Теплый лед

ДНИ, КОТОРЫЕ СБЛИЗИЛИ НАС

Мы сидим на зеленой скамейке у фонтана перед казармой. Вы, наверное, можете представить себе такой фонтан: бетонное кольцо, затянутое тиной дно, торчащая ржавая труба, над которой журчит и плачет вода. Затоптанная клумба около фонтана огорожена рядком плотно уложенных наискось кирпичей. Какой-то командир полка в шутку назвал этот зубчатый круг «солдатское кружево».

Осень подкралась незаметно, и солнце еще не ушло от нас, и холода не пришли. Плацы залиты солнечным светом, легкие навесы по краям их кажутся близкими. Солдаты находятся далеко, но голоса их звучат совсем рядом. Даже когда разговор прекращается, в прозрачном воздухе звенят его отголоски.

Майор Ахтаров вернулся с границы, а ему все еще чудится, что он едет, что несет его неведомая сила. Он оставил дула в чехлах, уехал от полигонов с потрескавшимися от жары траншеями. Распаханная стерня и поредевшие виноградники проносились по сторонам газика серо-ржавыми полосами. Майор давно проехал мимо, а они все еще стоят у него перед глазами.

Тот, кто близок к земле и людям, носит землю и людей в глазах своих. Это всегда можно уловить по едва заметному движению глаз человека, по блеску зрачков, по улыбке…

Да, друг мой Ахтаров… Лучше бы мне не встречаться с тобой! Тогда не пришлось бы мне молча сидеть перед казарменным фонтаном с облупившейся цементной штукатуркой, копаясь в обсыпавшейся внутри меня штукатурке. Не скрывал бы я своих мыслей, увлеченный изучением «солдатского кружева», потому что эти кирпичи уложены «саблей», как когда-то мог укладывать и я. Не за что было бы мне укорять самого себя, потому что ты, скитающийся по пограничным районам, месяцами не видишь своих детей, а я каждый вечер испытываю радость от безмятежного сна моих ребятишек. Ты строишь дороги для нашей армии, острый щебень впивается в твои потрепанные сапоги, а я слушаю симфоническую музыку и доволен, что могу рассуждать о Рахманинове. Непрерывные дождя стучат по твоему промокшему плащу, ты кричишь, стараясь пересилить ветер, чтобы услышал тебя маленький, растворившийся в промокшей дали солдат, а я наблюдаю через стекло, как опадают на софийских улицах листья каштанов, наблюдаю и переживаю…

У тебя даже и в мыслях не было упрекнуть меня за все это, но я должен укорить себя сам, иначе наш разговор может стать фальшивым, нечестным. Командир дивизии сказал мне, что ты неразговорчив. Он заслуженный человек, но я не могу согласиться с ним, потому что знаю, что для любого разговора нужны двое. Если бы не так, ты не стал бы мне признаваться, что испытываешь неосознанный страх перед днем, когда должен будешь расстаться с армией. Подобная исповедь многих людей выглядит странной, и на тебя могут посмотреть со снисхождением. Пусть! Ты солдат, а солдаты всегда должны иметь противника.

Человек — гость на земле, гость и в армии, куда отправляется исполнять долг, непонятный некоторым людям. Ты один из многих, которые исполняют свой долг, и я не хочу тебе врать, что наступит день, когда имя твое высекут золотыми буквами на мраморной плите у ворот с красиво оштукатуренными колоннами и покрашенной в три цвета нашего знамени будкой. Но то, что тебе жаль расстаться с неудобствами, с нелегкой солдатской жизнью, делает тебя большим. Когда в один прекрасный день ты поймешь, что сохранил самоотверженность своей молодости, верю — ты будешь счастлив.

Ты усмехаешься: мы вообще хорошо понимаем друг друга.

Прямые брови, угловатая челюсть, серые глаза, в которых, может быть, есть иллюзии, но никогда не было лжи…

Рассказывай, я тебя слушаю! Ты хорошо ответил тому, с золотым вечным пером, когда он посетовал, что уже нет героики. Какие нелепые басни выдумывают некоторые люди!..

Рассказал ли ты ему о рядовом Йордане Манолове, о том самом, который считал себя спортсменом и из которого ты сделал солдата? Он, привыкший к поклонению, не скрывал своего пренебрежения к другим солдатам. Ты был командиром, ты должен был терпеть, потому что твое самолюбие нельзя было защищать властью устава. Ты делал это, потому что знал, что в таком пренебрежении может быть и капля силы. Ты понял это и начал действовать.

А как ты расставался с твоими солдатами? Среди них были разные ребята, всякое бывало, но они шли проститься с тобой, шли с деревянными чемоданчиками в руках, совсем другие, в ставших тесными костюмах. У тебя не было сил прощаться, впервые ты почувствовал себя слабым, и тебе захотелось сбежать…

И об этом ты умолчал! И о военной дороге, которую ты построил со своими мальчиками досрочно; и о генералах, проехавших группой по этой дороге, занятых своими разговорами, когда ты стоял в стороне — маленький армейский офицер, стоял вытянувшись перед черным асфальтовым полотном…

«Мы работаем, видим плоды трудов своих, и этого нам достаточно…» Мужские слова! И ты должен был произнести их. И о жене своей… Ты называешь ее супругой, и меня впервые это не раздражает, потому что воистину ты говоришь о товарище. Повтори, пожалуйста, что ты мне сказал! Это надо запомнить: «Для выполнения офицерского долга нужна и жена, которая бы его понимала…»

Ты возвращаешься домой поздно и приносишь в свою тесную квартирку запах казармы и сырости. Жена твоя поднимается с лавки, принимает шинель, и в одной незаметной улыбке жены ты открываешь все то, что люди называют благословенным домом. Открываешь и ту истину, что в доме может быть много людей, а все равно он будет пуст, но даже один человек может заполнить его до краев. Этот человек — твоя жена, и ты благодарен ей за это…

А героика?! Есть ли она теперь? Давно ли было, что Тунджа потащила ледяные глыбы и начала переполняться мутными водами? Вода вышла из берегов, и Ямбол вздрогнул. Тогда ты помчался туда. Тебе приказали — и ты отправился, не задавая лишних вопросов. Ледяные громады прудили воду, саперы бросали шашки, пытаясь взорвать их, а вода затопляла дома в низинах, и детский плач пронизывал тебя насквозь.

Образовавшийся в русле ледяной затор задерживал воду. Уровень ее поднимался устрашающе, грозя затопить свиноферму и весь Каргун. Тогда и прибыл командир дивизии.

— Берешься ли, Ахтаров? — спросил он.

— Сделаем, товарищ полковник.

Впервые ты не ответил по уставу. Устав — обязательная форма общения между подчиненными и начальниками, но здесь ты рисковал, и ставкой была твоя жизнь!..

Привезли большую лодку и взрывчатку. Среди солдат находился и рядовой Манолов — тот самый, со спортивной выправкой, и бригадир свинофермы Чапыров. Чапыров — полугорожанин, полукрестьянин. Смотрит и никак не может понять, что происходит. Смотрит через маленькие очки, одно плечо его приподнимается. Хорошо, что ему не все понятно…

Лодка отчаливает от берега. Над Тунджей навис тяжелый туман, видимость не превышает нескольких метров. Вода густа, как подсолнечное масло. Ты напрягаешь слух, пытаясь уловить, не трещат ли поблизости льдины. Льдин не видно, и ты приказываешь грести. Тебе все время кажется, что впереди вот-вот появится темная полоса затора, а Чапыров говорит:

— Еще немного…

Это «немного» превращается в очень много, но ты молчишь. Даже не смотришь на часы. Солдаты замечают все! Тебе не хочется думать о самом страшном: а вдруг затор прорвется и ледяная громада ринется на до смешного маленькую резиновую лодчонку?

Ты первый увидел плывущую ледяную глыбу и, прежде чем остальные поймут, что случилось, бросил тротиловую шашку. Солдаты инстинктивно пригнулись. Раздался грохот взрыва и на вас посыпались куски льда. Пока вы пригибались, ледяная громада превратилась в острые осколки. Становилось и в самом деле страшно: объявший вас холод то ли шел от реки, то ли скапливался где-то внутри вас самих. Кругом все трещало, ломалось. Ты приказал грести вправо. Тебе казалось, что льды скопились именно там. Они прошли у самого борта — мертвая громада, которая могла вас погубить. Ты вздохнул с облегчением.

Но в этот момент Чапыров не сказал, а скорее прокричал:

— Вот она, запруда!

Ты пригляделся и увидел ее — черту, отделявшую от вас мертвый блеск поверхности большой воды. Выскочил на насыпь — сапоги увязли в размокшей земле. Солдаты последовали за тобой. Ты обрадовался тому, что они бегут следом, если только можно это назвать радостью…

В трех местах заложено по тридцать килограммов взрывчатки, кабель, связывающий детонаторы, аккумулятор для взрывания. Ты посмотрел на всех, будто спрашивал разрешения. Солдаты молчали в напряженном ожидании, и ты включил рубильник. Три вспышки, три взрыва, прозвучавших во мраке без эха. В пустынной тишине вслед за грохотом взрывов заклокотала вода. Рухнула вниз через взорванную преграду, задвигалась ее гладкая, мертвая зыбь. Но и вы попали в капкан — течение могло отнести лодку к образовавшимся в заторе проемам, а там нет спасения…

Вы отправляетесь по насыпи вдоль берега, но и она в одном месте размыта. Давно стемнело, прошло много времени. Тот, со спортивной фигурой, солдат понимает, что твой взгляд направлен к нему. Ты не смотришь на него, но он все понимает и говорит:

— Дайте веревку от лодки, товарищ майор! Я проскочу и вытащу вас.

Сумеет ли он пересечь поток, который клубится и клокочет?

Боец хватает веревку, напрягает силы и отрывается от земли. Цепляется руками за противоположный раскисший берег, и ты, товарищ Ахтаров, второй раз за эту ночь вздыхаешь с облегчением.

Манолов перетаскивает вас всех, вместе с лодкой. Он садится в нее сам, и тебе хочется сказать ему что-то хорошее, обнять его. Но ты человек сдержанный, потому говоришь только:

— Хорошо, Манолов…

Вода уже спала. Вы плывете к свиноферме. Вокруг нее сухо, она спасена. Сторож встречает вас немым вопросом в глазах, как будто вы явились из другого мира. Вам нельзя задерживаться здесь, потому что, вы знаете это, вас ждут, сигналят ракетами, хотя в густой мгле почти не видно света ракет. Тащите лодку через жидкую грязь. Тяжело!

Чапырову знакома вокруг каждая пядь. Он провожает вас к каналу, по которому вы поплывете к берегу. Первые минуты плывете спокойно, но самое страшное всегда приходит после затишья. Освобожденная вода ворвалась в канал, сорвала на своем пути льдины, и вы внезапно попали в их холодный плен. Несколько сильных ударов относят вашу лодку в сторону, наклоняют ее, грозя опрокинуть, потом начинают крушить. А льдины плывут все стремительнее и стремительнее, скрежещут, трещат…

Ты говоришь, Ахтаров, что сам не знаешь, как вы остались живы. Я понимаю тебя — смертельная опасность всегда сохраняется в памяти как какая-то полуреальность. Сном тебе кажется и ваше возвращение на обетованный берег, выход из лодки в полуночный час. Как будто не было и той перепуганной женщины, дом которой был залит водой. Она смотрела на вас как на спасителей, просила вытащить ее пожитки, а спасители качались от усталости, готовые упасть. Она говорит вам, что скарб ее ничтожен, тяжел лишь для нее, но ты не можешь вникнуть в смысл ее слов. Позже, спустя день-два, ты будешь вспоминать эти слова и поймешь, как дороги тебе люди, для которых даже мелочи много значат… Солдаты ждут, что ты скажешь. А что говорить? Даже если нет сил, человеку надо помочь…

Вы влезаете в домик, погружаетесь в воду и, согнувшись в три погибели, переносите вещи женщины на сухое место…

Ты командир, но ты и солдат, и у тебя есть начальник. Поэтому ты отправляешься искать сельский Совет. В председательский кабинет вносишь ледяной холод Тунджи, тревогу нависшей и минувшей беды. В кабинете тепло, и тебе становится неловко, что ты тревожишь других своими переживаниями. Поднимаешь руку к козырьку и — так как всегда легко произносить готовые сорваться с губ слова — рапортуешь:

— Товарищ полковник, задача выполнена!

Это экскурс в воспоминания, майор Ахтаров. Но позволь мне, чтобы твои воспоминания были и моими, потому что дела сильных принадлежат всем, а день, сблизивший нас, — чудесный день: ни солнце не ушло от нас, ни холода не пришли, а от обилия света далекие постройки казарм кажутся легкими, как во сне.