Телохранитель

Два дня без войны

(Афганская трагикомедия)

Выйдя из дома, я неспешно прогуливаюсь по кишиневскому Московскому проспекту, который мысленно сравниваю с кабульским Дар-уль-Аманом. Как и знаменитая эспланада афганской столицы, он обрывается внезапно, упираясь… нет, не в фешенебельный королевский дворец Тадж-Бек, построенный падишахом Амануллой незадолго до своего свержения в 1929 году, а в университетский комплекс главного молдавского Политехникума. Оба строения, кто их видел, тот знает, венчают вершины холмов.

Если идти по левой стороне бульвара под гору в противоположном направлении от учебных корпусов, то в скором времени окажешься у входа в сквер, где установлен монумент Скорбящей Матери в память о гражданах Молдавии, не вернувшихся с афганских полей сражений. Отсюда и вполне уместная, считаю, аналогия Московского проспекта с Дар-уль-Аманом.

«Поля сражений» — это слишком уж громко сказано. В предгорьях Гиндукуша и на пустынных просторах Регистана не представлялось возможным разворачивать фронты, чтобы добиваться стратегического успеха в войне с силами местного сопротивления.

В этих боях, скажем так, вторя известному писателю-фронтовику Борису Васильеву, автору «Тихих зорь» и «В списках не значился», локального значения и сгинули 304 моих соотечественника разных национальностей, населяющих Молдавию, чьи имена теперь выгравированы на мраморных плитах, установленных на постаменте.

Отношение к памятнику в обществе, невзирая на весь пафос, которым просто так и веет от него, неоднозначное. Возводили его долго, можно даже сказать мучительно долго, перенося торжественный момент открытия от одной даты вывода войск к другой. Наконец управились к 17-й годовщине, но при этом умудрились вбухать в проект такое количество денег, что злые языки до сих пор поговаривают: если бы, мол, все выделенные средства (1,5 млн долларов США) были потрачены по назначению, то статую Скорбящей Матери можно было бы отлить из золота — прости Господи, что поминаю перед святынями этот презренный металл. А бьющий рядом фонтан выполнить из чистого, как слеза, горного хрусталя, добытого хотя бы в горах Гиндукуша. Но лучше было бы материально помочь тем ветеранам Афгана, кто в этом особо нуждается. Таких только в одной маленькой бывшей союзной республике — тысячи.

Все то, что связано с памятью усопших, тем более отдавших свои молодые жизни в войне бог весть за чьи интересы, не может быть местом для злословия. Но, увы, мы живем в очень нервное время, когда подчас очень трудно сдерживать свои эмоции. Официальная статистика скрывает, сколько человек из десятитысячного молдавского воинства — цельная укомплектованная под завязку дивизия, — прошедшего суровую школу Афганистана, преждевременно ушли из жизни за эти двадцать лет от ран — физических и душевных, утратили остатки здоровья и сегодня продолжают вымирать, влача жалкое нищенское существование. Если и эти имена «увековечивать в камне», то не хватит не только второй очереди мемориального комплекса, которую планируется отстроить в ближайшее «неопределенное» время, но и третьей, и четвертой, и пятой.

Больше всего во всем этом возмущает формальный подход к памяти погибших, когда чиновничье сословье вспоминает о них только два раза в год — 27 декабря и 15 февраля, во главе ветеранских колонн идет кланяться Скорбящей Матери, а остальные дни делает вид, что такой проблемы, как «афганский синдром», в обществе и вовсе не существует. Вот характерный пример такого формального, поверхностного, бездушного подхода. Недавно подрядчики, постоянно благоустраивающие сквер, освоили еще часть выделенных на эти цели денег. Наверняка опять с завышенной сверх всякого предела сметой. У входа в него установили плакат, напоминающий, между прочим, что афганская кампания длилась девять лет, один месяц и девятнадцать дней. Останавливаюсь у «новшества», считаю в уме, потом пересчитываю, помогая себе сообразить тем, что загибаю пальцы, чем привлекаю внимание прохожих. У меня, как ни верти, получается девять лет, один месяц и двадцать один день. Что касается последней цифры, то абсолютно уверен, что день ввода и день вывода также надо считать. Вторая, как мне представляется, вообще является плодом воинственной безграмотности. У людей, считающих себя хранителями памяти, судя по всему, большие проблемы с элементарной арифметикой.

«Господи! — возмущаюсь про себя. — Даже подсчитать толком не умеют!» Потом эту мысль повторяю вслух. При этом сдерживаюсь, чтобы в святом месте не выругаться как-нибудь позабористее. Наконец, остывая, отхожу, не прерывая логическую цепь мысли: «А все равно, как бы ни считали, на два дня да ошибутся».

Тайный смысл моего иносказания таков: то, что для большой страны официально началось 27 декабря 1979 года, на самом деле произошло двумя днями раньше.

Итак, 25 декабря 1979 года. Примерно 16.30 по московскому времени. Кабул находится практически на том же меридиане, что и Ташкент, откуда мы вылетели в два пополудни, но часы при этом надо было перевести не на три часа, согласно часовому поясу Узбекистана, а всего на полтора. Восток, как говорится, дело тонкое, сразу и не поймешь, почему все здесь происходит так и никак иначе.

Едва наш самолет «Ан-26» коснулся бетонки международного аэропорта Кабула, мы с моим дружком и тезкой Серегой Сусловым первым делом скорректировали стрелки на наших часах. Позади остался трудный перелет над незнакомыми горами, которыми я просто-таки залюбовался, и за все два с половиной часа, пока мы находились в воздухе, не отрывал своего взора от чарующего зрелища, открывшегося передо мной в иллюминаторе. Ведь я — типический равнинный житель.

Я, впервые летевший за «бугор», представлял себе заграницу этаким волшебным царством, где все не так, как у нас в Советском Союзе, а в узком смысле в моей родной Молдавии. Так что, сойдя по трапу самолета на грешную афганскую землю, первым чувством, которое я испытал, было легкое разочарование. Вроде ничего необычного, все даже как-то привычно и обыденно. Нет, снежные пики гор, которые я теперь созерцал, глядя снизу вверх, по-прежнему притягивали взгляд, но суматоха, царившая вокруг, как-то гасила, принижала восторги от окружавших меня видов неприступного горного величия.

Аэродром напоминал растревоженный улей. Чуть ли не поминутно его окрестность содрогалась от рева садящихся на взлетно-посадочную полосу тяжелых самолетов, перевозивших личный состав и боевую технику. Прежде периферийный, затерянный в седловине между вершинами на высоте 1800 метров над уровнем моря, он, казалось, стал центром мироздания. В небе непрекращающийся гул, а вокруг борта, борта, борта. Вся военно-транспортная авиация была привлечена к этой грандиозной переброске вооруженных сил. Проделав путь в тысячи километров, они слетались сюда, как станет ясно несколько позже, на кровавый пир, который поглотит в своей безумной фантасмагорической сатурналии жизни свыше одного миллиона афганцев и почти 15 тысяч советских генералов, офицеров, прапорщиков, сержантов и рядовых.

Но мы не провидцы и пока ничего этого не знаем. Все, что происходит со мной и Сергеем Сусловым, видится нам легкой увеселительной прогулкой, в лучшем случае — познавательной экспедицией, но никак не войной. Да, мы растеряны шумом и давящей суетой, но при этом ничего не боимся и верим, что все у нас будет хорошо. Нам обоим немногим более двадцати, мы молодые лейтенанты, можно сказать, салабоны, не нюхавшие пороха (разве что на учебных стрельбах), даже в сравнении со снующими вокруг нас солдатами, у которых за плечами год-полтора действительной воинской службы. Командированы сюда как разведчики, освоившие эту нелегкую армейскую профессию в теории и теперь исполненные желания подтвердить все свои знания на практике. Насколько это будет трудно, с потом и кровью, без малейшего преувеличения, ни я — Серега-младший по возрасту, ни он — Серега-старший пока себе не представляем. Мы, экипированные, говоря военным языком, полной выкладкой, имеем зачехленные автоматы «АКМ», продуктовый запас на три дня, медикаменты, в малой парашютной сумке некоторые офицерские «мелочи», а также снабжены магической комбинацией цифр «942», произнеся которую можем чувствовать себя вполне комфортно в условиях царящей вокруг подозрительности и торжества неукоснительного соблюдения и хранения важных государственных тайн. Услыхав ее, ворота в самые укромные, тщательно законспирированные места советской системы тотальной секретности должны были настежь распахиваться, а шлагбаумы весело подниматься.

В этот исторический момент на наших глазах пузатые крылатые транспорты раскрывают бездонные зевы своих рамп, из которых на перрон аэродрома выползают боевые машины пехоты и десанта, муравьиными роями выбегают бодренькие солдатики в сопровождении своих командиров, выстраиваются тут же в шеренги и с каким-то особым задором откликаются, услышав свои фамилии, читаемые по поверочным спискам.

Часы, установленные по кабульскому времени, показывали чуть больше 18.00. Начинало смеркаться. Быстро темнеющее зимнее небо здесь, в горах, казалось, наполнялось неким хрустальным светом, что делало его прозрачным, хотя падал мелкий снежок. Два военных разведчика с одинаковым именем Сергей, которым еще предстояло подтвердить свою квалификацию и обрести необходимые опыт и навыки своей «интеллигентской» специальности непосредственно в боевых условиях, ходили по «рулёжке» и откровенно ротозейничали. И этот фривольный променад, конечно же, не мог не остаться не замеченным со стороны.

Нас окликнул капитан-десантник и приказал подойти.

— Что вы здесь шныряете?! — спросил он строго, с нотками некоторой злобы в голосе. — Вы из команды «942»?

«Ничего себе режим всеобщей секретности и неукоснительного хранения государственной тайны!» — подумал я и, ткнув товарища в бок, произнес полушепотом:

— Слышь, Суслик, а что это он открытым текстом так цифрами нашими сыплет?

Серега не знал, что ответить, хотя вопрос, судя по нацеленному взгляду офицера, тот адресовал именно ему.

— Вы что, лейтенант Суслик, язык проглотили от счастья, что впервые оказались за границей?

По острому слуху и невероятной густоты командному голосу можно было предположить, этот капитан в свободное от несения службы время поет басом в гарнизонной художественной самодеятельности.

— Вы, товарищ грызун, что, не поняли моего вопроса? — не унимался тот.

Суслик молчал, надув щеки и как бы тем самым подтверждая прилипшее к нему прозвище, которое и придумывать не надо было. Желая спасти товарища от праведного офицерского гнева, я наконец-то нашелся что ответить:

— Товарищ капитан, это он от растерянности. Вы огорошили его цифрами, которые нам надлежало хранить в строжайшей тайне. Это же, если хотите, наш с Сусликом… ой, извините, лейтенантом Сусловым пароль.

— А-а-а! Так, значит, вы все-таки из команды «942»!

Капитан прошелся мимо нас лихим кавалерийским шагом. Я пожал плечами и опять ответил за вконец растерявшегося Суслика:

— Выходит, что так.

Установилась неловкая пауза, которую после минутного молчания прервал сам капитан.

— Ну, коли вы из команды «942», то и идите…

Голосистый офицер замолк, видимо, тщательно подбирая слова.

«Ну, сейчас как пошлет, так пошлет! — мелькнуло у меня в голове. — На три буквы».

Вероятно, капитан так и хотел сначала сделать, но потом передумал.

— Ну, и идите вы, — повторил он, опять на несколько секунд замолчав, — к своей команде «942». Там она — в диспетчерской вышке. И нечего слоняться без дела по аэродрому. Не армия, а какое-то стадо сусликов.

Вот диспетчерская аэродрома, куда мы направились по указанию капитана, действительно напоминала разворошенный улей не в плане каких-то там метафор и прочих стилистических излишеств. Она выглядела таковой и по форме, и по содержанию. Как пчелы, выпархивали из нее офицеры и солдаты, их место в тесном, прямо скажем, помещении тут же стремились занять другие военные в советской и афганской форме. В узких, скрипучих дверях происходила такая толкотня, что без интенсивной работы локтями и коленками было не пробиться.

Мы с большим трудом просочились сквозь гущу человеческих тел и оказались в небольшой комнате, из которой велось управление всеми полетами, осуществляемыми на тот момент в зоне ответственности диспетчерского пункта кабульского международного аэропорта, — разруливались взлеты и посадки, происходившие здесь чуть ли не с пятиминутным интервалом. Тому, как в таком шуме и гаме удавалось пока избегать аварий, оставалось только удивляться.

Здесь же наш ташкентский знакомый, подполковник Небабин, напутствовавший нас перед этой командировкой всего несколько дней назад, теперь вдалбливал что-то через переводчика с пушту группе офицеров-афганцев. Этот опытный военный демагог ни минуты не мог прожить без того, чтобы кого-то не воспитывать или наставлять на путь истинный. Ничего не поделаешь, служба такая. Роста он был высоченного, поэтому его голова, даже когда он наклонял ее к слушателям, возвышалась над всеми остальными и, казалось, парила под низким потолком в папиросном дыму и испарениях.

— Товарищ подполковник, Станислав Кузьмич! — окликнул его я.

Он осмотрелся, но нас поначалу в людском месиве не разглядел.

— Товарищ Небабин! — У Суслика после долгого вынужденного молчания, вызванного легким шоком от общения с басистым капитаном-десантником, вдруг прорезался голос. — Мы здесь! Мы здесь!

— А, товарищи ташкентцы! — заметил он нас. — Давайте назад, на выход и подождите меня внизу.

А сам вновь обратил свое лицо к афганцам и продолжил с ними разговор, судя по выражениям физиономий слушающих собеседников и их жестикуляциям, дававшийся ему нелегко. Прошло не менее десяти минут, прежде чем двери диспетчерской вышки выплюнули наружу долговязую фигуру подполковника. Для того чтобы протиснуться в неказистый проем, он вынужден был согнуться в три погибели, дабы ненароком не зацепиться головой за притолоку.

— Лейтенанты! — Небабин дружелюбно улыбнулся и заговорил какими-то эвфемизмами. — Добре дошли, братушки! Гости постепенно съезжаются на дачу. Впервые за все время пребывания на гостеприимной земле Афганистана вижу близкие и приятные мне лица.

Он повел нас куда-то в сторону, подальше от жужжащей разноязыким многоголосьем самолетной стоянки.

— Здесь кругом уши, — объяснил он свой маневр, когда мы отошли от большого скопления, как он сам объяснил, живой силы противника, к которому он всего через два часа после пребывания на афганской земле причислил наводнивших аэропорт офицеров здешней национальной армии и тайной полиции ХАД. — И эти уши, скажу я вам, нечистые. Ох, чувствую, ребятки, вляпались мы в такую крутую кашу, которую потом будем расхлебывать чанами и корытами, но так и не расхлебаем.

— А чо? — поинтересовался Суслик, к которому в тот миг, видимо, окончательно вернулся дар речи.

— Чо, чо? Через плечо и кончик в зубы? — грязно выругался Небабин, что прежде за ним не замечалось. — Знали бы вы, с какими баранами мне пришлось только что общаться. От них в любой момент можно ожидать удара в спину. И никакой марксизм-ленинизм тут не поможет.

— Как не поможет? — удивился Суслик. — Вы же сами перед нашей поездкой за реку говорили, что они марксисты, наши классовые братья.

— Да какие они на хрен марксисты! — посетовал подполковник. — У меня в родной деревне таких марксистов в каждом огороде по трое стоит, чтобы вороны да галки боялись. Битый час читаю им политинформацию, а они все спрашивают: зачем прилетели да зачем прилетели? Башка пухнет.

Видя, что Станислав Кузьмич слишком уж расстроен тем, что афганцы не оказались такими уж несгибаемыми марксистами, как он сам, мы решили как-то уйти от этого неприятного разговора. Я попытался взять инициативу в свои руки:

— Какие будут приказания, товарищ подполковник?

— Да какие могут быть сейчас приказания. Устраивайтесь на отдых. А мы задним умом будем думать, как вас отправлять к местам постоянной службы. Кстати, продуктовыми наборами обеспечены?

— Как положено: сухпай на трое суток, — бойко отрапортовал Суслик.

— Это хорошо, одной головной болью меньше, — выдохнул облегченно Небабин. — А то присылают тут «голых соколов» безо всего. Удивляюсь, как еще патроны выдают перед отправкой в этот вражий рой. Одним словом, полный бардак.

— Да не расстраивайтесь вы так, товарищ подполковник, — попытался я успокоить Небабина. — Авось пронесет.

— Авось не пронесет, лейтенант Скрипник, — возразил он. — Все это бабушкины сказки, что пронесет, уляжется, устаканится. На «авось» никогда и никого не проносит. Разве что в гарнизонном сортире, после того как переешь каши «дробь 16». Поверь старому «комиссару» разведки, у которого за плечами четверть века безупречной армейской службы, начавшейся, между прочим, в Венгрии и продолжившейся потом в Чехословакии. Это третья иностранная кампания старого подполковника Небабина, и она, вот увидите, хлопцы, будет самой кровавой.

Настроения подполковника не радовали и даже настораживали. Но мы продолжали храбриться, по-прежнему воспринимая происходящее не более чем увлекательный круиз в сопредельную дружественную страну.

— И все-таки прорвемся, Станислав Кузьмич! — Суслик так и фонтанировал напускным энтузиазмом.

— Вы прорветесь! — иронически заметил Небабин. — Автоматы-то расчехлите и приведите их в боевое положение. Чай, не к теще на блины прилетели.

— Тещ, у нас, товарищ подполковник, пока нет, — поправил его Суслик. — А вот от чая с блинами я бы, пожалуй, сейчас не отказался.

— Нечем, лейтенант Суслов, пока чаевничать. Самолет с передвижными камбузами только на подлете к Кабулу.

— А вы неправильно употребляете слово камбуз, Станислав Кузьмич, — Суслика просто несло. — Камбуз — это кухня на судне, а мы с вами, простите, в горах.

— Если будешь умничать и перечить вышестоящему начальству, — с нарочитой строгостью предупредил Небабин, — то определю тебя служить не в разведку, а поваром в пустыню, выделят там тебе верблюда — корабля пустыни, а к ним в придачу камбуз, и будешь харчи армейские развозить своим боевым товарищам.

Сказал и рассмеялся. В это время рядом с нами продефилировали, подозрительно оглядев нас с ног до головы, два афганца в традиционной одежде — стеганых халатах, у одного на голове была чалма, у другого — национальная пуштунская шапочка-паколь. Пристально осмотрев нас, они неспешно удалились.

— Это что еще за сухофрукты из компота? — поинтересовался я.

— Понятия не имею, — мрачно ответил подполковник. — Мало ли их сейчас здесь ошивается. Наверное, агенты ХАДа. Да, чтобы не болтаться без дела по аэродрому, начинайте обретать опыт и навыки для будущей службы, присматривайтесь ко всем, и к нашим раздолбаям, и в особенности тюрбанам-чурбанам. Ой, чует мое сердце, попьют они еще нашей кровушки.

— Да тут один капитан-десантник слишком уж нервный наехал на нас, что мы, мол, шляемся по взлетке, — попытался объяснить я, но Небабин резко меня перебил:

— Будет впредь приставать, пошлите его на х… Он вам отныне не указ. Выполняете только мои команды. Тем более что в данной ситуации мне вам и поручить больше нечего. Так что идите, немного отдохните в том аэродромном отстойнике, — подполковник указал на небольшое сооружение позади диспетчерской, — а потом действуйте-злодействуйте. А я сегодня, чувствую, буду без сна. Пойду опять вправлять мозги этим аборигенам. Марксистам, классовым братьям, ибиомать.

Он повернулся и, увязая в грязи, пошел обратно к вышке. Почва вокруг бетонного поля была мерзлой, декабрь все же на дворе, но за какие-то два часа под воздействием тепла от авиационных моторов и турбин она превратилась в липкую жижу. Неуклюжесть длинного, как коломенская верста, Небабина, удаляющегося в сторону обшарпанной диспетчерской, не знаю, как у Суслика, а у меня вызывала умильную улыбку. Я сразу почему-то вспомнил «Золотого теленка» Ильфа и Петрова и того городового, который за пять рублей в месяц «крышевал» Паниковского в Киеве. И не только из-за созвучия фамилий. Того персонажа, помнится, величали Небабой, и после революции он устроился работать музыкальным критиком. Скорее всего, такая невольная реминисценция была вызвана тем, что своего нового знакомого капитана-десантника я определил в басы гарнизонного кружка художественной самодеятельности. «Эх, нашего бы „музыкального критика“ Небабина да на этого голосистого „певуна“, — подумал я. — Он бы ему живо гонор поубавил».

В 19.33 по московскому времени (21.03 время местное) самолет «Ил-76» (бортовой номер 86 036), принадлежащий 128-му Паневежисскому полку 18-й военно-транспортной авиационной дивизии, базирующейся непосредственно перед вводом войск в Афганистан в казахстанском Чимкенте, заходя на посадку в кабульском аэропорту, врезался в вершину хребта на высоте 4662 метра над уровнем моря примерно в 60 километрах от пункта прибытия.

На его борту находилось 7 членов экипажа, 34 десантника, три техника — всего 44 человека, а также 19 передвижных полевых кухонь, тех самых, из которых подполковник Небабин обещал напоить чаем Суслика. В катастрофе никто не выжил. Раскаты этого крушения были слышны в Кабуле, вспыхнувшее в вечернем небе зарево распространилось на десятки километров, но тогда все приняли отголоски этой трагедии за некое природное явление.

Внезапное зарево на северо-западе в тот момент только показалось нам с Сусликом предвестником далекой грозы, такой, какая бывает в наших равнинных российских краях или на холмах Молдавии. Спать совсем не хотелось. Поэтому мы даже не стали укрываться в накопителе аэродрома, а устроились где-то неподалеку от него, спешно уничтожили часть сухпая — на чужбине вдруг ни с того ни с сего проснулся волчий аппетит — и приступили к выполнению своего первого «особого задания» — следить, не упуская ничего из виду и не выдавая своего «интереса», за обстановкой на кабульской «бетонке» и вокруг нее.

В горах темнеет рано, но это темнота — не кромешная, хоть глаз выколи, а какая-то прозрачная. Я уже об этом говорил. Самолеты, пронзая мглу навигационными огнями, все садятся и садятся на взлетно-посадочную полосу, выруливают на перрон, ищут, где бы притулиться для кратковременной стоянки, а те, кто уже разгрузился, тут же взлетают и ложатся на обратный курс. Все борта имеют запас топлива для возвращения к местам базирования. Кабульский аэропорт только называется международным. На самом деле здесь не хватает ровным счетом ничего — ни наземного пространства, ни обслуги, ни заправщиков и прочей вспомогательной техники.

Прожекторы мачтового освещения вырывают из этой прозрачной мглы, превращающей все в сплошное бесформенное месиво, делают более рельефными контуры крылатых машин и фигуры копошащихся повсюду людей. Все это напоминает театр теней с сильным шумовым эффектом.

И среди всей этой кутерьмы мы с Сусликом — уже не праздношатающиеся зеваки, а люди, что называется, при исполнении. Автоматы по приказу старшего начальника уже расчехлены и висят у нас на брюхах, будто мы какие-нибудь американские рейнджеры. Пусть теперь какой-нибудь щирый капитанишка из другой «команды» сделает нам хоть одно замечание. Живо поставим его на место.

Между тем встреча с нашим старым знакомым не заставила себя долго ждать. Витебские десантники продолжали прибывать в Кабул (часть из них высаживалась также на военно-воздушной базе в Баграме) и тут же рассредоточивались в окрестностях двух главных афганских аэродромов. Офицер, расшифровавший всей округе нашу «диспозицию», видимо, исполнял роль диспетчера. Он указывал, кому в каком направлении выдвигаться, чтобы не усугублять и без того царящую неразбериху.

Он вновь властными жестами, не принятыми в армии, приказал нам подойти, выкрикнув:

— Эй, «девятьсот сорок вторые»! Эй, «суслики» недоделанные! Быстро ко мне!

Мы отныне не обязаны были выполнять его приказы, но я решил раз и навсегда положить конец его притязаниям к нам. Поэтому, приосанившись, поправив на себе амуницию, я, чеканя шаг, как на плац-параде, подошел к капитану, приставил ладонь к козырьку, представился:

— Товарищ капитан, лейтенант Скрипник!

— Я же вас, по-моему, уже предупреждал, чтобы вы не слонялись по аэродрому без дела! — зло сказал он.

Следом за мной, блистая выправкой, то же самое проделал и Суслик.

— Товарищ капитан, лейтенант Суслов!

— Я уже понял! — Старший офицер смерил нас презрительным взглядом и уже было открыл рот, чтобы продолжить «воспитательную» работу с нами, но я его опередил.

— Товарищ капитан, представьтесь, пожалуйста, как положено.

— Что такое?! — Его лицо вытянулось от полного непонимания происходящего. — Ты что, щегол пестрожопый?!

Но я не дал ему договорить. Инициатива, говоря военным языком, была уже в моих руках. Голос мой прозвучал очень резко, и его звуки как бы повисли в вечернем морозном воздухе, от чего даже сам я поежился. Не говоря уже о Суслике.

— Не щегол пестрожопый, как вы фигурально выразились, а лейтенант Скрипник, — повторил я. — Я не подчиняюсь вашим распоряжениям с того самого времени, как получил приказ на дальнейшие действия от своего непосредственного начальника. Фамилию его называть не буду, но, полагаю, вы прекрасно знаете, о ком идет речь. И не надо больше при посторонних повторять какие-то цифры и шифры. Если они известны вам, это вовсе не значит, что их должны знать и другие.

Бравая «десантура» опешила и на какое-то время примолкла. Все, кто слышал меня в этот момент, замерли в напряжении. Молчание становилось уже просто неприличным, и я первым нарушил его.

— Товарищ капитан, я, как младший по званию, не приказал, а попросил вас представиться, как того требует субординация в отношениях между военнослужащими.

Капитан еще немного помолчал, а потом нехотя, чувствуя себя побитым в этом словесном противостоянии, козырнул, акцентируя свою фамилию на втором слоге:

— Капитан Музыка!

В глубине души я ликовал. «Вот те на! — подумал сразу. — Я его, горластого, в художественную самодеятельность за глаза определил, а у него, оказывается, и фамилия соответствующая!».

— Извините, товарищ капитан, за резкость сказанного, — я еще раз отдал ему честь, — но мы с вашего разрешения продолжим исполнять свои обязанности.

— Можете идти, — произнес огорошенный таким обращением офицер, привыкший, судя по манерам, исключительно командовать младшими, не терпя ни малейших возражений.

Это была хорошая эмоциональная встряска перед длинной зимней афганской ночью, которая хоть и кажется более прозрачной в сравнении с нашими, но все равно начинает со временем давить. Ходить и приглядывать за всеми оказалось на поверку весьма утомительным занятием. Прошел час-другой, и допинг, полученный в результате выигранной словесной дуэли с капитаном Музыкой, окончательно иссяк, и тоска от происходящей вокруг суеты стала казаться невыносимой. Голова тяжелела от нескончаемого рева моторов и турбин, мозги превращались в вязкий воск, что даже думать было больно.

Спрашивается, что делает в такие минуты вынужденного армейского «безвременья» молодой офицер, да и любой военнослужащий, исполняющий в таком холостом режиме свой долг перед Родиной? Ответ на этот вопрос лежит на поверхности, подтвержденный многолетними наблюдениями. Он начинает бездумно уничтожать все съестные припасы, содержащиеся на тот момент в его «СПм».

Первая ночь на чужбине показалась особенно долгой и скучной. Мы несколько раз находили укромные уголки, вскрывали свои вещмешки и планомерно поедали свой сухой паек. К утру трехдневный продовольственный резерв был практически ликвидирован. На плечи теперь давил только запас сухарей. Возможно, это было и к лучшему, а то избыток жести в виде консервных банок с тушенкой слишком уж выгибал позвоночник в не предусмотренную природой человеческого тела сторону и натирал плечи.

Скука от происходящего вокруг шумного однообразия ближе к полудню просто-таки довлела над нами, и мы с Сусликом уже не знали, куда себя деть. Несколько разрядившее общую гнетущую атмосферу событие произошло только часов в пятнадцать или что-то около того по местному времени — мы постепенно привыкали жить в новом для нас измерении.

Вот она, извечная русская безалаберность. Мы уже знали, что часть белорусских десантников заняла позиции на ближних подступах к кабульскому аэродрому и, по идее, должна была установить в округе режим особого контроля и доступа. Но все в окрестностях продолжали шнырять беспорядочно, в разновекторных направлениях, и все это со стороны очень уж напоминало «броуновское движение» под микроскопом. Какая в этом хаосе может быть упорядоченность.

Внимание Суслика привлек солдат в форме десантника, который показался из-за небольшого косогора и двигался куда-то в сторону вспомогательных аэродромных построек, где кучковались остающиеся пока не при деле подразделения «крылатой гвардии». Незнакомец что-то волок на плечах. При приближении мы разглядели, что это был живой баран. «Ничего себе, жанровая картинка на темы оказания интернациональной помощи!» — подумал я.

Зрелище казалось настолько нелепым, что мы с Сусликом поначалу, как колы осиновые проглотили, будучи не в состоянии реагировать на происходящее на наших глазах. Между тем солдат с погонами младшего сержанта, за один из которых залихватски был заткнут его голубой берет, дефилировал как ни в чем не бывало мимо нас, вооруженных до зубов и очень злых — это состояние души после унылой ночи и такого же серого дня выражали наши одухотворенные лица. Парнишка был рыжеволос, конопат, такому бы где-нибудь в русской деревне на Брянщине или Смоленщине сидеть на завалинке и девкам на гармошке подыгрывать, а он в окрестностях кабульского аэропорта баранов на закорках катает. Мы, наверное, так бы остались безмолвными, если бы он не начал первым.

— А, «девятьсот сорок вторые»! Прохлаждаетесь!

Все стало понятно. Очевидно, что он созерцал нашу перепалку с Музыкой. Оцепенение как рукой сняло.

— Эй, боец! — крикнул я, лязгнув затвором автомата. — Быстро ко мне.

Младший сержант в своем подразделении, видимо, был за клоуна. Он не заставил приказывать себе дважды, не меняя темпа, развернулся на 180 градусов, навытяжку, чеканя шаг, как это вчера вечером проделывали мы перед капитаном Музыкой, подошел к нам и попытался принять стойку смирно настолько, насколько ему позволял болтающийся за спиной старый курдючный баран.

— Вот это точно сухофрукт из компота! — произнес Суслик, оглядев типаж советского воина-интернационалиста с ног до головы.

— Тебя что, младший сержант, не учили, что надо блюсти важную государственную тайну, никаких цифр, шифров, кодов без надобности не произносить? — спросил я его со всей офицерской строгостью, но, признаюсь, меня изнутри разбирал смех — такой передо мной стоял, вытянувшись «во фрунт», комичный персонаж.

— Не-а! — ответил он, заулыбавшись во всю ширину своего щербатого рта.

— У нас что, солдат, новый устав ввели, и теперь правильно на вопрос старшего начальника отвечать: «He-а!» А ну быстро ответить, как положено по форме!

— Никак нет, товарищ лейтенант! — отрапортовал балабол, не опуская на землю своей драгоценной ноши.

— Да ты положи барана-то на землю, — продолжал я, но уже более умеренным голосом. — Он связанный, никуда не убежит.

Животное, приговоренное к скорой лютой смерти, забилось под ногами младшего сержанта и жалобно заблеяло.

— Так, беретик надень, ремешок поправь. — Я глядел на бойца и думал: «Как только таких идиотов в армию призывают? У него ведь на физиономии пропечатано, что ему полагается „белый билет“».

— И сапожечки, — посоветовал ему, — сделай так, чтобы они не гармошечкой были. Сейчас так уже не носят. Не модно.

Младший сержант выполнял все приказы в точности, не убирая улыбки со своего лица. Похоже, ему всегда было весело.

— А теперь, смирно! — скомандовал я. — Фамилия!

— Младший сержант Мякишев! — прозвенел он.

— Слава богу, что не Кукишев, — пошутил фееричный Суслик. Чувствовалось, что он был благодушно расположен к этому дивному экземпляру защитника Отечества.

— He-а, не Кукишев, — ответил Мякишев, не переставая демонстрировать свои заячьи зубы.

— А похож, курносый. В смысле, на кукиш.

«Ну, все, — мелькнуло у меня в голове, — столкнулись два могучих интеллекта. Теперь начнется».

Я предвкушал комедь в исполнении Суслика, поэтому максимально серьезным тоном приказал ему:

— Лейтенант Суслов, продолжайте допрос задержанного.

Суслик прошелся перед Мякишевым той же лихой кавалерийской походкой, что и намедни вечером капитан Музыка — перед нами.

— Итак, младший сержант Кукишев… ой, извини, Мякишев, — проговорил он, — не успели, значит, прибыть в дружественную страну, а уже стали мародерствовать.

— Не-а! — Мы с Сусликом уже не реагировали на вопиющие нарушения воинского устава.

— Что значит: «Не-а!»? — строго спросил Суслик.

— Никак нет, не мародерствовать.

— Как не мародерствовать? А баран откуда?! — не унимался мой товарищ.

— Сменял.

— Где сменял?

— Да там. — Мякишев указал рукой за косогор. — Там, за охранением уже целый базар шумит. Все бегают, щебечут: «шурави! шурави! шурави!», и суют тебе под нос, что душа пожелает.

Суслик перевел дыхание и продолжил:

— На что сменял?

— На домкрат, — ответил Мякишев и после некоторой паузы развил свою мысль: — Так и не понял юмора, зачем этому старому дураку в чалме понадобился домкрат? Верблюда своего поднимать, чо ли?

Мы с Сусликом многозначительно переглянулись. Идиот идиотом, а имеет некоторую склонность к поверхностному анализу событий и явлений.

— Значит, младший сержант Мякишев. — Суслик многозначительно ткнул своим перстом указующим в чуждые небеса. — Не успели прибыть в дружественную страну, как тут же стали разворовывать матчасть?

— Не-а! — Боец был в своем репертуаре.

— Как же, — картинно удивился Суслик. — А домкрат-то, поди, казенный?

Увлекшись весьма продуктивной беседой с Мякишевым, лейтенант Суслов не заметил, как сам перешел на среднерусские говоры.

— Не-а! — выпулил из себя традиционное неуставное Мякишев и, не дожидаясь дополнительных расспросов, добавил: — Не казенный.

— А чей же?

— Мой личный, из списанных. С собой привез. На всякий пожарный взял.

— Ты бы еще с собой свою бабушку прихватил, — на этот раз с некоторой злостью в голосе произнес Суслик.

— А зачем вам баран, товарищ младший сержант? — вмешался я в разговор. — Что вы, позвольте спросить, будете с ним делать?

— Как что? — Мякишев впервые перестал улыбаться, видимо, вспомнил о досаждающем его голоде. — Зажарим на костре, товарищ лейтенант. Очень уж кушать хотца.

— А что, разве сухпай вам не выдали?

— Не-а!

«Да, прав бы Небабин, — подумал я, когда говорил о бардаке, сопровождающем ввод войск. — Не позаботились даже о том, как людей накормить».

«Жертвоприношение» афганскому Молоху между тем продолжало трепыхаться на земле, жалобно блеяло и трясло от страха курдюком, который при ходьбе барана должен был доставать до земли.

— Знаешь что, боец Мякишев, — сказал я парню. — Бери-ка ты свой трофей и дуй к своим, да побыстрее, а то они тебя, наверное, заждались и все уже изошли слюной.

Повторять дважды не пришлось. Мякишев перекинул барана за спину и засеменил к баракам при аэропорте, где уже начали разбивать палатки.

— Только имей в виду, Мякишев, что к тому времени, пока вы зажарите этого барана, нас уже выведут из Афганистана.

Ударившись о гребень хребта, «борт № 86 036» раскололся на две части. Обломки кабины соскользнули по пологому склону и зацепились за оказавшуюся у них на пути небольшую скалу. Они и остались лежать там на высоте свыше 4 километров 600 метров над уровнем моря. А фюзеляж с останками десантников рухнул в глубокое труднодоступное ущелье. Потерю «Ил-76» заметили только тогда, когда все военно-транспортные самолеты вернулись к месту базирования в Чимкент. Стали пересчитывать борта, одного недосчитались и только после этого бросились искать. Ой, бардак! Ой, бардак!

Остаток дня провели, развлекая себя тем, что вспоминали о казусе с Мякишевым-Кукишевым. С наступлением темноты в голову полезли разные мысли о доме, о родных о друзьях. Кому-то, наверное, сейчас хорошо, думали мы, вспоминая о своих «подвигах» на «гражданке» и в беспечные годы учебы. От палаточного лагеря тянуло дымком, прогоркло пахло курдючным салом от казненного и жарящегося на вертеле барана, который, если бы проныра Мякишев не сменял его на домкрат сегодня, завтра бы умер своей естественной смертью от старости.

— Видно, прав был ты, Скрипа, — с некоторой горечью в голосе сказал Суслик, впервые с момента прибытия в Афган обратившись ко мне по прозвищу. — Нас уже выведут отсюда с чувством выполненного интернационального долга и засунут в какую-нибудь другую дыру, а эти все буду жарить своего овна.

Мы стали устраиваться на ночлег. Все происходящее вокруг опостылело, как убогое убранство казармы штрафного батальона. Романтический угар окончательно улетучился вместе с остатками темноты. В голову все настойчивее лезли мысли о доме, о маме, о друзьях, о женщинах. К утру стали проявляться первые признаки ностальгии, которую можно было заглушить, например, мамиными варениками — так хотелось жрать, но в смысле утоления голода хотя бы тем, что бог послал, наши «сидоры» давно уже были пусты.

А потом был день, показавшийся еще более неизбывным в своей серости, поскольку небо стало заволакивать тучами. Мы в принципе знали, что нас вводят в Афганистан, но теперь нам мнилось, что этот ввод никогда не закончится. Так и будем входить, входить, входить до тех пор, пока все не умрем от старости, а выменянный на домкрат баран, вертясь на своем вертеле, не превратится в головешку.

Единственное, что зацепило наше внимание, так это внезапное появление на бетонке аэродрома группы озабоченных высших офицерских чинов во главе с генералом. Они мрачно проследовали мимо примолкшего в их присутствии, тянущегося «во фрунт» и козыряющего людского муравейника, не отвечая на приветствия и иные оказываемые им почести, загрузились в вертолет и улетели куда-то на северо-запад.

И только ближе к вечеру 27 декабря произошло по-настоящему военное событие, всколыхнувшее всю нашу хаотическую тягомотину. Наше внимание привлекли какие-то крики, которые доносились откуда-то, где несло службу охранение аэродрома. Именно в ту сторону указывал нам Мякишев, когда говорил о возникшем неподалеку от стратегического объекта стихийном торжище со всякой всячиной.

Через минуты три-четыре из-за уже знакомого нам косогора показались две драпающие во все лопатки фигуры. Суслик присмотрелся, у этого фраера было отменное зрение, поэтому в искусстве стрельбы ему не было равных, и аж крякнул от удивления:

— Глянь, Скрипа! Ведь это наши позавчерашние сухофрукты из компота. Помнишь, проходя мимо, они так обшарили нас глазами, будто мы у них увели стадо верблюдов и гарем в придачу.

— Иди ты? — ответил я, вглядываясь в начинающее наполняться соками темноты пространство.

Да, точно, прямо в нашем направлении улепетывали от преследующих их десантников «чалма» и «паколь», о которых Небабин сказал, что это агенты ХАДа. Вдруг убегавшие резко обернулись и начали палить из автоматов по нашим. Кто-то из догонявших в первых рядах упал на землю. Остальные ответили беспорядочным огнем. От свиста пуль где-то над ухом мы с Сусликом поначалу присели, но быстро пришли в себя, сдернули с плеч свои «акаэмы» и бросились беглецам наперерез. И были в этом своем порыве не одиноки. Со всех сторон к месту перестрелки спешили военные — наши и афганцы. Впрочем, в сгущающихся сумерках было уже трудно определять, кто из них кто.

У парочки возмутителей спокойствия не было никаких шансов уйти. Сухофруктов из компота обложили по кругу, разоружили, несколько раз для острастки макнули в грязь, порвали на них халаты. Как выяснилось, подстреленный ими боец был ранен в ногу чуть ниже колена. Многие жаждали мести. «Оглобля» Небабин, будучи на голову выше всех, вновь выделялся в толпе, утихомиривая разгоревшиеся страсти.

Появился афганский офицер в чине полковника, начал что-то выкрикивать. Задержанные высокими голосами пытались возражать ему в ответ и суматошно жестикулировали.

— В чем дело? — громко спросил Небабин. — Кто-нибудь переведите, о чем лаются эти аборигены.

Откуда-то у него из-под мышки вынырнул переводчик и сразу взялся за дело.

— Эти двое, пуштун и таджик, оппозиционеры, и товарищ полковник сейчас их изобличает. Они прикидывались агентами ХАДа, а на самом деле являются врагами афганского народа и лично его вождя товарища Хафизуллы Амина.

Тут встрял Суслик, считающий, что внес личный неоценимый вклад в поимку «врагов афганского народа».

— Откуда здесь оппозиционеры? — удивился он. — Ведь вы же говорили, товарищ подполковник, что они такие же марксисты, как и мы, а у нас в стране, насколько я знаю, нет никакой оппозиции.

— Не мешай, Суслов! — резко одернул его Небабин. — Тут сам черт ногу сломит. Похоже, что они все здесь оппозиционеры, только каждый в свою сторону.

Между тем переводчик продолжал:

— Товарищ полковник требует, чтобы вы, товарищ подполковник, немедленно передали этих двух отщепенцев в его распоряжение.

— Да бога ради! — тут же согласился Небабин. — Пусть забирает. Зачем мне нужны эти два чумазых, шелудивых оборванца? Была нужда!

Незамедлительно появился афганский караул. «Полкан», гавкая что-то на пушту, отдал приказ конвоирам. Толкая «врагов» в спины прикладами, они погнали их в том направлении, откуда те всего пять минут тому назад бежали после неудачной попытки пройти сквозь аэродромное оцепление и раствориться в толпе импровизированного восточного базара. Удалившись метров на пятьдесят, солдаты сдернули с плеч автоматы, щелкнули затворами и, несколько поотстав, расстреляли обоих в спины.

После спешно проведенной экзекуции все афганцы тут же разошлись, видимо, они были привыкшими к подобного рода зрелищам, а наши остались стоять в шоке и наблюдать за тем, как мимо них в сторону вспомогательных построек аэропорта пронесли трупы казненных.

— Суд Линча! — изрек коренастый десантник в звании рядового. — Как негров в Америке.

— Опа! — поддержал его выводы прыщавый сосед с соплями ефрейтора на погонах. — Этим человека убить, что барана зарезать.

— Не-а! — услышал я знакомую неуставную прибаутку.

Несмотря на весь трагизм и нереальность случившегося, мне показалось забавным, что бойцы высказываются согласно воинскому ранжиру. Теперь по субординации пришло время говорить младшему сержанту Мякишеву.

— Не-а! — повторил вездесущий веснушчатый проныра и балагур. — Как высморкаться!

И, как бы в подтверждение истинности своих слов, тут же сунул нос промеж двух пальцев и шумно опорожнил его прямо в афганскую декабрьскую грязь, что называется, в обе ноздри.

— Вот тебе и ХАД, — мрачно резюмировал подполковник Небабин.

— Вот и первые жертвы войны, — Суслик, вступив в разговор, пытался казаться серьезным, что очень ему не шло.

— Не первые, лейтенант Суслов! — поправил его Небабин. — Не первые.

— В каком смысле? — не понял Сергей.

— Помнишь, как ты хотел намедни чаевничать с тещиными блинами? — Старший команды понурил голову. — Так вот, чаепитие пока отменяется. На неопределенное время. Самолет с полевыми кухнями разбился в горах. Железо, бог с ним, а вот люди… Пятьдесят человек или что-то около этого разом. В один миг.

Немного помолчав, он добавил:

— Ну, ладно. Пойду к своим «марксистам».

Это известие заставило нас всех оцепенеть.

Войны вроде еще не было, но люди уже гибли. Кровавая афганская жатва началась.

Группа озабоченных высших офицеров во главе с генералом (с ней мы столкнулись в кабульском международном аэропорту) совершила облет места авиакатастрофы «борта № 86 036». Кабина была доступна для спасателей, а вот фюзеляж… В глубоком ущелье повсюду валялись обломки самолета, покореженные фрагменты вспомогательной техники — эти самые 19 полевых кухонь, кое-где на снегу просматривались человеческие останки. Добраться до них будет нелегко, сделали вывод члены только что назначенной комиссии по установлению причин и обстоятельств крушения. Большая страна, пославшая своих сыновей на верную лютую погибель, тогда умолчала об этом прискорбном факте крушения самолета.

Собственно, все только начиналось.

Проведя два дня в жужжащем, как улей, аэропорту, мы еще чувствовали себя вне войны, в то время как для советской «спецуры» все началось еще в первые дни декабря.

Еще неделю назад Хабиб Халбаев, командир «мусульманского» батальона, укомплектованного коренными выходцами из советских республик Средней Азии, выдвинул полтысячи своих «головорезов» из Баграма в Кабул и, слившись с местной охраной Тадж-Бека, ждал только команды сверху на ликвидацию председателя Революционного совета Афганистана товарища Хафизуллы Амина.

Зенитные самоходные комплексы «Шилка», которые еще днем вываливались из чрева крылатых транспортов, к вечеру того же дня уже перемещались по Дар-уль-Аману в направлении к Тадж-Беку. Созерцая их из-за плотно задрапированных окон бывшего падишахского дворца, диктатор Амин радовался, наивно полагая, что бронетехника пришла ему на подмогу.

День, начавшийся для узурпатора крайне неудачно — он отравился супом во время обеда с ближайшими соратниками, отмечая советское вторжение в Афганистан, как праздник, сулящий его народу великие блага, — обещал закончиться триумфально. «Советские друзья» показали, что они верны интернациональному долгу, и пришли на помощь его прогнившему, рушащемуся режиму. Хафизулле Амину было невдомек, что его недавнее сильное недомогание с кратковременным глубоким обмороком — не тривиальная случайность, а покушение, организованное теми, от кого он ждал защиты. Тайный агент КГБ, по происхождению местный этнический узбек, приближенный к председателю Революционного совета ДРА, незаметно подсыпал в еду ядовитое снадобье, чуть было не отправив на тот свет всю афганскую партийную верхушку фракции «Хальк».

Когда стало ясно, что бескровное устранение ареопага Народно-демократической партии Афганистана провалилось, в Кремле было принято решение штурмовать только что отреставрированный, утопающий в роскоши Тадж-Бек. Ровно в 19.30 по местному времени установки, главное предназначение которых сбивать низколетящие воздушные цели, всеми стволами прямой наводкой жахнули по правительственной резиденции. Пройдет совсем немного времени, и обезглавленное тело Амина обнаружат в окружении убитых телохранителей и собственного сына диктатора.

Об этом скоротечном бое, положившем начало военной стадии «оказания интернациональной помощи братскому афганскому народу», мы с Сусликом узнали позже.

И все равно ощущения войны, несмотря на расстрел Тадж-Бека, не было. Армия готовилась отмечать новый «олимпийский» год. По традиции 1 января все перепились, празднуя легкую, как тогда представлялось, победу над «врагами афганской революции», потом еще два дня, согласно той же устоявшейся традиции, похмелялись. Только 4-го числа группа из восьми спасателей-альпинистов, специально сформированная в Казахстане и Киргизии, высадилась на хребте Гиндукуша, ставшем роковым препятствием на пути «борта № 86 036». В кабине обнаружили тело помощника командира экипажа воздушного корабля по фамилии Шишов. А вот до фюзеляжа добраться так тогда и не смогли. Поисково-спасательную операцию (хотя кого уже можно было спасти, но так эти тщетные действия принято называть на профессиональном языке) свернули, едва начав, а гибель самолета, так практически и не расследовав ее причины, списали на превратности войны, которая с первого до последнего дня так и не была официально объявлена. Слава богу, что хоть жертв авиакатастрофы признали погибшими, а не пропавшими без вести (как того требовали инструкции, ведь тел так никто и не видел), что позволило их родным рассчитывать хоть на какую-то мизерную помощь со стороны «благодарного» государства. На их могилах повсеместно — от Эстонии до Урала и далее до Сибири — установили памятники-кенотафы — захоронения без погребений. В урнах вместо праха — лишь горсть грязной земли с чужбины.

Я часто вспоминаю эти первые два дня без войны, когда многое мне представлялось в радужном свете и казалось совсем не страшным. Не могу сказать, что книга Константина Симонова — сборник повестей «Из записок Лопатина» является моей настольной, но время от времени я к ней возвращаюсь. Одна часть этой трилогии так и называется «Двадцать дней без войны». Если удается, то обязательно смотрю экранизацию этой повести, блестяще осуществленную Алексеем Германом с неповторимым Юрием Никулиным в главной роли.

Сравниваю все происходящее в ее сюжете со своими «двумя днями без войны» и вижу только одну принципиальную разницу. Герой Никулина ехал из развороченного до основания Сталинграда в глубокий тыл — в Ташкент, зная, что за его спиной остается война, ход которой наша страна только-только переломила в свою пользу, и что, как только истечет срок его журналистской командировки, он на эту войну обязательно вернется. А у меня, моего друга Сереги Суслова, тысяч сослуживцев и сверстников перед глазами не было никакой войны. Ведь все мы думали, что пронесет. Не пронесло, однако.

Кстати, именно Константин Симонов первым подсчитал, что Великая Отечественная война длилась 1418 огневых дней и ночей. А уже потом, вскоре после смерти знаменитого писателя-фронтовика, эту цифру обнародовали те, кто писал за Леонида Брежнева его «Малую землю».

Мне не составило большого труда пойти по пути Симонова, вооружиться ручкой и элементарно сложить в столбик дни трех високосных лет, шести обычных и еще одного неполного года. У меня вышло, с учетом даты вторжения и вывода, 3339 дней и ночей, почти на две тысячи больше. Такая вот «банальная арифметика».

Только четверть века спустя, в 2005 году, удалось организовать поисковую экспедицию к останкам рухнувшего «борта № 86 036». Собрать прежнюю группу, уже знакомую с особенностями местности, не довелось. Трое из восьми альпинистов, безуспешно пытавшихся спуститься в ущелье 4 января 1980 года, к этому времени погибли при восхождениях на разные вершины. Новая группа, оказавшись на дне трехсотметровой пропасти, обнаружила там фрагменты фюзеляжа, груды ржавого железа. В самом месте падения, непосредственно под обломками образовалась довольно глубокая впадина, превратившаяся со временем в топкое место, что затрудняло поиск. Энтузиасты обратились за финансовой помощью к правительствам ныне суверенных стран постсоветского пространства, чьи граждане так и лежат здесь непогребенными, намереваясь извлечь останки более сорока человек, погибших в данном воздушном инциденте, чтобы потом с почестями предать их земле в родных местах. Однако пока властные структуры молодых независимых государств никак не отреагировали на этот призыв.

Война не считается законченной до тех пор, пока не освобожден последний пленный и не преданы земле останки последнего солдата, павшего на ней.