Тереза

И тем не менее ясным летним утром Тереза вдруг отправилась к матери, словно это решение пришло к ней во сне. Туда погнала ее не тоска, не ощущение давно забытого дочернего долга, а тот простой факт, что она не знала больше никого, кто бы мог дать ей взаймы денег на несколько недель отдыха за городом. Ибо желание уехать из города хотя бы ненадолго, сбежать на природу настолько сильно овладело ею, словно от его исполнения зависело ее здоровье и даже жизнь. Сельская местность, покой, отдых с некоторых пор представлялись ей как подписи под одной и той же картинкой — тем лугом в Энцбахе, где она много-много лет назад играла с маленьким мальчиком, который тогда был ее ребенком.

Мать жила в уродливом пятиэтажном доходном доме на главной улице венского района Хернальс, снимая убогую комнатку с одним окном у вдовы чиновника. Терезе было неизвестно, потеряла ли мать на неудачной спекуляции деньги, в большом количестве заработанные ею в течение нескольких лет, или же по глупости раздарила их кому попало, а возможно, вела столь жалкую жизнь просто из-за болезненной скупости. И все же как ни мала была в связи с этим вероятность получения у нее ссуды, но — может, из-за одержимости Терезы своим желанием отдохнуть, может, из-за радости, испытанной матерью по поводу ее неожиданного визита, а может, всего лишь из-за почти суеверной твердости, с какой Тереза изложила свою просьбу, — но мать почти без колебаний объявила о готовности дать Терезе сто пятьдесят гульденов, правда, под долговое обязательство вернуть эту сумму не позднее первого ноября и выплачивать по два процента от нее ежемесячно в случае несоблюдения срока. Впрочем, она даже не спросила дочь, для чего той понадобилась такая сумма, вообще не спросила ничего, что касалось Терезы, только беспрерывно болтала о повседневных хозяйственных делах, с них перешла на пустейшие сплетни о соседях, потом вдруг стала показывать дочери рукопись своего нового романа — сотни густо исписанных страниц, хранившихся в ящике кухонного стола, рассеянно и туманно ответила на вопрос Терезы о семействе брата, поздоровалась через открытое окно с какой-то соседкой в доме напротив, поливавшей цветы на своем подоконнике, и позволила дочери уйти, не сделав попытки удержать ее хотя бы ненадолго и не предложив приезжать еще.

Уже на следующее утро Тереза поехала в Энцбах. Прошло шесть лет с ее последнего визита туда. После смерти старого Лейтнера его вдова вышла замуж и перебралась в соседнюю деревню. Тереза сначала думала остановиться в одном из крестьянских домов, но, опасаясь более близкого общения с местными жителями, знакомыми с ней по прежним временам, предпочла поселиться в чрезвычайно скромной гостинице.

Во время небольшой прогулки по хорошо известной ей местности, по ее лугам и полям, направляясь к близкому лесочку, она повстречала нескольких знакомых ей с давних пор жителей деревни, но никто из них, по-видимому, ее не узнал. Она была совершенно одна, как ей того и хотелось, но чувство благодати, которое она надеялась ощутить, никак не появлялось. Сильно устав, она вернулась в свою гостиничку. Хозяин узнал ее, когда она сидела за обедом, и даже спросил ее о Франце. До такой степени спокойно, что сама втайне содрогнулась, она поведала ему, что ее сын нашел в Вене хорошую работу.

Во второй половине дня Тереза не выходила из своей комнаты, снаружи дрожал и переливался горячий летний воздух, и сквозь жалюзи солнце рисовало на стене комнаты ослепительные узкие полосы. В полудреме она лежала на жесткой неудобной кровати, в комнате жужжали мухи, снаружи доносились близкие и далекие голоса, разные шумы то ли с улицы, то ли с далеких полей врывались в ее сон. Только в сумерках Тереза поднялась и вновь вышла на воздух. Она прошла мимо дома, в котором Франц жил ребенком и который теперь перешел к другим владельцам. Он был ей чужой, точно никогда ничего для нее не значил. По лугу перед домом стлался легкий туман, словно предвещая близкую осень. Неизменная и неподвижная, как всегда обрамленная венком из сухих цветов, сквозь стекло с той же самой трещинкой смотрела на нее Дева Мария из-под кроны старого клена. С холма она спустилась к шоссе, вдоль которого ютились скромные дачи. Там и тут на верандах при свете висячих ламп сидели дачники — супружеские пары с детьми, точно так же, как сидели всегда. Другие родители, другие дети — и все-таки для нее те же самые, поскольку их лица скрывала полутьма. Наверху, по насыпи железной дороги, только что промчался экспресс, с непостижимой быстротой его грохот и гул умолк где-то вдали, и Тереза, идущая в темноте, почувствовала тяжкую печаль.

Потом она сидела в столовой гостиницы за ужином, а поскольку не ощущала никакой охоты подниматься в свою душную комнатенку, которая еще не успела проветриться, то долго сидела внизу и, сняв с крючка газеты, читала «Bauemboten von Niederösterreich», «Leipziger Illustrierte», «Forstund Jagdzeitung», пока не устала окончательно, и спала потом всю ночь крепко и без сновидений, так как выпила вопреки своим привычкам две кружки пива.

В следующие дни Тереза вновь обрела прежнюю способность радоваться летнему воздуху, тишине и запаху сена. Она лежала на опушке леса, вытянувшись во весь рост на траве, иногда вспоминая о маленьком Франце, словно о давно умершем ребенке, и ощущая легкую, почти благостную тоску по Тильде. Эта тоска, как ей казалось, была теперь лучшей частью ее жизни и поднимала ее на такие высоты, где в обычное время она чувствовала себя неуютно, и в ней медленно возрождалось ее давнишнее желание — спокойно дожить свою жизнь за городом, среди зелени, как можно дальше от людей. Это старость, подумалось ей, она ясно увидела слово «старость», и поскольку оно как бы смотрело ей в глаза, то она улыбнулась ему немного печально. Старость? Уже?

Усталость ее мало-помалу прошла, щеки порозовели, и в зеркале она показалась себе значительно помолодевшей по сравнению с тем, что было несколько недель назад. В ней вновь проснулись неясные надежды: то ей приходило в голову, что можно было бы напомнить Альфреду о себе, то она вспоминала, что господин Вольшайн скоро должен вернуться и ей хотелось бы разузнать у него о Тильде, от которой она все еще не получила ни строчки.

Вспомнила она и о своей работе, и у нее появилось слабое желание деятельности. Последние дни отдыха, которые Тереза себе позволила, она провела в нетерпении и даже тревоге, и когда внезапно пошли дожди, то сократила свое пребывание в Энцбахе и приехала в город несколько раньше того срока, который сама себе назначила.

Постепенно она нашла учениц, группу тоже удалось набрать, и, отдохнувшая и бодрая, Тереза приступила к преподавательской деятельности, по крайней мере, без всякого насилия над собой. Как обычно, она относилась ко всем ученицам с одинаковой, слегка равнодушной приветливостью, и, хотя та или другая девочка внушала ей больше симпатии, чем остальные, такой, как Тильда, среди них не было.

Как-то под вечер она встретила в центре города элегантно одетого пожилого господина в черном котелке, слегка сдвинутом набок, в котором она, только когда столкнулась с ним лицом к лицу, узнала господина Вольшайна. Тереза просияла, словно ей выпало небывалое счастье, он тоже был явно обрадован и крепко пожал ей руку.

— Отчего вас совсем не видно, милая фройляйн? Я бы давно вам написал, но, к сожалению, не знаю вашего адреса.

Ну, подумала Тереза, его-то уж можно было легко узнать. Однако не сказала этого вслух и только спросила:

— Как дела у Тильды?

Да какие могут у нее быть дела? Опять прошло недели две или больше, в течение которых господин Вольшайн не получил от нее ни строчки. Впрочем, ничего удивительного, ибо свадебное путешествие молодоженов — как, и этого фройляйн Фабиани не знала? — превратилось в кругосветное путешествие. И сейчас они находятся, кажется, где-то далеко в море и раньше весны не вернутся.

— А вы, фройляйн Фабиани, в самом деле еще не получили никакой весточки от Тильды?

И поскольку Тереза почти смущенно покачала головой, он пожал плечами:

— Да, так уж она устроена, моя девочка, и при этом — можете мне поверить — к вам, фройляйн Фабиани, она испытывала совершенно особую склонность.

И он продолжал говорить о своей любимой дочери, которую надо принимать такой, какая она есть, о своем мрачном, пустом, огромном доме, о своих скучнейших партиях в вист в местном клубе и об уготованной ему печальной судьбе: после многих лет семейной жизни с женой и дочерью в один прекрасный день нежданно-негаданно стать кем-то вроде старого холостяка, как будто десять лет счастливого брака и несколько лет несчастливого, как будто вся эта жизнь с женой и дочерью вообще была лишь сном.

Тереза удивилась тому, что господин Вольшайн говорил с ней так откровенно, прямо-таки по-дружески, и догадывалась, что он просто обрадовался возможности излить перед кем-то душу. Но вдруг он со вздохом взглянул на часы и сказал, что сегодня идет со старым знакомым в театр, причем, надо признаться, на оперетту, а не на какую-то классику, потому как ему до зарезу нужно рассеяться и повеселиться. Не ходит ли фройляйн Фабиани тоже время от времени в театр? Тереза покачала головой: после того вечера в Опере у нее не было больше возможности и времени. Дает ли она все еще так много и — он немного помедлил — и так плохо оплачиваемых уроков? Она, улыбнувшись, пожала плечами и поняла, что у него с языка готовы были сорваться и другие вопросы, от которых он покамест предпочел воздержаться. И распрощался он с ней с излишней поспешностью, бросив на ходу сердечное, однако ни к чему не обязывающее «до свидания!». Продолжив свой путь, она почувствовала, что Вольшайн остановился и глядит ей вслед.

Однако утром следующего воскресенья почта доставила ей срочное письмо с билетом в театр, к которому была приложена визитная карточка: «Зигмунд Вольшайн, торговля кожаными и галантерейными изделиями, основана в 1804 году». Чего-то в этом роде она и в самом деле ожидала, только манера приглашения не совсем понравилась ей, и тем не менее она отправилась в театр. Свет в зале уже погасили, когда появился господин Вольшайн, сел в кресло рядом с ней и сунул ей в руку пакетик с леденцами. Она кивнула в знак благодарности, но больше не позволила себе отвлекаться от сцены. Ласкающие слух танцевальные мелодии ей нравились, шутливый текст забавлял; она сама чувствовала, что ее щеки постепенно порозовели, черты лица разгладились и что она по ходу спектакля становилась и моложе и привлекательнее. В антрактах господин Вольшайн вел себя весьма галантно, однако немного скованно, а когда спектакль кончился, при выходе из зала и в гардеробе хоть и держался рядом, но не так, как если б был ее спутником, а так, словно случайно встретился с ней в театре.

Был чудесный ясный осенний вечер, ей хотелось пройтись пешком, он проводил ее до самого дома и только тут заговорил о Тильде, от которой по-прежнему не было никаких известий. Его приглашение поужинать вместе она отклонила, он не стал настаивать и у дверей ее дома вежливо попрощался.

Но не успела кончиться эта неделя, как господин Вольшайн вновь пригласил Терезу, в этот раз на современный скетч в Народном театре. После спектакля они болтали в уютном уголке гостиничного ресторана за бутылкой вина куда непринужденнее и оживленнее, чем в прошлый раз. Он — намеками о последних тяжелых годах своего брака, она — о некоторых мрачных сторонах своей жизни, не вдаваясь, впрочем, в подробности, и тем не менее при прощании оба чувствовали, что сегодня стали намного ближе друг другу.

На следующий день он прислал ей с букетом роз записку с просьбой составить ему в следующее воскресенье компанию, как тогда с Тильдой, и отправиться вместе с ним в Венский Лес на прогулку. Падал легкий снежок, первый этой зимой, она шагала с ним по той же дороге, по которой они шли в тот весенний день вместе с Тильдой. Вольшайн принес три почтовые открытки от Тильды, пришедшие не далее как вчера. На одной из них стояло в постскриптуме: «Не захочешь ли ты повидаться с фройляйн Фабиани? Она живет на Вагнерштрассе, 74, третий этаж. Передай от меня привет, я скоро напишу ей подробнее». Во время этой прогулки она впервые рассказала господину Вольшайну о своем сыне, уехавшем в Америку год назад, о котором с тех пор ни слуху ни духу.

Потом они еще несколько раз ходили в театр и рестораны, и господин Вольшайн узнал от Терезы куда больше, несмотря на все недомолвки и вымыслы, которые она позволяла себе и которые он принимал на веру. Сам он продолжал много говорить о своей супруге, и, к удивлению Терезы, всегда в духе величайшего уважения, чтобы не сказать поклонения, как об особенном существе, которое нельзя мерить теми же мерками, что других людей. Терезе показалось, что Вольшайн и Тильду-то любит, собственно, прежде всего как дочь этой потерянной для него женщины, с которой у нее, по-видимому, есть много общих черт. И поняла, что сама она испытывала к девочке настоящую, порожденную самой Тильдой, более непосредственную любовь.

В последовавшие недели между Вольшайном и Терезой мало что изменилось. Они ходили вместе в театры и рестораны, он по-прежнему посылал ей цветы и пирожные, а под конец к ней прибыла целая корзина с консервами, тропическими фруктами и вином, за что он получил от нее выговор, правда не слишком строгий. В начале декабря, когда выдались подряд два выходных дня, он пригласил ее на загородную прогулку в маленькую деревушку у подножия Земмеринга. Она была убеждена, что, несмотря на его всегдашнюю сдержанность, он связывал с этой прогулкой вполне определенные намерения, и сразу же решила, что ничего такого не допустит. Во время поездки он немного неловко позволял себе некоторые вольности, против чего она не стала возражать. Ее успокоило и одновременно разочаровало то обстоятельство, что их комнаты в гостинице были расположены не рядом. Тем не менее она не заперла свою комнату и на следующее утро проснулась, великолепно выспавшись и в таком же одиночестве, в каком отходила ко сну. Какая деликатность, подумалось ей. Но, одеваясь перед большим зеркалом, она внимательно посмотрела на себя и решила, что причина его сдержанности в другом. Просто она была уже недостаточно красива, чтобы возбудить мужчину. Тело хоть и сохранило моложавые формы, но лицо ее постарело и стало печальным. Да и могло ли быть иначе? Она слишком много пережила, слишком много страдала, она была матерью, одинокой матерью почти взрослого сына, и уже давно ни один мужчина ее не вожделел. А сама она, разве она испытывала влечение к этому заурядному господину в годах? Просто он был отцом одной из ее учениц, ради дочери отнесся с некоторой приязнью к ее учительнице и по доброте сердечной прихватил с собой на два дня, чтобы она отдохнула с ним на чистом зимнем воздухе. Только ее испорченное воображение, сказала она себе, могло предположить любовную интрижку, к которой она даже и не стремилась.

Облачившись в туристический костюм, она вновь показалась себе свежее и моложе, почти привлекательной. После завтрака в гостиничном номере, где высокая кафельная печка, потрескивая, распространяла приятное тепло, пахнувшее кедровой сосной, они проехались в открытых санях меж сосен и елей по узкой долине, в полдень посидели на воздухе посреди заснеженной ровной площадки, освещенной таким ярким солнцем, что Тереза сняла куртку, а господин Вольшайн короткую шубу и остался в одной рубашке и охотничьей шляпе с тирольской кисточкой, так что вид у него при подкрученных кверху, черных и мокрых от снега усах был довольно комичный.

На обратном пути быстро похолодало, поэтому они были рады вновь оказаться в приятной и теплой гостинице и поужинать в номере Терезы, где было уютнее, чем внизу в зале ресторана. На следующее утро они ехали в Вену уже как влюбленные, наконец-то нашедшие друг друга.

Словно почуяв в неведомой дали изменения, наступившие в жизни матери, Франц неожиданно появился на пороге квартиры как раз в тот момент, когда Тереза опять получила корзину с разнообразной едой. В зимней куртке он выглядел вполне прилично, даже почти достойно, несмотря на потертый бархатный воротник. Однако когда он скинул куртку и под заляпанным пятнами смокингом обнаружилась тоже весьма несвежая манишка, это благоприятное впечатление вмиг исчезло. «Чем обязана удовольствию видеть тебя?» — ледяным тоном спросила мать.

Франц опять потерял работу и не имел крыши над головой. Из комнатенки, в которой он прожил несколько недель, его выставили. В Вену он вернулся уже пару месяцев назад.

— Что ни говори, — заметил он едко, — даже если у тебя нет родного отца, родной город у тебя все-таки есть.

И добавил, что только из деликатности все это время не появлялся у матери. Не согласится ли она в награду за это приютить его на два-три дня?

Тереза наотрез отказала. Из корзинки, которую ей подарили к дню святого Николая ее ученицы, он может взять себе что захочет. И десять гульденов она ему тоже даст. Но постоялого двора она не держит. И кончено. Он распихал по карманам несколько консервных банок, сунул одну бутылку под мышку и повернулся к двери. Каблуки его ботинок были стоптаны, шея тонкая, уши оттопырены, спина как-то странно изогнута.

— Ну, торопиться-то незачем, — остановила его Тереза, вдруг почувствовав жалость. — Присядь-ка вот здесь и… расскажи о себе.

Он обернулся и рассмеялся:

— После такого приема — и не подумаю!

Нажав на ручку двери, он распахнул ее и захлопнул с такой силой, что грохот разнесся по всему дому.

Об этом визите она ничего не сказала господину Вольшайну. Но когда он зашел за ней вечером спустя неделю и застал ее бледной, взволнованной, с покрасневшими от слез глазами, она не смогла утаить от него, что Франц только что был тут, второй раз за восемь дней, и требовал денег. У нее не хватило мужества ему отказать. И заодно призналась господину Вольшайну, что Франц так и не уехал в Америку, он здесь, в Вене, занимается темными делишками, о которых она толком ничего не знает, да и не хочет знать. И поскольку язык у нее как-то сам собой развязался, она рассказала подробнее и откровеннее, чем когда-либо раньше, обо всем, чего она натерпелась от сына. Вначале — она это ясно почувствовала — Вольшайн был довольно неприятно задет. Но чем дольше он слушал, тем больше просыпалась в нем жалость. Под конец он заявил, что не может безучастно смотреть на ее бедственную и горестную жизнь, он просто-напросто сгорает от стыда, живя без забот и в полном достатке, в то время как она иногда — о, он это ясно видит — страдает от нехватки самого необходимого.

Тереза возражала. И категорически не хотела слышать о том, чтобы принимать от него небольшую ежемесячную сумму. Она вполне прилично зарабатывает и гордится тем — вероятно, большего и нечем, — что всю жизнь могла своим трудом содержать себя, а в течение долгого времени и сына.

Но когда через несколько дней он стал настаивать на том, чтобы она разрешила ему хотя бы обновить и пополнить ее гардероб, она уже почти не возражала. А потом была вынуждена из-за простуды с высокой температурой целую неделю пролежать в постели, и ей пришлось все же примириться с тем, что он расплатился с доктором и аптекарем, взял на себя расходы по улучшенному питанию во время болезни, а в конце концов возместил и ущерб, понесенный ею из-за пропущенных занятий. Кроме того, он настоял на том, чтобы она после болезни поберегла себя, и ей не оставалось ничего иного, как с благодарностью принять его помощь.

Январь принес чудесный сюрприз: внезапно приехала Тильда, еще до того, как отец узнал, что молодожены приплыли в Европу. Тереза услышала эту новость от Вольшайна, который по телефону — им она тоже была обязана его доброте — извинился за то, что в связи с приездом Тильды не сможет нынче вечером заехать за ней, как было условлено. Он говорил так торопливо, смущенно, чуть ли не виновато, что Тереза вообще не стала задавать никаких вопросов. Положив трубку, она ощутила не столько радость, сколько некоторую робость и подавленность. Она чувствовала себя обиженной, даже преданной, причем вдвойне преданной — во-первых, Тильдой, так ни разу и не написавшей и даже больше не посылавшей ей привета в редких письмах к отцу; и, во-вторых, Вольшайном, для которого она — о, Тереза прекрасно это почувствовала — сразу, как только вернулась Тильда, стала посторонним, чтобы не сказать ненужным человеком. Весь следующий день — как все же правильно она предчувствовала — он не подавал признаков жизни, а на третий день около полудня внезапно явился лично и конечно же не вовремя, потому что она его не ждала и после только что перенесенной болезни еще не совсем оправилась. В сером фланелевом домашнем платье с кое-как прибранными волосами у нее был совсем не такой вид, в каком она обычно ему показывалась. Но он, по всей вероятности, ничего этого не заметил, был рассеян и возбужден и первым делом сообщил ей, что Тильда самым настойчивым образом расспрашивала его о ней и будет чрезвычайно рада, если Тереза завтра, в воскресенье, отобедает с ними. Но Тереза не обрадовалась его словам. Она внезапно поняла всю двусмысленность своего положения. То, что она была матерью внебрачного ребенка и достаточно часто связывала свою жизнь с сомнительными субъектами, — все это ничего не значило по сравнению с тем, что она стала содержанкой Тильдиного отца. И она промолчала. Однако Вольшайн понял, что происходило в ее душе, и постарался утешить ее, приласкав. Поначалу она оставалась холодной, чуть ли не окаменевшей. Но постепенно до ее сознания дошло — какое все-таки счастье, что Тильда здесь, что она завтра увидит ее. И, прося при прощании передать привет своей любимой девочке, настолько уже овладела собой, что, ощущая некоторое превосходство над Вольшайном, смогла шутливо наказать ему: «Тебе вовсе не обязательно рассказывать ей, что был у меня, ты ведь мог и случайно меня встретить». Однако он, уже в шубе, со шляпой и тростью в руке, возразил серьезно и с достоинством: «Само собой разумеется, я уже сказал ей, что мы с тобой часто видимся, что мы… стали весьма близкими друзьями».

Тильда встретила Терезу так непринужденно, словно только вчера с ней рассталась, тем более что внешне она почти не изменилась, была так же похожа на девочку и хрупка, как прежде, только немного побледнела. Тильда в свою очередь нашла, что Тереза стала лучше выглядеть, прямо-таки помолодела, потом мельком спросила о некоторых соученицах и, не дослушав Терезиных ответов, передала привет от своего супруга.

— А он разве не приехал? — наивно спросила Тереза, словно была обязана показать свою неосведомленность.

— О нет, — ответила Тильда, — это было бы совсем некстати. — И, слегка зардевшись, добавила: — Ведь так хочется опять почувствовать себя ребенком, когда приезжаешь на несколько дней… — И добавила, словно в кавычках: — В отцовский дом.

— Да что вы — всего на несколько дней?

— Конечно, ведь это лишь короткая отлучка. Господин Веркаде, — так она назвала своего супруга, что Тереза отметила про себя не без удовольствия, — никак не хотел меня отпускать. Ну, я поставила его перед fait accompli[6], купила билет в бюро путешествий, собрала вещи и сказала: «Сегодня вечером в восемь тридцать уходит мой поезд».

— Вы очень скучали по дому?

Тильда покачала головой:

— Если бы очень скучала, тогда, вероятно, вообще не приехала бы.

И в ответ на чуть удивленный взгляд Терезы с улыбкой пояснила:

— Тогда я попыталась бы с этим совладать. Что бы с нами стало, начни мы тосковать по любому поводу. Нет, я не особенно скучала. Но теперь страшно рада, что я здесь. Кстати, чтобы не забыть…

Она протянула Терезе перевязанный лентой пакетик, лежавший на диване. Когда Тереза его открыла и вынула большую плитку голландского шоколада и полдюжины вышитых носовых платочков из тончайшего шелка, в комнату вошли господин Вольшайн с сестрой. Пока тетя обнимала Тильду, Тереза и Вольшайн непринужденно поздоровались, обменявшись понимающим ласковым взглядом.

Больше гостей не было, обед прошел совсем как в прежние времена, спокойно и тепло. И если бы Тильда не рассказывала много интересного о своем путешествии и о своей новой родине, то можно было бы подумать — господин Вольшайн не мог этого не отметить, — что она вообще никуда не уезжала. Однако больше, чем о красотах природы и городах, которые она повидала, больше, чем о доме с огромными цельными стеклами в окнах и множеством цветов, в котором она жила, она говорила о часах, которые провела наедине с небом и морем, лежа на палубе судна. И хотя она, верная своей натуре, превозносила в первую очередь эти драгоценные для нее часы одиночества, Тереза чувствовала, что эти одинокие часы, когда девушка предавалась мечтам, были для Тильды главным и самым глубоким переживанием ее путешествия, куда более значительным, чем посещение южноамериканского поместья, о котором она рассказывала, чем вечерний вид с холмов вокруг Рио-де-Жанейро на бухту, горящую ста тысячами огней, даже чем танец с молодым французским астрономом, который на том же судне направлялся в Южную Америку, чтобы наблюдать затмение Солнца. Вскоре после обеда Тереза откланялась в слабой надежде, что Тильда станет уговаривать ее остаться. Однако та и не подумала. Она вообще избегала говорить о планах на ближайшие дни и ограничилась сердечной, но ни к чему не обязывающей репликой:

— Надеюсь, мы с вами еще увидимся до моего отъезда, фройляйн.

— Надеюсь, — робко повторила за ней Тереза и добавила: — Пожалуйста, передайте от меня привет господину Веркаде.

И, держа в руке пакетик с шоколадом и платочками, попрощалась и медленно спустилась по лестнице — бывшая учительница, которой замужняя ученица привезла что-то в подарок, потому что так полагается.

Дома она провела очень грустный вечер, за ним последовали два не менее грустных дня, когда ни от господина Вольшайна, ни от Тильды не было никаких известий, и недобрые мысли появились у нее в голове.

Однако на третий день, уже рано утром, господин Вольшайн явился лично. Он приехал прямо с вокзала, куда проводил Тильду, неожиданно уехавшую раньше, чем она полагала, в связи со срочной телеграммой ее супруга. Ах, милая Тильда, она считает себя самостоятельнее и сильнее, чем она есть. Как торопливо и взволнованно она вскрывала депешу, как потом нахмурила лоб и коротко рассмеялась и как сильно залилась краской — от злости или от радости, было трудно понять. Во всяком случае, она опять сидела в экспрессе, увозившем ее в Голландию, в объятия нетерпеливого супруга. Тильда очень сожалела, что не увиделась с фройляйн Фабиани еще раз, и передает ей самые искренние приветы. А теперь он хочет еще кое-что ей рассказать, очень приятное и радостное. И Вольшайн спросил Терезу, не может ли она догадаться, что именно? Он взял ее за подбородок и поцеловал в кончик носа, словно маленькую девочку, как, к неудовольствию Терезы, имел обыкновение делать, находясь в хорошем настроении.

Тереза, к сожалению, не могла догадаться, что это была за радость. Может, все-таки?.. А вдруг приглашение? Приглашение в Голландию на Троицу? Или на лето, на виллу в Зандворте? Нет, все не то. По крайней мере, в этом году такое приглашение не планируется. Так что же? Она как-то не слишком сильна в отгадывании загадок, пусть уж он будет добр сообщить, чему она должна обрадоваться.

Тильда вчера за столом сказала фразу, которую, в сущности, от нее можно было ожидать, только все это получилось очень уж неожиданно. «Знаешь, отец, — сказала она, — почему бы тебе, собственно говоря, на ней не жениться?» — «На ком это?» Господин Вольшайн рассмеялся: уж не считает ли его Тереза каким-то донжуаном, который выбирает среди множества дам? Нет, Тильда имела в виду несомненно только фройляйн Терезу Фабиани: «Почему бы тебе, собственно говоря, на ней не жениться?» Тильда просто не могла взять в толк, почему он, Вольшайн, не берет Терезу в жены. Видимо, эта маленькая умная дама сразу поняла, какие у них отношения, она уверяла, что догадалась по тому, как он писал в письмах имя Терезы. Да, в графологии она тоже разбирается. И еще она добавила: «Это был бы очень разумный поступок с твоей стороны. Я благословляю вас». Ну, что скажете на это, фройляйн Тереза?

Тереза улыбнулась, но ее улыбка была отнюдь не радостной. А господин Вольшайн удивился, что не получил никакого ответа. И чуть ли не больше него удивилась сама Тереза. Ибо то, что бурлило в ее сердце, было не радостью и уж конечно не ощущением счастья. Скорее то было беспокойство, если не тревога, то был страх перед большими изменениями, которые такое событие вызовет в ее жизни и к которым она — немолодая, привыкшая к самостоятельности фройляйн — не сумеет легко примениться. А может, то была боязнь оказаться привязанной на всю оставшуюся жизнь к этому мужчине, которому она хоть и симпатизирует, но любовь которого ей, в сущности, безразлична, временами неприятна и большей частью смехотворна? А может, она испытывала и страх перед неприятностями, которые в связи с ее замужеством вполне способен причинить ей сын и с которыми Вольшайн вряд ли справится или даже постарается так или иначе отыграться на ней?

— Почему ты молчишь? — наконец обиженно спросил Вольшайн.

Тут Тереза взяла его руку в свои. Быстро просияв, поначалу сомневающимся, но потом даже шутливым тоном она спросила:

— Неужели ты полагаешь, что я гожусь тебе в жены?

Вольшайн, сразу успокоившись, в ответ довольно неуклюже прижал ее к себе, чему она обычно сопротивлялась, однако на этот раз покорилась, чтобы не портить настроения и, вероятно, чего-то большего, чем просто настроения. Он выразил желание, чтобы она уже в ближайшие дни стала поменьше давать уроков. Однако поначалу Тереза и слышать об этом не хотела и даже заявила, что, и выйдя замуж, ни в коем случае не собирается прекращать свою работу, поскольку она доставляет ей удовольствие, а иногда и радость.

Тем не менее когда ей спустя несколько дней случайно предложили взять еще один урок, она отказалась, а в другой семье сократила число занятий в неделю с шести до трех, что Вольшайн расценил чуть ли не как любезность с ее стороны.

В эти же дни от Франца пришло письмо, в котором он напрямую требовал денег. В нем был назван и адрес, по которому следовало немедленно выслать сто гульденов. Тереза не могла и не хотела скрывать этот факт от жениха еще и потому, что после платы за квартиру — а срок уже подходил — таких денег у нее просто не оказалось бы. Вольшайн без лишних слов дал ей требуемую Францем сумму и воспользовался случаем, чтобы высказать, по-видимому, уже давно обдуманное им намерение: он был готов оплатить Францу его переезд в Америку, и более того — поскольку, имея дело с таким человеком, нельзя пренебрегать мерами предосторожности — послать его в Гамбург в сопровождении доверенного лица, дабы тот, снабдив его билетом, там же посадил на судно. Однако Тереза, вместо того чтобы принять предложение Вольшайна как наилучшее решение и с благодарностью на него согласиться, высказала свои сомнения и возражения. И чем дольше Вольшайн старался убедить ее, приводя убедительные доводы, тем упорнее стояла она на своем: мысль о том, чтобы между ней и сыном лежал целый океан, для нее совершенно невыносима. В особенности теперь, когда ее собственные жизненные обстоятельства меняются к лучшему, такой поступок по отношению к ее несчастному сыну представляется ей бессердечным или даже греховным, за что Небо непременно покарает ее.

Вольшайн возражал. Как обычно бывает в таких случаях, каждый из них неистово отстаивал свое мнение, и спор разгорался все сильнее и сильнее; Вольшайн мрачно шагал из угла в угол, наконец Тереза разрыдалась, оба поняли, что зашли слишком далеко, а кроме того, Тереза осознала, что ей явно не хватает здравого смысла. Их отношения еще не успели достичь такой степени, чтобы закончить этот первый серьезный спор сценой нежности.

И когда Вольшайн спустя несколько дней отправился в небольшую деловую поездку, о которой до того не упоминал, Тереза подумала: не исключено, что эта разлука должна подготовить окончательный разрыв, и довольно крупная сумма денег, которую он оставил ей перед отъездом, почти укрепила ее опасения. Однако она почувствовала, что их разлука была ей скорее даже приятна, и решила, что и с мыслью о действительном расставании она справится без особого труда.

Вольшайн вернулся раньше, чем она ожидала, и держался при встрече с ней со странной степенностью, что ее вновь несколько насторожило, однако он поспешил поставить ее в известность, что на собственный страх и риск продолжал заниматься проблемами ее сына и удостоверился в том, что Франц в настоящее время отбывает многомесячный срок в тюрьме — об этом говорит и адрес, указанный в его письме, — причем это не первая его судимость, как ей, вероятно, известно. Нет, она ничего не знала. Ну и что же теперь думает Тереза? Хочет ли она, хотят ли они оба — и он взял ее руки в свои — провести всю жизнь под столь тяжким грузом? Да возможно ли вообще предвидеть, куда этот парень попадет, что он еще натворит, в какие неприятные ситуации может их обоих поставить, если и дальше останется жить в этом городе или хотя бы в этой стране! Сам он, Вольшайн, хочет раз и навсегда покончить с этим делом с помощью одного знающего юриста, который помогал ему в этих расследованиях. Вероятно, можно добиться, чтобы Франц прямо от ворот тюрьмы отправился в путь на Гамбург, а оттуда в Америку.

Она молча слушала, не возражая, но с каждой секундой ощущала все более острую сосущую боль в сердце, которую никто не мог бы понять и уж меньше всех господин Вольшайн, поскольку и сама не очень-то понимала ее.

— Когда он выйдет на волю? — только и спросила Тереза.

— Ему осталось сидеть еще шесть недель, насколько я знаю, — ответил Вольшайн.

Она промолчала, но твердо решила навестить Франца в тюрьме, чтобы еще раз обнять его, прежде чем расстанется с ним навеки.

И тем не менее все время откладывала визит в тюрьму. Ибо, как ни мучительна была ей мысль о том, что никогда больше не увидится с сыном, она все же не тосковала по нему и испытывала скорее страх перед свиданием. Между ней и Вольшайном это дело покамест вообще не обсуждалось, но и о сроке их свадьбы они тоже не говорили. И все же их отношения приняли до некоторой степени официальный характер. Если раньше они ходили в скромные трактиры, то теперь иногда ужинали в самых дорогих ресторанах, время от времени он проводил у нее всю ночь и завтракал у нее же и, наконец, пригласил ее к себе на воскресный обед. Но как раз эта встреча прошла безрадостно и скованно. И то, что Вольшайн теперь, когда они были почти что обручены, в присутствии служанки обращался к ней только на «вы», а с появлением в столовой его слегка изумленной сестры, о визите которой он был, очевидно, не предупрежден, Вольшайн и не подумал представить Терезу как свою нареченную, — все это показалось Терезе слишком осторожным и даже пошлым.

Что же касается вечерних наслаждений искусством, то тут он больше уже не стеснялся своего не слишком утонченного вкуса. Однажды они вместе пошли в варьете на окраине города, в сущности — низкопробный кафешантан, где публике предлагали ужасную дребедень, которая смахивала на пародию. Одна певичка лет под пятьдесят, ярко размалеванная, в коротенькой тюлевой юбчонке блеющим голосом исполнила игривую песенку о лихом лейтенанте и в конце каждого куплета по-военному отдавала честь. А клоун показывал фокусы, для которых хватило бы волшебных ящичков, какие продаются в игрушечных лавках для детей. Пожилой господин в цилиндре демонстрировал двух дрессированных пуделей. Тирольский квартет, состоявший из могучего силача с бородкой в стиле Андреаса Хофера[7], иссохшего старика с колючими глазками и двух пышнотелых и блеклых крестьянских девок в ботинках с высокой шнуровкой, исполнял шуточные припевки и йодли. Выступала и группа акробатов под названием «The Three Windsors»: толстяк в грязном розовом трико, поддерживавший на вытянутых вверх руках двух извивавшихся ребятишек примерно десяти лет. После жидких аплодисментов все трое сделали несколько шагов вперед и стали посылать публике воздушные поцелуи. Тереза все больше грустнела, но господин Вольшайн, казалось, чувствовал себя здесь как рыба в воде. Терезе бросилось в глаза, что этот вульгарный кафешантан, оказывается, мог позволить себе иметь небольшой оркестрик, состоявший из пианино, скрипки, виолончели и кларнета. На крышке пианино стояла кружка пива, которая, однако, предназначалась не только пианисту. Время от времени ее хватал кто-нибудь из музыкантов и отхлебывал глоток-другой. Не успел еще опуститься — вернее сказать, раскрутиться — жалкий мятый бумажный занавес, на котором были намалеваны муза в голубом облачении с пурпурным поясом и лирой в руке и заслушавшийся ее пастушок в сандалиях и красном купальном костюме, как взгляд Терезы невольно последовал за кружкой пива, которая в этот момент как раз исчезала с крышки пианино. Тереза успела заметить руку, ухватившую кружку, худую, покрытую редкими волосами руку, выглянувшую из-под рукава зелено-белой полосатой рубашки без манжет: то была рука виолончелиста, который на какое-то время прервал игру. Он поднес кружку к губам, глотнул, и на его усах с сильной проседью осталось немного пены. Потом он легко поднялся со стула, чтобы поставить кружку на место, и, беря в руку смычок, наклонился к кларнетисту и быстро что-то шепнул тому на ухо. Кларнетист же, не обращая на него внимания, продолжал дуть в свой инструмент, а тот стал покачивать головой в такт музыке и облизывать усы, испачканные пивной пеной. Лоб у виолончелиста был неестественно высок, темные коротко стриженные волосы с обильной сединой стояли ежиком, а начиная играть вместе со всеми, он прищурил один глаз. Виолончель была такая, что не стоила доброго слова, кроме того, он, по всей видимости, фальшивил, так что пианист бросил на него злобный взгляд. Занавес поднялся, на сцену вышел негр в грязном фраке и сером цилиндре, публика встретила его ликованием. Виолончелист поднял смычок и приветственно помахал им негру. Жест этот никто не заметил, даже негр — кроме Терезы. Тут у нее исчезли последние сомнения: в этом жалком кафешантане на виолончели играл не кто иной, как Казимир Тобиш.

Они с Вольшайном сидели у самой рампы, он вновь наполнил вином ее бокал, она поднесла его ко рту, не отрывая взгляда от Казимира, пока наконец не привлекла его внимание. Он поглядел на нее, потом на ее спутника, потом перевел взгляд на публику, сидевшую в зале, вернулся к ней, вновь отвел взгляд, и стало совершенно ясно, что он ее не узнал. Представление шло своим чередом, на сцене неопрятный Пьеро, чахоточная Пьеретта и в доску пьяный Арлекин играли свою пантомиму с таким своеобразным и полным отчаяния юмором, что Тереза хохотала до упаду и даже на какое-то время забыла, что там, в оркестре, играл на виолончели Казимир Тобиш, забыла, что он отец ее сына, что сын этот был вором и попал за решетку, забыла и про господина Вольшайна, сидевшего рядом с ней и с удовольствием курившего сигару с белым мундштуком, и громко рассмеялась вместе с ним, когда Арлекин, пытаясь обнять Пьеретту, плюхнулся на пол.

Однако несколько часов спустя, лежа в своей постели бок о бок с похрапывающим Вольшайном, она не могла уснуть, тихо плакала, и сердце у нее разрывалось от боли.

Однажды — было еще довольно рано, и Тереза как раз занималась с ученицами — нежданно-негаданно явился Карл. Выражение его лица и то, как он вошел в дверь, заставило ее насторожиться. На ее вопрос, не может ли он подождать четверть часа, пока не кончится урок, он грубо потребовал немедленно отпустить «молодых дам» — это было сказано как бы в насмешку. Ибо то, что он намерен ей сообщить, не терпит отлагательства. Терезе ничего не оставалось, как ему уступить. Он отвел глаза, когда девочки прошли мимо него, направляясь к выходу, — словно для того, чтобы не надо было кивнуть им на прощанье, — и, едва оставшись наедине с сестрой, без всякого предисловия сразу приступил к делу:

— Твой сын, этот прохвост, позволил себе неслыханную наглость — прислал мне из тюрьмы вот это письмо. — И протянул его Терезе.

Она молча прочла его. «Дорогой дядя. Поскольку я через несколько дней выйду из тюрьмы, ни за что отсидев срок из-за неблагоприятно сложившихся обстоятельств, и хочу начать новую жизнь вдали от родины, то прошу Ваше высокоблагородие ввиду нашего с Вами близкого родства оказать мне денежную помощь на дорогу в сумме двухсот гульденов, которые прошу держать наготове начиная с завтрашнего дня. С величайшим уважением, дорогой дядя, остаюсь Ваш…»

Тереза, опустив письмо, пожала плечами.

— Ну! — завопил Карл. — Что ты скажешь по этому поводу?!

Тереза, не двигаясь с места, ответила:

— Я не имею никакого отношения к этому письму и не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Отлично! Твой отпрыск пишет мне из тюрьмы вымогательское письмо, он пытается меня шантажировать! — Карл вырвал у нее письмо и ткнул пальцем в строки «ввиду нашего с Вами близкого родства», «прошу держать наготове начиная с завтрашнего дня». — Этот подонок знает, что я занимаю общественную должность. Он пойдет попрошайничать к другим людям, выдавая себя за моего племянника, племянника депутата Фабера…

— О таком его намерении в письме ничего не сказано, а племянником тебе он и в самом деле приходится.

Насмешливый, высокомерный тон Терезы окончательно вывел его из себя.

— И этого типчика ты еще смеешь брать под защиту? Думаешь, я не знаю, что он пару раз присылал к нам за деньгами? Мария по доброте, но, как всегда, и по глупости хотела это от меня скрыть. Вы что, обе полагаете, что от меня можно что-то утаить? Ты думаешь, я не знаю, какую жизнь ты ведешь под вывеской так называемого преподавания? Ну и гляди на меня своими вытаращенными коровьими глазами. Надеешься, что я на это клюну? Я никогда не клевал на твои фокусы. Да ты подохнешь в дерьме, как и твой дорогой сыночек. По-другому ты жить не хочешь. Тебе ведь уже подсказали выход, и даже нашелся осел, чуть не женившийся на тебе, — нет, мы не желаем, лучше будем жить на свободе, менять любовников, как перчатки, так нам веселее и приятнее. А с этими девушками — чем ты с ними занимаешься? Чему учишь? Наукам? Ха-ха! Наверное, готовишь их для ублажения семитских развратников?

— Вон! — сказала Тереза. Она не приподняла руку, не указала ему на дверь, а почти неслышно произнесла: — Вон!

Но Карл не дал себя сбить. Он продолжал говорить, все так же безудержно, не выбирая выражений. Да, чем она, Тереза, занималась в юности, тем продолжает заниматься и сейчас — и это в таком возрасте, когда другие женщины мало-помалу приходят в разум, хотя бы из страха стать всеобщим посмешищем. Уж не воображает ли она, что ей хоть раз удалось обвести его вокруг пальца? Еще в юности закрутила роман с его другом и одноклассником, потом началась история с этим хлыщом-лейтенантиком — а от кого народился драгоценный сыночек, который стал ее злым роком, этого она, пожалуй, и сама точно не знает. А что она потом творила в роли «фройляйн», «хранительницы малых крошек»! Слухи об этом лишь случайно доходили до него. А теперь — и об этом он тоже информирован — она повсюду таскается с пожилым богатым евреем, которого старается удержать тем, что ее так называемые ученицы…

В этот момент вошел господин Вольшайн. По его лицу не было заметно, слышал ли он, а тем более понял ли последние слова Карла. Во всяком случае, он растерянно переводил взгляд с Терезы на Карла, и тот счел, что пришло время удалиться.

— Не хочу долее мешать, — сказал он и с коротким, почти насмешливым кивком в сторону Вольшайна сделал движение к выходу.

Однако Тереза сказала:

— Минуточку, Карл, — и совершенно спокойно представила мужчин друг другу: — Доктор Карл Фабер, мой брат; господин Вольшайн, мой жених.

Карл слегка скривил рот:

— Какая честь! — И повторил: — Тем паче не хочу вам мешать.

— Пардон, — подал голос господин Вольшайн, — а мне показалось, что это я вам помешал.

— Ни в малейшей степени, — возразила Тереза.

— Естественно, ни в малейшей, — подтвердил Карл. — Небольшая размолвка, семейные дела, ничего не поделаешь. Итак, не поминай лихом, — добавил он, — и будь счастлива. Мое почтение, господин Вольшайн.

Не успел он закрыть за собой дверь, как Тереза повернулась к Вольшайну:

— Прости, я не могла иначе.

— Что ты этим хочешь сказать? Чего ты не могла иначе?

— Я хочу сказать, что я не могла представить тебя иначе, но это тебя ни к чему не обязывает. Ты по-прежнему совершенно свободен в своих решениях.

— Ах, вот оно что! Но я вовсе не желаю быть свободным, как ты это называешь. — И он со страстной нежностью привлек ее к себе. — А теперь мне хотелось бы знать, чего, собственно, хотел от тебя твой уважаемый братец?

Она была рада, что он не слышал их разговора, и рассказала ему только то, что сочла нужным. При расставании было решено, что свадьба состоится в воскресенье на Троицу и что Франц в любом случае уедет в Америку раньше.

До Троицы было еще далеко, почти три месяца. Господин Вольшайн назначил свадьбу на столь далекий день из-за того, что ему предстояло до этого события совершить две деловые поездки, в Польшу и в Тироль, а также из-за того, что в квартире следовало произвести некоторую перестановку. Кроме того, надо было обсудить с адвокатом множество различных вопросов, поскольку известные завещательные распоряжения — все мы смертны, заметил Вольшайн — лучше было сделать до свадьбы. Тереза не имела ничего против неблизкого срока, ей было даже приятно, что не придется вот так, сразу обрывать все свои обязанности, которые приносили ей тем больше радости, чем меньше теперь воспринимались ею как обязанности.

Дни, когда Вольшайн отсутствовал — одну неделю в феврале, другую в марте — и ей не надо было опасаться его неожиданных утренних визитов, она восприняла как отдых. И все же иногда немного скучала по нему. Ведь за последние месяцы Тереза как-никак привыкла к этому подобию супружеской жизни, она не могла отрицать, что действительно стала спокойнее. А по некоторым признакам, внешним и внутренним, она ощущала, что ее жизнь, в том числе и женская, еще далеко не кончилась. Приятному умонастроению способствовало также и то обстоятельство, что теперь она могла лучше одеваться, и Тереза заранее радовалась тому, что вместе с Вольшайном, как он обещал, отправится за всевозможными покупками.

Пасхальные праздники — вскоре после возвращения Вольшайна из второй поездки — они провели вместе в уютной небольшой гостинице в окрестностях Вены. Дни еще стояли холодные, однако на деревьях уже набухли почки и некоторые кусты покрылись цветами. Вечера же они проводили в ее номере, где чувствовали себя влюбленной парочкой, так что, когда она вернулась в свою квартиру и вновь стала коротать часы в одиночестве, ей иногда казалось, что и в их общем доме, где она станет жить уже замужней дамой Терезой Вольшайн, ей будет хорошо и приятно. Но приятнее всего было радостное ощущение от почтовой открытки, присланной Тильдой отцу, которую тот показал ей: «Тысяча пасхальных приветов тебе и Терезе». Да, так и было написано — Терезе.

На визит в тюрьму Тереза все еще никак не могла решиться. Не могла преодолеть своего страха перед этим свиданием, которое должно было стать и прощанием навеки. Вольшайн все последнее время не проронил ни слова о Франце, и Тереза решила, что он, вероятно, скажет ей тогда, когда все будет подготовлено. И действительно, вскоре после их пасхальной поездки за город он сообщил, что послал своего адвоката в тюрьму к Францу, однако тот покуда решительно не соглашается ехать в Америку и заявляет, что не был приговорен к депортации за океан. Тем не менее Вольшайн не сомневался, что Франца удастся переубедить с помощью письменного обещания весьма солидной суммы, которая будет ему выплачена лишь по прибытии в Америку.

Спустя несколько дней Тереза ожидала господина Вольшайна, обещавшего заехать за ней в экипаже в десять утра и вместе отправиться за покупками, что они уже делали несколько раз. Стоял теплый весенний денек, окно было распахнуто, и в комнату долетали ароматы ближнего леса. Вольшайн обычно был точен. Когда он не появился и спустя полчаса после условленного срока, Тереза удивилась. Она стояла в пальто у открытого окна и, когда ожидание продлилось еще полчаса, забеспокоилась и решилась позвонить. Никто не взял трубку. Через некоторое время она вновь позвонила. Незнакомый голос спросил:

— Кто говорит?

— Я хотела только спросить, господин Вольшайн уже вышел из дому?

— Кто говорит? — опять спросил незнакомый голос.

— Тереза Фабиани.

— О, фройляйн, к сожалению… К сожалению… — Теперь Тереза узнала этот голос, он принадлежал бухгалтеру фирмы. — Господин Вольшайн, да… Господин Вольшайн внезапно умер.

— Что… как?..

— Его нашли мертвым в постели сегодня утром.

— Боже милостивый! — Звонки отбоя. Она повесила трубку и сбежала вниз по лестнице.

Тереза и не подумала о том, чтобы сесть в трамвай или взять коляску; машинально, как во сне, не чувствуя потрясения и поначалу даже не торопясь, но потом почти бегом направилась она в переулок Циглергассе.

И вот его дом. Не видно никаких перемен. Перед входной дверью стояла коляска, как часто бывало и раньше. Она взлетела вверх по лестнице, дверь была заперта. Терезе пришлось позвонить. Открыла служанка. «Целую ручку, фройляйн». Обычное ее приветствие. На секунду Терезе почудилось, что это все неправда, она неправильно поняла или над ней подло подшутили. И она спросила в странном ожидании, будто ее вопрос мог что-либо изменить:

— Господин Вольшайн?.. — Но не докончила фразы.

— Разве вы не знаете, фройляйн?

Тереза коротко кивнула, сделала рукой движение, как бы защищаясь, и, больше ни о чем не спросив, открыла дверь в гостиную. За столом сидели бухгалтер фирмы и еще два господина, которых она не знала, один из них как раз собирался уходить. У камина сидели какая-то дама и сестра покойного. К ней-то и подошла Тереза: «Неужели это правда?» Сестра кивнула и пожала ей руку. Тереза растерянно молчала. Дверь в соседнюю комнату стояла открытой, туда и направилась Тереза, затылком чувствуя на себе взгляды. Столовая была пуста. В следующей комнате, маленькой курительной, у окна стояли два господина и деловито, но тихо разговаривали друг с другом. Дверь в следующую комнату тоже была открыта. Здесь стояла кровать Вольшайна. Под белой простыней проступали очертания человеческого тела. Вот, значит, где он лежал, мертвый и такой одинокий, какими бывают только мертвые.

Тереза не ощущала ничего, кроме робости и непривычности, боли она пока не чувствовала. Ей очень хотелось опуститься на колени, но что-то ее удерживало. Почему никто не последовал за ней? Сестра могла бы подняться и подойти. Прочли ли уже завещание? Вот о чем она подумала! Конечно, это был важный вопрос, и она помнила о нем, но все остальное было куда важнее. Он умер, ее жених, ее любовник, добрый человек, которому она столь многим была обязана, отец Тильды. Ах, теперь и Тильде, вероятно, придется приехать. Послали ли ей телеграмму? Наверняка. Под этой простыней его лицо. Почему еще не зажгли свечи? Вчера в это время она была вместе с ним в магазине «Гернгутер» — заказывала там постельное белье. О чем это они шепчутся? Незнакомец с черными усиками, наверное, адвокат. Знали ли эти люди вообще, кто она такая? Ну, сестра, во всяком случае, знала. Могла бы и посердечнее встретить возлюбленную своего брата. Если бы я уже стала его супругой, все они вели бы себя по-другому, это уж точно. Я хочу вернуться к его сестре, подумала она. Мы с ней ведь единственные близкие ему люди, мы и Тильда. Прежде чем выйти из комнаты, она перекрестилась. Не следовало ли ей взглянуть на лицо покойного? Но ей вовсе не хотелось еще раз увидеть его лицо — немного заплывшее, блестящее от пота лицо. Она скорее боялась этого. Да, он был немного тучноват, потому, наверное, и… Но ведь ему не было еще и пятидесяти. А теперь она — его вдова, не будучи с ним обвенчана.

На столе в гостиной стояли ваза с печеньем, вино, рюмки. «Не хотите ли чего-нибудь, фройляйн Фабиани?» — спросила сестра. «Спасибо», — ответила Тереза, она ничего не взяла, но села к столу рядом с дамами. Сестра представила их друг другу. Имя дамы Тереза не расслышала. Но вот прозвучало и ее имя: «Фройляйн Фабиани, многолетняя учительница Тильды». Дама протянула Терезе руку. «Бедная девочка», — проговорила дама. Сестра кивнула: «Сейчас она, наверное, уже получила телеграмму». — «Она живет в Амстердаме или в Гааге?» — спросила дама. «В Амстердаме», — последовал ответ. «А вы уже бывали в Голландии?» — «Нет, пока еще не была. Этим летом мы хотели туда поехать… с моим бедным братом». Пауза. «Ведь он, собственно говоря, никогда ничем и не болел», — заметила незнакомая дама. «Лишь временами немного прихватывало сердце, — ответила сестра и обратилась к Терезе: — Может, все-таки желаете немного подкрепиться, фройляйн Фабиани? Глоточек вина?» Тереза выпила.

В комнату вошел пожилой мужчина в летнем сером костюме. С сокрушенным выражением в круглых печальных глазах, перебегавших с одного предмета на другой, он прямиком направился к сестре, пожал ей руку, потом еще и еще. «Ужасно, так неожиданно». Сестра вздохнула. Потом он пожал руку Терезе и только тут заметил, что не знаком с ней. Сестра представила Терезу. Она не расслышала имени господина. Потом опять прозвучало: «Фройляйн Фабиани, многолетняя учительница моей племянницы Тильды». — «Бедное дитя», — проронил мужчина. Тереза откланялась, и ее никто не стал удерживать.

В своих распоряжениях на случай смерти Вольшайн велел устроить ему самые скромные похороны. Главной наследницей объявлялась Тильда, определенные суммы предназначались на благотворительные цели, щедро была обеспечена бывшая жена, не были забыты и служащие, много лет проработавшие на его фабрике, даже рассыльным полагались какие-то суммы, а учительнице музыки, двум прежним воспитательницам Тильды и фройляйн Терезе Фабиани — этой последней согласно дополнению, составленному прошлым летом, — каждой по тысяче гульденов. Особым распоряжением оговаривалось, чтобы все лица, указанные в завещании, были извещены немедленно после его вскрытия и получили свои доли наследства.

Терезу пригласили к адвокату, дабы лично вручить ей назначенную в завещании сумму. Адвокат, в котором она узнала одного из тех двух господ, которых видела в квартире покойного в день его смерти, видимо, что-то знал о ней, ибо с сожалением заметил фройляйн Фабиани, что господин Вольшайн, к несчастью, слишком рано покинул этот мир. Адвокат не скрыл от нее, что незадолго до смерти тот высказал ему свое намерение произвести в завещании значительные изменения, но по скверной привычке все время откладывал, а потом было уже поздно.

Тереза даже не почувствовала особого разочарования. Она только теперь поняла, что никогда всерьез не собиралась стать госпожой Вольшайн и никогда не верила, будто ей уготована спокойная и беззаботная жизнь и она сможет когда-нибудь стать мачехой госпожи Тильды Веркаде.

На следующее утро вместе с другими родственниками и знакомыми она стояла у могилы Вольшайна и вместе с ними бросила горсть земли на его гроб. Тильда тоже была там, они обменялись одним-единственным взглядом над могилой, и в глазах Тильды светилось столько тепла и понимания, что в душе Терезы проснулась какая-то смутная надежда и чуть ли не предвкушение счастья. Вся в черном, под руку со своим рослым супругом, тесно прижавшись к нему — Тереза никогда бы не смогла представить себе Тильду, тесно прижимающуюся к какому-либо человеку, — такой увидела ее Тереза, когда после окончания похорон Тильда вышла из ворот кладбища и исчезла из вида. На следующий вечер Тереза должна была по просьбе Тильды навестить ее в доме отца, но не нашла для этого сил. А следующим утром, когда она решилась зайти, оказалось, что дочь покойного уже уехала вместе со своим супругом.

И вот она осталась одна, совершенно одна, такой одинокой она еще никогда не была. Она не любила Вольшайна. И тем не менее как мучительно больно бывало ей вечерами сознавать, что эта дверь никогда не откроется перед ним, что звонок никогда больше не возвестит о его приходе.

Но однажды поздним вечером звонок все же раздался. Она еще не до конца осознала непоправимость ухода Вольшайна, так что на какую-то долю секунды в ее голове мелькнуло: «Это он! Почему же так поздно?» Конечно, еще не успев встать, она уже поняла, что прийти мог кто угодно, только не он.

За дверью был Франц. Уже освободился? Стоя на плохо освещенной лестничной площадке, в кепи, надвинутом на лоб, с дымящейся сигаретой во рту, тощий и бледный, с бегающими и в то же время опущенными долу глазами, он выглядел скорее жалким, чем опасным. Но Тереза не почувствовала ничего — ни страха, ни жалости. Скорее уж слабое удовлетворение, если не робкую радость: все-таки хоть кто-то пришел, чтобы избавить ее на какое-то время от страшной тяжести одиночества, давившего на нее. И она мягко сказала: «Добрый вечер, Франц».

Он поднял на нее глаза, словно удивившись мягкому, чуть ли не любовному тону ее приветствия: «Добрый вечер, мать». Тереза протянула ему руку, даже удержала его руку в своей и провела в квартиру. Она включила свет: «Садись». Он остался стоять. «Значит, ты уже свободен?» Она сказала это без всякого нажима, как если бы спросила: «Ты уже вернулся из поездки?»

— Да, — ответил он. — Уже со вчерашнего дня. За хорошее поведение мне скостили недельку. Что, удивляешься, мать? Не боись, крыша над головой у меня тоже имеется. Правда, больше ничего нету. — Он коротко хохотнул.

Ничего не ответив, Тереза накрыла для него стол, поставила все съестное, что у нее было в доме, налила вина.

Он принялся уплетать за обе щеки. А увидев среди снеди кусок копченого лосося, заметил:

— Ого, мать, а у тебя дела идут ничего себе. — В его тоне вдруг прозвучало требование, почти угроза.

Она сказала:

— Не так уж хорошо, как ты думаешь.

Он рассмеялся:

— Ну, мать, я ж у тебя ничего не сопру.

— А у меня и взять-то уже нечего.

— Ну, Бог даст, скоро небось опять появится.

— Откуда бы?

Франц зло взглянул на нее:

— Я мотал срок не за грабеж. Если какой лопух посеет свой бумажничек, так то не моя вина. Вот и защитник тоже сказал, меня, мол, и судить-то можно самое большее за сокрытие найденного.

Она замахала руками:

— Да ты что, Франц, я же тебя ни о чем не спрашиваю.

Он опять принялся за еду. Потом вдруг:

— Но с Америкой — пустой номер… Я и здесь могу пробиться. Послезавтра выхожу на работу. Вот так. Слава Богу, еще есть друзья, они не бросают друга в беде, если ему разок не повезло.

Тереза пожала плечами:

— Почему бы молодому и здоровому человеку не найти работу? Хотелось бы только, чтобы на этот раз надолго.

— По мне, так уж давно бы нашлась и надолго. Да только многие думают, будто другие обязаны любую их подлость сносить. А я не из того теста сделан. Ни от кого терпеть не буду. Поняла, мать? И если б захотел в Америку, сам бы и поехал. А ссылать меня туда не позволю. Так и передай своему… ну, тому господину.

Тереза спокойно ответила:

— Он тебе добра желал. Можешь мне поверить.

— В чем же это его добро? — грубо спросил он.

— В том, чтобы ты уехал в Америку. Впрочем, можешь не беспокоиться, все кончилось. Этот господин, мой жених, три недели назад скончался.

Он взглянул на нее сперва недоверчиво, словно предполагая, будто она лжет, чтобы оградить себя от новых требований. Но по ее бледному лицу и горестному выражению глаз даже он смог понять, что то была не ложь и не отговорка. Он продолжал молча есть, потом закурил сигарету. И только тут, как ни холодно и безразлично он это произнес, да, наверное, и подумал, но Тереза впервые услышала в его тоне нечто вроде сочувствия:

— Тебе, мать, тоже не больно-то везет.

Потом заявил, что слишком устал, чтобы добираться до своего жилья, растянулся в чем был на диване и вскоре заснул, а на следующее утро исчез раньше, чем Тереза проснулась.

Но уже в полдень Франц явился с небольшим грязным фибровым чемоданчиком и устроился у матери на постой — всего на три дня, как он сказал, — пока не начнет работать на новом месте, а что за работа, так и не сообщил. Тереза все же добилась, чтобы его не было дома, пока у нее уроки. Но не смогла воспротивиться тому, что к нему приходили приятель и подружка — а может, их было трое или четверо, она никого из них в лицо не видела — и проводили у него в комнате полночи за выпивкой, приглушенными разговорами и смехом. Все, что было у нее в доме из еды, она отдала ему для гостей. На четвертое утро он дождался ее пробуждения, заявил, что больше не будет сидеть у нее на шее, и потребовал денег. Она отдала ему все, что у нее было, — правда, большую часть наличных денег она из осторожности заранее положила в сберкассу. И правильно сделала, потому что Франц, прежде чем уйти, не постеснялся перерыть все вещи в шкафу и комоде. Потом на много недель исчез из ее поля зрения.

Дни шли за днями, и наступило то воскресенье на Троицу, когда должна была бы состояться свадьба. Она решила в этот день посетить могилу Вольшайна, на которой рядом с увядшими венками без имен и лент лежал и ее скромный букетик фиалок. Долго стояла она там под ясным голубым летним небом, не читая молитву, почти не думая и даже по-настоящему не испытывая грусти. В душе ее звучали слова сына, единственные, в которых, как ей показалось, откликнулось его сердце: «Тебе, мать, тоже не больно-то везет». Но в ее воспоминании они относились не только к смерти ее жениха, а, скорее, ко всей ее жизни. Да она и впрямь не для того появилась на свет, чтобы быть счастливой. И стань она замужней дамой, госпожой Вольшайн, она, конечно, так же не обрела бы настоящего счастья, как и при любом другом исходе. То, что кто-нибудь умирает, это, в конце концов, лишь один из сотни способов исчезнуть из виду или попросту удрать. Так много людей для нее были мертвы, живые и умершие. Мертв был ее отец, уже давно истлевший, мертв был и Рихард, самый близкий ее душе из всех мужчин, которые ее любили. Но мертва для нее и мать; за несколько дней до кончины Вольшайна Тереза сообщила ей о предстоящем замужестве, но та пропустила это известие мимо ушей и все время как о великом событии говорила о своем «литературном наследии», которое она намеревалась завещать городу Вене. Мертв был и брат, который после своего последнего непрошеного визита не подавал никаких признаков жизни. Мертв был и Альфред, некогда бывший ее возлюбленным и другом, как и ее несчастный сын, сутенер и вор, и Тильда, проводящая время в мечтах за высокими, чисто вымытыми стеклами своего дома в Голландии и давно уже забывшая свою любимую учительницу. И все те дети — мальчики и девочки, для которых она была воспитательницей, а иногда и почти матерью, и все мужчины, которым она отдавалась, — все они были мертвы. И ей уже казалось, будто господин Вольшайн даже гордится тем, что он так безвозвратно покоится под этим могильным холмом, будто воображает, что более мертв, чем все остальные. О нет, у нее не было по нему слез. Те, что текли по ее щекам, были слезы по многим другим людям. И прежде всего плакала она, пожалуй, по самой себе. Вероятно, слезы эти были даже не от горя, а просто от усталости. Ибо она чувствовала такую усталость, какой еще не знала в жизни. Иногда не ощущала вообще ничего, кроме усталости. Каждый вечер она так тяжело опускалась на кровать, что ей мерещилось, будто когда-нибудь она от одной этой усталости уснет вечным сном.

Но и это оказалось слишком легким выходом для нее. Она продолжала жить и трудиться. Два раза ей пришлось опять прийти на помощь Францу. В первый раз он явился сам посреди дня со своим чемоданчиком, в то время как у нее занимались ученицы. Он хотел опять пожить у матери. Она дала ему от ворот поворот, даже не впустила в комнаты, однако, чтобы избежать худшего, ей пришлось отдать ему все наличные деньги, которые были у нее в доме. В следующий раз вместо него заявились двое его дружков. По виду они были того же сорта, что и он, мололи какую-то путаную высокопарную чушь, утверждали, будто на карту поставлена жизнь и честь их друга, и не уходили, пока Тереза опять не отдала им почти все, что у нее было.

Но вот наступило лето, уроки кончились, последние сбережения были прожиты, и она продала свои ничтожные украшения — узкий золотой браслет и кольцо с полудрагоценным камнем, — которые ей подарил Вольшайн. Вырученных денег оказалось все же достаточно, чтобы ей хватило до осени, и она поступила достаточно легкомысленно или храбро — в августе уехала на несколько дней за город, туда, где она провела рождественские праздники с Вольшайном, только на этот раз остановилась в более скромной гостинице.

В эти дни Тереза как бы ненадолго избавилась от своей усталости, от своего бездумного и унылого существования и решила жить уверенно и со смыслом, насколько это еще было возможно. Прежде всего она приняла твердое решение жестко отражать любые попытки шантажа со стороны Франца и даже, если будет нужно, обратиться за помощью в полицию. Что тут такого? Ведь все кругом знали, что у нее непутевый сын, который уже и в тюрьме сидел, и никто на всем белом свете не осудит ее за то, что она наконец предоставила ему самому пробиваться в жизни. И еще она задумала как-нибудь напомнить о себе своим бывшим ученицам, часть которых была уже замужем, и попросить у них рекомендаций. До сих пор ей удавалось сводить концы с концами, очевидно, и в дальнейшем удастся. Эти несколько дней на природе, свежий воздух, покой, отсутствие болезненных и мучительных волнений — как благоприятно все это сказалось на ее настроении. Стало быть, она вовсе не так измучена жизнью, как ей казалось последние месяцы. А то, что она и как женщина все еще что-то значит, она поняла по некоторым мужским взглядам. И если бы она немного поощрила молодого туриста, который каждый вечер, возвращаясь из своих странствий по горам, курил в гостиной трубку, то и дело с удовольствием поглядывая на нее, то с ней вновь могла бы приключиться некая «любовная история». Но ей вполне хватило лишь возможности знать это. Она считала ниже своего достоинства, чуть ли не наглым вызовом судьбе с помощью кокетства заманить в свои сети молодого человека, пробудить в нем надежды, исполнить которые не собиралась всерьез.

Однажды утром она увидела из окна отъезжающую коляску, в которой он сидел, положив в ногах свой рюкзак, и, словно почувствовав ее взгляд, вдруг резко обернулся, размашистым жестом сорвал с головы шляпу с тирольским пером, и она приветливо помахала ему в ответ. А он в знак сожаления слегка пожал плечами, как бы говоря: «Ну, теперь уже поздно, а жаль», — и уехал. На какой-то миг у нее болезненно сжалось сердце. То не счастье ли ее — вероятно, последнее счастье — укатило прочь? Глупость, сказала она себе, и ей стало стыдно таких сентиментальных мыслей.

Вечером того же дня — как, впрочем, и было намечено заранее — она вернулась в Вену.

Перед отъездом Тереза никому не сказала, куда уехала, — главным образом из-за страха перед Францем. Так что только теперь, по возвращении, с опозданием почти на восемь дней обнаружила дома сообщение о смерти матери; рядом с именами брата и невестки стояло и ее имя. Она была скорее испугана, чем потрясена. На следующее утро, к тому часу, когда, по ее предположению, Карла не могло быть дома, она отправилась туда и была весьма прохладно встречена невесткой. Фрау Фабер учинила ей выговор за то, что она бесследно исчезла, — выговор показался невестке тем более справедливым, что покойница в свой последний час настоятельно требовала свидания с дочерью. К сожалению, им пришлось сделать все необходимые распоряжения в отсутствие Терезы. Завещание, на которое она, если ей будет угодно, может взглянуть, находится у нотариуса — оно содержит, кстати, почти исключительно распоряжения касательно литературного наследия покойной. Наследие это неожиданно оказалось такое большое, что город Вена, фактический наследник согласно завещанию, не знает, что с ним делать, и в результате его еще никто не забрал. Наличных денег, мол, почти вообще не было, зато объявилось несколько ее кредиторов, владельцев мелких лавочек по соседству, так что для покрытия наиболее срочных долгов покойницы им пришлось продать кое-что из ее скудных пожитков. Если они получат большую сумму, что маловероятно, то непременно известят Терезу через нотариуса. От Терезы не укрылось, что взгляд невестки то и дело устремлялся на дверь. Она сообразила, что женщина со страхом ожидает возвращения супруга, и заметила: «Пожалуй, теперь я лучше пойду». Невестка облегченно вздохнула.

— Я приду к тебе, как только смогу, — сказала она, — но в самом деле будет правильнее тебе сейчас не встречаться с Карлом, ведь ты его знаешь. Он даже не пошел на похороны, боясь, что может там тебя встретить.

— Почему же мое имя стоит в извещении о смерти?

— Думается, оно было приготовлено заранее, мама составила его задолго до своей смерти. Я вскоре расскажу тебе все это поподробнее. — И чуть ли не вытолкнула Терезу за дверь.

По дороге домой Тереза впервые за долгое время вновь зашла в церковь. Ей показалось, что она обязана сделать это в память о матери, хотя при жизни та вовсе не соблюдала религиозных обрядов. И вновь Терезу охватило чувство, которое часто посещало ее в минувшие годы, словно в полутьме высокого, пропитанного запахами ладана сводчатого зала на нее снизошел какой-то благостный покой, более глубокий, чем тот, какой она с отрадой испытывала в тиши леса, на горном лугу, в каком-либо другом безлюдном месте. И пока она сидела в нефе, молитвенно сложив руки, в полутьме ей явилась не только мать — такой, какой она видела ее в последний раз, но и другие умершие, что-то значившие для нее в жизни, — но опять-таки не как мертвые, а скорее как воскресшие и вошедшие в царство вечного блаженства. Был среди них и Вольшайн; он впервые стоял перед ее глазами — не внезапно скончавшийся, не обратившийся в прах, а добрый и радостный небожитель, взирающий на нее сверху с прощающей улыбкой. И далекими, греховными, чуть ли не проклятыми показались ей теперь живые люди. Не только те из них, кто причинил ей зло, — такие, как ее брат или сын, такие, как несчастный Казимир Тобиш, которых можно было еще при жизни представить себе с печатью проклятья на челе, — но и люди, не сделавшие ей ничего плохого. Даже Тильда казалась ей более чуждой и далекой, чем мертвецы, чуждой и прискорбной, более того — проклятой.

Вместе с осенью вернулась и пора учебных занятий. Лишь некоторые ученицы прошлого года вновь дали знать о себе, однако Терезе удалось найти работу на вторую половину дня, что она посчитала необычайным везеньем. Ее подопечными оказались две дочери владельца универсального магазина на окраине, которым она должна была давать уроки и водить гулять. Отец девочек был весьма плохо образован и имел весьма скромные доходы, но придавал большое значение тому, чтобы у его дочерей была гувернантка, поскольку их мать тоже работала в магазине. Обе девочки были приветливые, но немного туповатые, и иногда, в солнечные осенние дни гуляя с ними в ближайшем жалком скверике и больше по привычке и из чувства долга, чем по внутренней потребности, она тщетно пыталась завязать с ними беседу, после этого на нее нападала та усталость, какую она знала еще по прежним временам, но которая теперь давила на нее с такой силой, что порой ее можно было принять за отчаяние. И благотворное воздействие краткого пребывания на природе очень быстро улетучилось.

И когда однажды вечером Франц опять заявился к ней, но не грубый и наглый, а скорее какой-то поникший и тихий, она не нашла в себе сил отказать ему в пристанище, как намеревалась раньше. В первые дни он и в самом деле мало ей мешал. Время он проводил большей частью вне дома, гостей не принимал и вел себя так замкнуто и приниженно, что Тереза чуть было не спросила, что с ним стряслось. На третий вечер он явился, когда она уже была в постели. Он очень спешил, утверждал, что наконец-то нашел себе комнату и занять ее обязан уже сегодня ночью, но для этого необходимо внести десять гульденов, которые она должна ему незамедлительно дать. Тереза отказывалась, объясняла, что у нее вообще ничего больше не осталось, и это было почти правдой; Франц ей не поверил и сделал вид, что собирается тут же обыскать квартиру. Поскольку он вел себя все более агрессивно, Тереза сочла самым разумным открыть шкаф и на его глазах вытащить из-под белья несколько спрятанных там гульденов. Он не поверил, что у нее ничего больше нет. Она поклялась, что отдает ему последнее, и с облегчением вздохнула, когда он не стал рыться в квартире и удалился с подозрительной поспешностью.

На следующее утро ей стало ясно, почему Франц накануне вечером так торопился: в шесть утра ее разбудил инспектор уголовной полиции, спросил, нет ли здесь Франца, и осведомился, не известен ли ей адрес его нового жилья, однако вежливо напомнил, что она имеет право отказаться давать такого рода показания. «Мы так и так его вскоре возьмем», — заметил он дружеским тоном и удалился с сочувствующим видом.

Теперь Тереза поняла, что в ее душе погасли последние остатки чувства к сыну и что с ним ее связывал лишь страх перед его возвращением. Злой взгляд, который он бросил на нее, когда она вытаскивала из шкафа свои жалкие гульдены, заставил ее опасаться, что в следующий раз ей достанется еще хуже. И она приняла решение никогда, ни при каких условиях не впускать его больше в свою квартиру, даже если ей придется для этого вызвать полицию.

Серьезные заботы все плотнее обступали ее со всех сторон. Раньше ей никогда не приходилось прямо просить у кого-либо помощи, и она отдавала себе отчет, что в ее теперешнем положении такая попытка была бы своего рода попрошайничеством. Да и от кого ей было ожидать помощи? Конечно, Альфред ей бы не отказал, Тильда тоже наверняка помогла бы ей в беде, но уже одна мысль написать им заставила ее покраснеть от стыда. Уроки все еще давали ей возможность не голодать, новых вещей покуда покупать не было необходимости, к скудному существованию она привыкла; так она и жила, уединенно и бедно, но все же относительно спокойно, поскольку Франц опять надолго исчез.

И однажды зимним утром она испытала даже настоящую маленькую радость. Пришло письмо от Тильды, издававшее приятный тонкий аромат знакомых Терезе духов, которыми та пользовалась, еще будучи молоденькой девушкой.

Тереза долго не могла отвести взгляд от письма. «Надеюсь, мы с Вами как-нибудь увидимся». Многообещающей такую фразу не назовешь. Может, письмо и написано-то было, в сущности, только ради цветов на отцовскую могилу? Впрочем, что касается денег, то их в конверте не было. Либо Тильда забыла вложить, либо их украли. Но ведь речь могла идти только о нескольких астрах, такую небольшую сумму можно было, в конце концов, и из своих заплатить. «В следующий раз, когда пойдете на кладбище…» С того воскресенья на Троицу Тереза ни разу там не была. Но в рождественское воскресенье она решила сходить. Потому что пропускать ради этого урок, да еще и цветы покупать выходило за пределы ее возможностей. А на письмо она решила ответить только после посещения могилы. Госпожа Тильда Веркаде тоже заставила себя достаточно долго ждать.

Спустя несколько дней поздно вечером кто-то позвонил в дверь. У Терезы даже сердце остановилось. Она тихонечко подкралась и заглянула в глазок. Там был вовсе не ее сын. Перед дверью стояла совсем еще молодая особа, которую Тереза не сразу узнала.

— Кто это? — спросила она, помедлив.

Высокий голос с легкой хрипотцой ответил:

— Ваша добрая давнишняя знакомая. Да открывайте же, фройляйн Тереза. Я Агнесса, Агнесса Лейтнер.

Агнесса? Что ей нужно? Что заставило ее прийти к ней? Наверное, какое-нибудь известие от Франца. И она открыла.

Вся в снегу, Агнесса вошла в прихожую и тут же стала отряхиваться.

— Добрый вечер, фройляйн Тереза.

— Не хотите ли пройти в комнату?

— Да обращайтесь ко мне на «ты», фройляйн Тереза, как раньше.

Она последовала за Терезой в комнату, и ее ищущий взгляд первым делом обратился на стол, заваленный тетрадями и книгами, обернутыми в голубую бумагу. Тереза внимательно оглядела ее. О, можно было ни секунды не сомневаться, какого сорта особа стояла перед ней. Лицо раскрашено, даже размалевано, под фиолетовой фетровой шляпкой с дешевым страусовым пером крашеные и пережженные щипцами локоны, падающие на лоб, большие фальшивые бриллианты в ушах, потрепанная курточка из поддельного каракуля с такой же муфтой — вот как она выглядела, наглая и в то же время смущенная.

— Присядьте же, фройляйн Агнесса.

Та, вероятно, заметила оценивающий взгляд Терезы и с несколько вызывающей насмешкой сочла нужным извиниться:

— Значит, так, я бы, конечно, ни за что не позволила себе свалиться к вам на голову, когда б меня не послали почтальоном.

— Письмо от Франца?

— С вашего позволения. — И она села. — Дело в том, что он лежит в больнице для подследственных.

— Боже милостивый! — воскликнула Тереза и сразу поняла, что в больнице именно ее сын и, может, смертельно болен.

Агнесса успокоила ее:

— Да вовсе и не опасно он болен, фройляйн Тереза, ничего с ним не случится, выздоровеет как миленький, еще до суда. А пока он под следствием. Кстати сказать, на этот раз им нечего ему предъявить, потому как его там и не было. А полиция вообще любит хватать невиновных.

— Чем он болен?

— Да ничего особенного, так, пустячок. — Она весело запела: «Во всем виновата одна любовь…» и с нахальной улыбкой добавила: — Ну какое-то время проваляется там. Но и потом придется еще за собой последить. Хотя бы ради других. Как будто эти другие за собой следят! Вот я же выздоровела. А меня здорово прихватило! Шесть недель провалялась в больнице.

Тереза то краснела, то бледнела. По сравнению с этой девкой она чувствовала себя юной девушкой. И ею овладело одно-единственное желание — как можно быстрее выставить эту особу за дверь. И, подальше отступив от нее, она спросила:

— Что вы должны передать мне от Франца?

Агнесса, явно раздосадованная, повторила, издевательски передразнивая ее «интеллигентское» произношение:

— Что я должна передать вам от Франца? Вероятно, не так уж трудно догадаться. Или вы, фройляйн Тереза, возможно, полагаете, что обвиняемых в тюремной больнице кормят как на убой? Сперва надо подцепить туберкулез или что-нибудь в этом роде, вот тогда и получишь приличную жратву. И деньги ему позарез нужны именно для хорошего питания. Любая мать это поймет.

— Почему он мне ничего не написал? Если он болен… Я бы уж как-нибудь достала…

— Ему небось лучше знать, почему не написал.

— Да я ведь всегда его выручала, когда у меня самой… — Она не договорила. Не стыдно ли ей еще и оправдываться перед этой особой?

— Ну ничего, не обижайтесь, я и сама вижу, что у вас сейчас туго с монетами, фройляйн Тереза. В жизни всегда так — то густо, то пусто. Но на вид-то вы еще хоть куда! И опять небось заведется у вас, кто будет не прочь раскошелиться.

Тереза вновь залилась краской до корней волос. Эта девка — уж не говорит ли она с ней, как с ровней? Господи, что, должно быть, Франц рассказывал о ней Агнессе и другим людям, это сын-то о своей родной матери! Кем он ее считает? Она искала подходящие слова, чтобы возразить, и не находила. Наконец, робко, чуть ли не запинаясь, сказала:

— Я… Я даю уроки.

— Ясное дело, — ответила Агнесса. И, бросив презрительный взгляд на книги и тетради, добавила: — Оно и видно. Ведь вот везет же людям, которые образованные. Я бы тоже хотела иметь возможность выбирать себе клиентов.

Тереза встала:

— Уходите. Я сама принесу Францу то, что ему нужно.

Агнесса тоже поднялась, медленно, как бы изображая обиженную. Но видимо, и сама почувствовала, что взяла неправильный тон, а может, ей было важно вернуться к Францу не с пустыми руками. Поэтому она сказала:

— Ну что ж, раз уж вы сами хотите как-нибудь навестить его в больнице… Только он наверняка на это не рассчитывал. Да и вы сами об этом не думали.

— Но я же не знала, что он в больнице.

— Я тоже не знала. И узнала чисто случайно. Я пришла в больницу к своему давнишнему дружку, принесла ему немного поесть. Да, нашей сестре тоже приходится много чего отрывать от себя, а деньги даются нам тяжелее, чем вам, учительницам. Уж поверьте мне, фройляйн Тереза. Ну вот и представьте себе, как же я вылупила глаза, когда увидела там Франца, лежащего в кровати лицом к лицу с моим дружком. И он тоже ух как обрадовался! Старая любовь не ржавеет. Ну а потом, слово за слово, я возьми и спроси его, не нужно ли ему чего, а он и скажи, вот если бы ты сходила к моей матери, а та бы прислала мне пару гульденов, чтобы купить жратвы. Можно и сходить, ответила я, твоя мать наверняка меня еще помнит. И ей лучше уж со мной передать, чем самой идти в больницу для подследственных. Без привычки-то небось ой как стыдно покажется.

У Терезы было еще несколько гульденов в кошельке.

— Вот, возьмите. К сожалению, у меня больше нет. — Она заметила, что Агнесса метнула взгляд в сторону шкафа — значит, и об этом знала от Франца. И, дрогнув уголками губ, добавила: — Там у меня тоже ничего больше нет, может, к Рождеству… Но тогда я уж сама приду.

— К Рождеству-то он небось уже выйдет. Говорю вам, фройляйн Тереза, на этот раз они не смогут ему ничего предъявить. Ну стало быть, спасибо вам большое от его имени. И мы с вами ведь опять в дружбе, верно? Не найдется ли у вас для него немного сигарет?

У меня вообще нет сигарет, хотела она ответить, но вспомнила, что со времен Вольшайна в доме завалялась начатая пачка. Тереза на несколько секунд скрылась в соседней комнате и вынесла Агнессе горсть сигарет.

— То-то Франц обрадуется, — сказала Агнесса и сунула сигареты в муфту. — Ну одну-то можно мне и самой выкурить, разве нет?

Тереза ей ничего не ответила, но руку на прощанье протянула. Вся ее злость на Агнессу вдруг исчезла, как и чувство собственного превосходства. В самом деле, они с Агнессой мало чем отличались друг от друга. Разве она сама, в конце концов, не продавала себя господину Вольшайну?

— Передайте ему привет от меня, Агнесса, — мягко сказала она.

На лестничной клетке было уже темно, и Тереза проводила Агнессу вниз. А та подняла воротник своей потертой курточки, прежде чем привратник подошел, чтобы отпереть дверь. И Тереза почувствовала, что Агнесса это сделала ради нее.

Еще долго в этот вечер она сидела без сна. Вот и с этим ей довелось столкнуться. А что тут, в конце концов, особенного? Ну был у нее сын, бездельник и шалопай, водил компанию с бродягами и шлюхами, его частенько разыскивала полиция, а иногда и арестовывала, и теперь он лежит в больнице для подследственных с какой-то дурной болезнью. Можно вообще-то и смириться со всем этим — все же он был ее сын. Она могла противиться сколько угодно, но в ее сердце вспыхивало сочувствие — а с ним и чувство соучастия, когда он страдал или поступал дурно. Да, это было именно соучастие. Правда, редко случалось, чтобы она в такие минуты думала только о своей вине, как будто только она, родившая его, несет равную ответственность за все, что он делал, а тот человек, который его зачал, а потом растаял во мраке своей жизни, вообще не имел к нему никакого отношения. Ну конечно же, для Казимира Тобиша те объятия, в результате которых дитя появилось на белый свет, были лишь одними из многих — не более счастливыми и не более роковыми, чем другие. Ведь он и не знал, что человек, которому он дал жизнь, вырос подлецом, он ведь вообще понятия не имел, что у него есть ребенок. А если бы случайно и узнал, разве это было бы для него важно, разве он в этом что-нибудь смыслил? Какое ему было дело до катившегося по наклонной плоскости парня, лежавшего сейчас в больнице для подследственных, — ему, этому стареющему человеку, который после темных, глупых, мошеннических двадцати лет теперь играл в кафешантане на виолончели и отхлебывал пиво из кружки пианиста? Да и как ему было почувствовать связь поступков и судьбы, ведь даже ей стоило большого труда представить себе связь между мимолетным мигом плотского наслаждения и появлением маленького человека, ее сына.

Разве можно назвать одним и тем же словом ту общность давно пролетевшего мгновения и эту сегодняшнюю? И все-таки то, что ей много лет казалось совершенно неинтересным, теперь вдруг стало неожиданно очень значимым и важным, словно начиная с того момента, когда Казимир узнал бы о существовании сына, ее собственная жизнь обрела бы новую форму, новое содержание, новый смысл. И душа ее металась в растерянности, как мечется она у женщины, стоящей у ложа спящего и не знающей, погладить ли его тихонько по лбу на прощанье, не разбудив, или же схватить за плечи и трясти, пока не проснется, дабы ответить за все… И она поняла, что Казимир Тобиш на самом деле был мечтателем и ничего не понимал в сути собственного существования. Женщин в его жизни, пожалуй, и кроме нее хватало. Вероятно, и другие дети у него тоже были, и о некоторых из них он даже знал, ибо ведь не всегда же ему удавалось так своевременно исчезнуть. Но чтобы вдруг перед ним появилась одна из женщин, которую он начисто позабыл за те двадцать лет, что прошли с того дня, как он ее бросил, и сказала: «Казимир, а ведь на свете живет твой и мой ребенок», — такого с ним наверняка еще ни разу не случалось. И она уже видела почти наяву такую картину: как она будит его, берет за руку и ведет по бесчисленным улицам, которые представляют собой путаные кривые пути его жизни, как они вместе подходят к дверям тюремной больницы, как она ведет его дальше, к постели больного юноши, его сына. Видела, что он широко открывает удивленные глаза, начиная все осознавать, потом простирается на полу перед ложем своего несчастного сына, оборачивается к ней, хватает ее руку и шепчет: «Прости меня, Тереза».

В первый же день рождественских праздников она поехала на кладбище. Стояла обманчивая весенняя погода. Теплый ветерок веял над могилами, а земля совсем раскисла от подтаявшего снега. Она принесла астры — белые от Тильды, фиолетовые от себя. Могилу Вольшайна она нашла не так легко, как полагала. Памятника еще не поставили, и она лишь по номеру на могиле поняла, где похоронен отец Тильды. «Отец Тильды» — так она называла его в мыслях до того, как он стал ее любовником, спящим здесь вечным сном. А мы ведь теперь были бы уже без малого год женаты, вдруг пришло ей в голову. И сегодня я бы сидела, как и Тильда, в теплой, прекрасно обставленной комнате, смотрела сквозь чисто вымытые стекла на улицу и не знала бы никаких забот. Однако она почти не чувствовала сожаления из-за того, что все сложилось иначе, и вспоминала о покойном без всякой нежности. Значит, я такая неблагодарная? — спрашивала она себя, такая бесчувственная, такая черствая? В ее памяти сами собой возникли образы других мужчин, которым она принадлежала, и она поняла, что только такие воспоминания о других мужчинах и придавали легкую ауру наслаждения ее любовным часам с Вольшайном.

И внезапно — правда, ей-то показалось, что такое прозрение часто приходило к ней и при его жизни, — она спросила себя, не заподозрил ли он в глубине души ее в этой коварной неверности, и в какой-то момент, когда вполне осознал свою печальную и постыдную роль, эта мысль поразила его в самое сердце, и он умер, как принято называть, от сердечного удара? О, такие события могут быть связаны между собой, она это чувствовала. В ней жило тайное, глубоко запрятанное чувство вины, которое лишь иногда ярко вспыхивало, обжигая душу, и сразу же вновь гасло, — и ей казалось, что ее совиновность в кончине Вольшайна была не единственным злодеянием, тлевшим на самом дне ее души, словно невидимое бесцветное пламя. В ней теплилось и сознание еще более тяжкой и мрачной вины, и после долгого-долгого времени она опять вспомнила ту давнюю ночь, когда родила и чуть не убила своего сына… Но этот мертвец все еще бродил по свету, точно призрак. Теперь он лежал в тюремной больнице и ждал, что придет его мать, его убийца, чтобы покаяться в своей вине.

Фиолетовые и белые астры выпали из ее руки, и она стояла точно безумная, вперив широко открытые глаза в пустоту.

И все же не кто иной, как именно она, сидела вечером того же дня за красиво накрытым столом в кругу семьи владельца универсального магазина, и разговаривала с хозяином и хозяйкой дома и с приглашенной в гости четой обывателей о разных разностях: о снегопаде, о ценах на рынке, об обучении в гимназиях и народных школах, и почти не вспоминала о своих покойниках.

В следующие дни Тереза раздумывала, следует ли ей написать Казимиру Тобишу. А ведь не исключено, что у него теперь совсем другое имя. Кроме того, он может вообще не обратить внимания на письмо, в особенности если догадается, от кого оно. Так что в конце концов она решила, что самым разумным будет подкараулить его после представления. К тому же можно сделать вид, что встретились они случайно.

И однажды в одиннадцать часов вечера перед ней засияла ярко освещенная вывеска «Универсума». Перед входом стоял огромный швейцар в поношенной зеленой ливрее с золотыми пуговицами, в руке он держал длинную трость с серебряной бахромой. Представление еще не кончилось. Тереза поискала дверь, через которую Казимир Тобиш должен был выйти из варьете. И с легкостью ее нашла: повернуть за угол, пройти чуть дальше по улице, свернуть за следующий угол, пройти по другой, плохо освещенной улице, и вот она, застекленная до половины дверь с надписью «Вход для артистов». Как раз в этот момент из двери вышла некая особа — тощее существо с заурядной внешностью, в жалком тонюсеньком дождевичке — и скрылась за углом. Однако одежда Терезы тоже была не по погоде — снег валил хлопьями, а на ней было то самое элегантное демисезонное пальто, которое ей подарила Тильда, — правда, под него она поддела толстую шерстяную кофту. О, она была куда лучше защищена от непогоды, чем многие другие женщины. Только вот ногам было холодно и сыро. Ей бы следовало надеть те крепкие ботинки, в которых она в последний раз ездила с Вольшайном за город. Несмотря на то что Тереза все время прохаживалась взад-вперед, она уже начала подмерзать по-настоящему. Вероятно, было бы правильнее купить себе самый дешевый билет и дождаться конца представления в зрительном зале. И она шагала по заснеженным улицам вокруг здания, чтобы не терять из поля зрения ни вход для зрителей, ни выход для артистов. Наконец настала минута, когда это ожидание показалось ей неразумным и даже бессмысленным. Чего она, собственно, хотела? Кого дожидалась? Того пожилого музыканта, который играл в этом заведении на виолончели, или молодого человека в мягкой шляпе, чьи усы пахли резедой? До этого у нее не было никакого дела, и все же ей все время мерещилось, будто из той застекленной до половины двери вот-вот выйдет молодой человек в плаще-крылатке с мягкой шляпой в руке. И сама себе она казалась хорошенькой девушкой, которую в воскресенье отпустили на несколько часов погулять и она радуется свиданию со своим любовником. Правда, в ту пору стояла весна. Чего ей тут, в сущности, надо? Сейчас не весна, и сама она уже больше не та молодая хорошенькая девушка. Уж не превратилась ли она в фройляйн Штайнбауэр, которую. тогда так жалела, потому что у той не было любовника? Она не была прежней, и он тоже им не был — так чего же они хотят друг от друга? Нет, в самом деле, за всю свою жизнь она не делала таких совершенно бессмысленных поступков, как этот. Не лучше ли махнуть рукой на эту затею и, может быть, прийти сюда в другой раз, в другом настроении? Она уже пошла было прочь, но, едва освещенный полукруг перед входом исчез из ее глаз, повернула назад и тут заметила, что представление только что окончилось. Швейцар стоял все там же, вытянув вверх руку с тростью, на которой болталась серебряная бахрома. Публика валом валила на улицу, ко входу подъезжали коляски. Тереза быстро пересекла улицу, подбежала к актерскому выходу, встала на противоположной стороне улицы, чтобы не терять из виду застекленную дверь. И первым, кто вышел, был он: худой, в плаще-крылатке, с мягкой шляпой в руке и сигаретой во рту, и выглядел он почти так же, что и двадцать лет назад. Это было как чудо, чистая правда. Он огляделся по сторонам, потом посмотрел вверх, покачал головой, словно удивляясь сильному снегопаду и досадуя на него. Нахлобучив шляпу, он широкими шагами пересек улицу, словно знал, что на той стороне его кто-то ждет, направился прямиком к Терезе и, мельком взглянув на нее, прошел мимо.

«Казимир!» — крикнула она. Однако он и не подумал обернуться и быстро продолжал удаляться. «Казимир Тобиш!» — крикнула она опять. Он остановился, обернулся, потом подошел к Терезе и заглянул ей в лицо. Она улыбнулась, хотя теперь он выглядел совсем по-другому: старше, чем был на самом деле, лоб испещрен морщинами и еще более глубокие морщины у рта. Наконец-то он узнал ее.

— Кого я вижу! — воскликнул Казимир. — Да ведь это… ведь это… Ведь это ее высочество, принцесса!

Она улыбнулась. Так вот что вспомнилось ему в первую минуту, спустя двадцать лет: как он тогда поначалу валял дурака, делая вид, будто принимает ее за принцессу или эрцгерцогиню! Ну что ж, значит, она все-таки меньше изменилась, чем думала. Тереза кивнула как бы в знак согласия, не переставая улыбаться, и сказала:

— Да, это я, Тереза.

— Вот это сюрприз так сюрприз! — сказал он и протянул ей руку. Она бы узнала своего бывшего возлюбленного по одному лишь жесткому пожатию его костлявых пальцев. — Да откуда ты здесь взялась?

— Случайно. Я смотрела представление и увидела тебя. — Она умолкла.

— И узнала меня?

— Само собой разумеется. Ведь ты почти не изменился.

— Честно говоря, и ты не особенно. — Он взял ее за подбородок и уставился ей в лицо остекленевшими глазами. От него пахло подкисшим пивом. — Значит, это действительно ты. Нет, что мы с тобой когда-нибудь встретимся… Как тебе жилось все это время, Тереза?

Она все еще чувствовала застывшую на губах улыбку и никак не могла перестать улыбаться, хотя это уже ничего не значило.

— Не так-то просто рассказать, как мне жилось.

— Что правда, то правда, — согласился он. — Ведь мы с тобой не виделись целую вечность.

Она кивнула:

— Почти двадцать лет.

— Да уж, много воды утекло за двадцать-то лет. Ты, конечно, замужем… А дети есть?

— Сын.

— Вот оно что. А у меня четверо.

— Четверо?

— Да, два мальчика и две девочки. Может, пройдемся немного? А то стоя-то подмерзаешь.

Она кивнула. И только тут почувствовала, что ноги у нее совсем заледенели.

— А где твой спутник? — спросил он и тут же оборвал себя. Она недоуменно взглянула на него. — Ну не одна же ты сидела в зрительном зале? Наверное, с мужем?

— Нет. Мой муж, к сожалению, умер. Уже давно. Я пришла сюда со знакомыми, но им пришлось уйти раньше.

— Не слишком вежливые у тебя знакомые. Тогда, может быть, я провожу тебя до ближайшей трамвайной остановки?

Они пошли вниз по улице, Тереза Фабиани и Казимир Тобиш, как ходили по улицам вверх и вниз двадцать лет назад, а рассказывать друг другу им было почти нечего.

— Но это и впрямь сюрприз, — опять завел Казимир. — Значит, ты теперь замужняя дама, а вернее, вдова?

И она заметила, как он бросил оценивающий взгляд на ее пальто. Взгляд этот слегка потускнел, когда опустился ниже и остановился на ее туфлях. Она быстро сказала:

— А я и не знала, что ты умеешь играть на виолончели.

— Да ну тебя.

— Но ведь в прежние времена ты был художником?

— И художником, и музыкантом. Я и сейчас все еще работаю кистью, только больше малярной, если сказать правду. Приходится подрабатывать.

— Легко себе представить — с четырьмя-то детьми, наверно, нелегко приходится.

— Двое уже взрослые. Старший работает помощником зубного техника.

— Сколько же ему лет?

— В этом месяце будет двадцать два.

— Что?

Они уже стояли на трамвайной остановке.

— Двадцать два? Значит, ты был уже женат, когда мы познакомились. — Она звонко расхохоталась.

— Ох ты! — поперхнулся он и тоже рассмеялся. — Боюсь, я сболтнул лишнего.

— Ничего страшного, — ответила она. И в самом деле, его слова почти не задели ее. Просто ей подумалось: стало быть, тогда у него уже были жена и ребенок. Потому-то, видимо, и сбежал, и не своим именем назвался. Ибо теперь ей стало совершенно ясно, что «Казимир Тобиш» никогда не было его настоящим именем. Как же его звали, этого человека? Кем он, в сущности, был, этот человек, рядом с которым она только что шла и от которого у нее был сын, лежавший теперь в тюремной больнице… А она еще хотела их познакомить. Конечно, она могла бы и спросить, как его зовут по-настоящему, и он, вероятно, даже сказал бы ей правду, но ей было в высшей степени наплевать, как его зовут и кто он по профессии — художник, виолончелист или маляр, четверо у него детей или десяток. Во всяком случае, он был глупец и бедолага, и даже этого он не понимал. Так что ее положение в известной степени лучше.

— А вот и трамвай как раз идет, — заметил он с явным облегчением.

— Да, идет трамвай, — весело повторила она.

Но тут ее вдруг пронзило сожаление, что свидание закончилось и что Казимир Тобиш — или как его там зовут — вновь исчезнет для нее среди других безымянных, и теперь уже навсегда. Трамвай остановился, но она не вошла в него, хотя он взглядом приглашал ее это сделать. И сказала:

— Знаешь, мне бы хотелось подольше с тобой побеседовать. Не хочешь ли при случае меня навестить?

Он удивленно уставился на нее. О, он совсем не давал себе труда притвориться. В его взгляде ясно читалось: навестить? Да на кой ляд? Как женщина ты меня больше не интересуешь, и на твое шикарное пальто я не клюну. Но по-видимому, все же заметил в ее глазах сдержанный страх и поэтому вежливо ответил: «Охотно. С твоего позволения…» Она дала ему свой адрес.

— А имя мое ты, я надеюсь, еще помнишь? — спросила она, грустно улыбнулась и шепнула: — Меня зовут Тереза.

— Конечно же я помню, — ответил он. — А по фамилии?

— Фамилию ты забыл?

— Придумаешь тоже. Но извини, фамилия-то теперь у тебя другая.

— Нет, меня по-прежнему зовут Тереза Фабиани.

— Значит, ты не была замужем? — Она только покачала головой. — Но ты же сказала, что у тебя есть сын.

— Да, сын у меня есть.

— Вон оно что, надо же!

Еще один трамвай подъехал. Тереза смотрела ему прямо в лицо. Теперь уже от него зависело — задавать еще вопросы или нет, теперь он имел право спрашивать, просто не мог не спросить. И в его глазах забрезжило что-то похожее на вопрос, даже, может быть, догадка. Да, конечно, в его глазах мелькнула догадка, и именно поэтому он так ничего и не спросил.

Трамвай остановился, и Тереза вошла в вагон. Стоя на задней площадке, она быстро сказала ему:

— Можешь мне и позвонить.

— Вот как, у тебя и телефон даже есть? Значит, тебе совсем неплохо живется. А мне приходится для этого бегать в молочную лавку… Ну, до свидания.

Трамвай тронулся. Казимир Тобиш постоял немного на остановке и помахал Терезе рукой. Ее улыбка вдруг исчезла. Не отвечая на его приветливый жест, серьезная и далекая, она пристально глядела на него и увидела, как он повернулся и зашагал обратно. Снег падал нежными пушистыми хлопьями, улицы были почти безлюдны. И человек, которого она так долго называла Казимиром Тобишем, отец ее ребенка, исчез из виду, безымянный среди безымянных, исчез навсегда…

Небольшая сумма, которую Тереза после визита Агнессы Лейтнер послала Францу, вернулась. «Адресат выбыл из больницы для подследственных и для почты недоступен». Значит, его и впрямь выпустили? У Терезы было не очень спокойно на душе при этой мысли. И уже не в первый раз она подумала, что ей стоит сменить квартиру. Только поможет ли? Он все равно отыщет ее. К сожалению, тут же возникал вопрос: в состоянии ли она вообще сохранять за собой эту квартиру? Арендная плата непомерно выросла, в феврале опять наступает срок оплаты, и она просто никак не могла сообразить, как ей собрать такую сумму. Группа учениц распалась, вероятно, потому, что родители девочек больше не были довольны их успехами. Ну что ж, насчет своего педагогического таланта она никогда не обманывалась и никогда не была о себе очень уж высокого мнения. Только ее добросовестность, ее дружелюбная манера обращения с ученицами помогали ей выдерживать конкуренцию с преподавателями более высокого класса. Она и сама чувствовала, как сдала за последние месяцы.

Однако незадолго до срока оплаты она получила от нотариуса сообщение, что для нее приготовлена небольшая сумма из материнского наследства, вырученная от продажи мебели. Так что до осени она могла худо-бедно продержаться. Это так подняло ее настроение, что она с новыми силами принялась за поиски работы и в марте в пригороде нашла два урока, хотя и очень плохо оплачиваемых.

И вновь пришло известие от Франца. Какая-то пожилая женщина принесла письмо: ему, мол, светит получить новое место работы, и он просит мать в последний раз выручить его с деньгами. Он называл и сумму: сто пятьдесят гульденов. Тереза пришла в ужас. Очевидно, Франц узнал, что она получила наследство. Она молча отослала ему пятую часть требуемой суммы и на следующий же день поспешила все оставшиеся деньги, примерно пятьсот гульденов, отнести в сберкассу. Закончив эту операцию, она перевела дух.

Наступила весна. И с первыми же ласковыми теплыми днями Тереза почувствовала привычную усталость и тоску, более глубокую, чем бывало раньше. Все, что обычно приносило ей некоторое облегчение, — небольшие прогулки, посещение театра, которое она позволила себе раз в кои-то веки, — на этот раз вызвало у нее еще большую грусть. Но более всего ее опечалило письмо от Тильды, которое пришло как запоздалый ответ на ее сообщение о том, что она положила на могилу отца цветы и от Тильды. В этом письме говорилось, что Тильда находится в интересном положении. Тереза почувствовала только одно: как пуста и бесперспективна ее собственная жизнь. И как раз в эти дни, впервые после долгих месяцев, в ней неожиданно пробудились какие-то неясные, однако на редкость мучительные инстинкты. Она видела сладострастные сны, прекрасные и ужасные, но мужчины, в чьих объятиях она лежала, всегда были незнакомцами, вернее, они просто не имели определенных лиц. И лишь один-единственный раз ей привиделось, будто они с Рихардом идут по заливным лугам в пойме Дуная, где она впервые отдалась ему. Именно этот сон был совершенно лишен чувственности, но она ощущала себя окутанной такой нежностью, какую она от него одного жаждала получить и которую так и не получила. От этих снов оставались лишь неутолимо-мучительная тоска и осознание безмерного одиночества.

Поздно вечером в мае вновь зазвонил дверной звонок. Она перепугалась. В этот день она сняла довольно большую сумму со своего счета в сберкассе, так как завтра был срок платить за квартиру, и деньги эти лежали у нее дома. Именно поэтому она не сомневалась, что за дверью стоял не кто иной, как Франц. Тереза поклялась себе, что он не получит ни крейцера. Впрочем, она так тщательно упрятала деньги, что была убеждена: ему их не найти. Окно было открыто, в крайнем случае она сможет закричать. На цыпочках она подкралась к двери и помедлила, не решаясь даже заглянуть в глазок. Но тут в дверь забарабанили с такой силой, что она испугалась, не услышали бы соседи, и открыла.

Франц, одетый вполне прилично, выглядел хуже, чем раньше.

— Добрый вечер, мать, — сказал он и хотел пройти в квартиру, но Тереза загородила ему вход. — Это еще что такое? — спросил он, злобно сверля ее глазами.

— Чего тебе здесь надо? — жестко ответила она вопросом на вопрос. Он закрыл за собой дверь.

— Не денег, — возразил он, ехидно ухмыльнувшись. — Но вот если бы ты, мать, дала мне сегодня тут переночевать… — Она покачала головой. — Только одну ночь, мать. Завтра ты навсегда избавишься от меня.

— Слышала уже, и не раз, — ответила она.

— А может, у тебя кто-то есть? И лежит, наверно, на моем диване?

Оттолкнув ее в сторону, он распахнул дверь в гостиную и огляделся.

— В моем доме ты никогда больше не будешь ночевать, — сказала Тереза.

— Только одну ночь, мать.

— У тебя же есть где спать, чего тебе надо у меня?

— Сегодняшнюю ночь негде, меня выставили за дверь, такое случается, а на гостиницу у меня нет денег.

— Столько, сколько нужно на одну ночь в гостинице, я тебе дам.

Глаза его вспыхнули.

— Ну так давай, деньги на стол!

Она сунула руку в кошелек и протянула ему несколько гульденов.

— Только и всего?

— На эти деньги ты можешь прожить в гостинице три дня.

— Ну что ж, будь по-твоему, я уйду.

Но с места не двинулся. Она вопросительно взглянула на него. Он продолжил с насмешливой ухмылкой:

— Да, я уйду, но сначала ты отдашь мне мою долю наследства.

— Какую еще долю? Ты что, с ума сошел?

— Совсем нет. Хочу получить, что мне положено от бабушки.

— Что тебе положено?

Он шагнул к ней:

— Значит, так, мать, слушай внимательно. Я уже сказал, что сегодня ты меня видишь в последний раз. У меня есть работа, не здесь в городе, а в другом месте. И я вообще никогда больше не приду. Как же мне получить свою долю наследства, если ты не отдашь мне ее сейчас?

— Что ты такое несешь? Как ты можешь требовать какую-то долю наследства, когда я сама ничего не получила от матери?

— Ты что, мать, думаешь, я на головку слаб? Думаешь, я не знаю, что у тебя водятся деньжонки — и от господина Вольшайна остались, и от твоей матушки. А мне приходится клянчить у тебя несчастную пару-другую гульденов, которые мне нужны позарез. Разве так мать должна относиться к сыну?

— У меня ничего нет.

— Вот как? Что ж, сейчас мы поглядим, есть у тебя деньги или нет.

И он шагнул к шкафу.

— Что ты себе позволяешь?! — воскликнула она и схватила его за ту руку, которой он пытался открыть дверцу.

— Давай сюда ключ!

Тереза отступила от него, сделала шаг к окну и высунулась наружу, словно собираясь позвать на помощь. Франц бросился к ней, оттолкнул ее от окна и запер створку. Она побежала к входной двери. Но он опередил ее, повернул ключ в замке и спрятал в карман. Потом схватил ее за руки:

— Мать, лучше отдай сама!

— У меня ничего нет, — выдавила она сквозь судорожно сжатые зубы.

— А я знаю, что у тебя есть. И лежит здесь, в шкафу. Так отдай же мне, мать!

Она была вне себя от злости, ничего уже не боялась и ненавидела его.

— Да будь у меня тысяча гульденов, ни одного крейцера не дала бы такому чудовищу!

Он на миг отступил от нее и, казалось, немного пришел в себя.

— Мать, я хочу тебе кое-что сказать. Дай мне половину того, что у тебя есть, мне это нужно, чтобы уехать. Работы у меня нет, так что я должен уехать. Если меня на этот раз опять схватят, я получу год или два.

— Тем лучше, — прошипела она.

— Ах так? Значит, так ты считаешь? Ну ладно.

И он опять бросился к шкафу и стал колотить по нему кулаками. Ничего не получилось. Подумав немного, он пожал плечами, вынул из кармана стамеску и взломал дверь. Тереза кинулась на него, пытаясь схватить за плечи, он оттолкнул ее прочь и стал рыться в белье, перетряхивая вещи и швыряя их на пол. Тереза вновь попыталась схватить его за плечи. Но он так отпихнул ее, что она отлетела к окну, и продолжил рыться в белье. Тереза тем временем распахнула внутреннюю створку окна и только хотела взяться за внешнюю, как он опять подскочил к ней и рванул ее назад.

— Грабят! — крикнула она. — Воры!

Франц стоял перед ней — глаза покраснели от бешенства, голос охрип.

— Отдашь или нет?

— Помогите, грабят! — крикнула она еще раз.

Тогда он схватил ее, зажал ей рот, пиная ногами притащил в спальню и швырнул подле кровати.

— Может, у тебя здесь спрятано? Под матрацем? В перинах?

Ему пришлось опять отпустить ее, чтобы перетряхнуть постель. Тереза тут же завопила что было мочи: «На помощь! Грабят!» Тогда он одной рукой схватил ее руки, а другой заткнул рот. Она стала бить его ногами. Франц отпустил руки и схватил мать за шею. «Караул! Убивают!» — закричала Тереза. Он принялся ее душить. Она осела на пол, тогда он разжал пальцы на ее шее, схватил носовой платок, скомкал его, засунул ей в рот, сдернул полотенце, висевшее над умывальным столиком, и связал ей руки. Тереза хрипела, глаза ее, расширенные, вылезающие из орбит, светились в темноте. Лишь из соседней комнаты падал луч света. Он, как безумный, перерыл всю постель, сорвал наволочки и пододеяльники, заглянул в таз для умывания, в кувшин для воды и под коврик и покопался в комоде. Вдруг он замер, потому что зазвенел дверной звонок и сквозь две закрытые двери сюда донеслись голоса. Без сомнения, кто-то услышал крики матери, а может, и удары кулаками и стамеской. Франц рывком сорвал полотенце с рук матери, вытащил кляп. Она лежала на полу, дыхание с хрипом вырывалось из ее горла.

— Ничего же не случилось, мать! — вдруг воскликнул он. Глаза ее были открыты. Она смотрела, она все видела. Нет, она не была мертва. Значит, ничего особенного не произошло.

Опять звонки, три раза, пять, все быстрее один за другим. Что делать? Выпрыгнуть из окна? Четвертый этаж как-никак. Еще один взгляд на мать. Нет, ничего страшного не случилось. Глаза у нее были открыты, она шевелила руками, даже губы у нее дрожали. Звонок теперь уже трезвонил непрерывно. Ничего не поделаешь, надо открыть. Была еще надежда прорваться сквозь столпившихся на площадке соседей, махнуть вниз по лестнице и на улицу. Если бы только она не лежала на полу, как мертвая. Он нагнулся и попытался ее приподнять. Но она как будто сопротивлялась. И даже помотала головой. Значит, точно — не умерла. Нет. Только в обмороке. Или просто ломает комедию, чтобы окончательно погубить его?