Тени таятся во мраке

Глава 7 Жаркое лето 1905-го. Прелюдия До диез минор

В шести угловых окнах третьего этажа горит свет. Хозяин кабинета, как и обещал, ждет поздних визитеров. Двадцать три сорок пять на хронометре, без четверти полночь. Время первых сладких снов абсолютного большинства городских обывателей. Для тех же, кому судьба уготовила кутежи, азартные игры, любовные приключения, кражу со взломом или серьезные государственные заботы, наступает пора самых главных дел.

В том, что охрана предупреждена, и к Зубатову их препроводят незамедлительно, без лишних вопросов, Трепов был уверен. Но что-то мешало генералу открыть дверцу кареты. И сделать первый шаг на освещенную фонарями брусчатку тротуара у бокового подъезда бывшего доходного дома золотопромышленника Асташева. Именно здесь расположилась штаб-квартира «новых опричников», Имперской Службы Секретного Приказа, с чьего-то крылатого словца уже пару месяцев именуемая в обществе «Конторой».

Поймав на себе вопросительный взгляд Джунковского, он внутренне подобрался: «А не решил ли, часом, мой любезный Владимир Федорович, что я оробел? Вот уж! Было бы перед кем труса праздновать. Хотя, откровенно говоря, ничего приятного от предстоящей встречи я не жду. Не при таких обстоятельствах я ее себе представлял.

Зря Сергей Александрович поспешил первым лично переговорить с Зубатовым. Мое предчувствие оказалось вещим, нынешний Сергей Васильевич вовсе не его прежний кадр. Слишком много воды утекло с наших московских времен. Личное решение Государя о Председателе ИССП и судьбоносное участие бывшего поднадзорного „владимирского затворника“ с едва народившейся его Конторой в предотвращении эксцесса с великими князьями Владимиром и Николаем Николаевичем младшим, говорят о многом. Силушку сегодня Зубатов забрал немалую. Право прямого конфиденциального доклада, как-никак.

Но я — тоже хорош! Понадеялся, что Сергей Александрович все правильно рассчитал. И вдруг: нашла коса на камень. Хотя, стоит ли удивляться? Зубатов ведь никогда жестко не выступал против „ограничений“. Его проект наведения порядка в фабрично-заводской сфере вполне можно рассматривать как первую ступень к переходу самодержавной власти в нечто иное. Без пяти минут европейское, с законосовещательным представительством. Правда, скорее, по германскому образцу, нежели по британскому.

К сожалению, Великий князь этого не желал ни принимать, ни понимать. Для Сергея Александровича самодержавие — основа всего сущего в России. Я ведь помню, как беседы между ним и Эллой на тему возможности англизации наших порядков, парламента и всего прочего, заканчивались для бедняжки слезами.

Не отрицая желательности постепенного сближения с Альбионом в сфере внешних дел, сторонницей чего Великая княгиня до сих пор остается, как и ее царственная сестра поначалу, волевой, упрямый Сергей Александрович категорически отметал любые идеи о народном представительстве „в англо-хартистском стиле“. В чем, в итоге, полностью и безоговорочно его стала поддерживать Государыня. Хотя, вероятно, они и вкладывают в „незыблимость самодержавия“ несколько разные смыслы.

Если для царицы доминантой, догматом видится царственное положение будущего сына, то побудительный мотив для Сергея Александровича более широкого свойства. И дело тут вовсе не в „традиции“. Как человек умный и наделенный широким кругозором, он понимает, что мягкость и склонность к перемене мнений под влиянием окружения со стороны Государя грозят серьезнейшими рисками для судеб Империи. Поэтому, будучи дальновидным и ответственным, во всяком случае на фоне старших братьев, наш Великий князь считал, что возможность дружеского, но в критические моменты последовательного и настойчивого влияния с его стороны на единственный источник власти в государстве, это гарантия для России от внезапных потрясений.

Супруга с дядей Сергеем были теми столпами, на которые опиралась непоколебимая вера Государя в святость самодержавности. И вот — на тебе! В момент великого военного триумфа и патриотического единения народа вокруг трона — сногсшибательный кульбит. Николай САМ объявляет о начале реформирования нашего государственного управления, о грядущем созыве Думы, о равенстве перед законом, о профсоюзах, о всяком прочем.

Почему царица не восстала против таких их идей? Из-за чего не дернулся, а затаился пауком в темном углу Плеве, еще недавно посматривавший в зеркало, дабы лицезреть в нем будущего Великого визиря всея Руси? И как получилось, что брат Государя, Великий князь Михаил, поддержавший внезапное реформаторство Николая, даже не пригласил для беседы господина Витте? А именно этого в первую очередь ждали от героя Порт-Артура и Токио сведущие люди: лет пять, как в высших сферах укрепилось мнение, что Михаил полностью подпал под влияние Сергея Юльевича…

Пока — загадки. Сплошные загадки.

Но сначала во всем этом нужно было спокойно и кропотливо разобраться, а не сломя голову нестись к племяннику рубить Гордиев узел. И не нарываться на гарантированный скандал. Дабы не узнавать после августейшего афронта о том, что ожидавший его визита министр внутренних дел внезапно отбыл в Саратов с неотложной инспекцией, и нахрапом пытаться склонить на свою сторону предусмотрительно ушедшего как хитрый сом в тину Алексея Александровича. После чего бестактно, не удосужевшись просчитать вероятные последствия, давить на Зубатова? Для того, чтобы и тут получить „от ворот поворот“?

Зачем надо было так спешить? Чтобы после вполне заслуженного фиаско, состроить из себя трагикомическую фигуру обиженного на всех? И укатить из страны, бросив свою любимую Москву и всех нас на произвол судьбы? Кому, спрашивается, была нужна эта горячка, если паровоз ушел? После драки кулаками не машут…

В итоге, мы в Первопрестольной тоже растерялись. Инстинктивно, как напуганные улитки, попрятались в ракушки, дабы переждать опасность. И дождались, нарвавшись на вызов к Зубатову. Проиграли „Его хитрейшеству“ инициативу первого хода.

Промашка вышла серьезная. Конечно, надо было мне ехать к Сергею самому. Сразу, едва крах „дипломатии“ Великого князя стал очевидным. И с собой князя Юсупова для веса прихватить, не взирая на его хворобу. А так — Председатель сам затребовал к себе „на ковер“ меня, и вдобавок, адъютанта Сергея Александровича, полковника Джунковского. Который погоны-то свои двухпросветные получил всего лишь три месяца назад.

Вот вам очередной ребус: почему именно его? А еще никак не отпускает навязчивое, дурацкое ощущение, что мы, готовясь к сегодняшнему разговору, позабыли, упустили нечто очень важное…»

Несмотря на поздний час в здании штаб-квартиры ИССП продолжалось деловитое движение, слышались шаги, приглушенные голоса и телефонные зуммеры. «Контора не дремлет… — Трепову невольно пришла на память случайная фраза, невзначай оброненная в застольной беседе трех весьма состоятельного вида господ во время обеда в вагоне-ресторане, — Все в форме, посты на каждой площадке. Зубатов завел совсем иные порядки, чем на Фонтанке. Даже Генштабу не грех подучиться…»

В отличие от поскрипывающих портупеями, облаченных в мрачновато-щегольские черные мундиры офицеров, которых они видели на этажах по пути к дверям зубатовского кабинета, сам Председатель встретил своих гостей в цивильном темно-сером костюме из шотландского твида, подшитом по низу рукавов потертыми кожаными заплатками. Этот прикид, больше подходящий банковскому клерку средней руки, чем шефу могщественной тайной полиции Империи, Трепов помнил еще по их былым московским временам.

Быстро поднявшись из-за стола навстречу входящим, Сергей Васильевич сердечно, как со старым товарищем, поздоровался с Дмитрием Федоровичем, любезно одарил своей фирменной, лучезарной улыбкой Джунковского, и поинтересовавшись сколь комфортно московичи добрались до столицы, распорядился насчет чая для вновьприбывших.

К удивлению генерала, ожидал их Председатель не один. И хотя Трепов хорошо знал каждого из троицы персон, составлявших Зубатову кампанию, их нахождение здесь и сейчас вызывало вопросы. И в самом деле, зачем понадобилось верхушке полиции России собираться у шефа ИССП на ночь глядя, да вдобавок с бывшим московским прокурором. А как же господин Плеве? Знает ли он об этой «тайной вечере»?

«Директор департамента полиции МВД Дурново, его „правая рука“ Нил Петрович Зуев и бывший товарищ прокурора Московской судебной палаты, а ныне — курский вице-губернатор Павел Григорьевич Курлов. Все — профессионалы госслужбы в МВД. А теперь и мы с Джунковским. Интересно, Сергей Васильевич еще кого-то ждет, или кворум здесь? Вот только, как бы там ни было, представляется, что „проблему Сергея Александровича“, демонстративно покинувшего пределы России, Зубатов едва ли станет обсуждать в столь широком кругу. Это вопрос более интимный. Пожалуй, речь пойдет о чем-то ином…»

— Если вы не возражаете, господа, я сразу введу Дмитрия Федоровича и Владимира Федоровича в курс дела, для обсуждения которого мы сегодня здесь собрались? — Зубатов вопросительно взглянул в сторону Дурново и его товарищей, — Чтобы не терять времени, пока москвичи наши пьют чай с дороги, пускай ознакомятся с поручением Государя. Я распорядился, чтобы для всех напечатали копии.

Будьте любезны, вот, возьмите. Это ваши экземпляры, господа. Только ради Бога не озабочивайтесь формальностями, мы должны заполночь крепко головами поработать, а не «Боже, царя храни!» петь. Если поутру мы разойдемся с согласованными решениями, Его величество нам простит маленькую бестактность.

По мере того, как генерал Трепов пробегал глазами лежащий перед ним документ, на его лице, в принципе не способном скрывать эмоций, последовательно отразилась целая гамма чувств. Сначала удивление. Затем недоверие, по ходу дальнейшего ознакомления с текстом, постепенно переходящее в заинтересованность. И, наконец, на заключительных строчках, ошарашенность, в смысле «Что это было?» от Михалыча. Кто посмотрел фильм «Особенности национальной охоты» с незабвенным Булдаковым, тот поймет.

Зубатов, великолепный физиономист, к тому же давно изучивший цельную, прямую натуру генерала, прекрасно понимал душевное состояние московского гостя. Но при всей своей проницательности, по выражению лица Дмитрия Федоровича он так и не сумел прочуствовать главного: ответа генерала на вопрос, поставленный Императором в конце письма. А от него зависело многое, от этого ответа. Как удивительно точно и лаконично подметил однажды Василий Балк: «кадры решают все…»

Пару раз перечитав последний абзац, Трепов со вздохом откинулся на спинку стула, негромко процедив в пышные усы: «Наши жены, пушки заряжены. Знатный камуфлетец, знатный…» Джунковский, справившись с чтением трех машинописных страничек раньше генерала, хранил молчание, явно не желая ставить свое мнение «поперед паровоза». При этом лицо адъютанта Великого князя Сергя не выражало особых эмоций, и только взгляд, деланно равнодушно перебегавший с одного предмета на столе на другой, выдавал его волнение и внутреннюю напряженность.

«Далеко пойдет полковник, мало кто был бы способен столь философски принять свое назначение фактическим градоначальником Первопрестольной, — отметил про себя Зубатов самообладание Джунковского, — Разве не ясно, что его „вице“ при князе Феликсе Юсупове означает всю полноту власти и ответственности. Блестящий кавалергард и муж красавицы Зинаиды звезд с неба не хватал, в смысле организаторских талантов.

Надеюсь, при Владимире Федоровиче „на московском хозяйстве“, проблем у нас не должно возникнуть. Я никогда не забуду, как он, единственный из окружения Великого князя, инкогнито появился на вокзале, чтобы высказать слова поддержки и участия в тот день, когда стараниями Плеве меня, как поднадзорного, этапировали во Владимир.

Кстати, интересно, почему сам Юсупов явочным порядком не приехал с Треповым? Неужто испугался? Вряд-ли. Скорее тут одно из двух: или умная и расчетливая женушка не отпустила, или он отправился провожать Сергея Александровича с супругой до самого Дармштадта. Тогда почему мне о заграничном вояже князя не доложили? Такая поездка вероятна, ведь Государь почему-то не включил князя Феликса в список персон для нашего нынешнего совещания, хотя это было бы уместно. Возможно, Зинаида Николаевна дала знать о его отлучке подруге — Императрице?»

В своих предположениях Зубатов был прав ровно на пятьдесят процентов. Княгиня Юсупова действительно телеграфировала Александре Федоровне относительно супруга. Вот только не о его выезде в Германию вместе с Великим князем, а о внезапной болезни.

Фолликулярная ангина за два месяца перебрала почти всех в их семействе. Сначала в Питере хворь подхватил и тяжко переболел старший сын, от него заразу получила она, а от нее супруг. Поэтому в настоящее время будущий генерал-губернатор Москвы валялся в постели с температурой под 39 градусов, употребляя микстуры и полоща горло горькими настойками. Правда, антибиотики Банщикова, слава Богу, ему не понадобились: папаша кавалерист оказался покрепче сына интеллектуала в плане здоровья.

— Я не первый год на царской службе. Повидал разных циркулярных писем на своем веку. Но этот документ за подписью Его величества, господа, это… это в ряду их явление совершенно особенное. Понимаю, чего от меня ждете. Только прежде позвольте и мне вам несколько вопросов задать, — Нахмурившись, что придало его волевому лицу выражение суровой решимости, Трепов воззрился на Зубатова, — Я немножко разумею, как подобные документы рождаются. Но в данном случае решительно не могу взять в толк, кто именно подготовил ЭТО для Государя. Только ради Бога не убеждайте меня, что он сам! В конце концов, мне и свою личную переписку с Зимним, в определенной части, конечно, Сергей Александрович поверял…

Петр Николаевич, ну-ка признавайся, дорогой: твоя работа?

— И почел бы за честь, любезный Дмитрий Федорович, только увы: как тебя столбняк хватил, когда первый раз черновик читал, — с ехидцей в голосе усмехнулся Дурново, — Так, была парочка мыслишек вдогонку, не более того. Ищи дальше.

— Нет уж, гадать более не буду. Нил Петрович человек практический, он в казуистике бумажной — не силен. Сергей Васильевич, давай, говори начистоту: откель ноги растут?

— Как я могу, если Вы сами только что запретили об этом варианте говорить?

— Государь? САМ!? Но… как такое может статься?

— Представьте себе, Дмитрий Федорович. Возможно, царственный племянник Сергея Александровича разного передумал за прошлый военный год и многое видит по-иному. Мало Вам политических новаций? Пример попроще: вытащил же он меня из позорной ссылки, когда все, меня лично не исключая, на судьбине моей уже крест поставили…

Короче, хотите — верьте, хотите — нет, но главный посыл на тему сего циркуляра Его величество высказал мне в личной беседе около двух месяцев назад. И тогда же поручил подготовить черновик для будущего Высочайшего указа.

— Не Плеве? Тебе, Сергей Васильевич? — удивленно вскинулся Трепов.

— Именно так. Но если ищешь конкретного автора, опять не по адресу. Мы с Петром Николаевичем немного помудрили над текстом касательно Трудармии, но девять десятых — это работа Павла Григорьевича. Кстати, вчера он был высочайше утвержден в должности моего Товарища. А еще наших офицеров Едрихина, Максимова и Балка.

— Понятно… Павел Григорьевич, прими мои поздравления. Сильно сделано, — Трепов обменялся крепким рукопожатием с Курловым, — Особенно выделяю преамбулу. Никто и никогда столь доходчиво цели и задачи государства в десяти строках не раскладывал…

Но, позвольте, а что же господин Плеве по поводу всего этого думает?

— Государь изволил разрешить нам начальство МВД, за исключением департамента полиции, в курс этого дела не вводить. На Фонтанке будут ознакомлены с окончательным текстом Указа. Кстати, как и минфин с военным министерством.

— Во как? Лихо. Ругани-то будет…

— Не привыкать.

— Армейцы знают, что кадровая армия будет урезана почти на двести тысяч штыков?

— Естественно. И про крепости тоже, ты ведь Указ прочел. Поэтому у Трудармии не должно возникнуть проблем ни с кадром, ни с пунктами постоянной дислокации. Парки, лагеря и крепости. Для начала вполне достаточно. Согласен, Дмитрий Федорович?

— Это да.

— Значит, я могу телеграфировать Государю?

— Сергей. Ты на слове-то меня не лови. Я пока про базу для формирования говорю, не про то, что уже согласился возглавить сие скромненькое мероприятице…

Что с того, что «с правами министра»? Что с того, что твоей Конторе поручен надзор и сопровождение? Без должного участия Столыпина, Плеве, Коковцова, Врангеля и князя Хилкова нормально такая махина не завертится. Само собой, предложение Государя — это высокая честь. И доверие. Только сперва хочу уяснить с кем и как работать. От кого могу поддержки ждать, от кого булыжника за пазухой. И не одного…

Но почему он желает видеть на этом месте именно меня? Почему!? Разве нет более достойных? Что же до самой идеи, подстрелить трех зайцев одним выстрелом заманчиво, конечно. Правда, на моей памяти, такой фокус ни у кого еще не проходил.

— Да? Разве кто-нибудь до нас уже пробовал? — мгновенно отреагировал на признаки пессимизма в голосе давнего товарища Курлов, — С тем же, что это все — «цирк», любезный Дмитрий Федорович, прости пожалуйста, но не соглашусь. Да, в рамках единой структуры МВД такое нам было не под силу. И не только в личности фон Плеве тут дело. У МВД и по другим направлениям задач — через край. Однако, с наделением Главного командования Трудовой армии министерскими правами, выделением отдельной бюджетной росписи и с прямой завязкой на ИССП, согласись, вся конструкция выглядит вполне устойчиво.

— Да, не о том я вовсе, Павел Григорьевич! — Трепов энергично потер переносицу, что с ним случалось в моменты наивысшего умственного напряжения, — Просто хочу понять, как ты вообще додумался свалить в кучу три наши важнейшие проблемы, и причем, на первый взгляд, прямо-то не связанные? Это недостаток организованных рабочих рук для дорожно-транспортных дел и всей прочей государственной стройки, которой нам много предстоит. Это закостенелость нашей ссыльнокаторжной практики, с ее почти полным отсутствием интереса к производительному труду осужденных. И это излишек молодого мужика на селе, порождающий бунты с погромами в любой недородный год.

— Не я один тут был «думальщиком», это, во-первых. А во-вторых, главное, дорогой мой Дмитрий Федорович, в том, чтобы рассмотреть сложившуюся ситуацию не с позиции поиска различий в социальном положении трудового элемента, но с точки зрения лица, ищущего пути исполнения перспективных планов по развитию страны, подготовленных Столыпиным с его помощниками. И, в-третьих, конечно, это готовность нашего Государя пожертвовать частью армейского кадра и бюджета военного министерства на такое дело, а заодно и провести университетскую реформу, поскольку те самые три проблемы между собою очень даже связаны отсталостью и безграмотностью широкой народной массы.

Теперь же, получается, и учителя для курсов трудармейского ликбеза появятся, да и надлежащий присмотр за широким слоем студенчества по нашему ведомству обеспечен будет. Так что не по трем зайцам выстрел, а по пяти. И все — убойные. Вот какой у нас занятный пасьянс складывается. Вернее, почти сложился. Дело осталось за малым…

— Да? А если не соглашусь?

— Согласишься.

— А ежели нет?

— Кадровые решения — твои. Никого тебе навязывать не будем.

— Ну, а…

— Согласишься. Масштаб — как раз по твоему плечу.

— Вот только не надо на меня смотреть глазом своим прокурорским, будто я между каторгой и эшафотом должен выбирать. Но… раз воля Государя, — так тому и быть.

«Трудовая армия», говорите? Только раз армия, значит порядок и дисциплина…

Кстати. Остается еще вопросец: с Сергеем Александровичем проблем не возникнет? Не могу допустить, чтобы он счел мое согласие на столь ответственное назначение без его ведома поступком, с моей стороны бесчестным. Мы связаны с ним не только служебными, но и человеческими отношениями, о чем вы все прекрасно знаете.

— Название не мы выдумали, — добродушно ухмыльнулся Курлов, — Нынче за полетом творческой мысли Его величества не угнаться. А за Великого князя не беспокойся, ничего ему не угрожает. Наш Государь слишком дорожит дружбой с ним, причем вне связи с родством жен. Я надеюсь, что вскорости сия досадная размолвка будет предана забвению. Между прочим, сам германский кайзер вызвался их помирить.

Но ежели ты сочтешь нужным, можешь написать Сергею Александровичу. С нашим курьером получит письмо через два дня. Однако, одному лишь Господу Богу известно, когда он ответит. Вот только у тебя, мой дорогой, и полусуток нет. Завтра, а точнее, уже сегодня к обеду, нас ожидают в Царском. Такие дела.

Кстати, если ты думаешь, что как только про создание Трудармии будет официально объявлено, все сразу кинутся перемывать косточки твоей персоне, — не волнуйся. Скоро такой гром на всю Россию раздастся, что дела до тебя никаким газетчикам не будет. Жаль, не имею права рассказать, о чем речь, но через недельку ты и сам все узнаешь…

Мы тебя в курс дела ввели? Ввели. Масштаб предстоящего подвига и мера личной ответственности перед Россией, не сочти за излишний пафос, тебе понятны. Ответ же свой ты дашь Его величеству. Не нам и не Великому князю. Которому самому, более чем кому бы то ни было, между прочим, пристало первым поддержать великий почин государев. Вместо того, чтобы играться в нелепые обиды.

На сей мажорной ноте давайте завершать прения сторон, господа. Любезный Сергей Васильевич, так что Вы тут обмолвились давеча, по поводу Шустовского?

Первая ночь июня намекнула на то, что лето в этом году обещает быть жарким, не только Трепову с Джунковским. Не меньший градус душевного накала задала она и небезызвестному «доктору Вадику». А заодно с ним Балку, Петровичу, Великой княгине Ольге Александровне и даже самому «Хозяину земли Русской» с августейшей супругой.

Так исторически сложилось, что именно в тот момент, когда будущий командующий Трудармией в Питере вспоминал про то, что «наши жены — пушки заряжены», в Царском селе Вадим внезапно осознал, что по милости обожаемой «без пяти минут» благоверной, его будут бить. Возможно, ногами. Возможно, в присутствии Императора.

Будут бить по его собственной мальчишеской глупости. А точнее, — по морде лица, мужескому достоинству и разному всему прочему. Которое тоже жалко. Ибо намерен лупить его любимого не абы кто, а сам великий профессионал и признанный авторитет по части жесткого физического воздействия на заслуживавшие это человеческие организмы.

Увы, Вадик сие воздействие заслужил. Однозначно. И сам понимал, что за дело…

Не знаю, кому сие было больше угодно, Отцу Создателю или матушке природе, но в женской физиологии присутствует такое понятие, как «критические дни». И, как правило, чем прекрасная дама моложе, и чем меньше она произвела на свет детишек, тем больше неприятностей, физических и моральных, месячные ей доставляют. Увы, ничего с этим не поделаешь, мир не совершенен.

Однако, в череде этих угнетающих и нервирующих четырех-семи дней есть один, ну, совершенно особенный. Благодаря ему возникло неформализованное медико-социальное понятие «Эффект второго дня». Суть которого в том, что на вторые сутки месячных у женщины боль и связанная с ней нервная нагрузка достигают пиковых величин. И в этот день любой объект ее общения рискует запросто нарваться на неприятности. Мелкие или серьезные, это уже смотря по конкретике. К тому же некоторые особы в такой момент активно выискивают жертву сами. Примерно так, как самонаводящиеяся торпеды мчат на магнитное поле или шум винтов корабля. Только при этом на лбу у них не написано «Не влезай, убьет!», «Ну всё, мужик, ты попал!» Или, на самый крайний случай, «Спасайся кто может!», для особо непонятливых…

А ведь утром еще Вадиму казалось, что ничего не предвещало проблем. Наоборот: царственная чета впервые пригласила его с Ольгой на завтрак в узком семейном кругу. Кроме Государя с супругой и их дочерей к столу была звана лишь фрейлина Гаршина, она же медичка и сиделка при Наследнике, она же невеста Василия Балка, а также его, Вадика, протеже при Дворе. Умница и красавица, благодаря чьим стараниям Цесаревич Алексей за полчаса до трапезы безмятежно засопел в объятиях Морфея.

Малыш временами был неспокойным на первом году жизни, поэтому хронический недосып преследовал как саму Александру Федоровну, так и Верочку со всем остальным врачебным окружением. Почему — понятно. Не сразу ведь догадаешься, по какому поводу ревет младенец: то ли время подошло поменять пеленку, то ли грудь ему пора давать, то ли, упаси Господи, ребенок почувствовал боль от внезапной гематомы.

В полном соответствии с восторженными ожиданиями Вадика и хладнокровным расчетом Василия, совместные всенощные бдения быстро сблизили Александру с Верой. Невеста Балка оказалась не только профессиональной медсестрой с военной «закалкой», но и приветливой, чуткой молодой женщиной с тонким вкусом, а также остроумной собеседницей. Кроме того, прекрасно разбирающейся в литературе, как в русской, так и в зарубежной. Что не удивительно, ибо для Гаршиных сие — дело семейное.

Вдобавок, она хорошо ориентировалась в политических раскладах, как в России, так и в международных отношениях. Но Государыню это не смутило: не зря сказано «с кем поведешься, от того и наберешься». А кто таков и откуда Василий Балк, она представляла очень хорошо. Причем, в отношении «откуда», представляла намного лучше, чем сама его возлюбленная…

Постепенно раскрывая личные качества новой фрейлины, Александра Федоровна сделала для себя ряд приятных открытий. Во-первых, Верочка была начисто лишена часто встречающейся в представительницах прекрасного пола женской любопытности. Почему? А кто знает? Такой вот индивидуальный «дефект конструкции».

Во-вторых, с самого первого дня их общения, она или очень умело скрывала свои чувства, или же на самом деле абсолютно не испытывала ни страха, ни неловкости, как по отношению к царю с царицей, так и перед всем их окружением. В чем причина? Может быть люди, побывавшие на войне, на многое начинают смотреть по-своему, иначе, чем те, кого ее огненное дыхание не опалило?

Резонно. Но в данном конкретном случае не совсем так. Нет смысла лукавить: были и робость, и страх, почти до ступора. Только Государь мгновенно растопил их своим теплым взглядом. Еще в самую первую их встречу, когда на заснеженной станции под Тверью Василий едва ли не силой впихнул перепуганную Верочку в вагон царского поезда, дабы представить пред очи самодержца свою суженную…

В-третьих, она не была болтушкой. И не удивляет, что уже к концу первого месяца пребывания Гаршиной при Особе Его императорского высочества Государя Наследника Цесаревича, Александра искренне привязалась к ней, начав поверять самые сокровенные медицинские тайны, о которых даже Вадим имел смутное представление. А таковых у царицы было не мало, и за каждой скрывалась мучительная боль. Физическая и душевная.

Сказывались последствия глубоких порезов ног и травмы позвоночника, полученых в юности, в Дармштадте, когда принцесса Алиса умудрилась провалиться сквозь крышу остекленной теплицы во время игры с сестрами. Жестоко мучали ее и приобретенные в зрелом возрасте мигрени и отеки ног, — следствие пяти беременностей и выкидыша.

Бонусом к такому «букету» прилагались явные симптомы неврастении. Что вполне объяснимо: шипение исподтишка про то, что «неудачную и неспособную дать державе наследника царицу пора отправить в монастырь», раздавалось за троном с появления на свет их с Николаем третьей дочери. И до кучи, — стойкая неприязнь тещи, ненависть тетки Михени со всем ее семейством, гемофилия у сына — ужасный удар, а теперь еще и почти полный разрыв с любимой сестрой и ее мужем, Сергеем Александровичем.

Самая блестящая победа на Дальнем Востоке не могла облегчить для Александры вороха личных проблем. Но трудно даже помыслить о том, какое душевное состояние было бы у нее, проиграй наша страна с позором Русско-японскую войну, и все надежды на спасение единственного сына зависили бы исключительно от снисхождения высших или иных потусторонних сил? А за стенами — смута, террор с призраком гильотины Марии-Антуанетты и Людовика XVI. Вдобавок, ее любимая сестра и подруга после трагической гибели мужа практически оградилась от всего мирского…

Но почему, спрашивается, «трудно помыслить»? В нашей истории так все и было! Вот он откуда, царский стон, вопль души любящего, но измученного супруга: «Пускай лучше будет десять Распутиных, чем одна истерика Императрицы…» Вот откуда они, эти жуткие мешки под глазами и отрешенность во взгляде Николая в последнее десятилетие жизни, а вовсе не от мифического алкоголизма.

Ну, а всем тем, кому хочется понять, как именно выглядит «августейший» алкаш, не лишним будет напомнить про первого президента Российской Федерации, или же про «майданного гетьмана — шоколадного короля» буйнопомешаной Украины образца 2014-го года.

Все чинно рассаживались за столом, когда Николай Александрович с приветливой улыбкой поинтересовался:

— Любезная Вера Юрьевна, позвольте спросить, Вам дали ознакомиться с вчерашней телеграммой из Токио?

— Да, Ваше величество! Вы просто не представляете, как я счастлива от известия, что мой братик будет в течение месяца освобожден и отпущен из японского плена. Я Вам так благодарна за Ваше письмо к Микадо, так благодарна…

— Это я должен благодарить Михаила Юрьевича и его боевых товарищей за ратный подвиг. Слава Богу, наконец-то это досадное недоразумение разрешается. Искренне рад за Вас, дорогая. И надеюсь, что и Ваше венчание с Василием Александровичем теперь не за горами. Ведь последнее препятствие скоро будет устранено, не правда ли?

— Да, Государь! И я… Я такая счастливая!..

— Мы все очень счастливы за Вас, душечка, — Александра понимающе кивнула, — То-то я смотрю, Вы вся будто светитесь сегодня. Какая радость! Господь наш милостив, я тоже переживала за Вас. Очень-очень. В конце концов, эти вероломные азиаты поняли, что долее испытывать терпение русского Императора им не следует.

Удивительно, сколь же неблагодарный народец, эти япошки! После того, как Россия их великодушно пощадила, продолжать пакостить, делая невинный вид, будто женевские и гаагские конвенции их вовсе не касаются. Пожалуй, прав германский кайзер Вильгельм, утверждающий, что все народы азиатского востока абсолютно не способны на внутреннее благородство, присущее цивилизованным нациям…

Присоединяясь к хору поздравлений в адрес расчувствовавшейся, покрасневшей от смущения Верочки, за приветливой улыбкой и радостью в голосе Вадим прятал внезапно охватившее его беспокойство. Но печалился он не о своей отложенной на дальнюю полку свадьбе и затянувшемся их с Ольгой греховном счастье. Дитя иного времени, он вполне довольствовался гражданским браком. Честно говоря, перспектива породниться с семьей «номер один» больше пугала, чем радовала его. Сейчас же он насторожился из-за пасажа Императрицы про «вероломных япошек». Неужели для царственной четы конфликт с самураями не исчерпан? И Николай, не показывая вида, тяготится щадящими условиями мира, заключенного им с Микадо? Но ведь они, эти условия, фактически были навязаны самодержцу иновремянами. Самим же Вадимом, в первую очередь.

Конечно, доводы Петровича тоже выглядели убедительно. Ссылки к истории нашего мира и ликбез на тему самурайской морали и менталитета, за которым явно торчали уши Балка и каперанга Семенова, произвели должный эффект. Тем паче, что князь Ухтомский и барон Розен, которым царь дал прочесть меморандум Руднева, доставленный во время подготовки к десанту под Токио, поддержали идею умеренности итоговых требований.

Но если Николая мучал внутренний дискомфорт от принятого решения, с которым, вдобавок, откровенно не согласны и девять десятых его родни, всем, кто такое решение «продавил», рано или поздно он насилие над собой припомнал. По мелочи, или насекомил конкретно, тут уж как карта ляжет. Смотря по тому, сколько неприятностей ему персонаж доставил на момент расплаты. Но кара от Ники следовала всенепременно.

«Я мстю, и мстя моя ужасна. Ничего не поделаешь, но есть такая черточка в натуре у нашего Величества…

Вот еще один „черный шар“ в наш ящичек прикатился. Далеко не первый, кстати. Паршиво. Не зря Василий на полном серьезе посоветовал мне заносить в поминальник все этапы накопления „критической массы“ августейшего недовольства. Жаль, нет среди нас Харитона с Зельдовичем, чтобы ее подсчитать и определить день и час, когда шарахнет! В нашей истории умницу Дурново он уконтропупил через год. Но, с другой стороны, Витте протерпел целых семь лет, как и Столыпина. Значит, мы имеем основания надееться, что время на эксперименты шайки дилетантов над матушкой Россией еще есть. Да-с…

Жаль, юмор получился какой-то не шибко веселый…»

В отличие от Вадима, Ольга Александровна смотрела на все восторженные охи-ахи вокруг грядущего венчания Верочки и Василия по-иному, чем ее озабоченый проблемами высшего порядка возлюбленный. Ей просто было больно. Очень. При этом сжигавшая ее душевная мука налагалась на изматывающую физическую. «Второй день», однако…

От зрелища всеобщей радости по поводу счастья невесты Балка, душа ее буквально рвалась на части. Жизнь с любимым человеком, но во грехе, для нее, искренне верующей и воцерковленной, становилась вечной ложкой дегтя в бочке с медом. Но брат упрямо отказывал ей в праве на честное перед Богом и людьми семейное счастье.

Не Государь Император. Не Закон. Не обычаи царственных Домов. А конкретно он — любимый и любящий, добрый и чуткий, понимающий и дорожащий ею, старший брат!

Ольга трижды подкатывала к нему с зондажом на скользкую тему. Сначала Николай свернул все в шутку, типа, «вот заслужит Банщиков титул, сестренка, тогда и поговорим». Но затем определил свою позицию спокойно, жестко и без обиняков: «Я морганатических выходок никому в семье дозволять не намерен. Во всем остальном вам не мешаю и камня в тебя никогда не брошу. Если же попытается кто-то вас порочить, крепко пожалеет. Но перед Богом каждому свой ответ держать предстоит. Не обессудь…»

Коллизия начинала выглядеть неразрешимой.

А кому больше всего достается, когда в смятении душа женщины не находит выхода из мучающей ее ситуации? Как правило, самому ближнему. Или себе самой, если хватает сил таить беду от всех за семью печатями. Но в таком случае, будьте любезны: вот Вам и лезущие клочьями волосы на гребне, и постоянное нездоровье по поводу и без оного. А за одно, вот Вам и то самое, неизбежное: «сегодня не хочу, не могу, у меня голова болит…»

К чести Вадима, надо сказать, что бесчувственным чурбаном он не был. Его любовь и тактичность неплохо снимали симптомы душевного беспокойства Ольги, но уврачевать окончательно, увы, не могли. Благо, что после ее очередного приступа мелонхолии и слез украдкой, мать-природа брала верх, и в постели пара «отрывалась» за все неприятности сразу. И, как это обычно случается, за страстным слиянием тел следовал релакс гармонии и чувственного слияния душ: счастливая болтовня обо всем и ни о чем, откровенность «до донца» и громадье совместных планов «на жизнь райскую, не считая дачи и машины».

Вадим уже не мог вспомнить, как и когда хитроумная, любознательная Ольга вывела его на откровения о череде неравнородных браков, случившихся за последнее десятилетие существования монархии Романовых в его мире. Без задних мыслей он поведал Великой княгине про запретный роман ее любимого младшего братика с госпожой Вульферт. Про венчание Кирилла Владимировича с Викторией-Мелитой. Ради него бросившей, а перед этим ославившей на весь белый свет как гомосексуалиста, брата царицы. И, наконец, про ее собственный морганатический брак с трагически почившим в этом мире год назад офицером-гвардейцем, разрешения на который паре пришлось ожидать от Государя на протяжении целого десятилетия.

Конечно, десять лет, это очень долго. Но главное, — в конце концов, Ники уступил. Только вот произошло это в том мире, из которого пришел Вадим и его друзья. А здесь и сейчас имелось одно маленькое «но»: ни Михаилу, ни Кириллу, пока ничего подобного не светило. Ее милый и доверчивый Мишкин — «благородный рыцарь в сияющих доспехах на белом коне» — на полном серьезе увлекся голубоглазой малолеткой из Потсдама, не по годам расцветающей, бойкой, настырной и цепкой. Кирилл же на каждом углу сетовал на горькую судьбу и на безжалостного, бессердечного «друга дней младых».

Император учинил бывшему старшему офицеру «Варяга» жесточайшую выволочку. Предупредив, что заигрывания с Викторией-Мелитой роковым образом ударят не только по нему, но и по благополучию всего кутка Владимировичей. Возможно, потому, что его незадачливый отец, Владимир Александрович, этой зимой дерзнул слишком много на себя взять на пару с неуправляемым Николашей? Или матушка излишне разоткровенничалась в последнее время с окружением, где у Зубатова, несомненно, завелись «уши»? А может быть просто Его величеству «шлея под мантию попала»?

Гадай не гадай, однако по требованию Государя письменную клятву Кириллу давать пришлось. Хорошо хоть, что в отношении родной сестры ни о чем подобном речи не шло. И даже если Вадим прав, и ей не стоит шокировать Николая излишними подробностями великокняжеского «праздника неповиновения» из известной ему истории, все-таки на ее развод с Петром Ольденбургским Ники согласился гораздо раньше, чем это произошло там. Поэтому Ольгу не покидала уверенность: не мытьем, так катаньем, не в этом году, так пусть в следующем, но вымучить из брата-самодержца заветное разрешение на брак с Банщиковым. Ведь если нельзя, но очень хочется, значит можно…

Метод регулярного, занудного капанья на мозги, как и «непросыхающая дорожка из слез», в случае с царем, определенно, не работали. Дамы семейства Романовых кротостью и умеренностью в желаниях не особенно отличались, так что к их стандартным методикам добиваться желаемого у Николая выработался стойкий иммунитет.

Но оставался один проверенный практикой способ: кроткая мольба с несчастными глазками, приуроченная к внезапно возникшему поводу, неожиданному событию, которое на краткий миг может ослабить защитные бастионы царской воли, сложенные из ледяных, тяжеловесных слов: «Нет. Не дозволяю. Не имею такой возможности…»

И в это злосчастное утро Ольге как раз показалось, что всеобщие восторги по поводу скорой свадьбы Гаршиной и Балка, искомый повод представляют. К сожалению, только показалось. Вместо результата, на который она рассчитывала, разразился грандиознейший трам-тарарам в августейшем семействе и около, едва не приведший к кризису доверия между Государем и «гостями из будущего».

Когда Николай вышел покурить после трапезы, Великая княгиня, шепнув что-то на ушко Императрице, выскользнула из залы за ним следом. И как только старшие царевны вознамерились составить отцу и любимой тетке компанию, Александра нежно, но властно остановила дочерей, с улыбкой объявив им, что «ПапА и Ольга Александровна попросили не мешать их разговору…»

Вадим перехватил возбужденный взгляд горящих глаз своей благоверной. Оценив ее походку преследующей добычу тигрицы и крепко сжатые кулачки, он в момент «просёк», ЧТО вот-вот должно произойти.

«Тыкс… Амазонка перед ристалищем или „Свобода, гонящая народ на баррикады“. Похоже, начался четвертый подход к снаряду. Ох, Оленька, милая! Ну, зачем?! Нафига, спрашивается? Не готов пока Ники к этому. Невооруженным глазом видно же: не готов! Зуб даю, будешь давить, налетишь на новый скандал. Просил ведь после крайнего отлупа: не гони, дай ему время обдумать все не торопясь. Он сам должен дозреть. Сам!

Но нет, куда там: „Мы и сами с усами. Мы — Великая княгиня и дочь Александра III, и поучать Нас, что и как Нам надобно делать, не следует никому…“

Главное, чтобы нынче не дошло до царе- братоубийства. Там все стены кинжалами и саблями по желанию их покойного папани увешаны. Эх, не было печали…»

Шутки — шутками, но если бы Вадик мог только представить, какого именно калибра «печалька» назревает, возможно, вопреки правилам дворцового этикета и человеческих приличий, он рискнул бы тотчас вломиться в Восточную курительную, где его Оленька начинала выяснять отношения с братом, дабы любым мыслимым или даже немыслимым способом помешать деструктивному процессу. Или на крайняк слинял бы куда подальше, от греха, если бы перекошинская осторожность на минутку-другую внезапно пересилила банщиковскую решительность.

Отвечая на вопросы Государыни о состоянии здоровья идущей на поправку Катюши Десницкой и ходе лечения Сонечки Орбелиани, которых она с дочерьми намеревалась в ближайшее время навестить, Вадим интуитивно почувствовал, что в этот раз у Ольги не просто «что-то пошло не так». Николай не любил долго обсуждать неприятные ему темы, а сейчас его разговор с сестренкой тет-а-тет затянулся почти на полчаса. И с каждой новой минутой неопределенности, порожденной их отсутствием за столом, ощущение близости «жареного петуха» к пятой точке опоры становилось острее. Но чем томительнее тянется ожидание, тем внезапней наступает развязка.

Царь, стремительным и порывистым шагом, что для него было совсем не характерно, буквально влетел в залу. И сразу, прямо от распахнутых дверей, обратился к Банщикову, бесцеремонно прервав его беседу с Александрой Федоровной:

— Михаил Лаврентьевич! Будьте любезны сегодня, ровно в семь пополудни, быть у Нас. Здесь. Вместе с господами Балком и Рудневым. Потрудитесь не опаздывать.

За сим, любезнейший, долее Вас задерживать Мы не намерены. Поторопитесь…

«Пшёл вон, холоп! Так, стало быть? И глазки у него… вау! Не злющие даже. Гораздо хуже. Абсолютно бесстрстные, мутные и холодные, как оловянные плошки. Дело — дрянь. Трындец нам, похоже. Но что ему Солнце мое ненаглядное выкатило, если такая реакция Вассермана воспоследывала? Неужели?.. нет, только не про ЭТО… Боже упаси! Не могла она, ведь я предупреждал. Ну, не идиотка же, в самом деле…»

Заплаканную Ольгу Вадим нашел на месте преступления, в Восточной курильне. И через пять минут знал все. А еще через десять уже мчал в Питер на моторе Спиридовича, чтобы отловить Петровича, свалившего с утра из Адмиралтейства к Менделееву и Фриду в Новую Голландию, а оттуда намеревавшегося заехать к Ратнику, на Балтийский завод. С Балком дворцовый комендант связался сам, по телефону, тем самым отсрочив для Вадика перспективку предстать перед монархом в изрядно ощипанном виде…

То, что женская психология, как и физиология, отличается от мужской, он уяснил в очередной раз со всей очевидностью. Но винить в случившемся надо было себя. Увы, «студенческая» часть натуры Банщикова так и не научилась прятать от любимых женщин, что от матери, которой ему так давно и мучительно не хватало, что от возлюбленной, в которой он инстинктивно искал что-то материнское, противопоказанную им информацию.

«Пора бы Вам повзрослеть, дорогой товарищ фаворит. Пока еще фаворит. И готовьте задницу: предстоит экзекуция. Причем, фиг знает, от кого круче, от царя или от Кола…»

Ничего хорошего от Василия незадачливому царедворцу ожидать не приходилось: факт «слива» запретной инфы был налицо. И отвечать за это придется лицом, в лучшем случае. Однако, куда паршивее было то, что Вадик абсолютно не представлял, чем может закончиться вечерний разбор полетов у Императора.

Каждый из их троицы по отдельности заверял царя, что знать не знал и слыхом не слыхивал про терки Николая со строптивыми родственниками. Ольга же, в запальчивости вывалив на голову потрясенного брата поднаготную великокняжеских «морганатических историй» из мира «иновремян», продемонстрировала ему тем самым, что они, все трое вместе и каждый по отдельности, лгали ему. Попросту бессовестно врали, глядя в глаза.

Ничего, де, они не помнят и не знают о проблемах в царской семье, кроме болезни Маленького, ага! Кому-то нравится, когда его держат за лоха? Как знать, может, и есть где-то подобные индивидуумы. Но, совершенно точно, Император Всероссийский к числу таких, не уважающих себя, склонных к мазохизму бесхребетников, не относился. Как раз наоборот. Николай был болезненно самолюбив, хотя изо всех сил и старался обуздывать это свойство натуры, пряча от окружающих, ибо гордыня — смертный грех…

«Сам-то по себе он чел не злопамятный. Только злой. И память у него хорошая…»

Отирая испарину с висков бурым от вездесущей дорожной пыли платком, Вадим предался невеселым размышлениям о ближайшем будущем. И чем дальше оснащеный мотором Даймлера костотряс уносил господина статс-секретаря от Царского села, тем мрачнее рисовались ему перспективы. Даже то, что Николай дозволил Банщикову лично отыскать и доставить во дворец адмироала Руднева, в данных обстоятельствах выглядело упущением Государя или же чудом неслыханного доверия с его стороны. Хотя, скорее, дело тут было не столько в отношении Николая к Вадиму, сколько в его сострадании к своей страдающей сестре.

«А мог бы ждать решения судьбы в караулке…

Столетием позже родится формулировочка: „Освобожден от занимаемой должности в связи с утратой доверия“. Но это там, у нас, в эпоху гуманную и демократическую, — „освобожден“. А здесь: раз-два и… „посажен“. И ладно, если в крепость. Можно ведь запросто в виде какой-нибудь березки-липки прорости, после иной „посадки“. Даже если из жалости к любимой сестренке он вдруг смилостивится, то прогонит с глаз долой „под надзор“. Это уж, девять к одному. И прощай интересная, высокооплачиваемая работа с перспективами карьерного роста. В лучшем случае — „золотая клетка“, как пожизненно невыездному, персональная „шарага“ в Институте…

А если тут, при всей этой цветущей буйным цветом нероновщине, сказать кому, что во времена тоталитарной диктатуры „кГовавой ГЭБни“ реально было восстановиться в должности по решению суда с выплатой зарплаты за время вынужденного отсутствия на рабочем месте и компенсацией „морального и физического“, свезут тебя в Желтый дом, касатик. И всего-то делов…»