Тёмное трио

Глава 4. Монти. Звезда для любимой

…Он плакал, размазывая слёзы по избитому лицу, затравленно метался. А вокруг плясали, дикарями-людоедами плясали мелкие мучители:

– Урод! Жидёнок! У-у-у…

– Если в кране нет воды…

– У-у-у, паршивец!

– …значит, выпили жиды!

– Жидёнок! Жидёнок! Жи…

Матвей появился из ниоткуда. На раз-два – отвесил по звонкой оплеухе двум ближайшим пацанам, на три-четыре – отпихнул тех, кто ещё не убежал. На пять – поднял с пыльной земли плачущего Даниэля. Отряхнул, как мог, его костюмчик и оглянулся.

Хулиганьё отбежало не так далеко, как он думал. Пряталось теперь у дальнего конца забора, сверкало крысиными глазками.

– Не реви, уже нормально всё, – Матвей ласково погладил Даниэля по голове, и тот всхлипнул. – Потопали домой. А то там тётя Фира, небось, всю улицу уже взбаламутила…

И они пошли. До коммуналки было ещё три квартала.

Хулиганы не отставали, брехливыми собачонками бежали позади. Тявкали время от времени, поддеть пытаясь.

– Дядь, а, дядь…

«Дядя» шестнадцати лет от роду усмехнулся в едва отросшие усы.

– А ты его куда? Зачем?

– Знамо зачем – кровь-кишки выпускать!

Улыбка Матвея на секунду исчезла. Вернулась.

– Не, они ж так только с христьянами поступают.

– А как?

– Младенцев крадут. И на их крови мацу́ свою замешивают…

«Враньё!»

На челюсти Матвея заиграли желваки, а рука, что держала потную ладошку Даниэля, стиснулась крепче.

Даниэль оглянулся на шпану. Затем обеспокоенно посмотрел на Матвея.

– Дядь, а, дядь…

– Слу-у-ухай, так я ж его знаю. Мамка рассказывала!

– Что? Что?

– Так это ж этот. Безотцовщина!

– Моть, не слушай их… – тихонько попросил Даниэль.

Матвей, не убирая улыбки, глянул на чумазого друга и подмигнул. Но за улыбкой скрывались крепко сжатые зубы.

– У него отец в войну пропал.

– Или не пропал.

– Наши прибили!

– За то, что с фашистами нюхался!..

– Или вообще слинял. Со всякими недобитками теперь на пляже валяется! За границей!

– А мать его…

Тут уж Матвей не выдержал. Бросил Данькину ручонку, развернулся единым движением на каблуках – во взгляде чёртики, кулаки сжаты для драки…

Хулиганьё бросилось прочь. С писком, визгом и хохотом.

А потом снова на хвост им сели. Так и довели до коммуналки.

«До нервного тика», – подумал Матвей.

Разумеется, тётя Фира уже неслась им навстречу, в шлёпанцах и бигуди.

– Данечка! Нашёлся!..

Были объятия, слёзы… Кулак в сторону хулиганов. А затем – чайные посиделки в тёть-фириной комнате.

Обмазав Даниэля йодом до такой степени, что он стал похож на индейца, тётя Фира завела привычную речь:

– Вот вырастешь большой-пребольшой, умный-преумный мальчик… В науку пойдёшь, а они… Да что они – тьфу! Шпана, бандиты! Ясно всё, по одному слову. А ты у нас…

Матвей слушал, держа розетку с вареньем из крыжовника. Цеплял вязкую, липкую массу чайной ложечкой и мрачно думал. Вот закончит Даниэль школу, захочет на особо престижный факультет поступать… И поймёт, что на одних мозгах туда не пролезешь. Не сможешь учиться там, где хочется, ведь не только шпана гнобит евреев: есть в некоторых институтах негласное правило, определённый процент для той или иной национальности. Дискриминация.

Да. Бедный Даниэль об этом ещё узнает.

– Спасиб, тёть Фир. Ну, я пойду, – вздохнув, сказал Матвей и поднялся.

– Куда-а-а? – разочарованно, в один голос, проныли мальчишки: Данька-Даниэль, Яша и Лёва, все – Фирины.

Матвей засмеялся и потрепал их по волосам. Таким же кудрявым, смоляным, как его. Малышня считала его старшим братом, хоть и не по крови. Тётю Фиру же Матвей знал с раннего детства. Это с его младенческих уст слетело имя тёти, прилипшее теперь к ней навеки. А раньше все, как один, звали её только «Эсфирь».

– Потом погуляем. Заниматься надо.

– У-у-у…

Пройдя к себе, Матвей первым делом засел за флейту. Вынув из футляра, аккуратно собрал её и пробежал тонкими пальцами по всей длине. Поднёс к губам, извлекая первый чистый звук… Улыбнулся.

За окном чирикнул воробей. На общей кухне, чуть дальше отсюда, опрокинулась кастрюля – птичьим базаром взвились крики женщин. В очереди к туалету вспыхнула перебранка соседей.

Матвей отмёл все посторонние звуки. Здесь был только он. И флейта.

Он, одетый в сюртук с раздвоенными, как ласточкин хвост, фалдами. Перед бархатно-красным залом, что был полон, как никогда.

Матвей дунул – легче лёгкого. Взмахнул пальцами, лаская флейту.

Чистый, свободный, прогоняющий все печали звук.

Вдаль унесло хулиганов, разметало ранящие слова. Исчез бедный Данька в йодистых пятнах, тесная комнатушка и адская смесь запахов с кухни. Остался зал, аплодисменты.

И она, Рита. Прекрасная и тонкая, как флейта, красивая, точно куколка, с голосом – колокольчиком из хрусталя.

Матвей играл музыку: легко, вдохновенно. Будто сам был соткан из звука. В такие моменты казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли, и он птицей взлетит к весеннему, цвета гжели, небу. Взлетит и…

– Ох, сы́на…

Звук оборвался и дрогнул. Матвей повернул шею.

Мама. Мама на пороге! Уже пришла с фабрики.

– Здравствуй, мам!

Матвей кинулся к матери, обнял её – тёплую, пахнущую кожей и клеем. Сколько же обуви сделали сегодня эти добрые, в трудовых мозолях, руки?

– Не обедал наверняка, сразу за дудку. Мотя, Мотя…

– Да сытый я, сытый! Тёть Фира угостила! Я Даньку привёл и…

Матвей осёкся, и мама помрачнела.

– Что? Опять били?

Матвей кивнул.

– Да. Только другие.

– Это никогда не закончится… – вздохнула мама.

Матвей кивнул, соглашаясь с ней. Опять вспомнил про всё: про папу, про своё свидетельство о рождении, где в графе отцовства был прочерк. Про национальность: «Русский».

И внешность, кричащую: «Еврей».

На вопросы об отце мама обычно отмалчивалась. Изредка, скупо говорила о нём. Но хотя бы улыбалась при этом: тепло так… и очень грустно.

«Значит, не насильник какой. Нормальный», – слушая, успокаивался Матвей.

Родители не состояли в официальном браке. Но любили друг друга пылко, по-настоящему, – так он всегда думал. Родился Матвей накануне войны, в другом городе. А уж когда завертелась страшная карусель… Папа добровольцем на войну пошёл, да там и сгинул: ни весточки, ни косточки.

Но Матвей видел. По глазам понимал, что мама ещё ждёт его. Надеется, что вернётся.

Великая война кончилась, но другие баталии – остались. И, кажется, навечно.

Матвей с первого класса знал, что он – другой. Не раз и не два сталкивался с обидчиками: и в классе, и на улице, и в кинотеатре. Как старше стал – научился давать сдачи. Тех, кто поменьше, защищал. С мелкими девчонками-мальчишками возился, за что носил кличку «Нянька».

А жизнь хотел связать с музыкой. Готовился в училище поступать, после выпускного класса. Мечтал об оркестре, гастролях… И о собственных концертах, конечно, мечтал. О славе. Блеске.

О том, чтобы маму из этой нищеты вырвать, облегчить её труд. Чтоб на вредной работе больше не урабатывалась, а жила себе вольготно в своей квартире, без жарких склок и очередей к туалету. С хрусталём и фарфором ленинградским, люстрой модной, с бахромой из стекляруса, и телевизором…

Матвей мечтал о благах для мамы и себя. А ещё – о Рите.

Стоило вспомнить о ней – и с улицы долетел знакомый смех. Матвей порозовел.

– Мам… Мне бы выйти… На минуточку! – запнувшись, попросил он. Мама понимающе усмехнулась.

– Ну так иди.

Матвей бросился к лестнице, как был, – с флейтой, в домашних тапках. На полдороге понял, обозвал себя дураком. Вернулся, бережно уложил инструмент в футляр и бегом, через две ступеньки! Вниз по лестнице!

Рита уже пересекла улицу, но Матвей успел, догнал. Поздоровался быстро.

А сердце в груди, как пулемёт: тук-тук-тук-тук…

– И ты здравствуй, Мотя.

Рита на всех смотрела, чуть вздёрнув острый подбородок. Шло это ей невероятно. Глаза прищуренные, с искорками; брови соболиные. И коса до пояса, чёрная, толщиной с кулак битюга-бандита.

С Матвеем у них странные отношения были. Игры в «горячо-холодно». То приблизит она его к себе: в кино без уговоров пойдёт, в кафе-мороженом компанию составит. То с другими парнями – даже со стилягами! – кокетничает, хвостом перед ними вертит. И говорили про неё некоторые такое…

Но не верил Матвей. Маме ничего не говорил. Тех, кто слухи гнусные распускал, бил нещадно. И сам не единожды битым был.

Потом вздыхал, мечтал всё, как он с Ритой гулять будет: бок о бок, рука в руке. И после, когда-нибудь… может, осмелится. В щёку её поцелует.

Матвей сочинял песни и мелодии, а потом исполнял их под окнами Риты. Она слушала: то серьёзно, застыв на подоконнике статуэткой, то прыскала в ладошку и убегала. Сколько он ни звал её – больше не появлялась в тот день. Матвей страдал, но терпел. Приходил снова и снова. Надеялся.

И Рита опять выходила.

А в последнее время стала она ему задания придумывать, брать на слабо. Не выполнял – могла с неделю не разговаривать, выполнял – улыбкой награждала, гуляла с ним, не отмазываясь.

Матвей этим заданиям счёт потерял. И цветы, какие Рита хотела, покупал, деньги карманные подчистую тратил. И у фарцовщиков, обливаясь холодным потом, заграничные ткани по её заказам покупал… Играл на флейте в два часа ночи, под окнами её, а после от милиции переулками убегал.

Много чего делал.

Рита смеялась, Матвей млел.

В день, который изменил всё, Матвей возвращался из музыкальной школы. Брёл себе спокойно, пока до переулка не дошёл.

Но вдруг замер, услышав впереди странное копошение и взвизги.

Матвей крадучись заглянул в сумрак переулка – и омертвел, разом. Стоило лишь увидеть, как жалко мотается знакомая, толстая коса.

Рита и какой-то парень.

Внутри точно бомба атомная взорвалась.

Матвей бросился на врага, отшвырнул от Риты, мельком осознав, что это – Филипп, один из местных, мелких бандитов.

«Убью!» – полыхнуло в мозгу по новой.

Матвей забыл, что лежачих не бьют. Забыл, что он сопля против такого, что у Филиппа по финке в каждом рукаве и в голенище сапог – тоже. Кинулся зверем, от зверя и получил.

Вспышка, боль, в глазах – алые звёзды. Где-то, на краю Вселенной, закричала Рита…

И Матвей отключился.

***

– Вставай.

Матвей разлепил заплывшие глаза.

Она, Рита. Стоит, в платок вышитый кутается. Лицо – чернее тучи.

– Рит… Рита, ты как? – вспомнив всё, выдавил Матвей. Попытался встать – но боль бросила обратно. – Он, он тебя?..

Рита не ответила, и Матвей задохнулся.

«Не успел. Не защитил».

– Падла… Гнида… Убью!.. – выдохнул Матвей, борясь с подступающими слезами и яростью.

– Остыл бы ты, жидёнок, – развязно сказал Филипп, возникнув сбоку от Риты.

И по-хозяйски положил ей руку на талию.

Рита не оттолкнула. Лишь бросила на Матвея взгляд, как подачку. А в нём – брезгливость и презрение.

Померещилось?..

– Ритусь, плюнь ты эту падаль. Пошли уже, а? Спать хочу.

– Иди, Филь, догоню.

– Ну, смотри мне…

Матвей слышал этот разговор, понимал. И, в то же время, не мог до конца вникнуть. Голова болела, в груди болело.

Рита неожиданно склонилась.

Теперь замерло в груди – как заяц перед волком.

– Не приходи больше. Конец это. Всё. Понял?

– Ри…

– Дурак! – слова ударили в лицо пощёчиной. – Зачем ты мне? Что ты можешь мне дать? Как защитить? Ткнуть кому-то в нос дудкой своей? Жидёнок ты. Нет у тебя будущего.

– Ри… та… Кук-колка…

– Забудь меня, всё. Прощай, – усмешка, – Мотя.

Привстав, он успел поймать её за руку.

– Всё… – выдавил Матвей, – …всё, что захочешь, сделаю! Только не ходи с ним. Не отталкивай…

Оттолкнула.

Матвей удержался, вцепился мёртвой хваткой. В груди его полыхало.

– Думаешь, самый смелый он?

– Пусти.

– Лучше всех, да?

– Да! – выкрикнула Рита. – Лучший он! Хоть звезду для меня достанет! А ты, ты, что?!

– Да я… я… – взгляд Матвея заметался. Все мысли обратились в хаос.

Рита презрительно улыбнулась. И вдруг выдала:

– А знаешь… Дам тебе последний шанс. Сделаешь, как скажу, докажешь смелость… брошу Фильку. Обещаю.

Матвей замер на миг. Выдохнул:

– Что?

Злые искорки в любимых глазах. Падает, падает Матвей, как в колодец… Избитый, связанный.

– Стань стилягой. Не Мотей, а Монти. В доверие к стиляжным придуркам вотрись… И, как на тайные танцульки пойдут, сдай бригадмильцам. Если кишка не тонка. Вот тогда – к тебе вернусь. Буду твоей куколкой, – сказала Рита.

И засмеялась.

В ответ – мёртвая тишина.