалу королю, портрет которого был помещен в храме Бессмертия. В антрактах были показаны интермедии с танцами, и пантомима «Щедрый султан». Главные роли исполнялись, очевидно, премьершей труппы этого театра Мануэлой Кармона, роль дона Мартина, — Хуаном Карретеро, который известен своими переделками пьес Тирсо. Впоследствии роль Хуаны исполняла знаменитая артистка Агустина Торрес, и Арсенбуч восторженно вспоминает об ее игре.

«Дон Хиль» удерживается в репертуаре испанских театров в течение всей первой половины XIX века.

В 1903 г. комедия Тирсо вновь была переработана для сцены Т. Люсено.

Котарело-и-Мори, говоря о дате написания Тирсо «Дона Хиля», считает, что эта комедия была написана им раньше «Крестьянки из Вальекас», упоминающейся в пьесе (акт I, сцена 1 и акт II, сцена 12) и до падения герцога Лермы (октябрь 1618 г.), судя по сцене 3 акта I.

Б. А. Кржевский, удачно оспаривая правильность утверждений Котарело, считает, что упоминание деревни Вальекас и совпадение отдельных элементов двух комедий (Хуана отсылает Кинтану в Вальекас, обещая прислать о себе известие вместе с торговцами хлебом, приезжающими из Вальекас в Мадрид, Вьоланта — «крестьянка из Вальекас» — сама притворяется такой торговкой) доказывают совсем обратное, т. е. что «эта связь была уже готовой ко времени создания „Дона Хиля“ и что, следовательно, „Крестьянка из Вальекас“ была написана раньше». Что же касается упоминания в «Доне Хиле» виллы герцога Лермы (Парк Герцога), то это название сохранилось и после падения Лермы, и сам же Тирсо в своих «Толедских Виллах» (1621) упоминает ту же виллу, равно как и в книге «Услаждай, поучая», вышедшей в 1635 г. В тех же «Виллах» в разговоре об успехе и неуспехе комедий на сцене упоминается случай, когда красивую и решительную женщину, переодевшуюся мужчиной, играет дряблая и расплывшаяся старуха, к которой влюбившаяся в нее партнерша обращается со словами: «Ах ты, мой жемчужный дон Хилито, мое сокровище, мой крошка и игрушечка моего сердца» (перевод Б. А. Кржевского). Это почти дословное совпадение с несколькими моментами «Дона Хиля» (акт I, сцены 8 и 10), упоминание в «Доне Хиле» села Алькоркона (акт III, сцены 4, 17 и 19), к девушкам которого обращен романс Тирсо, помещенный в тех же «Толедских Виллах», написанный явно в 1621 г.,[451] приводят Б. А. Кржевского к убеждению, что датой написания «Дона Хиля Зеленые штаны» следует считать конец 1620 или начало 1621 г., сейчас же после «Крестьянки из Вальдекас», где фигурирует письмо, датированное 25 марта 1620 г. Эти вполне мотивированные соображения очень точно определяют хронологическое и тематическое место «Дона Хиля» в ряду комедий Тирсо.

Комедии, в основу которых положено переодевание героини с целью покорить сердце возлюбленного, наиболее многочисленны среди остальных сюжетных циклов в творчестве Тирсо. Можно насчитать не меньше десяти таких произведений: «Дон Хиль Зеленые штаны», «Любовь — врач», «Плут Гомес», «Галисийка Мари-Эрнандес», «Вилла Хуана Фернандеса», «Женщина поневоле», «Кто дает сразу, дает вдвойне», «Крестьянка из Сагры», «Крестьянка из Вальекас» и «Пусть это выяснит Варгас». Такой прием переодевания очень хорошо воспринимался мадридской публикой, и, по свидетельству Агустина де Рохас («Занимательное путешествие», Мадрид, 1604), севильские актрисы любили выступать в богатых мужских нарядах. Элементы такого переодевания, по указанию Д. К. Петрова, встречаются уже у Лопе де Вега по меньшей мере в пяти комедиях: «Ревнивая студентка», «Француженка», «Кавалер из Мембрильи», «Лихая толеданка», «Крестьянка из Хетафе», но у Тирсо, при внешнем однообразии положений, вся интрига построена на серии переодеваний героини, выступающей сразу под тремя-четырьмя именами, — переодеваний, создающих необычайно сложную интригу, вызывавшую однако громадный интерес и восхищение искушенного уже испанского зрителя. Лопе де Вега в своем «Новом искусстве сочинения комедий» указывает на любовь публики к женским переодеваниям. Этот сценический трюк и его распространение заставляют власти потребовать, чтобы «женщины выступали на сцене в пристойных костюмах и не изображали мужчин, чтобы не смели играть в мужских костюмах или же надевали юбку (manteo) доходящую до пят». При разрешении постановки «Плута Гомеса», 27 апреля 1643 г., упоминается, что «дама должна выходить в юбке (enaguas) до пят».

За пределами Испании «Дон Хиль» перерабатывался в Германии — в 1902 г. Фридрихом Адлером (Лейпциг, 1902) и в 1918 г. Мейером и Гюнтером (Мюнхен, 1918). Впервые на немецкий язык комедия была переведена Дорном (Берлин, 1841). Во Франции она была переведена прозой Альфонсом Руайе и помещена в сборнике его переводов Тирсо («Театр Тирсо де Молина», Париж, 1863).

На русский язык «Дон Хиль Зеленые штаны» был переведен В. А. Пястом в 1912 г., но опубликован лишь в 1923 г. в Берлине издательством «Петрополис»,[452] с большой статьей Б. А. Кржевского, посвященной творчеству Тирсо де Молина и разбору «Дона Хиля» со стороны условий его написания и композиции, являющейся одной из лучших существующих работ о Тирсо (приведенные им данные мы постарались в нашем издании использовать наиболее полно). В 1918 г. «Дона Хиля» предполагал поставить на сцене Эрмитажного театра С. Э. Радлов, но эта весьма интересная постановка так и не была окончена. В 1922 — 23 г. «Дон Хиль» (в прозаическом переводе) шел с успехом в Москве, в одном из рабочих театров.

Действие пьесы развертывается в Мадриде (см. коммент. к «Благочестивой Марте»). В «Доне Хиле» Тирсо очень точно указывает место действия (Сеговийский мост, Герцогов сад, Прадо де Сан-Херонима и т. д.). Время действия, промежутки между картинами и происходящими в пьесе событиями точно так же распланированы и мотивированы автором, строго заботящимся о жизненной правде. О Вальядолиде, откуда приезжают донья Хуана и дон Мартин см. примеч. 198.

Основной комментарий к пьесе «Дон Хиль Зеленые штаны» по статье Б. А. Кржевского к «Дону Хилю» (1923). В качестве примечаний использованы примечания В. А. Пяста, Б. А. Кржевского и приведенные им в том же издании примечания Борланда. Все такие примечания соответственно помечены В. П., Б. К. и Борл.