Тёмные истории Северо-Запада

Уткоробот и Злобные Свиньи (Ленинградская область, Ломоносовский район)

Красный Уткоробот преодолел море лавы и вышел прямиком к порталу. Стальные ноги дымились от жара, но Уткоробот не боялся. Он встал напротив Злобной Свиньи и поднял раструбы огнемётов.

— Сдавайся, злодей! — прокричал Уткоробот.

— Нет. Ахахаха! Я порабощу эту планету!

— Я не дам тебе это сделать!

— Ахахаха! Тогда ты познаешь мой гнев! — последнюю фразу увлёкшийся Миша произнёс вслух. Замер. Красный карандаш застыл над листком бумаги. Шея сама втянулась в плечи.

— Придурок! — немедленно отреагировали сзади. Кулак больно ткнул в спину.

— Кто обзывается тот так и называется! — буркнул Миша, не оборачиваясь. Весь класс смотрел на него. Учительница вышла, оставив первый Б на рисование. Она часто так делала, а когда возвращалась от неё неприятно пахло. От папы так пахло, когда приезжал дядя Олег и они на весь вечер запирались в кабинете и смотрели взрослые фильмы, а потом выносили оттуда пустые бутылки.

— Факт! Факт! — сидящий на последней парте Гаврила вытянул средний палец.

— Это плохо! — сказал Миша. Недавно он спросил у родителей что значит средний палец и слово «факт», и пока папа странно улыбался, поглощая суп, мама напряжённо объясняла, что так делают только плохо воспитанные мальчики. Что это неприлично.

— Мишенька-писенька, — продолжил Гаврила.

— Перестань! — возмутился Миша. — Это некрасиво!

Одноклассники зашумели, переключившись на новое развлечение. Карандаши легли на столы. Кто-то засмеялся противно, издевательски. Миша угрюмо прикрыл лицо руками, чтобы не видеть смеющихся над ним лиц. Только Глеб смотрел понимающе, но не вмешивался.

Папа говорил, что, если задирают — нужно не реагировать. Если же ударили — то бить. Бить, и не бояться, что ударят сильнее.

Миша же всё равно боялся.

Он посмотрел на свой рисунок. Красный Уткоробот стоял напротив Злобной Свиньи и не ведал страха. Из рук героя бил огонь.

Зажигалка в кармане словно нагрелась. Хотелось взять её, щёлкнуть кнопкой и увидеть, как гудит острое пламя, которое даже на ветру не гасло. Его талисман, тайно взятый из ящичка на кухне. Вот бы сжечь Гаврилу как Злобную Свинью в третьем эпизоде второго сезона его любимого комикса Красный Уткоробот.

Который Миша придумал сам!

В спину опять ткнули. От обиды захотелось плакать. Но снова вспомнился голос папы:

«Мужики не плачут»

Что он понимает. Он большой, сильный... а Миша маленький.

Опять тычок, уже болезненный.

— Отстань от меня! — крикнул он, обернувшись. Гаврила выставил перед собой два кулака с выставленными средними пальцами и водил их перед лицом Миши, одновременно показывая язык. Глаза его были как у жабы. Выпученные и глупые.

— А то что? Расплачешься, Мишенька-писенька? — проквакал Гаврила.

Миша схватил со стола учебник и бросил обидчику в лицо.

В ответ тот нелепо взмахнул руками, защищаясь, класс взвыл от веселья, но шум-гам прервал властный голос Марии Петровны.

— Это что за бардак?! — рявкнула она с порога.

— Мария Петровна, Погостин кидается! Он в меня книгу кинул! — запричитал Гаврила.

— Погостин, это правда?

Учительница прошла к ним, забрала «Азбуку» со стола Гаврилы и нависла над Мишей. Книжка хлопнула о стол.

— Он первый начал! — попытался защититься Миша, но взгляд Марии Петровны не сулил ничего хорошего.

— Ещё одно замечание, Погостин! — отрезала та. Вернулась к себе, села на стул и взяла в руки телефон. Глянула на класс поверх очков и сказала:

— Рисуйте.

А затем погрузилась в экран. Нечестно. У детей на время занятий телефоны и умные часы забирали, а она половину урока проводила за смартфоном. Миша посмотрел исподлобья на коробку, куда складывали все «гаджеты», как говорил папа. Сундук с сокровищами, отобранными перед уроком у всех ребят.

У всех, кроме Миши. Потому что мама и папа сказали, что ему рано. Что они хотят, чтобы у него было детство. Чтобы он бегал и играл.

Как может телефон с играми помешать детству — Миша не понимал. И это тоже обижало. Даже часы, которые подарила тётя Мила — лежали у отца в кабинете, потому что «Зачем они тебе, ты всегда с нами, а в школе они тебя только отвлекать будут»

Жизнь несправедлива!

Миша взял карандаш, но рисовать уже не хотелось. Особенно скучное задание, которое выдала Мария Петровна. Нарисуйте домик и дерево. Зачем ему рисовать домик и дерево? У него есть домик, и есть два сосны рядом. А Красного Уткоробота нет ни у кого!

— Тебе пиздец, — прошептал позади Гаврила.

— Мария Петровна, Соколов говорит плохие слова! — пожаловался Миша, но учительница лишь шикнула на него, только на миг оторвавшись от телефона. Прервала властным жестом детский гомон.

Миша уткнулся в рисунок. Отложил карандаш в сторону и посмотрел на Глеба. Его лучший друг, высунув язык от усердия, рисовал домик с печной трубой. Словно почуяв взгляд, мальчик поднял голову и широко улыбнулся. Украдкой показал большой палец, мол, всё отлично.

От этого на душе стало полегче.

На динамической паузе Гаврила нашёл Мишу в коридоре. Сбил с ног, будто играя. Ударил ботинком по коленке.

— Придурочная ябеда, — сказал обидчик. Миша поднялся, отряхнулся. Скрепыши, которых он показывал Глебу, рассыпались по полу. И тот, что был в виде осьминога, оказался под кедами Гаврилы.

— Я не ябеда! — крикнул Миша. — Не ябеда. Отдай, это моё!

Жабоглазый издевательски передразнил его, и толкнул в плечо.

— Ябеда!

«Надо уметь постоять за себя. Даже если тебе страшно — надо. Лучше пасть в бою, чем прослыть трусом» — зазвучал в голове голос папы. Но что если Гаврила разозлится ещё больше?

— Что молчишь, ябеда? — Гаврила ударил его в плечо. — Что молчишь, придурочный?

Товарищи Гаврилы стояли за его спиной и смеялись.

И тогда Миша ударил, как мог. Но не попал. Одноклассник увернулся от нелепого и слабого тычка и в ответ врезал в глаз. От боли вся смелость исчезла в один миг. Миша схватился за лицо и громко заплакал.

— Что это такое? — послышался голос Елены Павловны, учительницы математики. — Что такое? Соколов?! Опять ты?!

— Он первый меня ударил! — завопил тот.

Миша плакал, растирая слёзы по лицу. Он ненавидел школу. Здесь его постоянно обижали. А когда приходила мама разговаривать с учительницей — та рассказывала, что всё в порядке. Что это дети. Что это солицизация. Или как-то по-другому.

— Погостин? Покажи, что у тебя, — тёплые руки Елены Павловны отняли ладони Миши от лица. — Ох-ох. Пойдём, пойдём со мною. Холод приложим.

Глеб украдкой собрал скрепышей и протянул другу. Зажав в кулаке резиновые фигурки, Миша потопал с математичкой в кабинет к медсестре. Глаз болел и опух. Слёзы текли не останавливаясь. Миша всхлипывал, шмыгал носом. Но когда к лицу приложили что-то холодное — стало чуточку полегче.

— Это Соколов тебя ударил? — спросила Елена Павловна.

— Да. Он меня всё время обзывает и обижает.

— Драться нехорошо. Если бы ты его не ударил, он бы тебя не обидел.

— Обидел бы! — вспыхнул Миша. Посмотрел на учительницу здоровым глазом. Какие же взрослые ку-ку, всё время говорят разное. То драться нехорошо, то драться надо.

Миша хотел, чтобы его просто никто не трогал. Чтобы можно было целыми днями смотреть мультики, рисовать, играть в лего майнкрафт и, может быть, когда он станет взрослым, купить себе игровую приставку и играть в настоящий майнкрафт!

Чтобы не было школы, не было Гаврилы Соколова. Была только мама, папа и Глеб.

Он снова всхлипнул.

— Позвоню твоему папе, — сказала Елена Павловна. — Подержи пока.

Миша послушно прижал к лицу что-то холодное и твёрдое. Папа будет ругаться. Какой плохой день. Папа, услышав имя, Гаврилы вечно стискивал зубы и цедил неразборчиво. Взгляд его сразу менялся, в нём появлялось нехорошее. Но мама подходила к нему, обнимала и шептала что-то на ухо, отчего папа оттаивал.

— Не надо, — жалобно пискнул Миша.

— Не переживай. Всё будет хорошо!

С урока правописания его отпустили, потому что приехал папа. Елена Павловна проводила Мишу до выхода. Потрепала волосы, на прощание, развернулась и ушла.

А Миша остался у двери, чувствуя на себе взгляд охранника. Тот смотрел на него отстранённо, с задумчивой улыбкой, и словно смеялся в пышные усы. Все над ним смеялись. Школа плохая. В детском садике было лучше.

Он тяжело вздохнул и вышел из двери. Папа стоял у машины напротив калитки. Большой, широкоплечий, в камуфляжных штанах и тёплой куртке. Махнул рукой, приветствуя, и Миша потопал ему на встречу, опустив голову.

С деревьев падали жёлтые листочки. Моросил дождик. Накинув капюшон, Миша зашагал быстрее, таща в правой руке сменку. Рюкзак с динозавриком бил по спине.

— Что стряслось, боец? — спросил папа.

Вместо ответа Миша поднял лицо. Глаз опух, отчего смотреть приходилось через щёлочку. Было очень стыдно.

— Кто? — ледяным голосом произнёс папа.

— Никто, — буркнул Миша, вывернулся из-под тяжёлой руки и полез в машину. Сел в кресло, застегнулся. Посмотрел на улицу. Папа всё ещё стоял, глядя на школу. Затем он залез в карман, вытащил пачку сигарет, резким жестом выдернул одну и закурил. Выпустил клуб дыма, не сводя взора с жёлтого дома за забором.

Разозлился. Точно разозлился.

Миша вытащил из кармана скрепышей. Разноцветные фигурки его успокаивали. Разглядывая их, он ждал, когда папа докурит и думал, что сказать.

Наконец, открылась дверь. Папа сел на место водителя. Пахнуло сигаретным дымом, и Миша поморщился. Запах ему не нравился.

Ключ повернулся в замке зажигания. Машина завелась, пиликнула. Проснулось радио.

— Соколов? — спросил папа.

Миша шмыгнул носом. Кивнул.

— Ты ответил ему?

Миша кивнул ещё раз, краснея от того, что обманывает.

— Хорошо. Лучше умереть, чем дать себя унизить, — сказал папа. Машина тронулась с места.

Миша смотрел, как удаляется школа, как пролетают мимо пятиэтажки, проступающие сквозь осеннюю листву. Дома он попросит мультики. Папа включал ему иногда «Чёрного плаща» и «Мишек Гамми», потому что считал современные мультики барахлом. «Они ничему не учат, ужимки да возгласы, а тут настоящие герои, характеры» — говорил он. Миша любил «Бубу», но ему не давали его смотреть. «Чёрный плащ» тоже хороший, вот только Буба гораздо смешнее.

— А где мама?

— В городе, — сказал папа. Он был какой-то необычный. Холодный и собранный.

Машина выкатилась на трассу, понеслась мимо частного сектора. Их дом находился в двух деревнях от школы. Пятнадцать минут езды. Чаще всего Мишу забирала мама, но иногда у неё не получалось и тогда приезжал папа. Как сегодня. А значит за мороженным они не поедут. Папа не любил магазины.

Но несмотря на это в душу возвращался покой. О неприятности с Гаврилой напоминал только заплывший глаз. Школа гадкое место. Хорошо, что занятия идут только четыре часа, их можно перетерпеть.

— Папа, мы проехали наш поворот! — сказал он, когда автомобиль двинулся дальше по трассе.

— Знаю.

— Почему?

— Надо поговорить с папой твоего Соколова.

— Не надо!

Страшно представить, что будет потом в школе. Гаврила от него совсем никогда не отстанет.

— Пожалуйста, папа, не надо.

— Я должен показать тебе, как должен вести себя мужчина. Если в школе сделать ничего не могут — это сделаю я. Давно пора было. Нельзя терпеть такое.

— Папа!

— Тихо! — повысил голос он. Миша притих испуганно. Посмотрел на скрепышей, украдкой бросил взгляд на папу, потому что хотелось достать зажигалку. Тот держался за руль двумя руками и пальцы его почему-то были белыми. Но взор почувствовал, глянул в зеркало заднего вида.

— Всё будет хорошо.

Соколов жил с отцом на отшибе Серебрянки. К его дому вела через поле дорожка и заканчивалась во дворе. Забора у них не было. Зато были две собаки. Об этом рассказывали ребята из школы. Они же говорили, что мама Соколова умерла год назад.

Миша жалел Гаврилу. Он не мог себе представить, что такое, когда мама умирает. Он боялся смерти и не мог сдержать слёз при мысли, что родителей когда-нибудь не станет. Папа всегда на это говорил, что не стоит переживать. Что когда придёт время уходить — жизнь уже настолько будет не в радость, что смерть встретишь с облегчением. Миша делал вид что понимает.

Рядом с тёмным домом был пристроен сарай. «Приора» Соколовых стояла чуть в стороне, на брошенных на землю досках.

Машина остановилась между нею и сараем. Папа отстегнул ремень безопасности, повернулся к Мише.

— Сиди тут. Не выходи. Я быстро.

— Па-а-ап...

Отец наклонился к нему, взъерошил волосы с улыбкой.

— Всё будет отлично.

И вышел.

Из двух будок, разматывая цепи, выбрались псы. Забрехали хрипло. Папа только глянул на них, и собаки притихли, как по мановению палочки. Самая здоровая изумлённо наклонила голову набок, а та, что поменьше — юркнула обратно в будку и обстреляла незнакомца настороженным лаем.

Дверь отворилась, на улицу вышел Соколов старший. Очень худой, такой же лупоглазый, как и Гаврила. Почти лысый. Миша знал, что у него чёрные зубы. Видел в школе, когда за Соколовым приезжала ржавая приора.

Папа что-то сказал ему. Указал на машину пальцем.

Выпученный взгляд уткнулся в Мишу. Рот раскрылся в кривой ухмылке. По спине пробежались мурашки, и Миша отвернулся. Дотронулся до зажигалки. Красный Уткоробот выдержал бы этот взгляд! Встретил бы его смело!

Миша зажмурился, сжал кулачки, а затем резко поднял голову и повернулся к взрослым. И как раз в этот момент папа ударил отца Гаврилы в лицо. Тот упал на землю, злобно ощерился и ловко вскочил на ноги. Папа был больше, тяжелее. Как медведь. Он что-то проорал неразборчивое, указал на машину опять, затем на дом. Из будки выскочила собака, осмелев, но с визгом остановилась, когда закончилась цепь. Её старший товарищ был осторожнее, но и он не смог дотянуться до людей.

— Сожгу... — послышалось Мише сквозь лай. Голос папы так изменился...

Соколов старший улыбался гнилыми зубами, щерясь. Что-то плюнул в лицо папе. Скрепыши в потных ладонях Миши слиплись в один неразъемный комок. Кожу головы закололо сразу во многих местах. То, что происходило на улице было неправильно.

Ещё один удар, но Соколов увернулся и врезал папе ногой между ног, от чего несокрушимый великан согнулся пополам, и в следующий миг в руке гнилозубого откуда-то появился молоток. Голова папы мотнулась в сторону, и он грохнулся на землю без движения.

Соколов старший молча обрушил ещё один удар.

Миша онемел от ужаса. Всё показалось ему ненастоящим. Абсолютно всё. И утренние хлопья за столом, с мамой и папой. И «Чёрный плащ», которого так хотелось посмотреть. И даже ненависть к школе.

Всё померкло. Остался только лежащий на земле отец и стоящий над ним гнилозубый лысый монстр. Который медленно распрямился, отёр кровь с лица и посмотрел на Мишу.

Снова огляделся, почесал затылок и пошёл к машине.

Миша отстегнул ремень безопасности и дёрнулся вперёд, чтобы нажать кнопку блокировки дверей. Щёлкнули замки. Отец Гаврилы приблизился. Потянул за ручку. Оскалился чёрными зубами и вернулся к лежащему папе.

— Пап вставай! — сквозь слезы прошептал Миша. — Пап! Пожалуйста!

Соколов старший перевернул тело, обыскал карманы и вытащил брелок с ключами. Встал, показал их Мише, а затем подхватил папу за ноги и с трудом поволок к сараю. Руки отца безвольно волочились по земле.

Гнилозубый протащил тело мимо машины, заглядывая в стёкла и зло улыбаясь. Затащил папу в сарай и закрыл дверь. Вновь огляделся.

Миша трясся в кресле, вцепившись в ручку двери. Слёзы заливали лицо, но он не смел стереть их. Он боялся даже на миг закрыть глаза.

Сколов старший постучал в стекло и поболтал перед ним брелоком. Нажал кнопку и замок снова щёлкнул.

Миша с криком надавил на блокировку. Клац. Соколов дёрнул за ручку, яростно скривился.

Клац. Дверь распахнулась.

— Не надо, пожалуйста. Не надо. Я не играю. Я так не играю! — завопил Миша. — Я не играю!

Соколов старший выволок его из машины, заткнул рот вонючей ладонью, оглядываясь, и потащил в дом. Едва захлопнулась железная входная дверь, он ударил Мишу по лицу и бросил на пол. Запер засов.

— Не надо. Не надо, — всхлипывал Миша.

Внутри пахло сыростью, перегаром, грязным бельём. Над дверью висела лампочка без плафона, на одиноком проводе. Папа говорил, что так нельзя делать...

Папа...

— Что с папой?! — сквозь рыдания выдавил он.

— Пизда ему, ублюдок, — сказал Соколов. — И тебе пизда.

С молотка в руке мужчины капала кровь. Он положил его на полочку рядом с дверью. Замер, разглядывая добычу. А затем шагнул к нему.

— Пожалуйста не надо! — заголосил Миша. Худые, но сильные руки подхватили его за куртку, как щенка. Он брыкнулся, отбиваясь, но получил такую затрещину, что потемнело в глазах.

Соколов отволок его к двери в подвал. Распахнул её и швырнул Мишу вниз по лестнице. В плече стрельнуло болью, затем ожгло затылок. Упав на сырой бетон Миша заверещал от боли.

— Заткнись, блядь, — сказал голос в пятне света, и наступила темнота. Вонючая, сырая, скрывающая во мраке невиданных чудовищ. Захлёбываясь слезами, Миша пополз по ступенькам наверх, забарабанил в дверь. Сопли текли рекой, голова болела. От едких запахов тошнило.

— Выпустите! Выпустите! — завизжал Миша. Ручка нашлась, но сколько он ни дёргал дверь — та не шевелилась.

Что-то хлопнуло, лязгнуло металлом. Во дворе едва слышно завелась папина машина.

— Папа! Папа-а-а-а-а! Мам-а-а-а-а!

Наступила тишина. Миша прижался спиной к двери, всхлипывая, и размазывая слёзы по лицу. Темноты он боялся и до сих пор спал с ночником. Папа говорил, что это нелепо, что монстров не существует. Что если кто и может навредить, так это другие люди, а не темнота, но мама всегда заботливо включала в розетку лампочку в виде машинки, и Миша засыпал, держась взглядом за огонёк.

Здесь царила кромешная тьма.

Внизу что-то пошевелилось. Пробежались по полу маленькие лапки. Миша полез в карман, вытащил зажигалку. Щёлкнул. Маленький огонёк лишь осветил руки, а тьма стала лишь гуще. Что-то вновь прошуршало внизу.

Что-то страшное.

— Выпустите меня, — проскулил Миша. Голова болела, кружилась. — Я хочу домой...

Зажигалка нагрелась, и он отпустил кнопку. Папа говорил, что огонь не игрушки. Что в его детстве соседский мальчик играл со спичками и спалил дом. Дом, который его родители строили много лет.

«Ты же не хочешь спалить наш домик?» — улыбался он.

Перед глазами встал окровавленный молоток. Затем лежащий на земле папа. Несокрушимый, смелый, почти как Красный Уткоробот.

Миша сжался в комочек, пристально глядя во тьму. Скорчился на ступеньке, уткнувшись лбом в холодный бетон. Зубы клацали друг об друга. Руки тряслись.

И почему-то страшно клонило в сон.

Его разбудил стук двери. И голос:

— Что, блядь, мудак, довыёбывался? Я тебе сученышу сколько раз говорил — сиди, блядь и не отсвечивай.

— Он первый начал! — послышался виноватый голос Гаврилы.

— Хуервый! Говнюк мелкий. Пидор.

Послышался звук затрещины. Гаврила всхлипнул.

— Пасть закрой! Не пацан что ли, ныть будет тут?!

— Выпустите! — крикнул Миша.

— Па... — севшим голосом сказал Гаврила. — Кто это?

— Твоё домашнее задание, блядь! — гаркнул Соколов старший. — Ща ты у меня его отработаешь по красоте, сученок.

По двери, за которой сжался Миша, ударил кулак.

— Заткни рот, говнюк, а то к папаше отправишься!

— Па... Это... Погостин? — тихо и испуганно произнес Гаврила.

— Хуёстин. Довыябывался, сука? Папку ещё подставил.

— Как он здесь...

— Каком кверху, завались! — ещё одна затрещина. — Сука говорил не отсвечивать, дебил! Хуле ты лезешь ко всем?!

Миша дрожал на ступеньке. Темнота в подвале пугала его меньше голосов снаружи.

— Пиздуй на кухню! Жри. И пасть не разевай, мне побалакать надо.

Послышались шаги, осторожные, детские. Гаврила остановился у двери.

— Сука, бегом! — рявкнул гнилозубый. А затем голос его изменился. Стал вкрадчивым, спокойным:

— Здравствуйте! Светлана Ивановна? Это папа Соколова...

— Мама! — завизжал испуганный Миша, но входная дверь захлопнулась, оборвав его вопль. — Мамочка!

Светлана Ивановна — это мама! Он звонил маме! И если кричать громко — она услышит. Миша забарабанил по двери, вопя так, что заболело в груди. Он бился о металл, как птица о стекло, бросаясь на него всем телом.

Потом упал, тяжело дыша. Зачем он звонит маме?!

— Ты что тут делаешь, Погостин? — тихо спросил оказавшийся за железной преградой Гаврила.

— Гаврила, открой, пожалуйста. Открой! Я тебе всех скрепышей отдам! У меня много! Дома ещё есть. Открой, Гаврила! Он звонит маме!

Тот не ответил. Стоял за дверью, молча.

— Гаврила?!

Торопливые шаги растворились в доме. И входная дверь снова открылась. Мимо протопал Соколов старший. Ушёл куда-то в дом. Оттуда послышался разговор на повышенных тонах. Затем вскрикнул Гаврила.

Тьма вновь пошевелилась. От воздуха подвала кружилась голова. Резкие запахи разъедали горло.

Миша вдруг понял, что по-прежнему сжимает в левой руке скрепышей. Разжал ладонь, бросая их во тьму. Подумал о папе, о том, что он обещал взять Мишу на рыбалку на выходных. Что не будет больше выходных. И папы не будет.

Вой вырвался из груди. Звериный, тягучий. Миша обрушился на дверь, барабаня кулаками.

— Ненавижу! Ненавижу! — орал он. — Ненавижу!

Быстрые шаги из глубины дома добрались до входа в подвал. Лязгнул засов. На пороге показался взбешённый Соколов старший. Вверх взметнулась рука, и от удара по голове у Миши потемнело в глазах. Осев, он потерял равновесие и снова скатился с лестницы.

В пятне света рядом с фигурой гнилозубого появилась его крошечная копия. Гаврила.

— Па...

Ещё одна затрещина, и в проеме остался только Соколов старший.

— Любишь лезть ко всем, говнюк? — сказал тот упавшему сыну. — Мужика играешь?

Щёлкнул выключатель. Лампочка выхватила из темноты подвала стеллажи с барахлом. Коробки. Канистры. Банки. Большие пузатые бутылки с мутной жидкостью.

— Пиздуй!

Соколов старший столкнул вниз Гаврилу.

— Лезешь в драку, будь готов убить! — гаркнул ему вослед гнилозубый. Мальчишка упал рядом с Мишей, ошеломлённо глядя наверх. — Иначе нехуй лезть!

— Па!

Соколов старший неожиданно спокойно отвернулся, исчез из проёма, но вскоре вернулся назад с молотком. Положил его на верхнюю ступеньку.

— Его папашу я успокоил. Будет честно если ты сделаешь тоже самое с его ублюдком. Ты начал — ты и закончишь.

— Па! — крикнул, сев, Гаврила. Бросил быстрый взгляд на Мишу. — Папа!

Дверь в подвал захлопнулась.

Миша торопливо отполз от одноклассника подальше. Уткнулся плечом в канистру. Гаврила же смотрел на выход, будто не верил, что его заперли. Встал, хромая, поднялся наверх и стукнул по металлу:

— Я не буду! — гаркнул он. — Я не буду этого делать! Никогда!

Гаврила пнул дверь. Уселся на ступеньку, на которой Миша провёл несколько часов. Нахмурившись посмотрел на собрата по заточению. Оттолкнул ногой молоток.

— Не буду! — сказал он.

Миша молчал. Он очень сильно устал. Из тела словно выкачали всю жидкость, глаза пересохли.

— Я случайно, — сказал Гаврила. — Я не хотел так.

Миша не ответил. Мальчик наверху лестницы был гостем из другого мира. Из враждебного мира злых свиней. Но в подвале не было Красного Уткоробота, чтобы победить врага. Был только маленький Миша.

От пола веяло холодом, чёрные пятна потёков масла блестели от света лампы. Канистра рядом пахла очень противно. Он встал, нашёл какую-то грязную тряпку, забился в угол подальше от канистр и укрылся ею, настороженно наблюдая за Гаврилой.

Тот демонстративно уставился в другую сторону.

Так прошло не меньше часа. В доме царила тишина. Потом со двора послышался собачий лай, едва заметный. Звук просочился из узкого окошка под самым потолком подвала. Миша вздрогнул, посмотрел туда.

Гаврила повернулся, насупившись.

Хлопнула входная дверь. Тяжёлые шаги остановились у подвала. Лязгнул засов.

— Сидишь, блядь? — рыкнул Соколов. На лице алело две царапины.

— Пить хочу, — угрюмо сказал отцу Гаврила.

— Ты отсюда не выйдешь, пока не закончишь, — процедил гнилозубый. Посмотрел на Мишу. — А ты, щегол, смотри кого я принёс.

Он исчез из проёма, а затем, пыхтя, перекинул через порог большой свёрток. Отодвинул ногой сына, крякнул, дёргая ношу на себя и сбросил её с лестницы.

Гаврила завопил. А Миша без движения смотрел на то, как по ступеням падает тело мамы. Внутри всё умерло. Слёз не было. Не осталось ничего. Злобные Свиньи победили. Одноклассник плакал наверху, что-то вопил, а Миша смотрел на неестественно вывернутую шею того, кто ещё день назад читал ему сказку про Дракончика Тишку.

— Чё, блядь, заебись денёк, да? — Соколов старший отвесил подзатыльник сыну. — Хуйню бы в школе не делал — нормально бы было. Ты, блядь, лезешь, а мне разруливай! Сука.

Гаврила ревел в голос.

— Хорош верещать, — смягчился отец. — Добей мелкого пидора и всё будет ровно. Никто не хватится их. Сели они, блядь, в богатенькую тачку и умотали отдыхать на ёбанный Алтай какой-нибудь. Шито-крыто. Давай, ебашь!

Соколов старший захлопнул дверь.

Миша встал. Подошёл на дрожащих ногах к телу матери. Коснулся её щеки пальцем.

— Мам? — чужим голосом сказал он. Нажал чуть сильнее, продавливая холодную кожу. Гаврила наверху завозился, закричал:

— Это всё из-за тебя!

Миша лёг рядом с мамой, прижавшись к грязному пуховику. Закрыл глаза. В груди было больно, но слёзы не приходили.

— Это из-за тебя! Из-за тебя! — вопил Гаврила. Миша молчал. Папы нет. Мамы нет. Остались только Злобные Свиньи.

Одноклассник заплакал, по-звериному, в смеси ужаса и отчаянья. А затем утих и пошёл вниз, повторяя:

— Это ты виноват. Ты виноват. Ты! Ты!

Миша повернулся на спину. Гаврила спускался, зажав в руках окровавленный молоток. Медленно, словно продирался через сливочное масло. Лицо залито слезами. Глаза красные.

Злобная Свинья.

Он медленно поднялся ему навстречу. Молча. Без страха. Как Уткоробот.

Когда одноклассник ударил молотком, Миша, инстинктивно, словно защищаясь от подзатыльника отца, вскинул руку. Вскрикнул от боли в предплечье. Тяжёлый молоток вылетел из пальцев Гаврилы, грохнулся о бетонный пол, и мальчики сцепились.

Миша никогда не дрался. Только если в шутку, когда надо показать удар, а не ударить. Но сейчас он словно понимал, что нужно делать. Вцепился Гавриле в волосы, пока тот барабанил его по спине. Попытался оттянуть голову мальчика от себя.

Одноклассник извернулся, перекинув через себя Мишу. На пол упала канистра, что-то забулькало. Завоняло едко, противно, как на заправке. Одежда намокла. Встав на ноги, мальчики уставились друг на друга. Гаврила с ненавистью, Миша с пустотой. Он уже не видел перед собой человека. Перед ним хрюкала толстая, грязная свинья. С мерзким рылом, пародирующим лицо человека. И Красный Уткоробот готов был вступить в схватку.

Свинья хрюкнула, потопала вперёд, выставив перед собой руки-копытца. Завизжала. Миша попытался отмахнуться, но враг был сильнее. За спиной оказалось ещё что-то твёрдое, железное. Снова опрокинулось. Свинья забралась на мальчика, схватив за голову, ударила об пол. Сильнее, ещё сильнее. Миша вспомнил, как упал папа, и пнул врага коленом между ног. Оттолкнул хрюкающую тварь. Прошлёпал по мокрому полу к лежащему молотку. Наклонился.

Свинья ещё каталась в луже, визжа.

Миша подошёл ближе, глядя на жирную тварь, запихнутую в детскую одежду. Сальная кожа выпирала из рукавов, из-под воротника футболки, образовывая десятки подбородков. Глупые глазки моргали.

Он поднял руку с молотком, и тут свинья пнула его в колено. Миша упал, но оружие не выронил. Уткоробот никогда не выпускает оружие. Что-то снова грохнулось. На тело мамы повалился стеллаж, засыпав её банками. Огромные пузатые бутылки разбились о пол с глухими хлопками. Завоняло ещё сильнее.

Хрюкая, гадкая свинья попыталась убежать, забравшись на упавший стеллаж, но Уткоробот нагнал её. Молоток опустился на складки головы раз, другой. Третий. Лицо потеплело от брызг.

Дверь из подвала отворилась. В проёме стоял хряк. Лысая, сморщенная голова с висящими ушами повернулась, вынюхивая. Свин хрюкнул, и пошёл вниз. Огромный. Гораздо больше Уткоробота. Герою ни почем не дотянуться до жирного врага.

Поэтому Уткоробот попятился

Хрюкая, чудовище спустилось. Переползло через стеллаж, поскользнулось, упав на пол и перепачкавшись в вонючей жидкости, а затем склонилось над телом убитой свиньи.

— Уиииии! — завизжало оно. — Уииииии!!!

Уткоробот нащупал в кармане зажигалку.

— Уииииии! — хряк поднялся на ноги, в копыте влажно блеснул молоток. — Уиииииии!

— Сдавайся, злодей! — прокричал Уткоробот и поднял раструбы огнемётов.

— Уиииииии!

В подвале, залитом бензином и самогоном, щёлкнул пьезоэлемент.