Тереза

К тому времени, когда подполковник Губерт Фабиани после выхода в отставку переехал на жительство из Вены, последнего места его службы, — не в Грац, как большинство его сослуживцев, — а в Зальцбург, Терезе исполнилось шестнадцать лет. Произошло это весной, окна дома, в котором поселилось семейство, смотрели поверх крыш городка на Баварские Альпы. И день за днем, уже за завтраком, подполковник расхваливал жене и детям, как особое везенье, тот факт, что ему удалось, еще не дожив до старости, в свои неполные шестьдесят лет, освободившись от служебных обязанностей и избавившись от пыли и суеты большого города, получить возможность посвятить себя с юности любезному его душе наслаждению природой. Терезу, а иногда и сына Карла, старше ее на три года, он охотно брал с собой на небольшие пешие прогулки. Мать оставалась дома, больше прежнего погружаясь в чтение романов, и мало заботилась о хозяйстве, что и при их жизни в Коморне, Лемберге и Вене служило поводом к некоторому недовольству мужа, а вскоре — неизвестно, каким образом это ей удавалось, — опять стала собирать у себя два-три раза в неделю на чашку кофе компанию общительных дам, жен или вдов офицеров и чиновников, приносивших к ней в дом местные слухи и сплетни. Подполковник же, если случайно оказывался в это время дома, всегда удалялся в свою комнату, а за ужином позволял себе отпустить несколько язвительных замечаний в адрес компании своей супруги, которая обычно отвечала ему ехидными намеками на некие веселые дружеские вечеринки мужа, имевшие место в прежние времена. После этого подполковник частенько молча поднимался из-за стола и уходил из дому, чтобы вернуться поздно ночью, грохоча сапогами по ступенькам лестницы. После его ухода мать обычно принималась в туманных выражениях говорить детям о тех разочарованиях, от которых никто не застрахован в жизни, и об особо тяжком жребии, требующем большого терпения, который выпадает женщинам. А заодно рассказывала истории, только что почерпнутые ею из книжек. Но рассказывала так сбивчиво, что казалось, будто она путает содержание разных романов. Тереза иногда не удерживалась и как бы в шутку высказывала такое предположение. Тогда мать обзывала ее дерзкой девчонкой, обиженно отворачивалась к сыну и гладила его по волосам и щеке, словно в награду за терпение и доверие к ее словам, не замечая, что он украдкой подмигивает впавшей в немилость сестренке. Тереза же вновь принималась за свое рукоделие или садилась за вечно расстроенное пианино, чтобы поупражняться в экзерсисах, которые она начала в Лемберге и продолжила в Вене, беря дешевые уроки музыки.

Прогулки с отцом еще до наступления осени прекратились, причем таким образом, какой совсем неожиданным никак не назовешь. Уже довольно долгое время Тереза подмечала, что отец продолжал эти прогулки, в сущности, лишь в оправдание себе и своей тоске. Все трое вышагивали по намеченному маршруту почти молча, во всяком случае, без восхищенных восклицаний, произносить которые раньше вменялось детям в обязанность. И лишь дома, перед лицом супруги, подполковник путем вопросов и ответов, как в известной игре, пытался напомнить детям некоторые моменты только что закончившейся прогулки и задним числом вызвать у них восхищение природой. Но и это вскоре закончилось. Туристический костюм, который подполковник каждый день носил со времени своей отставки, был повешен в шкаф и заменен темным уличным.

Как-то утром Фабиани неожиданно вновь явился к завтраку в мундире, причем с таким строгим и отсутствующим видом, что даже мать предпочла удержаться от каких-либо замечаний по поводу этого внезапного преображения. Несколько дней спустя на имя подполковника прибыла из Вены посылка с книгами, за ней — еще одна, уже из Лейпцига, некий букинист из Зальцбурга также прислал большой сверток. С тех пор пожилой офицер проводил много часов в день за письменным столом, поначалу не посвящая никого в суть своей работы. Но однажды он с таинственным видом пригласил Терезу в свою комнату и начал монотонным и четким командирским голосом зачитывать ей аккуратно исписанные прямо-таки каллиграфическим почерком страницы рукописи, излагающей сравнительный стратегический анализ самых знаменитых сражений нового времени. Терезе стоило больших усилий внимательно — или хотя бы с пониманием — следить за утомительным чтением сухого текста, но, поскольку отец с некоторых пор вызывал у нее постоянно возраставшую жалость, она постаралась придать своим сонным глазам хотя бы слабую видимость интереса. И когда отец закончил наконец чтение отрывка, она поцеловала его в лоб как бы в знак растроганности и восхищения. За первым вечером последовали еще три в том же роде, прежде чем подполковник покончил с чтением рукописи и отнес сей манускрипт на почту. С этого дня он проводил все свое время в различных пивных и кофейнях. Он завязал знакомства в городе, по большей части с мужчинами, переставшими трудиться и поставившими крест на своей карьере. То были вышедшие на пенсию чиновники, бывшие адвокаты, а также актер, всю жизнь игравший в городском театре, а ныне дававший уроки декламации, когда удавалось найти ученика. Обычно довольно замкнутый, подполковник Фабиани в эти недели превратился в разговорчивого, даже громкоголосого собутыльника, который вел такие речи о политических и социальных событиях своего времени, какие могли показаться весьма странными в устах бывшего офицера. Но поскольку он под конец застолья обычно заявлял, что все это было сказано не всерьез, а в шутку, так что даже высокий полицейский чин, изредка участвовавший в беседе, с удовольствием смеялся вместе со всеми, то ему никто не возражал.

В рождественский вечер под елкой, среди других, впрочем, весьма скромных подарков, которыми обменялись друг с другом члены семьи, лежала предназначенная как бы в дар подполковнику тщательно упакованная почтовая посылка. В ней оказалась его рукопись вместе с отрицательным отзывом редакции военного журнала, куда автор послал ее несколько недель назад. Фабиани, от злости залившись краской до корней волос, обвинил супругу в том, что она нарочно именно в такой день, не иначе как желая посмеяться над ним, положила среди рождественских подарков посылку, пришедшую, очевидно, несколько дней назад, швырнул ей под ноги подаренную ею коробку с сигарами, в сердцах хлопнул дверью и провел ночь, как выяснилось позднее, в какой-то развалюшке поблизости от кладбища Святого Петера у одной из тех особ, что продавали там свое увядшее тело старикам и мальчишкам.

Вернувшись домой, подполковник, не сказав никому ни слова, заперся в своем кабинете на несколько дней; однажды, ближе к вечеру, он внезапно явился в парадном мундире в комнату своей поначалу перепуганной супруги, у которой как раз собралась ее дамская компания на чашку кофе. Однако подполковник неожиданно осыпал присутствующих дам любезностями, поразил их остроумными репликами и мог бы произвести впечатление совершенно светского льва, каким был в свои лучшие годы, если бы при прощании в полутемной прихожей не позволил себе некоторой фамильярности по отношению к нескольким дамам.

С этого дня он стал еще больше времени проводить вне дома, но тем не менее с семьей был общителен и добродушен. Домочадцы уже готовы были облегченно вздохнуть, заметив столь приятную метаморфозу в его манере держаться, когда он однажды вечером поразил их вопросом, как они отнесутся к его плану вновь переехать из скучного городишки в Вену, причем обиняками дал понять, что вскорости ожидает блестящего поворота в их жизненных обстоятельствах. У Терезы сердце забилось с такой силой, что она только тут поняла, как сильно тосковала по городу, где прожила последние три года, хотя ей почти не перепадали те радости, которые достаются в большом городе лишь его состоятельным жителям. И она представила себе, как было бы хорошо вновь бесцельно побродить по улицам и, может быть, даже заблудиться, что с ней два-три раза случалось в Вене, всякий раз заставляя испытать острое, но такое приятное волнение. Ее глаза еще сияли при воспоминании об этом, когда она заметила осуждающий взгляд, который бросил на нее исподтишка братец. Таким же взглядом он встретил ее несколько дней назад, когда она вошла в его комнату, в то время как он делал домашнее задание по математике со своим одноклассником Альфредом Нюлльхаймом. И она поняла, что он всегда осуждающе смотрел на нее, если она чему-то радовалась и ее глаза сияли от счастья, как это и было на этот раз. Сердце ее сжалось. Раньше, когда они были детьми, даже всего год назад, они так прекрасно ладили друг с другом, вместе шутили и смеялись. Почему все так изменилось? Что же такого случилось, отчего и мать, с которой они, правда, никогда не были особенно близки, теперь все более недовольно, почти враждебно отворачивалась от нее? Тереза невольно посмотрела на мать, и ее испугало злобное выражение, с которым та уставилась на супруга, громогласно заявившего, что дни довольства недалеки и что в ближайшем будущем его ожидает необычайный успех. Терезе показалось, что взгляд матери сегодня был еще более злым и исполненным ненависти, чем обычно, словно та все еще не могла простить супругу его преждевременной отставки и не могла забыть, как она, маленькая баронесса, много лет назад скакала на резвом пони по заросшему парку родительского поместья в Хорватии.

Внезапно отец взглянул на часы, поднялся из-за стола, пробормотал что-то о важной встрече и поспешно удалился.

В ту ночь он не вернулся домой. Из трактира, где он вел отчасти непонятные, отчасти непотребные речи против военного министерства и императорской семьи, его отвезли в караульное помещение, а утром, после врачебного обследования, в лечебницу для душевнобольных. Позже стало известно, что незадолго до этого он послал в военное министерство прошение о восстановлении на службе с одновременным присвоением ему генеральского звания. После чего из Вены пришло указание установить за ним скрытное наблюдение, так что неуместные речи отца в трактире вряд ли могли стать поводом для его помещения в психиатрическую лечебницу.

Жена навещала его поначалу раз в восемь дней. Тереза получила разрешение повидаться с ним только через несколько недель. В обширном, окруженном высокой каменной оградой парке, по затененной высокими каштанами аллее навстречу ей шел старик в потертой офицерской шинели и военной фуражке с почти полностью седой коротко подстриженной бородкой, опираясь на руку бледного санитара, одетого в полотняный костюм грязно-желтого цвета. «Отец!» — взволнованно воскликнула она, радуясь, что наконец-то видит его. Но он прошел мимо, по всей видимости не узнавая ее и бормоча себе под нос какие-то непонятные слова. В растерянности Тереза замерла на месте, потом заметила, что санитар пытается что-то объяснить отцу, после чего тот сначала помотал головой, но потом все же обернулся, выпустил локоть санитара и поспешил к дочери. Обняв Терезу, он приподнял дочь, словно она все еще была маленькой девочкой, пристально вгляделся в ее лицо, горько заплакал и разомкнул объятья. Потом, будто сгорая от стыда, спрятал лицо в ладонях и чуть ли не бегом направился в сторону мрачно-серого здания, смутно видневшегося сквозь деревья парка. Санитар медленно последовал за ним. Мать, сидевшая поодаль на скамейке, безучастно наблюдала за происходящим. Когда Тереза подошла к ней, она поднялась с таким безразличным видом, словно просто сидела тут, поджидая дочь, и вместе с ней вышла из парка.

Они стояли на широкой полевой дороге, казавшейся белой в ослепительном свете солнца. Перед ними, на фоне крепости Зальцбург, до которой было всего четверть часа ходу, раскинулся город, представлявшийся бесконечно далеким. Вершины гор упирались в полдневную марь, мимо них грохотала телега со спящим возницей, с крестьянской усадьбы за полями по молчаливым окрестностям разносился собачий лай. Тереза жалобно пробормотала: «Господи, отец…» Мать гневно взглянула на нее: «А чего ты хочешь? Он сам во всем виноват». И они в молчании пошли по залитой солнцем дороге к городу.

За обедом Карл заметил:

— Альфред Нюлльхайм говорит, что такие болезни могут длиться годами. Восемь, десять, двенадцать.

Тереза возмущенно вскинула на него глаза, Карл скривил губы и уставился в стену.

Осенью Тереза начала посещать предпоследний класс лицея. Схватывала она все на лету, но прилежание и внимание оставляли желать лучшего. Классная руководительница относилась к ней неприязненно. Хотя Тереза знала Закон Божий не хуже соучениц и участвовала во всех предписанных религиозных обрядах в церкви и школе, учительница все равно подозревала ее в недостатке истинной набожности. А когда увидела Терезу в обществе Нюлльхайма, с которым та повстречалась совершенно случайно, то воспользовалась этим случаем как поводом для ядовитых намеков о неких нравах и обычаях большого города, ныне, по всей видимости, уже проникающих и в провинцию, бросив при этом многозначительный взгляд на Терезу. Тереза восприняла это как вопиющую несправедливость, поскольку была наслышана о куда более постыдных поступках своих одноклассниц, которые сходили им с рук, не вызывая нареканий.

Нюлльхайм же посещал семейство Фабиани чаще, чем это было необходимо для их занятий с Карлом, более того, иногда случалось, что Карла даже не было дома. Тогда он сидел в комнате Терезы и восторгался ее ловкими руками, вышивавшими яркие цветы по серо-лиловой канве, или же слушал, как она худо-бедно справляется с ноктюрном Шопена на расстроенном пианино. Однажды он спросил, по-прежнему ли она хочет стать учительницей, как сказала ему при случае. Она не нашлась что ответить. Ей было ясно одно: она ни за что не останется в этих комнатах, в этом городишке. Как можно скорее она хотела, вернее, должна была получить какую-нибудь специальность, и лучше где-то в другом месте, а не тут. Домашние обстоятельства начали заметно ухудшаться, это не было тайной и для Альфреда. Однако мать по-прежнему — об этом Тереза помалкивала — принимала в доме своих приятельниц или тех, кого она так называла; иногда к ним присоединялись мужчины, и эти посиделки частенько затягивались до глубокой ночи. Терезу это мало беспокоило. Однако она все больше удалялась от матери. А брат и вовсе обособился от них обеих. За столом они обменивались лишь самыми необходимыми словами, и иногда Терезе казалось, будто ее, именно ее, не чувствующей за собой никакой вины, непонятно почему здесь считают ответственной за упадок в семье.

Во время следующего визита в больницу, которого Тереза ожидала чуть ли не с ужасом, поначалу все было хорошо, и она даже немного успокоилась. Отец беседовал с нею как в прежнее время, ровно, почти весело, водил ее по аллеям обширного больничного парка точно дорогую гостью. И только под конец перечеркнул все надежды Терезы, заметив, что при следующем визите он, вероятно, сможет ее встретить уже в генеральском мундире.

Когда на другой день она рассказала Альфреду Нюлльхайму о своем посещении больницы, тот попросил ее в следующий раз взять его с собой. Он намеревался — и это было известно Терезе — изучать медицину и стать невропатологом и психиатром. Спустя несколько дней они встретились за городом, словно на тайном свидании, и вместе проделали путь до больницы, где подполковник приветствовал их как желанных и даже с нетерпением ожидавшихся гостей. На этот раз он рассказывал о гарнизонах, где ему довелось служить в молодости, а также о поместье в Хорватии, где он познакомился со своей женой, причем о ней он говорил так, будто она давно уже умерла. А то, что у него есть сын, он, видимо, совершенно позабыл. Альфред был представлен также лечащему врачу, который общался с ним весьма любезно, почти как с молодым коллегой. Терезе показалось неприятным и даже весьма больно задело, что на обратном пути Альфред говорил об этом визите без всякой грусти, скорее в приподнятых тонах, как о каком-то необычном и для него в известной степени важном событии, и не заметил слез, которые текли по ее щекам.

В эти дни Тереза обратила внимание на то, что ее одноклассницы демонстративно изменили свое отношение к ней. Они шептались между собой и обрывали разговор, когда она оказывалась поблизости, а учительница больше вообще не говорила с ней ни слова и не обращалась ни с какими вопросами. По пути домой из школы никто из девочек не желал идти вместе с ней, а в глазах Клары Траунфурт, единственной, с кем она сошлась поближе, мелькало, как ей показалось, нечто похожее на жалость. От нее Тереза наконец узнала, что вечеринки у ее матери в последнее время утратили прежний вполне невинный характер, более того, утверждалось даже, что госпожу Фабиани недавно приглашали в полицию, где ей было сделано внушение, и теперь Тереза припомнила, что в последние две-три недели те компании и в самом деле перестали собираться в их доме по вечерам.

После таких открытий, сделанных с помощью Клары, Тереза, сидя за обедом с матерью и братом, заметила, что Карл ни разу не обратился к матери. Она вспомнила, что это молчание длится уже больше недели. Когда Карл поднялся из-за стола, а мать тут же удалилась в свою комнату, Тереза облегченно вздохнула, но, оказавшись в одиночестве за столом с неубранной посудой, на который из открытого окна падали лучи весеннего солнышка, она долго сидела неподвижно, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, словно в дурном сне.

В ту же ночь ее внезапно разбудил неясный шум в прихожей. Тереза услышала, как осторожно открыли и заперли дверь, после чего на лестнице послышались тихие шаги. Она поднялась с кровати, подошла к окну и посмотрела вниз. Через несколько минут дверь в парадном открылась, из нее вышла пара — господин в мундире с поднятым воротником и закутанная до глаз дама. Оба они быстро исчезли за углом. Тереза решила потребовать у матери объяснения. Но когда представился случай, ей не хватило смелости. Она вновь почувствовала, до какой степени недоступной и чужой стала для нее мать. Более того, в последнее время вообще ощущалось, что стареющая женщина как бы намеренно дает волю своему и без того вздорному нраву. Она бесцельно бродила по квартире странной шаркающей походкой, что-то бормотала себе под нос и сразу после еды на долгие часы запиралась в своей комнате, где принималась писать скрипучим пером на больших листах бумаги. Сначала Тереза предположила, что мать сочиняет защитительную или обвинительную записку в связи с вызовом в полицию, потом решила, что та, вероятно, записывает свои воспоминания, о чем раньше не раз говорила. Но вскоре выяснилось — госпожа Фабиани однажды упомянула об этом за столом, как об известном и, в сущности, само собой разумеющемся факте, — что она пишет роман. Тереза невольно бросила на брата изумленный взгляд. Но тот смотрел мимо нее на солнечные зайчики, плясавшие на стене.

В начале июля Карл Фабиани и Альфред Нюлльхайм сдали экзамены на аттестат зрелости. Альфред выдержал их лучше всех в классе, а Карл всего лишь удовлетворительно. На следующий день Карл уехал, попрощавшись с матерью и сестрой так коротко и прохладно, словно собирался к вечеру вернуться. Альфред же, который согласно их договоренности должен был сопровождать его, остался в городе под предлогом легкой простуды своей матери. Он по-прежнему почти ежедневно появлялся в доме Фабиани, сначала для того, чтобы забрать свои книги и тетради, а потом чтобы узнать, нет ли вестей от Карла. Как-то само собой получилось, что за этими визитами последовали все более длительные прогулки с Терезой, поскольку погода в те летние вечера стояла прекрасная.

Однажды, сидя на скамейке в парке на горе Монах, он опять сказал, что для изучения медицины собирается осенью поступить в Венский университет. Для Терезы это не было новостью, как, правда, и большая часть того, о чем он говорил. Альфред также признался ей, что отказался от путешествия во время каникул лишь затем, чтобы провести эти последние два месяца рядом с ней, что тоже не было для нее неожиданностью. Она выслушала все это холодно, скорее даже со сдержанной досадой, ибо восприняла его слова так, будто этот юноша, при всей своей скромности, осмелился предъявить ей долговое обязательство, платить по которому у нее не было особой охоты.

Мимо них прошли два офицера. С одним Тереза была давно шапочно знакома, как и с большинством офицеров расквартированных в городке полков, второго она видела впервые. Он был худощав, темноволос и гладко выбрит, ей бросилось в глаза, что фуражку он нес в руке.

Он мельком глянул на Терезу, но, когда Нюлльхайм и другой офицер обменялись приветствием, он тоже поздоровался, а поскольку был без головного убора, то ограничился лишь быстрым кивком и посмотрел на нее смеющимися глазами. Однако, проследовав мимо, он не обернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее, чего она, собственно, ожидала, и вскоре исчез вместе со своим спутником за поворотом аллеи. Разговор между Терезой и Альфредом как-то не клеился, оба поднялись и в наступивших сумерках медленно спустились с горы.

Ожидалось, что Карл вернется домой в начале августа. Но вместо этого пришло письмо, сообщавшее, что он вообще не собирается возвращаться в Зальцбург и просит отныне пересылать положенную ему небольшую ежемесячную сумму в Вену, где ему уже удалось через объявление в газете получить место репетитора одного гимназиста. Письмо заканчивалось кратким вопросом о самочувствии отца и приветами матери и сестре, в нем не ощущалось ни малейшего сожаления по поводу, вероятно, окончательной разлуки. На мать содержание и тон письма не произвели особого впечатления. Зато Тереза, хотя ее отношения с братом и стали постепенно весьма прохладными, до такой степени почувствовала себя одинокой, что даже сама удивилась. Она обиделась на Альфреда за то, что он не сумел помочь ей избавиться от этого чувства, а его робость теперь стала казаться ей смехотворной. Но когда он во время загородной прогулки приобнял ее и слегка прижал к себе, она подчеркнуто резко высвободилась и даже при прощании у городских ворот держалась холодно и пренебрежительно.

Наконец мать упрекнула Терезу в том, что она совсем не заботится о ней и что свободное время удочери находится, по всей видимости, лишь для господина Альфреда Нюлльхайма. Тереза тотчас отправилась вместе с ней на прогулку, при этом она заметила, что две дамы, ранее бывавшие в доме Фабиани, не поздоровались с матерью. На следующий день мать и дочь отправились на более долгую прогулку за город. Выйдя за городские ворота, они повстречали пожилого усатого господина с густой проседью, который собирался, видимо, пройти мимо них, но внезапно остановился и воскликнул с некоторым волнением: «Госпожа Фабиани, если не ошибаюсь?» Назвав усатого господина графом, мать представила ему Терезу, а он осведомился о самочувствии подполковника Фабиани и рассказал, хотя никто его об этом не спрашивал, что два его сына воспитываются теперь, после недавней кончины его супруги, в одном из французских пансионов. Когда он раскланялся, госпожа Фабиани обронила: «Это граф Бенкхайм, бывший начальник военного округа. Ты его не узнала?» Тереза невольно оглянулась. Ей бросились в глаза его худоба, его элегантный, слишком светлый костюм, а также по-молодому стремительная, подчеркнуто пружинистая походка. Удалялся он более быстрыми шагами, чем шел ранее.

На следующий день после этой встречи Тереза ожидала у себя дома Альфреда Нюлльхайма, который должен был принести ей книги и отправиться вместе с ней на прогулку. Собственно говоря, он был ей не нужен, она предпочла бы погулять одна, несмотря на то что теперь мужчины часто увязывались за ней, а иногда даже пытались с ней заговорить. Как обычно в это время года, в городе было много приезжих. Тереза всегда проявляла интерес ко всему, что имело изысканный и элегантный вид. Будучи всего двенадцати лет от роду, она еще в Лемберге влюбилась в красавца — юного эрцгерцога, служившего в чине лейтенанта в полку ее отца, и временами сожалела о том, что Альфред, отпрыск состоятельной семьи, несмотря на хорошее сложение и тонкие черты лица, одевался отнюдь не по моде и выглядел прямо-таки провинциально. Мать вошла к ней в комнату, выразила свое удивление по поводу того, что Тереза в такую чудную погоду все еще сидит дома, и как бы вскользь упомянула графа Бенкхайма, которого сегодня вновь случайно встретила. Он заинтересовался военно-научной библиотекой отца и хотел бы при случае ознакомиться с ней, а возможно, и приобрести. «Это все ложь», — резко бросила Тереза и, не попрощавшись, вышла из комнаты. Прихватив шляпу и жакет, она спустилась по лестнице. В дверях она увидела Альфреда. «Наконец-то!» — воскликнула она. Он просил его извинить: задержали домашние дела. Уже смеркалось. Что с ней случилось, спросил Альфред, она выглядит такой взволнованной. «Да нет, ничего», — был ответ. Кстати, ей пришла в голову забавная мысль. А не поужинать ли им нынче в одном из роскошных гостиничных ресторанов в парке? Они были бы там совсем одни среди приезжих. Он залился краской. О, с удовольствием, конечно же! Но к сожалению, как раз сегодня это совершенно невозможно. У него с собой почти нет денег. Во всяком случае, недостаточно для ужина вдвоем в одном из дорогих отелей, которые она имеет в виду. Она с улыбкой взглянула ему в лицо. Он еще сильнее залился краской, так что она даже немного пожалела его.

«Может, в следующий раз?» — робко проронил Альфред. Тереза кивнула. Потом они двинулись по улицам и вскоре оказались за городом, где пошли по своей любимой дороге, уходящей в поля. Вечер был душный, город позади них все удалялся и удалялся, беззвездное темнеющее небо висело низко над их головами. С обеих сторон дороги росли высокие колосья. Альфред взял Терезу за руку и спросил о Карле. Она пожала плечами: «Он очень редко пишет». — «А я вообще ничего о нем не слышал с тех пор, как он уехал», — сказал Альфред. Потом опять заговорил о своем предстоящем вскорости отъезде. Тереза молчала и глядела в сторону. Будет ли она ему хотя бы писать в Вену?

— О чем мне вам писать? — нетерпеливо ответила она. — Разве о здешнем городе есть что рассказать? Один день будет похож на другой.

— Но ведь и теперь один день похож на другой, — не согласился он. — А тем не менее всегда находится, что рассказать. Но я буду доволен, даже если вы мне иногда пошлете слова привета.

Из объятий колышущихся колосьев они опять вышли на дорогу. Впереди в небо упирались высокие тополя. Темная громада горы Монах с четкими линиями мрачных крепостных стен обрамляла эту картину.

— Вы будете тосковать по родным местам, — вдруг мягко заметила Тереза.

— Только по тебе, — ответил он.

Он впервые обратился к ней на «ты», и она была ему благодарна за это.

— А собственно, почему вы с матерью остаетесь в Зальцбурге? Что вас тут держит?

— А зачем нам ехать куда-то еще?

— В конце концов, можно ведь и перевести твоего отца в какую-нибудь другую лечебницу, поближе к Вене.

— Нет-нет, — поспешно возразила она.

— Но ведь у тебя было такое намерение — ты как-то говорила, что хочешь получить специальность и работать…

— На все это надо время. Мне нужно закончить один класс в лицее и еще, наверное, придется сдавать экзамен на звание учителя. — Она энергично покачала головой, словно какими-то таинственными узами была связана с этим городом, с этой местностью. И уже спокойнее добавила: — На Рождество ты наверняка ведь сюда приедешь, хотя бы повидать семью?

— До Рождества еще много воды утечет, Тереза.

— У тебя просто не будет времени думать обо мне. Ведь тебе придется много заниматься. Ты познакомишься с новыми людьми, в том числе с женщинами и девушками.

Тереза улыбнулась. Она не чувствовала ревности, она вообще ничего не чувствовала.

Неожиданно он спросил:

— Меньше чем через шесть лет я стану доктором. Будешь ли ты ждать меня столько лет?

Тереза взглянула на него. Сначала она просто ничего не поняла, а потом опять улыбнулась, на этот раз растроганно. Она показалась себе куда более взрослой, чем он. И уже в эти минуты знала, что они оба несут чепуху, как малые дети, и что из этого никогда ничего не получится. Однако взяла его руку и нежно ее погладила. А позже, в темноте прощаясь с ним возле двери своего дома, закрыла глаза и ответила ему долгим, горячим, чуть ли не страстным поцелуем.

Каждый вечер прогуливались они за городом по заросшим травой тропинкам среди полей и говорили о будущем, в которое Тереза не верила. Сидя днем дома, она вязала, занималась французским языком, упражнялась на пианино, немного читала, но больше всего времени проводила без всякого дела, почти ни о чем не думая, и просто глядела в окно. Как ни ждала она наступления вечера и прихода Альфреда, обычно уже спустя четверть часа после их встречи Тереза ощущала первый приступ тоски. А когда он во время прогулки опять принимался говорить о своем приближающемся отъезде, она с тихим ужасом замечала, что, пожалуй, ждет не дождется этого дня. Альфред почувствовал, что мысль о скорой разлуке ее не особенно огорчает, и дал ей понять, что заметил это; она отвечала уклончиво и раздраженно. Между ними произошла первая небольшая размолвка, обратный путь они проделали в молчании и простились без поцелуя.

Вернувшись домой, Тереза почувствовала, как пусто и тяжело у нее на душе. Сидя в темноте на кровати, она глядела в открытое окно на душную черную ночь. Там, за рекой, совсем недалеко, под тем же небом, стояло печальное здание, где ее безумный отец доживал свои дни до, вероятно, еще не такой уж близкой кончины. В соседней комнате бодрствовала, день за днем отдаляясь от Терезы, ее тоже обезумевшая мать, непрерывно водя пером по бумаге до самого рассвета. Никто из приятельниц не навещал Терезу, даже Клара давно не заглядывала к ней. А Альфред ничего для нее не значил, можно даже сказать, меньше, чем ничего, потому что он ничего о ней не знал. Он был благородный человек с чистым сердцем, и она смутно ощущала, что сама она — не такая и даже не желает быть такой. В глубине души Тереза презирала его за то, что он вел себя с ней слишком робко и неуклюже, хотя знала, что не потерпела бы никаких вольностей. Она вспоминала других молодых людей, с которыми была лишь шапочно знакома или просто видела их где-то, и признавалась себе, что некоторые из них нравились ей больше, чем Альфред, более того, она странным образом ощущала кое-кого из них душевно ближе, родственнее и понятнее, чем Альфред. И пришла к выводу, что порой даже беглый взгляд, которым обмениваются на улице мужчина и женщина, может теснее связать их между собой, чем длящееся часами задушевное общение, пронизанное мыслями о совместном будущем. Тут она вздрогнула от приятного воспоминания о молодом офицере с фуражкой в руке, вместе с приятелем проследовавшем мимо нее как-то летним вечером, гуляя в парке на горе Монах. Взгляды их встретились, и в его глазах вспыхнула искра. Он удалился и даже ни разу не оглянулся, но тем не менее ей в ту минуту показалось, что он знал о ней больше, намного больше, чем Альфред, считавший, что они помолвлены, не раз целовавшийся с ней и привязанный к ней всей душой. Что-то здесь было не так, и она это чувствовала. Но виноватой себя не считала.

На следующее утро пришло письмо от Альфреда. Дескать, он всю ночь не сомкнул глаз, просит простить его, если он вчера ее обидел, ведь облачко на челе Терезы омрачает ему самый ясный день. Четыре страницы сплошь в таком тоне. Она улыбнулась, слегка растроганная, как бы машинально прижала письмо к губам и то ли намеренно, то ли нечаянно уронила письмо на столик с шитьем. Она была рада, что не обязана отвечать на письмо: ведь сегодня вечером они все равно встретятся на своем обычном месте.

Около полудня мать вошла в ее комнату с умильной улыбкой: граф Бенкхайм у них в доме и только что внимательнейшим образом просмотрел второй раз библиотеку отца — про первый визит мать не обмолвилась ни словом. Он готов приобрести книги за вполне приличную сумму и очень тепло расспрашивал о здоровье отца, впрочем, как и о здоровье Терезы. Поскольку Тереза продолжала молча вышивать, поджав губы, мать подошла к ней и прошептала:

— Пойдем, мы обе должны поблагодарить его. А то будет невежливо. Я требую этого.

Тереза поднялась и вместе с матерью вошла в соседнюю комнату, где граф как раз собирался просмотреть толстый иллюстрированный том, лежавший на столе рядом с другими фолиантами. Он тотчас поднялся и выразил радость по поводу того, что ему выпал случай еще раз поприветствовать Терезу. В ходе любезной и непринужденной беседы он спросил дам, не желают ли они как-нибудь воспользоваться его коляской для поездки в больницу к господину подполковнику. Он с радостью предоставит свой экипаж в их распоряжение также для поездки в Хелльбрунн или еще куда-нибудь. Однако сразу же заговорил о другом, как только заметил на лице Терезы выражение неприязненного удивления, и вскоре откланялся, предупредив, что после краткой, но неотложной поездки он вновь нанесет им визит, дабы довести до конца дело с библиотекой. На прощанье он поцеловал руку как матери, так и дочери.

Когда дверь за ним закрылась, в комнате воцарилось глухое молчание. Тереза попыталась было уйти, не проронив ни слова, но услышала за спиной голос матери: «Ты могла бы быть немного любезнее». Тереза обернулась с порога: «Я и так была чересчур любезна!» — и хотела выйти. Но мать ни с того ни с сего, словно злость копилась в ней много дней или недель, принялась осыпать ее обидными словами, называя ее поведение неблаговидным и даже наглым. Разве граф не столь же благородный господин, как юный Нюлльхайм, в обществе которого взрослая девица появляется на людях повсюду в городе и окрестностях в любое время дня и ночи? Разве не в сто раз приличнее вести себя немного любезнее по отношению к солидному, положительному, утонченному господину, чем вешаться на шею какому-то студентику, который с нею лишь забавляется? И все более откровенными, оскорбительными словами она дала понять дочери, что уже давно подозревает, в какую сторону та меняется, и, окончательно забыв всякий стыд, бросила ей в лицо, чего по этой причине может от нее ждать и считает себя вправе потребовать.

— Ты полагаешь, это так и будет продолжаться? Но ведь мы голодаем, Тереза! Ты настолько влюблена, что даже не замечаешь этого! А граф стал бы о тебе заботиться, обо всех нас и об отце тоже. Этого никто не должен знать, даже твой юный господин Нюлльхайм.

Она всем телом прильнула к дочери, Тереза ощутила ее дыхание на лице, высвободилась и бросилась к двери. Мать крикнула ей вслед:

— Не уходи, обед готов!

— Я не буду обедать, ведь мы голодаем, — на ходу бросила Тереза и вышла из дому.

Был полдень, улицы почти безлюдны. Куда идти? — спросила себя Тереза. К Альфреду, живущему в родительском доме? Ах, он был недостаточно мужчиной, чтобы прийти ей на помощь, защитить ее от позора и опасности. А какова мать — вообразила, что он ее любовник! Просто курам насмех. Так куда же? Если б у нее были деньги, она бы пошла на вокзал и уехала куда глаза глядят, лучше всего прямо в Вену. Там хватает возможностей пробиться в жизни приличными способами, даже если лицей и не окончен. К примеру, шестнадцатилетняя сестра ее бывшей одноклассницы недавно получила место бонны у придворного адвоката в Вене, и ей там прекрасно живется. Нужно только как следует оглядеться. Ведь у нее уже давно возник такой план. Тереза тут же купила какую-то венскую газету, уселась в теньке на скамейку в саду Мирабель и стала просматривать объявления. Некоторые предложения могли бы ей подойти. Один искал бонну для своей пятилетней дочки, другой — для двоих сыновей, третий — для немного умственно отсталой девочки, в одном доме требовалось некоторое знание французского языка, в другом — навыки в рукоделии, в третьем — азы игры на фортепиано. Все это она умела. Слава Богу, нечего отчаиваться, и в следующий раз она уложит свои вещи и уедет. Может быть, удастся даже устроить так, чтобы укатить в Вену вместе с Альфредом. Тереза улыбнулась. Ничего не сказать ему заранее и просто сесть в тот же поезд, даже в то же купе, — ну разве не забавно? Но тут же поймала себя на мысли, что она, собственно, предпочла бы совершить эту поездку в одиночестве или, еще лучше, с кем-нибудь другим, с неким незнакомцем, например с тем элегантным иностранцем — итальянцем или французом, — который как-то на мосту через Зальцах так нахально пялился на нее. Рассеянно листая газету дальше, она прочла о фейерверке в Пратере, о столкновении поездов на железной дороге, о несчастном случае в горах и вдруг наткнулась на заголовок, который приковал ее внимание: «Покушение на убийство любовника». В статье рассказывалась история матери-одиночки, которая выстрелила в изменившего ей любовника и тяжело ранила его. Мария Майтнер, так звали несчастную женщину. Да, и такое могло с кем-то случиться… Но только не с ней. С умной не случилось бы. Не нужно заводить любовника, не нужно иметь ребенка, не нужно вообще быть легкомысленной; главное, помнить: никогда нельзя верить мужчинам.

Тереза медленно брела домой, на душе у нее было спокойно, и враждебность к матери прошла. Скудный обед еще не остыл, мать молча поставила еду на стол и взялась за газету, принесенную Терезой. Отыскав в ней роман, печатавшийся с продолжением, она с горящими глазами погрузилась в чтение. Отобедав, Тереза взяла свое вышивание, села поближе к окну и стала думать о Марии Майтнер, томившейся за решеткой. Были ли у нее родители? Или они ее бросили? Может, она в глубине души к другим мужчинам питала более теплые чувства, чем к своему любовнику? И почему решила родить ребенка? Ведь столько женщин живут в свое удовольствие и не рожают. Она вспомнила многое, о чем была наслышана за последние два-три года от своих соучениц в Вене и здесь. В ее памяти всплыли некоторые неприличные разговоры, как они обычно называли беседы такого сорта, и в ее душе внезапно поднялось отвращение ко всему, что было связано с такими вещами. Тереза припомнила, что два или три года назад, когда была еще почти ребенком, она вместе с двумя подружками решила уйти в монастырь, и в этот миг ей показалось, будто в ней проснулось то же самое желание. С той лишь разницей, что это желание означало теперь нечто другое и большее: страх и тревогу, словно нигде, кроме как за монастырскими стенами, нельзя чувствовать себя защищенной от всех тех угроз, которые несет с собой жизнь в миру.

Однако когда духота мало-помалу спала и по стенам домов до самого верхнего этажа поползли вечерние тени, ее страх и грусть исчезли и она с небывалой радостью стала предвкушать свидание с Альфредом.

Встретились они, как обычно, за городом. Глаза его мягко светились, а лицо дышало таким благородством, что сердце ее болезненно сжалось. Она даже почувствовала некоторую неловкость от сознания своего превосходства — из-за того, что куда больше понимала в жизни или хотя бы догадывалась, чем он. И одновременно сознавала, что не совсем достойна его, поскольку он жил в более чистой атмосфере. Обликом и осанкой он походил на своего отца, которого она частенько встречала на улицах их маленького городка, но тот не обращал на нее внимания, да и не знал, кто она такая. Матушку Альфреда, высокую светловолосую даму, и его двух сестер ей также случалось видеть на улице. Сестрицы, видимо, о чем-то догадывались, потому что недавно, случайно встретив Терезу, они с любопытством поглядели ей вслед. Им было двадцать и девятнадцать, и обеим предстояло вскоре выйти замуж. Семейство было состоятельное и уважаемое. Да, этим жизнь улыбалась. И подумать, что доктор Себастьян Нюлльхайм, практикующий в лучших домах города, мог бы когда-либо попасть в сумасшедший дом, было просто невозможно.

Альфред заметил, что мысли Терезы витают где-то далеко, и спросил, что с ней. Но она только покачала головой и благодарно пожала его руку. Дни уже стали короче, вскоре начало смеркаться. Альфред и Тереза сидели на скамье в парке. Перед ними раскинулась обширная равнина, вдали высились горы, из города доносился глухой шум, гудок паровоза долетал сюда долгим и тихим эхом, по ту сторону луга иногда появлялась коляска, пешеходы скользили мимо, словно тени. Они сидели обнявшись, и сердце Терезы таяло от нежности. И когда она потом вспоминала о своей первой любви, ей всегда приходил на память этот вечер: она и он на скамье меж полей и лугов, перед ними расстилается равнина, на которую, перебираясь от одной горной вершины к другой, опускается ночь, затихающие паровозные гудки вдали и лягушачье кваканье, доносящееся с невидимого пруда.

Иногда они говорили о будущем. Альфред называл Терезу любимой, суженой. Говорил, что она должна его дождаться, самое большее через шесть лет он станет доктором, а она — его женой. И Тереза словно вдруг оказалась под таинственной защитой, вроде святого венца вокруг чела апостолов — в эти дни она не услышала от матери ни одного злого слова, наоборот, та была с ней даже ласкова.

Как-то утром мать подошла к кровати Терезы и с сияющими глазами протянула ей газету. В ней на полагающемся для такого рода материалов месте было напечатано начало романа под заголовком: «Проклятье магната», сочинение Юлии Фабиани-Хальмос. Мать присела на краешек кровати, пока Тереза читала про себя текст. Фабула начиналась, как и сотни других, и каждая фраза казалась Терезе уже сто раз читанной. Когда она кончила и, как бы не находя слов от восхищения, молча кивнула матери, та взяла у нее газету и прочла весь текст вслух, громко, прочувствованно и торжественно. Потом сказала:

— Три месяца роман будет печататься в этой газете. За половину мне уже заплатили — почти столько же, сколько составляет подполковничья пенсия за полгода.

Когда Тереза вечером того же дня встретилась с Альфредом, она была приятно удивлена его видом: он был одет гораздо тщательнее, чем обычно, и выглядел вполне элегантно, его можно было даже принять за одного из богатых путешественников, которые в это время года буквально заполонили город. Альфред обрадовался, заметив одобрение в глазах Терезы, и заявил с шутливой напыщенностью, что почитает за честь пригласить ее нынче вечером на ужин в отель «Европа». Она с удовольствием приняла приглашение, и вскоре они уже сидели в ярко освещенном садике, одни за роскошно накрытым столом, в окружении множества незнакомых лиц — словно аристократы-молодожены во время свадебного путешествия. Кельнер с легкой небрежностью принял у Альфреда заказ. Им подали великолепнейшие блюда, и Тереза заметила по собственному аппетиту, что действительно давно уже не наедалась досыта. Мягкое, сладкое вино тоже оказалось необычайно вкусным, и если поначалу, немного оробев, она не решалась как следует оглядеться, то теперь посматривала на посетителей все более оживленно. При этом она ловила и на себе чужие взгляды — не только пожилых и молодых мужчин, но и дам, и взгляды эти были доброжелательными, даже восхищенными. Альфред был очень возбужден, болтал всякую галантную и довольно глупую чепуху, чего вообще-то никогда не делал, и Тереза время от времени заливалась неестественно громким хохотом. Когда Альфред в третий или четвертый раз шепотом спросил ее — он не отличался избытком веселых идей, — за кого могут их принимать: за любовников, удравших из дому, или за молодоженов из Франции, совершающих свадебное путешествие, мимо их столика прошли несколько офицеров, среди них Тереза тотчас узнала того брюнета с желтыми обшлагами, которого часто вспоминала в последние несколько недель. Офицер тоже сразу ее узнал. Она это поняла, хотя он не подал виду и, будучи человеком благовоспитанным, сразу отвел взгляд и не расположился, как она ожидала, за одним из соседних столиков, а уселся в обществе приятелей довольно далеко от нее. Хорошее настроение Альфреда мигом улетучилось. От него не ускользнуло, как вспыхнули глаза Терезы, и он с ревнивой чуткостью влюбленного почувствовал, что случилось нечто роковое. Когда он подливал вина в ее бокал, она, словно прося прощения, дотронулась до его руки и, сразу же ощутив свою неловкость, вдруг сказала:

— Может, уйдем отсюда? Мама будет волноваться, — добавила она, хотя знала, что этого бояться нечего. — А что ты сказал своим домашним, Альфред?

— Ты ведь знаешь, — ответил он, — мое семейство в отъезде.

— Ах да! — спохватилась она.

Так вот почему он сегодня был таким храбрым, могла бы и раньше догадаться. А как неуклюже он встал из-за стола, заплатив по счету! И вместо того, чтобы пропустить ее вперед согласно правилам приличия, он первым зашагал к выходу, и тут она заметила, что он все-таки был похож на гимназиста в воскресном костюме. Она же шла между столиками в своем простом бело-голубом фуляровом платье как молодая дама, привыкшая каждый вечер ужинать с изысканными друзьями в дорогом отеле. Как-никак ее матушка была баронессой, выросла в замке и каталась на резвом пони в собственном парке. И впервые в жизни Тереза испытала что-то похожее на гордость по этому поводу.

Они молча шли по безлюдным переулкам. Альфред взял Терезу под руку и прижал ее локоть к себе.

— А не отправиться ли нам, — начал он шутливым тоном, который ему не очень шел, — прямо отсюда в кафе?

Она покачала головой. Мол, уже поздно. Да, как ни крути, гимназистик! Мог бы потребовать от нее чего-нибудь другого вместо торопливого визита в кафе. Почему бы, к примеру, не подозвать вон того извозчика, дремлющего на козлах, да и не поехать с ней за город в такую прекрасную теплую летнюю ночь? Как бы пылко отвечала она на объятия, как горячо целовала бы, как бы его любила! Но таких замечательных идей от Альфреда нельзя было и ожидать.

Вскоре они остановились возле дома Терезы. Улица тонула во мраке. Альфред привлек Терезу к себе более властно, чем когда-либо, она страстно поцеловала его и, закрыв глаза, поняла, насколько он благороден и чист. Поднимаясь по лестнице, она чувствовала, что душа ее полна любовной тоски и печали. Стараясь не разбудить мать, Тереза тихонько отперла дверь квартиры и еще долго лежала в постели без сна и думала, что сегодняшний вечер все же не удался.

На следующий день, когда они с матерью сидели за обедом, из цветочной лавки принесли чудесные белые розы в изящной точеной вазе. Первая ее мысль была: от того офицера. Вторая: от Альфреда. Однако на карточке было написано: «Граф Бенкхайм просит милую фройляйн Терезу любезно принять эти скромные цветы». Мать сидела, глядя перед собой, словно все это ее не касалось. Тереза поставила вазу с цветами на комод, взяла какую-то книгу и уселась в кресло-качалку у окна. Мать молча продолжила трапезу в одиночестве, потом шаркающей походкой вышла из комнаты.

В тот же вечер, направляясь к вокзалу, неподалеку от которого было назначено свидание с Альфредом — они почти ежедневно меняли место встречи, — Тереза повстречала того офицера. Он поздоровался с утонченной вежливостью, даже улыбкой не намекнув на их тайную близость. Она кивнула в ответ, но тут же ускорила шаги, так что уже почти побежала. Увидев ожидавшего ее Альфреда, Тереза обрадовалась, что тот не заметил ее волнения. Альфред казался смущенным и хмурым. Они пошли по пыльной, немного скучной улице в сторону церкви Пресвятой Девы Марии, обмениваясь короткими, вымученными репликами, но вскоре повернули обратно, опасаясь надвигающейся грозы, и расстались раньше обычного.

Однако следующие вечера, при всей их грусти, были прекрасны. Разлука приближалась. В начале сентября Альфред должен был уехать в Вену, чтобы там первым делом встретиться с отцом. У Терезы становилось тяжко на душе, когда Альфред заводил речь о предстоящей разлуке, вновь и вновь умоляя ее сохранить ему верность и поскорее начать уговаривать мать как можно быстрее переехать в Вену. Она уже сказала ему, что мать покуда не хочет об этом и слышать. Может быть, ей удастся будущей зимой постепенно ее переубедить. Но это было неправдой. На самом деле в Терезе все больше зрело намерение в одиночку покинуть родительский дом. При этом мысль об Альфреде вообще не играла никакой роли.

И это уже давно была не единственная ложь Альфреду, в которой ей следовало бы упрекнуть себя. Спустя несколько дней после случайной встречи около вокзала она опять увидела того офицера: он подошел к ней на Соборной площади, когда она выходила из церкви, которую иногда посещала в этот час дня — не столько из набожности, сколько из стремления к никем не нарушаемому одиночеству в этом высоком и прохладном помещении. А он, с таким видом, будто совершает самый что ни на есть обычный поступок, остановился перед ней, представился — она разобрала только имя «Макс» — и попросил извинения за то, что взял на себя смелость воспользоваться этой возможностью, последней в ближайшее время, чтобы наконец лично познакомиться с Терезой. Ибо сегодня же он отбывает со своим полком, к которому был приписан месяц назад, на трехнедельные маневры и очень хотел бы, чтобы эти три недели фройляйн Тереза — о, само собой разумеется, он знает ее имя, фройляйн Тереза Фабиани отнюдь не безызвестная личность в Зальцбурге, а роман, написанный ее матушкой, теперь печатается в ежедневной газете, — в общем ему бы хотелось, чтобы фройляйн Тереза во время его отсутствия вспоминала о нем, как о добром знакомом, как о друге, скромном, мечтательном, терпеливо надеющемся друге. Потом поцеловал ее руку — и тут же исчез. Она огляделась вокруг, не заметил ли кто-нибудь этой сцены. Однако залитая солнцем площадь была почти безлюдна, лишь в самом дальнем ее конце появились две женщины, которых она мельком видела раньше — в маленьком городишке кого только не встретишь, — но от этих Альфред, пожалуй, никогда не узнает, что какой-то офицер говорил с нею и поцеловал ей руку. Альфред вообще ни о чем не знал: ни о том, что граф Бенкхайм приходил к ним в дом, ни о первых розах, которые граф прислал ей, ни о вторых, которые принесли сегодня утром, ни об изменившемся поведении матери, которая теперь всегда была так приветлива и ласкова с ней, словно не сомневалась в дальнейшем развитии событий. Но и Тереза спокойно мирилась с тем, что для нее покупали новые вещи. Не слишком много и не слишком ценные, но все же такие, которые вполне могли ей пригодиться: белье, две пары туфель, английская ткань на уличное платье. Заметила она также, что дома стали готовить более вкусные блюда, и сообразила, что все это оплачивалось не из гонорара за роман, который продолжал ежедневно печататься в газете. Однако Терезе все это было безразлично. Ведь скоро этому придет конец. Она твердо решила уйти из дома и думала, что разумнее было бы, пожалуй, оказаться за тридевять земель, прежде чем лейтенант вернется с маневров. Обо всем этом, как о событиях в их доме, так и о раздумьях Терезы, Альфред ничего не знал. Он продолжал называть ее любимой и суженой и говорил как о чем-то не только вполне возможном, но и прямо-таки само собой разумеющемся, что через шесть лет он станет доктором медицины и поведет фройляйн Терезу к алтарю. И когда она вечерами, что нередко случалось, слушала его любовные излияния на той скамье в полях, а иногда даже и отвечала ему тем же, то верила почти всему, что говорил он, и кое-чему из того, что говорила сама.

Однажды утром — после вечера, который они провели так же, как и другие вечера, — от Альфреда пришло письмо. Всего несколько слов. «Когда ты станешь это читать, — писал он, — я уже буду сидеть в поезде, направляющемся в Вену». У него не хватило решимости сказать ей об этом вчера вечером, она должна его понять и простить, он любит ее несказанно и в эти минуты уверен больше, чем прежде, что эта любовь будет длиться вечно.

Тереза опустила письмо, она не заплакала, но почувствовала себя очень несчастной. Это конец. Она знала, что все кончено, причем навсегда. То, что она это знала, а он нет, показалось ей скорее зловещим, чем грустным.

А тут мать как раз вернулась из города — ходила на рынок за покупками.

— Знаешь, кто нынче утром проехал мимо меня с чемоданом и дорожной сумкой, направляясь на вокзал? — спросила она радостно. — Твой Селадон! Вот его уж нет, а ты с ним и не попрощалась.

Это была ее манера употреблять в разговоре старомодные фразы из романов. Возбужденное состояние матери говорило о том, что она сочла устраненным самое трудное, даже, можно сказать, единственное препятствие своим планам. Но Тереза подумала в тот же миг: прочь отсюда, скорее прочь! Сегодня же, сейчас же, вслед за ним. Несколько гульденов на дорогу займу у кого-нибудь — может, у Клары…

Она вышла из дому и вскоре уже стояла под окнами своей приятельницы, но никак не могла набраться смелости, чтобы подняться по лестнице. Впрочем, занавеси были опущены, — вероятно, семейство Траунфурт еще не вернулось после летних вакаций. Но тут из дверей появилась Клара, как всегда прелестно и кокетливо одетая, очаровательная, с невинным личиком. Преувеличенно сердечно поздоровавшись с Терезой, она сразу заговорила на свои излюбленные темы. Хотя никаких сомнительных, а тем более неприличных слов не употреблялось, в том, что она говорила, постоянно чувствовались двусмысленные намеки. Мимоходом выразив сожаление по поводу того, что их встречи в последнее время совсем прекратились, она тут же упомянула семейство Нюлльхайм, причем тоном, не оставившим у Терезы сомнений: подружка считала ее отношения с Альфредом совсем не такими, какими они были на самом деле. Тереза — не от обиды, а лишь от сознания своей невинности — просветила Клару на этот счет, после чего та прямо и даже слегка презрительно заметила:

— Да разве мыслимо быть такой дурехой!

Тут к ним подошла знакомая дама, и Клара с нескрываемой поспешностью распрощалась с Терезой.

Вечером, в тот час, когда они с Альфредом обычно встречались, Тереза попыталась написать ему письмо. Удивившись, с каким трудом это ей дается, она решила ограничиться несколькими словами: мол, она намного несчастнее, чем он, ни о ком другом и помыслить не может, как только о нем, и надеется, что Господь повернет все к лучшему.

Тереза отнесла письмо на почту, зная, что оно было глупое и лживое, и сразу же вернулась домой. Не в силах заняться чем-либо серьезным, хотела было приняться за рукоделие, потом попыталась читать, поиграла гаммы и пассажи и, наконец, умирая от тревоги и скуки, стала перелистывать номера газеты, в которых был напечатан роман матери. Что за пошлая история и какими высокопарными словами она изложена! Роман повествовал об одной дворянской семье. Отец — жесткий, строгий, но щедрый магнат с густыми бровями, о которых без конца упоминалось в тексте, мать — ласковая, благодетельная и болезненная, сын — игрок, дуэлянт и соблазнитель, дочь — ангельски чистая и белокурая, настоящая сказочная принцесса, как ее много раз называет автор романа. Некая мрачная семейная тайна ждет своего раскрытия, и где-то в парке — дряхлый слуга об этом знал — зарыт клад еще во времена турецкого владычества. Говорилось там и несколько прочувствованных слов о набожности и добродетели, так что никому не могло бы прийти в голову, что сочинительница романа собирается выдать свою дочь за старика графа.

На следующий день пришло еще одно письмо от Альфреда, и так день за днем. Он сообщал, что отец встретил его на вокзале, снял ему комнату в предместье Альзергрунд неподалеку от медицинских учебных заведений и ходит вместе с ним по музеям и театрам. А кроме того, из поведения отца следует, будто он о чем-то догадывается. Так, однажды за ужином в ресторане он заговорил о том, что молодые люди любят строить всякие планы, которые в конце концов оказываются невыполнимыми, и что он сам в молодости тоже этим переболел, но потом, естественно, выздоровел… Превыше всего в жизни надо ставить свою работу, профессию и вообще серьезные жизненные вопросы. Тереза подумала, что Альфреду не нужно было так подробно сообщать ей обо всем этом. Может, он хотел уже теперь снять с себя ответственность? Но ведь она ничего от него и не требовала. Он волен поступать, как захочет. Ей было трудно придумать весомые возражения, да и вообще сочинять эти письма, которые она должна была отправлять ежедневно, поскольку здесь, в маленьком городе — это она несколько раздраженно подчеркивала в свое оправдание, — жизнь текла по наезженной скучной колее. А вот о том, что на самом деле происходило с ней, она, естественно, не могла сообщать любимому. Ничего не писала она о последнем визите графа Бенкхайма, во время которого он весьма увлекательно и без излишне прозрачных намеков на свои истинные цели много рассказывал о прошлой жизни, в особенности о путешествиях по Востоку — в молодости он был атташе австрийского посланника в Персии. А в ближайшее время он, дескать, собирается вновь отправиться путешествовать, причем чуть ли не вокруг света. При этом серьезно и со значением взглянул Терезе в глаза. Она не сделала недовольной мины. Да, кругосветное путешествие — это уже было бы нечто в ее вкусе, но только с кем-нибудь другим, а не со стариком графом. Говорил он и об ее отце с почтением и не без сочувствия и заметил, что заслуженного офицера, несомненно, лишило разума именно оскорбленное самолюбие. Тереза, устыдившись того, что целых три недели вообще не вспоминала о своем безумном отце, на следующий же день поспешила в лечебницу и нашла подполковника в полном умственном упадке. Однако теперь он уделял большое внимание своей внешности. С тех пор как заболел, он никогда еще не одевался с таким тщанием и вкусом. Но дочь свою уже не узнал и разговаривал с нею, как с посторонней.

Об этом визите она написала Альфреду в выражениях глубочайшего сочувствия к отцу и даже дочерней боли, хорошо зная, что они вряд ли соответствуют ее истинным чувствам. Равно как и слова любви и нежности, посылаемые ею далекому возлюбленному. Но что ей оставалось делать? Никак невозможно было написать ему правду: что иногда она просто-напросто тщетно пыталась вспомнить его черты, что начала забывать даже его голос, что частенько часами не думала о нем. Зато намного чаще — о другом, о котором она, собственно говоря, не должна была и не имела права думать.

Как-то вечером, когда Тереза сидела за столом, мучительно стараясь написать Альфреду ответ на его жалобное письмо и чуть ли не впадая в отчаяние, вдруг явился граф Бенкхайм. Он осведомился, не помешал ли; она обрадовалась, что его приход избавил ее от необходимости продолжать письмо, поэтому встретила его приветливее, чем обычно. По всей видимости, граф неправильно ее понял, он придвинулся к ней поближе и заговорил в таком тоне, к которому она не привыкла. Без всяких околичностей, более того, как если бы между ними имели место какие-то разговоры, дававшие ему основания осмелиться на такой тон, он начал:

— Итак, что думает милая крошка насчет кругосветного путешествия? Кстати, ни в Индию, ни в Африку мы не поедем.

Он взял ее руки в свои и назвал какое-то местечко на одном из итальянских озер, где он много лет назад провел осень в очаровательной небольшой вилле с великолепным парком. Мраморные ступени спускались прямехонько к озеру, купаться можно было вплоть до середины ноября. В соседней вилле, продолжал он, жили три молодые дамы. Среди бела дня они спускались со своей веранды прямо в озеро, все трое, но до этого сбрасывали купальные халаты, под которыми больше ничего не было. Да, они плавали по озеру совершенно обнаженными.

Он еще ближе придвинулся к Терезе и проявил такую фамильярную настойчивость, что она от страха и отвращения попыталась вырваться из его рук. В конце концов, вскочив со стула, она нечаянно толкнула столик с лампой. Тут дверь в комнату распахнулась, из коридора упал луч яркого света, на пороге стояла ее мать, по-видимому только что вернувшаяся домой, в черной старомодной мантилье с жемчужной бахромой и шляпке, криво сидевшей на растрепавшейся прическе. Она поздоровалась с графом, который поднялся с места, чтобы тоже поприветствовать ее, и, быстро оторвав взгляд от дочери, попросила его сесть — ей так же мало хотелось заметить ее смятение, как и услышать грохот едва не упавшего столика. Вскоре уже завязалась легкая беседа ни о чем, и, поскольку граф задал Терезе какой-то безобидный вопрос, той ничего не оставалось, как ответить на него вполне невинным тоном, что ей и удалось без особых усилий.

Уходя, граф имел все основания думать, будто он прощен: ведь он не мог догадаться, что причиной кажущегося спокойствия Терезы было твердое решение без всякого отлагательства осуществить планы отъезда и бегства из дому.

Она откликнулась на газетные объявления, послав письма в Грац, Клагефурт, Брюнн, на всякий случай и в Вену тоже, с просьбой ответить ей до востребования. Ответов не было, только из Вены и Граца пришли письма от посреднических контор, которые прежде всего требовали прислать задаток. Она стала подумывать о том, чтобы уехать на авось, но тут, поначалу даже удивившись, обнаружила, что дома ей стало нравиться больше. Мать держалась с ней приветливо, дом был полная чаша, а от графа Бенкхайма пришло письмо с извинениями — любезное, не лишенное юмора, даже немного трогательное, и при следующем визите он вел себя так безукоризненно, словно пришел в гости не просто в приличный буржуазный дом, а как бы к равным себе по положению. Тем не менее Тереза еще несколько раз откликалась на объявления, в которых требовались няни или воспитательницы, но в общем занималась этим довольно вяло. Что именно ее на самом деле удерживало в Зальцбурге, она не признавалась даже самой себе.

Как-то в вечерних сумерках дождливого дня Тереза стояла под аркой почтамта и читала только что полученный ответ от одной дамы из Вены, когда вдруг услышала за спиной голос: «Добрый вечер, фройляйн». Она тотчас узнала этот голос. Радостная дрожь пробежала по ее телу, и, не сказав ни слова, даже не помыслив его, она почувствовала всем своим существом: наконец-то!

Медленно обернувшись, она улыбнулась лейтенанту так, словно давно ждала его, и лишь потом спохватилась, что лучше бы ей было не улыбаться так откровенно…

— Да, это я, — просто сказал лейтенант, взял руку Терезы и поцеловал ее несколько раз. — Я вернулся час назад, и первое человеческое существо, попавшееся мне навстречу, — были вы, фройляйн Тереза. Это ли не знак судьбы… — И он удержал ее руку в своей.

— Значит, маневры закончились? — спросила Тереза. — Однако как быстро летит время.

— Я там проторчал целую вечность, — ответил лейтенант. — А вы и не заметили?

— В самом деле не заметила, прошло никак не более восьми дней.

— Двадцать один день и двадцать одна ночь, и каждую из них я мечтал о вас. Впрочем, днем тоже. Хотите расскажу?

— Я не любопытна.

— Зато я — в высшей степени. И потому готов жизнь отдать за то, чтобы узнать, что написано в том письмеце, которое вы получили на почте.

Тереза скомкала письмо, которое все еще держала в руке, сунула в карман плаща и лукаво поглядела на лейтенанта.

— Сдается мне, однако, — заметил лейтенант, — тут совсем не подходящее место, чтобы поболтать по душам. Не желает ли милостивая государыня взять под свое крыло бедного, насквозь промокшего лейтенанта?

Без лишних слов он забрал у нее зонтик, раскрыл его над ними обоими, взял ее под руку, вышел вместе с ней под струи ливня и на ходу начал рассказывать. Он говорил о том, как было на маневрах, о лагерной жизни под открытым небом на высоте трех тысяч метров, о грозе, застигнувшей их на одной из вершин Доломитовых Альп, о захвате в плен вражеского патруля, — само собой разумеется, лейтенант находился в рядах победоносной армии. А они с Терезой тем временем все шли и шли по пустынным, плохо освещенным улицам, пока не остановились в каком-то узком переулке перед старым домом, где он ей предложил — опять таким тоном, словно в этом не было ничего особенного, — дабы, промокнув, не заболеть, выпить у него чашечку чаю с ромом. Но тут она опомнилась. За кого он ее, в сущности, принимает? И не сошел ли он окончательно с ума? А когда он приобнял ее за плечи, как бы собираясь увлечь за собой, она обрезала его: уж не желает ли он раз и навсегда испортить с ней отношения?

Тогда он ее отпустил и заверил, что конечно же знает, более того, тотчас заметил, что она — совершенно особенное создание. И с того дня, когда ее увидел, он уже не мог думать больше ни о каком другом существе женского пола, да что там, даже смотреть ни на кого не мог. И, рискуя выставить себя в смешном свете, заявил, что будет ежевечерне ровно в семь часов стоять здесь у входной двери и ждать. Ждать, пока она не явится, даже если ему придется так простоять десять лет. Да, он готов поклясться в этом своей офицерской честью. И где бы они ни повстречались в городе, он пройдет мимо, вежливо поздоровавшись, но не заговорит с нею, разве что она сама знаком даст ему понять, что разрешает. И все равно он будет стоять у этой двери — на всякий случай ей следует запомнить номер дома: семьдесят семь. Каждый вечер, ровно в семь. Ведь делать-то ему больше нечего. На приятелей — среди них есть и очень приятные парни — ему плевать. Подружки у него нет — о, уже давно нет, добавил он в ответ на недоверчивую улыбку Терезы. И если она не явится в семь часов, то он вернется в свою комнату, там, наверху, на третьем этаже, — он живет один-одинешенек у хозяйки, старой женщины, к тому же глухой, — и там, в своей уютной комнате, будет пить чай, есть бутерброды и курить сигареты — и все же надеяться — до следующего вечера.

— Вот-вот, надейтесь — вплоть до Страшного Суда! — воскликнула Тереза слишком звонко, а так как в эту минуту на башенных часах пробило одиннадцать, она повернулась и поспешно удалилась, даже не пожав ему руки.

Однако на следующий вечер ровно в семь она прошмыгнула мимо двери его дома. Он стоял на лестничной площадке и курил сигарету, держа фуражку в руке, как в тот день, когда она впервые увидела его, и желтые обшлага его мундира так сияли, словно не было на свете краски, красивее желтой. И его глаза, его лицо тоже сияли. Прошептал ли он ее имя или нет? Она не знала. Во всяком случае, она кивнула, вошла в дверь и, прижавшись к его локтю, вместе с ним поднялась по узкой винтовой каменной лестнице и подошла к широкой темно-коричневой деревянной двери, которая была лишь прикрыта, но за ними, словно по волшебству, сама собой бесшумно замкнулась.

Они держали свое счастье в секрете. Никто в городе не знал, что Тереза каждый вечер проскальзывала по полутемной лестнице в жилище лейтенанта, никто не видел, как она несколько часов спустя выходила из его дома. А если и видел, то не узнавал из-за густой вуали. Мать, с головой погрузившаяся в свое сочинительство, тоже ничего не замечала или не хотела замечать. Госпожа Фабиани получила предложение от одного крупного немецкого журнала написать для него роман, о чем с гордостью и удовлетворением сообщила Терезе, и теперь сидела, запершись целыми днями, и до глубокой ночи все писала и писала, не отрываясь. Забота об их скромном хозяйстве, опять пришедшем в некоторое запустение, лежала на одной Терезе. Однако и мать и дочь теперь придавали удовлетворению физиологических потребностей еще меньше значения, чем обычно.

Тем временем от Альфреда продолжали ежедневно приходить письма, полные нежности и страсти, на которые Тереза в свою очередь отвечала намного нежнее и более страстно, чем раньше. При этом она не считала себя лгуньей, потому что любила Альфреда ничуть не меньше, а временами ей казалось, что даже больше, чем в ту пору, когда он был рядом. Слова, которыми они обменивались в письмах, до такой степени не имели никакого отношения к тем чувствам, которые Тереза действительно испытывала, что она отнюдь не ощущала себя виноватой ни перед первым, ни перед вторым возлюбленным.

В остальном Тереза вовсе не теряла времени даром и, помня о своих планах на будущее, продолжала заниматься французским и английским, а также совершенствовалась в игре на фортепиано. Вечерами она частенько ходила в театр — билеты ей обычно покупал Макс, — чаще всего в обществе матери, которую не интересовало, откуда она брала эти билеты. В такие вечера Макс занимал свое место в первом ряду кресел и, согласно заключенному между ними уговору, даже не здоровался с Терезой, сидевшей вместе с матерью дальше от сцены. Лишь иногда он с улыбкой бросал на нее озорной взгляд из-под полуприкрытых век, и она знала, что эта улыбка означала напоминание о прошлом вечере или предвосхищение следующего.

Для Терезы эти посещения театра были желанным развлечением, для матери же — источником стимулов и волнений самого различного толка. Ей случалось не только обнаружить в поставленных на сцене драмах случайное сходство с собственными переживаниями или имевшими место среди ее знакомых, она усматривала тут даже откровенные намеки, которые совершенно ей неизвестный здравствующий или уже покойный автор позволил себе ввести в свой текст, а может, были добавлены дирекцией театра из уважения к известной романистке. И она не упускала возможности при каждом такого рода пассаже обратить внимание сидевшей рядом Терезы на эти странные совпадения, которые для нее отнюдь не были случайными.

Граф Бенкхайм тем временем полностью прекратил свои визиты в дом Фабиани. Тереза этого даже не заметила и вспомнила о нем, только когда однажды увидела его в ложе театра с дамой, игравшей днем раньше во французском водевиле и обратившей на себя ее внимание не столько актерским дарованием, сколько экстравагантностью туалетов.

В один из вечеров, как только она вошла в комнату Макса и не успела еще снять шляпу и вуаль, в дверь постучали, и Макс запросто крикнул: «Войдите!» — что ее очень удивило. В комнату вошел один из его приятелей, долговязый блондин, в сопровождении молодой дамы, в которой Тереза сразу узнала одну из актрис, игравшую в недавно поставленной оперетте.

«Ах, какой сюрприз!» — воскликнул Макс, ни на миг не заставив Терезу поверить, будто этот сюрприз не был придуман приятелями заранее. Старший лейтенант оказался любезным и вежливым кавалером, а актриса, вопреки ожиданиям Терезы, старалась вести себя очень сдержанно и говорить поменьше, — очевидно, ей было велено так держаться в присутствии Терезы. К своему спутнику она обращалась на «вы» и называла его «господин старший лейтенант», кроме того, упомянула, что ее старшая сестра замужем за адвокатом, а под конец — что ее маман, вдова высокопоставленного чиновника, на Рождество собирается приехать сюда из Вены. Разговор шел о последних спектаклях, но вскоре, когда критические высказывания о пьесах и исполнителях иссякли, заговорили об интимных отношениях директора театра с молодой примадонной и графа Бенкхайма с актрисой, играющей роли светских львиц. Вечер завершился в трактире за бутылкой вина, где беседа приняла более оживленный, однако для Терезы не слишком приятный характер. Несколько офицеров, сидевших за соседними столиками, вежливо поздоровались с ними, но в дальнейшем не обращали на них внимания. Довольно рано, едва пробило десять, Тереза попрощалась с присутствующими, настояв, чтобы Макс еще побыл с друзьями. И отправилась домой в довольно мрачном настроении, испытывая легкие укоры совести.

Следующая встреча в квартире Макса прошла гораздо веселее. Старший лейтенант принес холодные закуски и пирожные, и уже после первой бутылки вина выяснилось — для Терезы это, естественно, отнюдь не было неожиданностью, — что старший лейтенант и актриса находились между собой в гораздо более доверительных отношениях, чем они оба пытались показать в прошлый раз. Тем не менее актриса все еще немного стеснялась и вскоре опять заговорила о своей матушке, которая хотя и не приедет сюда на Рождество, но в Вербное воскресенье заедет за ней и увезет в Вену. Позже, когда их небольшая компания сидела в кофейне и комик из ее труппы, приветливо помахав им рукой, крикнул: «Привет, змеючка!» — она лишь холодно кивнула и проронила: «Что этот нахал себе позволяет!»

Вскоре после этого Тереза попросила возлюбленного все же отказаться от этих встреч вчетвером, — мол, ей приятнее быть с ним наедине. Польщенно улыбнувшись, он, однако, тут же помрачнел и поначалу мягко, а потом все более энергично стал упрекать Терезу в «высокомерии» и «вздорности». Она всплакнула, вечер был безнадежно испорчен. И когда несколько дней спустя старший лейтенант со своей подружкой вновь постучался в дверь Макса, Тереза в глубине души даже обрадовалась. Потом, уже в трактире и во время всех последовавших посещений этого заведения, она казалась если не самой веселой, то самой оживленной не только в их маленькой компании, но и в более многочисленной, часто собиравшейся за их столом.

Зима наступила поздно и сразу обрушилась на город обильными снегопадами. Все вокруг покрылось приятным пушистым белым одеялом. И когда в результате заносов начались перебои на железной дороге, Терезу охватило чувство умиротворения и безопасности — она впервые осознала, что в глубине души все время испытывала страх перед внезапным появлением Альфреда.

Снегопады прекратились, наступили по-зимнему солнечные дни, и по воскресеньям Тереза с Максом отправлялись на лыжные прогулки в горы — в Берхтесгаден и на озеро Кёнигзее. Сначала вдвоем, а потом и в обществе других офицеров и их подружек, которые почти все принадлежали к миру театра. Макс не ревновал, когда в прокуренных залах трактиров, потягивая горячий пунш, его приятели не особенно строго соблюдали правила приличия по отношению к Терезе.

Ночь с первого на второй день Рождества Тереза и Макс провели в гостинице на берегу Кёнигзее. А когда на следующий день она сняла лыжи перед своим домом и, с некоторой тревогой ожидая недовольства матери, поднялась по лестнице, та с явной укоризной молча протянула ей заказное срочное письмо, грозно заметив, что оно пришло накануне вечером. Тереза узнала почерк Альфреда. Еще не вскрыв конверт, она догадалась о содержании письма, поэтому прочла его без особого удивления. Альфред писал, что испытывает глубочайший стыд из-за того, что некогда потратил на нее свои лучшие чувства, и всем сердцем желает ей с господином лейтенантом обрести то счастье, которое он, Альфред, не был в состоянии ей дать. Относительно спокойный тон письма сначала заставил Терезу устыдиться. Но после минутного уныния она облегченно вздохнула и обрадовалась, что ей не придется больше ни к чему принуждать себя. Теперь ее можно было увидеть вместе с возлюбленным повсюду — и в театре, и на катке, наконец она стала даже принимать от Макса небольшие подарки: тоненькую цепочку с медальоном, которую всегда носила на шее, полдюжины носовых платочков и пару домашних туфель из красной кожи с белыми звездочками — точно такие же иногда надевала во время спектакля подружка старшего лейтенанта, — подарки, которые она прежде решительно, чуть ли не оскорбленно отвергала.

Вскоре после Нового года Тереза повстречала перед домом лейтенанта свою давнишнюю приятельницу Клару, возвращавшуюся домой с катка. Они поздоровались, и Клара начала с ходу, словно только и ждала этого случая, осыпать Терезу упреками не за перемены в ее образе жизни, а за ее опрометчивость.

— Разве тебе на пользу, что о тебе столько говорят? Посмотри на меня. У меня уже четвертый любовник, а никто ни о чем не подозревает. И даже если ты теперь станешь на всех углах трубить о своей невинности, тебе никто не поверит.

Она со смехом пообещала Терезе навестить ее в ближайшие дни и подробнее рассказать о своих похождениях — просто давно уже язык чешется. Тереза глядела вслед убегающей приятельнице со смешанными чувствами, самым острым из которых было ощущение полного одиночества. Это ощущение возникало у нее всякий раз, когда кто-нибудь делал вид, что относится к ней особенно искренне и доверительно.

Письмо Альфреда — вроде как прощальное — оказалось отнюдь не последним. Несколько недель он молчал, но потом вдруг стали приходить письма, написанные в совершенно другом тоне — с упреками и оскорблениями, причем Альфред употреблял непристойные слова, которые заставили ее покраснеть от стыда. Она решила, что новые письма бросит в огонь, не читая, но потом несколько дней писем не было, она не на шутку встревожилась и успокоилась, лишь когда пришло очередное письмо. Сама Тереза ему не ответила ни слова. После того как она получила примерно дюжину таких писем, их поток прекратился. Зато в одном из очень редких сообщений, которые ее брат посылал домой, описывалась их случайная встреча с Альфредом на улице: тот был в прекрасном настроении, весьма элегантно одет (что брат особо подчеркивал) и превосходно выглядел. Теперь злобные письма Альфреда стали казаться ей лживым комедиантством, она бросила их в печь и посмотрела, как они медленно превращались в пепел.

Визит Клары заставил себя долго ждать. Лишь в конце февраля, когда снег уже начал таять и сквозь открытое пополудни окно в комнату Терезы стал залетать первый весенний ветерок, приятельница явилась. Но вместо того, чтобы поведать о своих любовных похождениях, как было обещано, она объявила, что помолвлена с одним инженером, что ее болтовня при той встрече была лишь ребячливым хвастовством, вызванным нерешительностью жениха, и что она рассчитывает на то, что Тереза никогда и никому не проболтается. Потом Клара стала расхваливать своего жениха и тихое счастье, ожидающее ее в маленькой горной деревушке, куда его переводят руководителем строительства на железной дороге. Просидев меньше четверти часа, она на прощанье наскоро обняла Терезу, так и не пригласив ее на свадьбу.

В эти обманчивые предвесенние дни Тереза без особого сожаления почувствовала, что ее нежность к Максу мало-помалу начала улетучиваться, а пустота и безысходность ее существования становятся все более тягостными. В лечебнице, где содержался ее отец, она не появлялась уже несколько месяцев. Удобным предлогом для столь небрежного отношения послужило замечание младшего ординатора по поводу ее последнего визита: мол, отец не получает ни малейшего удовольствия от ее посещений, а вот для нее образ отца будет меняться только в худшую сторону и воспоминание о нем, которое должно остаться утешительным и уважительным, превратится в мучительное и жуткое и станет преследовать ее всю оставшуюся жизнь. Однако неожиданно пришло извещение из лечебницы о том, что состояние подполковника заметно улучшилось — при этом заболевании такое иногда случается — и что он выразил желание вновь повидаться с дочерью. Тереза придала этому известию куда большее значение, чем оно имело, вообразив, что, может быть, от слов или даже от самого голоса отца на нее снизойдет утешение, просветление или хотя бы успокоение. И вот в один из пасмурных дней, когда дул фен, она пешком отправилась в лечебницу по полевой дороге, размытой грязными ручейками талой воды, в тяжелом, однако не безнадежном настроении.

Войдя в крохотную, похожую на тюремную камеру комнатку отца, она застала его сидящим за столом, заваленным картами и книгами, каким частенько видела его в прежние времена, и он обернулся к дочери, бросив на нее прежний взгляд, в котором светились разум и даже радость жизни. Но едва этот взгляд остановился на Терезе — узнал он ее или нет, этого она так и не поняла, — как его лицо страшно исказилось, пальцы судорожно сжались, и он вдруг схватил один из толстых томов, словно хотел швырнуть его в голову дочери. Санитар бросился к нему и отнял книгу. В ту же секунду в комнату вошел врач, младший ординатор; обменявшись быстрым взглядом с Терезой, он сказал:

— Это ваша дочь, господин подполковник. Вы хотели ее видеть. И вот она здесь. Вы наверняка собирались ей что-то сказать. Да успокойтесь же, — добавил он, поскольку санитар никак не мог справиться с разбушевавшимся безумцем.

Подполковник высвободил и поднял вверх правую руку, повелительным жестом указав дочери на дверь. А поскольку Тереза не тотчас подчинилась, в его взгляде появилось такое грозное выражение, что врач, приобняв Терезу за плечи, постарался побыстрее выставить ее из комнаты. Санитар немедленно запер за ней дверь.

— Странно, — сказал Терезе доктор уже в коридоре, — мы, врачи, тоже то и дело обманываемся. Нынче утром, когда я сообщил ему о вашем предстоящем визите, мне показалось, что он весьма обрадовался. Не следовало давать ему книги и карты.

У ворот он пожал Терезе руку иначе, чем обычно, и заметил:

— Вероятно, вам все же следует в ближайшие дни еще раз попытаться увидеть отца. Я с ним побеседую. И главное, позабочусь о том, чтобы ему не давали опасных книг. Это чтение, по-видимому, бередит в нем много всего. Черкните мне одно-два слова, фройляйн, и сообщите, когда вы хотите прийти. Я буду ждать вас у входа.

Он как-то странно поглядел на нее и еще раз крепко пожал ей руку, так что Терезе показалось, будто ему важен был вовсе не ее визит к отцу. Она кивнула и решила, что никогда больше сюда не придет.

Тереза медленно побрела к городу. Он все знает, думала она, потому и выгнал меня. Что же со мной будет? И внезапно ей пришла в голову мысль, осветившая мрак, царивший в ее душе, словно блеск молнии: раз Макс собирается уйти в отставку, чтобы заняться делом своего деда, фабриканта, о чем он в последнее время не раз заводил речь, он мог бы — а по сути, даже должен — жениться на ней. Один из его приятелей лишь несколько недель назад бросил службу, чтобы жениться на девице сомнительной репутации. А ведь Макс познакомился с Терезой, когда она была порядочной девушкой, и, как говорится в таких случаях, ее совратил. Впервые то, что произошло между ними, было названо своими словами, и все в ней возмутилось. Разве она не дочь старшего офицера? И вообще из хорошей, хотя и обедневшей семьи? Разве ее матушка не происходила из древнего дворянского рода? Макс просто обязан назвать ее своей женой.

Во время следующего свидания с Максом, не дожидаясь подходящего случая, она отважилась на некий намек. Макс сперва ничего не понял — или не захотел понять, и Тереза улыбкой и поцелуем развеяла его плохое настроение. На следующий раз она выразилась яснее, возникла размолвка, а потом спор и ссора. Тереза, не испытывавшая уже подлинной нежности к Максу, но все еще влюбленная в него, прекратила свои попытки так же внезапно, как и начала, и предоставила событиям идти своим чередом.

Близилась весна, театральный сезон заканчивался. Тереза вряд ли заметила бы, что Макс в последнее время частенько из-за служебных обязанностей не мог принимать ее у себя, не заметила бы также, что один раз ему пришлось на несколько дней уехать, также якобы по служебным делам, — но как-то вечером, когда за столом в трактире было произнесено имя некой весьма популярной в городе актрисы, один из приятелей улыбнулся Максу, а тот недовольным жестом словно отмахнулся от этой предательской улыбки. При следующем посещении театра от внимания Терезы, уже кое-что заподозрившей, не могло ускользнуть, что эта молодая дама, по окончании акта вышедшая на поклоны вместе с другими актерами, остановила свой взгляд на Максе, сидевшем в первом ряду, и тот ответил ей легким кивком. Тереза под каким-то предлогом предоставила матери возвращаться домой в одиночестве и подстерегла лейтенанта, который был этим весьма задет. Ее предложение проводить его до дома он отклонил по той причине, что условился о встрече с приятелями. После этого Макс вдруг стал очень любезным, в свою очередь предложил Терезе проводить ее домой, взял под руку и действительно довел до входной двери, выражая досаду на свой уговор с приятелями с таким искренним пылом, что Тереза на этот раз успокоилась.

Она рывком распахнула дверь своей комнаты и очень удивилась, увидев мать, стоявшую на коленях перед комодом и рывшуюся в его нижнем ящике. Когда Тереза вошла, мать вся съежилась от страха и пробормотала:

— Я хотела только посмотреть… Привести твои вещи в порядок. Ведь у тебя вечно нет времени.

— Среди ночи приводить мои вещи в порядок? Что ты такое несешь?

— Не сердись, дитя мое, я в самом деле не имела в виду ничего плохого. — И смущенно добавила: — Можешь проверить, все ли на месте.

Она вышла, а Тереза тотчас присела перед открытым ящиком. После того как она сожгла почти все письма Альфреда, пришло еще три или четыре, уже не содержавшие оскорблений, как прежние, и выдержанные скорее в немного сентиментальных и грустных тонах, — словно гроза, мало-помалу затихающая вдали. Некоторых из этих писем не хватало, не было на месте и нескольких коротких записок, которые обычно оставлял ей Макс. Чего мать хотела? Уж не собиралась ли ее шантажировать? Может, ею двигало обычное любопытство? Или неблаговидное желание погреть стареющее сердце картиной чужих любовных похождений? Как бы то ни было, Тереза поняла, что не сможет больше жить с матерью под одной крышей. Она не могла взять в толк, почему так быстро отказалась от своего плана женить на себе Макса, и решила завтра же высказать ему свое требование. Это решение, которое могло переменить ее жизнь или, во всяком случае, внести ясность, настолько успокоило Терезу, что она крепко уснула от усталости и на следующее утро нашла в себе силы приветливо поздороваться с матерью, избежав каких-либо намеков на ночной инцидент. Поскольку, помимо всего прочего, на дворе стоял чудесный мартовский день, игравший уже всеми красками весны, а может, и потому, что завтра было Вербное воскресенье и на следующий день труппа должна была разъехаться, Тереза с добрым предчувствием ожидала назначенной на сегодняшний вечер встречи с Максом.

Войдя в его комнату под вечер, Тереза увидела, что его еще не было, но такое иногда случалось. Мысль, до сих пор никогда не приходившая ей в голову, мелькнула у нее в мозгу как отголосок вчерашнего инцидента: заглянуть в шкаф и в ящики комода своего возлюбленного. Чтобы не поддаться этому постыдному искушению, она взяла в руки одну из книг, лежавших на столе. Макс обычно читал книги случайные: романы, иногда пьесы, в большинстве это были потрепанные экземпляры, побывавшие уже во многих руках, прежде чем попасть к нему. Тереза открыла книгу — то было иллюстрированное издание Хаклендера[1], потом бросила рассеянный взгляд на толстый том — снабженное картами издание генерального штаба, и когда машинально отодвинула его в сторону, то заметила, что под ним лежала, словно нарочно припрятанная, машинописная рукопись текста новой пьесы, которую Тереза видела в городском театре несколько дней назад. Она полистала рукопись и заметила, что красным карандашом везде подчеркнуто одно и то же женское имя — Беата. Беата? Не так ли звали особу, чью роль в недавно виденной ею пьесе исполняла та дама, в интимной связи с которой она уже несколько дней подозревала Макса? Конечно же Беата! Совпадение не случайно. После такого открытия она сочла вполне оправданным дальнейшее расследование и, охваченная внезапно вспыхнувшей ревностью, принялась за него так безоглядно и успешно, что Максу, в эти минуты вошедшему в комнату и увидевшему ее стоящей перед открытым шкафом на куче писем, вуалей и подозрительного кружевного белья, не было смысла что-либо отрицать. Макс бросился к ней, схватил за руки, она высвободилась, крикнула ему в лицо «подлец!» и хотела было уже уйти, не дожидаясь возражений, извинений и оправданий. Но он крепко взял ее за плечи.

— Ты ведешь себя как ребенок! — сказал он. Она смотрела на него во все глаза. — Ведь ее уже нет здесь! — Но поскольку Тереза все еще глядела на него непонимающими глазами, добавил: — Даю честное слово! Я сам только что проводил ее к поезду.

Теперь она все поняла, язвительно расхохоталась и вышла. Макс бросился ей вслед. На темной лестнице он схватил ее за руку.

— Будь любезен, отпусти мою руку, — процедила она сквозь зубы.

— И не подумаю, — ответил он. — Ты просто глупышка. Выслушай же меня. Я ни в чем не виноват. Она не давала мне проходу. Спроси кого хочешь. Я до смерти рад, что она уехала. Сегодня сам собирался рассказать тебе всю эту историю, честное слово.

Макс прижал ее к себе. Тереза заплакала.

— Дитя, сущее дитя, — повторял он. И, крепко держа ее запястье одной рукой, другой гладил ее волосы, щеки, плечи. — Кстати, ты оставила наверху свою шляпу, так что успокойся наконец. Позволь мне хотя бы объясниться, а потом можешь поступать, как хочешь.

Она опять последовала за ним в его комнату. Он рывком посадил ее к себе на колени и поклялся, что всегда любил ее и только ее одну и что «такое» никогда больше не повторится. Она не поверила ни одному его слову, но осталась. Вернувшись под утро домой, она заперлась в своей комнате. Вяло и уныло упаковав свои вещи, она написала несколько сухих прощальных слов матери и дневным поездом укатила в Вену.

Первую ночь в Вене Тереза провела в неказистой гостинице неподалеку от вокзала, а на следующее утро, следуя заранее продуманному плану, сразу же направилась в центр города. День был светлый и предвесенний. Повсюду уже продавались фиалки, на многих женщинах были весенние платья. Однако Тереза и в своем простом, но приличном зимнем туалете чувствовала себя хорошо и уверенно, она радовалась тому, что уехала из Зальцбурга и была одна.

Из газеты она загодя выписала себе адреса, где требовалась няня или воспитательница, и теперь весь день, с небольшим перерывом на обед в недорогом ресторанчике, ходила по городу от одного дома к другому. В одном месте ее сочли слишком юной, в другом отказали из-за того, что она не смогла предъявить документа об окончании лицея. Несколько раз ей самой не понравились люди, которые были готовы принять ее на работу, и, наконец, под вечер, совсем выбившись из сил, она решилась наняться к четырем детям от трех до семи лет в семью чиновника.

По сравнению с тем, что она здесь увидела, ее бывшая жизнь дома даже в худшие времена показалась ей прямо-таки роскошной. Вечно голодные дети наполняли нищенскую квартиру лишь шумом, но не радостью. Родители были раздражительные и злобные. Тереза, которой пришлось добавлять на питание собственные деньги, через несколько недель оказалась на бобах и, будучи не в силах далее выносить неприятный тон хозяев, покинула этот дом.

В следующем месте, у вдовы с двумя детьми, с ней обращались как с девочкой на побегушках, в третьем ее вскоре отпугнула невыносимая неопрятность домочадцев, в четвертом — наглые домогательства хозяина дома. Так она еще несколько раз меняла место работы, чувствуя, что иногда из-за ее собственного нетерпения и известной доли высокомерия, находившего на нее временами, и неожиданного для нее самой безразличия к детям, вверенным ее заботам, она перекладывала на них вину в собственном неумении приспособиться к жизни под чужой крышей. Жизнь эта была до такой степени утомительной и полной забот, что Терезе было просто некогда подумать как следует о себе. Однако временами, когда она, лежа на своей узкой кровати возле холодной каменной стены, вдруг просыпалась среди ночи, разбуженная плачем одного из своих подопечных, или когда на рассвете ей не давали спать шум на лестнице и болтовня прислуги, или когда она, уставшая, сидела на скамейке в жалком, маленьком садике с кучей чужих сорванцов, которые были ей безразличны или отвратительны, или же когда она имела возможность побыть одной в детской комнате, случайно обретя желанный досуг, дабы подумать о своей участи, ей, словно при внезапной вспышке света, становилась совершенно ясна вся плачевность ее положения.

Редкие свободные часы после обеда, выпадавшие на ее долю, она от усталости чаще всего проводила там же, где служила, в особенности после того, как самым неприятным образом закончилась единственная ее попытка совершить совместную прогулку с няней из соседнего дома. Эта особа, любившая рассказывать о всевозможных притязаниях, которым она подвергалась в различных семьях со стороны хозяев дома или их сыновей и которые она всегда победоносно отражала, в этот воскресный вечер в Пратере терпеливо сносила самые наглые заигрывания молодых людей любого сорта, а в конце концов стала отвечать им так развязно, что Тереза, улучив минутку, удрала, охваченная внезапным отвращением, и в одиночестве вернулась к себе.

Известия из Зальцбурга все это время были весьма скудными. Сама она при своем похожем на бегство отъезде, естественно, не оставила никакого адреса, и первый ответ на адрес одной посреднической конторы по найму, который она наконец спустя месяцы получила от матери, был таким же немногословным, как и ее прощальная записка. Но если поначалу в письмах фрау Фабиани еще чувствовалась обида на дочь, то впоследствии тон их позволил заключить, что Тереза, в сущности, покинула родительский дом в полном согласии с желанием матери. И несмотря на то что и письма Терезы при всей ее сдержанности были составлены так, что сострадательная душа все же могла бы прочувствовать всю плачевность и бедственность ее существования, мать, по-видимому, ничего такого не замечала, ибо иногда даже выражала удовлетворение по поводу благополучных обстоятельств жизни Терезы. Но то, что могло бы показаться насмешкой, было не чем иным, как легкомыслием. В письмах матери часто встречались имена совершенно посторонних, даже незнакомых Терезе людей. Об отце она сообщала только, что его состояние «в общем и целом не изменилось», а о брате вообще ничего не писала, пока вдруг не пришла открытка с пожеланием, выраженным тоном легкого упрека, чтобы Тереза все же как-нибудь повидалась с Карлом, о котором она, мать, месяцами ничего не знает и которого она во время каникул тщетно ожидала в Зальцбурге.

Адрес брата в открытке был указан, так что Тереза в свой свободный вечер в конце лета отправилась к нему. И теперь сидела напротив Карла в бедновато обставленной, но опрятной комнатке. Из окна была видна лишь голая каменная стена с отверстиями, за которыми проглядывались пролеты лестницы соседнего дома. Из вопросов Карла Тереза заключила, что он считал, будто сестра лишь недавно приехала в Вену, и находил в высшей степени разумным, что она встала на собственные ноги, выразил свое сожаление по поводу болезни отца, которая может продлиться еще годы, и ни словом не обмолвился о матери. Кроме того, он рассказал, что четыре раза в неделю по три часа дает уроки двум сыновьям одного профессора-медика за весьма мизерную оплату, однако это может принести ему впоследствии некоторые преимущества, и с необычайным оживлением описывал всевозможные безобразия в здешнем университете — и протекционизм, и предпочтения, оказываемые профессорским сынкам, и в особенности засилье евреев, способное отравить человеку пребывание в аудиториях и лабораториях этого учебного заведения. Спустя какое-то время он извинился за то, что, к сожалению, должен уйти, поскольку каждое воскресенье вечером в одной кофейне происходит собрание друзей-единомышленников, которое он, будучи его секретарем, не имеет права пропустить. Он проводил Терезу до входной двери и сразу же попрощался с ней, бросив через плечо: «Давай о себе знать». Она поглядела ему вслед. Брат заметно вырос, одежда сидела на нем хорошо, но немного мешковато, на голове у него была твердая коричневая шляпа, из-за сильно изменившегося облика и необычайно торопливой походки он показался ей совершенно чужим человеком. Расстроившись и вновь ощутив свое одиночество, она только тут поняла, что чего-то ждала от этого визита, и отправилась домой.

Несколько недель тому назад она получила место в доме коммивояжера, где ее обязанностью было опекать единственного пятилетнего сынишку. Отца его она видела мельком всего два раза — низкорослого, вечно спешащего, угрюмого человека. Жена его держалась по отношению к ней с прохладной вежливостью. Их сына, прелестного белокурого малыша, она уже почти любила и поэтому надеялась, что в этом доме ей наконец повезет и она найдет здесь более длительное пристанище. Когда она однажды воскресным вечером вернулась домой раньше времени, то нашла ребенка уже в кроватке и услышала приглушенный шепот, доносившийся из соседней комнаты. Вскоре хозяйка дома, смущенная и сердитая, появилась в поспешно наброшенном на плечи халатике и попросила Терезу купить поблизости немного холодной закуски, а когда Тереза вернулась, та, уже тщательно одетая, сидела у кроватки малыша и просматривала вместе с ним книгу с картинками. С Терезой она была весела и непринужденна, вопреки своему обычаю болтала с ней о домашних делах. Однако на следующее утро под каким-то ничтожным предлогом объявила ей, что та уволена.

Тереза вновь оказалась на улице. Впервые в голову ей пришла мысль вернуться домой. Но денег на билет ей вряд ли хватило бы, так что она вновь направилась со своим небольшим чемоданчиком в предместье Виден с его дворами и лестницами, где уже несколько раз ночевала в старом домике вдовы Каузик в промежутках между одним местом работы и другим. Там она спала в нищенской каморке вместе с хозяйкой и ее детьми. Весь дом пропах керосином и прогорклым жиром, со двора уже в три часа утра доносились грохот колес, ржание лошадей и грубые мужские голоса, всегда — и теперь тоже — будившие Терезу раньше времени. Ей вспомнились столь приятные часы спокойного постепенного пробуждения, какие еще совсем недавно выпадали ей в родном доме, и она с ужасом осознала всю глубину своего падения и скорость, с которой это произошло. Тереза впервые ясно и четко прикинула возможность извлечь выгоду из своей молодости, из прелестей своего тела, как делали многие в ее положении, и просто продавать себя. О другой возможности — быть любимой, вновь обрести счастье — она после первого печального опыта больше не думала. А неуклюжие и гадкие поползновения добиться интимной близости, какие она в последние месяцы вынуждена была сносить со стороны главы семьи, помощников мясника или торговых агентов, никоим образом не могли бы склонить ее к любовным утехам. Так получилось, что ее усталой и разочарованной душе из всех видов любви именно продажная любовь представилась самой чистой и порядочной. Она дала себе еще неделю срока. Если до той поры не найдется хорошего места — так показалось ей в этот сумрачный предрассветный час, — ей останется только пойти на панель.

Вдова Каузик, которая работала служанкой за жалкий кусок хлеба, женщина в общем и целом добродушная, хотя частенько и пребывавшая не в духе, имела обыкновение вставать в пять часов утра. Вскоре после нее поднимались дети, и безрадостная суета, с которой начинался день в нищенской каморке, выгоняла Терезу из постели. Выпив свой утренний кофе из белой, выщербленной по краю некрасивой чашки, она проводила в школу детишек фрау Каузик, мальчика и девочку девяти и восьми лет, очень привязавшихся к ней, и спустя час, погуляв по городскому парку и немного подняв настроение видом цветущих летних растений, явилась в одну из посреднических контор, где ее встретили довольно неприветливо, зная как особу, нигде не удерживавшуюся надолго. Тем не менее ей опять назвали несколько адресов, и после одной-двух неудачных попыток, около полудня, в довольно мрачном настроении Тереза поднялась по ступеням аристократического особняка на Ринге, где требовалась воспитательница к двум девочкам тринадцати и одиннадцати лет. Хозяйка дома, хорошенькая и слегка подкрашенная особа, как раз собиралась уходить и по этой причине встретила Терезу неприветливо. Однако предложила ей войти и попросила показать документ об образовании. Повинуясь внезапному наитию, Тереза ответила, что покуда не может этого сделать, так как впервые решила получить место. Даме, которая поначалу держалась довольно недружелюбно, при дальнейшем разговоре Тереза, по-видимому, понравилась, в особенности ее приятно удивило, что соискательница происходила из офицерской семьи. Под конец она предложила Терезе прийти на следующий день к тому времени, когда обе девочки уже вернутся из школы. В вестибюле Тереза взглянула на черную табличку под стеклом, золотыми буквами на ней было написано: «Доктор Густав Эппих, придворный и судебный поверенный, адвокат по уголовным делам».

На следующий день в час пополудни Тереза вошла в гостиную, где ее уже ждала хозяйка дома в обществе своих дочек, и Тереза по приветливой манере воспитанных девочек решила, что маман настроила их дружественно к ней. Вскоре в гостиной появился и глава семьи. С легким упреком он заметил, что ради этой встречи ему пришлось уйти из конторы раньше, чем обычно. Он тоже держался благожелательно по отношению к Терезе, на него, как и на жену, произвело впечатление то, что Тереза происходила из офицерской семьи, и, когда Тереза, отвечая на вопрос, сообщила, что ее отец примерно год назад умер из-за преждевременной отставки, на лицах всех членов семьи промелькнуло сочувствие. Назначенное ей месячное жалованье было меньше, чем она ожидала, тем не менее ей с трудом удалось скрыть радость, когда с ней попрощались, предложив на следующий же день приступить к работе.

У фрау Каузик ее ждало письмо матери, в котором та сообщала, что отец скончался. Терезу охватил тихий ужас, вызванный чувством вины, и только потом пришло осознание утраты. Следуя первому порыву, она отправилась к брату, который еще не был извещен о печальном событии. Он не казался особенно удрученным, молча бродил по комнате из угла в угол, наконец остановился перед Терезой, сидевшей на краешке кровати, поскольку оба стула были завалены книгами, и холодно поцеловал ее в лоб, как бы выполняя некую обязанность. «Что еще слышно из дому?» — спросил он. Тереза рассказала то немногое, что она знала, в частности о том, что мать отказалась от квартиры, продала мебель и сняла меблированную комнату.

— Продала мебель? — переспросил Карл с кислой ухмылкой. — По-хорошему ей следовало бы спросить нас с тобой. — И в ответ на ее удивленный взгляд добавил: — Мы с тобой в некоторой степени являемся совладельцами этой мебели.

— Совершенно верно, — согласилась Тереза, — она пишет, что в ближайшее время нам обоим будет выплачена некая сумма.

— Некая сумма… Что ж, пожалуй, придется разобраться с этим.

Он вновь начал бродить из угла в угол, потом помотал головой и, бросив быстрый взгляд на Терезу, пробормотал себе под нос:

— Да, вот он и прожил свою жизнь, наш бедный отец.

Тереза не нашлась что на это ответить, она почему-то почувствовала себя еще более неуютно и попрощалась с братом, так и не рассказав ему о своем новом месте, как собиралась. Карл ее не удерживал.

По дороге домой она зашла в какую-то церковь и пробыла там довольно долго, не молилась, но вспоминала покойного отца просветленно, даже любовно, — тот стоял перед ее глазами таким, каким был раньше, каким она знала и любила его в детстве. Она вспоминала, как весело, с громкими возгласами он всегда входил в комнату, подхватывал ее с полу, где она играла, прижимал к себе и нежно ласкал. И тут же пред ней представала и мать — светлая, юная и такая сияющая, какой она ее на самом деле никогда и не видела. И вновь Терезу охватил ужас от мысли о том, сколь короток срок, за который оба эти человека смогли так неузнаваемо измениться, что теперь казались ей давно умершими, давно похороненными и не имеющими абсолютно ничего общего ни с только что скончавшимся безумным подполковником, ни с неряшливой, злобной и жутковатой романисткой, стареющей в Зальцбурге.

На следующий день Тереза начала работать на новом месте. Держалась она подчеркнуто любезно, а хозяева постарались помочь ей преодолеть смущение во время первого совместного обеда, за которым она познакомилась и с сыном хозяев, Жоржем, как его здесь называли на французский лад, довольно привлекательным юношей восемнадцати лет, студентом юридического факультета университета.

Рабочий день Терезы установился сам собой. Обе девочки посещали школу, Тереза провожала их туда утром и заходила за ними днем, потом помогала им делать домашние задания. Госпожа Эппих придавала большое значение ежедневным прогулкам детей. Родители по-прежнему держались с ней приветливо, хотя Тереза вскоре перестала обманываться насчет полного душевного безразличия по отношению к своей особе. Все старались вовлечь ее в общий разговор за столом, иногда он касался и политических тем, в этих случаях доктор Эппих намеренно высказывал в высшей степени либеральные взгляды, против которых никто не выступал, кроме его собственного сына, упрекавшего отца в излишнем идеализме; тот слушал Жоржа с удовольствием и даже был явно польщен. Что касается госпожи Эппих, то бывали дни, когда она живо интересовалась не только своими дочерями, но и хозяйственными делами, появлялась неожиданно то в одной, то в другой комнате и отдавала всяческие распоряжения. А бывали и такие, когда она ни в малейшей степени не заботилась ни о доме, ни о хозяйстве, ни о детях, и Тереза ее видела только за столом. У Жоржа находились дела в комнате девочек куда чаще, чем было необходимо, его взгляды — то робкие, то наглые — вскоре дали Терезе понять, что он начал питать какие-то желания или надежды, о которых она, сохраняя полнейшую выдержку, вроде бы не подозревала. Старшая из девочек, по-видимому, иногда была склонна к тому, чтобы пооткровенничать и душевно приоткрыться Терезе, но если в какой-то день это почти удавалось, то на следующий она как будто намеренно держалась от нее подальше. Младшая же имела ровный, еще по-детски веселый нрав, и обе они были нежно привязаны к своей маменьке, которая, как временами казалось Терезе, к девочкам относилась прохладно и частенько была с ними рассеянна, даже раздражительна.

Для себя у Терезы оставалось мало времени. Каждое второе воскресенье она имела так называемый «выходной», однако толком не знала, что ей делать со своими свободными часами, и без всякой радости отправлялась на прогулку, а иногда и в театр. На отношение к ней домашних Тереза по-прежнему не могла пожаловаться, и тем не менее в душе у нее мало-помалу появилось некоторое беспокойство, чуть ли не ощущение опасности; причиной этому она считала странно переменчивые настроения внутри семьи, в которые она невольно оказалась втянутой. Не было ни единого человека, кому она бы могла и хотела довериться. Лишь француженка-гувернантка, по мнению Терезы уже попрощавшаяся с молодостью, хотя той еще не исполнилось тридцать, была ей немного симпатичнее, и она воспользовалась возможностью, беседуя с ней, совершенствоваться в разговорном французском. Сильвия была веселая девушка, она поведала Терезе, правда довольно сдержанно, всевозможные сомнительные истории из своего прошлого и пыталась подтолкнуть Терезу к рассказам о себе. Но та, скрытная по натуре, рассказала не больше того, что смогла бы открыть совершенно незнакомому человеку, однако заметила, что мадемуазель Сильвия не очень-то поверила в ее неиспорченность. Временами Тереза и сама удивлялась, что ее душа, да и все ее чувства уже предали забвению те бесследно пролетевшие часы, когда она испытывала блаженство в объятиях лейтенанта. Разочарование, вызванное его изменой, было давно забыто, но ей все равно казалось, что она больше никогда не сможет поверить ни одному мужчине, и иногда этому радовалась. Ей также немного льстило, что она пользовалась безукоризненной репутацией и что госпожа Эппих охотно упоминала в разговоре со знакомыми, что Тереза родом из старинной австрийской офицерской семьи.

Наступила весна, и на второй день Пасхи, в самом начале вечера, Тереза, стоя на площади храма Святого Стефана, поджидала гувернантку друзей своих хозяев, добродушную, довольно увядшую особу, к которой она с первой минуты испытывала не столько симпатию, сколько жалость. Гувернантка заставляла себя ждать, и Тереза покуда развлекалась тем, что разглядывала прохожих, которые в этот теплый и ясный праздничный день, словно отрешившись от житейских забот, все как один устремились к какой-то радостной цели. Хватало здесь и влюбленных парочек. Терезе, не испытывавшей никакой зависти, показалось довольно забавным, что она ожидает здесь не любовника, а пожилую гувернантку, с которой не имела ничего общего, кроме профессии. И чуть ли не испугалась предстоящего, скорее всего, скучнейшего вечера, который придется провести с ней. Поскольку после условленного времени прошло уже полчаса, Тереза решила пойти прогуляться по воздуху в одиночестве. Для очистки совести она еще раз огляделась, дабы убедиться, что та не идет с другой стороны, а потом торопливо покинула место встречи и растворилась в потоке гуляющих, радуясь свободе, одиночеству и загадочности каждого следующего часа, таящего в себе непредсказуемые события. Толпа стиснула ее и повлекла за собой по направлению к Пратеру, так что в конце концов она оказалась на главной аллее, деревья там еще стояли голые, а почва уже источала весенние ароматы. Проезжая часть была заполнена экипажами, и с каждой минутой на ней становилось все теснее, так как в это время дня публика в фиакрах и каретах разъезжалась с ипподрома во Фройденау после скачек. Вместе с толпой Тереза тоже постояла какое-то время у обочины, чувствуя на себе взгляды оборачивающихся в ее сторону мужчин. В их числе был и молодой офицер, слегка похожий на Макса, но показавшийся ей намного утонченнее, даже благороднее, чем ее соблазнитель. Впрочем, она уже давно осознала, что тогда уронила свое достоинство, и пообещала себе в следующий раз быть умнее.

Тереза углубилась в заполненную гуляющими аллею и услышала звуки оркестров, игравших в переполненных ресторанчиках под открытым небом не только для посетителей. Сотни, тысячи гуляющих проходили мимо, останавливались послушать музыку, теснились возле оград, и Терезе очень нравилось, что оркестры то сменяли друг друга, то звучали разом, а то в нежную мелодию откуда-то издали вдруг врывался глухой удар барабана или других ударных инструментов и что цокот конских копыт, шепот, говор и смех толпы, даже свистки паровозов, доносившиеся с железнодорожного виадука, тоже участвовали в большом праздничном концерте в честь наступившей весны.

До этого вечера ее темное скромное платье и уже ставшее привычным строгое выражение лица оберегали ее от каких-либо приставаний. Однако когда она остановилась у ограды одного ресторанчика, какой-то юноша слишком близко придвинулся к ней, но после резкого толчка локтем исчез так быстро, что она даже не успела разглядеть его черты. И теперь, когда она все дальше шла по голой аллее, удаляясь от шума и музыки, она призналась себе, что вспоминает о его прикосновении без всякого отвращения. Быстро, чуть ли не бегом, она продолжала углубляться в аллею. Людской поток мало-помалу иссяк. Увидев первую же свободную скамью, Тереза решила немного передохнуть. Мимо прошел молодой человек, еще издали привлекший ее внимание: не по сезону светлый костюм, тщательно выглаженный, но мешковатый и болтающийся на его худощавой фигуре, танцующая походка и руки в карманах. Двумя пальцами правой руки он еще и придерживал за поля мягкую коричневую шляпу. Он бросил на Терезу ребячливый и тем не менее слегка коварный взгляд и кивнул ей приветливо, даже тепло, во всяком случае, отнюдь не нахально, так что она чуть не ответила ему тем же и невольно улыбнулась. Сделав несколько шагов, он вдруг повернул обратно, быстро подошел к ней и запросто уселся рядом. Она хотела было встать, но он уже заговорил с ней, словно и не заметил ее движения, — сначала о погоде, потом о скачках, на которых он побывал, о падении жокея на стипль-чезе, отпустил шуточку в адрес не в меру разодетой пары, проследовавшей мимо них, и, наконец, осведомился у Терезы, видела ли она, как проехала в карете эрцгерцогиня Йозефа и четверку цугом барона Шпрингера, а также не кажется ли ей, что музыку приятнее слушать издалека, тогда она звучит, как из другого мира. Тереза, слегка растерявшаяся от потока его слов, отвечала коротко, но дружелюбно. Потом вдруг поднялась и быстро попрощалась. Молодой человек тоже тотчас встал и зашагал рядом, продолжая болтать. Он начал вслух гадать, кем она, собственно, могла бы быть. Во всяком случае, не уроженка здешних мест. О нет! А в ответ на ее улыбку предположил: может быть, немка из Германии? Ее речь выдает особу образованную. По рождению итальянка, вот она кто! Ну конечно же. Черные волосы, жгучий, многообещающий взгляд. Ясное дело — итальянка! Тереза чуть ли не испуганно взглянула на него. Он рассмеялся. Ну во всяком случае, ее род с Юга — родители, точнее, вообще предки. Что сама она венка, это ясно по ее произношению, хотя она так мало говорит, и, главное — произношение у нее литературное. Уж не актриса ли она? Или певица? Может, примадонна? А вдруг — придворная дама? Вот именно — придворная дама, которой любопытно было вблизи поглядеть раз в кои веки, что поделывает простой народ. Или — поднимай выше! — принцесса или эрцгерцогиня!