Тебе посвящается. Худ. Коровин О.

– Сегодня уже поздно... – Лена помедлила немного. – Может, завтра вместе что-нибудь придумаем? Завтра ведь воскресенье.

Действительно, воскресенье. А он и позабыл... Обыкно­венно же в субботу это часто вспоминается. Значит, завтра свободный день, и они с Леной увидятся не в школе!

– Давай, верно, попробуем придумать, – проговорил он, не выказывая радости. – Может, что получится...

Оставалось условиться, где они встретятся, но об этом Валерий стеснялся спросить. Он пробормотал только:

– У тебя телефон есть?

– Нет. А у тебя?

– Есть. В коридоре у нас. В общем, есть.

Он записал ей номер своего телефона, и Лена, проща­ясь, пообещала:

– Я позвоню тебе завтра часа в два.

...С десяти часов утра Валерий стал бегать на теле­фонные звонки. Он не мог допустить, чтобы трубку снял кто-нибудь, кроме него. Вдруг у Лены в плане дня что-либо переменится, она позвонит не в два, а раньше, к те­лефону подойдет домработница соседей Алена и, не расслышав, как это с ней бывает, кого просят, скажет: «Та­ких нет. Частна квартира»... И Валерий без устали бегал в коридор на звонки.

До двух она не позвонила. В два Валерий, выйдя в ко­ридор, в упор посмотрел на телефон, но тот был безмол­вен. Валерий простоял возле него несколько минут, держа руку на трубке. Звонок не раздавался. Он снял трубку, услышал гудок: аппарат был исправен.

Валерий вернулся в комнату, присел. Посмотрел на ча­сы – пять минут третьего. Тут он вспомнил, что Лена обещала позвонить «часа в два». Часа в два, а не в два часа! Значит, есть еще время.

Мать, лежавшая на диване с журналом, встала, потя­нулась и, лениво коверкая слова в длинном зевке, слегка посетовала себе под нос:

– Что-то ты сегодня, Валерик, неприкаянный какой-то... – Потом совсем другим голосом, озабоченным и внят­ным, она проговорила: – Надо тебе сегодня ушанку поку­пать. В кепке уже холодно, а прошлогодняя твоя зим­няя – совершенно куцая; я вчера вынула из нафталина.

– Прохожу в кепке, – отозвался он беспечно.

Да он скорее с непокрытой головой встретил бы зиму, чем ушел из дому сейчас, когда, может быть, еще позво­нит Лена!

– Ну, это ты брось, – сказала мать категорически. – Пойдем-ка.

– Мама, я не могу, – ответил он.

Он и вправду не мог – и не только уйти. Ожидание поглощало его без остатка. Он не мог продолжать донель­зя будничного пререкания. Чем привычнее было все во­круг, тем невероятней казалось, что эта обычность нару­шится звонком Лены.

Ольга Сергеевна не расспрашивала и не настаивала. Она деловито обмерила голову Валерия клеенчатым сан­тиметром. Отбросив сантиметр в ящик, плотно прижала ладонь к его лбу. Потом отняла ладонь, пристально по­смотрела ему в глаза:

– Здоров? – и отправилась за шапкой одна.

Стало немного легче. Телефон, однако, молчал. Обо­стрившимся слухом Валерий уловил, что кто-то в кори­доре снял трубку. Оказалось, что сосед, шестиклассник Женя, собирается звонить приятелю, чтоб узнать у него, как решить задачу по алгебре. Валерий тотчас сказал, что поможет ему сам. И телефон, оставшийся незанятым, за­звонил наконец. Женя крикнул:

– Валерий, тебя!

Валерий нарочито медленно, чтобы утишить сердцебие­ние, подошел, кашлянул и, изловчившись, произнес почти равнодушно:

– Да?..

– Валер, ты? – услышал он и, еще не зная, кто это, испытал опустошительное разочарование: голос был муж­ской. – Чем занимаешься?..

Теперь Валерий узнал Игоря Гайдукова. Он не обрадо­вался. В ту минуту его волновало только одно: Игорь за­нимает телефон. Игорь же сначала очень обстоятельно рассказал о спектакле в ТЮЗе, на котором только что по­бывал, потом подышал в трубку и спросил:

– Как, серчаешь еще?

– Да, – ответил Валерий.

– Вот я и слышу, – сказал Гайдуков. – Так вот, брат, не виноват я перед тобой. По трем, значит, причи­нам...

«По трем причинам!» – ужаснулся Валерий, предста­вив себе, как Лена, пока Игорь излагает эти причины, без толку пытается дозвониться и, отчаявшаяся, уходит из автоматной будки... Душа не лежала мириться с Игорем, но главным для Валерия было – тотчас закончить раз­говор. И он поспешно ворчливо перебил:

– Ладно, чего долго рассуждать! Может, и верно, ты не виноват. Хватит про это!

– То-то и оно! – проговорил удовлетворенно Гай­дуков. – Ну, будь здоров. Может, сегодня заскочу. Пока!

Валерий со вздохом повесил трубку.

В три она не позвонила. В четыре – тоже. Валерии, сутулясь, ходил по комнате и гадал: «Заболела? Но вче­ра была здорова. Раздумала? Но почему? Просто забыла? Едва ли...»

В половине пятого зашел за «Комсомольской правдой» Владимир Андреевич, отец Жени. (Соседи выписывали разные газеты и потом давали их друг другу читать.) Остановившись в дверях, он спросил Валерия:

– Случилось что-нибудь?..

– Да нет, ничего, – ответил Валерий и перестал хо­дить по комнате.

Он сел, и стало явственно слышным тиканье стенных часов. Каждое «тик-так» отдаляло его от двух часов, когда звонок был реален. Он вышел в коридор, словно там, где не было часов и тиканья, время проходило не так скоро и не так пугающе безостановочно.

Вернулась из магазина мать, и это говорило только о том, что приближается вечер. Она щелкнула выключате­лем. Свет лампы был неприятен – еще одно подтвержде­ние того, что наступает вечер.

Приоткрыла дверь Марина Петровна, мать Жени, и по­звала Ольгу Сергеевну с Валерием «на чашку чая». Такие общие чаепития или ужины часто устраивали по воскре­сеньям дружившие между собой соседи. Особенно по вкусу это было матерям – хождение в гости избавляло то Мари­ну Петровну, то Ольгу Сергеевну от хозяйственных хло­пот. Кроме того, Женя, страдавший отсутствием аппетита, в гостях и при гостях ел, по словам Марины Петровны, куда охотнее. Это также было немаловажно.

Едва соседи собрались за столом, раздался телефонный звонок. Валерий метнулся было из комнаты, но Владимир Андреевич его опередил.

– Это меня! – крикнул он из коридора.

Придя в комнату после короткого разговора с прияте­лем, он заговорщически осведомился у Валерия:

– Что, должна позвонить она?

– Должна была... товарищ один... – пробормотал Ва­лерий.

– Понятно, – сказал Владимир Андреевич. – Все-таки ждать звонка в теплой квартире куда веселей, чем ожи­дать прихода девушки около какого-нибудь памятника. Мне вот, – продолжал Владимир Андреевич, – Марина одно из первых свиданий назначила около памятника Пушкину. Я ждал ее полчаса без результата, потом хлынул ливень, и под ним я простоял еще полчаса. Причем я был совершенно один на площади – все укрылись в подъездах, или под навесами, или, наконец, куда-нибудь бежали, – а я торчал у памятника, боялся, что Марина придет и огорчится, если не застанет меня на условленном месте. А она пришла, когда дождь утих, сухая – ни одной капли на нее не упало, – аккуратная такая и неторопливая. Ока­залось, на пятнадцать минут она решила опоздать заранее. Пошел дождь – она решила переждать. Прошел дождь – она отправилась на свидание, ничуть не сомневаясь, что я окажусь на условленном месте...

– Попробовал бы ты на нем не оказаться! – грозно произнесла Марина Петровна улыбнувшись.

– И после этого ты на ней женился? – спросил пора­женный Женя.

– Да! – ответил Владимир Андреевич с притворно сокрушенным вздохом. – Именно так.

– А я, например, – сказал Женя почти наставитель­но, – очень ценю в людях точность. И на неточном чело­веке ни в коем случае не женюсь.

– Ладно, увидим. Молоко допивай, – сказала Марина Петровна.

«Значит, это у них у всех так водится... Не только Ле­на... – сумрачно соображал Валерий, не чувствуя себя тем не менее сколько-нибудь утешенным. – Что ж...»

Зазвонил телефон.

– Будьте добры, Валерия... Валерий?! Ты, наверное, меня уже знать не хочешь?

– Что ты! Почему?.. – возразил он.

– Тут у меня мама прихворнула немного. Не могла ее оставить. А сейчас папа пришел, я сразу выбежала к автомату... – Она смолкла.

Слово теперь, видимо, было за ним.

– Погуляем? – предложил он.

– Погуляем... – согласилась Лена. – Хотя погода вооб­ще-то жуткая.

– Может, тогда... может, ко мне зайдешь?

– А ты где живешь?.. – спросила она колеблясь.

– Близко! Тут совсем близко! Если проходным – две минуты. Хотя ты проходным не пойдешь, – спохватился он, подумав, что девочки, наверное, не пользуются проход­ными дворами. – Да все равно – рукой подать.

Он стал с воодушевлением, с уймой подробностей объ­яснять, как сказочно короток, прям, прост путь до его дома.

Лена сказала, что сейчас придет. И тут, вопреки все­му, что растолковал, Валерий испугался вдруг, что она не найдет дороги, станет плутать, и велел ей оставаться у автомата на площади – он сам за ней прибежит.

Мать сразу заметила, как переменился в лице Валерий, когда он, уже в пальто, заглянул к Марине Петровне.

– Мама, – заговорил он быстро и возбужденно, – я сейчас вернусь!.. Нет, ничего не произошло. Сейчас ко мне зайдет мой товарищ, с которым мы на одной парте сидим. Вот и все.

Почему-то он говорил о Лене в мужском роде, несмот­ря на то что соседям предстояло, конечно, ее увидеть, и вообще не к чему было напускать туман.

– А как фамилия товарища? – спросила мать. – Это не Гайдуков?

– Его фамилия Холина, – ответил Валерий, продол­жая упрямо говорить о Лене в мужском роде. – Мы сей­час придем. – И, желая показать, что во всем этом нет решительно ничего потайного, добавил, убегая: – Жень­ка, ты заходи! Мы тебе по алгебре поможем.

Чего хотелось Валерию в тот вечер? Его желания бы­ли определенны: чтобы Лена понравилась матери сильно, восхитила бы ее, чтобы мать не показалась Лене замкну­той, суховатой и непременно приглянулась; чтобы все втроем они о чем-нибудь весело беседовали – пусть, на­пример, мать примется подтрунивать над тем, как косно­язычно он выражается: это у нее получается забавно и не­обидно.

Но вышло все немного по-другому.

Мать, как это случалось с ней только в минуты боль­шого смущения, была церемонно и как-то даже старо­модно вежлива. Стол оказался очень хорошо сервирован­ным – так хорошо и тщательно, что это ошеломило в пер­вую очередь самого Валерия, который и разостланную узорчатую скатерть и расставленную на ней посуду – ободок черный с золотом – видел до этого в употреблении не более трех раз в жизни.

Ольга Сергеевна угощала Лену, чересчур часто осведомляясь, не подлить ли ей чаю, а Валерий, морща лоб, си­лился вспомнить что-нибудь очень смешное. Ему казалось, что сейчас самое важное – рассмешить мать и Лену: это разрядит напряжение. Но он не мог ничего припомнить.

Внезапно вошел Женя, причесанный и одетый так, как мальчики его возраста бывают причесаны и одеты лишь в дни именин. Поздоровавшись, Женя сел за стол напро­тив Лены и стал молча в упор на нее смотреть.

– Тебе задачу помочь решить? Мы это в два счета... – сказал Валерий, объясняя Женино появление.

– Задача решена, – кратко ответил на это Женя, не отрывая от Лены внимательных глаз.

«Черт, как его вытурить? – подумал Валерий, готовый провалиться сквозь землю. – Он, кажется, рано спать ло­жится...»

Тут Валерию повезло. Постучала Марина Петровна:

– Женечка, домой! Пора спать.

Женя покорно встал. Но, прежде чем увести его, Ма­рина Петровна стала зачем-то оживленно рассказывать, каким был Валерия в детстве. Она сообщила, что он не терпел купаний в корыте, что он – удивительно! – охот­но раздаривал свои игрушки друзьям, что он был задири­стым, но на редкость рассудительным мальчиком, и, нако­нец, что он совсем не играл с девочками – никогда их не принимал в мальчишечьи игры.

– Ни в какую не принимал, стороной обходил! – И Марина Петровна рассмеялась, оттеняя этим смехом ту разительную перемену, которая с тех пор произошла.

После этого Ольга Сергеевна коротко, но опять-таки неизвестно зачем, поведала о том, как Валерий, семи лет, заболел дифтеритом, который сперва приняли за ангину, а встав в первый раз с постели, спросил:

«Мама, я теперь больше не пациент?»

Валерию подумалось, что, слушая все это, Лена, навер­ное, жалеет о потерянном вечере. А она видела его смяте­ние и сочувствовала ему.

Марина Петровна и Женя ушли, Ольга Сергеевна не мешала сыну и гостье, только изредка вставляла свое сло­во, но все-таки Валерий вел себя несколько принужденно, потому что вспоминал все время о речи Зинаиды Василь­евны, напастях, грозящих Хмелику и Борису, о дурацком примирении с Игорем по телефону... Но обо всем этом не­удобно было говорить в присутствии матери – и не потому даже, что не улыбалось ее в это посвящать: слишком долго пришлось бы вводить Ольгу Сергеевну в курс собы­тий. И он ждал: может, мать отправится сейчас на кухню с посудой, и они останутся одни.

В это время явился Игорь. Он взросло поздоровался с Леной – пожал ей руку, учтиво поклонившись всем кор­пусом, – отчетливо произнес: «Добрый вечер, Ольга Сер­геевна!» – и, как бы покончив на этом с торжественной частью, шумно похлопал Валерия по спине.

– Был сегодня в ТЮЗе, – сказал он. – Открывается занавес, приглядываюсь: очевидно, на сцене педсовет, а может, собрание родительское – тетеньки в белых блу­зочках про что-то рассуждают резво так, правда... Потом одна говорит: «Честное пионерское!» В чем, думаю, дело? Оказалось, совет отряда изображается. Пожилые артистки представляют пионеров. Нельзя, понимаешь, на это из первых рядов глядеть – а я как раз во втором сидел...

Игорь рассказывал о спектакле гораздо свободнее и ко­мичнее, чем по телефону. Валерий слушал его со смешан­ным чувством: и признателен был за то, что тот всех раз­влек, и претило немного то, что у Игоря такое прекрасное расположение духа, когда в школе вчера все вышло до­вольно нескладно. Тем не менее Валерий временами фыркал, а Лена даже хохотала. И, смеющаяся, так нра­вилась Валерию, что, в конечном счете, он получал от шуток Игоря истинное удовольствие.

О теме спектакля Гайдуков говорил немножечко свы­сока, а когда Лена от спектакля перевела было разговор на последние школьные новости, взмолился:

– Ребята! В воскресенье – увольте! – и прижал ру­ку к груди, на миг изнеможенно уронив голову, – жест, к которому куда чаще прибегают актеры на сцене, чем люди у себя дома.

Валерия покоробило. Он увидел, что и лицо Лены ста­ло неприязненным. И не в наигрыше было дело. Игорь, если «декламировал», сам обезоруживающе над собой под­смеивался; кому-кому, а ему рисовка не была свойственна. Задевала самая суть слов Гайдукова. И, оставшись с Леной наедине – после того как все трое вышли на улицу, Игорь тотчас простился, – Валерий недобро сказал:

– Вот какой молодец! – Он кивнул в сторону, куда удалился Гайдуков. – А у Кавалерчика небось перерыва на воскресенье не было...

– И у нас с тобой! – отозвалась Лена, и Валерию ста­ло жарко от радости, что она объединила их в этой фразе.

Остаток вечера ему везло. Было скользко. Прохожие осторожно ступали по прозрачной наледи, тускло отсвечи­вающей лишь вблизи от фонаря. Какая-то женщина опро­кинулась навзничь; коробка консервов, выпавшая из ее рук, пролетела по мостовой целый квартал со стремитель­ностью шайбы. Возле них кто-то судорожно дернулся, сохраняя равновесие. Был веский повод взять Лену под руку. Валерий им воспользовался.

Они шли не торопясь.

– А вы с Игорем дружите? – спросила Лена.

– Да, – ответил Валерий. – Наверное, так с класса шестого приятели. Он здорово начитанный парень, но не задается, не строит из себя, знаешь...

– А ты начитанный? – прервала Лена.

– Я приключенческую литературу почти всю прочи­тал, – ответил Валерий. – И, кроме того, классическую, конечно... Но классическую не всю, – добавил он честно.

– Классическую – «кроме того»? – переспросила Ле­на голосом, хотя и не столь беспощадным, но все-таки смахивающим на тот, которым осведомлялась когда-то на­счет Макаренко.

– Классическую тоже люблю... – сказал он, как тогда теряясь от ее почти надменного тона.

– Тоже так тоже... – Лена помолчала минутку, пого­няла перед собой уголек, точно в «классы» на ходу поиг­рала. – А мне твой Игорь что-то не очень... – Она скроила гримасу.

– Мой! – Он усмехнулся. – Я вчера решил: отрезано, был ты мне другом, хватит!

– Это когда он на комитете с Галиной в «балду» сра­жался?

– Да. Ты откуда узнала?

– Оттуда! Ты волком на него смотрел – вот откуда!.. А потом ничего не сказал?

– Почему? Сказал.

– Что же, интересно?

– Что, мол, дружба врозь. Ну, не в таких, может, словах... Да он понял.

– Ого! – произнесла Лена. В ее голосе было чуть-чуть завистливое уважение к такой прямоте и одновременно робость перед нею. – Что же он тогда к тебе сего­дня явился?

– Так мы днем вроде помирились, – неохотно ответил Валерий.

– Помирились? Это как же? – И, так как он запнул­ся, ответила сама: – Я знаю – так! – Лена высвободила руку, согнутым мизинцем зацепила мизинец опешившего Валерия и, откровенно издеваясь, пропела младенческое заклинание: – «Мирись, мирись, никогда не дерись! Если будешь драться – не буду играться!..» Вот так вы и поми­рились, – уже не дразня, спокойно закончила она.

– Значит, думаешь, я на попятный пошел, да? – спросил он тоном мальчишки, ударяющегося в амби­цию. – Думаешь, да? – повторил он, цепенея от сознания, что ведет себя несолидно, неуместно и падает в глазах Лены.

Она не ответила, только взглянула на него, точно не узнавая. И тогда Валерий, желая погасить этот взгляд, следя больше за ее глазами, чем за собственными словами, рассказал, каким скоропалительным и случайным было его примирение с Игорем, почему он скомкал разговор. Где-то в середине последнего слова его точно опалило: выдал се­бя! Проболтался! Она, конечно, все поняла...

Он шел и смотрел неотрывно себе под ноги, потом ско­сил глаза на Лену. Она тоже смотрела себе под ноги, лицо ее было темно-розовым от смущения... И выглядела не уве­реннее его.

– Чудак, – сказала наконец Лена, – я же тебе все равно дозвонилась бы!

Он был счастлив. Ведь Лена сказала это, не пропустив мимо ушей его слова, нет, а в ответ на них! Ее ответ значил, что ей не надоело б еще и еще раз опускать в прорезь автомата монету, слышать короткие гудки, снова занимать очередь к будке и опять набирать его номер... Это было замечательно! Это была почти что взаимность!

– Валерий, – проговорила Лена, – а мы так и не при­думали, как защитить твоих малышей. – Вероятно, она вспомнила об этом потому, что они прошли мимо той под­воротни в школьном переулке, где всегда топтались под­ростки, которых невольно сторонятся прохожие.

– К завтраму будет придумано! – пообещал Валерий. Ему сейчас все было под силу.

– И тогда мне скажешь?

– Конечно.

– Уж, пожалуйста, меня как члена комитета держи в курсе деля. Ладно?.. – спросила она, улыбнувшись ему.

– Ладно, член комитета, – ответил он ворчливо и все-таки очень мягко.

Ему хотелось немедля о ней позаботиться, сейчас же от чего-то оберечь, и тяготило, что нет для этого повода.

– Не холодно? – спросил Валерий.

Гуляя, они сделали изрядный крюк и только теперь повернули в сторону ее дома. Навстречу порывами дул ветер, взметая сор и даже дробленый шлак, которым посы­пали наледь.

– Нет, что ты... Ой!.. – Лене что-то попало в глаз – должно быть, частица шлака.

Она стала спиной к ветру, и Валерий скомандовал, по­вторяя то, что, бывало, говорила ему мать:

– Не три! Надо хорошенько поморгать!

Она покорно и старательно заморгала, потом сказала:

– Кажется, прошло...

– Ну, больше тебе ничего не попадет в глаз, – заявил Валерий.

Он крепко взял ее под руку, и они зашагали: Вале­рий – лицом, а Лена – спиной к ветру. Когда у Валерия заслезились глаза, Лена предложила перемениться роля­ми, однако он не согласился.

Он вел Лену так, что режущий ветер не касался ее ли­ца. И он был горд, точно способ ходьбы задом наперед являлся важным изобретением, к тому же ему принадле­жащим.

Валерий действительно придумал, как защитить ма­лышей, и очень скоро – на другой день. Когда, насвисты­вая, подбрасывая и ловя только что купленный батон, он шел из булочной, его остановил тренер юношеского спор­тивного общества. Так как Валерий пропустил несколько последних тренировок, то встрече не обрадовался. Но тре­нер ругать его не стал.

– Смотри, сегодня обязательно приходи, – только и сказал он, не очень-то сурово грозя Валерию пальцем. – Летом зачастил, теперь манкируешь.

– Точно приду! Я не манкировал, Федор Василье­вич... – начал Валерий, которого проняло, как всегда, если с ним говорили менее резко, чем он заслуживал. – Тут по­лучилось то...

Но Федора Васильевича отвлек проходивший мимо зна­комый, а повернувшись через минуту к Валерию, он спро­сил:

– Теперь-то здоров? – Будто Валерий только что жа­ловался ему на хворь.

И Валерий, опустив голову, как если б перед этим на­врал про болезни, ответил:

– Теперь – да.

На занятии боксерской секции, когда он снова после перерыва молотил по «груше», а слева и справа делали то же другие ребята, ему как раз и пришла в голову мысль...

Вечером, когда к парням, роившимся, как всегда, у во­рот большого двора в школьном переулке, присоединился Шустиков, – закурил, сплюнул, вообще начал было нето­ропливо обживаться в приятном обществе, – перед воро­тами остановился маленький отряд. Это были десять юных боксеров с одинаковыми чемоданчиками и руками, тяже­лыми даже на вид. Предводительствовал отрядом Валерий.

– Есть разговор! – обратился он к Шустикову и про­чим.

Боксеры окружили их полукольцом и опустили чемо­данчики на землю.

– Значит, вот, – сказал Валерий. – Если мальцов из нашей школы кто тронет... Ясно?

– А ты и есть защитник юных пионеров? – спросил парень, в котором Валерий узнал того самого, что осенью пристал к нему и Игорю.

– Вот-вот, защитник, – сказал из-за плеча Валерия товарищ по боксерской секции. – А дело так будет постав­лено: юный пионер, допустим, сам себе ненароком шишку набьет, а мы вас за бока будем брать. Вот как будет дело поставлено!

– Ты сперва до боков доберись! – хорохорился тот же парень.

– Хук – справа, хук – слева, и ты повис на кана­те, – пояснил Валерий.

– Хватит справа, слева – не надо, – сказал коллега Валерия.

– Все понятно? – осведомился Валерий.

Юные боксеры сделали шаг вперед и сжали кулаки. На языке военных это называется демонстрацией силы.

– Нужна нам ваша мелюзга! – осторожно огрызнулся кто-то.

– А тогда – р-разойдись! – скомандовал Валерий.

Приятелей Шустикова было не меньше, чем боксеров, но они оценили силы противника. Со словами: «Неохота связываться, а то б я им...» – парни стали независимо оттягиваться в глубь двора. И тут Шустиков, который в продолжение всего обмена любезностями помалкивал – покуривал, чмокая при затяжках, с видом бесстрастного наблюдателя распри, – поднялся на крыльцо и хрипло крикнул Валерию:

– Довоюешься, сволочь! – и рванул на себя боль­шую, обитую войлоком дверь.

Но то ли дверь отсырела (крыльцо было запорошено снегом), то ли, против обыкновения, заперта – так или иначе, она не распахнулась. А Валерий в несколько прыж­ков достиг крыльца, обхватил Шустикова, повернул к себе спиной и прижал грудью к скрипнувшим, качнувшимся перильцам.

Высвободиться Шустиков не мог. Заступничество при­ятелей выражалось в покрикиваниях, вроде: «Чё те от не­го надо?!» – бодрящих, но, в сущности, безрезультатных. На секунду Алексею показалось, что Валерий, навалив­шийся на него всей тяжестью, его отпустил. Однако через мгновение Саблин внезапно приподнял Шустикова за шта­ны и ворот над перильцами, встряхнул, багровея от уси­лия, и разжал пальцы.

Расстояние до земли, вернее – до мягкого сугроба, рав­нялось полутора метрам. Лететь было недалеко, хотя и унизительно.

Нырнув в снег (он ударился только коленями), Шусти­ков сразу же вскочил, равномерно облепленный снегом. Валерий, отступивший к своему отряду, сказал:

– Пока!

И тут заливисто захохотал трехгодовалый мальчонка, насыпавший совком снег в игрушечный грузовик, который он, сопя, тащил за собой на тесемке в глубь двора. Маль­чонка движением, уморительно-неожиданным для такого маленького, кинул в сторону совок, сел в снег (а пропади все пропадом, дайте посмеяться вволю!) и захохотал безудержно, как хохочут маленькие в кукольном театре, ко­гда разойдутся.

Он смеялся, конечно, не посрамлению хулигана, а про­сто тому, что большой дядя вывалялся в снегу, как ма­ленький, и вытаскивает снег из-за пазухи, из карманов, из рукавов, где никогда у больших не бывает снега.

Шустиков подскочил к нему, рявкнул что-то и вдруг пнул ногой грузовичок, так что тот упал в угольную яму.

Няня поспешно сказала маленькому:

– Пускай... подумаешь! Он уже плохой был, этот грузовик, старый совсем, а у тебя новый есть, и еще за­водной папа тебе купит. Посадишь в него солдатиков – ка-ак помчит твой автомобиль!

Малыш страдальчески сдвинул светлые брови, решая, горевать ли. Потом глотнул, встал, крикнул Шустикову вслед:

– У него все равно колеса не крутились!

Шустиков буквально ворвался к Костяшкину. Он ред­ко заходил к нему раньше, потому что Костяшкин каждый день сам являлся к Алексею и они вместе проводили вре­мя во дворе. Но всю последнюю неделю Костяшкин поче­му-то носа не казал. Это озадачивало Шустикова, он подо­зревал, что тут что-то нечисто, так как Костяшкин избегал его и в школе, однако спрашивать, в чем дело, из самолю­бия не желал. Много чести для Васьки Костяшкина!..

Но, после того как Валерий на глазах всей компании бросил его в снег, Шустиков побежал к Костяшкину. Не затем, чтоб узнать наконец, почему Васька отбился от компании, а затем, чтобы выместить на нем злость, «пси­хануть» всласть... Что Костяшкин снесет, стерпит, в этом он не сомневался. Васька был тряпкой.

– Ты где пропадаешь? – с порога накинулся Шусти­ков на приятеля. – Когда надо – тебя нет! – Он громко выругался, не заботясь о том, что его могут услышать Васькины соседи. Он был действительно вне себя.

Костяшкин знал, что Алексей не бранится, когда по­близости незнакомые люди, он дает себе волю лишь в тес­ном кругу «своих» ребят.

– Чего к нам ходить перестал, а? – наседал Шусти­ков. Алексея возмущало, что Костяшкин, обладавший не­малой физической силой и только за то пользовавшийся его уважением, не оказался рядом с ним как раз тогда, ко­гда мог пригодиться.

– Я, Леша, потому не хожу... – начал Костяшкин и забегал глазами по комнате, точно ища лазейку. – Вообще я решил кончать бузу! – закончил он. Бухнулся на диван и небрежно засвистел.

Шустиков сел рядом.

– Ты про что? – спросил он.

– Про то. Я в комсомол, может, вступать буду, – сообщил Костяшкин с улыбкой, чтобы, в случае если Алексей впадет в ярость, можно было обратить все в шутку.

Шустиков отозвался презрительно:

– Примут тебя, как же!

– А чего ж! Заслужу – примут.

– Чем же ты заслужишь? – Шустиков насмехался.

– Заслужу, Не бойся.

– Потому ты, значит, и решил бузу кончать?

– Правильно. – Это Костяшкин сказал облегченно и благодарно. Вот, мол, своим наводящим вопросом ты мне помог все объяснить без лишних слов.

– И когда ж, думаешь, тебя примут?

– Может, в мае, – неохотно ответил Костяшкин.

Он как будто жалел, что сказал когда; наверное, боял­ся сглазить.

Шустиков с сосредоточенной прищуркой смотрел на приятеля. Как так? У Васьки появились свои планы. И Васька без него их составляет, не открывает их ему. А он-то уверен был, что у Костяшкина не может быть в голове ничего, кроме того, что внушал ему он, Шустиков.

Алексей был удивлен, как человек, который обнару­жил бы в ящике своего стола незнакомые вещи, неведо­мо кем и когда туда положенные. Ведь ключ от ящика был у него...

– Я тоже в комсомол вступать буду, – сказал неожи­данно Шустиков.

– Ну и все! – Костяшкин просиял. – Значит, на па­ру! Я ж говорил: кончать бузу! А ты волком глядел!

– Я, между прочим, ничего кончать не собираюсь, ясно? – сказал Шустиков холодно. – А в комсомол меня, будь уверен, примут не когда-нибудь, как тебя. Очень ско­ро примут! Понятно?

Алексей с удовольствием взглянул на обалдело вытя­нувшуюся физиономию Костяшкина и шагнул к двери.

– Постой! – остановил его Костяшкин.

Он ничего не понимал. Он до сих пор считал, что мож­но выбрать что-нибудь одно. Можно бузить (это означало для Костяшкина бить баклуши, озорничать, совершать поступки, за которые приглашают в милицию) и можно взяться за ум (это означало готовить уроки, читать книж­ки, жить так, чтобы никто худого слова о тебе сказать не смел, и, наконец, вступить в комсомол).

Но вот Шустиков за ум не берется, а в комсомол по­дает. Нелепо.

Хотя Костяшкин не раз в своей жизни поступал сквер­но и глупо, ему всегда было противно притворство. Если его справедливо в чем-нибудь упрекали, он отмалчивался, отпирался односложно, но ничего не сочинял в свое оправ­дание. Точно так же он не таил от домашних, с кем водит компанию, хотя бы у его приятелей и была дурная слава. В своей неправоте Костяшкин был прям, а не изворотлив. Действий ловчилы он не понимал, если тот сам их ему не растолковывал.

– Врешь ты, – сказал он Шустикову, – что в комсо­мол подашь. Тебя, конечно, все равно не примут. Да тебе самому не нужно. На кой?

– Значит, нужно, – ответил Шустиков.

Костяшкин смотрел на приятеля, и впервые тот раз­дражал его так...

– Не может быть, чтоб тебя приняли, – сказал Ко­стяшкин.

– Поглядим.

Костяшкин отвернулся. Шустикову не о чем больше было с ним говорить. Васька вышел из повиновения. Он держался настолько независимо, что и цыкать на него бы­ло бесполезно – Алексей чувствовал: не помогло бы. Нуж­но что-то изобрести...

– Ну ладно, – сказал Шустиков.

– Пока, – не оборачиваясь, ответил Костяшкин.

После стычки с Шустиковым у Валерия было победное настроение. Рассказал он о случившемся сначала одной Лене – чтоб знала, что он не только придумал, но пред­принял кое-что для защиты своих пионеров. О поединке с Шустиковым он умолчал, не желая оттенять собственной доблести.

– Так они и капитулировали, даже отомстить не по­сулили? – переспросила Лена.

– Нет, – ответил он, дивясь, что Лене недостает имен­но конца истории, им обрубленного.

– М-да, – сказала Лена. Она не осуждала и не вос­торгалась, и Валерий, который ожидал, что она разделит его настроение, был обескуражен.

Встретив на перемене Леню Хмелика и Гену Конева, он рассказал всю историю им. О том, как бросил Шустикова в снег, он тоже упомянул, но без подробностей, чтоб не получилось хвастливо.

Мальчики пришли в восхищение. История распростра­нилась со скоростью звука. Валерия обступили. Наруши­лось нормальное движение по коридору. После замечания дежурного толкучка прекратилась, но пятиклассники сле­довали за Валерием цепочкой, выспрашивая подробно­сти, которые тотчас передавались по цепочке же из уст в уста.

Они допытывались, с какой высоты летел Шустиков, получил ли он предварительно тумака, не схлопотал ли напоследок по шее. Они торжествовали, но им было мало того, что произошло.

На следующей перемене Валерий походя услышал всю историю в пересказе Гены Конева. Со слов Гены выходи­ло, что он поднял Шустикова за штаны и за волосы, а на прощание «так звезданул по уху, что тот зарылся носом в снег».

– По уху я его не бил, – заметил Валерий, сдержанно отклоняя такое преувеличение своих заслуг. – И этого не говорил.

– Нет, говорили! – пылко возразил Хмелик. – Я сам слышал!

– И я тоже, – присоединился Конев. – Вы сами ска­зали.

– Я очень хорошо помню! – с горящими глазами твердил Хмелик.

И, хотя Валерий знал наверняка, что это не так, он не стал отпираться. Глупо и бесполезно было спорить, призы­вать кого-то в свидетели...

– Ладно, говорил, – буркнул он и улыбнулся, уступая ребятам вымышленную оплеуху.

На него смотрели уважительно до обожания, чуть при­открыв рты, а Хмелик – как-то нестерпимо преданно.

– Я пойду, – сказал Валерий.

В противоположном конце коридора его нагнал Гена Конев.

– Мы вас, имейте в виду, тоже не подведем, – заго­ворил он торопливо. – Вы, наверное, знаете... Вам, навер­ное, уже наша классная руководительница сказала, да? В общем, я двойку на географии схватил... Так я завтра исправлю. А там еще с одним Хмель возится...

Зазвенел звонок. Конев, махнув рукой, убежал.

И Валерий вошел в класс, весело раздумывая о стран­ном способе повышения успеваемости, который нечаянно применил.

Победное настроение Валерия рассеялось на большой перемене. Передавался первый выпуск радиогазеты «Школьные новости». Не меньше половины выпуска занял фельетон Зинаиды Васильевны Котовой о нарушителях дисциплины.

Может быть, помещенный в стенгазете, фельетон не приковал бы к себе внимания ребят, как не вызвала бы особого интереса речь Котовой о том же на собрании. Но первая передача по школьному радио – это было событие. К тому же фельетон читала девочка-диктор, подражая дикторам настоящего радио, и можно было гадать, чей это голос. Словом, передачу, шикая друг на друга, слушали на всех этажах.

В фельетоне говорилось сначала об уже, засунутом кем-то в портфель учительницы русского языка и лите­ратуры. Хозяин ужа был назван «воскресителем нравов дореволюционной гимназии». «Воскресителю» предлага­лось повиниться.

Дальше фельетон посвящался «дикарству» ученика 5-го «Б» Хмелика. Получалось, что Хмелик метил со дво­ра снежком не только в форточку, но непосредственно в классный журнал. Для уничижения Хмелика, а также пото­му, что это был фельетон, употреблялись славянизмы: «притча во языцех», «витать во облацех» и «иже с ними», на которых неопытная дикторша всякий раз спотыкалась,

«Притчей во языцех» объявлялся поступок Хмелика, «витал во облацех» (и притом, как ни странно, «оказался не на высоте»!) совет дружины; кто такие «иже с ними» – уточнено не было.

За передачей последовал звонок на урок, так что Ва­лерий не успел даже повидать Хмелика. Жалея, что не может сейчас же чем-то его подбодрить, он со злостью думал: «Стоило трудиться столько, радиоузел этот соору­жать, чтоб голос Котовой теперь на всю школу гремел!» Это было до того досадно, что Валерий вспомнил с оттен­ком неприязни даже об общей благодарности Станкину за то, что тот наладил узел... «Да ведь Станкин же редактор «Школьных новостей»! – всплыло у него в голове. – Ну, подожди, я тебе мозги прочищу!»

Он немедленно написал Стасику записку: «На переме­не обязательно нужно поговорить о весьма серьезном. Ва­лерий».

Станкин, не скользнув по записке взглядом, сунул ее в парту.

Это был его обычай – он не отвлекался на уроке ни на что постороннее. К этому привыкли так же, как к то­му, что Стасик Станкин не подсказывает, ни при каких условиях не передает шпаргалок, не признает почти об­щепринятого у ребят отрывисто-грубоватого тона.

Ко всему этому привыкли не сразу. Валерий учился со Стасиком в мужской школе и видел, как трудно при­ходилось ему, когда он ни за что не отступал от «прин­ципов». На Станкина многие одноклассники смотрели косо.

Можно считать шпаргалку злом и все-таки негодовать, что в исключительный момент тебе ее не передали, хотя это было просто и безопасно сделать. А Станкин не пере­давал... И не по зловредности – это скоро все поняли, – а потому, как выражался он, припертый к стене, что «это шло бы вразрез с принципами, которые считаю верными».

Уважая Станкина за эту стойкость, Валерий до послед­него времени не считал его «своим».

В последний год Станкина резко отличало от других ребят (хотя сам он этого совсем не подчеркивал) то, что будущее его было определено. Он занимался физикой, по­мимо школы, в кружке при физическом факультете уни­верситета, участвовал в олимпиаде и был награжден ву­зовскими учебниками по физике. Никто не сомневался, что его примут на физфак, как и в том, что «Станкин идет на медаль».

Сам он, когда говорили об этом, скромно пожимал плечами, хотя чувствовал себя, вероятно, довольно уверенно. На уроках физики он никогда не «выскакивал», несмотря на то что в решении задач, например, был ис­кушен никак не менее преподавателя.

И все-таки если что и отделяло сейчас Стасика от ре­бят, то не его свободная, взрослая речь (многие в девя­том классе стали говорить свободнее и взрослее) и не его особая непримиримость к шпаргалке, а именно предрешенность его послешкольной судьбы. Для остальных то, что последует за экзаменами на аттестат, было в совер­шенном тумане. Не то завод, не то институт, может, техучилище, может, отъезд на необжитые земли... Неизвест­но, кем станешь... А в лице Станкина, безусом и безборо­дом, казалось, были уже черты, которые и в облике будущего профессора могли бы остаться неизмененными.

– Слушай, редактор, а ведь ты сегодня в первом вы­пуске такую ерунду напорол!.. – сказал Валерий Стасику, когда урок кончился и учитель вышел из класса. – Теперь распутывай, друг!

– В каком отношении? – хладнокровно спросил Станкин.

– В том! – раздраженно ответил Валерий. – В фелье­тоне.

– Что касается этого материала, – с расстановкой произнес Стасик, – то его, к твоему сведению, моя редак­торская рука вообще не касалась. Я там, между прочим, намеревался придаточное предложение переделать в при­частный оборот, а потом не стал, знаешь ли...

– Плевал я на причастный оборот! – вспылил Вале­рий. – Какую вы загнули ерундовину со снежком!

– Ты считаешь, раздули? – осведомился Станкин, неумолимо оставаясь в рамках мирной беседы. – Возмож­но... Но лично я, вообще говоря, не сочувствую тем, кто за­брасывает в класс снежки.

– Я, что ли, им сочувствую! – заорал Валерий, вы­веденный из себя спокойствием и округлыми фразами Стасика. – Да Хмелик-то тут при чем?!

– А, так конкретно Хмелик, по-твоему, зря попал в фельетон?

– Правильно, Стасик, – сказала Лена вкрадчиво, ласково и жалостливо, как говорят взрослые с маленьким несмышленышем. – Правильно, умница!.. А сейчас я тебе лучше еще объясню. Икс кинул в окно снежок. Так, Стасичек?.. А Валерий – видишь этого мальчика, его зовут Валерий Саблин – Валерий утверждает, что икс не най­ден, что икс не есть Леня Хмелик. Видишь, как просто?..

– Я этого парнишку как раз не знаю, – слегка расте­рялся Станкин.

– Я его знаю! – с вызовом ответил Валерий.

– Погоди, – отстранил Валерия подошедший Гайду­ков. – Кончайте вы воду в ступе толочь!.. Станкин! Ты мой велосипед видал?

– Видал, – ответил озадаченно Станкин. – Но, собс...

– Подходящая машина?

– Да. А, собс...

– Нравится?

– Безусловно... – Станкин не успевал выразить недоумения между быстрыми, короткими и властными вопро­сами Игоря.

– Так вот: если от забора во дворе ты хоть одним снежком из десяти угодишь в форточку вашего класса – или нашего, все равно, – велосипед – твой! Безвозмездно! За одно попадание...

Неожиданное предложение Гайдукова всех развесели­ло. Ляпунов, который особенно загорелся, настаивал, чтоб после уроков Станкин выполнил упражнение, заданное Игорем, при всем классе, и уже оповещал одноклассников о предстоящей потехе.

– Собственно... – сосредоточенно проговорил Стан­кин только потому, что уже два раза начинал произно­сить это слово. (Он всегда заканчивал начатое.) – Не исключено, что я... – Стасик с беспокойством взглянул на воодушевленно суетящегося Ляпунова, – не попаду в фор­точку. Из этого следует...

– ...что одиннадцатилетний мальчишка подавно в нее не попадет! – докончил стремительно Игорь, рядом с ко­торым не только обстоятельный Стасик, но и кто-нибудь порасторопнее частенько выглядел мямлей.

– Дашь опровержение, понял? – бросил Валерий за­тюканному редактору и поспешил на третий этаж, в 5-й «Б».

...Пятиклассники интересовались единственно спор­тивной стороной поступка Хмелика. Они пропустили ми­мо ушей ядовитые слова, сказанные в осуждение Лени по радио: эти слова были частью чересчур мудреными, а частью привычными – и тоже слишком.

Хмелик был для ребят из параллельных классов, сбегавшихся на него поглядеть, пареньком с завидно меткой рукой, который ловко созорничал, но – случается со все­ми! – попался. И они спорили без устали: мог Хмелик угодить через форточку в класс с первого раза или не мог? Многие настаивали, что сначала был недолет и только по­том уж – попадание... Гена Конев повторял всем любопыт­ным одно и то же:

– Хмель ни в какой класс ничего не закидывал. Мы с ним играли в снежки и ни от кого не прятались, его и увидели из окна. А он даже мне снежком не влепил!

Иногда Конев еще добавлял:

– У него вообще по физкультуре тройка.

Увидев вместо мускулистого дискобола худенького, смирного и печального мальчика с тройкой по физкульту­ре, любопытные расходились. Что касается одноклассников Хмелика, то их не нужно было убеждать, что Леня не ви­новат. Они сочувствовали ему. И лишь две одноклассницы преследовали Хмелика коварным вопросом:

– Леня, почему у тебя в волосах нет пера?..

Если б Хмелик клюнул и спросил: «Почему у меня должно быть перо?» (на это девочки очень рассчитыва­ли), – тут бы они ему великолепно ответили: «А дикари без перьев не бывают!» И получился бы намек на «дикар­ство», о котором говорилось в фельетоне.

Но Хмелик рушил хитрые планы девочек: на их во­прос, такой нарочно нелепый и интригующий, он не отзы­вался вовсе... Он шагал по коридору и молчал, кто бы с ним ни заговаривал.

К нему подошла классная руководительница.

– Как это тебя угораздило, Леня? – спросила она, со­крушенно качая головой.

Гена Конев тотчас принялся энергично объяснять:

– Он никуда ничего не закидывал!.. Мы с ним... – В заключение Гена напомнил о тройке по физкультуре и для наглядности помял в пальцах дряблый бицепс Хме­лика. – Пощупайте сами, – предложил он классной руко­водительнице.

Однако классная руководительница не стала щупать бицепс, а продолжала качать головой – совсем слабо, едва-едва: так качают головой уже не в укор другому, но в такт своим мыслям... Учительница оставила ребят, сказав, что вечером зайдет к Хмелику домой. А к Лёниному бицепсу протянула было руку староста. Леня резко, обозленно вы­рвался.

– Хмелик, почему у тебя в волосах нет пера? – уста­ло и безнадежно вопросили в этот момент упрямые де­вочки.

– Почему у меня должно быть перо?.. Какое пе­ро?.. – внезапно откликнулся Хмелик, озираясь по сторо­нам, точно не очнувшийся от сна.

– А дикари без перьев не бывают! – дружно, радостно крикнули обе девочки, не веря себе, что Леня все-таки поймался на их удочку.

Хмелик прыгнул вперед и без звука, с остервенением дернул за косы обеих девчонок сразу. Те, заголосив, даже присели от боли. Он развязал им ленты и, возмущенно сопя, отошел.

Девочки повели себя по-разному. Одна легко отвела душу, произнеся: «Дурак!» – после чего быстро распле­ла и заново заплела косу. Другая не стала приводить себя в порядок, а, причитая: «Пусть все увидят, что он наде­лал, пусть ему будет, пусть ему будет...» – направилась в учительскую. Впрочем, она намеревалась скорее попугать обидчика, чем действительно пожаловаться.

Эта девочка и попалась прежде всего на глаза Вале­рию, когда он поднялся на третий этаж.

– Кому это «пусть будет»? – спросил Валерий. – А, Ветрова?

Девочка подумала, что ответить вожатому, который все-таки тоже школьник, не значит наябедничать, и ука­зала на Хмелика. Тут возле них очутилась Наталья Нико­лаевна. Наталья Николаевна была учительница. Правда, сегодня она почему-то повязала красный галстук, что удивляло, но все-таки учительница... Ветрова запнулась.

– Ну, кто обидел? – спросила Наталья Николаевна, положив Ветровой на голову руку. – Я с сегодняшнего дня старшая вожатая. Мне теперь все надо знать. – Она слегка взъерошила девочке волосы.

Участие разбередило почти улетучившуюся обиду, и Ветрова, всхлипнув, призналась:

– Хмелик чуть косу не оторвал! – Но тут же добави­ла: – Его сегодня зря по радио обругали... А вообще-то он тихий.

– Приходите ко мне после уроков все – Хмелик, ты члены совета отряда, – велела Наталья Николаевна, – звеньевые тоже. И вы, Валерий. Будет совет дружины. В пионерской. Разберемся в фельетоне, сообщим потом в «Школьные новости», что думаем... Почему без галсту­ка? – Последнее относилось уже к проходившему мимо пятикласснику Тишкову: Наталья Николаевна входила в круг своих новых обязанностей.

Воспользоваться приглашением на совет дружины Ва­лерию не пришлось. После занятий собралась комсомоль­ская группа 9-го «А». Предстояло обсудить поступок Кавалерчика, крикнувшего, когда влетел в класс снежок: «Бомба!» – и уйти было нельзя.

«Хорошо, что Наталья Николаевна теперь старшая вожатая, – подумал Валерий. (Прежняя старшая вожатая с начала года много болела, так что пионеры редко ее ви­дели.) – Она и без меня разберется...»

Он не забывал откровенного, необычного, хорошего их разговора.

Пришли Зинаида Васильевна и Макар Андронович, и Станкин открыл собрание группы.

С того дня когда Макар Андронович удалил Бориса с урока, а Зинаида Васильевна упомянула на комитете о «деле» Кавалерчика, все ребята знали, что им тоже при­дется высказываться о случае на уроке географии. Ждал этого и Борис.

...Зинаида Васильевна встала первой.

– Комсомольцы, – сказала она, – нам нужно сегодня настроиться на самый серьезный лад, на очень, очень серьезный лад...

И Зинаида Васильевна заговорила. Она говорила о Североатлантическом пакте, Европейском оборонительном сообществе, воинственных речах генерала Грюнтера и непреклонно смотрела на Кавалерчика, который беспокойно ерзал на парте. А ребятам тревожно и неловко было на него глядеть. Ведь если речь о его проступке учительница начинает с Грюнтера и других страшилищ, виденных лишь на карикатурах, то, может быть, Боря, так хорошо знако­мый, чем-то им сродни?.. Эта мысль возникала не у всех и, наверное, не дольше, чем на мгновение. Но она мелька­ла все-таки.

Конечно, некоторые из ребят, слушавших Котову, сла­бо разбирались в международном положении. Конечно, среди них были такие, которые читали газеты только по­тому, что историчка «гоняет по современным событиям». Они просто не решались сейчас что-либо сказать, считая, что для этого надо быть более сведущими в вопросах ми­ровой политики. И, хотя чтоб догадаться и заявить, что Кавалерчик не имеет отношения к североатлантическому генералу, достаточно было всего-навсего верить собствен­ным глазам, после речи Зинаиды Васильевны воцарилось молчание. Затем, после обычных просьб быть поактивнее, комсомольцы стали подниматься один за другим. Все го­ворили очень коротко: Борис сорвал урок, он поступил неразумно, ему нужно объявить выговор. Никакие призы­вы не помогали, подробнее не высказывался никто.

– Предоставим слово групоргу... Пожалуйста, Стан­кин, – предложила Зинаида Васильевна, забывая, что Станкин сам ведет собрание.

– Ну, так вот, – произнес Стасик, видимо раздумы­вая, с чего начать.

Макар Андронович скупо, поощрительно кивнул. Так опытный, немолодой учитель на уроке ли, где присут­ствует инспектор, или на экзамене дает понять хорошему ученику, что вполне надеется на его здравый ум и робеть совершенно не к чему.

– Я считаю, – сказал Станкин, – что Борис, безуслов­но, заслуживает взыскания. Этот его нелепый выкрик на уроке географии... – Стасик развел руками. – Конечно, это такое мальчишество, которое девятикласснику не к лицу! Еще в шестом классе, я понимаю, такое озорство можно как-то, что ли...

– Озорству вообще не место в школе, – вставила Котова.

– А может быть, и вообще не место, – согласился Станкин менее убежденно. – Так или иначе, но Кавалерчик непроизвольно всегда что-нибудь откалывает. И ста­вит себя в глупое положение. Ну и, конечно, класс. Что же касается того, будто Борис сеял страх, то тут Зинаида Васильевна, по-моему, неправа: Борис сеял, наоборот, смех. Он это изо всех сил старается делать – и довольно назойливо. Как я уже сказал, это его ставит в глупое по­ложение, – безжалостно закончил Станкин.

В общем, все это было правильно, хотя недостатки Бо­ри Кавалерчика были чуточку преувеличены и судил о них Стасик немного свысока. Но на то уж это был Стасик!

Главное же, Станкин отверг самое опасное обвинение Котовой. И в ту минуту, когда он учтиво, твердо и бес­пристрастно возражал ей, Валерий от души восхищался обстоятельным Стасиком, который еще несколько часов назад его бесил.

Но Зинаида Васильевна не сдалась.

– Товарищи! – проговорила она звонко, как бы взы­вая к дремлющей совести ребят. – Вместо того чтоб остро, принципиально критиковать нетерпимый поступок, Стан­кин нам фактически предлагает амнистировать Кавалер­чика. Амнистировать, а обсуждение свернуть! Ведь это он предлагает? – спросила она тоном человека, который рад бы обнаружить, что заблуждается, и взять обратно свои слова.

– Амнистируют только преступников, – внятно сказа­ла Лена.

– Но комсомолу адвокаты не нужны! – воскликнула Зинаида Васильевна не слыша. – Взыскание помягче, и кончен разговор – вот чего хотел бы Станкин! Но суть ведь не только в том, – продолжала Котова тише и вкрад­чивее, – оставим мы Кавалерчика в комсомоле или нет. Мы вынесем дело Кавалерчика на комитет, на общешколь­ное комсомольское собрание прежде всего потому, что на этом деле нужно воспитывать всех ребят. Вот поэтому... – Она словно бы доверительно приоткрывала перед ними, молодыми да зелеными, чистоту и значительность своих намерений. – А что сознательность в вас нужно воспиты­вать – об этом свидетельствует беззубое выступление Станкина, который не потрудился отдать себе отчет в том, что крикнул Кавалерчик. Долг Станкина – исправить свою ошибку на общем комсомольском собрании.

Так Станкин был втянут в орбиту «дела» Кавалерчи­ка. Тучи сгущались. Наступила тягостная тишина. Вале­рий с Леной шепотом препирались, кому из них говорить раньше. В это время им передали записку:

Вы, иже с ними! Цыц мне! Слово беру я!!

Готовый к услугам и борьбе

Ляпунов.

– Ребята, вы знаете... – Ляпунов изобразил смуще­ние, как когда-то, сообщая Терехиной, что собирается же­ниться. – Мне случалось и сболтнуть что не надо, и на­куролесить... – Он махнул рукой, прерывая себя: что, мол, распространяться, сами знаете. – Кажется, поэтому мне неудобно – верно? – критиковать Кавалерчика: сам вроде такой же... – Он сделал паузу, будто справляясь со сму­щением.

Все, кто знал Ляпунова, видели, что он хитро прики­дывается, наслаждается своей точной игрой и вот-вот со­вершит выверт, который заметят они, но вряд ли разга­дают учителя.

Вот какой выверт – это пока что не прояснялось.

– Все же скажу, – продолжал Ляпунов, точно пре­одолев сомнения. – Помню, недавно критиковали меня на комитете за то, что употребляю, обращаясь к девочкам, дурацкое, бессмысленное слово. Не стоит его здесь и по­вторять.

Зинаида Васильевна удовлетворенно кивнула.

– Это он про «ложкомойниц»... – перешептывались де­вочки.

– Мне тогда Зинаида Васильевна и другие члены ко­митета помогли понять – именно попять, какое вредное у меня было поведение! Пусть ребята скажут, слышали от меня потом хоть раз это слово или нет... – Ляпунов передохнул. – Мне, между прочим, в память запало из Ломоносова: «На итальянском с женским полом говорить пристойно», – сказал он, простодушно улыбаясь и как бы извиняясь, что касается посторонних вещей. – Иногда ду­маешь даже: неплохо бы, верно, итальянским этим вла­деть...

– А что же, а что же, не могли бы вы час в день уде­лять иностранному языку?! – перебил Макар Андронович, совершенно растрогавшись. – У вас же хорошие способно­сти, вы же могли бы второй иностранный изучить шутя! – Это был конек Макара Андроновича: он постоянно ратовал за то, чтоб в школе преподавали два иностранных язы­ка. – Итальянский, французский – какой выбрали бы!..

Он всплеснул руками и осекся, словно осознав вдруг бесплодность этого разговора.

– Или взять другой эпизод. Помню, в пятом классе угораздило меня на диктанте закричать «Кукареку!» – продолжал Ляпунов совсем уже в тоне воспоминаний о далеком и милом прошлом. – И сошло мне это с рук. Не придали значения. Так я потом этот номер раза два повто­рял! Поэтому мы правильно делаем, что не сквозь пальцы глядим на выходку Кавалерчика. Что это такое?! – Ляпу­нов повысил голос: – Какой-то хулиган бросает в класс снежок, а Борис орет: «Полундра!»

– То есть как... – вмешалась было Зинаида Василь­евна.

– Я сейчас кончу, – заверил Ляпунов, не делая пау­зы. – Так вот – полундра! Что это значит? Бомбят, что ли?.. Я сперва так понял. И только потом уж я доискал­ся, – сообщил Ляпунов с увлечением завзятого исследо­вателя, – что на морском жаргоне это означает примерно «свистать всех наверх!». Как же ты, Борис, выкрикива­ешь, понимаешь ли, жаргонное словечко в нашей замеча­тельной школе да еще на уроке географии!

– Значит, вы утверждаете, – сказала Зинаида Ва­сильевна, – что Кавалерчик крикнул «полундра»? – Она в упор смотрела на Ляпунова.

И тут Ляпунов доказал, что недаром написал о себе «готовый к борьбе...».

– А Борис отрицает? – встрепенулся он, рывком по­ворачиваясь к Кавалерчику. – Юлишь?..

– Я не юлю! – вяло огрызнулся Кавалерчик, совер­шенно не соображая, что происходит.

– Холина, что крикнул Кавалерчик? – спросила Котова. – Как член комитета несете ответственность за ответ.

– Полундра, – ответила Лена, улыбаясь обезоружи­вающе лучезарно. – Пусть он сам, Зинаида Васильевна, несет ответственность, если орет как ненормальный... Нет, серьезно! – обернулась она к засмеявшимся подругам и села.

– Комсорг, – обратилась Котова к Станкину, – поче­му в своем выступлении не сказали, что именно крикнул Кавалерчик?

– Я воспринял его вопль, – вдумчиво и корректно от­ветил Станкин, – как междометие. Для моего слуха это было нечленораздельно.

Ответы остальных ребят совпадали с рассказом Ляпу­нова. «Полундра, полундра», – твердили опрашиваемые. С каждым новым повторением этого слова оживление в классе все увеличивалось. Росло число улыбок, заслоняе­мых ладонями, и довольных смешков, маскируемых сухим кашлем. В конце концов это стало заметно.

– В чем дело? – осведомился Макар Андронович.

Девочки пошушукались между собой, после чего, под­талкиваемая другими, встала Терехина.

– Неудобно, что мы все время произносим жаргон­ное слово, – сказала она, раздувая ноздри, и как-то с раз­маху опустилась на парту, точно ее дернули сзади.

Другие девочки, багровея, шумно задышали. У одной сдерживаемый смех прорвался тоненьким всхлипом. Она тотчас выбежала в коридор, прижимая к носу платочек.

– Так, – сказала Котова. – Откуда же нам в редколле­гии радиогазеты стало известно относительно возгласа «бомба»? Может быть, я с потолка это взяла?

Ребята молчали.

– Вероятно, вы узнали об этом от меня, – откликнул­ся Макар Андронович.

– Тогда, прошу вас, установите окончательно, что крикнул Кавалерчик: «бомба» или «полундра»?

– Откровенно говоря, – сказал Макар Андронович, – не вижу различия: так или иначе, была недостойная по­пытка нарушить порядок на уроке.

– Нет, – возразила Котова учтиво, но категориче­ски, – различие коренное.

– Не берусь наверняка... – медленно начал было старый учитель. – Я полагаюсь на эти молодые уши! – не­ожиданно закончил он, сделав жест в сторону класса.

Наступила пауза. Все исподволь поглядывали на Зи­наиду Васильевну.

– Что же вы не ведете собрание? – спросила она Станкина.

Станкин выжидательно посмотрел на ребят, как бы прося подсказать, что от него сейчас требуется. С полми­нуты никто не мог припомнить, что положено объявлять председателю в этот момент.

– Надо принять решение, – нашелся первым Ляпунов.

– Поступило предложение принять решение, – под­хватил Стасик. – Какие будут предложения?

– Выговор...

– Ага, выговор!

– Без занесения...

– Будут ли другие предложения? – Стасик скосил глаза на Зинаиду Васильевну.

– Товарищи, решать вам, – сказала она. – Не нужно на меня оглядываться.

Выговор был объявлен единогласно.

Из школы вышли гурьбой и только в переулке стали поздравлять Кавалерчика, крепко хлопая его по плечам и спине, шумно, шутливо болтать и тузить друг друга.

Кавалерчик улыбался, как именинник перед несмет­ным числом приятных, но нежданных гостей. Он шагал рядом с Ляпуновым, порываясь что-то сказать ему, а тот неутомимо дурачился, и к нему нельзя было сунуться с прочувствованными словами.

– Ляпа! – Станкин взял руку Ляпунова и тряс, пока не привлек его внимания. – Что здорово, то здорово!

– Сметка! – пожал плечами Ляпунов.

– Ляпунов, спасибо, – воспользовался минутой Кава­лерчик. – Сам понимаешь, как я...

– Брось! – сказал Ляпунов.

– Хотя и противно, что врать пришлось, – раздумчи­во и доверительно добавил Борис и еще раз пожал руку Ляпунову.

– А ты раньше завучу, директору про бомбу не гово­рил? – спросил тот.

– Нет, с ними я только так, вообще...

– Ну, и все, – закончил Ляпунов.

Уже далеко от школы, когда ребята все еще шумно обсуждали случившееся, их нагнала и окликнула Наталья Николаевна:

– О чем вы?

– Так просто... Вообще... – неопределенно протянул кто-то.

– Ребята, Наталье Николаевне можно рассказать, – вмешался Валерий. – Как у вас совет дружины закончил­ся, полный порядок? – спросил он, простотой и приветли­востью своего тона давая понять ребятам, что остерегаться нечего.

– Полный не полный, но все-таки вникли. Завтра передадим в «Школьные новости» опровержение по поводу Хмелика.

– Вы ему, он – в эфир! – обрадовался Валерий, зна­комя Наталью Николаевну со Станкиным.

Затем Наталье Николаевне коротко рассказали, что было на собрании комсомольской группы 9-го «А», и взя­ли с нее обещание хранить их секрет.

– Могила! – произнесла Наталья Николаевна шутли­во, не желая показывать вида, что придает какое-либо значение услышанной истории.

– Нет, серьезно, – слегка обеспокоился Валерий.

– Еще я знаю такую клятву: «И пусть я паду безды­ханной на землю, если пророню хоть слово!» Устраивает вас?..

И тут Наталья Николаевна перехватила устремленные на Валерия тревожные взгляды. Шутки были неуместны.

– Ну, честное мое слово, ребята! Довольно с вас? – проговорила она поспешно.

– Мы бы вам и так поверили... – покривил душой Ва­лерий, только теперь по-настоящему успокоенный.

Наталья Николаевна простилась.

– Что ж, по домам? – спросил Стасик. – Час позд­ний.

Расставаться не хотелось, но надо было.

– Ребята! – воскликнул Ляпунов. – Вот ты, Валерий, Стась, Борька, девчата, – вы чуете, что Новый год надви­гается?

Да, это чувствовалось, и даже не по погоде (она была то снежной, то по-осеннему слякотной, и только в послед­ние дни установился морозец), а по другим, всегдашним приметам. По тому, что на бульварах и в скверах уже тор­говали сваленными в холмы елками. По тому, что в витринах магазинов появились мишура украшений и огромные деды-морозы, не очень-то сказочные, когда на улице ноль градусов...

– Слушайте, соберемся на Новый год у меня! – пред­ложил Ляпунов. – А? Родители мои за город едут – нам раздолье! Патефон есть – пластинки будут. Ну как?

Валерий и Станкин согласились, девочки сказали, что посоветуются с мамами. Условились подробно обо всем договориться завтра и, может быть, привлечь еще Гайду­кова.

– Тебя дома отпустят? – спросил Валерий Лену.

– Не знаю, – ответила она. – Впрочем, тебе это долж­но быть все равно.

– Почему? – негромко спросил он.

– Потому. – Она отошла от него и взяла под руку Терехину.

– Так, значит, до завтра, – сказал Ляпунов. – А ты, Борис, с нами будешь?.. Чего мекаешь? Мы не посмотрим на твой выговор – в компанию примем!

Когда Наталье Николаевне предложили работать старшей вожатой, она слегка растерялась. Она представ­ляла себе, что придет в эту школу снова примерно через полтора года, сдав государственные экзамены, уже не на практику, а учительствовать. А пока что она собиралась целиком сосредоточиться на учении, и такой план казал­ся ей единственным: других она не строила.

Первым побуждением было отказаться от предложен­ной работы. Вторым – трезво и взросло ответить, что ей надо обдумать и взвесить. Хотя, правду сказать, подобный ответ, исходил ли он из собственных уст или из чужих, всегда казался Наталье Николаевне ненатуральным, наро­чито солидным, чуть ли не напыщенным. Сама она все касающиеся ее вопросы решала очень быстро.

Сказав «я обдумаю», она тотчас сочинила себе: это бу­дет расценено как важничание. И покраснела.

В это время мимо открытой двери учительской прошел Валерий. В голове у Натальи Николаевны промелькнуло: «У меня будет возможность разобраться на деле в том, в чем мы с ним разбирались на словах. Если я откажусь – значит, чураюсь дела, значит, я болтала тогда...»

– В принципе я согласна, – заявила она. «В принци­пе» было привеском для «фасона». Никаких возражений у Натальи Николаевны не было.

Накануне зачисления в штат Наталью Николаевну принял директор школы. Переступая порог его кабинета, она, хоть и была студенткой-третьекурсницей, испытала некоторый трепет. Не потому, что была наслышана о тре­бовательности и строгости директора, с которым ей до сих пор не доводилось сталкиваться, а по другой причине. Во время педагогической практики у нее не раз возникало ощущение, если можно так выразиться, собственной не-всамделишности, которая вот-вот кому-нибудь откроется. Проще говоря, ей порой казалось, что она слишком мало изменилась за два с половиной года ученья в институте, чтобы возвращаться в школу уже воспитателем; что она почти такая, какой была, хотя и сдала с тех пор много трудных экзаменов. И поэтому, когда она, Наташа, пред­ставляется ребятам как Наталья Николаевна, то это, по­жалуй, мистификация, которую могут разоблачить.

Здороваясь с директором, она и подумала, что он мо­жет все разгадать. И с этой наивной боязнью отвечала на его первые вопросы, совершенно забыв на время то серьез­ное и зрелое, что говорила Валерию о школе, руководимой этим самым директором.

Но постепенно волнение Натальи Николаевны заменя­лось изумлением. Она никогда не посмела бы так нетороп­ливо, мягко и покровительственно потчевать кого-нибудь общими фразами, как потчевал ее сейчас директор. Не­сколько раз его прерывал телефонный звонок. Но ни разу не было досадно: перебили!.. Да и нельзя было перебить, потому что все соображения директора были и очень об­щи, и не вытекали одно из другого.

После того как он в очередной раз повесил трубку, Наталья Николаевна встала.

– Очевидно, я отняла у вас много времени, – сказала она, не чувствуя уже ничего, кроме скуки.

Директор протянул ей руку:

– Вот все это вам необходимо учесть, приступая к работе, – заключил он.

Выйдя на улицу, Наталья Николаевна вдруг останови­лась, напряженно морща лоб, как человек, обнаруживший пропажу. «Что же мне все-таки необходимо учесть?» – по­думала она, но, сколько ни старалась, ничего не могла вос­становить в памяти.

Наталья Николаевна быстро втянулась в жизнь 801-й школы. Она думала, что к своему новому положе­нию воспитателя будет привыкать постепенно. Ведь когда она была здесь на практике, лишь ребята относились к ней, как к полноценному, не отличающемуся от других педаго­гу. Сама-то она знала, что еще не учит и не воспитывает, а пробует свои силы и дает другим проверить свои умения (недаром же на ее уроках сидел и наблюдал опытный, ста­рый методист).

Теперь она – воспитатель, и никто со стороны не на­блюдает безотрывно за ее действиями, чтобы сказать по­том, какие ее слова и жесты были правильны, а какие из­лишни. Это чувство самостоятельности было в первые дни для Натальи Николаевны и радостным и немного тре­вожным.

А потом безграничная работа старшей пионервожатой настолько поглотила ее, что она просто не успевала взгля­нуть на себя со стороны. И так странно звучало, когда ее спрашивали дома: «Привыкаешь понемногу?» Она не при­выкала к работе, а разом окунулась в нее с головой.

Поначалу, когда она еще не узнала людей, которые трудились бок о бок с ней, Наталья Николаевна наивно полагала, что одна только явственно видит недостатки в своей школе. Ее глаз цепко и изумленно подмечал многое.

Прошло немного времени, и Наталья Николаевна убедилась, что есть в коллективе люди, которые не только всё видят не хуже ее, но и ведут со всем, чего она не приемлет в 801-й школе, настойчивую, трудную борьбу. При­чем борьбу совершенно открытую; неизвестно о ней было разве что только ребятам.

Наталье Николаевне как-то пришло на ум, что если б даже ее теперешней работе не предшествовала педагоги­ческая практика здесь же, если б она решительно ничего не знала раньше о 801-й школе, то и тогда смогла б опре­делить без колебаний, кто в идущей борьбе принципиа­лен и честен, а кто – нет.

Ведь Ксения Николаевна, Макар Андронович и другие педагоги, думавшие, как она, неизменно выносили важные вопросы на обсуждение открытого партийного собрания, на обсуждение педсовета – словом, желали, чтоб обо всем судил коллектив.

Андрей Александрович, напротив, предпочитал и стре­мился все важные вопросы, и спорные в том числе, ре­шать сам. Иногда он советовался с Котовой или с теми из педагогов, кто его не критиковал, для чего приглашал их к себе в кабинет.

Коллективным обсуждениям он противился под пред­логами то внушительными, то туманными и был на эти предлоги неистощим. Все это было достаточно красноречи­во само по себе, если и не вникать в суть спора, шедшего между лучшими педагогами и директором. А о сути этого спора, превратившегося в борьбу, Наталья Николаевна не смогла бы сказать четче и ясней, чем это сделала на ее глазах Ксения Николаевна.

– ...Коллектив не хочет незаслуженной славы, – го­ворила Ксения Николаевна с трибуны открытого партсо­брания. – В районе половина школ больше достойна названия лучшей школы в районе, чем наша восемьсот пер­вая. Если судить по совести, а не по проценту успеваемо­сти, наше место не первое, а одно из последних. Наша школа – горько, но правда – работает на троечку с ми­нусом.

– Я не согласен с вашей оценкой работы советской школы, – сказал Андрей Александрович. – Весьма стран­но слышать такую хулу от человека, который, казалось бы, должен представлять себе...

– Я вам не позволю меня не понять, – перебила Ксе­ния Николаевна. – Я с вами говорю не о советской школе, а о восемьсот первой школе города Москвы. Тут есть раз­ница. Советская школа завоевала свой авторитет делом. Она его завоевала десятилетиями благородной работы. Ее авторитет стоит высоко. Я далеко не все страны на земле объездила, но вот думаю: нет в мире лучше советской школы – она самая человечная.

– Так, следовательно, мы с вами думаем одинако­во! – воскликнул Андрей Александрович с широкой, хоть и несколько принужденной улыбкой. («К чему тогда весь инцидент?»)

– Повремените протягивать мне руку, – сказала Ксе­ния Николаевна. – Договорю сначала, и тогда – извольте, если не раздумаете... Беда, что у восемьсот первой школы авторитет сейчас дутый. Не делом он завоеван, а бойким словом и... – Ксения Николаевна сильнее опирается рука­ми на стол, на ее лице появляется выражение боли и гадливости, – и обманом! – заканчивает она. – Заслонять авторитетом всей советской школы недобросовестную ра­боту восемьсот первой мы не позволим!

Так резко Ксения Николаевна говорит впервые. Ната­ша догадывается об этом по лицам своих соседей. Поддержат ли парторга? Что будет дальше?.. И тотчас Наталья Николаевна ловит себя на том, что такими вопросами мо­жет задаваться зритель, читатель, тот, от кого не зависит, как будет дальше развиваться действие. А от нее отчасти зависит это! Она – полноправный член коллектива, она, во всяком случае, поддержит Ксению Николаевну!

И вслед за теми, кто, соглашаясь с парторгом, крити­ковал директора и Котову за процентоманию, за свисто­пляску вокруг проступка Кавалерчика, вышла на трибуну старшая пионервожатая.

Зал слушал ее впервые, на нее смотрели пристальней, чем на других ораторов, и, чувствуя это, она волновалась, проглатывала окончания слов и даже фраз. Но тем не менее многие испытывали удовлетворение от ее несклад­ной речи. Особенно – Ксения Николаевна. Она обнару­живала сейчас в этой девушке такую непримиримость ко лжи и околичностям, которая прямо подкупала.

А Наталья Николаевна и сама впервые открывала в себе эту непримиримость. Она не ожидала, например, что утратит всякую симпатию к молодому учителю Бельскому, веселому и находчивому собеседнику, по одному тому, что Бельский, пряча глаза, предпочтет отмолчаться на этом собрании.

Накануне Бельский пришел в школу в новом костюме, который был ему чересчур узок. Он комично поругивал халтурщика-портного и, смеясь, объявил, что будет теперь воздерживаться от голосования: едва он поднимает руку – рукав трещит... Он на славу позабавил Наташу.

Но вот Бельский в самом деле не подал голоса в от­ветственную минуту, и Наталья Николаевна даже смот­реть на пего не могла по-прежнему. Он заговорил с ней как ни в чем не бывало о чем-то постороннем. Она пре­рвала:

– Что ж помалкивали?

– Директор – грозный мужчина, – ответил Бельский непринужденно. – С ним, знаете ли, ухо держи...

– Бывают, бывают, конечно, и такие соображения... – сказала она. – А как же тогда быть с требованием партии: развивать критику, если необходимо, невзирая на лица?

– Смелость нужна большая, чтоб откликнуться на это требование, – помедлив, смущенно ответил Бельский на заданный в упор вопрос.

– А без смелости – какой же мужчина?! – И Наталья Николаевна оставила Бельского, ушла стремительно...

О том, что ответ совета дружины на фельетон о Хме­лике не будет передан в эфир, Наталья Николаевна узна­ла от Станкина. «Вето наложено директором», – учтиво и с сожалением пояснил он. Наталья Николаевна тотчас отправилась к директору.

Она начала было с того, что глубочайше убеждена: снежок брошен не Хмеликом...

– Дело ведь не в проступке данного ученика, – пре­рвал ее директор, как бы давая понять, что если уж она является к нему, то надлежит по крайней мере ставить вопросы крупные. – Суть...

– Мне не известен проступок, – вставила она.

Она предвидела, что этим замечанием лишь раздражит его, чувствовала, что они изъясняются на разных языках, и, несмотря на это, считала долгом высказать все, что наки­пело. Он с выражением непреклонности покачал головой – нет, об этом мы с вами спорить не будем! – и гневно про­говорил:

– Вы что же, хотели бы, чтоб во втором номере «Школьных новостей» опровергалось то, что передавалось в первом, в третьем – то, что во втором, в четвертом – то, что в третьем, в пятом...

«Любопытно, на сколько номеров хватит заряда?» – холодно подумала Наталья Николаевна, заливаясь все-таки краской.

Заряд иссяк на восьмом номере.

– Если у нас появилось новое средство воспитания – радиогазета, то нам нужно создавать ей авторитет, а не дискредитировать ее, – закончил директор.

– Авторитет сам должен создаваться, – не премину­ла заметить Наталья Николаевна.

Но директор не уловил возражения, заключенного в этой фразе.

– Вот вы подтверждаете, что это так, – сказал он и остановился, как бы задерживая на этом ее внимание и приглашая признать, что отсюда вытекает и все остальное.

Наталья Николаевна ответила, делая ударение на каж­дом слове:

– Я считаю, что у нас в школе остаются безнаказан­ными очень серьезные проступки... больше, чем проступки... И вот, закрывая глаза на них, нельзя в то же время обрушиваться на пионера, который не только не прови­нился, но наоборот...

– Что касается пионера, – директор встал, – то уре­гулируйте это сами, без «Школьных новостей», не задевая, разумеется, Зинаиды Васильевны Котовой, с которой вам нужно работать в контакте. Последнее: о каких безнака­занных поступках вы упоминали?

Наталья Николаевна рассказала, как Котова при ней жаловалась учителям: «Выхожу вечером из школы и в переулке среди сброда, который бы за версту обошла, узнаю наших учащихся. Конечно, делаю вид, что не заме­тила, – что же остается?»

– Но как не замечать?! – воскликнула Наталья Ни­колаевна, хотя дала себе зарок ни за что не повышать го­лоса во время этой беседы. – Ведь если те, о ком шла речь, видят, что их делишек «не замечают», это же дей­ствительно, Андрей Александрович, дискредитирует (она употребила для проникновенности его же слово) нашу воспитательную работу. Это фактически обрекает...

Директор, слушая, смотрел в стол, а Наталья Николаев­на – на нарядную книгу, лежавшую на его столе отдельно от других. Говоря, она все вглядывалась в перевернутые золотые буквы заглавия и вдруг прочла: «Аэлита».

Наталья Николаевна подняла глаза на непроницаемое, бесстрастное, как у экзаменатора, лицо Андрея Алек­сандровича и вспомнила Гусева. Как он по-русски картин­но рассказывал марсианам о гражданской войне, спохва­тывался, что не понимают его, и продолжал, продолжал агитировать...

«Вот так и я сейчас...» – подумала Наталья Нико­лаевна, с некоторой надеждой ожидая все-таки, что ска­жет директор.

– Вы, наверное, удивляетесь, откуда книга эта? – сказал Андрей Александрович, не желая, может быть, кри­вотолков о приключенческой книге на столе директора в рабочее время. – Отобрана на уроке в пятом «А». Верните владельцу, но втолкуйте попрочнее, чтоб на уроках не читал.

Он протянул ей книгу.

«Неужели это все?.. Нет...»

– Переулок вы путаете со школой... – Директор вы­двинул из стола два ящика. – Отвечать за то, что происхо­дит там, – скорее дело милиции... В уличные знакомства наших учащихся, – он пожал плечами, – мне не верится...

Фразы эти произносились разрозненно, с паузами, которые приходились не на раздумывание, а на по­иски бумаг в ящиках и очень беглое их перелистывание. Разговор с Натальей Николаевной стал для него уже побочным занятием, главным было укладывание бумаг в портфель.

– Ну, мне – в роно.

Взяв портфель, он вышел из кабинета вместе с нею. Спустившись на несколько ступенек по лестнице, обернул­ся и сказал:

– А регулярной радиогазеты нет пока ни в одной школе района, кроме нашей! Сегодня – второй выпуск!

Он ушел, и тут же зазвенел звонок. Началась большая перемена. Раздался голос дикторши.

Наталье Николаевне казалось, что этот второй выпуск будет звучать нестерпимо лживо. А он был просто зауря­ден: отличники непринужденно рассказывали, как они по­лучают пятерки, троечники давали обязательства подтя­нуться; десятиклассник, у которого на днях прорезался баритональный бас, запел романс, но под конец постыдно пустил петуха...

И коридор, что называется, грохнул дружным хохотом. Приседали, изнемогая, девочки, и смеялись во всю глотку мальчики, повисая друг на друге...

Ложь, неразоблаченная, оставалась позади, а ребята откликались уже на новые впечатления, – продолжалась бурливая и суматошная школьная жизнь.

Наталья Николаевна пошла в 5-й «А» – возвращать «Аэлиту».

Последние недели перед концом четверти были для Валерия, как водится, заполнены делами до отказа. Не только учебная четверть кончалась – истекал пятьдесят четвертый год; хотелось вступить в каникулярную пору без долгов и с достижениями. Впрочем, для некоторых школьников расквитаться с долгами (а иными словами – сносно ответить преподавателю, которому до этого отвечал неудачно) – само по себе достижение. Валерий же, хоть и был доволен, что сумел ответить Ксении Николаевне на пятерку, испытывал по этому поводу не гордость, а, скорее, облегчение. Наконец-то он сумел не мямлить, не запинать­ся, не тяготиться тем, что своими паузами нагоняет на Ксению Николаевну тоску!

Как ученик Валерий мог, вероятно, с удовлетворе­нием оглянуться на прошедшее полугодие. Как вожатый он чувствовал себя в долгу, а порой и немного виноватым перед своими пионерами. Он с ними возился, организовы­вал для них развлечения, защищал от хулиганов, но чего-то он им недодал...

Конечно, Валерий не умел, как взрослый человек, обоб­щить свои наблюдения. Но он вспоминал изредка эпизоды из собственного, не очень-то давнего, пионерского прошло­го, ставил на свое место сегодняшних пионеров и делал вы­воды – вполне пригодные на первый случай.

...Однажды, сказочно счастливым для него летом, один­надцатилетний Валерий служил проводником на детской железной дороге. Длина этой дороги была невелика. От начальной до конечной остановки поезд шел минут две­надцать. Детская дорога соединяла два дачных поселка, граничащих друг с другом. На взрослой дороге расстояние между этими поселками укладывалось в один перегон. Да, взрослая железная дорога была в тридцать раз длин­нее! И, однако, хотя и короткая, детская дорога была со­вершенно настоящей и даже образцовой магистралью.

Поезда (сказать по правде, состав был всего один) от­ходили и приходили точно по расписанию. Касса вокзала работала четко. Маленький паровоз блистал на солнце, на нем не было следа копоти, как и на исполненной достоин­ства физиономии четырнадцатилетнего машиниста. Изящ­ные вагончики – раза в два меньше обычных – содержа­лись в зеркальной, прохладной, абсолютной на взгляд пассажира, чистоте. Юные проводники во всамделишной железнодорожной форме холили вагончики с их полиро­ванными скамейками, кремовыми занавесочками на окнах, столиками и багажными сетками так рьяно, что пассажиру впору было на все смотреть и ни к чему не прикасаться – как в музее.

Примерно посредине недолгого пути в вагон являлся малолетний контролер, на лице которого сознание высо­кого служебного долга сменялось то и дело неудержимо счастливой улыбкой, и пробивал стандартные картонные билеты миниатюрными щипчиками.

Трудно передать, сколько удовольствия получали ре­бята, обслуживавшие дорогу, и Валерий в их числе, от своей работы! Казалось, все это не могло надоесть. И все-таки это стало понемногу приедаться.

А причина была проста. Через поселки, которые соеди­няла детская дорога, проходила и взрослая железная доро­га. По ней очень часто, в обоих направлениях, мчалась электричка, и ею пользовались пассажиры. Детская желез­ная дорога была фактически не нужна для дела. Пассажи­ров поэтому бывало немного. Но и те, что были, не ехали, а катались. Ребята видели это и жалели, что их поезд не курсирует по трассе, где другого транспорта нет, где они бы перевозили, а не катали людей...

Будь сейчас Валерию не шестнадцать лет, а побольше, он, вспоминая свою «службу» на железной дороге, навер­ное, сформулировал бы:

«Любимая работа не приедается никогда. А самая за­нятная игра может наскучить».

Валерий говорил проще:

«Ребятам нужно дело дать – чтоб видели, что от них может быть польза».

Поэтому, когда Наталья Николаевна сообщила Вале­рию, что пионерам его отряда, как и всем пионерам школьной дружины, поручается на днях провести сбор металли­ческого лома, он сказал:

– Это – дело. Ребята с охотой пойдут.

– Очень хорошо. Вы побеседуйте с ними перед этим.

– Зачем?

– Чтобы знали, для чего необходим металл.

– Так знают они, Наталья Николаевна, будьте уве­рены.

– Что именно?

– Что металл – для промышленности.

– А вы им поконкретнее растолкуйте, Валерий, вос­пользуйтесь случаем. Что, к примеру, металл идет на трак­торы, а тракторов сейчас требуется уйма, чтоб поднять целину. И тут у вас очень хороший повод рассказать об освоении целины.

Валерий перечитал кое-какие газеты и журналы, в ко­торых шла речь о целинных землях, собрал в голове воеди­но то, что показалось ему самым интересным, и пошел беседовать со своими пятиклассниками. Но в глубине души он сомневался в том, что его беседа сыграет какую-нибудь роль: неужели после его рассказа ребята соберут металла больше, чем если б он не беседовал с ними вовсе?.. Как многие скромные люди, Валерий пуще всего боялся гово­рить о том, что и без него известно, и убеждать людей в том, в чем они уверены и сами.

Но, против ожидания, слушали его с увлечением, за­бросали вопросами – не обо всем они знали сами, – и ста­ло ясно, что беседа была нелишней. Совет Натальи Нико­лаевны оказался правильным.

Через два дня отряд 5-го «Б» отправился собирать металлический лом. Поначалу ничто не предвещало ни успеха, ни знаменательных встреч, из которых поздней одна отразилась отчасти на судьбе Валерия. Шумной гурь­бой ребята носились по этажам, препираясь между собой, кому звонить в квартиры. На вопрос: «У вас металлолома нет?» – им несколько раз отвечали сквозь двери: «Нету, нету ничего!»

Посовещавшись, ребята переменили тактику.

Теперь Гена Конев и Леня Хмелик звонили, а осталь­ные ребята оставались этажом ниже, чтоб не пугать жиль­цов гамом. Если спрашивали: «Кто?» – Леня отвечал: «Из восемьсот первой школы, извините за беспокойство». После этого им открывали, и Гена говорил, что нашей про­мышленности нужен металл, а Леня тем временем снимал шапку и галоши, что производило на домохозяек самое благоприятное впечатление.

Но и эта новая тактика не принесла все же большого успеха: помимо прохудившегося чайника, они, обойдя полдесятка квартир, ничего не насобирали. Тут Гена Ко­нев вспомнил беседу Валерия и придумал говорить, что они собирают металл на трактор для целины. Теперь его первые фразы, обращенные к жильцам, звучали так:

«Целине нужны тракторы. Наша школа собирает ме­талл на трактор для целины. Нет ли у вас металла?» – И для наглядности Гена жестом указывал на чайник, кото­рый держал за ручку Хмелик.

Таким образом они обошли еще пять или шесть квар­тир, но обогатились лишь одной кривой кочергой, что, впрочем, всех немало воодушевило. Ободренные, они во­шли в новый, суливший, быть может, добычу двор, а впере­ди шагал Гена Конев, держа кочергу, как палицу.

Гена не унывал ни на минуту. После того как в одной квартире приветливая девушка сказала, что им ни за что не собрать лома на целый трактор, и, между прочим, до­бавила:

– Если б вам килограмма лома не хватало – тогда еще, я понимаю, была б надежда...

Гена воскликнул:

– Будем говорить, что нам не хватает одного кило­грамма!

Это возымело совершенно неожиданное действие. Все стремились найти для мальчиков недостающий килограмм металла. Из темноты чуланов и углов женщины извлекали дырявые кастрюли, старые кровати, поломанные приму­сы. Ребятам достались даже два старых, несколько помя­тых, но щегольски блистающих самовара...

Маленькая хитрость принесла невиданный эффект. Ни­чуть не удивился этому один только Тишков, который ска­зал, что всегда таким способом собирает деньги на кино, говоря всем соседям по очереди, что «не хватает десяти копеек». Остальные были в восторге. Не стыдно будет прий­ти в школу. Трактор не трактор, а что-нибудь такое серьез­ное из их лома после переплавки, безусловно, получится.

На участке, который отвели отряду, оставалось обойти еще один дом. Когда пионеры, нагруженные ломом, ввали­лись во двор этого дома, к ним подбежал мальчишка, ска­завший, что в их квартире – он знает точно – очень мно­го ненужных «железяк», но сейчас дома никого нет, кроме ответственного съемщика. По словам мальчишки, это означало, что дело – дрянь, потому что ответственный съемщик – человек необыкновенной суровости и «держит квартиру в кулаке».

Гена Конев не обратил на эти слова никакого внима­ния, переспросил номер квартиры, богатой «железяками», и сказал:

– Хмель, пошли.

Они несколько раз звонили, прежде чем послышались шаги и басовый голос:

– Кто пожаловал?

Дверь отворилась, и они увидели высокого, худого муж­чину с бородой клинышком, в желтом байковом халате и, как ни странно, темной тюбетейке, что напоминало о лете.

По-видимому, это и был страшный и непреклонный от­ветственный съемщик. Он держал дверь на цепочке и очень сердито смотрел на маленького мальчика с чайником и большого крепкого мальчика с кривой кочергой. Возможно, он решил, что к нему приехали погостить дальние незнако­мые родственники. А может быть, он подумал, что к нему явились за кипятком, и ему было жалко кипятку.

– В чем дело? – спросил грозный ответственный съемщик, хмурясь пуще прежнего, и, не дожидаясь отве­та, слегка потянул на себя дверь, отчего щель, в которую он смотрел на ребят, сузилась наполовину.

На это Гена Конев ответил очень удачно.

– Здравствуйте! – сказал он. – Мы к вам. Централь­ный комитет комсомола...

– Прошу, – произнес ответственный съемщик уважи­тельно, – прошу заходить. Пожалуйста.

В коридоре Хмелик снял галоши и шапку, а Конев продолжал:

– Центральный комитет комсомола считает, что очень важно освоить целинные земли. Для этого нужно много, очень много тракторов...

– Но, собственно... – проговорил ответственный съемщик.

– И вот наша школа собирает металлический лом, чтоб переплавить его...

– И чтоб потом хватило на трактор! – одним дыха­нием докончил Хмелик.

Не говоря ни слова, мужчина в тюбетейке ушел в глубь квартиры и тут же вернулся, неся перед собой решетку.

– Каминная решетка, – сказал он,– вещь ныне, при паровом отоплении, бесполезная. Прошу!.. Не слишком тяжела? Пожалуйста.

В сущности, «улов» и так уже был богатый, но ребята, раззадоренные успехом, решили постучаться еще в одну квартиру в том же подъезде.

Им открыл молодой румяный мужчина в спортивном костюме, должно быть только что вернувшийся с лыжной прогулки. Он радушно пригласил зайти всех, кто стоял на лестничной площадке.

– Все? – спросил он, когда человек семь ребят с ме­таллическими трофеями заполнили коридор. – Богатство можете оставить в коридоре, сами в комнату заходите.

Комната была большая, с высокими окнами, обставленная совсем новой, легкой и светлой мебелью. Сиденья и спинки стульев и дивана были плетеные, садиться на них, как просил хозяин, было в зимних пальто немного боязно: вдруг продавятся?..

– Маша, – сказал мужчина вошедшей девушке в про­зрачном, цветном, как детский шарик, переднике, – вот то­варищи – познакомься, пожалуйста! – ищут старые, от­служившие, так сказать, вещи. С образцами можешь озна­комиться в коридоре. Что бы им предложить?

– Так у нас же, Миша, отслуживших вещей и быть не может, – ответила, улыбаясь, девушка. – У нас вещи слу­жить только начинают... Откуда ж взяться лому?

– Это так, – согласился мужчина. – Действительно. Но ты пошарь все же. Вдруг, понимаешь...

– Так ведь у нас же, Миша, и места даже такого нет, куда б мы хлам складывали! – сказала девушка с гор­достью.

– Н-да... – протянул Миша озадаченно.

Воспользовавшись паузой, Гена Конев стал объяснять, зачем они собирают металлолом и для чего он пригодится после переплавки.

И, надо сказать, ни на кого еще рассказ Гены не про­изводил такого прямо-таки чарующего впечатления.

– Здорово объясняешь! – восклицал мужчина и со­крушенно смотрел на Машу: неужели, мол, таких ребят отпустим с пустыми руками?

Польщенный Гена старался вовсю. С помощью Хмели­ка, изредка его дополнявшего, он в быстром темпе повто­рил слово в слово все, что говорил им Валерий.

– Абсолютно верно! – сказал Миша. – Молодцы!

– Миша, – сказала девушка, – ты знаешь что... Чтоб тебе не огорчаться потом, отдай, пожалуй, ребятам чайник наш электрический.

– Он сломался? – обрадовался Миша.

– Он не сломался, – ответила Маша. – Но ведь к нам газ провели...

Кончилось тем, что ребятам вручили старые Машины коньки-снегурочки, о которых Гена потом сказал, что на них, может быть, еще можно кататься, и пионеры попро­щались.

– До свидания! – сказал хозяин. – Желаю успехов! А в делах промышленных и целинных разбираетесь на славу!

– Нам вожатый наш, Валерий, рассказывал, – скром­но пояснил Хмелик.

– А фамилия вашего Валерия?

– Саблин.

– Привет переедайте Валерию Саблину!

– От кого? – спросил Гена.

– Скажите – от Жильникова, он меня знает...

Если б ребята, вернувшись на школьный двор, так Ва­лерию и сказали, он, несомненно, сразу понял бы, кто ему шлет поклон: Жильников был первый секретарь райкома комсомола – тот самый, что вручил Валерию в прошлом году комсомольский билет, пожал торжественно и крепко его руку. Но по дороге ребята забыли фамилию хозяина последней квартиры, сообща потом припоминали ее, и в результате Валерий получил привет, «кажется, от Жилкина». Таковой был Валерию неизвестен. Он собирался ска­зать ребятам, что они, должно быть, ошиблись, но тут Наталья Николаевна попросила тишины.

– Отряд пятого «Б» класса вышел на первое место в дружине по количеству собранного металлолома! Второе место...

Пионеры 5-го «Б» ходили, выпятив грудь и задрав но­сы. Они в душе ликовали, а напоказ комиковали немно­го – чтобы кто-нибудь не сказал, что они всерьез задаются.

Валерий же был откровенно рад. С улыбкой, самую ма­лость покровительственной, он поглядывал на своих пионе­ров. Потом переводил взгляд на Наталью Николаевну, как бы говоря ей: полюбуйтесь-ка на них!

На ребят сейчас в самом деле было любо-дорого смот­реть.

Валерий с Игорем условились, что после уроков отпра­вятся закупать продукты для встречи Нового года. Во вре­мя хождений по магазинам Валерий собирался, кстати, и посоветоваться с Игорем. (Кстати – не потому, что совет был нужен по второстепенному поводу, а потому, что он робел спросить совета, так сказать, специально, не «меж­ду прочим».) А касалось это Лены.

После ее внезапной обиды тогда вечером события в следующие дни развивались прямо-таки диковинным об­разом.

На другое же утро Валерий спросил у нее, что про­изошло.

– Ничего, – ответила Лена с таким безразличием, что у него пересохли губы.

– Но я же вижу, ты дуешься, – сказал он, улыбаясь с некоторым усилием.

– Нет.

– Ну не дуешься. Во всяком случае, тебя что-то за­дело.

– И дальше?

– Я не представляю – что.

– Вот как?

– Честное слово!

Лена помедлила.

– Тем более, – сказала она прежним тоном.

– Что – тем более?

– Слушай, отцепись ты от меня, сделай милость!

Это она произнесла капризно и довольно громко, так что обернулись три одноклассницы, гулявшие в обнимку по коридору немного впереди. Валерий, побагровев, шаг­нул к стенгазете и здесь постоял, упрямо перечитывая ка­кую-то заметку и остывая.

После этого он больше с Леной не заговаривал. На пе­ременах она не расставалась теперь с Терехиной, своей бывшей соседкой по парте; с нею же уходила из школы. На уроках она иногда обращалась к Валерию, и он зами­рал. Но оказывалось, что ей нужна промокашка, или ла­стик, или учебник. Возвращая ему что-нибудь, она не за­бывала сказать «спасибо». И то, что она держалась так чопорно, по-чужому, а сам он невольно подражал ей, было для Валерия тяжелее, чем если б они совсем не смотрели друг на друга, даже не здоровались бы.

Размолвка продолжалась, Новый год приближался, всё очевиднее становилось, что они с Леной встретят его врозь...

Но не это собирался открыть Игорю Валерий, не свои переживания – о них он не смог бы проронить ни слова, – а только историю размолвки. Может быть, Игорю со сто­роны будет яснее, что отстранило от него Лену.

Игоря Валерий застал в пионерской комнате. С не­сколькими своими одноклассниками тот склонился над ка­кой-то бумагой.

– По-моему, все, – говорил Игорь товарищам. – Впол­не. Чего еще?.. А, Валер! – Он заметил Валерия. – Я сей­час. Мы тут, понимаешь, корпим над посланием в город Ташкент.

– С чего это вдруг?

– С того, что мы уже давно переписываемся. Это нам, брат, завещано еще сплошь девчачьим восьмым «Б» – они в прошлом году начали с этой школой переписку, а мы развиваем... Покажем ему, ребята?.. Ничего особого тут, Ва­лер, нет – просто погляди: все на месте? А там стиль и всякая такая штука – к этому сейчас не придирайся. – Он передал Валерию письмо. – Мы потом на сей предмет Ксении Николаевне покажем.

– Ну как? – спросили Валерия, когда он прочел.

– Я лично под таким посланием ташкентским школь­никам подписываться не стал бы! – Он небрежно отбросил письмо на стол.

– А мы подписать можем? – спросил Игорь.

– Вы – как знаете.

– А точнее, как любит выражаться Зинаида Ва­сильевна?

– Точнее? Нечего хвалиться! Например, радиогазетой. Достижение какое!

– Во всяком случае, довольно редкое, – сказал один из мальчиков.

– Может быть, редкое. А какая важность, что она три раза в неделю выходит?

– А что – важность? – спросил Игорь, как спраши­вают, когда недосуг докапываться самому и все на свете кажется не слишком важным.

– Как будто ты не знаешь? То, что в первом выпуске зазря оболгали моего пионера. То, что последние выпуски стали скучные такие – и не слушает почти никто!

– Это так. – Игорь зевнул и медленно, словно неохот­но, сомкнул челюсти. – Но нельзя же все тащить на прин­ципиальную высоту.

– А если лень тащить на высоту, так нечего и раззванивать на всю Европу!

– Не знаю, чего ты кипятишься,– увещевающе и устало сказал Игорь. – Письмо как письмо.

Вообще к наскокам Валерия он отнесся беззлобно, уста­ло и с удивлением, таким искренним, что Валерий заколе­бался: «Не зарываюсь ли?..» Тем не менее он энергично спросил:

– А какие будут последствия этой информации? – И хотел уже сдобрить ученую фразу простецким «куме­каешь?», как заметил на пороге директора.

– О чем спор? – осведомился директор тоном старше­го, гордого самим фактом, что питомцы доросли уже до рассуждений о высоких материях, и очень бегло интере­сующегося сутью.

– Да тут мы, Андрей Александрович, письмо написа­ли девятому классу ташкентской школы. Ответ на их по­следнее, – сказал Гайдуков.

– Очень хорошо.

– Вот Саблину не нравится, – добавил один из маль­чиков.

– Саблин разве в вашем классе?

– Нет, я в параллельном, в «А», – ответил Валерий.

– Значит, это вас, в сущности, мало касается, – ска­зал директор. – Что ж, пройдемте, ребята, ко мне. Дайте-ка письмо.

У дверей кабинета Валерий замешкался было, но Андрей Александрович жестом предложил войти и ему.

Директор сел в кресло (прямо над ним висел на стене большой застекленный портрет Макаренко), протер и на­дел очки и принялся читать письмо. А Гайдуков с одно­классниками переглядывались: не вкралась ли, случаем, синтаксическая или, хуже того, орфографическая ошибка? Или стилистический изъян какой-нибудь...

– Грамотно, толково – можно отправлять, – удовлет­воренно произнес Андрей Александрович. И вскользь спро­сил: – А у вас что там было, Саблин?

– У меня? – Валерий встал. – Я сказал, что гордить­ся нашим радиоузлом можно было б, если б от него была польза.

– Считаете, значит, что ее нет?

Валерий повторил – правда, более сдержанно – то, что несколькими минутами раньше говорил Гайдукову.

– Че-пу-ху вы болтаете! – отчеканил Андрей Алек­сандрович. – И встреваете в то, что вас не касается!

Подвижное лицо Игоря нахмурилось, он заморгал и мелко затряс головой. Это была немая подсказка Валерию: не ершись, брат, ни-ни! Не лезь в бутылку!..

Но Валерий почему-то смотрел не на Гайдукова, а на портрет Макаренко. И в том, что он ответил директору, не проявилось ни его самолюбие, ни строптивость, а только склонность сопоставлять и все мерить свежеобретенной меркой.

– Зачем же вы сидите под этим портретом? – спокой­но спросил он.

– Под каким портретом?

С поспешностью, необычной при его представительных манерах, директор обернулся, увидел портрет Макаренко, висящий вполне надежно, и понял, что только что выслу­шал дерзость.

– Попросите от моего имени кого-либо из родителей явиться в школу, – сказал он. – В течение ближайших двух дней.

– По-моему, – сказал Гайдуков, когда они, выйдя из школы, направились в магазин, – ты свихнулся. Ей-богу!

Валерий понуро молчал.

– Я понимаю, – горячился Игорь, – ты искал, кто к мальцам присосался?.. Надо было! Хулиганье пугнул, так? Дело! С Зинаидой схлестнулся – от нее не убудет. Ладно. Теперь растолкуй: от письма кому потеря? Мы им написа­ли, они нам написали, – кому какой урон? Что тебя допек­ло? На директора стал бросаться – новая мода!

Валерий кисло усмехнулся.

– Не знаю, как тебя выгородить, черт... Пойди хоть завтра повинись, а там...

– А чего виниться? Будь Макаренко живой, наш Андрей Александрович его портрет в кабинете не вешал бы. Это – будь надежен. Он, наоборот...

Тут Игорь рассердился. Он заявил, что, по его мнению, выбирать портреты для кабинета – как-никак право само­го директора. И прикидывать, кто красовался бы на стене директорского кабинета, не умри Макаренко, – значит раз­водить антимонию и рассусоливать.

С этим Валерий был не согласен, но так как и сам не прочь был переменить тему разговора, то по возможности беззаботно (хотя и взяв сначала слово все хранить в тай­не) рассказал Игорю о размолвке с Леной.

Игорь не сразу отозвался: он, размышляя, выпятил, а за­тем закусил губу, повел перед собой невидящим взглядом, чуть сдвинул брови, и Валерию понравилась такая вдум­чивость – человек не пытался ответить с бухты-барахты.

Они дошли до магазина, в витрине которого из наклон­ной бутылки шампанского лилась в бокал витая струя. Жидкость в бокале искрилась и пенилась, но бокал не переполнялся, и это обстоятельство привлекало зевак, тщившихся найти разгадку чуда.

Только в магазине, приближаясь к прилавку с колбаса­ми – тучными, розовыми, обрамленными белым жиром, и темными, сморщенными, – Гайдуков вдруг спросил:

– Ты вообще-то ее целовал?

Валерий запнулся. Ему показалось, что это мог слы­шать молодой продавец в берете, орудующий чудовищным ножом.

– Да? – переспросил Игорь, уже получая в кассе чек и принимая сдачу.

– Вообще-то нет...

– А пробовал?

Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил:

– Нет...

– А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе до­мой заходил, показалось, ты вот-вот... Дай-ка список.

В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая.

Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на реклам­ный плакат, где краб несет на себе банку со своими кон­сервированными родичами.

– Всё! – объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. – Теперь на свободе договорим.

Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе.

– О чем же мы? – сказал Игорь. – Да... Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито – любит. Так?

На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить – чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем.

– Черт, за четыре дня красная икра успеет испортить­ся, – заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, – и паштет...

– У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть хо­лодильник, – уныло сказал Валерий.

Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в кото­рых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего.

С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хо­тя отметки сносные. Так что неизвестно... Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок...

– Выше нос! – потребовал Гайдуков. – Проживем как-нибудь.

Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадца­ти. Все они, или почти все, были здесь впервые.

Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комна­ты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надол­го задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали се­бя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и де­лали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наво­дили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключитель­ным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решитель­но стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не остава­лось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики – почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смот­рели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных не­дотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на про­стых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали.

Сегодняшние девочки не походили ни на тех, ни на дру­гих. Они и смущали и смущались сами. Рядом с этими на­рядными девочками Валерий почувствовал себя на начи­нающемся празднестве совершенным чужаком.

Садиться за стол было еще рано, и, пока Ляпунов зна­комился с принесенными пластинками, складывая фок­строты возле патефона, гости исподволь осматривали не­знакомую квартиру.

В Женькиной комнате на стенах висело несколько фо­тографий плотного улыбающегося человека в летном шле­ме. Он был снят возле самолета то в гимнастерке, среди окруживших его людей со счастливыми лицами, то в мехо­вом полярном обмундировании, такой громоздкий и не­уклюжий, что белый медведь рядом с ним не казался особенно внушительным. А раз, тоже у самолета, он был снят, должно быть, на очень ярком солнце, с малышом лет четырех. Они обнимали друг друга и глядели радостно, чуть ошалело на огромную толпу, обступившую их и про­тягивавшую к ним букеты.

– Женя, это ты? – спросила Ляпунова одна из дево­чек, указывая на малыша.

– Я.

– А это твой отец? Тот самый Ляпунов? – спросила Лида Терехина, хотя само собой было ясно, что это так.

– Ага, – сказал Ляпунов.

– Он и теперь летает?..

– Нет, – ответил Ляпунов, меняя патефонную игол­ку. – Возраст не позволяет. Теперь преподает.

– Ты даже не рассказывал никогда про отца! – уди­вились девочки.

– А чего там? – сказал Ляпунов. – Ребята знали. И не я же летал!..

А Валерию подумалось, что и в самом деле Ляпунов никогда не поминал всуе о старой, позабытой немного и некогда такой широкой славе отца. Чем-чем, но ею он не хвалился.

Пока Ляпунов не поставил пластинку и не начались танцы, все с любопытством разглядывали предметы, гово­рившие об этой славе конца 30-х годов. Они не занимали в комнатах видных, почетных мест, их, вероятно, уже очень давно не замечали.

Бывают вещи, которые отходят в прошлое вместе с со­бытиями. Такими вещами были тут модели самолетов и планеров, подаренные когда-то пионерами. Они стояли между книгами на полках под потолком. На шкафу поме­стился почти не видный снизу пластилиновый макет запо­лярного поселка, где совершал посадку во время одного из перелетов Ляпунов-старший. Фигурки людей на макете ссохлись и скрючились, а крошечное самолетное крылыш­ко отломилось и лежало отдельно.

Ребята заглянули в комнату летчика. Здесь не было да­же тех фотографий, что висели в комнате его сына. Ляпу­нов-старший не хотел превращать квартиру в музей, напо­минающий о его славе.

– Прошу! – провозгласил Женька, включая патефон.

Он, Кавалерчик и Станкин пригласили и закружили де­вочек. Валерий почти не умел танцевать, хотя в хорошем настроении, может быть, и решился бы. Сейчас он ни­кого не пригласил, и они с Терехиной остались вдвоем у стены, где их все время задевали танцующие. Терехина настойчиво предлагала поучить его, но он отказывался, повторяя:

– Сейчас придет Гайдуков, и все будет в порядке!

На время следующего танца он остался у стены с дру­гой девочкой, и ему опять пришлось объяснять, почему он не танцует, и сулить, что вот-вот явится Игорь...

Не желая повторять этого в третий раз, Валерий, пока меняли пластинку, скрылся в Женькину комнату. Тотчас в голове всплыли события последних дней.

...Заседание комсомольского комитета, где его без дол­гих слов освободили от обязанностей вожатого 5-го «Б» как недостойного воспитывать младших и способного пока­зать им лишь дурной пример. Игорь считал, что он отде­лался очень легко, потому что, кроме того, ему вынесли только устное замечание.

...Та минута, когда он сообщил матери, что ее вызывает директор школы, и растерянное выражение ее лица, которое все встает перед глазами, будоража и мучая, как уязвленная гордость.

Действительно, никогда еще Ольге Сергеевне не прихо­дилось держать за него ответ. Каждый из них отвечал за се­бя сам и рассказывал о себе другому скуповато – скупее, чем желал бы Валерий. Но в этой сдержанности он в по­следнее время видел признак отношений людей взрослых и равных.

И вот, после того как он в присутствии товарищей об­ратился к директору с вопросом, самым зрелым, какой ког­да-либо задавал, вызывают в школу мать, точно речь идет о нашкодившем птенце. И мать смотрит на него, как бы спрашивая: «Неужели за тобой не углядела? Может, на­прасно чересчур доверяла?..»

Должно быть, это непоправимо: Валерию не простить ей этого взгляда и почти суетливой, жалкой, казалось ему, поспешности, с какой она собиралась в школу.

Гайдуков явился без четверти двенадцать.

– Попрошу одеяло! – донесся из коридора его голос, и все ринулись туда, позабыв о пластинке, которая враща­лась на диске уже вхолостую.

До Валерия донесся гомон, в коридоре происходила какая-то веселая возня. Он выключил патефон и отправил­ся следом за всеми – не потому, что любопытно было, что за шум и зачем Игорю одеяло, а потому, что не к чему держаться особняком: лишние расспросы.

Ребята дружно пеленали в стеганое ватное одеяло бри­кеты с мороженым, принесенные Игорем. «А кажется, нам ничего больше не положено было закупать», – отметил про себя Валерий.

– По законам физики, теперь не растает, – объявил, отдуваясь, Игорь.

– Стась, – сказал Ляпунов, – подтверждаешь? Это твоя наука. Не растает?

– Если не будет привходящих обстоятельств, – зага­дочно ответил Станкин. – А тебе что, накрываться потом этим одеялом?

– Именно! – сказал Ляпунов. – Да ладно уж! Прошу к столу...

Валерий слегка посторонился, пропуская ребят в сто­ловую, и вдруг нос к носу столкнулся с Леной.

Это было новогоднее чудо! Ее никто не ждал, и она появилась! Всем было известно, что осталось прийти одному Игорю. Все знали, что больше не должен прийти никто. Но вот она – перед ним!

Когда сталкиваешься с чудом, не знаешь, а вернее, не успеваешь подумать, как себя вести. И сплошь и ря­дом ведешь себя как-нибудь глуповато, безалаберно. Если б появление Лены не было чудом, Валерий совер­шенно автоматически принял бы равнодушный и независимый вид. Это было бы довольно просто. Но поскольку Лена была овеяна магией новогодней ночи и все вокруг для него счастливо переменилось с быстротой, очень сма­хивающей на волшебную, он разинул рот и, восхищенно тараща глаза, рявкнул:

– С наступающим!

На что Лена, опустив ресницы, ответила менее громо­гласно:

– Тебя – тоже, – и села за стол.

...Любители чудес, изумившись, начинают затем обык­новенно рассуждать и доискиваться, какой аппаратурой пользовался иллюзионист. И после того, как пробка от шампанского, стукнувшись о потолок, упала на торт, по­вредив кремовую завитушку; после того, как Терехина запричитала: «Ой, ребята, уговаривались же без вина», и все выпили до дна по бокалу; после того, как пробили по радио куранты, а затем рядом – стенные часы, и, очу­тившись в 1955 году, все принялись закусывать, – после всего этого Валерий стал мысленно докапываться, как все же оказалась здесь Лена.

Несомненно, ее привел Игорь. Но как ему удалось? И главное – интересуется он Леной сам или заботится о Валерии?

Определить это было нетрудно.

Лена сидела напротив Валерия, а Игорь справа, во главе стола. Гайдуков, потешно крякая, пил лимонад, шу­тил со своей соседкой, переговаривался со Станкиным, но на Лену не обращал ни малейшего внимания.

Валерию захотелось сказать ему что-то доброе и дру­жеское. И, когда Игорь предложил выпить за дружбу, он, встав, первым чокнулся с ним и поглядел ему в глаза, как бы показывая, что думает сейчас обо всем том хорошем, чего оба они ждут от будущего. Игорь кивнул, подмигнул и на миг скосил глаза на Лену, точно удивляясь, что Ва­лерий не проявляет инициативы.

Валерий улыбнулся. Он не торопился проявлять инициативу. Не оттого, что помнил обиду: обида улетучилась и он больше не чувствовал ее. Не ждал он и того, чтобы непременно сама Лена сделала первый шаг. Это было со­всем неважно сейчас. Просто на душе у него было на ред­кость спокойно. Предстояла длинная новогодняя ночь с гуляньем по городу, с хороводами вокруг высоченных елей на площадях и взаимными провожаниями, и он поче­му-то убежден был: они с Леной неминуемо объяснятся в эту необыкновенную ночь.

Стол с остатками яств отодвинули к стене. Снова за­вели патефон. Теперь Валерий остался у стены вместе с Леной. Певец запел о симпатичном дяде Ване, в бодром темпе перечисляя его достоинства, а танцующие, наращи­вая скорость, оттеснили Валерия с Леной в угол. Прибли­зительно в середине перечня дяди Ваниных положитель­ных черт Лена сказала:

– А ты, значит, не умеешь танцевать?

– Нет.

– И не учился?

– Нельзя. Я очень больно наступаю на ноги.

– Нарочно?

– Конечно, нечаянно.

– Поучись сегодня. Надо пользоваться случаем!

– Что ты! В тапочках нужно, а не в таких вот... – Он указал на свои ноги в больших ботинках, грубых и увеси­стых, как чугунные утюги.