Телохранитель

Бедуин

Свой первый «афганский» отпуск в Союзе я в основном проводил не на пикниках с друзьями, а за чтением книг, чего прежде за мной не наблюдалось. Тем самым я исполнил завет подполковника Калитвинцева, напутствовавшего меня на путь истинный во время нашей первой встречи после моего прибытия в Кабул.

Мне, старшему лейтенанту Северову, поручили возглавить оперативно-агентурную группу, действующую в восточной провинции Нангархар. Главная местная достопримечательность, внесенная во все международные туристические проспекты — Хайберский проход, основной с незапамятных времен караванный маршрут контрабандистов из Пакистана, Индии, Северо-Западного Китая в Афганистан и по древнему Великому шелковому пути далее, вплоть до Средиземноморья, где на восточных базарах все еще процветает архаичный вид торговли, беспошлинный, следовательно, более дешевый, но почти всегда незаконный. Здесь, среди скудного пуштунского пейзажа, встречались даже караваны бедуинов, кочевых племен, не признающих государственных границ и населяющих восточную часть арабского мира, именуемую в средневековых историко-географических источниках Левантом.

Эти люди, облаченные в традиционные галабеи (белые туники) и куфии (такого же цвета шапочки-платки с черными околышами-венцами), проживали преимущественно на территориях, оккупированных Израилем, на Западном берегу реки Иордан и в приграничной с Иорданией пустыне Негев, везли на Землю обетованную «неуказанный товар» в виде пряностей, коконов китайского шелкопряда, иные мелочные экзотические товары. Конечно, все это в наше время можно было бы купить в тамошних магазинах, причем в красивой упаковке и не в виде полуфабрикатов, но такой способ доставки через перевал в одном из самых живописных мест Центральной Азии на высоте 1030 метров над уровнем Мирового океана считался экологически чистым. Мы, советские люди, этому показателю качества продукции никогда особого значения не придавали, но в буржуазных странах он давно уже был культом, поэтому ряды израильских рынков с бедуинскими негоциантами были всегда полны народа.

Опасения у советского командования вызывало то обстоятельство, что в условиях разрастания в Афганистане гражданской войны и сопротивления нашему военному присутствию, Хайбер продолжает играть роль главного транспортного коридора. Сегодня по нему везут транзитные товары, но завтра мешки с перцем и тмином и шелковые коконы вполне могут заменить ящики с патронами, оружием, амуницией, рассуждали в наших штабах. К тому же центральное афганское правительство, требуя, с одной стороны, от высшего советского руководства более активного участия ограниченного контингента в прямых боевых столкновениях с противниками кабульского режима, с другой — всячески препятствовало тщательному контролю над проводкой через проход моторизованных и вьючных караванов.

Долгое время на этом участке афганско-пакистанской границы, входящей в 120-километровую зону так называемой линии Мортимера Дюранда, установленной в 1893 году, сохранялся статус-кво. Караваны шли, и содержимое перевозимых ими тюков и ящиков действительно вскоре изменилось. Товар уже не доходил до берегов Леванта, а оседал на скрытых базах пуштунов, проживающих по обе стороны «дюрандовского кордона», и неизменно оборачивался против военнослужащих ограниченного контингента, регулярной афганской армии и афганской милиции — царандоя.

Когда я вступил в должность в Нангархаре, наша сторона только начала принимать энергичные усилия, чтобы плотно захлопнуть хайберскую заслонку для тех пуштунских торговцев, кто решил поменять промысел и приумножал свои богатства на крови, бесперебойно обеспечивая оружием воинственные горские племена, возведшие свою свободу в совершеннейший абсолют. В Кабуле продолжали этому активно противиться. Причина такого упорства многим была непонятной.

На словах высшие иерархи Саурской революции, в большинстве своем пуштуны, выступали за наведение порядка в этом стратегическом регионе страны и полное его подчинение центральному правительству, но действовали при этом как-то странно. Не обходилось, были уверены наши начальники, без откровенного пособничества. Невидимые нити связывали лидеров Народно-демократической партии с не признающими их верховную власть соплеменниками, но прежде чем положить конец этому двурушничеству, надо было эти нити распутать на местах, причем сделать это максимально деликатно. Какими бы ни были результаты подобного расследования, никто ни в Министерстве обороны СССР, ни в КГБ не позволил бы бросать тень на руководителей братской страны. Руки и ноги бы оторвали тому, кто посмел бы усомниться в искренности наших афганских друзей. Однако истина в этом смысле была важнее. Установив связи кабульских функционеров с вождями пуштунских племен, «живущих» контрабандой, можно было бы запустить скрытые механизмы давления на Кабул прямиком из Москвы, заставить здешних марксистов играть по правилам, которые бы устанавливали им мы.

С этого задания, на распутывание которого ушло больше года, и продолжилась моя служба в предгорьях Гиндукуша. Подполковник Калитвинцев ввел меня в курс дела, рассказал мне немного об этих местах. Моя оперативно-агентурная группа должна была действовать в районе Старой английской дороги.

— Ты, Северов, — сказал он мне с некоторой издевкой в голосе, — хоть знаешь, что такое САД (аббревиатура Старой английской дороги. — Прим. авт.)?

— Пока понятия не имею, товарищ подполковник, — бойко ответил я. — Но обещаю, что быстро войду в курс дела и разберусь с окружающей меня обстановкой.

— А ты почитай Киплинга, Нафтулу Халфина, — присоветовал Калитвинцев. — Люди, между прочим, очень умные книжки писали, привязанные к местным природным условиям, традициям, нравам и обычаям здешних дикарей. Акцентирую, именно дикарей. Для нас они всегда будут коварными горными волками, готовыми при любом удобном случае вцепиться мертвой хваткой в глотку, а никак не товарищами. Сколько бы ты им ни читал коммунистические проповеди.

— Я, Виктор Анисимович, как только приеду домой на побывку, сразу пойду и запишусь в библиотеку. И все ваши умные книги обязательно прочту. И еще много других. А раз здесь нет библиотеки, буду определяться на местности вприглядку. Если, конечно, вы мне позволите.

Калитвинцев понял мой сарказм и, судя по всему, оценил его. Но ничего не ответил, а только в усы себе усмехнулся. Убеленный ранней сединой подполковник наверняка очень удивился бы, если бы узнал — я ему об этом просто никогда не рассказывал, случай не представился, — что дома на следующий день после встречи с семьей я пошел и записался-таки в городскую публичную библиотеку. И проводил в ней по нескольку часов в день, являясь туда при полном параде. Все-таки, как-никак, храм торжества человеческой мысли.

Внешний вид молодого, коротко стриженного старлея с загорелым обветренным лицом явно диссонировал с собирающейся здесь институтской профессурой — людьми серьезными, сплошь в очках. Многие из них были подкованы в различных областях знаний и правильно расшифровывали наградные планки на моей гимнастерке. Поэтому, когда я выходил в курилку, все находившиеся здесь великие разумники приветствовали кавалера ордена Красной Звезды и медали «За отвагу», вставая и тихо здороваясь. Мой первый год в Афгане прошел в таких переделках, что некоторые из них снятся мне и по сей день. Несколько раз я чуть было не отправлялся на тот свет, но, слава богу, пронесло. Избежал даже ранений. В силу небывалого везения мои заслуженные регалии украшали парадный мундир, который, признаться, я никогда не носил, а не атласные подушечки из категории привычных похоронных принадлежностей. В ответ я кивал докторам наук и доцентам, вид у меня при этом был глуповатый, и мое лицо покрывалось густой краской легкого стыда. Но это было внешнее проявление неловкости. В душе я ликовал, чувствуя уважение столь солидного общества.

Здесь же, в курилке, сбивались в стайки молоденькие студентки, дымившие, как паровозы. По весне они писали свои дипломные и курсовые работы. Юношей-сокурсников рядом с ними не было. Первые теплые деньки влекли парней в учреждения совсем иного рода, где подавали пиво или что-нибудь покрепче. Сам знаю, поскольку после школы первые два года проучился в гражданском вузе, а потом через военкомат перевелся в военное училище. Лихорадочная научная деятельность у этих оболтусов начиналась, как правило, с тяжким протрезвлением за несколько дней до защиты, и тогда они брали штурмом библиотеки, и на это время храмы мысли благодаря их полупьяному галдежу-балдежу больше напоминали те же пивные.

Но сейчас здесь царила божья благодать, располагающая к глубоким раздумьям. Девицы в курилках пялились на мою тельняшку, выглядывающую из-за отворота, весело прыскали и строили мне глазки. Но я был непреклонен, поскольку пришел сюда не в поисках романтических похождений, а за знаниями. Во всяком случае, так я себя настраивал через силу, хотя соблазн поддаться чарам этих «розанчиков» был велик. Кое-что из того, что я познал в тиши читального зала, признаться, меня ошеломило. Например, то, что пуштуны, которые вот уже без малого двенадцать веков никаких книг, кроме Корана, в руках не держали, на самом деле являются потомками древних евреев, и библейский Ветхий Завет определяет их этническое происхождение, как одно из десяти потерянных колен Израилевых.

Подивившись немало этому обстоятельству, я тем не менее не придал ему тогда особого значения, так как даже предположить не мог, что буквально через месяц оно мне поможет в поисках развязки одной приключившейся со мной истории, с грифом особой государственной важности и почти детективной.

Руководя оперативно-агентурной группой, я был в большей степени не воином, а проповедником. Мне приходилось вступать в контакты с местным населением, наводить мосты взаимопонимания с вождями племен, быть в курсе всех принятых ими решений от обычной кишлачной шуры[1] до лойя-джирги[2] пуштунских предводителей, если та созывалась на «территории ответственности» моей ОАГ.

Связи центральных чиновников с «суверенными» пуштунскими князьками по-прежнему не давали покоя нашему командованию, и все это в конечном итоге обрушивалось на мою голову. Родина всего за год службы высоко оценила мои заслуги, но не проходило и недели, чтобы вышестоящее начальство не вызывало меня «на ковер» и не грозило сорвать погоны, орден и медаль перед строем, если я в ближайшее время не представлю результаты работы.

Всякий раз мне говорили, что необходим решительный прорыв на данном направлении. Хайбер должен находиться под полным нашим контролем не только с точки зрения обретенного права громить в его окрестностях духов, доставляющих через границу оружие, если, конечно, они попадутся нам под горячую руку. Пока статистика свидетельствовала, что на один уничтоженный караван приходилось по меньшей мере три, успешно преодолевших этот рубеж. Поэтому следовало узнать механику этого контрабандистского процесса, работающего в режиме перпетуум-мобиле, обнаружить концы в высоких кабульских кабинетах, ну и, наконец, найти «точку отталкивания», чтобы разорвать порочный круг, повернув ситуацию в свою пользу. Только так проходной двор Хайберского прохода можно было бы превратить в мышеловку. И все это почему-то легло на мои плечи. Хотя ничего случайного в этом нет. Афганская кампания была странной войной, на которой стратегические задачи зачастую решали комбаты. Так что и моя должность начальника ОАГ выглядела не самой последней в такой табели о рангах.

Была у меня одна зацепка в Кабуле. Офицер, работающий под прикрытием в отделе безопасности царандоя, обладал информацией, получаемой не только из секретных официальных источников, но и из мест, которые при определенных обстоятельствах могли быть еще менее доступными для нас.

Мир-Хуссейн Мустафа был из небольшого пуштунского клана чиквари, горные владения которого соприкасались с «зоной Хайбера». Бал здесь правили мехсуды, многочисленное племя горцев (слово «пуштун» и переводится на русский язык как «горец»), населяющее Северо-Западную пограничную федерацию Пакистана и несколько примыкающих к ней афганских провинций, но вокруг них кучковалась целая россыпь рыбешек помельче, часто враждующих друг с другом, однако как-то приспособившихся кормиться вблизи знаменитого караванного пути. Я был уверен, что есть что-то несоизмеримо большее жажды наживы, что цементировало злейших недругов, заставляло их играть в одну и ту же игру, помогавшую им преодолевать ненависть и брезгливость в личных взаимоотношениях.

Я уже готов был вылететь в Кабул для встречи с Мир-Хуссейном, но неожиданно случились обстоятельства совсем иного толка, помешавшие мне это сделать в заранее установленный день.

Накануне в районе Хайберского прохода наша артиллерия накрыла-таки очередной караван, пришедший с той стороны. Спецназ потом довершил дело, взяв в плен двенадцать духов, но двадцать семь из них все же были убиты. Груз оказался самым что ни на есть мирным — те же традиционные на протяжении многих веков коконы шелкопряда, изделия из металла, дерева, поделочного камня. Спрашивается, какого черта возить все эти безделицы через охваченную гражданской войной страну? Сила привычки? Над местом боя поднялись тучи перца, корицы и тмина из пробитых осколками и простреленных тюков, так что до тех пор, пока пряная пыль не осела на землю, нашим бойцам пришлось разгребать здесь все в противогазах.

Мог грянуть международный скандал. Армейское начальство живо представляло себе заголовки завтрашних западных газет «Советы варварски расстреливают в Афганистане мирных кочевых торговцев» и еще многое в таком же духе. Очевидно, что подвели информаторы из числа местных, сообщившие, что проходку будет осуществлять именно караван с оружием, да и разведка наша откровенно опростоволосилась. Надо было искать срочное обоснование нашим действиям, которому бы поверили… нет, даже не в Вашингтоне, Лондоне или Париже, а хотя бы в Москве.

Какое-то время ушло на раскачку, только на четвертый день после случившегося, как раз вечером, когда я собирался отправиться в Кабул, стало известно, что у одного из убитых караванщиков под бедуинскими одеждами оказалась военная униформа неустановленного образца, и планы пришлось изменить. Меня очень заинтересовал этот факт. Уже через полчаса я и переводчик лейтенант Файзи Сайдуллаев (таджик, в совершенстве владевший фарси и пушту, но необходимый мне сейчас, как признанный во всей 40-й армии знаток ближневосточной этнографии) находились неподалеку от Джелалабадского аэродрома, откуда я должен был вылетать в столицу.

Развороченное снарядом тело бедуина лежало на полу, прикрытое простыней. Зрелище было не для слабонервных, хотя в постоянной боевой обстановке ко всему привыкаешь. Ни мне, ни Сайдуллаеву, ни бойцу, поднявшему для нас белый окровавленный покров, не доставляло никакого удовольствия пялиться на вывалившиеся внутренности злосчастного караванщика, и я предпочел заняться его одеждой. Тоже занятие малоприятное, но все же не такое тошнотворное.

Тут наконец я смог применить знания, которые обрел в отпуске во время своих библиотечных чтений. То, что показал мне сопровождающий нас солдат, действительно оказалось традиционной бедуинской одеждой — галабеей и куфией. А вот военное обмундирование было какого-то странного несовременного покроя. Изорванные осколками, перепачканные кровью лоскутья когда-то были френчем, который в этих местах вошел в моду еще во время третьей англо-афганской войны 1919 года.

— Где бедуин достал этот раритет? — произнес я, как бы размышляя вслух.

Сайдуллаев поначалу молчал, а потом сказал:

— Ничего не могу даже предположить, товарищ старший лейтенант. Это не мой профиль, не мой фасон.

— Ну, что ты, Файзи. При Аманулле-хане этот армейский пиджачок ценился дороже самых изысканных парчовых одежд.

Я исследовал френч сантиметр за сантиметром и внутри воротника обнаружил приколотую… шестиконечную звезду Давида. Моему удивлению не было предела:

— Что это? — спросил я Сайдуллаева.

— Это золото, — ответил тот. — Видите, вот и проба указана. 333-я.

— Я вижу, лейтенант, что это золото. Когда я спросил: что это, то имел в виду, с каких это пор арабы, пусть даже и живущие на территории Израиля, стали вдруг носить на себе подобные побрякушки.

— А это не араб, — принялся объяснять Сайдуллаев. — Араб, будь он мусульманин или христианин, а иудеев среди них покамест еще никто не встречал, никогда не станет носить Давидову звезду. Это еврей и, судя по всему, израильтянин.

— Какой же он еврей, Сайдуллаев?! — возмутился я. — Он же — черный!

— Евреи бывают и черные. Например, фалаши в Эфиопии. Но этот явно не эфиоп. Что касается расовой принадлежности арабов, то они по цвету кожи такие же индоевропейцы, как и мы с вами, только загорелые. И евреи, живущие в пустыне Негев, тоже смуглые от избытка солнца. То есть загорелые.

— Значит, наш гость — еврей, говоришь?

— Правильнее, корректнее, что ли, было бы сказать, что он — израильтянин.

— И главное, не определишь по какой-то характерной черте, что это именно еврей, — посетовал я. — Ведь они тут в радиусе тысячи километров все сплошь обрезанные.

И после некоторой паузы добавил:

— Зато я теперь понимаю, как он достал френч времен Амануллы-хана. Вопросов на этот счет у меня больше нет. Еврей, и это его главная национальная черта, достанет что угодно.

С находкой и собственными мысленными опасениями мы отправились к Калитвинцеву. Шли пешком, до палатки подполковника по территории джелалабадского аэродрома было километр с небольшим. На ходу проще собраться с мыслями. С хребта Саферкох-Спингар, оседланного Хайберским проходом, дул освежающий ветер. Идти было легко.

Калитвинцев встретил нас по-доброму. Вообще, мерилом его радушия, верхом, так сказать, благосклонности у окружающих считалось отсутствие в приветственной речи по случаю долгой разлуки обещаний отдать под трибунал или в лучшем случае сорвать погоны и с позором отправить в Союз. На сей раз его любезности не было предела. Он выставил на стол бутылку водки, с ловкостью фокусника сорвал с большого блюда салфетку, под которой лежали куски зажаренной на костре баранины. Я сразу брезгливо поморщился, вспомнив об изуродованном трупе бедуина-еврея, который был таким же образом покрыт простыней в вагоне-морге, и подумал, что мне пора лечить нервы.

— Ну, с чем пожаловали? — Калитвинцев начал разговор, который обещал быть тяжелым. — Как там наш безвременно усопший бедуин?

— Военные следователи уже осматривали трупы духов? — поинтересовался я с порога. — И этого субчика тоже?

— Да нет, — ответил подполковник. — Все так замотались, что никому нет дела до этих покойников. А почему тебя это интересует?

— Ну, тогда в роли детектива, проведшего предварительное расследование, придется выступить мне.

— Говори прямо, не темни! — Усы Калитвинцева стали топорщиться, и это являлось свидетельством того, что он вот-вот вскипит.

— Товарищ подполковник, — доложил я, — у меня… у нас с Сайдуллаевым есть предположение, что убитый бедуин на самом деле является израильтянином, не исключено, что военнослужащим или сотрудником спецслужб.

— Иди ты!

Я выложил перед ним золотую звезду Давида и продолжил:

— Сайдуллаев утверждает, что ни один уважающий себя араб и вообще правоверный мусульманин никогда не будет носить на одежде этот знак.

Калитвинцев многозначительно посмотрел на переводчика, тот молча подтвердил сказанное мною кивком.

— Чудненько! — после длительной паузы произнес подполковник. — И эти, значит, уже сюда полезли. Что им-то здесь надо? Воюйте себе со своими арабами, которые на вас идут сорок против одного, включая грудных младенцев и дряхлых стариков. Нет, Афган им тоже подавай.

— Вот это-то и странно, товарищ подполковник, — встрял в беседу Сайдуллаев. — Весь мусульманский мир, когда кричит: «Смерть неверным!», имеет в виду в первую очередь Израиль, торчащий в его теле как заноза, а потом уже Америку, Советский Союз и всех остальных кафиров.

— Да, но в этой войне пуштуны и некоторые другие афганские этносы опираются на поддержку Вашингтона, — возразил Калитвинцев.

— Именно так, — перебил я. — США — союзник афганской фундаменталистской оппозиции, а Израиль — союзник Вашингтона. Вот и ищет дядюшка Сэм применения своему выкормышу. Сейчас янки вынуждены были уйти из Ливана, где израильский плацдарм был задействован ими в полной мере, сейчас надо искать новые точки приложения совместных усилий.

— Меня, конечно, в данный момент мало волнует война Израиля и СССР из-за какого-то убитого еврея, к тому же переодетого в одежды бедуина, — мрачно изрек Калитвинцев. — Но представьте себе, что будет, если в горные лагеря духов вместо обленившихся англосаксов, полностью теряющих боеспособность, когда им вовремя не подадут утренний кофе или полуденный манговый сок, придут израильские военные инструкторы. Это, скажу я вам, такие псы войны!

Я был рад, что мы углубились в международную тематику и подполковник смог таким образом спустить пары, был в меру дружелюбен и не угрожал разжалованиями и трибуналами. Легкая улыбка блуждала по моему лицу. Калитвинцев это заметил и прочитал, видимо, мысли, написанные у меня на лбу.

— А ты думай, Северов, не расслабляйся, думай как следует своей головой о том, что завтра будет с нашими головами, коль скоро еврей на верблюде в Хайберском проходе перестал быть миражом.

— Но пуштуны, согласно библейской мифологии, потомки древних евреев, — ответил я многозначительно, с чувством некоторого напускного превосходства. — Одно из десяти потерянных колен Израилевых. А вы что, не знали, товарищ подполковник?

— Иди ты! — неподдельно удивился Калитвинцев.

— Точно-точно, — вновь подтвердил мои слова Сайдуллаев.

— И что сие означает?

— Сие означает, — продолжил я, — что данный факт следует использовать в пропагандистских целях.

— Как?

— Пока не знаю, товарищ подполковник, но уже кумекаю. Вот слетаю в Кабул по делам о «ниточке», а потом попробую увязать все возникшие обстоятельства в единый узел.

— Лети, голубок, лети, а послезавтра возвращайся со своими соображениями. И помни, что без обстоятельного доклада ты в мою палатку больше не войдешь. Прямиком отряжу тебя в военный трибунал. А после, если бог к нам будет немилостив, сорвут погоны и с меня.

«Все, сел на привычного конька!» — подумал я, выйдя из палатки. Но тут же отогнал от себя все тяжкие мысли. Завтра в 6.30 утра вылет в Кабул.

Ровно в полдень я вошел в ворота кабульского ремесленного рынка, где в чайхане, расположенной на задворках гончарной мастерской, должна была состояться моя встреча с Мир-Хуссейном Мустафой. С ним я познакомился в прошлом году на лойя-джирге, как раз решавшей судьбу трафика через Хайберский проход. Он участвовал в ней как представитель центральных органов власти от царандоя. Мир-Хуссейн довольно сносно говорил по-русски и обладал некоторой информацией, которая могла бы меня заинтересовать. Мы стояли рядом и перебрасывались репликами.

После того как старейшины влиятельных племен дуррани и мехсуд заблокировали принятие жесткого решения, на котором якобы настаивал Кабул, он не сдержался и сказал:

— Члены центрального правительства не очень-то рьяны в своих требованиях, а только делают вид, что хотят положить конец контрабанде. Их истинный интерес в том, чтобы все оставалось по-прежнему.

Меня эти слова зацепили. Потом я еще раз встретился с ним, когда перед отлетом в отпуск на день задержался в Кабуле. Наша первая явка проходила здесь же. Тогда Мир-Хуссейн пообещал, что за месяц-другой он подберет все факты участия высокопоставленных чиновников афганского центрального правительства в контрабандных схемах, действующих не только на Хайберском перевале, но и на других участках линии Дюранда. На том мы тогда и разошлись. Вечером того же дня я улетел в Союз. А по возвращении все никак не мог найти время, чтобы пообщаться с Мир-Хуссейном. Ведь дело это на меня повесили как бы в общественную нагрузку и никак не помогали, а только грозили карами небесными, если я не выложу им на блюдечке связи правительственных деятелей с племенами и кланами, кормящимися с Хайбера.

В свою очередь я никого особо не посвящал в это дело. Даже Калитвинцева знакомил с его обстоятельствами поверхностно, полагая, что так будет лучше, если меня ждет неудача. Но сам-то я уже понимал, что силки мною расставлены правильно и в них в конце концов обязательно попадет крупная дичь.

На этот раз Мир-Хуссейн опоздал минут на пятнадцать, извинился и сказал, что у него есть подозрение, что за ним установили слежку свои же.

— Зачем ты мне помогаешь? — спросил его я. — Ведь это небезопасно. Я так присмотрелся, что многие ваши коммунистические вожди ведут себя подчас хуже, чем душманы. Не лучше ли было тебе отсидеться в тени?

Задавая такие вопросы, я попутно проверял своего собеседника на вшивость: не ведет ли он со мной двойную игру?

— Мой род невелик, — ответил мне Мир-Хуссейн, — а сейчас его истребляют не только ваши и централы, но и соседи, борясь за лакомый кусок, который приносит им Хайбер. Когда-то на моей памяти этот перевал называли дорогой мира и благополучия. Но после Саурской революции и прихода советских войск он превратился в дорогу войны и беды.

«Кажется, не лукавит», — решил я, оценивая мужественные слова Мир-Хуссейна. Он произнес их искренне, без страха, что я могу на него донести. Было вполне очевидно, что он мне верил, следовательно, я с той же мерой доверия должен был относиться и к нему.

— Вот список, — сказал Мир-Хуссейн, протягивая мне несколько свернутых листов тетрадной бумаги в клеточку. — В нем указаны фамилии высокопоставленных членов НДПА, правительства, силовых ведомств, тех, кто имеет свой процент с контрабанды, который тут же перекачивают в британские, швейцарские и японские банки. Напротив некоторых указаны номера счетов и суммы по данным на 1 января 1983 года. Вывезите их из Кабула, помня о том, что пока вы в городе и не добрались до аэродрома, они могут устроить слежку и за вами.

Услужливый чайханщик подал нам в пиалах зеленый чай и большое блюдо плова. Ложек здесь не было, поэтому пришлось есть руками, периодически ополаскивая их от быстро застывающего бараньего жира в чаше с теплой водой. Говорили мало, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания посетителей. Я ведь был в военной форме, а она в Афганистане с недавних пор играет роль главного раздражителя местной публики. Тем более все, что нужно, уже было сказано. Изредка мы перебрасывались ничего не значащими фразами, в основном интересуясь семейным положением и увлечениями друг друга.

Выходя из чайханы, прошли через гончарную мастерскую, на пороге ее крепко пожали друг другу руки. Я сказал Мир-Хуссейну, что прошвырнусь по рынку, куплю себе какую-нибудь утварь, чтобы как-то оправдать в лице возможных соглядатаев свой визит на рынок. Афганец двинулся в противоположном направлении и исчез за воротами.

Бродить между рядами для прикрытия, однако, не пришлось. Почти сразу после ухода Мир-Хуссейна я услышал несколько выстрелов, прозвучавших откуда-то из-за дувала. Я стремглав выскочил за ворота и метрах в пятидесяти увидел толпу. Все громко разговаривали, кто-то даже кричал. Два царандоевца пытались оттеснить голосистых сверх всякой меры зевак. Продравшись сквозь людское месиво в чалмах и стеганых халатах, я увидел лежащего на земле Мир-Хуссейна. Из пробитой головы текла кровь, тут же впитываемая дорожной пылью. Склонившийся над убитым офицер царандоя многозначительно посмотрел на меня и подал кому-то знак. Я понял, что пришло время смываться.

Когда я попер в обратном направлении, действуя локтями и коленками, галдящая толпа вытолкнула меня из себя, как пробку из шампанского. Не теряя времени, я впрыгнул в открытый «уазик» и дал по газам. Перед глазами зазмеились улочки городской окраины. Спиной я чувствовал, что за мной уже организована погоня, оглянулся назад. Моторизованный «козел» без тента, точь-в-точь такой же, как и у меня, только не зеленый, а желтый, держал дистанцию метров в тридцать, видимо, пытался ее сократить, но дыхалки у двигателя явно недоставало. В машине восседали мои преследователи, те самые офицер и два царандоевца, суетившиеся вокруг мертвого тела Мир-Хуссейна.

«Если они меня поймают, то обязательно обыщут, заберут все бумаги, а меня самого попытаются выдать за убийцу Мир-Хуссейна» — эта шальная идейка, объясняющая мое нынешнее положение, пришла в голову как-то сразу.

Из-под моих колес пыль поднималась столбом и покрывала моих преследователей. Сквозь рев двух раздолбанных моторов было слышно, как ругается офицер.

«Если не удастся уйти, то тогда придется вступить с союзничками в перестрелку. Где это видано, чтобы в столице братской страны стражи правопорядка средь бела дня гнались за офицером армии-освободительницы, чтобы убить его или в лучшем случае устроить какую-то другую пакость, не связанную с лишением жизни».

Войдя в раж, я гнал свои мысли впереди событий, представляя, что в случае возникновения скоротечного боя мне придется уложить всех троих. В среде людей отважных принято считать, что на войне только дураки не боятся смерти. Но эта ситуация с погоней сразу показалась мне комичной, поэтому никакого страха не было. От необычайной легкости на душе я вдруг возомнил себя этаким героем боевика, пренебрегающим любыми опасностями.

Но этим всеохватывающим чувством я так и не смог насладиться в полной мере. Жизнь лишний раз доказала мне, что она — не кино, и в ней далеко не всегда есть место подвигу. Мои преследователи на поверку оказались хреновыми гонщиками. На одном из резких поворотов они не справились с управлением и врезались на полном ходу в дувал. Была надежда, что никто из них серьезно не пострадал. Еще какое-то время откуда-то из клубов пыли до меня долетала их ругань, судя по всему — очень непристойная.

Поскольку никто за мной больше не гнался, я сделал вывод, что это была чья-то частная инициатива, даже, точнее, импровизация. То, что Мир-Хуссейн приходил на рынок, чтобы встретиться с советским офицером, следящие за ним филеры узнали в самый последний момент, поэтому вынуждены были действовать спонтанно, а для этого надо пройти серьезную школу разведки и сыска, каковой у них явно не было.

Через сорок минут я уже был в кабульском аэропорту, готовый вылететь в Джелалабад. По договоренности «вертушка» должна была подняться в воздух минут через двадцать. Было время устроиться на жестком сиденье в обшарпанном салоне винтокрылой машины и предаться раздумьям. Свое кабульское приключение я бы считал веселым, если бы не смерть Мир-Хуссейна Мустафы.

Я наконец получил возможность, не опасаясь посторонних взглядов из-за спины, познакомиться со списком Мустафы. В нем значились должности и фамилии людей мне известных, их родственные и коммерческие связи с вождями и старейшинами пуштунских племен, противостоящих центральному правительству, названия известных европейских и азиатских банков с циферками персональных счетов. Среди фигурантов значились два министра, несколько влиятельных членов ЦК правящей партии, генерал регулярной армии с дюжиной офицеров, высокопоставленные сотрудники службы безопасности и царандоя, лидеры вполне лояльных режиму родов и этносов.

Когда через два часа на докладе у Калитвинцева (я рассказал ему все, как на духу перед пастырем, утаив лишь факт убийства Мир-Хуссейна и погоню) я зачитывал эти звучные имена и описание их «подвигов» и «заслуг» перед родной Афганщиной, подполковник крякал, подпрыгивал на стуле и постоянно повторял свою прибаутку: «Иди ты!».

Когда «литературно-агентурные» чтения были завершены, Калитвинцев, прежде чем нарушить тягостное молчание, долго скреб темя, на котором за годы афганской войны у него образовалась приличная плешь.

— Это бомба! — сказал он наконец. — Если она рванет, то нас похоронит под обломками этого взрыва. Не сносить нам головы, ей-богу не сносить!

— Выход в принципе есть достойный и вполне безболезненный для нас. Передаем бумаги в наше посольство с моим подробным рапортом, те пересылают их в Москву, а там уже пусть решают, как поступать, вызывают товарища Бабракова в Кремль и опускают там его по полной программе.

— Да, но факты твоего информатора надо еще проверить!

— Вот пусть в Москве и проверяют. У нас же времени нет. Операция «Бедуин» входит в свою завершающую стадию.

— Какая операция? Какой, к чертовой матери, «Бедуин»?! Старший лейтенант Северов, это что за самодеятельность? Под трибунал захотел?!

— Опять вы за свое Виктор Анисимович? — Мне хотелось подействовать на подполковника как-то успокаивающе, чтобы тот не кипятился понапрасну, поэтому я перешел в разговоре с ним на примирительно-конспиративный тон. — Дайте мне один, максимум два дня, и Хайберская «мышеловка» захлопнется. Тогда можно будет и Москву поставить перед фактом откровенного предательства и двурушничества некоторых наших сателлитов в Кабуле. Единственное, о чем прошу вас: разрешите вступить в переговорный контакт с представителями племени чиквари. Именно через их территорию сегодня проходит оружие, которое потом оборачивается против нас же.

Калитвинцев промолчал, и только по его одобрительному взгляду я понял, что могу действовать.

На третий день вечером мы с Сайдуллаевым поехали в горы в качестве парламентеров. Когда я прощался с Мир-Хуссейном у дверей гончарной мастерской на ремесленном рынке в Кабуле, как потом стало ясно навсегда, он посоветовал мне в случае крайней необходимости обратиться к старейшинам его племени чиквари. И действовать при этом, положившись на его отца и оставшегося в живых единственного из четырех братьев, людей в роду не самых последних. Сотрудник моей оперативно-агентурной группы из числа местных появился в их базовом лагере на высоте 2,5 тысячи метров над уровнем моря в качестве связного, и уважаемый Сулейман-Дост Мустафа сам прибыл за нами в Джелалабад, дав гарантии полной нашей безопасности.

Разговор был очень тяжелым. Я брал седобородых старцев племени чиквари измором. Желая выполнить-таки поручение вышестоящего начальства, я пошел ва-банк: у меня просто не было другого выхода.

— Вы знаете, — обратился я к ним с некоторыми нотками ложного пафоса, — что в скором времени по эту сторону хребта Саферкох-Спингар будет полно израильтян?

Сайдуллаев перевел сказанное мною на пушту. Старейшины зароптали.

— Это злейшие враги всего сущего, созданного и благословленного пророком Магометом, — продолжал я, пытаясь усилить впечатление у слушателей и тем самым развить свой успех.

После того как смолк Сайдуллаев, ропот усилился. Слово взял вождь племени Мухаммед-Дост Чаквари.

— Это очень серьезное обвинение, как я понимаю, в адрес наших союзников американцев, помогающих нам в борьбе с вами. Нам нужны не слова, а веские доказательства того, что у Америки есть намерение наводнить наши земли противными истинной вере и Аллаху израильтянами.

Я раскинул перед ними несколько фотографий, изображавших убитого на Хайбере бедуина.

— Этот человек был одет в арабские одежды, но он однозначно — еврей-израильтянин. Вот что у него было на внутренней стороне воротника военного обмундирования.

Я раскрыл ладонь и показал им золотую шестиконечную звезду. Многие, увидев ее, непроизвольно поежились.

— Если кто не знает, — продолжил я, — я объясню: это эмблема государства Израиль, знак Иблиса, который не наденет на себя ни один уважающий себя мусульманин.

— Где гарантия, что это не подлог? — не унимался Мухаммед-Дост Чаквари.

— Если вы думаете, что я приехал сюда к вам украшениями обмениваться, то вы глубоко заблуждаетесь. Мир-Хуссейн Мустафа, которого четвертого дня убили в Кабуле сторонники того, чтобы Хайберский проход взяли под свой контроль американцы и израильтяне, утверждал, что я могу положиться на ваш здравый смысл. Он искренне оплакивал погибших мужчин вашего рода, считая, что если караванная война на Хайбере продолжится, то он в скором времени будет полностью истреблен.

— Я полагаю, этому человеку можно верить, — вступил в разговор Сулейман-Дост Мустафа.

Старейшины загалдели. Было очевидно, что в их рядах наметился серьезный раскол.

— А теперь слушайте, что я вам скажу! — Я доставал из воображаемого обшлага своего рукава главный Шулерский козырь. — Сайдуллаев, переводи в точности, слово в слово! Ваши союзники американцы готовы начать широкомасштабную пропагандистскую кампанию относительно того, что пуштуны, то есть вы, не по библейскому преданию, а в реальности являетесь потомками десяти потерянных колен Израилевых и что правильнее было бы вам для укрепления мер доверия с американскими союзниками сменить священный Коран на Тору.

Собрание с монотонного галдежа перешло на крики. Каждый из его участников вопил так, что мог, наверное, перекричать сотню визгливых восточных женщин, увидевших шайтана. Но громче всех это получалось у достигшего предела возмущения Мухаммеда-Доста.

— Как же это так? Мы же правоверные мусульмане, родились с заветами пророка на устах. Кто же нас может заставить отказаться от священного Корана?

— Деятели в кабульском правительстве, с которыми вы делите прибыли от проводки через Хайбер караванов с оружием. Оно, это оружие, вас нисколько не защищает, а, напротив, способствует вашему же истреблению! Даже когда стреляет в нашу сторону.

— Да как это возможно? — шумели старейшины. — Разве люди в Кабуле не правоверные мусульмане?! Пусть даже они и являются вашими союзниками!

— Они в первую очередь марксисты и атеисты! — тут уж перешел на крик и я.

Также вынужден был кричать, переводя, вечно спокойный флегматичный Сайдуллаев.

— Эти люди слишком далеки от вопросов веры, зато хорошо научились обогащаться за счет ваших и наших жизней. И ваши союзники американцы тоже плюют на ислам, поскольку являются христианскими протестантами-методистами. Они несут вам растление душ. Не мы, советские люди, поскольку в нашей стране живут почти 40 миллионов мусульман, почти в два с половиной раза больше, чем во всем Афганистане.

Политинформация явно удалась. Вожди и старцы перестали галдеть, успокоились, потом мы долго сидели за обильным достарханом, и Мухаммед-Дост Чаквари пообещал мне, что его племя больше не пропустит израильтян с тыла, через Хайбер.

Когда мы ехали обратно, Сайдуллаев отметил мою пламенную речь, предупредив:

— Учтите, товарищ старший лейтенант, есть такое мнение на самом верху восстановить дипломатические отношения с Израилем, признав разрыв их в 1967 году актом поспешным и не соответствующим национальным интересам СССР. Если это случится, то вас никогда не пустят на Землю обетованную.

— А я туда и не стремлюсь, Файзи. Ты, кстати, некоторые эмоциональные моменты нашего разговора с Мухаммедом-Достом не разглашай, а то меня исключат из партии за то, что я так подставил наше единственно верное идеологически-философское учение, и передадут кабульским властям на расправу.

— Что, я враг своему здоровью? — успокоил меня Сайдуллаев.

Нет, все-таки неисповедимы пути офицерские. Еще вчера с меня грозились сорвать погоны и регалии, а сегодня я — герой. Мухаммед-Дост Чаквари сдержал свое слово и уже через три дня закрыл свою территорию для контрабандных караванов с оружием. Взамен он получил от нас все необходимое, что пожелал. В скором времени его примеру последовали и некоторые другие пуштунские вожди. Хайберская «мышеловка» захлопнулась на несколько лет. И в этих краях стало заметно спокойнее.

Проход вновь откроют только в 1986 году. Лойя-джирга склонит к этому решению нового президента Афганистана Наджибуллу — пуштуна из племени ахмадзаи, — на его же голову. Через десять лет именно по этой дороге придут в Афганистан талибы — учащиеся пакистанских медресе, представители наиболее реакционной фундаменталистской исламской группировки, которые и повесят его, отрешенного от власти и четыре года вынужденного скрываться на территории миссии ООН в Кабуле, на первом столбе.

Но до этого было еще далеко. Мое донесение подробно разобрали и проверили в Москве, на Бабрака Кармаля, понятное дело, надавил Кремль, и тот по-свойски разобрался со своими «ласковыми детьми», пытавшимися «сосать сразу у двух маток», кого-то даже казнил, но этим я уже не интересовался. Мне дали капитана, Калитвинцеву — полковника. Он написал на меня еще одно представление и сказал:

— Коли дырочку на мундире для второй Красной Звездочки, капитан.

Я не стал торопиться с эти делом и правильно сделал, а то бы испортил себе парадный китель. Ордена мне так и не дали — нашелся какой-то чинуша уже на ближних подступах к Кремлю, который изрек буквально следующее: за дипломатические победы пусть получают награды дипломаты, а военные должны стяжать их себе на поле боя. Я, сказать по правде, не очень-то и расстроился по этому поводу. В коллекции моих трофеев осталась другая звездочка из настоящего золота 333-й пробы — шестиконечная звезда Давида, ставшая определенной вехой в деле овладения премудростями моей профессии — военного разведчика.