Тени таятся во мраке

Глава 8 Точка невозврата

Историческая «тайная вечеря» императорской четы и троицы иновремян проходила в той самой Восточной курительной. Изрядно пропахшая горьковатой отдушкой табака комната хранила в трещинках резного потолка подробности многих судьбоносных бесед. Но их нюансы и тайны никогда не входили из пределов ее притенного, интимного мирка, ограниченого четырьмя стенами, укрытыми сверху донизу роскошью персидских ковров и коллекциями холодного оружия всевозможных размеров и причудливых форм. Доспехи, бунчуки, кальяны, индийские столики, уютные турецкие оттоманки с подушками вместо спинок, украшенные самоцветами и филигранной резьбой серебряные и золотые сосуды органично дополняли интерьер, будто сошедший по повелению Императора Александра III в пригород Северной Пальмиры с волшебных страниц «Тысячи и одной ночи».

К удивлению Василия, с которым Вадим успел переброситься парой фраз и ввести в курс дела, в первые минуты Государь не выказывал ни беспокойства, ни раздражения. В печальных глазах его читалась лишь глубокая, отрешенная усталость. Но это, пожалуй, было наихудшим из всего, что можно было ожидать в подобных обстоятельствах.

«Паршивые дела. Или уже все решил и сострадает нам и себе из-за того, что намерен сделать, или пребывает в полном ауте, и любое наше неверное слово может обрушить ситуацию в один момент. Картина Репина „Не ждали“.

Спасибо, Вадик. Удружил ты нам, скот крупнорогатый, парнокопытный. По полной программе. И главное вовремя. Но с тобой — потом. Сейчас надо выкручиваться. Только бы вы оба чего-нить не ляпнули. И за студента меньше опасений, чем за Петровича. Этот упертый правдоруб завсегда может выдать начальству по первое число, не подумав о неизбежных последствиях…

Боже, с кем я связался!? Один — трепло. Другой — отморозок. Дали бы мне, засранцы, еще хоть месяцочка три спокойно поработать, все и без нас покатилось бы по наклонной плоскости в верном направлении. Так — нет! Надо было в дерьмо по уши залезть…»

— Итак, господа, наконец-то мы все в сборе и можем поговорить никуда не торопясь. Вполне откровенно, я надеюсь, — сделав ощутимый акцент на последнем слове, Николай задумчиво полуприкрыл глаза, нарочито неторопливо раскуривая вставленную в длинный мундштук папироску, — Мне хотелось собрать вас всех вместе еще в самые первые дни по окончании военных действий. Но если человек предполагает, то Господь, как известно, располагает. Все время вмешивались разные иные резоны. То мой спонтанный вояж в Порт-Артур и Владивосток, то неотложные дела у Василия Александровича за границей, то срочное сопровождение заболевшего кайзера в Варшаву, а затем ежедневные поездки Михаила Лаврентьевича к сыну Юсуповых в течение почти двух недель.

Но там, где не нашлось четырех месяцев, может хватить нескольких часов. Полагаю, на то была Божья воля, чтобы наша встреча состоялась именно сегодня, и именно после того, как нынче утром я был до глубины души потрясен рассказом моей сестры.

Вы, конечно, понимаете, о чем речь, и успели обсудить сложившуюся ситуацию, не так ли? Что Вы можете сказать нам по этому поводу, любезный Всеволод Федорович?

— Я?.. — удивленно протянул Петрович, — То же, что и раньше, Ваше величество. Мне не было, нет, и не будет дела до Ваших семейных дрязг. Говорят, в сферах конкурируют за возможность «влиять» на Вашу особу посредством родни, но меня это совершенно не касается. Без надобности. Вы мне дали право прямого тайного доклада без соизволения на это Генерал-адмирала и министра, все флотские проблемы мы обсуждаем всегда честно и по-деловому. Так что, как ТАМ я ничего конкретного не знал о Ваших делах с ближними, так и здесь мне это без интереса. От слова совсем. Прошу простить за резкость.

— И Ваши друзья ничего Вам не рассказывали на эту тему?

— Абсолютно ничего. Да и повода для этого не было.

— Ясно. Спасибо за прямоту, граф. Кажется, я начаю понимать, почему Вы регулярно уклоняетесь от официальных мероприятий. Дело не только в Вашей занятости, так ведь?

— Ну, какой же из меня царедворец, Государь? Все эти этикеты-балы-банкеты! Сами посудите. Потом, момент сейчас действительно самый ответственнейший. Закон о флоте. Программа, которую Его высочество пытается, Вы уж извините меня, угробить на корню. Превратить в доходное мероприятие для его любимых френцужено… парижан. Да еще и немцы. С одной стороны, сильно себе на уме и чванливы, как раздутые индюки, с другой, словно трусливые, трескучие сороки. И упертые педанты, девять из десяти.

Плюс страшенная нехватка у нас на верфях разворотистых управленцев. Особенно в верхнем звене. Хвала Господу, хоть Ксаверий Ксаверьевич один за семерых старается. Что бы я без него, Менделеева и Крылова делал? Ума не приложу. Сам по двенадцать часов в Адмиралтействе, на заводах, в чертежных. Людей вокруг практически загнал. А если еще «мероприятия», никаких сил человеческих не хватит! — Петрович в сердцах рубанул по воздуху ребром ладони, — Про то же, какие резоны были у Вадима и Василия не говорить Вам про разные гадости, не сомневаюсь, они сами все расскажут. Но в одном определенно уверен: камня за пазухой в Вашем отношении никто из нас не носит. Да Вы и сами в этом могли убедиться за прошедшее время.

— Так то оно так… Ну, а Вы, любезный Михаил Лаврентьевич, что Вы Нам скажете?

— Он скажет, Ваше величество, что это я строжайше, категорически запретил сопляку этому несчастному разглашать кому бы то ни было данную информацию. И, с учетом всех обстоятельств, Великой княгине Ольге Александровне — в первую очередь.

— Мой вопрос назначен не Вам, любезный Василий Александрович. И будьте добры, поаккуратнее в выражениях, — в тихом голосе Николая послышались стальные нотки, — Ну-с, Михаил Лаврентьевич, Мы слушаем. Не заставляйте Нас ждать, пожалуйста…

— Ваше величество… Я… я… — со страшным трудом разлепив неповинующиеся губы, выдавил из себя начало «последнего слова перед оглашением приговора» Вадик, — Все так. Василий Александрович велел мне молчать. Я понимаю почему. С безупречной логикой офицера спецслужб не поспоришь. Он прав со всех сторон. Но только…

Но у меня не хватило сил видеть, как Оленька носит в себе эту беду! Я должен был дать ей хоть какую-то надежду, тем более, что Вы… Вы способны и понимать, и прощать. Из нашей истории это было ясно. А я… я так боюсь ее потерять…

Не перспективу войти в ВАШУ семью. А ЕЕ! Я люблю ее! Вы это понимаете? Вы меня слышите!? Какое было бы счастье, окажись Оленька простой медичкой в больнице для разночинцев или учительницей в какой-нибудь церковно-приходской школе…

— Михаил! Возьмите себя в руки. Вы мужчина, офицер. Смотрите мне в глаза…

Нам с Государыней надо понять, как могло случиться, что Вы, имея в памяти такие подробности, важнейшие для нас подробности — замечу, в полном здравии и в трезвом уме заявили мне, что ничего подобного не припоминаете? Почему?..

Или Вы не находите такой поступок бесчестным? Текст принесенной Нам Присяги позабыли? Получается, что верность господину Балку для Вас превыше верности своему Императору?.. Ну, что молчите?

— Я виноват, Ваше величество… Ужасно виноват… — по виду Вадика было и без слов понятно, что морально размазанный по стенке «господин фаворит» пребывает в неком пограничном состоянии между тщетными потугами провалиться сквозь землю и более приличествующими моменту альтернативными вариантами.

— Несомненно… — Николай задумчиво разгладил правый ус. После чего неторопливо выбрал из коробки новую папироску, вставил в мундштук, разжег и глубоко, с чувством, затянулся. В воцарившейся тишине было слышно, как отчаянно шуршит крылышками по оконному стеклу случайно залетевшая из парка бабочка, испуганная внезапной неволей.

— Предположим, ответ на первый главный вопрос российских интеллигентствующих карбонариев, как зовет всю эту братию Константин Петрович, получен, — царь неожиданно тихо рассмеялся, — Но не вздумайте, Михаил Лаврентьевич, в ножки царю валиться, да «не вели казнить!» стенать. Своею ложью Вы здорово оскорбили меня. Не как властителя. Как человека, доверившегося Вам. Нашедшего в Вашем лице надежного, верного товарища в начинаниях. Друга, пришедшего из дальнего-далека по горнему предначертанию…

И?.. И как теперь мне с ЭТИМ жить!? Как? Скажите, на милость!

Только не смейте перед нами с Государыней оправдываться, не тот случай.

Молчите? Так то… А ответ, между прочим, подсказал осуждаемый всеми вами мой дядя и любимый брат отца, Великий князь Алексей Александрович. Он путешествовал по Америке. После чего однажды сказал мне: «Эти янки далеко пойдут, поскольку стараются не рубить с плеча в горячке. Слишком многих достойных и талантливых людей их народ потерял в те времена, когда выживал первым выхвативший револьвер. В жизни и в делах у американцев ныне иной принцип — каждой собаке дай укусить дважды».

Мы не американцы, людей с псами не ровняем. Но и у янки поучиться не грех…

Я прощаю Вам, Михаил. Но эта мерзость — Ваша ложь — была в первый и последний раз. Поняли меня, надеюсь?

Теперь, по поводу второго вопроса наших просвещенных смутителей спокойствия, который милый ортодокс Победоносцев ставит по важности превыше первого. И здесь, надо отдать должное, с ним нельзя не согласиться. По поводу вопроса «Что делать?»

С Вами, Василий Александрович, будем с ним разбираться.

Вы ведь далеко не столь юный человек, коим выглядите. Вы — офицер с огромным военным опытом, профессионал высочайшей пробы. И Вы — искренний патриот нашего Отечества, в чем я не имел ни малейшего повода усомниться. Но, хоть я и не был в вашем распрекрасном XXI-ом веке, теперь я понимаю со всей отчетливостью, что его отличия от нашего нынешнего времени велики. Весьма велики. И они отнюдь не только в машинах или общественном устройстве. Поэтому, давайте не будем затрагивать вопросов чести или совести. Останавливаться на моральных аспектах случившегося смысла не вижу. Пока. Тем более, что Вас, в отличие от Михаила, прямо ни о чем таком я не спрашивал.

Сначала нам требуется прояснить главное. Судя по всему, в основе Вашего решения утаить от Нас с Государыней столь важную информацию, лежали соображения высшего порядка. Некие обоснованные опасения. Не зря же Михаил упомянул Вашу «безупречную логику». Следовательно, существует и некая причина, объясняющая Ваш поступок…

Так скажите, почему Вы мне до сих пор не доверяете, Василий Александрович?

«Сработало! Величество главным ответчиком по делу назначил меня, а не Вадика. И не мудрено: выполнил студент ценное указание по переводу всех стрелок на „товарища куратора“ изящно, даже артистично. Посему и бит будет за свой болтливый язык сильно, но аккуратно. Хотя надо бы, по совести, самовлюбленному поросенку портрет конкретно подрихтовать, чтобы на всю жизнь памятка осталась, особенно учитывая здешний уровень стоматологии и пластической хирургии.

Однако, по логике вещей, Николаю и самому нет резона стирать Вадима в порошок. Наоборот: он нужен ему. И как врач для сына, и как „свет в окошке“ у любимой младшей сестренки, и как ценный советчик с багажем уникальных знаний, и как генератор идей, на этом самом багаже знаний основанных. А то, как царь сейчас „тряхнул за грудки“ нашего вундеркинда, обоим только на пользу. Этот „наивный чукотский вьюнш“ должен четко уяснить наконец, в какой каше варится. Чтоб впредь не расслаблялся…»

— Прошу прощения, но Вы не во всем правы, Ваше величество. О каком-то серьезном недоверии речи не идет. Во всяком случае, после Манифеста, зачитанного флоту Вашим братом во Владивостоке. Но в главном Вы не ошиблись: у меня есть серьезные резоны не вываливать на Вас известные мне факты неурядиц в семействе Романовых. Вернее, были до этой минуты, Вы ведь решительно намерены настоять на рассказе о них, не так ли?

Только сначала, чтобы снять опасения Вашего величества в злонамеренности моего долгого умолчания, поскольку таковые возникли, прошу дозволения кое-что пояснить Вам и Государыне Императрице.

Во-первых, я сам намеревался рассказать Вам все. Когда узнаю Вас получше. Но — тет-а-тет и лишь в том случае, когда появятся объективные предпосылки для введения Вас в курс этих дел, а также когда исчезнут щекотливые моменты, позволяющие заподозрить меня в двурушничестве. К сожалению, сейчас таковые присутствуют.

Так, Вы можете подумать, что мой рассказ о морганатических союзах, заключенных Вашими родственниками вопреки запретам, и с последующим прощением ослушников, это своеобразная «протекция» для того, чтобы склонить Вас на дозволение брака Вашей сестры Ольги Александровны с господином Банщиковым. Вы даже можете воспринять это за попытку влезть в Вашу семью с некими, далеко идущими планами.

Вы можете решить, что рассказ об «августейшем бунте» ряда великокняжеских особ, приведшем, в итоге, к принуждению Вас к отречению в 1917-м году, причем и за себя, и за Алексея, это попытка давления на Вас в вопросе дозволения для ИССП оперативной разработки скомпрометировавших себя членов правящей фамилии.

Наконец, Вы можете посчитать это огульным оговором, попыткой известной группы лиц ограничить Ваше общение с родственниками, в целях усиления влияния на Вас этой самой «группы».

А чему Вы удивлены? Если Вы готовы к предельно откровенному разговору, могу такую постановку вопроса только приветствовать. Ведь впереди страну, и всех нас вместе с ней, ожидают испытания, по сравнению с которыми прошлый «японский» эпизод может показаться со временем невинным пикником на пляже. Тем более, что здесь сегодня по Вашему повелению наконец-то собрались все те, кто действительно необходим Вам для принятия решений по стратегическим направлениям движения на ближайшие годы.

Конечно, немного узнав Вас, Государь, я существенно скорректировал свое прежнее мнение о Ваших личностных качествах, построенное на основе того «портрета», который в нашем времени доступен всем, благодаря мемуарам господ Витте, Милюкова, Родзянко, Гучкова, Керенского и им подобных Ваших недругов. Сейчас я не сомневаюсь в том, что пугливой мелочности и иезуитской подозрительности от Вас ожидать не следует. Тем не менее, я пока не уверен в том, простите, что эти полтора года тяжких испытаний избавили Вас от бациллы фатализма. Или же от способности менять «окончательные» решения на диаметрально противоположные. Причем, по нескольку раз на дню.

Да, бесспорно, очерняли Вас сознательно и талантливо. Однако, проблема в том, что и страстных защитников у Вас почти не оказалось. В ходе гражданской войны ни одна из серьезных сил, противостоявших Красной армии коммунистов, не поставила себе целью Ваше возвращене на трон. Лишь горстка не изменивших присяге офицеров и юнкеров генерала Корнилова и полковника Дроздовского…

Согласитесь, позорный проигрыш Русско-японской войны, а затем два с половиной года регулярных, кровавых поражений на германском фронте Первой мировой, авторитета фигуре державного вождя не способны добавить. Как и общая неустроенность внутренней жизни. Особенно, не решенные жизненно важные проблемы беднейших народных слоев — крестьянства и пролетариата.

Во-вторых, совершенно очевидно, что нынешний ход событий серьезно отличается от того, который в общих чертах известен нам, — Василий выразительно кивнул в сторону Петровича и Вадика, — Из учебников истории последней четверти этого века…

Мир изменился. Так, например, никакой попытки мятежа во главе с вашими дядьями Владимиром Александровичем и Николаем Николаевичем у нас не было. Следовательно, и судьбы остальной Вашей родни сейчас, в иных обстоятельствах, скорее всего, сложатся иначе. Но возможность совершить преступление и собственно преступление — не одно и то же. Как говорится: «Бытие определяет сознание». Поэтому я прошу Вас воспринять всю ту информацию, которую Вы с Государыней узнаете от меня, исключительно лишь как потенциальную угрозу, а не как стимул к немедленному действию из-за неотвратимой беды. Грешно судить за не совершенное.

Примером, кстати, может послужить Ваш любимый брат Михаил Александрович, в жизни которого теперь уж точно не возникнет никакой мадам Вульферт. Надеюсь, сейчас Вы оценили мою настойчивую просьбу, о срочной отправке ее супруга военным агентом зарубеж? Не сомневаюсь, в стокгольмском высшем Свете эта гиперактивная дама сможет найти более подходящие объекты для своего деятельного внимания.

И, наконец, в-третьих. Если откровенность, то откровенность до конца…

Как было сказано, я немного узнал Вас, Ваше величество. Ключевое слово здесь — немного. Поэтому мне удобнее было решать Ваши потенциальные проблемы «в темную», не выводя Вас из душевного равновесия. Серьезные риски необходимо, по возможности, минимизировать, а железобетонной уверенности в Вашей лояльности к нам у меня пока нет. Только не сочтите это за трусость или недоверие. Тем паче, — за неверие…

Кстати, о неверии. Как Вы сами отметили, мы пришли из иного времени. Вопросы Веры в церковном смысле там не были нашей доминантой. Поэтому, несмотря на то, что здесь Вы не только Император, но еще и главная фигура в православной иерархии, в моей душе дополнительного религиозного трепета это обстоятельство не порождает.

Возможно, я скажу ересь, но если Церковь не отделена от госаппарата, превращена в его рядовой административный орган, такое государство проигрывает в эффективности, лишаясь, как сложная, работающая система, важнейшей обратной связи. Для попов на зарплате удобнее лояльность властям, а не донесение до них причин недовольства народа. Такая Церковь тоже проигрывает: насыщается карьеристами в рясах, теряющими у паствы авторитет, колеблющими ее стойкость в Вере. Проигрываете и Вы, как монарх. Властная функция правителя в земных делах для подавляющего большинства подданных важнее того, что Вы — помазанник Божий и глава Церкви. Зато справедливости и помощи от Вас ждут как от наместника Божия. И в любых массовых проблемах у народа виноваты Вы, ибо Бог должен все видеть. Нет, не зря сказано: Богу — божье, а кесарю — кесарево…

Откровенно говоря, я в принципе не понимаю, зачем православному Третьему Риму — России — аж две сотни лет брать пример с англиканского сектанства, анафемствованного даже католическим Папой?

Но я отвлекся, прошу прощения, Государь. Резюмируя сказанное: мое нежелание нагружать Вас фактурой, выставляющей Ваших близких в крайне неблаговидном свете, это объективное следствие того, что Вас, как человека, как личность, я пока недостаточно близко узнал. Уж, не взыщите строго, но восторги Михаила Лаврентьевича на Ваш счет не способны заменить мне моих собственных, личных впечатлений.

Понимаю, это может показаться обидным. Возникает резонный вопрос: какие у меня есть основания для сомнений в стойкости Государя? В его лояльности? Откуда, вообще, способны были родиться подобные пароноидальные настроения, такая неблагодарность? Если, по большому счету, Вы в полном согласии с нами выполнили почти-что все наши рекомендации и просьбы. Почти. Только не все…

Мои сомнения — прямое следствие того, что несмотря на попытку Ваших дядюшек учинить госпереворот, Вы упорно не позволяете ИССП вести оперативную работу по Романовым, по высшим дворянским фамилиям и гвардейскому офицерству. Принцип равенства перед законом на данный момент лишь декларирован. Но это — частные мотивы. Есть опасения иного порядка. Понятно, что обстоятельства и время меняют людей. Мне, во всяком случае, очень хочется на это надеяться. Но вот Вам, Ваше величество, два факта из истории нашего мира.

Идет 1905-й год. Россия разбита Японией. В стране предреволюционная ситуация. Стачки, забастовки, террор. Положение для властей — хуже некуда. И Вы предпринимаете два решительных шага. Во внешней политике — заключаете с кайзером антибританский союз. Во внутренней, — идете на созыв парламента, Думы. Причем в первом случае не посчитавшись с тем, что договор с Вильгельмом вступает в явное противоречие с русско-французским пактом, а во втором, — не придав значения тому факту, что закон о выборах депутатов еще «сырой», ценз занижен, и такая ситуация провоцирует заполнение думских кресел горлопанами, популистами и даже прямыми врагами государства.

Сами по себе, это верные решения. Но при их реализации, из-за спешки, допущены технические ошибки. Над ними нужно было работать, исправлять. Однако, Вы поступили иначе. Подписанный Вами договор с германским Императором отказались выполнять, а Думу, как только острота кризиса спала, разогнали. Закон о выборах был кардинально изменен, и в итоге Вы получили ручной, декоративный парламент, штамповавший все законопроекты правительства без сучка, без задоринки. Лишь вокруг флотских программ ломались копья: слишком больной была память об унижении наших моряков самураями, и слишком дорого стоили новые, громадные линкоры.

Такого отступничества и неверности слову Вам не простили ни кайзер Вильгельм, ни российское общество…

Понятно, что Михаил, излагая Вам эти эпизоды, так акценты не расставлял. Но я-то обязан это сделать. По долгу службы. Такие моменты гробят авторитет верховной власти на корню. Именно из них вырастают войны и революции…

Выразительная пауза, взятая Балком после этих слов, оглушила всех собравшихся физически осязаемой, ватной тишиной. Бившаяся в стекло бабочка нашла приоткрытую форточку и упорхнула. Из парка не доносилось ни звука. Птицы и кузнечики смолкли, стих шелест листвы деревьев, а внезапно померкшее закатное солнце мрачной стеной заслонила заходящая с запада предгрозовая туча.

— Вы можете считать меня паникером или перестраховщиком, — отчеканил Василий, впервые с начала своего монолога пристально взглянув в глаза Императрицы, — Однако, я должен был учитывать вероятность того, что после подобных откровений мы, все четверо, до конца своих недолгих дней будем обитать в крепостном равелине. Как обязан был я учесть и то, что в столь прискорбном для нас случае, судьба России может покатится по трагической дороге, в нашей истории уже вымощенной костьми десятков миллионов погибших. И в их числе — останками Вашей семьи. И сына Вашего, и дочерей…

Вот чего я страшусь на самом деле. Поскольку, как человек действительно военный в отличие от господина Банщикова, я при любых обстоятельствах не имею права личные интересы ставить выше державных.

Вот, пожалуй, и все, что нужно было сказать в качестве предисловия. Теперь, Ваше величество, если прикажете, я готов изложить факты нашей истории, не лучшим образом характеризующие некоторых Ваших родственников.

Только подумайте еще раз: Вы этого действительно хотите? Здесь и сейчас?

— Все-таки, Государь, почему Вы так не любите ворон? И котов?..

— Это Вы по записям в моем дневнике рассудили, Василий Александрович?

— Ну, в общем-то, да…

— Знал бы, что мои интимные записки станут романом, пожалуй, вел бы их иначе…

Люблю я кошек. Люблю, — вымученно выдохнул Николай, — Только исключительно домашних. Которые не лазают на деревья и не разоряют гнезд разной пернатой мелочи. Девочки, знаете ли, просто обожают всех этих синичек, трясогузок и воробьишек разных. Вон там у нас кормушка висит, видите? А представляете, сколько их слезок проливается, когда какой-нибудь наглый котище бежит в кусты с очередным несчастным снегирем или поползнем? Или с бельченком? А рыженькие у дочек с рук орешки берут…

Вороны и сороки — эти первые воровки до яичек, за что дробь свою и получают. Но главная вредительница — кукушка. Хитрая, сторожкая негодница, дело свое мерзкое рано по утрам творит, как будто знает, до какого часа ей можно озорничать безнаказанно. Раза три только и попадалась мне на мушку.

Кроме того, бродячие псы, кошки и забегающие зимой почти до порога лисицы, — это бешенство. Одна царапина или укус, и сами понимаете… Избави нас, Господи, от такой напасти. Но, как говориться, Бог есть Бог, только и сам будь не плох. Вот и защищаю свое гнездышко по мере сил от природных напастей. Такова оборотная сторона нашей лесной жизни, — Самодержец широким жестом очертил великолепие окутанного послегрозовым туманом парка, окружавшего дворец.

— А от напастей людских Вы всерьез обороняться намерены? Когда же Вы осознаете, Государь, что неприкасаемых вокруг Вас не должно быть? Ведь вся мировая история, не только русская, наглядно демонстрирует, что главная опасность для правителя, для дела всей его жизни, может исходить из самого ближайшего окружения?

— Жену и детей тоже прикажете в список подозреваемых назначить?

— Если скажу, что все зависит от обстоятельств, Вы станете считать меня кровавым маньяком, подозревающим всех и вся?

— Нет. Вы на князя Влада Цепеша нисколечко не похожи, Василий Александрович…

Я знаю, что исторические прецеденты вероломных предательств со стороны самых близких людей имеются. Но Вы же прекрасно понимаете, что это все не про нашу с Аликс семью?

— Понимаю. Однако, в связи с тем, что Вы только что узнали, убедительно прошу Вас оградить Государыню от явного участия в политических и кадровых решениях. Не секрет, что особой популярностью в высшем свете, да и вообще в верхних слоях российского общества, она не пользуется. Сравнительно с Вашей матушкой или супругой Вашего дяди Владимира Александровича. Поэтому в сложившихся обстоятельствах любая активность Александры Федоровны в этих вопросах непременно будет использована во вред Вам и стране. А в желающих затормозить начатые Вами реформы, недостатка не усматривается.

— Не беспокойтесь. Вы ведь сами сделали акцент на том, что ей пришлось коснуться столь важной сферы в критический момент для государства, и в связи с катастрофическим отсутствием вокруг нас с Государыней преданных и даровитых сподвижников. Сегодня все иначе. Кризис, вызванный подлым нападением япошек, счастливо преодолен. Смуты из-за одержимого гордыней малоросса-расстриги Гапона не случилось. И, главное: теперь рядом с нами Вы и Ваши друзья, Василий Александрович. Следовательно, с нами и Ваша неоценимая помощь в правильной расстановке правильных людей.

Опять же, разве не сами Вы признали, что сейчас авторитет власти весьма высок, и если этот, как Вы выразились, кредит доверия, не будет нами опрометчиво растрачен, то десяток лет для расчетливого проведения реформ страна получит. Не так ли?

— Теоретически, Государь. Но Вам противостоят очень серьезные внешние силы. И они постараются…

— Нам с Вами они противостоят, — Николай прервал Василия, пытливо взглянув ему в глаза, — И полномочий у ИССП достаточно, чтобы эффективно бороться с ними по всему миру. Однако, не обессудьте, мой дорогой друг, но против моего понимания чести и долга Государя, я пойти не смогу. Поэтому никаких провокаций или специального шпионажа за представителями царствующего Дома, а также высших дворянских семейств России, ни Вам, ни Сергею Васильевичу Зубатову, я не дозволю и ничего подобного не потерплю.

Будем считать это моим личным, персональным полем битвы. В борьбе за сердца и умы близких ко мне людей я не приемлю помощи, достигнутой такими методами. Прошу понять меня правильно и не таить в душе обиды. Мой отказ никоим образом не должен задеть Вашу честь офицера и дворянина, с похвальным рвением ищущего эффективные способы исполнения служебного и верноподданнического долга. Да, я понимаю, что этим многое усложняю для Вас. Но тут уж ничего не поделаешь…

Что же касается Вашего предложения о даровании амнистии моим родственникам, наказанным за мезальянсы и тому подобное, думаю, тут Вы правы. Момент действительно подходящий. Если они смогут правильно оценить это, мы получим сильных союзников. И по поводу разрешения на браки для великих князей Кирилла Владимировича и Николая Николаевича, особенно под тем «соусом», что Вы рекомендовали, лично у меня никаких принципиальных возражений нет, Василий Александрович. Однако мне очень важно знать мнение Императрицы. Особенно в случае с Кириллом и Викторией-Мелитой. Сама же по себе идея не требовать немедленного перехода невесты в православие, в данном свете выглядит хоть и циничной, но рациональной…

Как Вы сказали: держать друзей подле себя, а недругов, прямо-таки, заключать в объятия?.. — Николай задумчиво провел рукой по влажной от дождя колонне, — Решили из меня самого шпиона сделать? Понимая, что следить за родичами я Вам не позволю?

— Какие еще приемлимые варианты Вы мне оставили?

— Боюсь, никаких. Тем более, что этот, как Вы выразились «канал для слива дезы в Лондон», в самом деле выглядит перспективно. Хотя это все ужасно неприятно для меня. Ведь чистой же воды макиавеллевское интриганство и двурушничество!

— С волками жить — по-волчьи выть, Ваше величество.

— Угу. Спасибо, дорогой. Однако, выслушав Ваш рассказ, возразить по существу мне нечего. Чего-то подобного и нужно было ожидать. Распустились. Вот мой покойный отец умел держать всю Фамилию в узде, а не убеждать и уговаривать.

— Зато кое у кого неплохо получалось убеждать и уговаривать его самого.

— Ну, разве что в мелочах…

— Ничего себе, мелочи. Золотой стандарт «имени Ротшильда» и союз с галлами! Боже упаси нас впредь от таких мелочей. Их последствия еще лет двадцать расхлебывать.

— Да, пожалуй, тут я не прав. Сергею Юльевичу отец доверял. Хотя, по части немцев, откровенно говоря, он и сам Бисмарка терпеть не мог. Из-за Берлинского конгресса. А Вильгельма вообще считал инфантилом. Однако, вопрос с Витте уже решен, не так ли?

— В стадии решения, так скажем. Важнее разобраться с последствиями деятельности этого «финансового гения». Кстати, а что там нового из Парижа, Ваше величество? До сих пор в коме пребывают после русско-германских торжеств?

— Французы — и в прострации? Как бы не так. Информирую Вас из первых рук: после проезда Столыпина через Париж по пути в Америку, четыре представления Нам от мсье Делькассе их посол сделал, по поводу срочного визита их министра иностранных дел для консультаций по «вопросам, представляющим взаимный интерес». Четыре!

Мы пока отбиваемся: новое правительство, указы, законы, правки бюджета в связи с началом переселенческой программы на год раньше запланированных сроков и грядущим созывом Думы, утряска вопросов с японцами в свете приближающейся Конференции, простуда Цесаревича…

Но со своей стороны, мы дали им понять, что не требуем немедленного расторжения конвенции Парижа с Лондоном, исключительно полагаясь на полную и безоговорочную поддержку галлами нашей позиции на мирной Конференции. Их аргументы о том, что Антанта, де, была заключена ими исключительно ради недопущения русско-британской военной конфронтации, пусть доверчивым маврам и мальгашам на уши вешают.

— Жестко.

— Да. Но момент подходящий. Пусть уяснят, что они в положении оправдывающейся стороны, а не мы. И сказанное Столыпиным — не шутки. Кстати, Алексей Александрович во время пребывания во Франции им должен разъяснить сие предметно. Он это умеет. Так что от представителей Фамилии — не одна только головная боль, — Николай выразительно подмигнул Василию, на мгновение став похожим на нашкодившего мальчишку, — Как верно подметил Константин Петрович Победоносцев, надо работать с теми, кто у нас есть. А некоторые человеческие недостатки имеют свою оборотную сторону, не так ли?

— Конечно, Ваше величество. Только недостаток недостатку рознь…

— Но, поразительно, все-таки: неужели наша Даки, Виктория-Мелита, действительно способна опорочить ради Кирилла несчастного брата Аликс на весь свет? Никогда бы не подумал, — Самодержец вновь нахмурился, возвращаясь к больной для него теме, — Хотя разок уже стращала этим. Женщины порой и не на такое способны. Эх, Кирилл, Кирилл…

Сам-то он слабоват для всего бесстыдства, о котором Вы порассказали. И, конечно, если бы не Вы с Михаилом, не Зубатов, какой кошмар мог бы случиться этой зимой? Не ожидал я от дади Володи. Теперь понятно: это все его супруги, маман Кирилла, заслуги. Тетушка Михень на тщеславии спит и гордыней укрывается. Откуда что берется, помилуй Бог! Вот она, женская зависть: ревность к Аликс и ее сестрам застит ей разум. Ну, как же? Чего стоит их тщедушный Гессен в сравнении с ее гордым Мекленбургом! Чаще надо в зеркало смотреть. И думает, что раз научилась вертеть Владимиром Александровичем как хочет, значит и всех прочих здесь подмять под себя сумеет? Ну-ну…

Но, все-таки, Василий Александрович, как теперь строить отношения с семейством Владимира Александровича? Только, чур, попрошу методы Малюты Скуратова и Петра Толстого не предлагать.

— Ну, если без истовости, тогда старые, добрые кнут и пряник, — Василий плотоядно усмехнулся, — С одной стороны, это свадьба и новые эполеты для сына, с другой, генерал-губернаторство для отца. В Тифлисе или Варшаве, на выбор. Лет, так, на пять. Заодно мы и посмотрим, кто из первых фигур «Двора Марии Павловны» отправится за ними следом.

— Я же попросил — без провокаций!

— Какая же это провокация? Проверка на вшивость. Или на верность, если хотите. А вот кому именно, — Вам или Вашему дядюшке, пусть с этим означенные господа и дамы сами определятся. Причем, публично-с…

— Вы полагаете, что дядя Володя согласится на такую… ссылку?

— Если альтернативой будет Шлиссельбург или вечное изгнание, чего на самом деле он и заслуживает, то согласится. Но я не советую дебатировать с ним это в формате «один на один», Государь. Вы хорошо знаете за собой слабость при его, Николаши или Алексея Александровича воплях и топании ногами. Зубатова, Плеве и Дурново пригласите, пусть обязательно поприсутствуют. И Константин Петрович тоже лишним не будет, для пущей авторитетности.

Заговоры на тормозах не спускаются. В смысле, что без воздаяния они оставаться не должны. Попытка мятежа — не пьяная бравада за ужином. Дядя Володя сейчас для Вас не милый родственник, брат отца и вождь Священной дружины. И даже не недруг уже. Он для Вас — государственный преступник. Иного определения для него после случившегося нет. Вы и так слишком затянули с экзекуцией, Ваше величество.

— Господи, как же я этого не хочу. Неужели нет иного, более щадящего выхода?

— Нет, — жестко отрезал Балк, — И Вы сами это прекрасно понимаете.

Кстати, на таком примере хорошо видно, что с прямым начальствованием великих князей над крупными объединениями вооруженных сил нужно срочно заканчивать. Одно дело безответственное «шефство» генерал-инспектора, хотя и тут есть вопросы по заказам иностранных вооружений, но совсем другое, — командование. Причем, к Гвардии, флоту и кавалерии это относится в первую очередь.

— Я понимаю. С Николаем Николаевичем придется что-то придумывать, несмотря на его недавние заслуги в Финляндии. Но, давайте с Алексеем Александровичем, Михаилом Николаевичем и Сергеем Михайловичем пока повременим. Я просто не могу их внезапно и немотивированно обидеть. Тем более, что и наш флот, и артиллерия, в минувшей войне показали себя с самой лучшей стороны…

— Только не благодаря, а вопреки их августейшим шефам «с французским уклоном», Ваше величество. Вам ли этого не знать?

— Будьте же милосердны, Василий Александрович! — натурально взмолился Николай, — Ну, не могу я рассоритья со всей родней в одночасье! Что будет, если все они отправятся за Сергеем Александровичем? Я же просто не вынесу такого афронта и скандала.

— А Вам не кажется, что в сложившихся обстоятельствах Сергей Александрович как раз-таки поступил честнее всех?..

«Эх, хорошо зашло! Похоже, у Ники конкретная ломка. Его уютный мирок, словно крепостными валами защищенный от страхов внешнего мира монолитной твердью Семьи, с хрустальным звоном битой стеклотары только что разлетелся вдребезги. До Величества наконец дошло, что „Моя Честь зовется Верность“ — не девиз подавляющего большинства его родственничков.

Никому не пожелаю оказаться на месте короля, внезапно удостоверившегося в том, что он голый…»

Лишь в три часа пополуночи, проводив всех гостей и терпеливо дождавшись, когда заснет перенервничавшая из-за бурных событий минувшего дня супруга, Николай смог остаться наедине с собой и своими мыслями.

На виски немилосердно давило. Поэтому он неторопливо, стараясь не шуметь, чтобы не дай Бог, не побеспокоить кого-нибудь из домашних, оделся и прошел в свой кабинет. Там, в черном, лакированном шкафчике в углу, на такой случай хранилась еще со времен Александра III, периодически обновляемая настойка на травах и сосновых шишках.

Употребив половину рюмочки горьковатого и душистого целебного эликсира, царь несколько минут в задумчивости постоял перед портретом отца. Затем не спеша спустился на первый этаж и через полукруглый зал вышел на свежий воздух, в окутанный легким туманом парк, учтиво поприветствовав офицеров охраны у дверей.

Ночной эфир, влажный и терпкий после грозы, насыщенный ароматами цветов и теплой земли, живительным потоком ворвался в легкие. Завершив небесный путь, тихо и умиротворяюще шуршали последние капли дождя, скатываясь с карнизов и листвы.

Головная боль стихала…

— Господи. Как же хорошо, — полушепотом, чтобы не потревожить успокоившихся в Псовом павильоне собак, как обычно перенервничавших под раскаты грома, произнес он вслух, — Как хорошо…

Аккуратно обходя подсыхающие лужицы, поблескивающие серебром в волшебных, светлых сумерках вступившей в свои права белой ночи, «хозяин Земли Русской» свернул за угол, миновал парадные подъезды и остановился у роскошной клумбы с розами, окинув спокойным взглядом темную громаду родового гнезда.

«Так что? Мы больше ничего не страшимся? Какое новое ощущение…

Но разве не сказал Василий, что ничего не боятся только дураки или сумасшедшие? Вопрос хороший. Что он выделил в мемуарах фон Витте на мой счет? „Николай обладал поразительной способностью забывать про самую серьезную опасность, как только она скрывалась за дверью?“ Похоже, на умственную ущербность своего Государя намекает наш обиженый господин бывший министр?

Погоди, любезный, обиды твои на меня еще не закончились. Но будем считать, что экзамен на византийство мною сдан успешно. Попробывал бы ты сам спокойно жить и всем улыбаться, стервец, когда спиной постоянно чувствуешь угрозу от каждого куста!

Сегодня это ушло…

Притом, что опасностей меньше не стало. Скорее, прибавилось. Действительно, для Лондона, Вашингтона, Парижа и Вены наша военная победа и реформы — словно телега, застрявшая поперек их столбового тракта. Россия, начинающая вновь, на деле, проводить политику равноудаленности от мировых центров силы, ставшая преградой на пути дьявольских планов организаторов Большой войны, всем им костью в глотке.

Но равноудаленность — отнюдь не самоизоляция, а система договоров, в которой для России пока не хватало важнейшего элемента. Перестраховочного договора с Германией. Отправленная Парижу и Лондону нота о его неизбежном подписании, не даст там никому повода обвинить нас в вероломстве. Цена же вопроса для немцев — согласие Петербурга на оборонительный союз с Рейхом против происков Альбиона. Фактически, он становится венцом в конструкции общеевропейской безопасности на ближайшие годы.

Если британцы удовлетворятся тем, что наши планы военно-морского строительства будут ощутимо урезаны, скорее всего они будут вынуждены проглотить эту горькую для них пилюлю. Но — и тут Вильгельм прав — предавать огласке наш оборонительный пакт от бриттов — не резон. Слишком сильны джингоистские настроения в Лондоне, а лорд Фишер со своими сверхсметными дредноутами — тут как тут. Как верно подметил Василий, пусть гонка морских вооружений делает очередной виток без лихорадки, нам проще и дешевле. Хотя каждый их с немцами новый дредноут, это минус две полноценных дивизии со средствами усиления. Для нас — де факто сухопутной державы — чистый профит…

Ага! Вот как теперь заговорил „адмирал Пасифика“? — Николай тихо рассмеялся, — Неужели я в нем на самом деле настолько уверен?

Да. Уверен. Причем, не столько в капитане Балке, сколько в полковнике Колядине. Который, по итогу всего им уже содеянного здесь, должен стать генерал-лейтенантом, как минимум. Но дело не в эполетах. Дело в том, что сегодня, впервые с тех благославенных времен, когда отец был в силе, я почувствовал, что есть на свете человек, которым можно закрыться, словно каменной стеной от любых враждебных происков…

И ради этого я, молча, готов терпеть от Василия такие унижения?

Но какие, собственно? Разве не четко он расписал все слабости моего характера? Он понимает меня. Знает, как облупленого. И видит насквозь. А на правду грешно обижаться. Наверное, оттого и возникло ощущение, что я стою перед ним со спущенными портками, будто перед отцом с хворостиной. Хоть и драл ПапА наше мягкое место всего лишь пару раз, когда словестные аргументы у него иссякали, но ведь поделом…

Сегодня я сам — царь. Отец всем и каждому. Государь Император и прочая…

Так что с того? Разве Балк на конкретных примерах не показал, что процарствовав десять лет, я до сих пор не понял ни реальных проблем нашего народа, ни побудительных мотивов поведения многих родственников? А то, что я царь, ему, похоже, как он смешно выразился, „до лампочки“. Его цель не власть, не карьера придворного. Великая Россия и минимум ее людских потерь на пути к подлинному Величию, вот идея фикс Балка.

Господь наставил его, атеиста и отнюдь не поклонника самодержавия, на понимание того, что ради Величия Державы целесообразно сохранить монархию, не ввергая страну в пучину дикого, революционного шабаша. Он намерен дать мне с сыном шанс исправить кучу ошибок предшественников, которые привели к тому, что самая богатая недрами и самая населенная страна в мире, плетется в обозе мирового прогресса.

Возможно ли мне, наконец осознавшему это, роптать на роль, которую Всевышний предначертал Василию Александровичу исполнить? Да, кстати! Я понял, почему Господь выбрал именно Балка. Понял в тот самый момент, когда едва не прирос ногами к земле от его взгляда и от внезапного вопроса: приходилось ли мне, как офицеру, писать письма матерям и женам моих погибших солдат? Оказывается, там, в его жестоком времени, это было обязанностью их непосредственного командира.

И что же получается? Что человек, которого я искренне считал выдающимся воином по призванию, идеальной боевой машиной воплоти, глубоко в душе ненавидит войну! Он не сделался ее рабом или кровавым морфинистом. Но, благодаря ей, он понял истинную цену человеческой жизни…

Отныне постыдная и греховная мыслишка об использовании их четверки до крайней черты с последующим решительным расставанием, мною окончательно и бесповоротно отброшена. Раз Горним промыслом эти люди ниспосланы к нам, пускай же дело свое доводят до богоугодного завершения. А мне остается лишь молиться за искупление греха неверующего Фомы и помогать им по мере сил…

Только хватит ли их, сил-то? Пример свежий — требование особых полномочий для ИССП и отстранение дяди Алексея от главноначальствования над флотом и портами. Готов я, окончательно отказав Балку в этом, даже если будущее следствие по делу Витте и казнокрадов в эполетах прямо укажет на злоупотребления генерал-адмирала, стерпеть унижение действием, на которое под занавес едва не нарвался Михаил Лаврентьевич?

Правда, до этого не дошло, поскольку брат с сестрой и Аликс на Василии буквально повисли, умоляя его „дать слово не калечить бедного мальчика“. Стыд и срам! Хотя, по делу, поколотить его надо было. Но как душевно прозвучало: „Не прокатиться ли нам до города вместе, а, господин главный трепач и обманщик?..“

Только Мишкин своего друга и сумел утихомирить. Возможно, я был не прав, когда утром не позвал брата, но мне совершенно не улыбалось, чтобы он услышал историю про его бульварный романчик с женой нынешнего военного агента в Стокгольме. Это уже без меня, когда мы с Василием вышли на воздух посекретничать, оставив общество ужинать, Ольга его вызвонила. Заварила кашу, словно девчонка, вот и мечется, заступников ищет…

Так, может, разрешить им? Тем более, что после развода с Ольденбургом перспектив на ее удачный династический брак практически нет. Надо подумать. Хорошо подумать. Но сначала разберемся с грешниками из родни, ждущими амнистии. А также с Николашей и Кириллом, перед этим выдержав очередную истерику матушки из-за Витте с компанией. И из-за финнов с жидами…»