ВЫСИЖЕННЫЙ БОЛТУН

Странно устроен человек! Никогда не бывает доволен тем, что имеет, и мечтает о чем-то недоступном. И наворочает в мыслях непостижимого. Так вот, к примеру, бедняки мысленно пересчитывают свои банкноты, да притом самые крупные…

Наши мечты не так уж недостижимы: нам хочется повесить к ремню несколько автоматных магазинов, закинуть за плечо вещмешок с ручными гранатами, надеть маскировочный халат да переползти удачно пядь за пядью через снежную пустошь по ту сторону канала Риня.

В окопах за каналом — зеленые ящерицы, черные змеи, называемые противником. Вся задача состоит в том, чтобы одного из них с прикушенным языком за зубами протащить к нам и чтобы он кое-что нам рассказал бы. За эту работу, сообщили из штаба дивизии, полагается двадцать дней отпуска и орден. Хорошее дело — прогуляться по Болгарии с орденом. Идешь, а за тобой гурьбой уличные ребятишки, а ты делаешь вид, будто не замечаешь их. Рассказываешь в корчме всякие были и небылицы, а тебя ласкает чужое восхищение, зависть или шевелящиеся губы, которые матерятся, потому что хозяин их не на твоем месте. Одно дело — задубелый, голый фронтовик, другое — когда на груди твоей сверкает крест за храбрость!..

Каждому поэтому грезится, как он тащит за мундир офицера, как доставляет его командованию на «беседу», как потом ошарашивает серую солдатскую братву рассказом о своих похождениях и даже говорит потом односельчанам, что если бы офицер не был таким толстым, то можно было бы и двоих приволочь. За двадцать дней поездки в Болгарию чего не сделаешь!..

Хочется каждому, но отправиться решает один поручик Харамов. У поручика светлая душа, дома невеста осталась, и поэтому иногда он пускается в рассуждения:

— Не дело, брат, ждать розовый конвертик, поцелуйчик на бумаге, засушенный между двумя подснежниками из промокашки, или кудрявый волосок в целлофане…

Поручик закончил химический факультет, мог бы командовать химвзводом полка, находиться подальше от огня, но он не хочет расставаться с ударной ротой. Он не из жадных до славы, мундир не может скрыть в нем учителя, а вот решил охотиться за «языком». Или не смог больше глядеть на локон в целлофане, или проснулся в нем азарт, и он готов опередить любого удальца.

Ночь глуха. Молчат немцы, молчим и мы. Над Надятадом повисает ракета, и очертания каменного города плывут, шевелятся. Алеет пожар в направлении Водвице. Поручик натягивает белый халат — отправляется разведать ничейную землю впереди позиций, чтобы нащупать скрытую тропку к «черным змеям». Рядом с ним два солдата застегивают какие-то ремни. Все трое спускаются по крутому откосу к каналу и исчезают. Деревья скрипят под порывистым ветром. Влажная темень. По снежной равнине то здесь, то там чернеют снарядные воронки. Где-то там домики, в которых притаилось наше боевое охранение. Пусть сидит себе боевое охранение — поручик Харамов пошел по другим делам!..

Не от ветра зашумела вдруг неубранная кукуруза. Человек проскользнул, человеком запахло. Харамов улавливает шаги, толкает пальцем предохранитель автомата, затихает. Шаги приближаются, трещат сухие стебли. Тот, за кем отправился поручик, идет сам, на собственных ногах…

— Стой!..

Харамов с этим единственным словом выплескивает собранный в груди воздух, который душит его затаенным дыханием. Из тростника выдвигается силуэт человека:

— Да подожди ты! Ухлопаешь ведь ни за что…

Какой там силуэт — наш солдат! Одна рука его поднята вверх, другая — на штанах. Идет и ворчит. Можно ворчать, когда избежал пули. Рассказывает о каком-то жирном куске, который съел и который в шестой раз гонит его из боевого охранения на воздух. Заикается о каких-то внутренностях, что плачут по бобам, а бобов нету, и о чем-то еще слова роняет, а в ушах поручика сплошной свист.

— Ты, брат, над удачей моей сидел на корточках, — вздыхает Харамов. — Скажи мне по-португальски! Если хочешь, и по-китайски. Только бы по-болгарски не слышать…

Автомат его повис дулом вниз. Все в поручике опустилось и повисло где-то между небом и землей, где-то между нашими и вражескими окопами…

Поручик Харамов ждет удачу, над которой не присел бы, расстегнув ремень, солдат, а из дивизии прибыл подпоручик Харизанов с отделением разведчиков. Приехал и командир полка. Адъютант соскакивает с желтой подножки, услужливо открывает дверцу автомобиля, и полковник Шопов высовывает наружу запыленный сапог. Подпоручик Харизанов стоит чуть в стороне, держа руку у козырька. Голенища его сапог затянуты сверху ремешками, сверкают две никелированные пряжечки. И не хочешь, а поймешь, что Харизанов любимец: позволяет себе не замечать старших, а старшие делают вид, что не видят этого. Ну да придет час, и ему вложат в башмак горячего навоза!..

Командир полка хочет посмотреть на то место, где после артиллерийской подготовки Харизанов вклинится с отделением солдат и схватит за воротник хотя бы одного немца и откуда вернется живым и здоровым. Капитан Загоров раскрыл артиллерийский планшет и готов остро заточенным карандашом нанести участок на карту…

Смеркалось. Лицо Харизанова сильно изменилось. А может, нам так кажется из-за белого халата? Капюшон над каской натянут, халат над навешанными по поясу ручными гранатами надулся. Снаряды Загорова сотрясают город, небо звенит, как жестяной противень. Бьет в ноздри запах тротила.

Подпоручик подает своим солдатам знак, хватается за бруствер и выпрыгивает из окопа. Орудия рвут в клочья воздух за нашими спинами, свистят снаряды, трясется небесная жесть. Потом взрывы внезапно удаляются. В тот момент, когда исчезает грохот, нас начинает трясти бешеная пулеметная стрельба. Это немецкие пулеметы — узнаем их по треску.

Харизанов, наверное, спешит к вражеским окопам, прыгает в них, хватает «зеленую ящерицу» за горло и заставляет ползти под черным глазком автомата. Мы ждем, когда появится из мрака немец с поднятыми руками, а появляется подпоручик Харизанов в грязном халате. Он выплевывает землю, а может, и не землю. Чтобы не разговаривать, человек иногда нарочно плюется.

Все-таки человек разминулся со смертью, и жестоко мучить его вопросами… Он идет докладывать командиру, который ждет его у телефона в Эржебете, в штабе, а один из его солдат — Желё или Хубен — вытягивает шею:

— Мать его, эсэсовца!.. Земля кипит. Я кричу: «Да тут живого человека не осталось, притащим командиру не пленного, а падаль! А как артиллерия посместилась, иди-ка глянь! Отовсюду на нас с пулеметами… Ракеты светят и снимают с тебя подштанники! Догола раздевают. Да тут не мы пленного возьмем, а нас мигом, как кур, переловят». Только одна перебежка нужна была до окопа, да чьими ногами бежать? Поворотили мы и — вперед, вперед…

Какой-то хитрец подъел:

— Да назад, назад…

Солдат огрызается:

— Тебе-то чего? Ты сходи-ка в такое полымя, а потом я тебя поспрашаю, где перед, а где зад!..

Да, не впитали еще в себя наши подметки столько пороху, сколько нужно, но обязательно впитают. Сейчас наши вернулись с пустыми руками, но в следующий раз руки не будут пустыми.

Хорошо немцам пустила кровь дивизионная артиллерия! Укус, видно, до кости достал — стрельба утихла. Надо же человеку отдохнуть! Даже в мирное время не всякое изменение к хорошему хорошим оборачивается. А ведь мы на фронте!.. Если клуша затихла в гнезде, поди узнай, что она высидит, не болтуна ли?

День уже перевалил на вторую половину, и земля оттаяла. Наваленная над землянками, она процеживает через накат мутные капли. Солнце окрепло, его опаловый мячик мелькает в щелях разорванных облаков, пропадает и появляется вновь. После ночного мороза равнина показывается на свет, как в день сотворения. Как в день сотворения после глухого мрака, она светится и борется с качкой. Кругом клокочет вода, жужжат пчелы, и эти звуки вдыхают в землю радость жизни.

Накануне сумерек две остроконечные колокольни церкви Надятада вонзаются в зарево заката. Постепенно зарево становится фиолетовым, темнеет, над окопами разносится дыхание холода. Снова стемнело. Разбитые балки бетонного моста, торчащие из канала, как обглоданные кости, растворяются в сумраке. Этот мост мы называем мостом смерти, хотя на нем не погиб ни один солдат. Название мы выдумали сами, чтобы было страшнее, чем есть на самом деле. Впечатлительные корреспонденты газеты «Фронтовик» часто пишут о нем. Понимать написанное надо так: нога их вступала на место, напоенное кровью, овеянное смертью павших храбрецов, подвигом санитаров, вытаскивающих раненых под пулеметным огнем. А ведь дело обстоит вовсе не так. Ночью, переправляясь через канал, чтобы доставить пищу и боеприпасы для закрепившейся в кирпичной мельнице роты, мы даже отдыхаем между изуродованными фермами. Так было вчера, так было позавчера: немного тишины, немного пулеметных очередей, один-другой взрыв мины, ровно столько, сколько надо, чтобы мы не перестали уважать себя как фронтовиков. А сегодня? До каких пор немец будет молчать? И почему молчит? Немцы — солдаты опытные: учуяли, что нам до зарезу нужен пленный. Сейчас хотят понять, почему мы так нетерпеливы.

Время пропеть петуху, но он не пропоет. Где-то затрещал пулемет. Фронт, некому петь для нас серенады… Острый ветерок ребрит лужи корочкой льда. Мрак слегка рассеялся, стал синеватым и прозрачным. Луны нет. От холода посинели и звезды. Синее звездное сияние замерло неподвижно над равнинами, лесами и болотами. Ночной венгерский пейзаж — подобие земли. Но не подлинная земля, не настоящая равнина, деревья и снег…

Поручик Фырталев входит в землянку, снимает перчатки и приседает на корточки у железной печки погреть руки. Губы его потрескались, того и гляди кровь брызнет из них, а он забыл о губах, прислушивается:

— Не нравится мне это. В боевом охранении что-то происходит.

В низине около командного пункта роты гремят взрывы ручных гранат.

— Вытянись ты да поспи, — говорю ему. — Всю ночь мерз в окопах. Как рассветет, разберемся, что было.

Фырталев устраивается на нарах как есть, в сапогах. Адъютант укрывает его двумя одеялами. Дверца печки краснеет, пышет теплом. Только что разговаривали, а поручик уже спит. В его простуженной груди что-то тонко посвистывает, унося и меня в дрему…

Сколько мы спали? Солнце поднялось и искрит заиндевевшие ветви леса Ганайоши. Перед штабом весь взвод связи. Поручив Торозов, которого солдаты за глаза называют Тормозовым, идет о зеленой папкой под мышкой, ступает на носочки, чтобы не запачкать сапоги грязью.

— Почему не расходитесь? — кричит поручик. — Смотрите, какая бонбоньерка с карамелью. Одной паршивой мины достаточно, чтобы всех сразу подкоптить.

Солдаты посмеиваются. Торозов доволен, что сказал такое, от чего другие смеются, а сам приклеивается к «бонбоньерке», чтобы поинтересоваться происшедшим.

Ангел Георгиев — кандидат в унтер-офицеры из харманлийских сел. Маленькие глазки, усы торчком, на щеке грязная марля. Ангел живет вторую жизнь и жмурится на солнце. Оказался один против шести. Разрывы гранат, по поводу которых поручик Фырталев сказал, что в боевом охранении что-то происходит, — его работа.

Ангел был в карауле вместе со своим помощником — первым номером, которого он называет пайщиком. Солдаты слушают, вытянув шеи, а Ангел, жмурясь на солнце, рассказывает:

— Я говорю пайщику: «Мотни-ка до боевого да возьми чего-нибудь пожевать, а то на холоде челюсти так замерзнут, что завтра их придется шанцевым инструментом раскрывать». Пайщик хихикает: «А для левого горла что-нибудь принести?» Это он так мне про ракию говорит, потому как сердце у человека на левой стороне, а в ракии знают толк только люди с сердцем. «Возьми, — говорю, — но эту гулящую девку с умом потребляют. Тут фронт, — говорю, — и враз можно без головы остаться…» Шагнул пайщик в нишу, выполз из гнезда и пропал. Я как увидел, что один остался, — мороз по коже прошел, И снаружи мороз, и внутри мороз. Темень, ветер. Знаю, что камыш, а мне все чудится, что меня мать моя оплакивает. Ругаю себя на чем свет стоит. Дернул же меня черт про еду несчастную говорить. Пулемет вроде и придает смелости, а я говорю себе: «Ангеле, раз у тебя в руках есть эта штука, которая сеет погибель, то погибель эта и на твою голову. Раз тебя поставили стрелять по мясу, то и сам ты мясо для пули». И опять ругаюсь!

До прихода смены осталось два часа. Что же мне, как всегда, дожидаться смены?.. Боевое далеко, но не очень. Пайщик должен уже вернуться, а о нем ни слуху ни духу. Топаю ногами, чтобы согреться, обледеневшие сапоги разваливаются. И вот в то время, как я слушаю этот треск, что-то затрещало. Сердце мое подскочило от страха. Прислушался. Ничего! И говорю себе: «Показалось, это лед в лужах хрустит. Да и пайщику чего делать в камышах!» Я жду его прихода с другой стороны… Потрескивание повторилось, потом треснуло еще раз. Голос мой из горла рвется — вот-вот закричу. «Стисни зубы, собака, иначе сам волка в овчарню затащишь!..» К треску льда прибавилось царапанье по замерзшей земле. Как будто волокут что-то шершавое. Полночная пора — время вампиров. Слышал я, что вампиры похожи на надутые мехи, и чудится мне, что имею я дело с духами, а не с людьми.

На краю зарослей камыша что-то мелькнуло — люди! В белых халатах, пригнувшись, они несут что-то длинное, белое, похожее на корыто для извести. Дыхание у меня перехватило. Нащупал спуск, а рука моя как чужая, пальцы не слушаются. Идущие остановились, прислушались и снова двинулись. Догадался я, что люди несут резиновую лодку, чтобы переправиться на ней через канал. Путь их должен пройти в двадцати шагах от меня. Внутренний голос подсказывает мне: «Жди их, вблизи им всем будет каюк». Но дал о себе знать и другой голос: «Не подпускай их близко, потому что достаточно одной осечки твоего пулемета — и тебе конец». Выбрал золотую середину: подождать их, но не подпускать слишком близко. Ставлю на предохранитель мягкий спуск, в ушах звон стоит… Пальцы, что ли, меня подвели, не знаю, но пулемет затрясся, перед глазами моими заплясал огонь. Подумал про себя: «Только не подведи!» Сказал «не подведи», а он, как будто я велел ему замолчать, лязгнул и остановился. Те, что с лодкой, не дают о себе знать… Дернул я два раза за затвор, легко нажал спуск для проверки — запел. Полегчало на душе. Продолжаю ждать. А те продолжают молчать. Лежат и молчат. Вряд ли я их перебил, невозможно половиной диска уложить в темноте пять-шесть человек. Не свожу с них глаз, а сам гранаты аккуратненько по брустверу раскладываю. Посмотрел на лодку, вижу, ближе стала. Только тогда понял я, что они, прячась за белую лодку, толкают ее и ползут ко мне. Понял, да поздно. Вскочили они и бегом, вот-вот меня за воротник схватят. Нажал спуск, но и в этот раз не почувствовал толчков. Видел только огонек впереди мушки. Кто-то заревел зверем. Все-таки удивительное существо человек! Один умирает продырявленным, а у другого от его рева на душе светлеет. Пока менял диск, они в меня две гранаты шарахнули, да только взорвались те гранаты в стороне. И я в них гранатами. Теми, ребристыми… Свистнул этот насеченный чугун — и делу конец. Покорчились, поохали — вот и все…

Мой пайщик прибежал вместе со сменой. Издалека кричат мне пароль, чтобы я и их заодно не пригрел. Какой тут пароль! Кричу ему: «Иди сюда, дегтярь несчастный! Из моего котелка немного похлебаешь!..»

Дымятся теплые кучи навоза у конюшен. Ангел осматривается, куда присесть, и направляется к зеленому штабному ящику. Связные из штаба идут следом и снова окружают его. А он будет им рассказывать, как его напарник влез в «гнездо», как стучали у него зубы, как до утра оставался он на краю камышей, чтобы посмотреть на свету, что он «жал и молотил». У «обмолоченных» в карманах были хорошие ножички, а он большой охотник до немецких складных ножей. Хороший перочинный ножичек во всяком деле пригодится!..

Лицо у Ангела — ангельское. Глаза его искрятся золотом: то ли оттого, что не лежит он вместо тех у камышовых зарослей, то ли потому, что его представили к ордену. А может, оттого, что в кармане его лежит немецкий белый перочинный ножичек, который в любом деле годится…

Загрузка...