Ирине Ермаковой
Если в стеклянный шарик глядишься долго,
опрокидываясь в глубину и меняясь в лице, —
там плавает размагниченная иголка
с Кащеевой смертью, мерцающей на конце.
Безумный компа’с, однополюсный провожатый,
цыганит, манит, гонит парус вперёд,
и рыжие листья летят отвязной регатой
туда, где чёрная ниагара время надвое рвёт.
Я вижу во сне сияние мокрых досок
палубных — ты идёшь на многоголосый звук,
только это не зов — это морок и отголосок
иных смертей, ловушка, Кащеев круг.
И, рванув сквозь время, да так, что дыхалке больно,
забегаю вперёд — и в падении, как любовь,
я беру твою жизнь, словно в детстве пас волейбольный
на костяшки пальцев, кожу сбивая в кровь, —
а она, рикошетом уйдя от чужой химеры,
пробивает навылет мрак и слепящий свет,
и, взмутив пузырьками ясность хрустальной сферы,
вылетает наружу и падает на паркет.
И поскольку мой прерванный сон розовеет снова,
я могла бы закончить так: и простёр крыла…
Но давай не будем — никакое земное слово
не расскажет тебе, в какой я бездне была.