Тереза

Ему понравилась эта мысль, и он даже сделал вид, что говорит всерьез. Ведь все сходится: не бросающийся в глаза, но, как он выразился, в высшей степени отличающийся от обычного туалет, осанка, походка, взгляд, — и он немного отстал от нее, чтобы полюбоваться ее фигурой сзади.

— Ваше высочество, — внезапно обратился он к ней, когда они вновь оказались вдали от звуков оркестров, — я почел бы за особую честь пригласить ваше высочество на ужин. По правде сказать, бедность не порок, но и богатство не горе, моя наличность составляет нынче, к сожалению, всего один гульден. На такую сумму королевского пира не задашь, так что вашему высочеству придется самой заплатить за ужин.

Рассмеявшись, она спросила, в своем ли он уме.

— Тем не менее, — серьезно ответил он.

Она ускорила шаги. Дескать, уже поздно, ей пора домой. Тогда не разрешит ли она ему, по крайней мере, сопроводить ее до придворной кареты, которая, несомненно, ожидает ее где-то поблизости. У швейцарского павильона? Или у виадука? Тут они как раз подошли к боковой дорожке. В простенькой закусочной за зеленым штакетником немногочисленные посетители радовались жизни, довольствуясь пивом, салями и сыром, а также обрывками музыки, доносившимися из ближайших и дальних ресторанов. Вскоре Тереза, к собственному изумлению, и ее спутник уже сидели за довольно шатким столиком, покрытым скатертью в красных цветах, и с аппетитом уплетали все, что им принес потный официант в лоснящемся от жира фраке.

— О, господин Свобода, — заговорил с ним спутник Терезы, словно с давним знакомцем, и начал задавать шутливые вопросы: — Что поделывает ваш дедушка? Все еще прорицает? А ваша дочурка? Все еще холодна, как мороженая рыба? — Потом стал рассыпаться в шутливых извинениях за то, что осмелился привести принцессу в столь неподобающее ей место. Однако здесь меньше риска, что ее инкогнито будет раскрыто. Потом обратил внимание Терезы на некоторых посетителей, например на господина в темном макинтоше и твердой шляпе, надвинутой на лоб, — наверняка какой-нибудь аферист в бегах, на двух солдат с девицами, прихлебывавших пиво из двух кружек на четверых, на пучеглазого отца семейства с толстухой женой и четырьмя детьми, на дряхлого, чисто выбритого господина, сидевшего под фонарем и напевавшего что-то себе под нос, и, наконец, с хорошо разыгранным ужасом обнаружил в уголке садика господина во всем черном и почему-то в цилиндре, — он, несомненно, мог быть только агентом тайной полиции. И присутствовал тут, очевидно, для охраны принцессы…

Все, что он говорил, ничуть не блистало остроумием и было довольно пошло. Тереза это ясно почувствовала. Но после долгих месяцев, в течение которых ни одна живая душа не перекинулась с нею шутливым словом, в этой постоянно гнетущей атмосфере скованности и соблюдения правил приличия в Терезе накопилась такая жажда веселья, что теперь, сидя в обществе человека, которого час назад и знать не знала, она чувствовала себя свободной и никем не контролируемой; слегка опьянев от двух разом выпитых бокалов вина, она жадно ухватилась за первую попавшуюся возможность и самой немного повеселиться и посмеяться. У нее мелькнула мысль: а кем, собственно, мог бы быть ее спутник? Вероятно, художником? Или актером? Ну, кем бы он ни был, в любом случае он был молод и легкомыслен, и сегодня ей было веселее, чем тогда в Зальцбурге с Максом в дорогом ресторане под открытым небом. Она спросила своего спутника, бывал ли он в Зальцбурге. В Зальцбурге? Натурально, он там бывал. А также в Тироле, в Италии и Испании. Он добрался и до Мальты. Разве она до сих пор еще не догадалась, что он — странствующий подмастерье, настоящий подмастерье с патентом, странствующий по свету с котомкой за плечами? Он только вчера вернулся сюда и, собственно говоря, намеревался завтра вновь увязать свою котомку. Но если он осмелился бы питать надежду вновь увидеть ее высочество, то был бы не прочь задержаться здесь на пару дней… «И ночей», — добавил он вскользь.

К ним подошел официант со счетом, они расплатились — каждый за себя — и вышли из садика. Новый знакомый взял Терезу под руку. Они двигались к выходу между ларьками, тирами, трактирами, каруселями, а в это время праздничный шум постепенно начал затихать.

Громко пригласив на богемском диалекте посетить кабинет черной магии с пикантными сюрпризами, спутник Терезы обратил на себя внимание окружающих зевак и, для вящего увеселения продолжая говорить на диалекте, вступил с ними в беседу. Это отнюдь не понравилось Терезе, она высвободила руку из-под его локтя и хотела уйти, но не тут-то было: он вмиг оказался рядом. У стоянки для экипажей он сделал вид, будто ищет придворную карету, и очень расстроился, не обнаружив ее.

— Ну хватит, праздник окончен, — сказала она. — И мне сдается, что нам лучше всего попрощаться.

— Что ж, если праздник окончен, — сказал он, внезапно посерьезнев, — то, пожалуй, будет уместно представиться вам по всей форме: Казимир Тобиш. Некогда, — добавил он, иронизируя над самим собой, — фамилия моя звучала «фон Тобиш». Однако тому, кто беден, как церковная мышь, нет смысла в этой дворянской частице. А теперь, сударыня, извольте угадать, что еще я собой представляю.

— Вы художник, — ответила она не долго думая.

Он быстро кивнул. Верно. Он и художник, и музыкант — когда как. Не желает ли сударыня взглянуть на его ателье? Поскольку она не пожелала даже ответить на вопрос, он опять завел речь о своих путешествиях. Ведь он побывал не только в Италии, но и в Париже, Мадриде и Англии — как художник и музыкант. В оркестре он может играть чуть ли не на всех инструментах, от флейты до большого барабана. Ах, что за город Мадрид, таинственный и романтичный! Но — Рим, Рим превосходит вообще все города! К примеру, катакомбы — миллион скелетов и черепов глубоко под землей. Не слишком уютно себя чувствуешь, прогуливаясь там. Если заблудишься, то пропадешь. С одним из его приятелей такое случилось, но его все же удалось спасти. А Колизей, этот громаднейший цирк, вмещавший сто тысяч зрителей. Теперь там развалины, и над ними светит луна… Естественно, только ночью, ха-ха-ха!

Они почти подошли к дому Терезы, когда она попросила его остановиться, в ответ на его просьбу назвала свое имя и адрес, а кроме того, назначила день свидания — ровно через две недели. Она заметила, что он следовал за ней на некотором расстоянии и стоял на углу, пока она не скрылась за дверью.

За эти две недели от него пришло три письма. Первое было вежливым и галантным, во втором, в более шутливом, — он называл Терезу «принцессой» и «вашим высочеством» и подписался: «Казимир, великий барабанщик, флейтист и подмастерье с патентом». Зато в третьем письме уже чувствовалась нежность, и подписано оно было, словно по рассеянности, инициалами — «К. ф. Т.».

Они встретились, как и было условлено, на сквере у площади Звезда Пратера. Дождь лил как из ведра. Казимир явился без зонтика, в романтично накинутой на плечи пелерине. В кармане у него лежали билеты на вечернее представление в «Театре Карла». О, эти билеты достались ему бесплатно, он близко знаком с директором и еще кое с кем из труппы. Встречаются иногда в ресторанах или на гулянках в ателье. Ну, слово «гулянка» не надо понимать так уж буквально. Но правду сказать, временами бывает довольно весело, хотя, конечно, далеко не так весело, как в Париже на таких встречах, во всяком случае, не так раскованно. Там закатили однажды бал для художников, на котором натурщицы танцевали вообще без ничего, а некоторые — что, пожалуй, было похлеще, — завернувшись лишь в прозрачные ткани красного, голубого или зеленого цвета.

Так он занимал ее по дороге в театр. Места у них оказались во втором ряду третьего яруса. В тот вечер давали оперетту — поставлена она была не намного лучше или хуже, чем те, что Тереза видела в Зальцбурге. Некоторые сцены были довольно смешными, но слова, что Казимир нашептывал ей на ухо, заставляли Терезу то смеяться, то заливаться краской, а когда он в полутьме зала начал позволять себе лишнего, она потребовала прекратить. С этой минуты его словно подменили, он вел себя прилично, тихо сидел на своем месте до конца и даже не отвечал на ее вопросы, что, естественно, тоже было своего рода игрой.

Когда они после спектакля вышли на улицу, было еще светло и дождь продолжался. Они направились в ближайшее кафе и уселись в нише у окна. Тереза принялась листать иллюстрированные журналы, а Казимир с большим интересом следил за игрой на биллиарде, давал игрокам советы и даже сам попробовал один раз ударить, но неудачно, обвинив в этом плохой кий. Терезе показалось странным, что он так мало уделяет ей внимания, и, когда он вновь взглянул на нее, она проронила, что, собственно, пора бы им идти. Он помог ей надеть жакет, лихо набросил на плечи свою пелерину, на улице раскрыл над нею ее же зонтик, но под руку не взял. Он был сдержан, чуть ли не меланхоличен, и она немного пожалела его. А когда они проходили мимо ярко освещенного ресторана, он бросил такой голодный взгляд сквозь высокие зеркальные стекла, что Тереза даже чуть было не пригласила его поужинать за одним из привлекательных, покрытых белоснежными скатертями столиков, но испугалась, что может его этим оскорбить или он — еще того хуже — возьмет и примет приглашение. Так, молча, и шествовали они рядышком, но при расставании на каком-то углу он заявил с неожиданным чувством, что не в силах ждать следующего свидания целых четырнадцать дней. Она пожала плечами. Иначе, мол, не получится. Но он не уступал. Ведь она же не рабыня! Почему им нельзя увидеться на какой-то часок в один из ближайших вечеров?

Тереза возразила, что рабыней, конечно, себя не чувствует, но она на службе и у нее есть обязанности.

Обязанности? Перед кем? Перед чужими людьми, которые ее эксплуатируют! Это ничем не лучше рабства. Нет, он ни при каких условиях не согласен ждать две недели. Не посмеют же они отказать ей в порядке исключения предоставить один свободный вечер в будни!

Тереза не уступила, но в душе признала его правоту.

Уже на следующий вечер Казимир прислал ей записку: дескать, он ждет ее на углу, им нужно срочно поговорить. Хозяйка дома при этом присутствовала и видела, как Тереза залилась краской. Ответа не будет, сказала Тереза посланцу. А Казимир до самого дня свидания больше не давал о себе знать.

Тереза стояла у входа в городской парк. Напротив, перед кафе на Ринге, за столиками под открытым небом сидели посетители и грелись на солнышке. Бледный мальчуган предложил Терезе купить фиалки. Она взяла небольшой букетик. Какой-то мужчина, проходя мимо, шепнул ей на ухо несколько слов — совершенно недвусмысленное предложение, выраженное так грубо, что она не осмелилась даже обернуться. Тереза покраснела до корней волос, но не только от злости. Уж не потеряла ли она рассудок, почему живет, словно рабыня или монахиня? Как все мужчины на нее смотрели! Некоторые оглядывались, а один, красивый, элегантный господин, несколько раз прошелся мимо нее — очевидно, ждал, долго ли еще она будет стоять одна. Вероятно, даже хорошо, что Казимир не пришел. Бедняк из бедняков, к тому же еще и шут гороховый — и вдруг именно он? Отчего же? Ведь она может и выбирать.

Но тут как раз подошел Казимир — в очень светлом летнем костюме, не от лучшего портного, что было заметно, но хорошо на нем сидевшем. Как обычно, с мягкой шляпой в руке, другая рука в кармане, он шел легко и свободно. Она улыбнулась ему и обрадовалась. Он поцеловал ей руку; они прогулялись по аллеям городского парка, постояли на берегу пруда, поглядели на детишек, кормивших лебедей. Казимир рассказывал о каком-то парке в Париже и о пруде, по которому он однажды вечером катался на лодке и в ней же заночевал под сенью искусственной скалы.

— Надеюсь, не в одиночестве? — ввернула она.

Для убедительности он прижал руку к сердцу:

— Даже не помню, дела давно минувших дней.

Терезе уже надоело слушать о Париже, Риме и прочих больших городах. Если он так по ним тоскует, то пусть туда и отправляется. Он крепко прижал ее локоть к себе и предложил выпить по чашечке кофе на веранде курзала.

Они сели за маленький столик, и Терезу вдруг охватил до смешного позорный страх, что ее увидят здесь в обществе Казимира и сообщат «хозяевам». От этого слова, промелькнувшего в ее голове, она склонила голову, и Казимир, сидевший в весьма светской позе — положив ногу на ногу и куря сигарету, — сказал ей прямо, что происходит в ее душе. Она тихонько покачала головой, но едва удержалась от слез.

— Бедное дитя, — проронил Казимир и решительно добавил: — Это не может больше продолжаться.

Он подозвал кельнера, расплатился, монетки звонко и весело звякали на мраморной столешнице, потом они спустились по широкой лестнице в городской парк. Он поведал Терезе, как по ней истосковался. Только в работе находил какое-то успокоение. Рассказал о картине, которую сейчас как раз пишет, — фантастический ландшафт, «тропически-утопический», и о других полотнах, которые уже почти придумал, — «картины о родине».

— О родине?

Да, странным образом у него тоже есть место, которое он может назвать родиной. И Казимир стал рассказывать о маленьком немецко-богемском городишке, где он родился, о своей матушке, которая и ныне живет там, овдовев — отец его был нотариусом, — о пестрых цветочных грядках в крошечном палисаднике, где он играл ребенком. Потом и Тереза стала рассказывать о своей семье, об отце-генерале, застрелившемся из-за ущемленного честолюбия, о матери, которая под чужим именем пишет романы для крупных газет, о брате-студенте, члене студенческой корпорации. А сама она — почему бы ей не признаться? — была однажды помолвлена с офицером, родители которого не разрешили сыну жениться на бедной девушке. Но об этом ей не очень хочется говорить, грустно вспоминать. Казимир не настаивал.

Они гуляли по улицам предместья, на которых Тереза никогда не бывала. Она вспомнила свою детскую мечту: потеряться в чужих местах, а потом вернуться, оттуда, где тебя и не думали искать.

— Вот мы и пришли, — спокойно сказал Казимир. Она подняла глаза. Они стояли перед доходным домом, похожим на сотни других. Казимир, крепко держа ее локоть, вместе с ней вошел в парадное, они поднялись по лестнице, мимо дверей с прибитыми гвоздями визитными карточками или медными табличками, мимо коридорных окон, за которыми мелькали чьи-то вялые тени, и наконец на самом верху, под крышей, Казимир отпер скрипучую дверь. В довольно просторной прихожей не было ничего, кроме катка для белья, стены почти голые, на одной висел отрывной календарь. Через следующую дверь они вошли в ателье. Огромное окно было на две трети завешено темно-зеленым занавесом, так что в одной части комнаты был почти день, а в другой почти ночь. В темной части стоял большой мольберт с картиной, прикрытой грязным полотнищем. На стареньком комоде лежали книги, на продолговатом ящике палитра с размазанными красками, рядом с ней голубоватый бархатный плащ. На полу стояли мутные, заполненные до половины бутылки и бутылочки. Пахло скипидаром, мазью для башмаков и сладковатыми духами. В углу виднелся подлокотник красного кресла. Казимир лихо швырнул свою шляпу в угол, подошел вплотную к Терезе, обеими руками обхватил ее голову, весело и чуть лукаво заглянул ей в глаза, обнял, потянул к креслу и посадил к себе на колени. Одна ножка кресла пошатнулась, и Тереза тихонько вскрикнула. Успокоив, он стал ее целовать, медленно, с большой осторожностью. От него пахло резедой — усы были напомажены, но ей-то показалось, что они пахли той парикмахерской, в которую она ребенком однажды зашла за отцом. Губы его были влажными и прохладными.

Чтобы видеться с Казимиром чаще, чем раз в две недели, Терезе приходилось прибегать ко всякого рода хитростям. Она ссылалась то на посещение театра с приятельницей, то на необходимую встречу с братом. И поскольку в остальном она добросовестно выполняла свои обязанности воспитательницы, эти маленькие нарушения никого, по-видимому, не раздражали.

Приятель Казимира, с которым он делил ателье, по его словам, неожиданно вернулся из поездки, поэтому появляться там вдвоем было рискованно. Так что каждый раз, когда любовникам хотелось побыть одним, им приходилось ненадолго снимать жалкие клетушки в дешевых гостиницах, за которые, если Казимир был не при деньгах, платить была вынуждена Тереза. Делала она это охотно, даже с некоторым удовольствием. Правда, постоянное безденежье приводило к тому, что Казимир частенько пребывал в дурном настроении. А однажды без всякой видимой причины даже грубо накричал на Терезу. Но когда та, не привыкшая к подобному тону, молча поднялась с постели, быстро оделась и собралась уходить, он бросился перед ней на колени и стал умолять простить его, что она тут же и сделала.

В начале июля семья адвоката намеревалась переехать на лето в Ишль. Тереза подумывала уже подыскать себе другое место — только ради того, чтобы оставаться рядом с Казимиром. Но он отсоветовал и пообещал, что летом будет ее навещать, а может, снимет себе комнатку в крестьянском доме поблизости или же, если не будет другого выхода, придумает что-нибудь необыкновенное, только чтобы быть вместе.

В последнее воскресенье перед переездом в Ишль они совершили поездку в Венский Лес. Под вечер они сидели перед кабачком на поросшем травой склоне, окруженном шумящими кронами деревьев. За столиками люди пили, пели, смеялись, дети носились сломя голову, внутри кабачка, у открытого окна, сидел толстяк в одной рубашке и играл на губной гармошке. В тот день Казимир был при деньгах и ни в чем ни себе, ни Терезе не отказывал. Рядом с ними сидела супружеская пара с двумя детьми, Казимир завязал разговор с родителями, расхваливал прекрасный вид на долину Дуная, поднял за их здоровье бокал, аттестовал здешнее «винцо» как отнюдь не дарственное, расписал яркими красками благородные иностранные сорта, которые довелось ему попробовать во время путешествий, — «Veltliner», «Santa Maura», «Lacrimae Christi», «Xeres de la Frontera». Потом принялся рассказывать истории о вечеринках, на которых побывал, для увеселения компании изображал, как шатается и неразборчиво что-то бормочет пьяный, и, наконец, принялся под звуки губной гармошки напевать какую-то странно грустную мелодию. Все вокруг дружно захлопали, и Казимир поблагодарил, шутливо раскланявшись.

Тереза почувствовала, что настроение у нее все больше портится. Если она сейчас вдруг встанет и удалится — заметит ли он хотя бы? А если она вообще исчезнет из его жизни — будет ли он тосковать и волноваться? И, сама перепугавшись этого внезапного озарения, спросила себя, не стоило ли ей еще по дороге сюда сообщить ему о некоем опасении, для которого у нее, как ей кажется, есть причина и которое должно и его встревожить. Но теперь она конечно же не решится. Да и зачем? Ведь завтра ее опасение может оказаться напрасным.

Солнце уже давно село, лес стоял черный и тихий. Из долины мягко наползал вечер. Поперек склона, мимо кабачка, маршировали студенты в красных шапках. Тереза невольно вгляделась, нет ли среди них ее брата. Но ведь тот не носил никаких шапок. И что был членом студенческой корпорации, она ведь выдумала, как и многое другое. А что скажет Карл, если ее тревога окажется не напрасной? Ах, да какое ему дело до нее! Как, впрочем, и всем остальным. Перед кем она должна отчитываться? Ни перед кем, только перед самой собой.

Почти стемнело, когда они с Казимиром отправились домой. Он обнял ее плечи, и они стали спускаться по склону вдоль опушки леса. На крутом участке дороги им пришлось припустить бегом, она чуть не упала, оба хохотали, как дети. Казимир обнял ее покрепче, и Тереза опять пришла в хорошее расположение духа. Они быстро оказались в долине и весело зашагали по оживленным улицам, между садами и виллами. Потом поехали в город в переполненном трамвае. Настроение у Терезы внезапно вновь испортилось, зато Казимир, наоборот, чувствовал себя в толчее между усталыми женщинами, смеющимися детьми и подвыпившими мужчинами так вольготно, словно это и было его родной стихией. Тут же он ввязался в глупейший обмен репликами между пассажирами, изображал галантного кавалера, велел одному толстяку немедленно уступить место смазливой молоденькой девчонке и угостил всех сигаретами, купленными им в кабачке на холме. Тереза обрадовалась, когда они приехали. Жила она недалеко от остановки, у дверей дома они наскоро условились о следующей встрече в конце недели. И ей показалось, что Казимир вдруг заторопился. Она глядела ему вслед, пока дверь за ней не захлопнулась. Он даже ни разу не обернулся.

Тереза не могла спокойно дождаться следующего свидания. Два раза за это время написала ему короткие, нежные письма, но ответа не получила. Она почувствовала какой-то непонятный страх, который прямо-таки растаял от охватившего ее счастья, когда в субботу вечером увидела Казимира на их обычном месте на углу городского парка — веселого, сияющего, молодого. Почему он ей не ответил? Не ответил? На что? Никаких писем он не получал. А куда она ему писала? В ателье? Разве она запамятовала, что он переехал? Переехал? Но ведь он совершенно точно недавно ей об этом сказал. Приятель уехал в Мюнхен, от ателье пришлось отказаться. Вот он и снял покамест небольшую комнатку как временное пристанище, для них вполне подходящее.

Идти пришлось недалеко — до очень старого дома в узком, плохо освещенном переулке в центральной части города. Они поднялись по узенькой лестнице на пятый этаж, Казимир отомкнул дверь квартиры, в прихожей было темно, из кухни сквозь замочную скважину брезжил свет и пахло керосином. Они вошли в комнату. В окне чернела дымовая труба дома напротив. Крыша его была так близко, что до нее почти можно было дотронуться рукой. Но когда Тереза посмотрела в сторону, она увидела над крышами и трубами далекую перспективу вечернего города. Казимир объяснил Терезе преимущества своей новой квартиры — вид из окна, уединенность, дешевизна. Возможно, он решит снять ее на год.

— Разве здесь можно писать красками? — удивилась Тереза.

— Небольшие полотна запросто, — уверенно ответил он.

Казимир еще не зажег свечу, и в матовом вечернем свете, падавшем с безоблачного голубого неба в тесную комнатку, высокий старинный шкаф, узкая кровать, изголовье которой было задвинуто в оконную нишу, и в особенности огромная кафельная печь смотрелись достаточно уютно. Казимир заметил, что они находятся в одном из старейших домов Вены, бывшем некогда небольшим дворцом. И часть меблировки была графской собственностью. Терезе пришло в голову заглянуть в шкаф. Казимир не разрешил: он еще не успел навести порядок. Ведь он поселился здесь только нынче утром. Как это — только нынче? Почему же не получил ее письма в ателье?! Странно все-таки, подумала она, но ничего не сказала.

Кстати, он должен ей кое в чем признаться. А именно: ему пришлось помочь выйти из затруднительного положения своему другу, с которым он до сих пор делил ателье, и он не оставил себе денег, чтобы хватило хотя бы на ужин. Она протянула ему кошелек, и он поспешно удалился. Оставшись одна в темной комнате, она тяжко вздохнула. Боже, почему он все время лжет, как будто такой уж позор быть бедняком, к тому же иногда он прямо-таки гордится этим! И вся его ложь всегда связана только с его бедностью. Она решила, что обязательно попросит его отныне безоговорочно поверять ей все, что его удручает. В самом деле, теперь они не должны иметь друг от друга никаких секретов. И она тоже. Сегодня он узнает, что она ждет ребенка.

Казимир что-то долго отсутствовал. Ее пронзила мысль, что он, вероятно, вообще не вернется. Вновь ей пришло в голову открыть шкаф, но оказалось, что Казимир, незаметно для нее, вынул и взял с собой ключ. Под кроватью стоял маленький чемоданчик. Она вытащила его оттуда, он был не заперт. Внутри лежало немного жалкого, штопаного белья и потрепанный галстук. Она закрыла крышку и вернула чемоданчик на место. Тереза была потрясена. Бедность Казимира ранила ее сердце больше, чем собственная нищета. Она почувствовала свою причастность к нему, как никогда раньше. Словно они были предназначены друг для друга самой судьбой. Сколь тяжкую ношу каждый из них мог бы помочь нести другому!

Когда он вошел, держа в руке небольшой пакетик и бутылку вина, она страстно бросилась ему на шею, а он снисходительно принимал ее ласки. То ли вино облегчило ее душу и развязало язык, или то было ощущение душевной близости, которое ей ранее ни разу не довелось испытать, но она вдруг, сама не зная почему, прильнула к нему всем телом и призналась в том, что уже много дней таила в своей груди. Сначала он не воспринял эту новость всерьез. Он был убежден, что она ошибается. Нужно еще некоторое время выждать, а потом посмотреть, что к чему. И он сказал еще какие-то слова, которые причинили бы ей боль, если б она захотела их не то чтобы до конца понять, но хотя бы как следует выслушать.

Когда они вместе спускались по лестнице, то оба держались так, будто она ему вообще ничего не говорила. Полночь давно миновала, когда они попрощались у дверей Терезиного дома. Сегодня он опять очень торопился. Да ведь уже обо всем договорились, его адрес она знает, как и он ее, и, вероятно, через несколько недель они вновь будут вместе — под звездным небом на лоне природы.

Вилла была расположена весьма респектабельно — в глубине большого парка. С балкона можно было наблюдать, как курортная публика неторопливо прохаживается по эспланаде. Атмосфера в семействе Эппих, мужская часть которого еще оставалась в Вене, словно очистилась — девочки стали такими веселыми, какими Тереза их еще не видела, а их мать держалась с Терезой приветливее и любезнее, чем обычно. Гостей в доме хватало. Элегантный молодой человек с залысинами, в городе иногда обедавший у четы Эппих в компании с другими гостями, теперь появлялся чуть ли не ежедневно и в сумерках сиживал с хозяйкой дома в глубине парка. Тереза совершала вместе с девочками дальние прогулки, к ним присоединялись подружки помладше и постарше сестер со своими гувернантками, равно как и довольно взрослые мальчики и молодые люди, иногда все отправлялись на ближайшее озеро кататься на лодках, а дома затевали безобидные светские игры, в которых и Тереза принимала участие. Старшая из девочек, Берта, неожиданно для Терезы душевно привязалась к ней и даже поверяла ей свои невинные сердечные тайны, временами они ходили обнявшись отдельно от остальных. Красота пейзажа, теплый летний воздух, жизнь на лоне природы, перемена обстановки — все это пошло Терезе на пользу. А поскольку коротенькие весточки от Казимира приходили через день, то и душевных мук она почти не испытывала. Однако внезапно поток его писем иссяк. Терезу охватил панический страх. Состояние ее здоровья, в котором она много раз начинала сомневаться, а иногда даже вновь считала почти благополучным, наконец дошло до ее сознания во всей его ужасающей серьезности. Она послала Казимиру срочное письмо, откровенно высказав свою озабоченность. Он ничего не ответил. Зато пришло письмо от матери, которая спрашивала, не захочет ли Тереза как-нибудь навестить мать, поскольку находится всего в нескольких часах езды от нее. Тереза как бы случайно упомянула об этом приглашении в разговоре с госпожой Эппих, и было решено отправиться в Зальцбург целой компанией.

Уже на следующий день Тереза в сопровождении женской части семейства Эппих, их хорошей знакомой с сыном и дочерью и элегантного молодого человека с залысинами отправилась в Зальцбург. Приехав на вокзал, Тереза отделилась от компании и поспешила к матери, которая переехала в просторную и светлую комнату с эркером в одном из новых домов. Фрау Фабиани встретила дочь со сдержанной сердечностью. Взвинченное и невыносимое для окружающих существо, каким она была в последние годы, почти исчезло, но мать вдруг превратилась в совершеннейшую старуху. Она была рада услышать, что ее дочери живется хорошо, ей самой, к счастью, тоже грех жаловаться. Зарабатывает она вполне достаточно, и даже немного сверх того. И одиночество, охотно призналась она, оказалось во всех отношениях благом для ее сочинительства. Она попросила Терезу рассказать поподробнее о ее нынешнем месте работы и о прежних местах, и Тереза была даже тронута интересом, который мать проявила к ее делам. Однако за обедом, заказанным в ближайшем трактире и сервированным на маленьком столике в эркере, беседа стала спотыкаться, и Тереза с горечью почувствовала, что она в гостях у старой, рассеянной и чужой женщины.

Пока мать предавалась послеобеденному отдыху на диване, Тереза смотрела из эркерного окна на улицу — та была вся на виду, вплоть до моста через реку, чей шум доносился и сюда. Она думала о людях, с которыми приехала, они сейчас, вероятно, сидят в ресторане гостиницы за обедом, думала о Максе, об Альфреде и, наконец, о самом чуждом из этих чужих ей людей, о Казимире, от которого носила теперь дитя и который не ответил на ее последние письма. Но даже если б он был ей менее чужд, разве он мог бы ей помочь? С его любовью и без нее — она была одинаково одинока.

Чтобы не разбудить мать, она тихонько прикрыла за собой дверь и отправилась бродить по городским улицам, которые в этот жаркий летний послеполуденный час были тихими и безлюдными. Сначала у нее возник соблазн посетить все те места, которые были связаны с ее воспоминаниями. Однако эти воспоминания утратили свою прежнюю радость. И сама она чувствовала себя такой усталой, такой выпотрошенной, как если бы ее жизнь уже подошла к концу. Так что вскоре Тереза направилась, без всякого внутреннего побуждения, почти машинально, в гостиницу, где остановились ее спутники. Но оказалось, что те ушли на прогулку. И Тереза, сидя в прохладном вестибюле, стала просматривать иллюстрированные журналы. А когда сквозь стеклянную дверь она случайно увидела почтовую комнату, ей пришло в голову еще раз послать письмо Казимиру. Она употребляла выражения страстной нежности, долженствовавшие вновь пробудить в его памяти часы их взаимных ласк, описывала ему заманчивую возможность свидания ночью в парке виллы или же в лесу и намеренно ни словом не упомянула о том, что ее на самом деле тревожило.

Закончив письмо, она почувствовала некоторое облегчение и ушла из гостиницы. Ей не оставалось ничего другого, как вернуться в квартиру матери. Та уже сидела за работой, и Тереза взяла с книжной полки первый попавшийся под руку томик. Это оказался криминальный роман, который полностью завладел ее вниманием до самых сумерек. Тут и мать отложила свою работу в сторону и предложила дочери вместе совершить небольшую прогулку. Они молча шли вдоль реки, наслаждаясь вечерней прохладой, и наконец оказались за столиком в скромном, вряд ли посещаемом туристами открытом ресторанчике, хозяин которого приветствовал фрау Фабиани как свою постоянную гостью. Терезу крайне удивило, что мать выпила целых три кружки пива. Ночевать ей пришлось на диванчике. Проснувшись, она почувствовала себя разбитой. Хотя встречаться с друзьями ей предстояло лишь в полдень, она вскоре попрощалась с матерью, лежавшей в алькове, отделенном от комнаты занавесом, и с удовольствием вышла из дому.

Утро было светлое и радостное, Тереза сидела в саду Мирабель в окружении многоцветья и ароматов множества цветов. Мимо прошли две молодые девушки, ее бывшие соученицы, которые ее не сразу узнали, но потом обернулись и подошли к ней. Начались восклицания и вопросы. Тереза поведала им, что состоит компаньонкой в одном респектабельном венском доме, а сюда приехала, чтобы навестить свою матушку. Потом и сама осведомилась, что новенького слышно в городке. Но поскольку она не решилась спросить прямо ни о Максе, ни об Альфреде, то услышала просто всякие сплетни, которые ее нимало не интересовали. Ей казалось, что она намного старше обеих одноклассниц, своих ровесниц. Терезу ничто больше не связывало ни с ними, ни с этим городом, и она была рада встретиться на вокзале со своей компанией, чтобы вместе со всеми вернуться в Ишль.

Все последующие недели на вилле в Ишле Тереза с нетерпением ожидала вестей от Казимира. Тщетно. Она начала падать духом, и ей стало ясно, что придется что-то предпринимать, по крайней мере, с кем-нибудь поговорить. Но кому она может довериться? Ближе всех ей казалась пятнадцатилетняя Берта, которая каждый день влюблялась то в одного, то в другого и имела обыкновение перед сном плакаться на груди у Терезы. Именно эта девочка, думалось ей, могла бы лучше всех ее понять и утешить. Но тут же осознала всю бессмысленность этой затеи и промолчала. Среди гувернанток и компаньонок, с которыми она близко познакомилась за лето, не было ни одной, к которой она питала бы приязнь. У некоторых из них, вероятно, был собственный опыт в такого рода делах, но Тереза боялась насмешек, разглашения ее тайны, предательства. Конечно же она знала, что существуют пути и средства ей помочь, известно было ей также, что такие вещи связаны с опасностью серьезно заболеть, умереть или попасть за решетку. И какая-то полузабытая история, разыгравшаяся два или три года назад в Зальцбурге и закончившаяся трагически, смутно всплыла в ее памяти.

Она назначила самой себе срок в восемь дней, в течение которого будет ждать вестей от Казимира. И все эти дни находила обманчивое удовольствие и успокоение в обычных развлечениях дачной жизни. Когда восемь дней пролетели, она испросила себе три дня отпуска: ей-де нужно срочно обсудить с братом вопросы, связанные с оставшимся от отца наследством. Отпуск был ей тут же предоставлен.

Она приехала в Вену в полдень и направилась прямиком к дому Казимира. Торопливо взбежала по лестнице. Дверь открыла пожилая женщина. Здесь нет никакого Казимира Тобиша, такой господин вообще никогда здесь не жил. Правда, несколько недель назад какой-то молодой человек занял эту комнату и дал небольшую сумму в задаток, но уже на следующий день он исчез, не успев зарегистрироваться в полиции. Тереза ушла, пристыженная и подавленная. У привратника она узнала, что по этому адресу господину Казимиру Тобишу пришло несколько писем, первое он получил, остальные остались невостребованными. Тереза взглянула на них и узнала свой собственный почерк. Попросила ей их вернуть. Привратник отказался. Она удалилась с пылающими щеками и поехала к тому дому, где Казимир раньше снимал ателье. Здесь фамилия Тобиш была совершенно не известна привратнику. Может, о нем что-нибудь знают те два художника, что теперь живут наверху, в ателье? Тереза взлетела по лестнице. Дверь открыл пожилой человек в белом, измазанном красками халате. Но он слыхом не слыхал о господине Казимире Тобише. До него самого здесь обретался один иностранец, румын, который уехал, не расплатившись до конца за квартиру. Тереза пролепетала слова благодарности, в глазах художника засветилось что-то похожее на жалость. Спускаясь по лестнице, она физически ощущала его взгляд у себя на затылке.

И вот она опять на улице. Вопреки всему она не верила, что Казимир покинул Вену. Ведь ей не надо было немедленно возвращаться, она могла еще несколько дней побродить по улицам, пока он в конце концов не встретится ей. И хотя Тереза в глубине души чувствовала смехотворность своей затеи, она в самом деле стала бродить по улицам города вдоль и поперек, пока усталость и голод не заставили ее зайти в первый попавшийся ресторанчик. Время было послеобеденное, так что она сидела одна-одинешенька в просторном, неуютном зале и, дожидаясь, когда ей принесут еду, непрерывно, словно в бреду, пересчитывала покрытые белыми скатертями столики, начиная с тех, что стояли на свету, возле оконных ниш, и кончая теми, что были погружены в полумрак неосвещенной части зала. Взгляд Терезы случайно упал на ее сумку, которую она, войдя в ресторан, положила на какой-то стул, и только тут поняла, что все эти часы блуждала по улицам с багажом и что у нее все еще нет крыши над головой. Ресторан, в котором она сидела, был при второсортной гостинице, и она решила в ней и остановиться.

Когда Тереза у себя в номере почистила платье от дорожной и уличной пыли, до вечера было еще далеко. Из своего окна на пятом этаже она вглядывалась в городскую дымку над улицей, с которой до нее долетали шум и грохот колес — монотонные и неприятные звуки. Она спрашивала себя: если б здесь внизу проходил Казимир и она быстро сбежала бы по лестнице, успела бы она его догнать? Вообще — смогла бы она его отсюда разглядеть? Лица людей внизу казались ей мутными пятнами. Может, он и в самом деле проходит сейчас мимо, только она об этом не знает. Тереза свесилась пониже, голова у нее закружилась, она отошла от окна и села у стола. Уличный шум стал глуше, ее одиночество, ее оторванность от всех, сознание, что в эту минуту никто на свете не знает, где она находится, ненадолго дали ей странное ощущение покоя, чуть ли не блаженства. Почему же в последние дни и недели ее не оставляло плохое настроение, как будто ей угрожала реальная опасность? Чего ей, в сущности, следовало бояться? Кому она обязана отчитываться? Матери, что ли? Или тем более братцу? Ведь они никогда о ней не заботились! Или людям, которые ее наняли и платили ей за работу, но которые в любом случае — спустя годы или месяцы, когда им заблагорассудится, — выставят ее за порог как чужого человека? Что ей за дело до всех этих людей? Кроме всего прочего, ей полагалась, как она недавно узнала от матери, значительно большая сумма из наследства отца, чем она раньше думала, с которой вполне можно продержаться несколько месяцев, и, значит, она вполне независима. Выходит, вероятно, даже к лучшему, что она не встретилась с Казимиром, что у нее с ним вообще нет больше никаких дел. Тот, в конце концов, был бы способен отобрать у нее жалкие несколько гульденов, которые могли и должны были помочь ей пережить трудное время. Зачем же тогда она пожаловала в Вену? Что ей было от него нужно? Ах, к чему этот вопрос? Она же знала ответ. Он ей был нужен, он сам, его поцелуи, его объятья. И внезапно, после краткого обманчивого успокоения, на нее опять навалилось отчаяние. Ради него отправилась она в Вену, полная надежд и любовной тоски, — правда, уже боясь, что найти его не удастся. А теперь сомнений не было, теперь она твердо знала, что он удрал, просто взял и удрал, дабы избавить себя от всякой ответственности, даже малейшего неудобства. Как глупо с его стороны! Ведь она не стала бы предъявлять к нему никаких требований. Разве он этого не знал? Почему она ему сразу не сказала, с самого начала? У него же не было перед ней никаких обязательств. Она не была неопытной, невинной девушкой, когда стала принадлежать ему. И к тому же знала, что в его карманах всегда пусто. Никогда и не подумала бы от него чего-то требовать. А как же ребенок? Это была ее проблема, только ее одной.

В номере совсем стемнело. На полу перед открытым окном лежало мутное пятно вечернего света. Что теперь делать? Спуститься вниз, на улицы? И бесцельно бродить по ним? А потом ночь? А после нее — утро? Она ведь все равно не встретит его, даже если он никуда не уехал. Что еще ей здесь делать? И выход нашелся: она решила сейчас же ночным поездом вернуться в Ишль. Позвонив, она заплатила по счету, сбежала вниз по лестнице, поехала с сумкой на вокзал и так крепко уснула, съежившись в уголке купе, что проснулась лишь за четверть часа до своей станции.

В доме семейства Эппих с ней все обращались весьма деликатно, их гости тоже были с ней любезны, как с членом семьи, хоть и несколько обделенным земными благами, но во всем остальном равноправным с прочими. А один молодой адвокат, невзрачный, близорукий, с тонким, немного болезненным лицом, уделял ей особенно много внимания, рассказывал о своей невеселой юности, об учебе в университете, о годах работы учителем и гувернером, и она чувствовала, что он ее несколько переоценивает, мало того, считает ее существом более высокого полета, чем она была на самом деле. Она тоже рассказывала ему всякую всячину: о родителях, о брате, об Альфреде — своей «первой любви» — в легком и зачастую наигранном тоне, подходящем случайному слушателю, который она усвоила. О Максе она вообще не упомянула, а вот о знакомстве с Казимиром поведала, но так, словно оно было совершенно безобидным и после того первого вечера в Пратере они всего лишь несколько раз гуляли как друзья. В последний день его отпуска, в лесу, когда они оба немного отстали от всей компании, молодой адвокат несколько неуклюже попытался ее обнять. Она сначала резко оттолкнула его, но потом смилостивилась и позволила ей писать. Тереза никогда больше о нем не слышала.

В конце августа появился молодой господин Эппих. Его сестры, в городе не особенно ладившие с ним, были страшно рады его приезду, а их подружки все как одна в него влюбились. В Вене он, повинуясь веянию моды, сбрил усики, и все нашли, что он стал очень похож на одного весьма популярного актера, любимца женщин. С Терезой он вел себя поначалу весьма сдержанно. Но однажды, ближе к вечеру, случайно встретившись с нею на лестнице, он как бы в шутку загородил ей дорогу, и она не оказала ему решительного сопротивления. Закрыв за собой дверь своей комнаты, она увидела в окно, как этот молодой господин с сигаретой во рту вышел из парка, даже не оглянувшись.

Тем временем в Ишль на два дня приехал глава семьи доктор Эппих. Между ним и его супругой, по всей видимости, произошла какая-то ужасная размолвка, на что все обратили внимание. Он уехал, ни с кем не попрощавшись. Младшая дочь на следующий день ходила заплаканная, и Тереза почувствовала, что эта двенадцатилетняя девочка больше понимала в том, что вокруг нее происходило, и воспринимала все болезненнее, чем остальные.

Однажды ночью Тереза вдруг всполошилась: ей послышался какой-то шум за дверью. Она подумала, что это Жорж пытается проникнуть к ней в комнату. Но вместо страха ощутила приятное волнение, а когда вскоре все затихло — отчетливое разочарование. Мысль, которая после той встречи на лестнице уже несколько раз мельком приходила ей в голову, в эту бессонную ночь превратилась в некий план: она решила постараться заполучить Жоржа на роль отца для своего ребенка. Да и время подгоняло. Но молодой человек словно разгадал ее намерения — с того дня он держался подальше от Терезы, и та, поначалу удивившись, вскоре выяснила, что за последние дни между ним и одной молодой дамой, принятой в доме, завязался роман. Ревности она отнюдь не почувствовала. Злость на себя скоро обернулась стыдом, она сочла себя отверженной и все яснее понимала тягостность своего состояния и опасность создавшегося положения. Мысль о встрече с братом внушала ей в последнее время какой-то нелепый страх. И все же она была совершенно убеждена, что большинство особ женского пола, с которыми она была знакома, в особенности некоторые из ее товарок по профессии, уже пережили нечто подобное и сумели вовремя найти выход. Естественно, прямо в лоб их не спросишь, но, вероятно, можно так повернуть разговор, что удастся выяснить что-нибудь весьма полезное. Среди бонн и гувернанток из круга ее знакомых были две, с которыми у нее иногда завязывалась непринужденная беседа, не затрагивавшая, однако, действительно деликатных тем. Одна была тощим, бледным, увядшим и на вид добрым существом, которая не только о семье, где работала, но и обо всех бывавших у них гостях всегда отзывалась самым злобным образом. Все знали, что она была не то вдова, не то разведена, тем не менее называли ее не иначе, как «фройляйн». Вторая была брюнетка с веселым нравом, еще не разменявшая третий десяток, ее подозревали в бесчисленных любовных связях, хотя никто не мог доказать ни одной. Она-то и была той живой душой, у которой Тереза решилась попросить совета. И как-то дождливым днем в середине сентября, воспользовавшись тем, что воспитанницы ушли вперед, она начала заранее обдуманный разговор, однако сперва заговорила о множестве детишек в доме директора банка, где работала фройляйн Роза. Но поскольку Тереза побаивалась задать прямой вопрос, то и не услышала ничего, кроме того, что уже и сама знала: что существуют услужливые женщины, а также врачи, к которым можно обратиться с такого рода делами, и что опасность не слишком велика. Почему-то этот поверхностный разговор успокоил Терезу; поскольку фройляйн Роза говорила веселым, почти шутливым тоном, все то, что раньше представлялось Терезе опасным и ужасным, теперь виделось не столь уж тяжким, в известной мере даже само собой разумеющимся. Все вместе было просто эпизодом, случающимся в жизни некоторых женщин и не оставляющим никаких последствий. И для нее он тоже не должен означать ничего иного.

Наступила осень, все переехали в город, и Тереза стала искать в газетах объявления, но уже не о работе, а те, которые в данной ситуации могли быть ей полезными. Однажды вечером она поднялась по винтовой лестничке старого дома в центре города и спустя несколько минут сидела напротив приветливой дамы средних лет, которая из-за цвета оконных занавесей купалась в волнах блекло-розового света. Уютная, выдержанная в духе буржуазной гостиной комната никоим образом не наводила на мысль о роде занятий ее хозяйки, и Тереза без всякой робости, хотя и с известной осторожностью изложила цель своего прихода. Приветливая дама небрежно заметила, что менее получаса назад с ней говорила по такому же делу некая юная баронесса, причем уже во второй раз в этом году. Рассказала и еще кое-что о круге своих респектабельных пациенток, включающем чуть ли не самых близких ко двору персон, мягко пошутила по поводу легкомыслия юных девиц, а потом вдруг довольно неожиданно заговорила о немыслимо богатом фабриканте, который недавно побывал здесь у нее с одной актрисой, и предложила Терезе свое содействие в знакомстве с этим фабрикантом, уже уставшим от своей любовницы. Тереза откланялась, обронив, что подумает об этом и зайдет завтра. Выйдя из дома, она заметила у двери господина в темном плаще с черным потертым бархатным воротником и папкой под мышкой, который смерил Терезу взглядом с головы до ног. Сердце ее заколотилось так, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди; она тут же представила себе, что ее арестовали, обвинили и осудили, что она уже за решеткой, и, только вновь смешавшись с толпой, мало-помалу успокоилась.

Впрочем, этот первый опыт отнюдь не обескуражил ее, и уже на следующий вечер она отправилась к женщине, которая в газете также предлагала дамам совет и помощь, но свой адрес указывала только в ответ на письменный запрос в редакцию. На четвертом этаже нового дома, расположенного на одной из широких улиц предместья, золотыми буквами на табличке было написано: «Готфрид Рузам». Мило одетая горничная провела Терезу в небольшую, весьма элегантную гостиную, где ей пришлось некоторое время подождать, листая альбом с разными семейными фотографиями и портретами известных театральных актеров. Наконец появился какой-то господин, который бегло поздоровался и исчез за другой дверью. Спустя несколько секунд он вернулся в сопровождении изящной дамы далеко не первой молодости в удобном, ниспадающем красивыми фалдами домашнем платье, едва слышно пробормотал «пардон!» и вновь исчез. Тереза успела заметить, каким нежным взглядом дама одарила дверь, закрывшуюся за ним.

— Это мой супруг, — промолвила она и, словно извиняясь за что-то, добавила: — Он большей частью в разъездах. Итак, чем могу служить, дитя мое?

Тереза изъяснялась еще осторожнее, чем вчера. Однако женщина поняла ее без лишних слов и просто осведомилась, когда она намеревается поселиться у нее. Поняв из возражений Терезы, что та отнюдь не собирается жить здесь вплоть до родов, она вдруг сделала строгое лицо и заявила, что обычно лишь в редчайших случаях решается на то, что Тереза, очевидно, имела в виду, и тут же назвала сумму, за которую она в порядке исключения готова взять на себя весь риск. Для Терезы эта сумма была непосильной. В ответ фрау Рузам посоветовала ей не делать глупостей, рассказала об одном господине, который женился на юной девушке только после того, как узнал, что у нее был ребенок от другого мужчины, предостерегла Терезу от дам, помещающих в газетах подобные объявления, и упомянула двух, арестованных в последние дни.

Тереза ушла в полном смятении, красная до корней волос. Словно лунатик, слонялась она под теплыми струями осеннего дождя по улицам города. Случайно она оказалась подле дома, в котором встречалась с Казимиром. Уступая внезапному порыву, она спросила у привратника, не забрал ли господин Тобиш письма, пришедшие на его имя, и узнала, к своему изумлению, что да, забрал, а именно вчера вечером. И вновь надежда проснулась в ней. В ближайшей кофейне она черкнула Казимиру письмецо, не содержавшее никаких упреков, только страстные заверения в своей неизменной любви. Она, мол, не хочет ни о чем спрашивать, ибо и так знает, что в жизни художника всегда случается что-то загадочное, что ей превосходно живется и что она бесконечно жаждет встретиться с ним где угодно, хотя бы на четверть часа. Оставив письмо у привратника, Тереза спала в эту ночь спокойно и проснулась со странно благостным ощущением, что вчера произошло что-то приятное.

Следующие дни пролетели быстро, причем Тереза ничего не предпринимала. Когда после дневных обязанностей, выполнявшихся ею через силу, наступали вечерний покой и одиночество, и она лежала в постели без сна, иногда случалось, что не только ее теперешнее состояние, а и вся ее жизнь, ее прошлое вплоть до нынешнего дня, представлялись ей такими далекими и чуждыми, словно и не были ее собственными. Отец, мать, Альфред, Макс, Казимир — все они витали в ее воспоминаниях как бы нереально, а самым нереальным, даже невозможным воспринималось ею то, что в ее лоне образуется нечто новое, живое и реальное, причем сама она нисколечко не замечает, что в ее безгласном и бесчувственном лоне растет ее ребенок, внук ее родителей, существо, которому уже предопределена своя судьба, в которой будут и юность, и старость, и счастье, и несчастье, а также любовь, болезни и смерть, как и у других людей, как и у нее самой. А поскольку она никак не могла этого постичь, то ей продолжало казаться, будто ничего этого вообще не может быть, будто она — вопреки всему — ошибается.

Мельком брошенное доброжелательное, но вполне недвусмысленное замечание горничной дало ей понять, что все вокруг начали догадываться о ее состоянии. Внезапный, хватающий за сердце ужас заставил ее вновь ощутить серьезность своего положения, и в тот же день она пошла по тому пути, который уже дважды тщетно пыталась пройти до конца. На этот раз она имела дело с женщиной, к которой сразу прониклась доверием. Та разговаривала с ней разумно и даже по-доброму, подчеркнула, что ничуть не обманывается насчет незаконности своей деятельности, но что жестокие законы совершенно не учитывают социальных условий, и закончила свою речь философской фразой: мол, большинству людей лучше всего было бы вообще не появляться на свет. Сумма, которую она назвала, была не чрезмерно высока, поэтому порешили на том, что послезавтра в это же время Терезе следует здесь появиться.

У Терезы словно камень с души свалился. Спокойный настрой, в котором она провела следующие два дня, опять заставил ее осознать, в каком страхе и унынии при внешнем спокойствии прожила она все последние недели. Теперь ее состояние казалось ей совершенно естественным и почти не вызывало опасений. Неприятности, а тем более опасности, которых она так страшилась, исчезли, все было безоблачно.

Но когда она в условленный час поднималась по лестнице, все ее спокойствие вмиг улетучилось. Она поспешила позвонить, дабы не поддаться соблазну быстренько спуститься по лестнице и удрать. Горничная сообщила ей, что хозяйка уехала к своей пациентке за город и вернется лишь через несколько дней. Тереза облегченно вздохнула, как будто трудное дело было не отложено, а раз и навсегда улажено. На первом этаже, возле полуоткрытой двери в коридор, стояли и беседовали две женщины. При виде Терезы они разом умолкли и оглядели ее со странной понимающей улыбкой. Внизу, у входной двери, стоял фиакр. Незнакомый ей кучер так подобострастно приветствовал ее, словно хотел над ней подшутить. По пути домой ей все время казалось, что ее кто-то преследует. Правда, вскоре выяснилось, что она ошибалась, и теперь она уже не находила ничего особенного в том, что тот кучер вежливо поздоровался с ней, и никакой угрозы не было в том, что женщины на лестнице оглядели ее с понимающей улыбкой. Тем не менее ей было ясно, что она не сможет проделать этот путь еще раз или попытать счастья у другой отзывчивой дамы.

Терезе пришла в голову мысль поехать в Зальцбург к матери и во всем ей признаться. Должна же она будет войти в положение дочери и найти способ ей помочь. Ведь в ее романах встречаются куда более ужасные ситуации, но в конце все хорошо кончается. А какие подозрительные истории случались в их зальцбургском доме! Разве ночью из него не выскальзывали на улицу офицеры с дамами под вуалью? И разве мать не хотела сосватать ее со старым графом? Однако при всем том — чем мать могла бы ей помочь? И она отказалась от этого плана. Потом придумала уехать куда глаза глядят, где ее никто не знает, в чужом краю родить дитя и оставить его на воспитание бездетным супругам или же подарить навсегда, а то и просто положить дитя ночью перед чьей-нибудь дверью и убежать. Наконец она додумалась до того, что, может быть, стоит разыскать Альфреда, довериться ему и попросить у него совета.

Такие мысли, как и множество подобных, которые она тут же отбрасывала, кружились у нее в голове не только ночью или как только она оставалась одна, но и когда она сидела за столом с хозяйским семейством или гуляла с девочками, даже когда помогала им делать уроки. Тереза уже до такой степени привыкла выполнять свои обязанности машинально и безучастно, что действительно создавалось впечатление, будто никто не замечает, что происходит с ней и в ней.

Тем временем та женщина, к которой она в последний раз приходила за советом и помощью, должна была давным-давно вернуться в город, и однажды утром Тереза сказала себе, что самым разумным будет сходить к ней еще раз. Письменно, не называя своего имени, но напомнив о недавнем разговоре, она попросила принять ее на следующий день.

За несколько часов до намеченного визита пришло письмо от Казимира. Он писал, что ездил домой, к матери, удивлялся, что не получил от Терезы никаких вестей из Ишля, и лишь сегодня, только что, нашел ее письмо у привратника дома, «где мы с тобой некогда были так счастливы». Да, именно так было написано, и у Терезы сразу закружилась голова. Письмо кончалось заверением, что ему необходимо увидеться с ней, даже если на карту будет поставлена его жизнь.

Она понимала, что он лжет. Наверняка никуда он не уезжал и получил все ее письма, а не только это последнее. Но и эта ложь была частицей его самого, более того, именно лживость и делала его таким привлекательным и обольстительным. Тереза чувствовала, что ее любовь к нему так сильна, что отныне сможет удержать его и навсегда привязать к себе. А сперва, покуда это еще возможно — о, возможно будет еще долго, еще много недель, — не следует ничего сообщать ему о ее положении. То, что она рассказала раньше, он наверняка давно позабыл. Или же, если он даже помнит, а она больше ни словом не обмолвится, с готовностью поверит, что она тогда ошибалась. Только бы увидеть его, наконец-то вновь отдохнуть душой в его желанных объятиях.

Они встретились у входа в городской парк, как в то далекое и прекрасное время. Осенний вечер был холодным и неприветливым, а Казимир уже ожидал ее, когда она пришла. Она нашла его еще более худощавым и изящным, пелерины на нем не было, только совсем легкое светлое пальто с поднятым воротником. Он поздоровался с ней так, будто они в последний раз виделись только вчера. Да, спросил он, как получилось, что она ему ничего не писала? Но ведь она-то как раз писала, и письма даже были получены, робко возразила она. Что? Получены? Очевидно, каким-то проходимцем! Это чудовищно! Вот он задаст жару привратнику!

Тогда она спросила, почему он не написал ей в Ишль, что уехал к матери? Да, тут она, конечно, права. Но если бы она знала, что творится в его родном доме! Брат его матери наложил на себя руки. Легкий жест, указывающий на черный креп вокруг тульи его мягкой серой шляпы. Но сегодня ему не хочется говорить о печальном. Об этом, любимая, в другой раз, так он выразился. Ведь теперь опять все хорошо. Ему даже обещают штатное место в одном иллюстрированном журнале, а кроме того, один галерейщик взял на продажу несколько его работ.

В гостиничном номере — ах, она его помнила с тех самых пор, за это время он не стал уютнее — Казимир был нежнее, чем когда-либо, и весел, как в первые дни. Расспрашивал ее о летних впечатлениях и шутливым тоном осведомился, сохранила ли она верность ему. Она только смотрела на него круглыми от удивления глазами и никак не могла понять, о чем он спрашивает, словно никогда и не строила планов, позже отвергнутых. Она рассказывала ему о своих прогулках, экскурсиях, поездке в Зальцбург, о неприятностях на работе, которые немного преувеличивала. Казимир недовольно покачивал головой. Он настаивал, что недостойно Терезы жить в таком рабстве. Но теперь это ненадолго. Во всяком случае, ей придется покинуть дом семейства Эппих и постараться зарабатывать на жизнь уроками. Тогда у нее будет больше свободы. Ведь и он вскоре получит постоянное жалованье, они смогут поселиться вместе, в одной квартире. Да и вообще, почему бы им не пожениться? Конечно, это только так, к слову. Разве это не было бы самым разумным, даже практичным в каком-то смысле? Ничего не помогало — она чувствовала, что готова ему поверить. Легкие сомнения, которые появились у нее, она прогнала прочь. Однако поостереглась сообщить Казимиру о своем состоянии. Нужный момент для этого еще не наступил. Почем знать, когда такое признание доставит ему только радость!

Уже спустя три дня, под вечер в воскресенье, они вновь встретились. Казимир принес ей небольшой букет — впервые за все время их знакомства, и особенно растрогал тем, что предложил ей небольшую сумму в счет своего долга. Тереза отказалась, он настаивал, и кончилось тем, что она согласилась принять деньги из его первого жалованья, но ни в коем случае не раньше. Против этого он не возражал и спрятал деньги в карман. И еще — он должен попросить у нее прощения из-за одного дела, о котором он ей пока ничего не говорил и которое не хочет дольше от нее скрывать. Такое предисловие перепугало Терезу. Зато как она раскаялась, когда выяснилось, что признаться он хочет всего лишь в том, что на этот раз рассказал о ней своей матушке. Почему бы и нет? Ведь вскоре обе женщины познакомятся и полюбят друг друга. У Терезы на глаза навернулись слезы. Теперь и она не хочет больше таиться. Он выслушал ее спокойно, внимательно и даже был явно растроган. Ведь он предчувствовал это. В сущности, это было знамение, что они предназначены друг для друга, что им на роду написано навеки соединить свои жизни. Подлинный знак судьбы. Но он счел своим долгом предостеречь ее от излишней поспешности. Ей следует, мол, покуда не отказываться от места в доме Эппихов, ведь внешне пока ничего не заметно, так что до Нового года она ни в коем случае не должна уходить, до той поры еще два месяца, за это время много чего может произойти, в особенности потому, что его, Казимира, дела явно поворачиваются к лучшему. Она рассталась с ним успокоенная, почти счастливая: через два дня, самое позднее через три он собирался дать о себе знать.

Однако ждать обещанной весточки ей пришлось целую неделю. А когда она пришла, то принесла лишь горькое разочарование, ибо Казимиру пришлось из-за какого-то гнусного вопроса, связанного с наследством, неожиданно уехать домой. Она тотчас написала ему по тому адресу, который он ей дал. Потом во второй, в третий раз. Никакого ответа. Наконец она решилась написать на конверте свое имя и адрес, чего раньше не делала. Три дня спустя она приняла из рук почтальона это письмо с пометкой: «Адресат по данному адресу не проживает». Потрясение, которое она испытала, было не таким сильным, какое она могла ожидать. Ведь в душе она была готова к чему-то в таком роде. Но теперь она уже точно знала, что у нее нет больше другого выхода, кроме того, на который она давно уже решилась, чем бы дело ни кончилось. И тем не менее откладывала исполнение решения со дня на день. Ее тревога росла. Ночью ее мучили дурные сны. Кроме того, в газете, как нарочно, вновь появилось сообщение о судебном процессе против врача, обвиняемого в преступлении против зарождающейся жизни, и Тереза вмиг совершенно уверилась в том, что ей не миновать смерти, если она позволит подвергнуть себя этой ужасной операции. И когда окончательно решилась ничего не предпринимать и предоставить событиям идти своим чередом, на нее снизошел необычайный, одновременно и тревожный, и отрадный покой.

Однажды, гуляя со своими воспитанницами по центру города, Тереза вошла — то ли случайно, то ли намеренно — внутрь церкви Святого Стефана. С того дня, когда она получила известие о смерти отца, она еще ни разу не была ни в одной церкви. Они стояли перед боковым алтарем почти в полной темноте. Младшая девочка, склонная к набожности, опустилась на колени и, по-видимому, стала читать молитву. Старшая озиралась с равнодушным и даже немного скучающим видом. Тереза почувствовала, что ее душа полнится надеждой на лучшее. Она никогда не была верующей в подлинном смысле слова. Ребенком и юной девушкой она добросовестно участвовала во всех религиозных обрядах, но не ощущала глубокой взволнованности. А сегодня она, впервые повинуясь внутренней потребности, склонила голову, молитвенно сложила руки и вышла из церкви с твердым намерением вскоре вернуться сюда и бывать здесь часто. И она действительно стала пользоваться любой возможностью, чтобы одной или вместе с девочками хотя бы на несколько минут зайти в любую попавшуюся им по дороге церковь и помолиться. Вскоре ей этого показалось мало, и в первое воскресенье декабря она попросилась у госпожи Эппих, не выразившей никакого удивления, отлучиться к заутрене. А в церкви — то ли из-за недосыпания, то ли от недостатка набожности, в чем она сама себя упрекала, среди множества людей, несмотря на звуки органа и торжественную службу, — она оставалась равнодушной, а когда вышла наружу, в морозное утро, сердце ее еще больнее сжалось от одиночества. Тем с большим жаром она стала каждый вечер молиться у себя в комнате, как делала когда-то в детстве. И так же, как тогда молила Господа о милости к себе, к родителям, к учительницам, к подружкам, даже к куклам, так и теперь она молила Бога о снисхождении и прощении не только для себя, но и для сшей матушки, заблудшей и смущенной душе, для младенца, первые проявления жизни которого она начала ощущать в своем лоне, даже для Казимира, каким бы он ни был, но это он зачал ее дитя и, возможно, когда-нибудь еще вернется к нему и к ней. А однажды даже молила Бога ниспослать вечное блаженство ее отцу, после чего залила подушку горючими и облегчающими душу слезами.

Через несколько дней после Рождества госпожа Эппих пригласила Терезу в свою комнату и объявила, что, к сожалению, отныне не может долее видеть ее в своем доме. Собственно говоря, она, мол, ждала, что Тереза сама вовремя распрощается с ними. Но поскольку та, очевидно, поддалась нередкому в таких случаях заблуждению, то она вынуждена, хотя бы ради своих девочек, настоять на том, чтобы Тереза покинула ее дом сегодня же, самое позднее завтра.

— Значит, завтра, — беззвучно повторила Тереза.

Госпожа Эппих кивнула:

— В доме уже все предупреждены. Я сказала им, что в Зальцбурге заболела ваша матушка.

Едва слышно и как бы машинально Тереза ответила:

— Во всяком случае, я благодарна вам, сударыня, за вашу доброту.

Потом направилась в свою комнату и собрала вещи. Прощание произошло быстро и без особой сердечности. Доктор Эппих выразил надежду, что ее матушка скоро поправится, девочки поверили — или сделали вид, что поверили, — в скорое возвращение Терезы. Однако в насмешливом взгляде молодого Жоржа она прочла: «Ох, какой же я молодец!»

Тереза опять заночевала у фрау Каузик. Но уже на следующее утро поняла, что не сможет оставаться в этих беспросветно нищенских условиях. Она прикинула свои возможности. Поскольку ей выплатили небольшую долю отцовского наследства, то она надеялась при некоторой бережливости продержаться с год. Прежде всего надо было найти убежище на ближайшее время. Но что делать потом, спрашивала она себя, когда речь уже будет идти не о ней одной? Мысли ее замирали, дыхание останавливалось, словно только теперь до ее сознания с полной ясностью доходило, что ей предстоит. И внезапно она вспомнила фрау Рузам, словно та была единственным существом, у которого она может найти понимание не только ее внешних обстоятельств, но и душевного состояния. Приветливый облик фрау Рузам породил у Терезы новую надежду, и она отправилась к ней, не признаваясь самой себе, что ее тянет туда еще и надежда найти там родной дом на самое тяжелое время.

Фрау Рузам как будто совсем не удивилась приходу Терезы. Когда та, спотыкаясь и запинаясь, изложила свою просьбу, фрау Рузам не удержалась и несколько забежала вперед, очевидно предположив, что у Терезы просто не хватает духу задать главный вопрос, ради которого и явилась: она заявила, что готова порекомендовать ей доктора, который и произведет эту небольшую операцию прямо здесь, в ее доме. Правда, стоить это будет… Тереза ее перебила. Не для этого, мол, пришла, об этом она больше не думает.

— Значит, насчет квартиры, — догадалась фрау Рузам. — Это вам понадобится, — она смерила Терезу испытующим взглядом, — в середине или в конце марта.

Правда, у нее есть кое-какие планы как раз на это время, но — посмотрим, что можно будет сделать.

И хотя Тереза об этом и не думала, предложение ее заинтересовало. Здесь ее ждали покой, дружелюбие, вероятно, даже забота — все то, по чему так истосковалась ее душа. Она осведомилась насчет условий. Проживание в течение трех недель исчерпало бы все денежные запасы Терезы.

— Но это действительно нормальная цена, — заверила ее фрау Рузам. — Может быть, вы придете сюда еще раз, вместе с супругом, и господин супруг осмотрит все сам! Вы вряд ли найдете что-нибудь получше, и, кроме всего всего прочего, — абсолютная секретность! Даже то, что касается регистрации в полиции… В этом отношении тоже имеются определенные связи.

Тереза ответила, что обсудит это дело «с супругом», и ушла.

Она решила пожить покамест у фрау Каузик и вскоре вновь привыкла к нищенским условиям. Фрау Каузик целыми днями не было дома. Тем больше времени Тереза проводила с ее детьми, ей нравилось помогать им с домашними заданиями, играть с ними, дабы не утратить напрочь свои навыки воспитательницы. Кроме того, здесь ее невозможно будет найти — тут она словно в другом городе, почти в другой стране. И мало-помалу она начала походить на людей, среди которых теперь жила, не только внешне, но и разговором, она даже стала подражать их диалекту. На одежду она с каждым днем обращала все меньше внимания, а быстрые изменения в ее фигуре только способствовали этой небрежности, которая тоже помогала изолировать ее от прежнего мира, от прежнего образа жизни.

Чтобы побороть скуку, частенько одолевавшую ее, она записалась в местную библиотеку, и за те долгие часы, которые проводила, сидя в одиночестве в своей мрачноватой каморке, проглатывала целые тома без всякого разбора, но всегда с большим интересом, с головой уходя в фантастически тривиальный мир. Изредка ей случалось и поговорить — по большей части на лестничной клетке — с соседями, и если кто-нибудь из женщин и отпускал замечание по поводу ее положения, то всегда лишь мимоходом, доброжелательно и шутливо, но никто из этих людей не находил в беременности Терезы ничего особенного, а тем более постыдного.

Однако бывали минуты, особенно ранним утром, когда она, еще лежа в постели, как бы пробуждалась от сковавшей ее тупости и находила свое существование непостижимым и почти недостойным. Но стоило ей, обычно после первого же движения, ощутить свое тело, как ей уже казалось, будто от новой жизни, растущей внутри нее, по всем ее членам, словно из тайного источника, разливается ток приятного изнеможения, в котором, как по мановению волшебной палочки, растворялось все ее существо, бесстрашно и смиренно полагаясь на волю естественного хода вещей. У нее не случалось болей, какие бывают у многих беременных, скорее, наоборот, ее здоровье находилось в особенно благополучном состоянии. Только день ото дня она все больше чувствовала какую-то физическую вялость, иногда утром, сидя на кровати и причесываясь, она вдруг застывала на несколько минут с гребнем в волосах, тупо уставясь в чужое лицо, смотревшее на нее из зеркала в деревянной раме, которое одиноко висело на голой стене: бледное, одутловатое, чуть ли не отечное лицо с полуоткрытыми голубоватыми губами и огромными удивленными пустыми глазами. Потом, очнувшись от забытья и тряхнув головой, она продолжала причесываться, тихонько напевая что-то себе под нос, потом тяжело поднималась и подходила вплотную к зеркалу, так что ее отражение ненадолго затуманивалось ее дыханием. На лице Терезы была написана такая странная печаль, какой она раньше никогда не ощущала.

Однажды ясным февральским днем она читала какой-то роман, в котором заманчиво описывалась веселая вечерняя толкотня на ярко освещенных улицах большого города, и у нее появилось страстное желание поглядеть на что-то радостное и сверкающее. Она подумала, что нет ничего проще. Надо только скрыть лицо под вуалью. А по фигуре, в этом она не сомневалась, ее никто не узнает. Под вечер она вышла из дому, чувствуя поначалу заметную тяжесть в ногах, которая, однако, точно по волшебству, исчезла, как только Тереза попала на одну из главных улиц; длинная строчка огней словно посылала ей привет из еще более сверкающих роскошью мест. Она доехала на трамвае до Оперы, отдалась на волю толпы, останавливалась там и тут перед витринами, испытывая одновременно тревогу и радость от света, шума и толкотни. Она сделала несколько маленьких, давно назревших покупок, и ей явно льстило, что в магазине ее впервые в жизни называли «сударыней». Когда она вышла оттуда, на нее навалилась такая усталость, что она заторопилась домой и сразу же легла в постель. Фрау Каузик как бы между прочим спросила, какие у нее, собственно, планы на ближайшее будущее. Здесь оставаться ей нельзя и пора уже поискать себе подходящее жилье. Фрау Каузик обронила слова «воспитательный дом». Тереза перепугалась, она об этом и слышать не хотела и следующим утром отправилась на поиски комнаты.

Дело это оказалось куда труднее, чем ей думалось. В каждой квартире были свои недостатки, которые не всегда можно было заметить в первый момент, так что Терезе пришлось в течение нескольких недель трижды переезжать, пока она наконец не нашла у одной пожилой женщины на пятом этаже комнатку, опрятную и приятную на вид, а по соседству не плакали и не шумели полдюжины ребятишек, и пьяный муж не колотил свою половину. Хозяйка квартиры фрау Неблинг, по внешнему виду и манере говорить, видимо, принадлежала к более образованному кругу. Дома она носила довольно потрепанный, но ладный халатик из розового бархата, а когда убирала квартиру, надевала длинные, правда, во многих местах заштопанные перчатки. В первые дни она мало разговаривала с Терезой, подавала ей скромный обед, а иногда даже обедала вместе с ней, но не пускалась в длительные беседы. После обеда она уходила и возвращалась домой только поздно вечером или ночью.

Таким образом, Тереза подолгу бывала одна и охотно пользовалась предоставленным ей правом проводить время в так называемом салоне со светлыми занавесками и картинами, писанными маслом, который казался ей уютнее, чем ее скромная узкая комнатка с одним окном. После множества переездов за последние недели она чувствовала себя такой усталой и тяжелой на подъем, что едва решалась выйти из дому. Теперь она уже больше не читала книг, только газету, зато от первого до последнего слова, читала машинально, не вникая в смысл, и под конец не знала, о чем же она прочла. Потом пыталась вызвать в памяти тех людей, которые много значили в ее жизни. Но ей лишь изредка удавалось даже на короткое время задержаться мыслями на каком-то определенном человеке — его образ тут же уплывал куда-то, и все они призрачными толпами проносились мимо, сменяя друг друга, чуждые и далекие. С ней самой происходило то же самое. Она вновь как бы потеряла себя, не понимала ни своей судьбы, ни своей сути. Что расплывшееся тело, на которое она тупо смотрела сверху вниз, что руки со сцепленными пальцами, лежавшие у нее на коленях, что ее отец умер в лечебнице для душевнобольных, что она была любовницей лейтенанта, что где-то в богемском или моравском городишке или Бог знает где еще в этом мире живет человек, от которого у нее должен родиться ребенок… Все это было для нее таким же нереальным, как и сам этот ребенок, который уже много недель безжалостно подавал ей сигналы о своем существовании и чье сердце словно билось в ее собственном. Ей чудилось, что этого, еще не рожденного ребенка она когда-то раньше уже любила, хотя не знала, когда и сколько это длилось — часы или дни. Но теперь в ее душе ничего не оставалось от этой любви, как не ощущала она ни удивления, ни раскаяния из-за того, что дело обстояло именно так. Мать…

Тереза знала, что ей предстоит стать матерью, что она уже ею стала, но это ее как-то не касалось. Она спрашивала себя, может, все получилось бы иначе, если б ей достался этот женский жребий в других, более счастливых обстоятельствах, чем те, которые выпали на ее долю, если бы она, как другие матери, могла ожидать родов, будучи в более прочных отношениях с отцом ребенка — по крайней мере, внешне — или тем более супругой, в пристойном семейном доме. Но все это было для нее до такой степени немыслимо, что она не могла это отождествить с понятием «счастье».

Раз или два ей опять приходила в голову мысль — поскольку она теперь не ощущала в себе никакого намека на материнское чувство и никакого желания его ощутить, к тому же почти ничего не знала о младенцах, — а не могло ли все это быть лишь иллюзией, лишь заблуждением? Когда-то она не то читала, не то слышала, что бывает такое состояние, которое лишь похоже на беременность. Разве это так уж невообразимо в ее случае, раз ее душа ничего не знает об этом ребенке и не хочет знать, и то, что она физически перенесла в эти последние месяцы, было не чем иным, как раскаянием, укорами совести, страхом, в которых она не хотела себе признаваться и которые таким образом давали о себе знать? Но самым непостижимым было то, что она вовсе не хотела, чтобы время это побыстрее окончилось, более того, скорее даже побаивалась необходимости вновь очутиться в том мире, который она покинула. Сумеет ли она когда-нибудь вновь вернуться к нормальной жизни, вновь общаться с образованными людьми, заниматься каким-нибудь постоянным делом, быть женщиной, как все? Теперь она оказалась за пределами всякого бытия и всякой деятельности, и у нее не осталось никаких связей с миром, кроме связи с бесконечно далеким голубоватым кусочком неба, в который погружался ее взгляд, когда она сидела в уголке дивана, откинувшись на его спинку. Так разум Терезы метался, блуждал и грезил и с готовностью терялся в пустоте, словно предчувствуя, что как только она вернется к действительности, то ее встретят лишь заботы и горести.

Особенно задевало Терезу, что фрау Неблинг вроде бы вообще не замечает ее состояния, во всяком случае, никоим образом этого не показывает. В полдень обе женщины вместе обедали, потом фрау Неблинг уходила из дому и возвращалась лишь поздно ночью. Временами Терезу охватывало ощущение одиночества, словно внезапный ужас. И однажды ей пришло в голову почтовой открыткой пригласить к себе Сильвию. Однако, когда в следующее воскресенье та на самом деле приехала и спросила, может ли ее повидать, Тереза передала через фрау Неблинг, что она опять переехала, неизвестно куда.

Как-то раз, выглянув из окна, Тереза увидела своего брата, выходившего из-за угла. Едва успев отшатнуться в глубь комнаты, она несколько минут умирала от страха, что он ее увидел, войдет в дом и осведомится, здесь ли она. Потом устыдилась этой своей пугливости, вспомнив, что ему-то она меньше всех людей на земле обязана давать отчет. В остальном ей жилось хорошо и спокойно. Фрау Неблинг ни словом не намекнула на то, что дальнейшее пребывание Терезы под ее кровом может быть для нее неудобным или даже неприятным, денег Терезе покамест хватало, если будет нужно, она сможет и послать за врачом, который в любом случае будет помалкивать. Чтобы фрау Неблинг вдруг выгнала ее из дому вместе с ребенком, она считала немыслимым, а значит, и потом, живя здесь, можно будет все уладить.

В эти дни она иногда подумывала написать Альфреду, хотя и знала, что никогда этого не сделает. Тем не менее часто возвращалась к этой мысли, представляла себе, как он входит к ней, взволнованный, прямо-таки потрясенный ее судьбой. И мечтала дальше: он все еще ее любит, несомненно любит, и ее ребенка полюбит обязательно. Потом женится на ней, получит место сельского доктора, они заживут в красивой местности, она родит от него двоих детишек, нет, троих. Да разве не он, собственно говоря, является отцом и этого, ее первенца, которого она ждет? А тот, Казимир Тобиш, разве он действительно существовал? Разве в нем не чувствовалось что-то призрачное? Да не был ли он самим Сатаной? Альфред был ее другом, ее единственным другом, даже возлюбленным, хоть и не знал об этом. А его внешность чудесным образом преобразилась в памяти ее сердца. Его кроткое, слишком кроткое лицо облагородилось настолько, что стало походить на лицо святого. Голос его за давностью лет казался ей бархатным и необычайно чарующим, и когда она мысленно видела себя в его нежных объятиях на той обширной вечерней равнине, то ей тут же чудилось, будто они оба воспаряют над землей и медленно улетают в небо.

Апрельской ночью, дней на десять раньше, чем она ожидала, начались схватки. Она выпрыгнула из постели, постучала в дверь фрау Неблинг, однако той еще не было дома, подумала, что стоит спуститься вниз или хотя бы выйти на лестничную площадку и позвать домоправительницу. Но возле двери остановилась: боли утихли. Она вернулась в свою комнату и легла в постель. Однако спустя несколько минут боли возобновились. Может, еще не поздно поехать в больницу? Может, крикнуть из окна, чтобы подъехала какая-нибудь машина? А не пойти ли туда пешком? Ведь больница недалеко. Она опять поднялась, открыла шкаф, начала вынимать одежду и белье, но быстро утомилась, опустила руки и села. Вскоре начались новые, все более страшные боли, и она стала бегать по комнате, потом выскочила в прихожую, вернулась в комнату, прилегла, начала стонать и кричать. Решила, что ее услышали. Да и почему бы им не услышать? Разве с ней происходит что-то постыдное? Никто в доме не знал, кто она такая. Имя само по себе мало что значило. А все же — почему она назвалась своим настоящим именем? Почему вообще осталась в Вене? Разве не могла бы укрыться где-нибудь в деревне? И думала ли она, что это возможно — она в самом деле рожает? Она, Тереза Фабиани, дочь подполковника и дворянки, рожает ребенка? Значит, она действительно родит внебрачное дитя?

В открытой двери внезапно появилась фрау Неблинг с расширенными от страха глазами. Ну да, она еще на лестнице услышала крики Терезы. Что? Разве она кричала? О, это все пустяки. Ведь еще слишком рано. Минимум через десять дней. Просто она вскочила в ужасе, потому что ей приснился страшный сон. Фрау Неблинг удалилась. Тереза слышала, как та передвигала какую-то мебель, как ходила по соседней комнате — эти привычные звуки она слышала каждую ночь. Вот фрау Неблинг открыла окно и вновь закрыла. Тереза начала засыпать. Вдруг боль вновь ее разбудила. Чудовищным усилием воли она удержалась от крика, прикусила носовой платок и вцепилась в подушки. В своем ли я уме? — спросила она себя. Что я делаю, чего хочу? Ах, хоть бы я умерла. А может, и умру, и тогда все будет хорошо. Как мне жить с ребенком? И что скажет мой брат? В ее душе ожил весь позор ее девичьих лет. Ей показалось невероятным, страшным сном, что с ней произошли такие ужасные вещи, какие случались только с другими и о каких иногда писали в газетах или в романах, — что ее, Терезу Фабиани, должна была постичь та же участь. Разве уже было поздно положить этому конец? «Помогите! Помогите!» — вдруг закричала она. Вновь вскочила с постели, потащилась через соседнюю комнату к двери фрау Неблинг, прислушалась, постучала, ни звука в ответ.

Ей опять полегчало. Чего она, собственно, хотела от фрау Неблинг? Она ей не нужна. И никто ей не нужен. Она хочет быть одна и дальше жить так, как жила до сих пор. Так жить лучше. Потом опять легла в постель и тихо лежала, пока боли вдруг не набросились на нее с такой чудовищной силой, что она даже кричать не могла. Да и поздно уже было, наверное, звать кого-то на помощь. Нет, не надо никакой помощи. Она хотела умереть. Самое лучшее ей сейчас умереть, и ей, и ребенку, и с ней — всему миру.

Спасение пришло. Тереза лежала в смертельном и все же блаженном изнеможении. На столе горела свеча. Когда же она ее зажгла? Она не помнила. И ребенок был рядом. Он лежал с полуоткрытыми мигающими глазами на сморщенном некрасивом старческом лице и не двигался. Наверное, он был мертв. Наверняка даже. А если и не был мертв, то умрет через секунду. И это будет хорошо. Ибо и ей, матери, родившей его, надо умереть. У нее не хватило сил, чтобы повернуть голову, веки то и дело сами собой опускались, а дыхание было частым и коротким.

И вдруг ей почудилось, будто на лице ребенка что-то шевельнулось, ручки и ножки тоже задвигались, а рот скривился, как бы готовясь заплакать, и до ее слуха донеслось тихое жалобное повизгивание. Тереза перепугалась. Теперь, когда ребенок подал признаки жизни, его существование стало для нее тревожным, даже опасным. Мое дитя, подумала она. И это дитя было отдельным от нее, живущим для себя самого существом, у него было дыхание, зрение и голос, едва слышный повизгивающий голосок, который, однако, исходил от новой живой души, и это был ее ребенок. Но она его не любила. Почему же она его не любила, ведь это был ее ребенок. Ах, наверное, потому, что она устала, слишком устала, чтобы любить кого-нибудь вообще. У нее было такое чувство, словно она никогда уже не сможет до конца избавиться от этой усталости. «Чего ты хочешь в этом мире?» — спросила она мысленно, обращаясь к этому тихонько повизгивающему, сморщенному существу, в то же время протягивая к нему правую руку и пытаясь подтащить его к себе. Как тебе жить без отца и матери в этом мире и как быть мне с тобой? Хорошо, если ты сразу умрешь. Я всем скажу, что ты и не был жив. Кого это огорчит? Разве ты уже не был мертв? Разве я не ходила к трем или четырем женщинам, чтобы ты не родился на свет? Что же мне теперь делать? Бродяжничать с тобой на руках? Ведь я должна заботиться только о чужих детях. Надо мне было все же отказаться от тебя, и тогда ты не появился бы на свет. И ведь я тебя уже три или четыре раза убила до того, как ты родился. Что же мне делать с мертвым ребенком всю жизнь? Мертвые дети должны быть похоронены. Я вовсе не хочу выбросить тебя в окно, или в водоем, или в канал… Боже сохрани! Я хочу лишь так пристально на тебя посмотреть, чтобы ты понял, что ты мертв. Когда ты это поймешь, ты сразу уснешь и попадешь в царство вечной жизни. И очень скоро я последую за тобой. О, как много крови! Фрау Неблинг, фрау Неблинг! Ах, зачем же я ее зову? Найдут уж меня как-нибудь. Иди ко мне, малютка, иди, маленький Казимир… Ведь ты не станешь таким же подлым человеком, как твой отец, верно? Иди сюда, тут тебе будет удобно. А я тебя хорошенько укрою, чтобы тебе не было больно. Тут под подушкой так хорошо спится и так хорошо умереть. Еще одну подушку, чтобы тебе было теплее… Прощай, дитя мое. Один из нас никогда не проснется — или мы оба заснем навеки. Малыш мой, ведь я тебе добра желаю. Я была бы тебе плохой матерью. Я тебя недостойна. Тебе просто нельзя жить. Ведь мой долг — чужие дети. Для тебя у меня нет времени. Спи спокойно, спи спокойно…

Она проснулась рывком, как после страшного сна. Хотела крикнуть, но не смогла. Что произошло? И где ребенок? Разве его забрали у нее? Он умер? И похоронен? Что же она сделала с ним? И тут заметила рядом с собой гору подушек. Отбросив их, она увидела ребенка. Он лежал, широко открыв глаза, потом скривил рот, подергал носиком, пошевелил пальчиками и чихнул. Взволнованно дыша, Тереза почувствовала, что улыбается, и глаза ее застлали слезы. Она подтянула мальчика поближе к себе, обняла его и прижала к груди. Он приник к ней и начал сосать. Тереза глубоко вздохнула, огляделась вокруг, такого пробуждения у нее никогда еще не было. Утренний свет заливал комнату, с улицы доносился обычный шум, мир проснулся. Это мой ребенок, подумала Тереза, мой! И он жив, жив, жив! А кто даст ему грудь, если я умру? Ведь сама-то она хотела и должна была умереть. Но в ее жажде смерти было такое блаженство! Ребенок высасывал жизнь из ее души, он глотал ее жизнь, глоток за глотком, и ее губы высохли и потрескались. Она протянула было руку к чайной чашке, стоявшей на тумбочке еще со вчерашнего вечера, но побоялась, что помешает ребенку, и отдернула руку. А мальчик, словно поняв это, тут же отвалился от груди, так что Тереза смогла дотянуться до чашки и даже нашла в себе силы немного приподняться и поднести чашку к губам. Но другой рукой она прижимала к себе ребенка, прижимала крепко. И в ее памяти смутно возник тот далекий уже час, когда в тесном и неуютном гостиничном номере она была любовницей чужого мужчины и зачала этого ребенка. Тот час — и этот, та ночь — и это утро, то опьянение — и эта невиданная ясность… Неужели они связаны между собой? Она еще крепче прижала ребенка к себе и поняла, что он принадлежит ей одной…

Войдя в комнату, фрау Неблинг не выказала ни малейшего удивления. Не тратя времени на замечания или вопросы, она со сноровкой профессиональной акушерки тотчас занялась всем, что требовалось в данный момент, и тут выяснилось, что она и о многом другом тоже заранее подумала. Пришел доктор, приветливый пожилой господин, одетый несколько старомодно, сел возле кровати Терезы, обследовал ее в той мере, в какой это было необходимо, сделал распоряжения, дал рекомендации и на прощанье по-отечески рассеянно потрепал Терезу по щеке.

В тот первый день, да и следующие несколько дней Тереза была окружена такими уходом и заботой, которые не могла бы себе пожелать даже счастливая молодая роженица в благополучном доме своего супруга. Сама же фрау Неблинг после рождения ребенка прямо-таки преобразилась. Раньше такая молчаливая, теперь она болтала с Терезой как старинная приятельница, и, даже ни о чем не спрашивая, Тереза узнала многое о ее жизни, в том числе и о том, что она ангажирована одним опереточным театром на роли пожилых дам, но именно в эти недели она случайно не занята в спектаклях, что она трижды становилась матерью и что все ее дети живы, однако находятся на чужбине. Была ли она замужем, все ли ее дети от одного отца, об этом она ничего не сказала, так что и Терезе не пришло в голову рассказывать об отце ее собственного сына и о своем печальном любовном приключении. Если о материнстве и материнском счастье говорилось много, то о счастливой любви и любовных страданиях обеим женщинам почти нечего было сказать друг другу, словно они вообще не имели никакого отношения к материнским радостям и горестям. Доктор приходил еще несколько раз, и визиты его носили скорее дружеский характер. Оказалось, что вообще-то он был ветеринарным врачом и давнишним другом фрау Неблинг. Иногда рассказывал с суховатым юмором шутливые истории из своей практики, забавные случаи из жизни знаменитостей, а также двусмысленно острил, на что Тереза не обижалась. Ее часто посещала также молодая женщина, живущая в том же доме. То была бездетная супруга одного мелкого служащего, который целыми днями пропадал в своей конторе. Она сидела возле кровати Терезы и влажными глазами смотрела на мальчика, которого роженица прикладывала к груди.

Через неделю Тереза подумала, что пора, пожалуй, позаботиться о будущем, и тут выяснилось, что фрау Неблинг и в этом отношении оказалась весьма деятельной. В один прекрасный день к ним явилась пышнотелая, по-деревенски одетая женщина, которая объявила о своей готовности взять ребенка на свое попечение за относительно невысокую ежемесячную плату. Свою собственную дочку, восьмилетнюю, слегка косившую Агнессу, она захватила с собой, и румяные щеки девочки сразу внушили доверие к ее матери. Та сообщили, что частенько брала чужих детей на попечение Последний ребенок лишь совсем недавно покинул ее дом, поскольку родители обвенчались и взяли его к себе. Об этом она сказала с такой доброй улыбкой, словно считала чужую свадьбу благим предзнаменованием и для Терезы. И уже через несколько дней Тереза с ребенком на руках сидели рядом с фрау Неблинг в одноколке, которая везли их на вокзал. Вскоре после того, как они выехали из дому, на каком-то углу пешеход, переходя дорогу, бросил случайный взгляд на их коляску. Тереза из осторожности заранее села поглубже, чтобы спрятаться в тени откидного верха, однако огонек, мелькнувший во взгляде пешехода, показал ей, что он ее увидел и узнал, как и она его. То был Альфред, и первая встреча с ним после стольких лет и при таких обстоятельствах взволновала Терезу до глубины души. По счастливой случайности за секунду до этого фрау Неблинг взяла ребенка из ее рук. «Это был он», — пробормотала Тереза себе под нос и счастливо улыбнулась. Фрау Неблинг высунулась из коляски, посмотрела назад и обернулась к Терезе: «Молодой человек в серой шляпе?» Тереза кивнула. «Он все еще стоит там», — сказала фрау Неблинг со значением. И только тут Тереза сообразила, что фрау Неблинг наверняка сочла молодого человека в серой шляпе отцом ее ребенка. Тереза не стала ее разубеждать. Такое мнение было ей даже весьма кстати, и до самого вокзала она ехала, молча улыбаясь.

Поездка на «поезде-тихоходе» до места их назначения заняла меньше двух часов. Крестьянка, фрау Лейтнер, уже ожидала их на станции, и, миновав два ряда приветливых, еще не заселенных маленьких дач, они медленно прошли по деревне, а потом свернули на узенькую некрутую тропинку, которая привела их к утопающей в цветущих плодовых деревьях довольно солидной усадьбе, откуда, несмотря на небольшую высоту, открывался прекрасный вид. Деревня, представлявшая собой одновременно скромный дачный поселок, лежала внизу, железнодорожные рельсы убегали вдаль, а дорога через поле, петляя между холмами, ныряла в лес. Позади усадьбы тянулся луг вплоть до ближней каменоломни, заросшей по краю кустарником. В опрятной, чуть попахивающей затхлостью низкой комнате хозяйка усадьбы подала гостям молоко, хлеб и масло и сразу же принялась хлопотать вокруг младенца, одновременно объясняя во всех подробностях, как она собирается его кормить и обихаживать. Потом, оставив фрау Неблинг с ребенком, она показала Терезе дом, сад, курятник и амбар. Ее муж, долговязый и сутулый крестьянин с вислыми усами, пришел с поля, проронил лишь несколько слов, стеклянными глазами поглядел на ребенка, несколько раз кивнул, пожал Терезе руку и ушел. Восьмилетняя Агнесса, вернувшись из школы, обрадовалась, что в доме опять появился малыш, взяла его на руки, и все ее поведение показало, что и она уже прекрасно умеет обращаться с маленькими. А фрау Неблинг меж тем лежала на своем плаще под одиноко стоявшим в стороне от дома старым кленом, к стволу которого был прикреплен образок Девы Марии под стеклом и в рамке, окруженный венком из сухоцветов.

Часы летели незаметно, и, лишь когда приблизилась минута прощания, Тереза осознала, что ей придется расстаться со своим ребенком и что замечательный и при всех тревогах и заботах прекрасный период ее жизни раз и навсегда окончился. По дороге домой она не обменялась ни словом с фрау Неблинг, а войдя в свою комнату, где все напоминало ей о сыне, опечалилась так, будто вернулась с похорон.

Пробуждение на следующее утро было таким грустным, что ей больше всего захотелось тотчас снова поехать в Энцбах. Ей помешал лишь внезапно хлынувший ливень. На следующий день дождь опять лил как из ведра, прогремела гроза, и только на третий день ей удалось съездить к своему малышу. Весенний день был погожим, они сидели под открытым небом, оно было безоблачным, бледно-голубым и отражалось в глазах ребенка. Фрау Лейтнер долго беседовала с Терезой о всяких домашних и деревенских делах и об опыте, который она приобрела за долгие годы ухода за своими питомцами. Глава семьи на этот раз подольше посидел с ними, но оставался таким же молчаливым. Агнесса появилась лишь за обедом, сегодня она мало обращала внимания на ребенка и сразу опять умчалась. Тереза рассталась с малышом спокойнее и не с такой грустью, как в первый приезд.

Вечером того же дня Тереза сказала фрау Неблинг, что ей пора подыскивать новое место. Но оказалось, что та со свойственной ей предусмотрительностью уже и об этом позаботилась и приготовила некоторое количество подходящих адресов. На следующий день Тереза посетила несколько домов, к вечеру осталось лишь три, и она остановилась на том, где ее попечению поручалась лишь одна девочка семи лет. Отец ее был состоятельный коммерсант, мать — добродушная, слегка флегматичная женщина, сама девочка — послушная и хорошенькая, и Тереза сразу почувствовала себя в новом окружении необычайно спокойно. Она обговорила себе выходной в каждое второе воскресенье и один свободный вечер раз в две недели; до середины лета у нее не возникало никаких затруднений, пока в одно прекрасное июльское воскресенье мать девочки не попросила Терезу в этот день отказаться от выходного и выбрать себе любой будний день на следующей неделе. Но Тереза так безумно радовалась предстоящей встрече с малышом, что стала настаивать на своем праве чуть ли не грубо, что вообще-то было ей совсем не свойственно, и в конце концов добилась своего. Однако ей не оставалось ничего другого, как после истечения срока договора покинуть этот дом.

Она быстро нашла место воспитательницы в доме врача, где были две девочки и мальчик. Обе девочки, десяти и восьми лет, учились в школе, а учительница французского языка и учитель музыки давали им уроки дома. Мальчик шести лет был целиком предоставлен попечению Терезы. Дом был образцовый: благосостояние без излишеств, прекрасные отношения между супругами, все дети благонравные и воспитанные. И, несмотря на то что врач возвращался домой после очень напряженного рабочего дня, никогда не было слышно ни раздраженного, ни злобного слова, не бывало ни плохого настроения, ни тем более ссоры, с чем Тереза сталкивалась во многих других семьях.

Около середины августа ей удалось три дня провести с малышом. К несчастью, два из них были дождливые, и, пока она сидела несколько часов с хозяевами дома в душной комнате, ею начали овладевать скука и ощущение пустоты существования. Осознав это, она, словно гонимая нечистой совестью, вихрем помчалась к ребенку, который спокойно спал в своей колыбельке. В пасмурном свете дождливого дня его маленькое круглое личико показалось ей странно бледным, узким и чужим. Чуть ли не в испуге, она подышала на веки мальчика, и он скривил ротик, собираясь заплакать, а потом, увидев над собой знакомое лицо матери, заулыбался. Тереза, вновь просветлев, взяла ребенка на руки, стала его ласкать и тетешкать, плача от счастья. Фрау Лейтнер, растроганная этой картиной, пожелала ей много всяких благ и, главное, порядочного отца для мальчика. Но Тереза покачала головой и сказала, что у нее нет ни малейшего желания делить свое любимое дитя с кем бы то ни было. Мальчик принадлежал ей, и в будущем он должен принадлежать только ей одной.

После этих трех дней разлука показалась ей в три раза горше. И когда Тереза приехала в Земмеринг, где госпожа Реган с детьми поселились на лето, огорченное выражение ее лица не осталось не замеченным матерью ее воспитанников. В своей мягкой, приветливой манере, не задавая никаких вопросов, госпожа Реган выразила надежду, что Тереза на свежем горном воздухе вскоре вновь почувствует себя хорошо. Сделав вид, что растрогана, Тереза порывисто поцеловала ей руку, но сама тотчас решила ничем не выдавать своей тайны. Она и в самом деле пришла в себя быстрее, чем ей думалось, вернулись и здоровый цвет лица, и хорошее настроение, они совершали прогулки и даже далекие вылазки, и общение между отдыхающими было по-летнему непринужденным, так что Тереза перезнакомилась со всеми молодыми и пожилыми мужчинами, не дававшими себе труда скрывать свои симпатии и желания. Однако она оставалась равнодушной ко всем попыткам сближения и, когда уже в самом начале сентября вместе с семейством Реган вернулась в город, нимало не сожалела об этом и радовалась тому, что теперь вновь находилась поближе к сыну.

Те часы, которые она проводила в Энцбахе с перерывом от восьми до четырнадцати дней, опять приносили ей ничем не замутненное счастье. И то чувство пустоты и скуки, которое дождливым летним днем однажды овладело ею, больше ни разу не возвращалось к ней даже в самые пасмурные осенние дни. Она немного побаивалась поездок в Энцбах зимой, но потом была приятно удивлена. Оказалось, что нет ничего прекраснее, чем вид усадьбы, утопающей в снегу, когда с малышом на руках глядишь из хорошо натопленной комнаты сквозь запотевшие стекла на по-зимнему убеленный пейзаж с его спящими крестьянскими домиками и на крошечное станционное здание, от которого темные линии рельсов убегают в морозную даль. Потом пришли чудесные солнечные дни, когда она, удрав от городской дымки, радовалась не только простору и прозрачному воздуху, но и первому весеннему теплу и нежилась в солнечных лучах, сидя на скамье перед домом.

Потом пришла весна, и ей даже подумалось, что есть какая-то глубинная связь между развитием ее ребенка и пробуждением природы. Для Терезы первый день цветения вишен был тем днем, когда ее мальчик сделал несколько шагов от двери дома навстречу ей без всякой помощи. А день, когда в саду белой дачи «Добрый покой» на Банхофштрассе с розовых кустов сняли соломенное укрытие, был тем днем, когда у Франца прорезался второй зуб. И один из последних апрельских дней — ибо зима в тот год была долгая, — когда сады, леса и холмы Энцбаха встретили ее первыми зелеными побегами, был тем днем, когда ее мальчик впервые захлопал в ладоши, увидев в открытое окно, подле которого он стоял, поддерживаемый фрау Лейтнер, свою маму, спешившую к нему по лугу с небольшими пакетами в руках, — ведь всегда приходилось что-то привозить. А в тот июньский день, когда они рвали в саду первые вишни, малыш впервые произнес несколько связных слов.

Три следующих года прошли так размеренно, что позже в памяти Терезы они как бы слились воедино — одна весна с другой, лето с летом, осень с осенью, зима с зимой, хотя или, вернее, потому, что она вела своего рода двойную жизнь: одну как воспитательница в семействе Реган, другую как мать маленького мальчика, отданного в деревню на попечение крестьянской семьи. Когда она проводила день в Энцбахе, то еще по дороге туда все, что она оставляла в городе — супругов Реган и их детей, их дом, свою комнату, в которой жила, и весь город, — погружалось в какой-то зыбкий туман и становилось явью, лишь когда она сходила с поезда, а зачастую не раньше, чем открывала дверь в квартиру.

Но когда Тереза сидела за столом с семейством Реган, занималась с детьми или гуляла с ними, а также вечером, когда, устав после дневных трудов, могла наконец прилечь, то мысленным взором видела энцбахские просторы в летнем блеске или зимнем оцепенении и усадьбу на холме, то утопающую в зелени, то укрытую снежным покровом, клен с Девой Марией, обрамленной венком, на его стволе, супружескую пару Лейтнер на скамье перед домом или у печки в комнате с низким потолком — все это представало перед ней как нереальный, сказочный мир. И каждый раз ей казалось чудом, когда, поднявшись по пологой тропинке к усадьбе Лейтнеров, все, что она покинула несколько дней или недель назад, оказывалось на месте и она могла подержать на руках или на коленях своего мальчика, такого же, и в то же время раз от разу меняющегося. Иногда, если она на какое-то время закрывала глаза, а потом открывала, ей мерещилось, будто на руках у нее сидел совсем не тот ребенок, какого она себе представляла с закрытыми глазами.

Однако ей не всегда было так хорошо в Энцбахе, как мыслилось от тоски по мальчику. У Лейтнера случались плохие дни, да и жена его, большей частью приветливая и чересчур разговорчивая, иногда бывала такая мрачная, прямо-таки злобная, словно ее подменили, а если Тереза выказывала малейшие признаки недовольства, то набрасывалась на нее, кричала, что с ее сыном у нее столько хлопот, а она не видит ни благодарности, ни достойной оплаты. Даже после неоднократного повышения суммы на питание мальчика бывали недоразумения разного сорта. Один раз Терезе не сообщили о легком недомогании ребенка, в другой раз насчитали такие расходы на лекарства, которые явно не соответствовали истинным, и Терезе начинало казаться, что фрау Лейтнер отнюдь не так внимательна к ребенку, как надо бы. Случались и мелкие стычки на почве ревности не только между Терезой и фрау Лейтнер, но и между Терезой и маленькой Агнессой. И Тереза прямо в лицо им высказала свою обиду на то, что они обе так обласкивают ее сына, словно хотят его настроить против нее. Иногда причиной плохого настроения и непонимания друг друга бывала плохая погода. Сильно раздражало, что приходилось сидеть с мокрыми ногами в холодном или слишком жарко натопленном помещении, где пахло плохим табаком; табачный дым ел глаза и наверняка был вреден для ребенка. Не так уж редко Тереза ловила себя на мысли, что ехать в Энцбах было необязательно, и на самом деле пропускала одно-другое воскресенье. Зато в другие дни не могла найти себе места от тоски по малышу, и в этой тоске было так много страхов, что ночью ей снились дурные сны.

Но в целом это была все же прекрасная пора. И Тереза частенько думала о том, что все-таки ее положение лучше, чем у тех матерей, которые могли всегда оставаться с ребенком и не умели ценить это счастье, в то время как для нее, Терезы, свидание с ребенком всегда означало праздник, по крайней мере, его предвкушение.

В доме Реганов ей по-прежнему жилось очень хорошо. Глава семьи, трудолюбие которого имело оттенок самодовольства, постоянно был любезен, несмотря на свою перегруженность служебными обязанностями, госпожа Реган всегда держалась как хоть и весьма требовательная, но отнюдь не вздорная и в целом справедливая хозяйка дома, девочки были живые, но прилежные, послушные и привязанные к своей воспитательнице, мальчик был более тихий и очень музыкальный, так что в свои восемь лет вполне справлялся с партией фортепиано в квартетах Гайдна и Моцарта на семейных музыкальных вечерах. Тереза частенько играла с ним в четыре руки и в такие вечера получала свою скромную долю аплодисментов. В атмосфере труда, порядка и стабильности, которая ее здесь окружала, она стала больше, чем раньше, думать о собственном самообразовании и выкраивала время понемногу заниматься игрой на рояле и французским языком.

В этой упорядоченной жизни случались небольшие события, разнообразившие монотонные будни. Несколько раз в Вену приезжала фрау Фабиани, дабы лично вести переговоры с редакторами и издателями, и семейство Реган любезно настояло на том, чтобы пригласить матушку фройляйн Фабиани к обеду. По этому случаю фрау Фабиани держалась безупречно, прямо-таки изысканно, и упомянула также о сыне, студенте-медике, который, несмотря на свою молодость, уже начинает играть политическую роль в университете и недавно по случаю студенческого вечера произнес речь, вызвавшую много откликов.

После одного из таких визитов Тереза в центре города повстречала брата, с которым не виделась несколько месяцев, и они поговорили о матери. О ее последнем романе, печатающемся в одной из венских газет, Карл отозвался насмешливо-уничижительно. Тереза почему-то обиделась. Попрощались они холодно. На ближайшем углу Тереза обернулась, и ей бросилось в глаза, как сильно брат изменился в худшую сторону за эти годы. Одевался он, пожалуй, изысканнее, чем раньше, однако слегка согбенная шея, слишком длинные, плохо подстриженные и ниспадающие на воротник волосы, торопливая, почти подпрыгивающая походка придавали его фигуре что-то неблагородное, неуверенное, лакейское, к чему Тереза всегда испытывала отвращение.

Поначалу она несколько раз вспоминала, что надо бы навестить фрау Неблинг, и как-то вечером пошла в оперетту, билет на которую подарила ей сама актриса. Фрау Неблинг играла роль стареющей, похотливой, разодетой в пух и прах бабенки, пела скрипучим голосом, совершенно ей не свойственным, и вела себя на сцене так, что Терезе было за нее стыдно. Она даже содрогнулась при мысли, что один из сыновей фрау Неблинг может вернуться из-за границы и увидеть собственную мать в таком неприличном обличье — скачущую по сцене, не в меру нарумяненную, с порочными жестами и взглядами, ведь над ней смеются даже ее партнеры, как подметила Тереза.

Однажды на улице ей померещилось, будто навстречу идет Казимир Тобиш. Но она обозналась: между отцом ее ребенка и проходившим мимо господином почти не было сходства. Однако когда такие ошибки случились два-три раза подряд и всякий раз Тереза ощущала одинаковое мучительное возбуждение, то она поняла, что в глубине души просто боялась встречи с Казимиром Тобишем. Словно он, именно он не должен был ничего знать о ее нынешней жизни, в особенности же о существовании ребенка, его ребенка. А вот облик другого, кого она очень бы хотела увидеть, Альфреда, никогда не мерещился ей в случайном прохожем. Она точно знала, что он живет в том же городе, тем не менее судьба ни разу не предоставила им случая встретиться.

Летние месяцы с семейством Реган, хотя они и проводили их на разных горных курортах, странным образом позже слились для Терезы в одно лето, и мужчины помоложе или постарше, на лоне природы пытавшиеся сблизиться с ней, в ее воспоминаниях мало отличались друг от друга. Причина того, что никому из них эти попытки не удались, заключалась не столько в ее собственном сопротивлении, осторожности или холодности — поскольку в противоположность некоторым прежним и будущим периодам ее жизни в эти годы чувства ее точно спали мирным сном, — сколько в подчиненном положении, из-за которого вновь и вновь в самом начале срывалось продолжение едва зародившейся связи или завершение чуть дальше продвинувшейся. Так что иногда в ней шевелилась зависть к женщинам с более счастливой судьбой — к тем дамам, которые теплыми летними вечерами, когда воспитательница с детьми уже должны были вернуться в свои комнаты, могли прогуливаться по большой освещенной площади перед отелем столько, сколько им было угодно и с кем угодно, а также удаляться в темноту. Она видела и слышала, что, конечно, было для нее уже не ново, как женщины, матери, юные девушки обменивались с мужчинами многозначительными взглядами, вели двусмысленные разговоры, и знала, что за этим воспоследует. Сама госпожа Реган, хотя была все еще привлекательной, даже обворожительной женщиной, относилась к тем немногим, кто как бы вовсе не замечал окружающей атмосферы, благодаря чему и Тереза чувствовала себя тоже спокойной, огражденной, даже, может быть, защищенной.

Ничто не указывало на близящуюся перемену. Супруги Реган по-прежнему обращались с ней дружелюбно, даже сердечно, между Терезой и девочками, особенно старшей, возникло нечто вроде дружбы, а игра в четыре руки с одаренным мальчиком стала любимым занятием, как вдруг в июне, незадолго до отъезда за город, госпожа Реган пригласила ее в свою комнату и объявила — правда, немного смущенно, но все же вполне владея собой и довольно холодно, — что они решили взять в дом гувернантку-француженку и потому, естественно, к большому их сожалению, вынуждены отказать ей, Терезе, в месте. Конечно, никакой срочности нет, у нее есть недели или месяцы, пока она не найдет себе подходящего места, а что касается ближайшего времени, то Терезе предоставляется право самой решить, поедет ли она с ними в Доломитовые Альпы или же — что ей в этих обстоятельствах, вероятно, будет приятнее — захочет устроить себе настоящие каникулы.

Тереза стояла белая как мел. Пораженная в самое сердце, она, однако, тут же объявила, ничем не выдавая своего волнения, что не воспользуется любезностью госпожи Реган и хочет покинуть дом, если это возможно, еще до истечения полагающихся двух недель.

Ей самой было странно, что пережитое потрясение оказалось недолгим, что она уже спустя час почувствовала некоторое удовлетворение, если не настоящую радость от предстоящей перемены в ее жизни. И вскоре призналась самой себе, что отнюдь не была в этом доме так счастлива, как ей иногда хотелось верить, и в случайном разговоре с фройляйн Штайнбауэр, воспитательницей в доме друзей семьи Реган — пожилой и озлобленной старой девой, — произошедшем в эти же дни, легко дала себя убедить, что ее просто использовали и выставили на улицу и что такова судьба всех женщин их сословия. Ровная вежливость госпожи Реган казалась ей теперь смесью безволия и лживости, а самодовольная и высокомерная суть известного доктора, как она теперь поняла, всегда была противна ее душе, их сын, хотя и весьма одаренный музыкально, был умственно отсталым ребенком, обе дочери, хотя им нельзя отказать в прилежании, были весьма посредственными детьми, младшая уже слегка испорчена, а старшая не лишена коварства. И что госпожа Реган давно уже посвятила девочек в предстоящие перемены в их жизни, в этом вряд ли могут быть какие-либо сомнения. Везде ложь и вероломство.

Тереза покинула дом с горечью в сердце и поклялась себе никогда больше не ступать на его порог.

Следующие недели Тереза провела в Энцбахе со своим мальчиком. Деревенская жизнь успокоила ее и поначалу так пришлась ей по сердцу, что она решила покуда давать уроки детям дачников, а позже, может быть, вообще остаться жить в этом поселке. На этот раз у нее было такое чувство, что она сможет общаться с простыми и большей частью дружелюбно настроенными к ней людьми гораздо лучше, чем с горожанами, чьих детей она должна была воспитывать и которые потом выставляли ее за порог.