Телеграмма с того света

19

Выцветшее бело-голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала:

— Я позвонила ему… Он скоро приедет…

— Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?

— Конечно, нет. — В голосе ее звенела тревога.

— Да не волнуйтесь вы так, Надя, — постарался я ее успокоить. — Вам бояться его нечего…

— Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид — помесь ласковой свиньи с наглой собакой, а не волноваться не могу.

— Я минут через десять буду у вас.

И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди вокруг Надиного дома, там уже стоял знакомый «Запорожец», а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано затруднение — пускать ли его во двор или задержать до моего приезда на дальних подступах.

Я подошел и окликнул его:

— Здравствуйте, Есаков…

Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько усмехнулся:

— Чего-то не припоминаю я вас.

— Ладно дурака валять, — махнул я на него рукой. — Вы эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза — может, понадобятся, а меня вы хорошо помните и прекрасно знаете, кто я такой и, что я тут делаю…

— А-а! — обрадовался Есаков. — Никак вы тот самый Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает — как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул? Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и спортсмен — ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся я? Вы и есть оно?

Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно искренне, и не опасался он меня нисколько, потому, что знал наверняка — ничего, кроме жалобных подозрений и слезливых укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о содеянном — мне предъявить ему нечего, а на слова мои ему — тьфу! И растирать не надо, само высохнет.

— Какая же ты пакость, Есаков! — с сердцем сказала Надя.

От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится на него и ударит его в сытое красивое лицо этими костяшками — на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а переполненная лишь ненавистью и страданием.

— Надечка, голубка дорогая! — закричал весело Есаков. — Ошибочку давали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а сложный современный человек. Я, как киплинговский кот, хожу сам по себе!

Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его уже где-то много раз видел. У него было определенно знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Где и когда — вспомнить не мог.

— Да, я это вижу, — согласился я и попросил: — Сделайте одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь не часто доводится говорить со сложными и современными. У меня все больше клиентура простая и отсталая.

— С полным моим удовольствием, — поклонился церемонно Есаков. — Вообще-то я сюда мчался на крыльях любви, можно сказать, по приглашению моей возлюбленной девушки, да видать, о любви ей уже есть с кем поговорить окромя меня.

Надя покраснела, а я успел ее крепко взять за руку и ответить ему.

— Лично я полагаю, что с кем бы Надя ни говорила о любви, это все равно лучше, чем с вами.

— Это почему еще? — удивился Есаков. — Я для всякой молодой женщины очень соблазнительный вариант.

— Чем? — коротко поинтересовался я.

Есаков так рассмеялся от души, так он всплеснул руками, так замотал своей аккуратно подстриженной маленькой сухой головой, что я вспомнил. Я вспомнил, где я раньше видел его.

— Всем, — исчерпывающе объяснил он, справившись с приступом смеха. — Я человек веселый, внешне привлекательный, очень здоровый, можно сказать, начитанно-культурный. Я во время передачи по телевизору «Что? Где? Когда?» половину вопросов отгадываю. И материально независимый.

Он сделал широкий кругообразный жест, который охватывал его шикарный синий адидасовский костюм, стоявший понуро за забором «Запорожец», улицу, Надю, склон холма, лежавший внизу город, далекий лес, мир. Все принадлежало ему, кроме меня — меня он как-то ловко выкинул из этого круга, как вещь абсолютно ненужную и весьма противную.

Я уселся на скамейку под окном, не спеша положил ногу на ногу, закурил, а он с интересом следил за мной, дожидаясь моего следующего беспомощного и безвредного для него вопроса.

— Неувязка получается, — сказал я. — Насчет вашего распрекрасного костюма и кроссовок не знаю, может быть, действительно ваши, а на машину-то вы зря показываете. Машина не ваша…

— Это как? — сразу набычился Есаков и снова стал похож на себя в других виденных мною ракурсах.

— А так. Видел я вас тут вчера, понравились вы мне сильно, решил поинтересоваться: что это за шикарный плейбой катается здесь на роскошном лимузине? Спросил в ГАИ, а мне отвечают — зовут его Клавдия Сергеевна Салтыкова. Я им отвечаю — ошибка какая-то! Я отчетливо видел существо мужского пола, не может оно быть Клавдией Сергеевной никакой! А они бестактно упираются — не верьте глазам своим! Это была наша знаменитая Клава! А то, что вам почудилось, — это обман зрения. Ничто. Выдумка.

Есаков гордо поднял голову, готовясь мне ответить по всем нотам и адресам, но за окном в доме зазвонил телефон. Я попросил Надю:

— Надюша, послушайте, пожалуйста…

Она взбежала на крыльцо, и Есаков встревоженно проводил ее глазами, ему разговор явно перестал нравиться. И в этом резком повороте головы я опять опознал его — десятки раз я видел такие неотличимые, тщательно причесанные головы на фотографиях во всех парикмахерских, рекомендующих нам идеальный стандарт мужской куаферной красоты.

Аппарат, видимо, стоял где-то рядом с окном — я отчетливо слышал голос Нади.

— Да, да… Он здесь. Разговаривают… Я ему могу дать трубку… Пожалуйста. Сейчас.

Надя выглянула в окно, в руке у нее была трубка:

— Станислав Павлович, вас просят к телефону…

Есаков облегченно вздохнул и со смешком сказал:

— Умора! Точь-в-точь, как в фильме «Волга-Волга». Игоря Ильинского не хватает.

Я взял трубку, и, прикрывая ладонью микрофон, заметил Есакову.

— Вы не огорчайтесь — я вас сейчас насмешу пуще Игоря Ильинского…

Напористый голос Воробьева сказал в трубке:

— Тихонов? Это я, Воробьев… Из Москвы сейчас сообщили. Телефон в Урюпине номер 3-13-26 установлен у гражданки Пелех Нины Николаевны. В ее доме третий месяц проживает сын Александр, двадцати трех лет, без определенных занятий. По внешности соответствует приметам отправителя телеграммы в Мамонове. Пелеха задержали и допрашивают, как появятся новости — сообщат.

— Спасибо. Я очень на это надеялся.

— А что у вас происходит? — спросил Воробьев.

— Собеседуем. О жизни неспешно толкуем…

— Это хорошо, — одобрил Воробьев. — Вы там побалакайте еще, а я скоро к вам тоже подтяну. Думаю, что не помешаю?

— Ни в коей мере… Жду.

Я отдал Наде трубку и повернулся к Есакову:

— Итак, мы остановились на машине…

Его, видно, нервировал мой разговор по телефону, поскольку он изменил тон, ответив мне простецки:

— Да полно уж — ма-аши-ина! — презрительно протянул он. — «Запор» трескучий! Есть о чем разговаривать! Ему крышу можно консервным ножом вскрыть…

И вид у него был трусливо-независимый — как у киплинговского кота, который ходит сам под себя. Настоящий лирический герой — то робостью, то наглостью томим.

Я положил ему руку на плечо и спросил задушевно:

— Что, не хочет покамест Клава перевести его на твое имя?

Мышцы у него были длинные и жесткие, как у бегового жеребца. И по тому, как он нервно-зло отшвырнул мою руку, я понял, что мыслишка у меня правильная, что где-то здесь «горячо».

— Хочет! Не хочет! Не ваше это дело! Нечего соваться, куда не просят! Дружба у нас с Салтыковой! А может быть, любовь! Не ваше это собачье дело! Может быть, человек она исключительной душевности!.. Женщина она очень хорошая!

— Ну да! Ну да, конечно! — сразу же закивал я. — Конечно, хорошая! Червь не дурак, он в кислое яблоко не полезет…

Я достиг своей цели — Есаков взбесился, утратив охранительную ироническую сдержанность.

— Плевать я на вас хотел! — заорал он. — И на все, что вы там думаете обо мне! Погоди, мы еще встретимся! Камни жрать будешь!..

Под эластичной тканью спортивного костюма убедительно перекатывались тугие бугры и комья мышц, а лицом он больше не походил на величаво-спокойные парикмахерские глянцованные эталоны. На его бесхитростно-приятном лице была начертана яростная готовность совершить любую мерзость за самое скромное вознаграждение. Он резко повернулся и направился к калитке, и я сказал в эту мощную гибко-мускулистую спину:

— Слушайте, Есаков, а ведь Салтыкова не сможет выполнить своего обещания.

Он сделал еще пару шагов с разгона, но остановился и посмотрел на меня:

— Какого обещания?

— Я долго думал, что она могла предложить вам за то, чтобы вы со своим дружком Пелехом организовали эту телеграмму Коростылеву, пока не понял, чего вам не хватает для счастья. «Жигули». Седьмую модель — мечту с мерседесовской облицовкой…

Он молча смотрел мне в лицо, и я знал, что угадал точно. Или очень близко. Я видел, как в его сухой, красиво причесанной голове проигрываются варианты отпора, ловких ответов, хитрого запирательства, поиски самого правильного поступка — от решения свернуть мне шею до лихого бегства на трескучем «Запоре». Но, видимо, «Запорожец» не показался ему подходящим участником гонок с преследованием, потому что он тускло спросил:

— Вы чего от меня хотите?

И был он уже не издевательски наглый, не упружисто-ловкий, а вялый и злой, как осенний комар.

— Да в общем-то ничего… Хочу в жизни твоей объявить перерыв. Делом тебя пора занять…

За забором раздался короткий рев автомобиля на форсаже, и, подняв летучее облачко белой пыли, притормозила у ворот раскрашенная в канареечные милицейские цвета «Волга». Воробьев распахнул калитку, прошел мимо Есакова, словно не видел, пожал мне руку и уселся рядом на скамейке. Потом поднял голову и тут будто впервые заметил этого корпусного парня, приветливо махнул ему рукой:

— А, Есаков! Здорово! Тебе Пелех привет передает! Соскучился он без тебя, не с кем, говорит, пошутить крепко. Никому, спрашивает, телеграмму послать не надо?

Есаков затравленно оглянулся — у калитки стоял милиционер, водитель с машины Воробьева. Неуверенно заговорил, а глаза у него все время ерзали мимо нас, чтобы не встретиться взглядом:

— Да бросьте вы… Какой там Пелех… Не знаю, чего там кто нашутил…

— Что значит какой Пелех? — удивился Воробьев. — Дружка своего забыл? Вы же с ним несколько лет за одну команду второй лиги в футбол играли! Пока вас обоих с треском не выперли… Не помнишь?

Есаков растерянно помотал головой.

— Ай-яй-яй! — укоризненно сказал Воробьев. — А Пелех помнит: вы деньги взяли, чтобы ваша команда проиграла. Матч «сплавили». Ты мяч как бы по ошибке в свои ворота дал закатить. Не помнишь?

— И помнить мне нечего, — все так же волгло отбивался Есаков. — Кто это доказал?..

— Да уж не знаю, как в спорте доказывают, у них там законы другие, чем у нас, в милиции и прокуратуре. Только выгнали тебя с Пелехом твои же товарищи. А федерация футбольная дисквалифицировала. Как я понимаю, ты после этого у нас здесь в городе и объявился. Не рассмотрел я тебя раньше, а жалко…

— А чего меня было рассматривать? Живу нормально, ничего не нарушаю…

— Не нарушаешь? — прищурился Воробьев. — Я тебе, Есаков, вот что скажу: как доказывали, что ты гол своим товарищам забил, это я не знаю, а то, что мы докажем тебе покушение на убийство, — это как пить дать!

— Что-о-о? — завизжал Есаков. — Какое убийство? Что бы там Пелех ни болтал, может, он с ума сошел, так в крайнем случае глупость мы сморозили… Ну, нахулиганили — пускай…

— Нет, Есаков, — грустно сказал Воробьев. — Не с ума вы сошли. Вы с совести соскочили. И смотрю я на тебя сейчас, а у самого сердце рвется…

— Никак жалеете? — трусливо ухмыльнулся Есаков.

— Жалею, — кивнул Воробьев. — Потому, что тебя сейчас не арестовывать, не привлекать надо… Боюсь, что совести людской тебе не вернуть… Жалею я, что нет у меня возможности, не дано мне право выпороть тебя плетью, пока бы ты не обделался! Потому что никаких ты слов не разумеешь, ничем тебя, кроме страха, не проймешь… Сорный ты человечишка…

— Оскорбляйте, бейте! — со слезой тонко крикнул Есаков. — Пользуйтесь, что вас тут толпа, а у меня ни одного свидетеля! Только и на вас управа найдется! Здесь, в вашем паршивом городке, власть не кончается!

— Вот видишь, и свидетели тебе уже понадобились, — вздохнул Воробьев. — Вы когда с Салтычихой да с Пелехом сговаривались убить Коростылева, вам тогда свидетели не нужны были? Да не трясись ты так, кому ты нужен, руки об тебя марать…

— Павел Лукьяныч! — заблажил Есаков. — Да почему — убить сговаривались? Да никто и в мыслях такого не держал! Кто мог знать, что он от такой глупости с катушек может слететь?

— Ну да, это я тебе верю — что вы этого и в мыслях не держали, вам на него начихать было, главное — из города на пару дней Коростылева выкурить. Вот это и образует не прямой, а эвентуальный умысел на убийство…

— Что-что-что? Какой еще умысел?

— Эвентуальный, — терпеливо повторил Воробьев. — Поскольку ты человек вполне дикий — на жизнь зарабатываешь ногами или еще там чем, — поясню тебе конкретным примером. Жили у нас тут несколько лет тому назад супруги Рычаговы, хорошая парочка — баран да ярочка. Полдома на Заречье имели. Да только он их не устраивал, вот они его крепко застраховали и спалили. Июль, страда, никого поблизости не оказалось, дом и сгорел дотла в два счета, а на другой половине была парализованная старуха Домна Смагина. Рычаговы, как и вы, и в уме не держали старуху убивать, они только страховку получить хотели, а бабушка безногая им до фонаря была — выберется из пожара, так, пожалуйста, на здоровье. Вот и судили их за убийство с эвентуальным умыслом. Понятно?

Я рассматривал Есакова все это время с искренним интересом — это было какое-то физиологическое чудо. Ладно скроенный, крепко связанный корпус не имел внутри никакого костяка, в нем не существовало скелетной основы — внутри синего «Адидаса» переливалась, булькала, вяло плескалась слизистая текучая протоплазма.

— Чего там… — почти шепотом бормотнул Есаков. — Везите, я все скажу… Я ведь ничего и не делал… Я только Клавдии про Пелеха сказал… Она всем командовала… Везите, я скажу, как было…

— Нет, Есаков, — мотнул головой, будто боднулся Воробьев. — Я тебя не повезу. Я тебя пешком поведу через город. Сам. Пусть тебя все видят. Пусть весь город, все люди знают — убийцы хороших людей не с рогами, не с когтями, и пистолеты им не нужны. Поведу тебя, и пусть все знают — вот так выглядит человек без совести…