Телохранитель

Парламентер

Я смотрел в окно, грязное до непроглядной мути, в сеточках старой паутины, и ждал, когда же мои переговорщики намолятся вдоволь своему Аллаху. Все это продолжалось уже третьи сутки, которые я проводил без сна. Судя по всему, очередной намаз у них закончился, но они не торопились меня звать.

К такому выводу я пришел хотя бы потому, что в соседней комнате уже умолкли хвалы создателю. Там совершали послеполуденную молитву двое моих охранников и переводчик Джемоледдин. Этот Гай Юлий Цезарь предгорий Гиндукуша, в прошлом выпускник МВТУ имени Баумана, а ныне самый обыкновенный бандит, во всяком случае, согласно нашей классификации, обязан был делать в эти священные для каждого правоверного мусульманина мгновения по меньшей мере два дела сразу: усердно молиться и при этом прислушиваться не к голосу собственной души, а к тому, что я делаю за тонкой фанерной дверью. Когда мы оставались одни, а это с тех пор, как меня сюда привезли, случалось не менее десяти раз, я уже и со счета сбился, он контролировал каждый мой шаг. Например, связаться по рации со своими я мог только в его присутствии и говорить при этом открытым нешифрованным текстом. А вдруг, осознав всю тщетность переговоров с этой несговорчивой публикой, я возьму да и вызову огонь артиллерии на себя, чтобы разорить их осиное гнездо. Я ведь все-таки разведчик, а не дипломат, и мои визави это прекрасно знали.

Глупые, наивные люди! Если бы передо мной действительно стояла такая задача — накрыть их здесь всех к чертовой бабушке, то я бы это сделал при необходимости и открытым текстом. Они бы имени своего Аллаха лишний раз помянуть не успели, как на их головы обрушился бы шквал реактивных снарядов. Но я пришел сюда для того, чтобы вернуться назад целым и невредимым.

В условленном месте мои ребята передали меня, уже не разведчика оперативной агентурной группы, а важного парламентера с белой повязкой на рукаве, противной стороне. По предварительным условиям, я должен был быть один, без переводчика и без охраны, мне же гарантировалась полная неприкосновенность. С собой я мог иметь рацию и табельное оружие. Сначала я со своими новым знакомцами какое-то время поднимался в гору, потом мы более трех часов тряслись в ветхом, разбитом «уазике», трофейном или, возможно, оставшемся у моджахедов еще с прежних даудовских времен, и наконец достигли горной базы Джелалуддина Хаккани, старейшины пуштунского племени мехсуд, населяющего приграничье Афганистана (провинцию Пактия) и пакистанской территории Южный Вазиристан.

Толмач-очкарик Джемоледдин оказался очень ценным попутчиком. Он прекрасно говорил по-русски, показал себя умным, образованным, отменным собеседником. Двое конвоиров, я их про себя окрестил циклопами за их огромный рост, к тому же один из них был вдобавок ко всему еще и одноглазым, всю дорогу молчали, не разговаривая даже между собой. А мы с очкариком прекрасно скоротали время.

Контакт между нами возник как-то сразу, без языковых, этнических и религиозных осложнений. Наверное, сказалось советское воспитание обоих. Джемоледдин, как выяснилось с первых слов беседы, более семи лет прожил в Москве, окончил Бауманку, самый престижный в те годы технический вуз СССР, потом учился в аспирантуре, но кандидатскую защитить не успел. В Афганистане победила Апрельская Саурская революция, и вожди его клана, не признав народную власть, встали на путь вооруженной борьбы с ней. Признаться, образ этого здравомыслящего человека, с его деликатностью и стильными роговыми очками, как-то не увязывался в моем сознании с дикостью здешних мест и нравов. Но рядом со мной на переднем сиденье сидел уже не вчерашний инженер гидротехнических сооружений, без пяти минут молодой афганский ученый, а священный воин Аллаха и рассуждал соответствующим образом.

Фактически переговоры начались для меня именно с того момента, как я вступил с ним в спор, в который плавно перешло наше знакомство, когда мы рассказали друг другу о себе все, что позволялось, исходя из моего статуса парламентера и создавшейся общей ситуации. Ведь от меня требовалось в первую очередь войти в доверие к этим людям, стараться не вызвать у них неприязнь, а то весь мой труд мог бы оказаться мартышкиным. Ну а, решив главную задачу переговоров, попутно постараться разъяснить им устремления высшего советского партийного руководства по установлению справедливого мира и порядка на всей территории Демократической Республики Афганистан.

Беседуя с Джемоледдином, я вдруг понял, насколько это будет тяжело мне сделать. И потом, уже будучи в горном лагере мехсудов, я про себя жалел, что общаться приходится не с ним, а с этим хитрым, как лис, и одновременно упертым, как ишак, Хаккани.

— Почему ты воюешь против нас? — с этого моего вопроса наш разговор и перешел в сугубо политическое русло. — Ведь мы пришли сюда по приглашению вашего правительства, которое признано законным многими странами мира — членами ООН. И сделали это, чтобы помочь вашей стране преодолеть трудности, а не уничтожать дружественный афганский народ.

Эта первая фраза получилась у меня какой-то излишне помпезной, с избытком ложного пафоса.

— Этого затребовали мои старейшины, — ответил переводчик.

— Но ты же человек с высшим образованием, кандидатом наук не стал из-за этой войны, в которой ты мне представляешься чужеродным элементом. Ладно, я человек военный и выполняю приказы своей Родины. Куда пошлют, туда и иду.

— А я — человек глубоко национальный и обязан подчиняться воле своих аксакалов, как требует того Коран от каждого правоверного мусульманина.

— Правоверный мусульманин с красным дипломом инженера-гидротехника, — с иронией сказал я.

— Бравый советский офицер-разведчик с красным партбилетом в кармане, — тут же парировал Джемоледдин.

Мы оба засмеялись.

— И все-таки, — продолжил я. — Мы пришли сюда с миром. И то оружие, что мы принесли с собой, никогда бы не было направлено в вашу сторону, если бы вы сами не начали сопротивление.

— Я не избирал то правительство Афганистана, к которому вы пришли на помощь. Оно узурпировало власть в стране после Саурского мятежа, называемого вами по своей привычке революцией. И сразу же стало истреблять ни в чем не повинных людей. Знаешь ли ты, что после лойя-джирги, которую созвали пуштуны, заседающие в кабульском правительстве, бесследно исчезли несколько старейшин нашего рода. Их наверняка замучили в застенках министерства госбезопасности. И мне неважно, что это сделали Тараки и Амин. Их уже Аллах назидательно наказал, причем не без вашего участия. Опирающийся на ваши штыки Кармаль занимается тем же, и мы будем противостоять его режиму. Мы — горцы, пуштуны, вазиры, и у нас существует кодекс кровной мести. Кстати, знаешь, как переводится с фарси слово «вазир»?

— Первый министр, — ответил я автоматически.

— Это в политике. А у простолюдинов, таких, как я, оно означает «первый человек».

— Но ведь шах Дауд, при котором ты учился в Москве, тоже был палачом своего народа, — попытался оправдаться я. — Поэтому ваши марксисты его и свергли.

Мне, признаться, самому было не по душе, как власти Афганистана ведут себя по отношению к тем, кого хотя бы малейшим образом подозревают в сотрудничестве с духами.

— Да, шах Дауд был плохим человеком и тираном, но он не подрывал основ ислама. И не приглашал для своей защиты неверных необрезанных кафиров, как это сделал злосчастный Бабрак.

— Дауд был до мозга костей светским лидером, который активно сотрудничал с Советским Союзом, — возразил я. — При нем в Афганистане стали строить электростанции. На одной из них и ты бы смог работать по специальности, инженером-гидротехником.

— Я тоже светский человек в мирное время, — ответил Джемоледдин. — Но когда на нас нападают неверные, мы все становимся моджахедами.

В этот момент я начал чувствовать, что проигрываю в этом идейно-теократическом противостоянии. Мусульман вообще трудно убедить в своей правоте, поскольку все свои убеждения и исходящие из них поступки они привыкли сверять с Кораном.

Между тем толмач продолжал развивать свою мысль.

— Мы, пуштуны, сунниты, самая миролюбивая ветвь ислама. Это шииты стремятся к мировому исламскому господству. А мы сидим себе в горах, никого не трогаем. Но если кто-то сунется в наши земли, то тогда мы все превращаемся из мирных скотоводов в священных воинов Аллаха.

«И как это вас только, таких умных и убежденных, держали в МВТУ имени Баумана?» — подумал я, откинувшись на спинку сиденья. Меня, честно говоря, уже начал утомлять этот разговор из-за его схоластического однообразия.

Однако в таком разморенном состоянии я находился всего несколько секунд. Возникшую паузу заполнил один из конвоиров-молчунов, выкрикнувший мне что-то в спину. Я от неожиданности вздрогнул и обернулся к циклопам, сидевшим на задних откидных стульчиках. Из потока чужеродной речи я понял только одно прежде услышанное от Джемоледдина слово, которое одноглазый, с бельмом на левом оке, повторил несколько раз: «кафир».

— Садриддин интересуется, сколько воинов Аллаха ты, неверный, убил на нашей земле? — перевел мне Джемоледдин.

Собравшись с мыслями, я попросил его объяснить Садриддину, что я, в общем-то, не по этой части. Мое предназначение не убивать, а контактировать с местным населением, вести разъяснительную работу, убеждать.

Мои слова, не знаю насколько точно переведенные, судя по всему, не понравились душману, и он, завывая и брызжа во все стороны слюной, начал что-то сбивчиво причитать.

Джемоледдин цыкнул на него, потом сделал громогласное внушение на пушту, видимо, предложив заткнуться, и тот через силу умолк, продолжая сверлить меня своим глазом с бельмом, будто что-то мог им видеть.

Наговорившись вволю, остаток пути — примерно минут сорок — проделали молча. Устав от закончившейся ничем дискуссии, я отрешенно смотрел в окно. Постоянный подъем в высокогорье давил на уши изнутри, мешал сосредоточиться. И вот наконец снаружи замелькали мазанки. Это и была горная база Джелалуддина Хаккани. «Уазик» остановился у самого лучшего в селении дома, где жил старейшина клана. Впрочем, по европейским меркам, эта была такая же развалюха, только заметно больше остальных и местами недавно выбеленная. Тренируя притупленную изнурительной тряской по ухабам горной дороги наблюдательность, без которой любой разведчик — не разведчик, я, выйдя из машины, первым делом отметил свежую известку на стеклах.

Сопровождающие циклопические существа, прежде чем провести в дом, сначала обшарили меня с ног до головы тремя глазами на двоих, затем эту же процедуру проделали руками, забрав табельное оружие. Рацию, мой безотказный, прошедший со мной огонь и воду «Зов-4М», чудо советского технического шпионажа, полностью скопированное с «Моторолы», оставили. Так, как уже говорилось выше, предусматривалось особыми согласованными условиями, предварявшими намеченные переговоры.

Этот Джелалуддин Хаккани, с которым мне сейчас предстояло встретиться, был очень странным полевым командиром, если не сказать больше. Собственно, таких в этой войне было немало, но он был какой-то особенно циничный. Летом, когда здешним партизанам было комфортно воевать, они противостояли центральному правительству и подразделениям ограниченного контингента советских войск, то есть были истыми моджахедами и нашими врагами. Зимой же, с наступлением в горах тридцатиградусных морозов, воины Аллаха, оседая в своих труднодоступных лагерях, предпочитали заключать перемирие. Не знаю, как военнослужащие регулярной афганской армии или милиционеры царандоя, а наши ребята сражались с «огоньком» — пусть эта война и была для них чужой — в любое время года, при любой погоде, с любыми суточными температурными перепадами. Вот и поступали так духи, абы чего не вышло. Мало того, тот же Хаккани иногда во время зимовки помогал нам, вылезал из своей высокогорной берлоги и совершал набеги на своих же единоверцев из отрядов «непримиримых» в обмен на оружие, продовольствие, керосин. Причем мы знали, что с первыми теплыми деньками это оружие будет повернуто против нас, но шли на такого рода сделки, поскольку вариантов в поисках союзников, пусть даже временных, на третий год войны это стало предельно ясно для нашего командования, у нас кот наплакал. Впрочем, латентного изменника из клана месхудов не трогали и свои. Он не нарушал кодекса кровной мести, соплеменников не трогал, действовал только против тех, кто сам его неоднократно продавал все за те же блага. О фигурах, подобных Хаккани, принято было говорить в противоборствующих лагерях, коим он периодически крепко «насаливал», что такой вождь никогда не предает, он всегда предвидит.

И вот по весенней распутице опять, по устоявшейся традиции, Джелалуддин ударил нам в спину. Правда, совсем не больно. Тут же без сколь-нибудь значимых потерь был отбит и заперт в своих горах. Не прошло и двух недель, как он опять запросил перемирия. Что-то слишком скоро. Наверное, снова кончились патроны, сразу подумали в разведцентре, и оказались правы. Хаккани попросил нашего представителя прибыть в его горную резиденцию для переговоров о беспрепятственном проводе через Хайберский перевал, который находится в ста километрах севернее места проведения переговоров в афганской провинции Нанганхар, каравана с оружием. Нет, этим духам все-таки наглости не занимать.

Мы встречались впервые. Мне этот человек, которого я прежде живьем не видел, показался симпатичным и даже благообразным. Не то что эта уголовная рожа — «непримиримый» Хекматияр, на коем уже негде ставить бандитского клейма. Хаккани изображал из себя гостеприимного хозяина, хотя я сразу про себя отметил, что это у него получается несколько натужно. Прежде чем приступить к разговору, на достархан установили огромное блюдо с зажаренными на открытом огне крупными кусками говядины.

Подавая на стол именно такое угощение, старейшина как бы подчеркивал свою социальную значимость в своем небольшом горном сообществе. Ведь Вазиристан — типичная страна баранов, где выращивают овец рунных и мясных пород. Поэтому каждый, даже самый безнадежный бедняк, имеет здесь свое небольшое поголовье. И вот на фоне этого бараньего изобилия и проходит эта ярмарка тщеславия. Мол, посмотри, как я богат и знатен, как бы говорил мне Джелалуддин, и кормлю тебя парным телячьим мясом, а не мускусным бараном, которого тебе, согласно законам местного аскетического гостеприимства, подадут в любой дехканской лачуге. Хаккани говорил спокойно, даже, можно сказать, вкрадчиво, но в его глазах, играющих бесовскими огнями, легко прочитывалось, что он хочет обвести тебя вокруг пальца. Да и насчет молодого теленка он врал. Ведь я-то знаю, определяю даже не по вкусу, а по виду (моя жена отменно готовит говядину), что передо мной на золоченом блюде лежат бренные останки старой стельной коровы, умершей к тому же, видимо, своей смертью, судя по всему, от чрезмерного передоя.

Об этом я думал, краем уха улавливая необходимые детали разговора, интонации говорящего и переводчика, которые свидетельствовали бы о внезапной перемене в его настроении. Но ничего тревожного не распознал. Гостеприимный хозяин за трапезой предпочел говорить ни о чем.

Но вот обед закончился. Я, ссылаясь на ограниченность времени, предложил сразу же перейти непосредственно к теме переговоров. Хаккани начал юлить. Нотки сомнения в его голосе очень точно передал Джемоледдин, причем делал это артистично. «Какой великий актер, — подумал я, глядя на толмача, — сначала подался в инженеры-гидротехники, а затем и в моджахеды».

Это были очень странные переговоры, даже для известного своим «даром предвидения» Джелалуддина. Он явно что-то недоговаривал. А вскоре и вовсе сказал, что им надо еще посовещаться. В мое отсутствие. А то вдруг я только прикидываюсь не знающим язык пушту. Поэтому мне было предложено пройти и подождать в одной из дворовых построек, где мне разрешалось выйти на связь со своим командованием, понятное дело, в присутствии соглядатая-переводчика.

Мой безотказный «зов» дальнего радиуса действия имел прекрасный декодер, любое мое сообщение в режиме «крипто» на приеме расшифровывалось максимум за полчаса, но сейчас я обязан был его отключить и говорить в эфир открытым текстом.

Ясно, что в такой ситуации мне приходилось быть дипломатичным и со своим начальством, докладывать ему о ситуации на переговорах в общих словах, чтобы не перехватили посторонние уши. Да и, сказать по правде, сообщать мне было особо не о чем.

Прошло не менее часа, после чего меня вернули к «достархану переговоров», однако разговор вновь не получался. Хаккани просил разрешить транспортировку через Хайбер большой партии оружия, настаивая на беспрепятственной проводке нескольких караванов, гарантируя, что ни один снаряд, ни одна пуля, перевозимая в рамках данного соглашения, не будут направлены против солдат или объектов шурави и центрального правительства. Объяснил, что большего он пока сказать не может. На что я ему ответил, что и мне в таком случае тоже пока нечего передать на свою сторону. Слишком уж мизерны гарантии, которые дает «предвидец» с таким веским «честным словом».

Потом все правоверные, находившиеся в комнате, гурьбой повернулись ко мне задом, встав в сторону священной Каабы, и принялись творить предвечерний намаз. Чтобы я — необрезанный кафир — не осквернял их таинства общения с Всевышним, меня вывели и препроводили в уже знакомую халупу с засиженными мухами окнами. Рядом со мной вновь оказались ставшие мне почти родными циклопы и неотступно следовавший за мной Джемоледдин. Там, в соседней комнатушке, контролирующей единственный выход из мазанки, они, постелив под себя циновки, бухнулись на карачки и тоже начали возносить хвалу Аллаху.

Впрочем, они это сделали быстро, поскольку должны были не спускать с меня все пять своих глаз. А вот религиозный экстаз главных переговорщиков продолжался вплоть до самого заката, когда уже Коран категорически запрещает молиться.

Время шло томительно. Я, конечно, передал в штаб, что Хаккани просит разрешить беспрепятственно провести через Хайберский проход караваны с оружием, но при этом слишком мало обещает. Гарантирует, что оно ни при каких обстоятельствах не будет использовано против наших. А что стоит слово вечного перебежчика, вы знаете, высказал я свои сомнения, и на «приеме» с моими доводами согласились.

А потом мы долго сидели с Джемоледдином друг напротив друга на паре перекошенных стульев, единственной мебели в комнатушке, и долго молча играли в «гляделки». «Трехглазый» аргус в лице двух бородатых, изуродованных войной и житейскими невзгодами физиономий, возвышался над нами с обеих сторон, держа на груди автоматы Калашникова. Казалось, все, что могли, мы друг другу уже сказали. Наконец я, решившись нарушить молчание, спросил толмача:

— Я что, приехал сюда для того, чтобы участвовать в этнофольклорном фестивале?

Из дома старейшины доносились гортанные распевы молящихся.

— Хаккани — не самый главный, кто может принимать решения, — объяснил мне Джемоледдин. — Он ждет соизволения сверху, поэтому и вынужден тянуть время.

— Неужели он испрашивает это соизволение у самого Аллаха?

— Нет, в нашей иерархии есть фигуры и повыше. Пойми меня, Сергей, — Джемоледдин впервые за все время нашего знакомства назвал меня по имени, — в наших местах Льва Толстого и Достоевского не читают. Это не то что не поощряется, а даже преследуется и карается. Есть только одна книга, достойная прочтения правоверным мусульманином, — наш священный Коран. Его наши дети знают сызмальства, поэтому с возрастом им остается, чтобы как-то скоротать время в молитвах, читать их все подряд наизусть.

Мне показалось, что мой собеседник тоже уже устал от всей происходящей вокруг тупости и уже начинает нести какую-то крамолу, за которую в предгорьях Гиндукуша могут устроить и примерное побивание камнями.

Разговор на заданную тему продолжился, но довольно быстро вошел в уже привычное русло (переводчик, видимо, пришел в себя и больше вольных высказываний себе не позволял), сведясь к религиозной пропаганде с его стороны и коммунистической контрпропаганде — с моей.

Наконец-то на вечерней заре нас опять позвали в дом, но это снова было всего лишь приглашение к достархану, обильно уставленному жареной говядиной, признаком, нет, даже скорее символом здешней зажиточности. И, как прежде, последовало чревоугодие и беседы ни о чем. Потом пришло время ночных бдений, которые при желании предусматривают астральное общение с Создателем чуть ли не до самого рассвета. Поэтому вскоре после ужина, когда были выдвинуты все те же предложения дать предварительное согласие на проводку караванов, меня вновь попросили удалиться.

На сей раз меня привели в другую мазанку, где все выглядело гораздо приличнее, стояла кровать, тумбочка с чадящей керосиновой лампой и увесистым томом Корана («Это значит, в свою веру меня попытаются обратить», — подумал я, увидев фолиант с тисненым переплетом), несколько стульев и даже одно кресло. Всю середину небольшой комнаты занимал круглый стол, на который мои соглядатаи вывалили недоеденное блюдо с говядиной и лепешки — это на тот случай, если мне ночью вдруг захочется поесть, хотя я всем своим видом показывал, что меня уже тошнит от этой, с позволения сказать, «парной телятины». А сами вышли в прихожую, чтобы также совершить намаз. Но, видимо, молились на скорую руку, небрежно, поскольку почти сразу вернулись. Циклопы заняли свое место у дверей, а Джемоледдин устало опустился в кресло. Спать ему, однако, в отличие от меня не дозволялось. Надо было блюсти мой покой и сон.

«Откуда здесь взялись стол, стулья, кресло и даже кровать? — думал я, развалившись на ней поверх верблюжьего одеяла. — Совсем не детали их интерьера. Наверное, это трофеи, мебель-то, судя по топорной обработке, явно наша. Грабанули, видимо, в каком-нибудь кишлаке, где народная власть хоть как-то сумела наладить жизнь, школу или клуб».

Спать, однако, было невозможно. Оргия во славу Всевышнего в доме Джелалуддина гремела всю ночь. Вой, раздававшийся из десятков луженых глоток, был таков, что заглушал блеянье овец, ослиный рев и собачий лай. Когда же все стихло, начали горланить петухи, но это было терпимо и даже привычно, однако сна не было ни в едином глазу.

Самое печальное, что на следующий день все повторилось в абсолютной точности. Мои радушные хозяева ели, веселились, молились. А меня то и дело выводили в знакомую уже халупу, где я коротал изнурительные часы на стуле или пялился сквозь грязное стекло на унылый, покрытый чуть ли не полуметровым слоем жижи двор.

Джемоледдин, видя мое нетерпение, явно сочувствовал мне, даже как-то пытался успокоить. Его опять тянуло на крамолу.

— Аллах велик, — поучал он меня, — а здесь, на земле, все решают люди, к каковым Хаккани и его нукеры не относятся.

Я, конечно, регулярно связывался с начальством (слава богу, захватил с собой запасной комплект аккумуляторных батарей), объяснял ему все в общих фразах. Давал понять, что жив и здоров. А в последний раз даже обмолвился, что кормят меня здесь, как свинью на убой.

Конечно, неотступные циклопы ничего не поняли, а вот Джемоледдина, услышавшего эти слова, аж передернуло и затрясло. Его религиозные чувства были явно уязвлены. С этого времени он замолк и как-то замкнулся в себе. Я даже вынужден был потом попросить у него прощения за «свинью», чтобы не потерять единственного собеседника в этом вражьем логове лицемеров.

И вот я торчу здесь уже третьи сутки. Во время последнего сеанса связи мне отдан категорический приказ после очередного перерыва на намаз объявить о прекращении переговоров и своем намерении срочно вернуться на нашу сторону. Понятное дело, командование очень интересовало, с чего это вдруг Хаккани и некоторым другим полевым командирам приспичило не только настаивать на срочном перемирии, но и просить не препятствовать доставке оружия через контролируемые нами и Кабулом территории к местам назначения, о которых нас извещать почему-то не собираются. Причем мы должны соглашаться на их условия в обмен на какие-то липовые гарантии.

В нашем штабе понимали, что это их земля и если духи поставили перед собой какую-то цель, то они обязательно отыщут в этих не исследованных нами даже на четверть горах лазейку, чтобы ее достигнуть. Хотелось бы знать о странных намерениях противника из первых рук, без того, чтобы организовывать поиск мест нелегальной проводки караванов силами разведывательных групп и агентуры, рисковать жизнью десятков людей. Но любому желаемому всегда бывает предел возможного.

Во дворе, где апрельской грязи было выше колена, копошились двое отбивших ритуальные поклоны Всевышнему моджахедов в стеганых халатах и с «калашами», переброшенными за спину. Они загоняли пинками баранов в кошару и при этом очень громко разговаривали, видимо, ругались. Да разве их, душманов рода человеческого, поймешь, бранятся они или, наоборот, милуются.

Попробовал считать овец, которых пинали духи, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, но глаза сразу же начали слипаться от долгой вынужденной бессонницы. Где-то в глубине души я чувствовал себя заложником и даже пленником, в отношении безопасности которого все договоренности перестанут действовать, как только с нашей стороны будет допущена хотя бы малейшая ошибка.

Я уже проклинал себя за то, что еще в школе полюбил политинформацию. Не будь я таким любознательным тогда в сфере политики, международных отношений, дипломатии и не пронес бы это увлечение через всю свою жизнь, меня наверняка не послали бы сегодня сюда, в эту аллахом забытую дыру, отстаивать общегосударственные интересы. И еще как бы в общественную нагрузку читать этим дикарям, обремененным кодексом кровной мести, коммунистические проповеди о пролетарской солидарности, которым те никак не хотели внимать. Видит бог, председатель Совета министров СССР Косыгин, президент Пакистана Айюб Хан и премьер-министр Индии Шастри были куда более расторопными и сговорчивыми, когда согласовывали и подписывали в 1966 году в Ташкенте декларацию об урегулировании индо-пакистанского военного инцидента. Вот такая реминисценция из моего детства возникла у меня в этот момент. Я вдруг вспомнил, как я торжественно возвестил об этом событии своим одноклассникам, придя в школу сразу после новогодних каникул того уже далекого 1966-го.

«Наконец-то за мной пришли», — мелькнуло у меня в голове, когда в комнату вошел помощник Хаккани и что-то властно выкрикнул Джемоледдину. Когда меня, до смерти уставшего и изможденного, ввели в дом, там опять стоял накрытый достархан.

«Господи! — подумал я. — Когда же все это кончится? — Куски жареной говядины, выложенные на еще большем, чем в предыдущие разы, серебряном подносе, отдавались в организме мучительной изжогой. — Тоже мне Вазиристан — родина баранов. Хоть бы одного ягненочка молоденького, запеченного прямо в золе, принесли. А то меня уже блевать тянет от этого их „свидетельства изобилия и богатства“. Ну, все, надо выполнять приказ начальства и сворачивать эту лойя-джиргу чревоугодников».

Хаккани властно-гостеприимным жестом пригласил меня и всех остальных к трапезе. Присев, я не менее решительно отодвинул от себя блюдо и произнес:

— Я объявляют голодовку.

Джемоледдин после некоторого замешательства перевел. Переговорщики раззявили рты от моей наглости.

Не давая им опомниться, я продолжал:

— Я у вас здесь третий день только ем, да кошму вашу казенным обмундированием протираю. У меня даже создается впечатление, что вы меня специально откармливаете на убой, как того барана. Вернее, теленка. (Чуть было опять не вспомнил свинью. Интересно, как бы Джемоледдин это им перевел на пушту.) Поэтому честь имею откланяться и отбыть в то место, где вы меня третьего дня подобрали.

Джемоледдин перевел дословно. Во всяком случае, находясь в этой дыре две бессонные ночи, я несколько пополнил свой словарный запас на пушту и знал, что «бербек» по-ихнему — это «баран».

Сказанное мной вызвало продолжительный смех у всех окружающих. Но потом Джелалуддин как-то сразу посерьезнел и наконец выдал то, чего я от него добивался уже третий день кряду.

— Почтенный господин офицер! — произнес он (в литературных переводах Джемоледдина, Хаккани вдруг стал выглядеть умным и рассудительным человеком). — Мы просим советское командование разрешить проводку через Хайбер крупной партии оружия для полного вооружения по меньшей мере тысячи наших воинов. При этом мы гарантируем, что оно никогда не выстрелит в вашу сторону.

— Очень скромное желание, уважаемый господин Хаккани. — Я еще все никак не мог отрешиться от нахлынувшей вдруг на меня игривости. — Хотелось хотя бы в общих чертах знать цель столь такого массового перевооружения ваших отрядов. Мы что, теперь союзники?

— Мы могли бы стать союзниками.

— Но тогда для этого вам надо прекратить сопротивление.

— Насчет этого я не уполномочен, но пообещать вам долгий мир с сегодняшнего дня в моей власти.

— Говорите, пожалуйста, яснее, господин Хаккани. — Мой тон наконец-то обрел необходимое официальное звучание.

— Вы знаете, в каком положении оказались наши братья-моджахеддины в Иране. Аятолла Хомейни объявил им войну на истребление.

— Советский Союз не имеет к этому никакого отношения. Он не вооружает теократический режим в Тегеране, в то время как упомянутые вами моджахеддины постоянно вторгаются на территорию суверенного Афганистана и помогают вам в борьбе с центральным правительством и с нами.

Я достаточно хорошо различал моджахедов и моджахеддинов, чтобы увидеть причинно-следственную связь такого заступничества. Моджахеды — это сугубо афганские партизаны, которые могут не только выступать в качестве священных слуг Аллаха, но и наставлять на путь истинный остальных мусульман. То есть быть своего рода учителями других. В то время как моджахеддины во всех остальных странах или на территориях, где господствующей религией является ислам суннитского толка, — всего лишь «тупые исполнители» воли всевышнего без каких-то дополнительных миссионерских функций. Но, в сущности, и те и другие — одного поля ягода.

— Заверяю вас, что они больше не будут так поступать, — пообещал Хаккани. — Мы хотим ударить по местным шиитам, они злейшие ваши враги, не чета нам. Мы собираемся выступить против них, чтобы помочь нашим иранским братьям в борьбе с отступниками веры и палачами собственного народа. Мы будем воевать с ними, имея прочный мир с вами. В свою очередь, они будут заняты боями с нами. У вас, во всяком случае, будет длительная передышка, после которой может воцариться мир. И еще: многие ваши непримиримые противники и с их, и с нашей стороны погибнут в этой междоусобице. Она, может быть, и противна природе человеколюбия и единоверия, к которым призывает нас Аллах, но неизбежна.

— И вам надо было столько времени играть в молчанку, переводить на меня всю вашу говядину, чтобы только сейчас высказать истинную цель переговоров? — В моем голосе звучали нотки некоторого возмущения.

— Я вступил с советскими представителями в переговоры только потому, что на это не решились вожди других пуштунских племен, — ответил Хаккани. — Но окончательное решение принимал не я, а лойя-джирга. Поэтому мы и вынуждены были вас задержать. Извините нас за это и за прочие неудобства, но нам необходимо положительное решение в этом вопросе вашего военного командования.

— Во всяком случае, вы мне сейчас предложили то, что я уже могу сообщить своему начальству, назвав это предметом, достойным выгодного торга.

И в этот момент к Хаккани подошел один из его нукеров и что-то прошептал тому на ухо. Старейшина побледнел и выскочил в другую комнату, где у духов, судя по всему, был пункт связи. Все скопом последовали за ним. Я остался сидеть за достарханом один. Никто меня уже не выводил. Через две минуты вышел Джемоледдин и занял свой пост возле меня. Вид у него был усталый, отрешенный. Он тоже все это время не спал.

— Что случилось?

— Первый караван с оружием, о котором шла речь на переговорах, ваши уничтожили на ближних подступах к Хайберскому проходу.

По моей спине пробежал холодок. Сразу как-то подумалось:

«Ну, все! Сейчас, не делая никакого перерыва после гостеприимного приема, казнить начнут. Из спины ремни резать, на груди звезды выжигать. Прощай, говядина! Прощай, баранина! Прощай, свинина! Прощай, Родина!».

Позже, оказавшись у своих, я узнал, что Хаккани и вся эта лабуда лойя-джирга просто перетянули резину со своими согласованиями позиций, и груз двинулся из Пакистана в Афганистан без их решения. А на границе его движение отследила оперативная агентурная группа. Сначала караван накрыла артиллерия, а потом добили ударные части, которые были доставлены к месту скоротечного боя всего за десять минут. В итоге было уничтожено 17 груженных боеприпасами автомобилей, убиты более шестидесяти мятежников, перевозивших свыше ста противоракетных зенитных комплексов «Стрела-2» китайского производства, свыше 500 реактивных снарядов, десять безоткатных орудий и 600 выстрелов к ним, много другого вооружения. Эта операция потом была признана одной из самых «урожайных» среди подобных.

А пока я сидел в доме вождя племени мехсуд и ждал решения своей участи. Умирать, сказать по правде, очень уж не хотелось.

Минут через пятнадцать появился Хаккани с остальными моджахедами. По его лицу и жестам было видно, что он не намерен далее продолжать эту показавшуюся в какой-то момент бесконечной игру на волынке. Его слова, однако, прозвучали несколько неожиданно для меня:

— Мы пока прерываем переговоры с вами. Сейчас не время. Но мы обязательно вернемся к ним.

И после непродолжительной паузы заявил:

— Вы возвращаетесь к своим. У нас нет к вам претензий по поводу данного инцидента. Караван вышел в поход прежде, чем была достигнута окончательная договоренность. Полагаю, у ваших людей не было другого выхода. Все виновные в происшедшем с нашей стороны, конечно, будут казнены. Поезжайте, Джемоледдин вас проводит к тому месту, где взял, и лично передаст в руки советским представителям. Передайте вашим командирам, что мы все же очень рассчитываем на то, что вопрос с транзитом оружия они решат положительно. В обмен на долгий и прочный мир.

Через три с половиной часа Джемоледдин в сопровождении все тех же циклопов, которые теперь выглядели совсем не так страшно, привез меня на то самое место, где мы с ним встретились почти трое суток тому назад.

Прощаясь, мы обменялись словами взаимной симпатии, признательности и уважения, крепко пожали друг другу руки.

— И все-таки я уверен, — сказал я ему напоследок, — что ваш народ сам выберет свою судьбу и будет счастлив.

Ясное дело, я имел в виду, что когда-то на этой многострадальной земле построят настоящий социализм.

А он мне в ответ сказал:

— Запомни, здесь живут такие люди, для которых зеленое знамя пророка никогда не станет красным, сколько бы их или чужой крови ни пролилось.

И после некоторой паузы добавил:

— Когда я уходил воевать в горы, во дворе своего дома закопал свою библиотеку. В ней много книг на русском языке. Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Чехов, Шолохов. Когда кончится война, а я думаю, этот идиотизм непременно закончится, я ее обязательно выкопаю и установлю в главной комнате на самом почетном месте.

Возможно, мои пропагандистские потуги были нелишними. Во всяком случае, Джемоледдин вновь казался мне нашим человеком, не бандюком-моджахедом, а милым очкариком, выпускником Московского высшего технического училища имени Николая Эрнестовича Баумана, перспективным инженером-гидротехником, у которого впереди долгая мирная жизнь.