Тереза

Бесконечно опечаленная, Тереза поднималась с сыном по пыльной дороге. Она все еще держала его руку в своей, но пальцы как-то сами собой разжались, и получилось так, что она шла уже одна. На этот раз она все же привела Франца обратно к портному, а сама отправилась, сперва безуспешно, на поиски нового жилья и новых опекунов для своего сына. Тереза переночевала в маленькой захолустной гостинице и написала Альфреду подробное письмо, в котором опять делилась с ним, как с другом. На следующее утро она вышла из гостиницы в более спокойном настроении и нашла для Франца опрятную комнатку у бездетных супругов, так что вернулась домой с чувством выполненного долга. В эти последние недели пребывания на вилле у нее была возможность отдохнуть и перевести дух. Девочки причиняли ей мало забот, семья жила довольно уединенно, глава дома находился в длительной поездке, гости появлялись нечасто, так что Тереза почти все дни читала или дремала в большом тенистом саду, где супруга директора и девочки редко нарушали ее покой и где каменная ограда укрывала дом и его обитателей от окружающего мира.

Осенью фрау Фабиани переехала в Вену и поначалу остановилась в пансионе для иностранцев. Ее сын тем временем женился на дочери домовладельца из австрийского провинциального городка, где Карл некоторое время работал помощником врача, а теперь получил врачебную практику в Вене. Но политика по-прежнему оставалась в центре его интересов. Материальных забот он отныне почти не знал, что сделало его любезнее и обходительнее, и Тереза имела возможность заметить это, когда случайно встретилась с ним у матери. Его юная супруга, тоже присутствовавшая там — приветливая, хорошенькая и недалекая, с довольно провинциальными манерами, — отнеслась к Терезе с наивной сердечностью и тут же пригласила к себе, так что Тереза — о чем она еще несколько недель назад не могла и подумать — имела удовольствие присутствовать на семейном обеде у доктора Фабера, как теперь назывался ее брат с разрешения властей. Родственной атмосферы она почти не ощутила, просто еще раз побывала в гостях у чужих людей, и, хотя встреча прошла непринужденно и мирно, у нее остался от этой семейной трапезы неприятный осадок.

Сына своего она видела не чаще, чем раньше. Люди, на попечении которых он жил — чиновник на пенсии по фамилии Мауэрхольд и его жена, — приняли его к себе не ради денег, а только потому, что несколько лет назад потеряли своего единственного сына и в преддверии старости хотели вновь иметь рядом молодое существо. Ей казалось, что доброта и заботливость супругов действовали на Франца в высшей степени благоприятно. Ни от них, ни от школьного учителя Тереза не слышала ничего плохого о Франце, так что зима прошла для нее без особых волнений. А то, что письма от Альфреда становились все реже и все прохладнее, ее почти не задевало. Тереза с удовольствием исполняла свои обязанности воспитательницы и помощницы хозяйки дома и в последнее время все больше играла роль ее опоры, поскольку та частенько недомогала.

Иногда у нее в голове мелькала мысль: не может ли в нее влюбиться и даже жениться на ней один из господ, бывавших в доме, к примеру домашний доктор, старый холостяк, или овдовевший брат директора, — оба они немного ухаживали за ней, — если только она сумеет достаточно ловко это устроить. Но поскольку ловкость и хитрость никогда не были свойственны ее натуре, эти туманные перспективы заканчивались ничем, причем она ничуть не чувствовала себя оскорбленной. Однажды она решилась откликнуться на газетное объявление, в котором состоятельный и бездетный вдовец сорока с лишним лет якобы искал экономку. Скабрезный ответ, который она получила, предостерег ее от повторения подобных попыток.

В городском парке, где в начале весны Тереза любила гулять с девочками, после многих лет она вновь встретилась с Сильвией, которая загорала на одной из скамеек вместе со своим воспитанником, восьмилетним парнишкой. Та чрезвычайно обрадовалась встрече с Терезой, рассказала, что работала в последнее время в одном венгерском поместье, а до того — еще дальше, в Румынии, и, судя по всему, ничуть не изменилась внутренне. Всегда в прекрасном настроении, Сильвия отнюдь не воспринимала свою судьбу как жалкую или тем более недостойную ее, как это частенько случалось с Терезой, и выглядела хоть и немного увядшей, но в общем даже более привлекательной, чем в ту пору, когда Тереза с ней познакомилась.

Уже при следующей встрече Сильвия без всяких предисловий вдруг пригласила Терезу в воскресенье отправиться вместе на пикник. Она, мол, условилась со своим хорошим другом, вольноопределяющимся в драгунском полку, и если Тереза захочет принять участие в пикнике, то он тоже пригласит приятеля. Тереза смерила ее удивленным, чуть ли не оскорбленным взглядом, в ответ на что Сильвия только улыбнулась. В тот день стояла прекрасная весенняя погода. Они сидели на скамье у пруда, дети, предоставленные их попечению, кормили лебедей, а Сильвия продолжала щебетать. Она познакомилась со своим другом этой зимой на маскараде — да, маскарады она тоже посещала, почему бы и нет, — он красив, белокур, немного низковат, зато такой весельчак, что веселее не сыскать. Вероятно, он останется в армии, потому что учиться в университете ему мало радости. И когда Сильвия рассказала ему о том, что повстречала давнишнюю подружку, он сразу придумал устроить эту маленькую вылазку на природу вчетвером. Можно будет поплавать в «челне» по рукаву Дуная — слово «челн» она произносила немного в нос на французский манер, потом поужинать где-нибудь на Константиновом холме или в кофейне, ведь не обязательно же составлять программу, все и так само собой получится. Тереза отказалась, но Сильвия не отставала, и наконец они сошлись на том, что все будет зависеть от погоды.

Проснувшись утром следующего воскресенья и увидев, что все небо заволокло темными тучами, Тереза восприняла это как неприятный сюрприз. Но к полудню развиднелось, вскоре после обеда Сильвия заехала за ней, и они отправились на площадь Звезда Пратера, где подле памятника адмиралу Тегетхофу их уже ждали оба молодых человека, куря сигареты. Они с отменной вежливостью поздоровались с дамами, в военной форме молодые люди выглядели вполне элегантно — чем не идеальные кавалеры, подумалось Терезе. Ей намного больше понравился невысокий белокурый юноша, возлюбленный Сильвии. Второй молодой человек был худощав, фигурой напоминал Казимира Тобиша, с узким, бледным, чуть желтоватым лицом, черными усиками и бородкой клинышком, что отнюдь не было принято среди австрийских офицеров и вольноопределяющихся, а кисти рук у него были необычайно узкие и слишком худые — Тереза, сама не зная почему, не сводила с них глаз. Ее поблагодарили за то, что пришла. Сильвия тут же принялась болтать в своей легкой и непринужденной манере, все они говорили по-французски, блондин — очень бегло, второй молодой человек — немного спотыкаясь, но зато произношение у него оказалось намного лучше, хотя и слишком отчетливое. Они направились по главной аллее, но там толпилось слишком много народа — да и запах от него исходил не слишком приятный, как выразился худощавый, и вскоре свернули на боковую дорожку, которая под кронами старых и по-весеннему нежно-зеленых деревьев привела их в более тихий участок парка. Блондин рассказывал о своем прошлогоднем пребывании в Венгрии, куда его пригласили поохотиться, Сильвия назвала имена некоторых аристократов, с которыми познакомилась на своей последней работе, ее дружок позволил себе скабрезные намеки, на что она посмеялась и ответила в том же духе. Второй молодой человек, слегка поотстав от них вместе с Терезой, повел беседу в более серьезном тоне, голос у него был тихий, иногда звучал как бы чуть приглушенно. Он выронил монокль из глаза и рассеянным взглядом смотрел из-под слегка покрасневших век прямо перед собой. Он никак не мог поверить, что Тереза по рождению венка, ему она казалась более похожей на итальянку или — из-за каштановых волос — даже на уроженку Ломбардии. Она кивнула, польщенная. Ведь ее отец действительно происходил из итальянской семьи, а мать была родом из хорватской аристократии. Рихард выразил удивление по поводу того, что она работает воспитательницей. На свете существует множество профессий, которые куда лучше подошли бы ей. С ее внешностью, ее лучистыми глазами, ее грудным голосом она наверняка могла бы сделать карьеру на сцене. Во всяком случае, он никак не мог взять в толк, как это можно добровольно — именно добровольно, поскольку наверняка в этом не было никакой необходимости, — взвалить на себя такую рабскую работу. Она невольно вспомнила о Казимире Тобише, который несколько лет назад сказал то же самое, и посмотрела вдаль. А Рихард говорил все оживленнее: в кои-то веки иметь несколько часов свободного времени — непонятно, как вообще можно выносить такое существование. Тереза почувствовала скрытый смысл этих слов, хотя лицо ее спутника оставалось непроницаемым.

В кафе на Константиновом холме они пили кофе с пирожными. Молодые люди насмешничали по адресу «простонародья», сидевшего за соседними столиками. Тереза нашла этих посетителей не такими уж плохими и подумала, что молодые кавалеры, очевидно, забыли, что за столом с ними сидят две бедные девушки, которых тоже, пожалуй, стоило бы отнести к «простонародью». На берегу небольшого прудика у подножия Константинова холма они взяли напрокат «челн», и Тереза остро почувствовала, что оба молодых человека воспринимали как нарочитое опрощение необходимость смешиваться с простым народом и проезжать между другими лодочками, занятыми «простолюдинами», к выходу в узкий рукав Дуная, который, петляя меж зеленых берегов, устремлялся к заливным лугам. Сильвия курила сигарету, Тереза тоже попробовала курить — впервые после долгого перерыва: со времени вечеров, которые она проводила в Зальцбурге в обществе офицеров и актрис, она ни разу не притрагивалась к сигаретам. Курение опять не доставило ей никакого удовольствия, и ее спутник, заметив это, взял у нее сигарету и докурил сам. Он выпустил руль и вообще переложил всю работу на приятеля. «Ему это пойдет на пользу, — заявил он, — при его-то склонности к полноте». На берегу, под могучими деревьями, располагались парочки и шумные компании. Потом места стали тише и безлюднее. Наконец они вышли на берег и привязали «челн» к одному из столбиков, специально для этого предназначенных. По дорожкам, которые становились все уже, они углубились в густые заросли, окаймляющие пойму Дуная. Они шли парами, кавалеры держали дам под руку. Один раз им пришлось пересечь широкую дорогу, но потом они ступили на тропинку, которая неожиданно быстро, почти как по мановению волшебной палочки, привела их в очень укромное место. Сильвия и ее приятель, обнявшись, намного обогнали их, и худощавый молодой человек внезапно остановился, схватил Терезу в объятья и долгим поцелуем впился в ее губы. Она не стала сопротивляться. Он тут же опять заговорил вполне серьезно, словно то, что только что произошло, не имело никакого значения, а потом, как бы отвечая на какой-то малозначащий вопрос Терезы, начал рассказывать о себе. Он изучал в университете право и хотел стать адвокатом. Она удивилась: ей показалось, что он собирается стать офицером, как и его приятель. Рихард презрительно помотал головой. Нет, он и не думает оставаться в армии. И даже если бы захотел, то для этого нужно много денег, а он, в сущности, беден как церковная мышь. Не надо понимать его слова буквально, но по сравнению с его белокурым приятелем он и впрямь нищий. Вдалеке послышался смех этого приятеля.

— Всегда веселится, — заметил Рихард, — и при этом вбил себе в голову, что он меланхолик.

Навстречу им попалась молодая пара. Девушка, хорошо одетая и смазливая блондинка, окинула Рихарда таким одобрительным взглядом, что Тереза невольно почувствовала себя польщенной. От реки, что протекала неподалеку, веяло сыростью. Тропка становилась все уже и наконец совсем исчезла: им приходилось отводить ветви руками, чтобы продвигаться вперед. Один раз Сильвия громко крикнула Терезе: «A la fin je voudrais savoir, où ces deux scélérats nous mènent!»[2]

Тереза перестала понимать, где они находятся. Река поблескивала сквозь камыши и ивы, а потом вновь скрывалась в излучине. Откуда-то издалека донесся длинный свисток паровоза, где-то рядом на мосту прогрохотал поезд. У Терезы было такое чувство, словно все это уже однажды было в ее жизни, только она не знала — где и когда. Сильвия и ее спутник исчезли из виду, однако был слышен их смех, потом — все глуше — вскрики наигранного сопротивления, хихиканье, тихие стоны. Тереза провела рукой по своему испуганному лицу. Рихард улыбнулся, взглянул на нее, бросил на землю сигарету, затоптал окурок, схватил Терезу в объятья и поцеловал. Потом поднял, крепко прижал к себе, вошел подальше в камыши и вместе с ней опустился на землю. Она вновь услышала смех Сильвии, причем весьма близко, что ее очень удивило. Она в ужасе подняла глаза на Рихарда и энергично помотала головой. Его лицо показалось ей темным и чужим. «Нас никто не видит», — сказал он, и она вновь услышала голос Сильвии. Та что-то спрашивала у Терезы, бесстыдное и наглое. Что она себе позволяет, подумалось Терезе. И внезапно, лежа в объятиях Рихарда, услышала свой ответ, услышала свой собственный голос, произносивший слова, почти такие же наглые и бесстыдные, как сказанные Сильвией. Что это со мной? — подумала она. Рихард ласково убрал ладонью влажную прядь с ее лба и зашептал ей на ухо нежные и страстные слова. Где-то вдали прогрохотала телега. Река, которой не было видно, странным образом отражалась в темно-голубом небе над Терезой…

Когда они позже вновь вышли на узкую тропку в зарослях, она преданно прижималась к человеку, которого три часа назад знать не знала и который теперь стал ее любовником. А он говорил о посторонних вещах.

— Скачки наверняка только что кончились, — сказал он. — Я первый раз в этом году пропустил их.

А когда она, словно обидевшись, взглянула на него снизу вверх и спросила: «И тебе жаль?» — он погладил ее по голове, поцеловал сочувственно в лоб и проронил: «Глупая девочка».

Они вышли из зарослей на открытое пространство и вскоре, подойдя поближе к широкой проезжей дороге, увидели в клубах пыли проносящиеся мимо коляски и кареты. Потом подошли к тому месту на берегу, где был привязан их «челн», и вернулись тем же путем, каким прибыли. Тереза поначалу опасалась, что увидит во взгляде Сильвии скабрезный или грубый намек, однако была приятно удивлена, заметив, что Сильвия держалась серьезнее и спокойнее, чем обычно. Ее дружок начал плести что-то насчет совместной поездки, которую они вчетвером совершат летом. Однако все они понимали, что это всего лишь пустая болтовня, и Рихард не отказал себе в удовольствии неодобрительно отозваться о поездках вообще. Неудобства, неизбежно связанные с любым изменением места пребывания, представлялись ему невыносимыми. От незнакомых лиц его душа выворачивалась наизнанку, а когда блондин на это возразил, что тот и своим друзьям-приятелям никогда не выказывает особой симпатии, Рихард спокойно с этим согласился. Сильвия, потупясь, заметила, что все-таки бывают минуты, ради которых стоит жить. Рихард только пожал плечами. В сущности, это ничего не меняет. Все печально, тем более красота. А поэтому любовь — самое печальное в жизни. Терезу поразила правота его слов. Она вздрогнула и почувствовала, что у нее на глаза навернулись слезы. Рихард прикоснулся к ее лбу узкой прохладной ладонью. Когда «челн» еще скользил по водной глади, до них донеслись грохочущие раскаты военного оркестра. Смеркалось. Они вышли на берег и вскоре опять попали в толчею. По широкой проезжей дороге нескончаемой чередой все еще тянулись экипажи, музыка в исполнении полудюжины оркестров гремела со всех сторон. Все рестораны под открытым небом были переполнены. Обе парочки удалились подальше от шума и миновали ту скромную закусочную, в которой Тереза много-много лет назад сидела то ли в роли принцессы, то ли в роли придворной дамы — не то с шутом, не то с призраком. Она сразу узнала официанта, который сновал от столика к столику, и удивилась, что он за столько лет ничуть не изменился, точно был единственным из смертных, которому не дано было стареть. Может, все это сон, мелькнуло у нее в мозгу. Она быстро взглянула на своего спутника, словно хотела удостовериться, что рядом с ней не Казимир Тобиш. И еще раз оглянулась на официанта, который носился между столиками с развевающейся салфеткой под мышкой. Сколько воскресений минуло с тех пор, подумала Тереза, сколько пар нашли друг друга, сколько так называемых часов блаженства, сколько подлинного горя, сколько детей появилось на свет, удачных и нет. И вновь с горечью осознала всю бессмысленность своей судьбы и всю непостижимость жизни. А молодой человек рядом с ней — не был ли он, как ни странно, первым, кто смог бы понять, чем сейчас полнилась ее душа, и даже, вероятно, все уже знал, хотя она не сказала ему ни слова? И она почувствовала, что он, кому она отдалась в первые часы знакомства и кто, она уверена, вовсе не презирал ее за это, показался ей душевно ближе и роднее, чем когда-либо был Альфред или кто-то другой.

Они поужинали в одном из тихих ресторанчиков под открытым небом. Тереза пила больше, чем обычно, и вскоре ощутила себя такой усталой, что веки сами собой опускались, а болтовня остальных доносилась до ее слуха откуда-то издали. Ей ужасно хотелось по дороге домой сказать или хотя бы намекнуть своему кавалеру, какие мысли бродили только что в ее голове. Но возможности для этого не представилось. Все разом поднялись со своих мест, завтра утром в четыре их полк выступал на большие маневры, на ближайшей стоянке экипажей обеих дам посадили в открытую коляску — Рихард заранее расплатился с возницей — и назначили следующую встречу на воскресенье через две недели. Рихард галантно поцеловал Терезе руку, промолвив: «Я надеюсь увидеть тебя еще раз»; она посмотрела на него испуганными глазами, его же глаза оставались холодными и невидящими.

На обратном пути, когда они ехали по вечерним улицам, Сильвию внезапно прорвало и она обрушила на Терезу признания, о которых та не просила. Тереза молча слушала ее вполуха, от сегодняшнего дня у нее остался горький привкус, и она вспоминала о своем новом любовнике с таким душевным теплом, словно они расстались навеки и он был уже где-то далеко-далеко от нее.

Несколько дней спустя пришло письмо от господина Мауэрхольда, в котором он просил ее «срочно приехать». Она уже три недели не видела Франца и сильно разволновалась. Господин Мауэрхольд принял ее по-дружески, но был явно смущен. Его жена робко молчала. Наконец он объявил, что по семейным соображениям они с женой должны уехать из Вены и поселиться в небольшом городке в Нижней Австрии, поэтому он вынужден просить Терезу отдать мальчика на воспитание кому-нибудь другому. Тереза облегченно вздохнула. Она сказала, что, вероятно, Францу будет полезно вновь покинуть большой город и жить в маленьком поселке и она готова и после переезда оставить его у теперешних опекунов, поскольку ему, очевидно, так хорошо у них живется. Тут Мауэрхольды совсем смутились, и она поняла, что от нее кое-что утаили. После ее настойчивых требований объяснить, в чем дело, она наконец узнала, что Франц недавно совершил небольшую кражу у них в доме. Когда эти слова были сказаны, жена чиновника, до тех пор молчавшая, не смогла больше сдерживаться. Эти небольшие кражи, мол, не самое страшное. Мальчишка так безобразно ведет себя, и у него столько дурных привычек, что она лучше не будет об этом говорить. И в школе на него тоже жалуются. А компанию он водит с самыми отпетыми ребятами по соседству и до глубокой ночи шляется по улицам, так что и представить себе нельзя, куда это со временем приведет одиннадцатилетнего мальчишку. Тереза сидела понурившись, словно виноватая. Ну конечно, она понимала, что при этих обстоятельствах она не может настаивать на своем предложении и хочет лишь подождать, пока мальчик вернется из школы, чтобы тут же забрать его с собой. Господин Мауэрхольд, обменявшись взглядами с женой, осторожно заметил, что особой срочности нет, несколько дней с этим можно и подождать, они готовы подержать мальчика у себя, пока Тереза не найдет для него нового жилья. Тереза удивилась, заметив, что у этого доброго человека на глазах выступили слезы. И он же еще и принялся ее утешать: некоторые подростки, в этом опасном возрасте вроде бы законченные негодяи, потом становились вполне приличными людьми. Время, когда Франц должен был вернуться из школы, давно миновало. И Тереза, отпросившаяся у хозяйки всего на несколько часов, не могла больше ждать. Она поблагодарила господина Мауэрхольда, пообещала немедленно заняться поисками жилья для Франца и ушла. По дороге домой она немного успокоилась и решила с кем-нибудь посоветоваться, что ей теперь делать. Но с кем? Может, поделиться с матерью? Или написать Альфреду? Да что они могут посоветовать, а тем более чем помочь? Ей придется все решить самой и самой же все исполнить.

На следующий день она случайно встретилась в городском парке с Сильвией. Та была, пожалуй, последней, кому Тереза в других обстоятельствах хотела бы довериться и к кому обратилась бы за советом. Но, пребывая в состоянии тревоги, нетерпения и жажды найти сочувственную душу, она выложила Сильвии все — больше, чем рассказывала в жизни кому-либо другому. И, словно в награду за это доверие, именно в Сильвии она нашла такую сердечную, умную и вдумчивую советчицу и подругу, какой никогда не ожидала найти. Та уговорила Терезу немедля оставить ее теперешнее место работы и вообще покамест не наниматься никуда воспитательницей, а снять вместе с сыном маленькую меблированную квартирку и давать побольше уроков. Сама же Сильвия берется в кратчайшие сроки достать для Терезы несколько таких уроков, а кроме того, одолжит ей на первое время небольшую сумму. «Есть же у меня все-таки кое-какие сбережения», — добавила она с лукавой улыбкой, которую Тереза предпочла не заметить. Но предложение Сильвии приняла с благодарностью.

И с новыми надеждами и возродившейся энергией Тереза взялась за выполнение столь превосходного плана. Ее просьба об увольнении была встречена в семье директора банка с некоторым недоумением. Обе девочки никак не хотели ее отпускать, старшая даже рыдала в три ручья, и Тереза была растрогана любовью, которую, сама того не подозревая, заронила в юное девчоночье сердце.

Душным летним днем Тереза и Франц поселились в меблированной квартирке из двух комнат и кухни, находившейся в довольно новом и скромном, но содержащемся в чистоте доме на удобно расположенной тихой улочке предместья. Еще до переезда она обеспечила себе несколько уроков, расспрашивая членов семей, где она раньше работала, откликаясь на газетные объявления, да и Сильвия ей помогала; с деньгами за эти уроки она надеялась худо-бедно обеспечить существование себе и сыну. Пришлась ей весьма кстати и небольшая сумма, которую супруга директора банка подарила ей при прощании. Для нее было бесконечно важно впервые в жизни иметь что-то вроде собственного крова над головой. И ей казалось, что ее сыну ничего так не хватало, как совместного проживания с родной матерью. Школа, в которой он теперь учился, была расположена достаточно далеко от прежней, и Тереза надеялась, что он перестанет водиться с прежними дружками. Как она знала по опыту, в первые недели на новом месте все представляется в довольно розовом свете. Более того, ей мерещилось, будто она только теперь начинает по-настоящему общаться с сыном. Некоторая детскость его натуры, слишком рано утраченная, постепенно вновь начала проявляться. Как прекрасно было сидеть вместе с ним за обедом, приготовленным ею самой, как чудесно было вечером, приходя домой после уроков, попадать в его бурные объятия и как радостно становилось на душе, когда он оказывал ей честь, прося ее совета при выполнении какого-нибудь трудного задания. Тереза чувствовала себя спокойной, довольной, почти счастливой. В письмах к Альфреду, которые она писала, желая поделиться, она подробно рассказывала обо всем этом и его сообщению о скором переезде в Вену, где он получил место ассистента в психиатрической клинике, обрадовалась как возвращению друга, а не бывшего любовника.

Однажды после почти годичного перерыва Тереза получила крайне удивившее ее приглашение на обед от своего брата Карла и встретила там среди гостей молодого врача и пожилого профессора гимназии, связанных с доктором Карлом Фабером, как выяснилось из разговора за столом, близкими политическими взглядами. Больше всех за столом говорил Карл, гости же, в том числе и профессор, старше Карла лет на десять, почтительно внимали ему, и у Терезы сложилось впечатление, что брату важно было доказать ей, какое важное место занимает он среди товарищей по партии. Ее невестка, несколько месяцев назад ставшая матерью, удалилась сразу после трапезы, но Тереза осталась в мужской компании. Они приятно беседовали, и, когда речь зашла о профессии Терезы и ее работе воспитательницей и учительницей, профессор не мог скрыть своего сожаления по поводу того, сколь часто приходилось ей находиться в подчинении, можно, пожалуй, даже сказать в услужении у людей чуждой расы, и он назвал одной из главнейших задач законодателей навсегда исключить возможность столь недостойного положения. Он говорил звучным голосом и как по писаному — в противоположность молодому врачу, который буквально через слово заикался, в то время как ее брат, хоть невзначай и кивал головой, иногда насмешливо щурился, а временами даже окидывал профессора тем характерным, слегка коварным взглядом, который был так хорошо знаком Терезе.

От Рихарда неделями, а то и месяцами не было ни слуху ни духу, и она уже обрадовалась, что теперь можно о нем позабыть, как вдруг совершенно неожиданно пришло письмо от Сильвии с приглашением на новую встречу «avec nos jeunes amis de l’autre jour»[3]. Ее первым порывом было: отказаться.

За это время она уже привыкла проводить вечера дома с сыном. Однако когда Сильвия повторила приглашение уже лично, Тереза дала себя уговорить и провела с ней, ее дружком-блондином и Рихардом вечер, который, начавшись вполне прилично, постепенно становился все более бурным и закончился самым разнузданным образом. Вернувшись домой на рассвете, она восприняла как неожиданное и даже незаслуженное счастье, что нашла своего мальчика спокойно спящим в кровати. Хотя ей не в чем было обвинять Рихарда, как, впрочем, и ему ее, она твердо решила больше никогда с ним не видеться.

Приглашения от брата продолжали время от времени приходить, и вскоре Тереза опять встретилась там с профессором, который теперь принял по отношению к ней некий неуклюже-галантный тон и не отказал себе в удовольствии ближе к вечеру проводить ее до самого дома. Спустя несколько дней брат сообщил, что профессор живо ею интересуется, предположительно при первой же возможности объяснится с ней по всей форме, и по-братски посоветовал ей не отказывать ему с ходу и безоговорочно — даже в том случае, если она в данное время чувствует себя привязанной к кому-нибудь другому. «У меня нет ни перед кем никаких обязательств», — жестко отрезала Тереза. Карл сделал вид, что не заметил ее тона, и только сухо выразил признание несомненных достоинств своего товарища по партии, который снискал безусловное уважение у начальства и в течение ближайших лет, вполне вероятно, будет назначен директором гимназии в одном из крупных провинциальных городов.

— И чтобы уж сразу все прояснить, — добавил он, искоса взглянув на нее, — то, о чем ты сейчас подумала, вовсе не обязательно будет препятствием.

Терезе кровь бросилась в голову.

— Тебя никогда не занимали мои мысли, пусть же и теперь они тебя не интересуют.

Карл опять сделал вид, будто не замечает ее враждебного тона, и ничтоже сумняшеся продолжал:

— Ведь можно и так изложить дело, будто ты однажды уже была замужем. Предположим, что ты и впрямь была, — а потом выяснилось, что брак этот оказался незаконным. Такие вещи, как известно, случаются. И в этом случае ты, так сказать, абсолютно не виновата.

Он заморгал, глядя в сторону. Тереза возмутилась:

— Я могу перед кем угодно ответить за то, что сделала, и не стану отказываться от своего ребенка. И перед тобой бы не стала. Но разве ты когда-нибудь меня об этом спрашивал?

— Зря ты так волнуешься. Именно ради того, чтобы тебе не пришлось отказываться, я и придумал эту уловку с незаконным браком. Тебе бы стоило меня поблагодарить за эту идею. — И, предупреждая возражение с ее стороны, добавил: — Во всяком случае, и матери было бы спокойнее, если б ты наконец устроила свою жизнь.

И Тереза вдруг подумала: а почему бы и нет? Человек, которого предлагал братец, был ей безразличен, но ведь и отвращения к нему она тоже не испытывала. И разве не было ее долгом по отношению к сыну не упускать такую возможность? А брат тем временем начал излагать все достоинства такого союза: ей самой положение ее супруга пришлось бы весьма кстати при ее-то профессии, которую вовсе не нужно бросать, наоборот, именно учитель, профессор гимназии был бы для нее самой подходящей партией и упрочил бы ее социальный статус.

В этот момент в комнату вошла невестка с ребенком на руках. Тереза взяла у нее дитя и вспомнила первые недели жизни собственного сына, те считанные часы, когда она могла прижать его к своей груди, вот как сейчас ребенка своего братца. И ей подумалось, что в этом новом, настоящем браке, может быть, она родит еще одного ребенка и испытает счастье, в котором ей было отказано с Францем. Однако тут же отбросила эту мысль как несправедливость, даже как предательство по отношению к сыну. И на память ей пришли все обиды, которые она причинила ему за эти годы, сознательно или случайно. Слезы выступили у нее на глазах, пока она держала ребенка на руках. Она поняла, что не в состоянии продолжать разговор, и попрощалась в ужасном смятении чувств.

Случаю было угодно, чтобы несколькими днями позже она повстречала Рихарда. В штатском платье он показался ей элегантным и в то же время опустившимся. Черный бархатный воротник его отменно сидевшего плаща был слегка потерт, и лак на его прекрасных ботинках в некоторых местах облупился. Монокль торчал у него в глазу, как приклеенный. Он поцеловал ей руку и спросил, не тратя лишних слов, не хочет ли она провести нынешний вечер с ним. Тереза отказалась. Он не стал настаивать, дал ей на всякий случай адрес своих родителей, у которых теперь жил, и она написала ему уже на следующий день. Странное это было свидание; Тереза, в сущности, так и не поняла, почему он настоял на том, чтобы они уединились в отдельном кабинете дорогого ресторана, поскольку вел себя с ней весьма сдержанно и почти не прикоснулся даже к ее руке. Но этим он понравился ей больше прежнего. В тот вечер Рихард много говорил о себе. С родителями, рассказывал он, отношения у него сложились не наилучшим образом. Отец, известный адвокат, был крайне недоволен сыном, как это часто случается, «и, в сущности, он прав», с матерью они никогда не понимали друг друга, он называл ее «глупой гусыней», что Терезу даже покоробило. В ближайшее время он должен держать третий государственный экзамен и спрашивал себя, зачем ему это. Ведь он все равно никогда не станет ни адвокатом, ни судьей. Да и вообще ничего путного из него не выйдет. Дело в том, что у него ни к чему нет таланта и ничто в жизни его по-настоящему не радует. Тереза сказала, что такие суждения не соответствуют его характеру. Если ему все в жизни безразлично, как он может придавать такое большое значение, например, цвету галстука, в чем сам признавался? Он поглядел на нее чуть ли не с жалостью, что ее оскорбило, и она ощутила горячее желание доказать ему, что вполне в состоянии понять всю сложность его натуры. Но не нашла подходящих слов. После ужина — они пробыли вместе меньше часа — он проводил ее до дому в открытой коляске и подчеркнуто вежливо поцеловал ей руку. Тереза решила, что больше его не увидит.

Но уже через несколько дней она получила от него письмо. Его желание вновь встретиться обрадовало ее сильнее, чем она ожидала. И, счастливая, тотчас откликнулась на его зов. На этот раз он был совершенно другим — казался веселым, чуть ли не развязным, и ей подумалось, что он только теперь начал интересоваться ее человеческой сущностью и обстоятельствами ее жизни. Ей пришлось много рассказывать о себе, о юности, родителях, о своем соблазнителе и прочих любовниках. Тут она поведала ему и о своем ребенке, о своих обязанностях по отношению к нему и о том, как часто она ими пренебрегала. Он раздраженно пожал плечами. Никаких обязанностей не существует, заявил он, никто никому ничего не должен, ни дети родителям, ни родители детям. Все это бред и обман, все люди — эгоисты, только сами себе в этом не признаются. Кстати, может, ей будет интересно узнать: вчера он выиграл немалую сумму на скачках. Он счел это знамением судьбы и намерен еще не раз попытать счастья. Следующей зимой он собирается в Монте-Карло и уже продумал стратегию игры, чтобы сорвать банк. И вообще, единственная достойная цель в жизни — иметь деньги, чтобы можно было плевать на людей. Ей следовало бы отправиться вместе с ним в Монте-Карло. Там она наверняка пробьется — само собой, не в роли учительницы. Как ни возражала она ему, как ни взывала к здравому смыслу, но именно суждения такого рода имели в ее глазах особое очарование. И в этот вечер она была с ним очень счастлива.

По сравнению с воспоминанием об этом вечере то письмо, что пришло от Альфреда на следующее утро, показалось ей невыразимо скучным и банальным. Она уже раньше сообщила ему о возможной помолвке с профессором, и, хотя Альфред советовал ей тщательно обдумать это дело, из его слов было ясно, что замужество Терезы освободило бы его от заботы о ней и уже поэтому для него отнюдь не было нежелательным. Она ответила ему холодно, ворчливо, почти насмешливо.

Францем она была по-прежнему более или менее довольна. Возвращаясь домой, она чаще всего заставала его сидящим над книгами и тетрадями, от его прежнего своенравия почти ничего не осталось. Если он иногда и говорил с матерью слегка недовольным тоном или позволял себе слишком много грубости в разговоре или поведении, то Терезе обычно достаточно было призвать его к порядку, чтобы он осознал свою неправоту. Поэтому она была крайне неприятно удивлена, когда он в конце семестра принес домой свидетельство с очень плохими оценками, в котором значилось большое количество пропущенных уроков. В школе она, к своему ужасу, узнала, что в последние месяцы он вообще редко присутствовал на занятиях, и классный руководитель предъявил ей оправдательные записки с ее подписью. Тереза побоялась признаться, что записки были поддельные, и утверждала, что мальчик в этом году действительно часто прихварывал, что она сама нагонит с ним пропущенное, нужно только набраться немного терпения. Дома она устроила сыну выволочку, он сперва уперся, потом начал дерзить и, наконец, просто выбежал из комнаты и удрал из дому. Вернулся он лишь вечером и тут же улегся в гостиной на диван, который служил ему кроватью. Мать подсела к нему, стала расспрашивать, где он был, однако Франц не отвечал, отводил глаза, а потом и вовсе повернулся к стене; лишь иногда она ловила на себе его злой взгляд — взгляд, в котором Тереза на этот раз прочла не только упрямство и недостаток понимания и любви, но и ожесточенность, издевку, даже скрытый упрек, высказать который он воздержался — может быть, из-за остатков уважения к матери.

И под этим ускользающим взглядом у нее в памяти всплыла картина — далекая, смутная, от которой она постаралась отмахнуться, но которая упрямо вставала перед ее глазами, все более живая и отчетливая. Впервые за долгие годы она вспомнила ту ночь, когда его родила, — ночь, когда она сперва сочла своего новорожденного ребенка мертвым и пожелала, чтобы он действительно оказался мертв. Пожелала? Только ли пожелала? Сердце ее перестало биться от страха, что мальчик, враждебно отвернувшийся от нее и натянувший одеяло на голову, вновь обернется к ней и посмотрит этим всезнающим, ненавидящим, убийственным взглядом. Тереза поднялась, какое-то время постояла, затаив дыхание и дрожа всем телом, потом на цыпочках ушла в свою комнату. Она поняла, что ее ребенок, этот двенадцатилетний мальчик, жил рядом с ней не только как чужак, а как ее личный враг. И в то же время никогда еще она не чувствовала с такой глубокой душевной болью, как сильно и как безответно, без всякой надежды на взаимность она любит этого ребенка. Она не имеет права махнуть на него рукой. Все свои упущения, все свое легкомыслие, всю свою неправоту и вину, все это она должна загладить, а для этого должна также быть готовой к любой каре, к любым жертвам, в том числе и к более тяжким, чем те, что уже принесла. И коли уж представилась возможность создать для сына условия лучшие, чем те, в которых он до сих пор жил, — возможность дать ему мужскую, отеческую заботу и защиту — она не имеет права колебаться и должна немедленно воспользоваться этой возможностью. Да и была ли эта жертва действительно велика? Разве замужество, в конце концов, не могло означать и спасение ее самой?

И когда профессор Вильнус при их следующей встрече в доме брата спросил Терезу — видимо, после обеда специально оставшись с нею наедине, — не хочет ли она стать его женой, она сначала немного помедлила, а потом, пристально глядя на него, спросила:

— Достаточно ли хорошо вы знаете меня? Знаете ли, на ком хотите жениться?

А когда он в ответ лишь неловко взял ее руку в свои и, пряча глаза, смущенно склонил голову, она высвободила руку и сказала:

— Знаете ли вы, что у меня есть ребенок, довольно трудный мальчик, которому скоро исполнится тринадцать лет? Но что бы вам ни говорили, замужем я никогда не была.

Профессор наморщил лоб, залился краской, словно услышал из ее уст неприличную историю, но тут же овладел собой:

— Ваш уважаемый брат рассказал мне, без подробностей, но… Что-то похожее я предполагал…

Он начал ходить взад-вперед по комнате, заложив руки за спину. Потом остановился перед ней и гладко, как по писаному, словно покуда ходил, выучил небольшую речь, изложил ей свой план. Мол, из-за того, что у нее есть ребенок, никоим образом не должно рухнуть их будущее.

— Что вы имеете в виду?

— На свете есть бездетные супружеские пары, мечтающие усыновить ребенка, и если они будут забот…

Сверкнув глазами, она оборвала его на полуслове:

— Я никогда не расстанусь со своим сыном.

Профессор помолчал, подумал и уже спустя несколько секунд заметил звонким, словно подобревшим голосом, что ему прежде всего хотелось бы познакомиться с мальчиком, а потом можно будет поговорить обо всем остальном. Ее первым порывом было резко отказать, не соглашаясь ни на какие условия. Но она вовремя спохватилась, вспомнив о своих недавних решениях, и объявила, что готова принять у себя профессора вечером следующего дня.

Ей удалось удержать Франца, который, как всегда в это время, собрался уже удрать из дома. Профессор явился не без робости, с большим трудом пытаясь ее скрыть под маской веселости и своего рода светскости. Франц наблюдал за гостем с нескрываемым недоверием. И когда тот внезапно выразил желание взглянуть на школьные тетради Франца, ей стоило немалых трудов преодолеть сопротивление мальчика. То, что в конце концов представилось глазам профессора Вильнуса, приятным назвать было никак нельзя. Однако он ограничился тем, что выразил свое недовольство в снисходительно-шутливой манере. Потом попробовал составить себе представление об уровне знаний мальчика; задавая тому самые разные вопросы, он то и дело помогал ему при ответах, прямо-таки вкладывал их ему в рот и вообще вел себя как учитель, изо всех сил старающийся вытащить отстающего ученика на экзамене. Больше всего ему не понравилось произношение Франца, которое он назвал ужасной смесью говоров сельской местности и городских окраин. Покуда он, сославшись на имеющиеся у него связи, намекал на возможность поместить мальчика в школу при одном монастыре в Верхней Австрии, Франц незаметно улизнул из комнаты, и мать поняла, что вернется он не скоро. Она постаралась оправдать сына в глазах профессора: мол, в хорошую погоду он обычно гуляет со школьными приятелями на свежем воздухе. Профессор, по всей видимости, даже обрадовался возможности остаться с Терезой наедине. О монастыре она и слышать не захотела и на вновь робко высказанное предложение профессора поискать приемных родителей для мальчика решительно повторила, что ни при каких обстоятельствах не расстанется с сыном. Профессор сделал вид, что уступил, глаза его загорелись, он придвинулся поближе к Терезе, попробовал было дать волю рукам и с каждой минутой казался ей только смешнее и отвратительнее. Она как раз подумывала, не стоит ли раз и навсегда указать ему на дверь, когда кто-то постучал и, к изумлению Терезы, вошла Сильвия, которую она уже не видела много недель. После короткого представления гостей друг другу профессор выразил надежду увидеться с Терезой в следующее воскресенье у ее брата и удалился.

Сильвия была бледна и взволнованна и с ходу спросила Терезу, читала ли та сегодняшние газеты.

— Да что случилось-то? — спросила Тереза.

— Рихард покончил с жизнью, — услышала она в ответ.

— Боже милостивый! — воскликнула Тереза и, беспомощно положив руки на плечи Сильвии, сказала, что уже давно не виделась с Рихардом. И Сильвия, опустив глаза, призналась: зато она часто бывала с ним. Тереза не ощутила ни ревности, ни настоящей боли. Внезапно они поменялись ролями: именно Терезе пришлось теперь утешать подругу. Она гладила Сильвию по голове, по лицу, никогда еще не чувствовала она такой сестринской теплоты к Сильвии. И Сильвия стала рассказывать.

Это случилось нынче утром. Ночь Рихард провел с ней. Он был в приподнятом настроении, в фиакре проводил ее до дома, помахал ей на прощанье и в этом же фиакре направился в Пратер. А по дороге застрелился. Она уже давно предчувствовала, что он так кончит.

— У него были долги? — спросила Тереза.

Нет. Как раз в последнее время он, по его словам, все время выигрывал на скачках. Но жизнь ему опротивела. Особенно люди. Почти все.

— А вас, Тереза, он очень любил, — сказала Сильвия. — Намного, намного больше, чем меня. Знаете, почему он больше не хотел встречаться с вами?

Тереза взволнованно схватила Сильвию за руку и вопросительно взглянула ей в глаза.

— Она слишком хороша для меня. Это были его слова. Trop bonne[4].

И обе заплакали.

Два дня спустя они присутствовали на заупокойной службе в церкви. После окончания церемонии похоронная процессия проследовала мимо Терезы, сидевшей на краешке скамьи в самой глубине нефа.

Мать Рихарда, худощавая бледная женщина, в замкнутом, высокомерном лице которой Тереза уловила сходство с Рихардом, прошла мимо нее так близко, что Тереза невольно подалась назад. В тот же миг Сильвия крепко ухватила ее за локоть, что Терезе было очень неприятно. Похоронная процессия продолжала продвигаться к выходу, и Тереза увидела среди людей в трауре несколько знакомых лиц, в том числе директора банка, в доме которого работала под конец своей деятельности и который смотрел на нее сейчас в упор, не узнавая в тусклом церковном освещении, а также кудрявого молодого человека, который когда-то был ее любовником. Тереза спрятала лицо в носовой платок, словно вытирая слезы. Она смотрела вслед гробу, пока он сквозь церковные двери выплывал на людских руках под синий купол неба.

Ей пришел на память тот вечер в пойме Дуная, с которого через несколько дней прошло бы ровно два года. «Я была слишком хороша для него», — подумалось ей. А собственно, почему? Как будто она могла быть для кого-то слишком хорошей или слишком плохой. Она услышала, как тронулся в путь катафалк. Церковные двери медленно закрылись. Все кругом было овеяно ароматом ладана. Сильвия легла головой на подставку для молитвенника и стала тихонько всхлипывать. Тереза бесшумно поднялась и ушла. На улице ее принял в свои объятия теплый летний день. Ей нужно было спешить, в пять часов к ней должны были прийти ученики.

Некоторое время Тереза жила, полностью посвящая себя работе; благодаря постоянным урокам и самообразованию в свободное время она постепенно стала учительницей высокого класса и пользовалась большим спросом. Она обучала и готовила к экзаменам только молодых девушек. Двум юношам, просившимся к ней в группу, ей пришлось отказать, поскольку они, очевидно, имели в виду совсем другие цели, а вовсе не совершенствование в английском и французском. На письмо профессора Вильнуса с просьбой разрешить ему когда-нибудь вновь навестить ее она ответила окончательным отказом. И ни минуты в этом не раскаивалась, хотя иногда ей думалось, что она должна быть ему благодарной, потому что за время, прошедшее со дня его визита, поведение Франца стало меняться к лучшему, он вроде бы регулярно ходил в школу, как случайно удалось разузнать Терезе, — а вот где и с кем проводил он часы вне дома, этого она, естественно, выяснять не посмела.

От брата никаких вестей не было, и она не сомневалась, что он обиделся на нее за отказ профессору. Мать тоже не подавала признаков жизни, так что Тереза была бы одна-одинешенька, если б вечерами ее иногда не навещала Сильвия. Очень скоро они перестали разговаривать о Рихарде, но поверяли друг другу всякие любовные приключения прежних дней — Тереза больше намеками, Сильвия же описывала все это иногда даже чересчур красочно. И хотя мужчины, с которыми им доводилось встречаться, покидали их не по-хорошему, обе согревали свои усталые души воспоминаниями о прошедшей юности. Сильвия намеревалась как можно быстрее вернуться на родину, в Южную Францию, где не была вот уже почти двадцать лет. Что она будет там делать, на что жить, поскольку сумела скопить лишь совсем небольшую сумму, она, естественно, не знала, но ее тоска по родине приняла почти болезненный характер. У этого все еще жизнерадостного существа по щекам текли слезы, как только она заговаривала о своем родном городе. В такие минуты Тереза подмечала, как увяло и постарело лицо Сильвии, и пугалась. Но потом успокаивала себя тем, что сама-то она на семь или восемь лет моложе.

В то время церковь вновь стала для нее излюбленным местом, где она испытывала успокоение, и она молилась или горячо просила Господа, чтобы ее Франц не доставлял ей слишком много горя и в особенности чтобы страсть никогда больше не нарушала спокойного течения ее жизни и не омрачала ее душу.

В это лето случилось так, что она должна была готовить к вступительным экзаменам в лицей младшую дочь одной известной актрисы и для этого ее пригласили поехать со всей семьей на озеро Зальцкаммергут. Ее работа сводилась в основном к тому, чтобы заниматься с девочкой по нескольку часов в день, главным образом в саду. Старшая дочь актрисы, восемнадцатилетняя девушка, была влюблена в молодого человека, часто приходившего в их дом. Некий кузен ухаживал за весьма привлекательной хозяйкой дома, а ее супруг уделял все свое внимание еще не достигшей шестнадцати лет подружке старшей дочери, созданию в высшей степени испорченному, более того, он просто не давал ей проходу.

Терезе было странно наблюдать, как отец, мать и дочь, каждый сам по себе, вроде бы ничего не замечали или, по крайней мере, считали совершенными пустяками чувства и страдания остальных членов семьи. Сама же Тереза, обостренным, благодаря опыту своих любовных связей, зрением безучастно наблюдала за этой игрой страстей или сочувствовала действующим лицам так, как сочувствуют зрители в театре, а главное, была рада, что сама-то она внешне и внутренне покончила с сердечными делами. Все вроде бы шло своим чередом. Но ближе к концу лета ей начало казаться, что с кем-то должна случиться беда. И действительно, дочь хозяев попыталась покончить с собой, и тут все семейство как будто вдруг пробудилось от страшного сна. Без всяких мучительных объяснений все эти любовные отношения, навеянные летним ветерком, распались сами собой. И все тут же уехали из виллы — семейство отправилось на юг, и Тереза вернулась в Вену раньше, чем думала.

На время своего отсутствия она поручила приглядеть за сыном соседке, вдове чиновника, добродушной и весьма недалекой женщине, у которой был и свой сынишка восьми лет. Хотя та ничего дурного не сказала о Франце, она все же не скрыла, что иногда мальчик целыми днями не показывался ей на глаза. Тереза устроила сыну выволочку. Он лгал ей так глупо, что она не могла поверить и вполне вероятному. В ответ на ее упреки он стал грубить еще нахальнее, чем обычно, и все же Терезу испугали не столько его слова, сколько выражение лица и взгляд. В нем не осталось ничего мальчишеского или детского — прямо ей в лицо нагло глядел рано созревший, испорченный и злобный парень. Когда Тереза наконец заговорила о школе, Франц насмешливо объявил, что и не думает больше ходить туда, у него на уме другие, более взрослые вещи, потом самыми отвратительными словами отозвался о своих учителях, и одно особенно гадкое выражение до такой степени покоробило Терезу, что она не удержалась и отвесила сыну пощечину. А тот размахнулся с искаженным от злобы лицом — Тереза не успела увернуться — и кулаком ударил мать прямо в зубы. Из ее губ полилась кровь. Не взглянув больше на нее, Франц сломя голову бросился прочь, громко хлопнув дверью. Тереза стояла растерянная, в полном отчаянии, но слез у нее больше не было.

В тот же вечер она написала письмо Альфреду — впервые после долгого перерыва. Ответ пришел уже на следующий день. Альфред советовал Терезе отослать парня куда-нибудь в провинцию — подмастерьем, продавцом, кем угодно, — ибо свой долг перед сыном она выполнила, ей не в чем себя упрекнуть, и самое важное — освободиться наконец-то от страха и забот. От страха? — удивилась она сначала, но тут же поняла, что слово это попало в точку. В следующем абзаце Альфред сообщал, что обручился с дочерью одного профессора Тюбингского университета и предполагает где-то между Рождеством и Новым годом вместе с молодой женой вернуться в Вену. Однако он никогда не забудет, что значила для него Тереза, в чем состоит его долг перед ней, и она может в любой жизненной ситуации рассчитывать на него, как на своего лучшего друга. Ее дрожащие губы ощутили горечь, но она и тут не заплакала.

На следующее воскресенье брат пригласил ее к обеду. А поскольку Терезе нечего было опасаться встречи там с отставным женихом, она ответила согласием. Карл принял ее с подчеркнутым радушием, и она вскоре поняла, почему брат столь явно выражает свое одобрение ее отказу: профессор оказался чрезвычайно ненадежным человеком и оппортунистом, он перекинулся из лагеря немецких националистов в христианско-социальную партию и теперь выставил свою кандидатуру — с большой вероятностью успеха — в совет общины.

Потом Карл заговорил о матери, которая, по его словам, внушала ему большую тревогу. Что сделала старая женщина со своими деньгами и что собирается делать с ними в дальнейшем? Легко подсчитать, что она наверняка уже скопила кругленькую сумму. Дети ее, вне всякого сомнения, просто обязаны побеспокоиться об этом, в особенности он, Карл, как отец семейства. Не хочет ли Тереза — человек необеспеченный и потому в большей степени имеющий право затронуть столь деликатную тему в разговоре с матерью, — не хочет ли она как-нибудь при случае намекнуть матери, что он, Карл, с радостью готов приютить старую женщину в своем доме, где ей, естественно, придется нести куда меньше расходов, чем живя в пансионе. Хотя подобные рассуждения Карла показались Терезе в высшей степени отвратительными, она согласилась поговорить с матерью, но покуда и не думала выполнять обещание, данное брату.

Как-то вечером она встретила в центре города Агнессу. Тереза ее даже не сразу узнала. Вид у нее был вызывающий, чуть ли не подозрительный, и Терезе было неприятно стоять и разговаривать с нею на улице. Агнесса сообщила, что с некоторого времени больше не работает «у людей», а стала продавщицей в парфюмерной лавке. Тереза спросила о родителях, Агнесса ответила, что редко бывает в Энцбахе, впрочем, знает, что отец умер еще прошлым летом. Потом попросила передать привет Францу и распрощалась.

А уже спустя несколько дней она заявилась к Терезе без приглашения. Франц, с которым Тереза не обмолвилась ни словом с тех пор, как он поднял на нее руку, и который появлялся в доме лишь ради того, чтобы поесть, да и то всегда с опозданием, почему-то вдруг оказался дома; он поздоровался с Агнессой не без некоторого смущения, — впрочем, оно быстро прошло из-за ее развязности. И вскоре, почти не обращая внимания на присутствие Терезы, они уже дружески болтали друг с другом на каком-то уличном жаргоне, который Тереза понимала с трудом. Обменивались воспоминаниями об Энцбахе, полными туманных намеков, полагая, что Терезе их не понять… Однако время от времени Агнесса искоса поглядывала на Терезу и нагло улыбалась ей, как бы говоря: «Ты думаешь, он принадлежит тебе? Он принадлежит мне, вот кому!»

Наконец она по-приятельски крепко пожала Терезе руку и направилась к двери, а Франц, не сказав матери ни слова, присоединился к ней. Как нелепо он выглядел в своем дешевом уже не детском костюмчике — брюки в крупную клетку, слишком короткий пиджачок и носовой платок с красной каймой в кармане, — каким бледным и порочным и тем не менее довольно смазливым было его лицо! Мальчик? Нет, мальчиком он уже не был. На вид ему можно было дать лет шестнадцать-семнадцать. Молодой человек? Нет, это слово явно ему не подходило. Другое слово лезло ей в голову, но она старалась не думать об этом. Грудь Терезы тяжко поднималась и опускалась от муки невыплаканных слез.

Спустя несколько дней Франц заболел непонятно чем, самочувствие у него было ужасное. Врач определил воспаление мозговой оболочки и при третьем визите был уже, казалось, готов отказаться от помощи пациенту. Тереза послала умоляющее письмо брату. Тот приехал, в раздумье покачал головой и выписал лекарства, которые действительно уже через несколько часов вроде бы переломили болезнь. В последующие дни он опять приезжал, и вскоре Франц был уже вне опасности. Карл и слышать не хотел о какой-либо благодарности. А Тереза не могла прийти в себя от изумления и восторга, видя, как меняется Франц во время выздоровления. Когда Тереза сидела возле его постели, он любил держать ее руку в своей, и она воспринимала пожатие его пальцев как просьбу о прощении и как обещание. Иногда она читала ему вслух. Он внимательно слушал, и глаза его становились по-детски благодарными. Терезе казалось, что Франц проявлял известный интерес к некоторым темам, в особенности к рассказам о животных, путешествиях и открытиях, и она решила как можно скорее серьезно поговорить с ним о будущем. Она даже размечталась о том, что он сможет продолжить учебу и стать учителем или — бери выше — доктором. Но пока еще не решалась сказать ему о своих планах.

Однако иллюзия эта длилась недолго, и вскоре Тереза поняла, что ей просто очень хотелось поверить в эти перемены в душе Франца. Чем заметнее он выздоравливал, тем быстрее становился тем, кем был раньше. Из глаз сына исчезло по-детски благодарное выражение, речь его вновь приняла те интонации, а голос то звучание, которые были слишком хорошо знакомы Терезе до его болезни. Поначалу он еще как-то пытался бороться с собой. Он отвечал на вопросы матери, но ответы его становились все более раздраженными, грубыми и резкими. Едва он смог встать с постели, как дома его уже было не удержать. И вскоре наступила та ночь — и не последняя, — когда Франц вернулся домой только под утро.

Тереза больше ни о чем его не спрашивала, пусть все идет, как идет, она выбилась из сил. Бывали часы, когда она, не испытывая никакой боли, чувствовала, что жизнь ее кончена. Ей только что минуло тридцать три года, но, глядя в зеркало, особенно по утрам, едва встав с постели, она чувствовала, что выглядит на много лет старше, чем была на самом деле. И пока длилась ее глубокая усталость, Тереза мирилась с этим. Но когда пришла весна и она почувствовала некоторый прилив сил, то забеспокоилась, сама не понимая почему.

Уроки стали вызывать у нее мучительную тоску. Случалось, что она вела себя с ученицами раздраженно и даже враждебно, чего прежде никогда не бывало. Ее угнетало одиночество, в особенности невыносимое, когда Франц находился дома, и опять-таки это казалось ей несправедливым по отношению к сыну. Больше всего ей хотелось поговорить по душам с Сильвией, но та сменила место работы, жила теперь где-то в сельской местности и была недосягаема. Дабы освободиться от временами нестерпимого ощущения покинутости, она стала чаще бывать в доме брата, что было воспринято им не без удивления и, несомненно, без радости. Тем сердечнее встречала ее невестка, которая ожидала рождения второго ребенка. И Тереза поделилась с нею своими бедами, призналась ей кое в чем и была тронута, найдя в той понимание и сочувствие, которых не ожидала. Казалось, беременность сделала невестку не только мягче, но и умнее, чем она была от природы. Однако, едва родив, та снова стала по-прежнему безучастной и недалекой, и казалось, будто вообще ничего не помнила о тех секретах, которыми с ней поделилась золовка. В глубине души Тереза была этому только рада.

В начале зимы она случайно встретила в городе Альфреда. Он не ответил на ее последнее письмо, но утверждал, что и не получал его. Вначале он держался холодновато и чуть смущенно, но вскоре был с ней так же сердечен, как раньше. По тону, каким он говорил о своей молодой супруге, можно было заключить, что он не пылает к ней особой страстью. Тереза мгновенно представила ее себе тощей и бледной немочкой из провинциального городка, живя бок о бок с которой он, естественно, тосковал по ней, по Терезе. Альфред понравился ей больше, чем когда-либо прежде. Своей внешности он, судя по всему, также уделял больше внимания, чем раньше. Прощаясь, они не условились о встрече, но теперь он был в городе, и только от нее зависело, когда именно они увидятся. Она размечталась о своей новой влюбленности и почувствовала себя счастливой. Даже выглядеть стала свежее и моложе. И молодой человек, еще почти мальчик, который иногда заходил за своей сестрой к Терезе после окончания урока, влюбился в нее. Однажды явился к ней рано утром, чтобы передать просьбу сестры. Его робость вызвала у нее прилив веселья, и она постаралась немного подбодрить его. Однако юноша держался все так же робко и, вероятно, не понял ее улыбку и взгляды. Когда он ушел, ей стало стыдно, и после этого дня она держалась с ним подчеркнуто холодно.

В один прекрасный день Терезу опять вызвали в школу, где она узнала, что Франц уже много недель там не появлялся. Она не слишком удивилась. Когда дома она призвала его к ответу, он сообщил ей, что принял решение наняться матросом на какое-нибудь судно. Тереза вспомнила, что он и раньше говорил ей о чем-то подобном и что в его разговоре с Агнессой, при котором она присутствовала, вскользь поминал об этом. Но теперь, судя по всему, он относился к этому серьезно. Тереза ничего не имела против, более того, она детально обговорила с ним этот план, и после долгого перерыва они опять беседовали разумно и прямо-таки дружески, а не как враги, вынужденные жить под одной крышей. Но в последовавшие дни об этом намерении речь больше не заходила. Тереза не осмеливалась вернуться к этой теме, словно опасалась услышать упрек в том, что она выставляет его из дома.

В последнее время у них в квартире иногда появлялся высоченный парень, продавец в магазине деликатесов; он водил Франца в театр, где ему, по его словам, всегда давали контрамарки. После спектакля Франц обычно ночевал у своего нового приятеля, по крайней мере, так он говорил матери. Но однажды он не пришел домой и на следующий день. Охваченная страхом, от которого почти уже отвыкла, Тереза помчалась к родителям приятеля сына и узнала, что того тоже еще нет дома. В тот же вечер Терезу вызвали в полицию. Там выяснилось, что Франц вместе с группой подростков — парней и девиц, членов воровской шайки, — арестован. Франца, как единственного из них, не достигшего шестнадцати лет, передали матери с условием, что дома его накажут. Комиссар полиции велел привести Франца, взывал к его совести и занудным тоном произнес нравоучение, выразив надежду, что этот опыт послужит ему уроком и что отныне он будет вести себя как порядочный человек.

Тереза с сыном молча пошли домой. Она, как всегда, подала ужин и наконец решилась задать ему кое-какие вопросы. Сначала он отвечал необычайно высокопарно, словно заранее выучил речь в свою защиту на суде. Послушать его, так вся эта затея была, в сущности, просто шуткой. Ведь на самом деле они ничего не украли. Когда Тереза попыталась воззвать к его совести, он показался ей не таким уж безнадежным, более того, создавалось впечатление, будто это вынужденное признание, сделанное матери, помогло ему искренне раскаяться, на что у него до сих пор не хватало мужества. Он рассказал ей о друзьях и подружках, с которыми встречался, и поначалу действительно казалось, будто речь шла о каких-то детских забавах. Он называл имена, которые не могли быть настоящими, это были, как он сам сказал, прозвища со странным звучанием и двойным смыслом. Мало-помалу он будто забыл, что перед ним сидит его мать. Он рассказывал о прошлом лете в Пратере, когда все они, и парни, и девицы, ночевали на лугах, но, встретясь с испуганным взглядом матери, коротко и нагло хохотнул и умолк. И она поняла, что эта внезапная искренность отдалила его от нее окончательнее и бесповоротнее, чем все, что случилось раньше.

С этого дня Тереза больше ни о чем не спрашивала, она смирилась и терпела, что сын каждый вечер уходил из дома и возвращался лишь на рассвете. Но однажды, когда он и утром не вернулся, ее охватил непонятный страх, исполненный предчувствий. Она не сомневалась, что его опять арестовали за какой-нибудь проступок и что на этот раз он так дешево не отделается. И когда он наконец появился, ее волнение — именно из-за того, что оно оказалось напрасным, — выплеснулось настоящей бурей. Франц не прерывал мать, почти не возражал и даже посмеивался над ее словами, словно наслаждаясь ее злостью. Тереза, еще сильнее разъярившись, разошлась до того, что наговорила ему невыносимо жестоких слов. И тут он бросил ей в лицо такое оскорбление, что она сначала его даже не поняла. Она посмотрела на него расширенными, почти безумными глазами, но он еще раз повторил ругательство и продолжал говорить:

— И такая… еще хочет мне указывать! Что ты, собственно, о себе думаешь?

Его язык вдруг развязался, и он говорил и говорил без удержу, ругался, издевался, угрожал, а она все это слушала, словно окаменев. И впервые крикнул ей в лицо про позор своего рождения. Но говорил с ней не как с несчастной женщиной, брошенной любовником, а как с уличной девкой, которой не повезло и которая знать не знала, кто же отец ее ребенка. То были вовсе не упреки внебрачного сына, который чувствует себя обездоленным, запуганным или опозоренным самим фактом своего незаконного рождения, он употреблял мальчишечьи грязные ругательства, которые уличные сорванцы кричат вслед шлюхам. Однако Тереза видела, что при всей своей испорченности в глубине души он вряд ли понимал, что говорит. Просто выражался так, как было принято в его кругу, и она не ощущала ни обиды, ни боли, только ужас бесконечного, никогда еще ею не испытанного одиночества, в котором ей из далекого далека слышался голос странного незнакомца, который был таким же человеком, как она, и которого она сама когда-то произвела на свет.

В ту же ночь она написала Альфреду, что ей безотлагательно нужно с ним поговорить. Прошло несколько дней, прежде чем он пригласил ее к себе. Держался он приветливо, хотя и немного сухо, и его испытующий взгляд обеспокоил Терезу: в порядке ли ее одежда и вообще, как она выглядит. Поэтому говоря о цели своего визита и рассказывая довольно сбивчиво о своих последних переживаниях, связанных с Францем, она все время невольно старалась углядеть свое отражение в висевшем напротив зеркале, что поначалу ей никак не удавалось. Когда она умолкла, Альфред, немного помолчав, высказал свое мнение, более того, он сделал целый доклад, из которого Тереза, в сущности, не узнала почти ничего нового. И выражение «moral insanity», безнравственность, она тоже не впервые слышала из его уст. В конце же он сказал, что не может посоветовать ей ничего нового: пусть мальчик живет отдельно. По возможности — в другом городе, покуда не произошло ничего такого, что будет уже нельзя исправить.

Тереза, ерзавшая в кресле, тем временем углядела свое лицо в зеркале и ужаснулась. Правда, освещение было плохое, но все же не стоило полагать, что зеркало может превратить красотку в уродину, а молодую девушку в старуху. И она видела в этом чужом, непривычном зеркале, видела с неоспоримой ясностью, что она в свои тридцать четыре года выглядит отцветшей, пожилой и поблекшей, словно ей уже перевалило за сорок. Правда, за последние недели она очень похудела, а кроме того, была неудачно одета, особенно шляпа совершенно ей не шла. Но все равно лицо, глядевшее на нее из зеркала, было для нее неприятным сюрпризом.

Когда Альфред умолк, она поняла, что под конец вообще не слушала его. А он подошел к ней поближе, чувствуя себя обязанным добавить несколько сочувственных слов: возможно, в прискорбном поведении Франца виноват до некоторой степени его переходный возраст — и, главное, предостерег Терезу от самобичевания, к которому она, судя по всему, весьма склонна и для которого на самом деле нет никаких причин. На это она горячо возразила: что такое? Это у нее-то нет причин упрекать себя? А у кого же тогда они есть? Ведь она никогда не была для Франца настоящей матерью, всегда приезжала к нему лишь на несколько дней или недель, а по-матерински обращалась с ним, так сказать, от случая к случаю. Большей частью она занималась своими делами — своей работой, своими заботами и — зачем отрицать — своими любовными историями. И разве зачастую не воспринимала мальчика как тяжкую ношу, даже как несчастье, уже давно, намного раньше, чем заподозрила или заметила эту его moral insanity, эту его безнравственность. Еще в ту пору, когда он был невинным малюткой, более того, еще до его рождения она не хотела ничего про него знать. А в ту ночь, когда его рожала, надеялась и желала, чтобы он вообще появился на свет мертвым.

Ей так хотелось сказать всю правду до конца, но в последний момент она удержалась, опасаясь, что совсем уж откровенным признанием отпугнет друга и в какой-то степени подчинит себя его власти — и в конечном счете не только его одного. И она замолчала. А Альфред, хоть и положил руку на ее плечо, как бы желая утешить и подбодрить, другой же рукой — это не ускользнуло от нее — вынул из жилетного карманчика часы. И поскольку Тереза после этого поспешно поднялась, он обронил, как бы извиняясь, что в шесть ему необходимо быть в клинике. Но Терезе не следует ничего предпринимать, не посоветовавшись с ним. И — пожалуй, сначала он вовсе и не имел намерения заходить так далеко — предложил ей в ближайшие дни прийти к нему в приемные часы вместе с Францем или, еще лучше, он сам навестит ее — возможно, в воскресенье зайдет во время обеденного перерыва, чтобы еще раз побеседовать с Францем и лично во всем разобраться.

Тереза и сама не поняла, почему это столь естественное предложение бывшего любовника, а теперь друга и врача подействовало на нее так, словно он протянул ей спасительную руку. Она поблагодарила его от всей души.

Обещанный Альфредом визит не состоялся, поскольку на следующее же утро Франц исчез из дома матери, не оставив никакой записки. Первой мыслью Терезы было известить полицию, но она этого не сделала, опасаясь, что у властей могут быть причины истолковать исчезновение Франца как своего рода бегство и своим сообщением она может раньше времени навести на его след. Она связалась по телефону с Альфредом, который поначалу вышел из себя из-за этого звонка, но потом дал ей понять, что не видит ничего плохого в новом повороте событий и что она поступает совершенно правильно, не предпринимая никаких шагов: пусть все идет своим чередом. Его равнодушие больно задело Терезу, она даже почувствовала, что отношение Альфреда обижает ее сильнее, чем бегство Франца. Конечно, вскоре наступили часы горя и даже отчаяния. Бессонными ночами она ощущала неожиданную тоску по беглецу и подумывала, уж не дать ли объявление в газету вроде того, какое ей однажды попалось на глаза: «Вернись, я все простила!» Но наступало утро, и она понимала бессмысленность этой затеи, ничего подобного делать не стала и уже спустя несколько недель заметила, что ей живется хоть и не веселее, но зато спокойнее, чем в ту пору, когда Франц был рядом.

Соседям она сказала, что Франц нашел работу в одном австрийском провинциальном городке. Поверили они или нет, но никто особенно не интересовался семейными обстоятельствами фройляйн Фабиани.

Ее работа, которой она долгое время занималась совершенно равнодушно, как бы машинально, вновь начала приносить ей некоторое удовлетворение. И она давала не только уроки отдельным ученикам, но уже вела группы из нескольких девочек примерно одного уровня знаний.

В остальном Тереза по-прежнему жила совершенно обособленно, никто о ней не беспокоился, ни мать, ни брат, ни невестка. Альфред тоже не подавал признаков жизни. Она старалась поменьше выходить из дому и сумела поставить дело так, чтобы лишь изредка давать уроки на стороне. Почти не было случаев, чтобы она к одной из своих учениц питала личный интерес, который выходил бы за рамки занятий, и иногда она чуть ли не с тоской вспоминала прежние времена, когда благодаря своему положению воспитательницы и жизни под одной крышей ближе сходилась со своими воспитанницами, чем это происходило теперь, а к некоторым из них привязывалась всем сердцем и чувствовала себя как бы их второй матерью.

Но вот в одно прекрасное время, спустя несколько месяцев после исчезновения Франца, одна из учениц несколько дней подряд пропустила занятия, и Тереза из-за отсутствия этого юного существа, едва ли достигшего шестнадцати лет, так расстроилась, как еще никогда не бывало в таких ситуациях. Получив записку от отца девочки, в которой тот объяснял отсутствие дочери на занятиях воспалением горла и высокой температурой, Тереза впала в непонятное для нее самой беспокойство, которое никак не проходило. И когда через несколько дней Тильда вновь появилась, Тереза почувствовала, что ее лицо от радости зарделось, а глаза засияли. Она сама ничего этого, скорее всего, не заметила бы, если б, словно в ответ, на губах Тильды не заиграла странная, вроде любезная, но в то же время высокомерная и даже насмешливая улыбка. В этот момент Тереза поняла, что она любит эту девчушку и что любовь ее в какой-то мере безответная. Поняла она также, что эта девочка в свои шестнадцать лет — и не только благодаря более благоприятным жизненным обстоятельствам — принадлежит к другому разряду человеческих существ, чем сама Тереза, — к умным, трезвым, замкнутым, с которыми не может случиться ничего неприятного или тяжелого, потому что они умеют сами за себя постоять и взять от каждого, кто окажется рядом или попадет в сферу их притяжения, под их влияние, столько, сколько им будет нужно или просто покажется забавным. Тот момент, когда Тильда с милой улыбкой вошла в комнату после восьмидневного отсутствия, опоздав, как всегда, на несколько минут, придвинула стул к столу, за которым сидели пять учениц, и едва заметным жестом светской дамы сделала Терезе знак не прерывать ради нее занятий, — этот момент был одним из тех, когда в сумеречную душу Терезы упал луч, в свете которого эмоциональное отношение между ней и Тильдой раз и навсегда предстало с безусловной ясностью и полнотой.

После окончания занятий как бы само собой получилось так, что Тильда осталась наедине с учительницей и они разговорились о болезни, которую девушка только что перенесла. Вначале, призналась Тильда, болезнь внушала некоторые опасения, даже наняли сиделку. Неужели нужна была сиделка? Конечно, ведь мама не живет в Вене. Что? Фройляйн Фабиани об этом не знает? Ну да, родители ведь развелись, и мама уже несколько лет живет в Италии, потому что ей вреден здешний климат. Прошлое лето до поздней осени они с мамой провели на итальянском морском курорте. Тильда не сказала, на каком именно. Она вообще любила недоговаривать, и Тереза почувствовала, что ее вопрос о названии курорта был бы сочтен назойливым и неуместным. Сиделка была очень мила и приветлива, но на четвертый день ее, слава Богу, «отослали». И Тильда с удовольствием в одиночестве валялась в постели и читала интересную книгу. Что за книгу? — чуть не спросила Тереза, но удержалась. Значит, вы живете только с папой? — спросила она. Тильда как-то криво усмехнулась и, отвечая на вопрос, подчеркнуто говорила не «папа», а «отец». Она рассказывала о нем теплее, чем это было ей вообще свойственно. О, с ним ей прекрасно живется! После того как мать уехала, у нее какое-то время была гувернантка, но жизнь показала, что ей и без гувернантки хорошо и даже лучше, чем с ней. До прошлого года она посещала лицей, а теперь брала уроки дома, дома же занималась на фортепьяно и даже гармонией, с учительницей английского она иногда ходила гулять и — тут выражение легкой зависти промелькнуло на лице Терезы — дважды в неделю вместе с подругами слушает лекции по истории искусств.

Впрочем, Тильда тут же поправилась: с хорошими знакомыми, ибо подруг у нее, собственно, и нет. По воскресеньям они с отцом отправляются на небольшие прогулки за город, на концерты он тоже ходит вместе с ней и, в сущности, только ради нее, потому что сам он не особенно музыкален. А теперь — она слегка наклонила голову, Тереза даже не сразу поняла, что это был знак прощания, и после слабого рукопожатия Тильда исчезла за дверью.

Тереза осталась в полном смятении. Что-то новое вошло в ее жизнь. Она почувствовала себя и старше, и моложе: по-матерински старше и по-сестрински моложе.

Она остерегалась как перед другими девочками, так и перед самой Тильдой показывать, что относится к той иначе, чем к остальным. И чувствовала, что Тильда благодарна ей за это. Награды не пришлось долго ждать: однажды после занятий Тильда от имени отца пригласила Терезу на обед в следующее воскресенье. Тереза покраснела от радости, а Тильда любезно сделала вид, что этого не заметила. Она дольше обычного возилась, укладывая книги и тетради, потом, снимая с вешалки пальто, говорила о романе Булвера[5], рекомендованном ей Терезой и слегка ее разочаровавшем. Наконец с веселым лицом вновь обернулась к Терезе: «Итак, завтра в час, хорошо?» — и скрылась за дверью.

Старый, хорошо сохранившийся и, по всей очевидности, лишь недавно отремонтированный дом на одной из боковых улочек предместья Мариахильф принадлежал семейству Вольшайн чуть ли не сто лет. На заднем дворе находилась фабрика кожаных и галантерейных изделий, на первом этаже главного здания — магазин. Более крупный и более шикарный был расположен в центре Вены, но постоянные клиенты предпочитали делать покупки в здании самой фирмы. Жилые помещения занимали второй этаж. Гостиная, в которую провели Терезу, была уютной и несколько старомодной — тяжелые темно-зеленые шторы и мебель, обтянутая бархатом того же цвета. Столовая, двери в которую были открыты, напротив, производила впечатление светлой и современной комнаты. Тильда весело вышла к гостье и сказала: «Отец уже дома, мы можем сразу же сесть за стол». На ней было голубое платье с белым шелковым воротничком, каштановые волосы свободно падали на плечи, а ведь Тереза видела ее всегда с косой, заколотой на затылке; на уроках Тильда выглядела моложе своих лет и казалась совсем девочкой. Зимний день был пасмурным, в массивной бронзовой люстре над столом горели свечи.

— Догадайтесь, где мы с отцом сегодня были? — спросила Тильда. — В Дорнбахском парке и в пойме Хаме. Вышли из дому в половине восьмого.

— Утром, наверное, был туман?

— Не слишком густой, а к полудню почти совсем развиднелось. И мы любовались прекрасным видом на Дунай.

Из соседней комнаты вышел господин Зигмунд Вольшайн. Это был немного приземистый и, несмотря на небольшую лысину и седые виски, еще моложавый мужчина с округлым лицом, густыми черными усами и светлыми небольшими, но добрыми глазами.

— Рад видеть вас в нашем доме, фройляйн Фабиани. Тильда много рассказывала мне о вас. Прошу извинить меня за то, что явился пред вами в облачении альпиниста.

Он говорил удивительно густым басом с легкой примесью венского диалекта, его туристический костюм был элегантен, на ногах темно-зеленые гетры и черные лакированные домашние туфли. Суп подала служанка далеко не первой молодости. Господин Вольшайн сам разливал суп по тарелкам, остальные блюда он тоже накладывал сам. Обед был обычной воскресной буржуазной трапезой, великолепно приготовленной, с бутылкой легкого бургундского. Беседа, начавшаяся с Венского Леса, осенние прелести которого восхвалял господин Вольшайн, вскоре перекинулась на другие холмистые и гористые местности, которые он обошел пешком, будучи страстным поклонником туризма. Тереза, отвечая на дружелюбные вопросы, рассказывала о своей юности, о Зальцбурге, о покойном отце, подполковнике, и о матери, писательнице, имя которой в этом доме, судя по всему, было неизвестно. О брате она тоже упомянула мельком, не сказав, правда, что он носит другую фамилию, о сыне, естественно, не проронила ни слова, хотя и предполагала, что Тильда о нем знала, как, впрочем, и остальные ее ученицы, которые могли его видеть прежде, когда он жил дома. Никогда еще сам факт существования Франца и его кровная связь с ней не казались ей столь нереальными, как в этот час. Господин Вольшайн вскоре после обеда удалился к себе, а Тильда повела Терезу в свою светлую комнатку, в которой находилась небольшая, но тщательно подобранная библиотека, и они вместе стали рассматривать иллюстрации в толстом томе по истории изобразительного искусства. Дойдя до картины «Барберино», Тильда спросила Терезу, разве та не помнит оригинал, он ведь висит здесь, в Музее истории искусств. Терезе пришлось сознаться, что она не бывала там после одного давнишнего посещения вместе с одной из учениц.

— Это нужно будет исправить, — заметила Тильда.

Господин Вольшайн появился немного позже, уже в городском костюме, в сорочке с высоким, слегка туговатым воротничком и в шубе, поцеловал дочь в лоб и сообщил, что собрался пойти в соседнее кафе перекинуться в тарок, но в восемь часов вернется к ужину.

— А ты как? — обратился он к Тильде, как бы извиняясь. — Какие у тебя планы?

— Можешь задержаться там и подольше, — ответила та, снисходительно улыбнувшись. — Мне нужно написать несколько писем.

Письма? Вероятно, и к матери, живущей за границей, сразу мелькнуло в голове у Терезы. Господин Вольшайн, очевидно, подумал о том же, ибо помолчал немного и слегка нахмурился. Потом он весьма дружески попрощался с Терезой, но желания еще раз увидеться не выразил. Вскоре после этого Тереза сочла, что пора и ей уйти, и Тильда не стала ее удерживать.

Так прошло ее первое появление в этом доме, за ним последовали с интервалами в две-три недели новые приглашения к воскресным обедам, на них присутствовали и другие гости: овдовевшая сестра хозяина дома, весьма разговорчивая дама средних лет, которая, несмотря на свой живой темперамент, то и дело принималась рассказывать об опасных заболеваниях их общих знакомых, сопровождая свои рассказы грустным покачиванием головы, а также скромный, молчаливый и пожилой прокурист, доверенное лицо фирмы «Вольшайн», приятельница Тильды, постарше ее, студентка художественного училища, весьма весело, а зачастую и язвительно рассказывавшая о своих преподавателях и соученицах, — но все они, равно как и другие случайные гости, оставались лишь туманными силуэтами в воспоминаниях Терезы, она даже как будто их всех забывала, едва выходила за порог дома Вольшайнов, ибо для Терезы рядом с Тильдой все остальные гости выглядели невзрачно, хотя та почти не принимала участия в общей беседе. Тереза не могла не ощущать ее ум, ее интеллектуальное превосходство и в какой-то мере также ее отчужденность.

И эта отчужденность оставалась всегда — не только во время занятий, но и после окончания их бесед в комнате Тильды, а также в музее, который они посетили в один из праздничных дней на Рождество. Тереза болезненно чувствовала эту отчужденность, и иногда ей казалось, что она завидует «Блондинке» художника Пальма Веккио, «Максимилиану» Рубенса и некоторым другим из этих погруженных в себя портретов, к которым Тильда относилась открытее, доверчивее и искреннее, чем к Терезе, а может быть, и ко всем остальным смертным.

Как-то вечером — она уже собралась лечь спать — в дверь позвонили. На лестничной площадке стоял Франц, весь в снегу, без зимней куртки, однако в новом вульгарно-элегантном костюме. Носовой платок с красной каймой, как всегда, торчал из нагрудного кармана его пиджака. Перед ней стоял совершенно другой Франц, не тот, которого она видела в последний раз более полугода назад. Теперь в нем ничего не осталось от ребенка. Это был молодой человек, правда, не особенно респектабельного вида; с бледным лицом, напомаженными волосами, причесанными на прямой пробор, намечающимися усиками под курносым носом, с бегающими колючими глазами он выглядел до некоторой степени подозрительно.

«Добрый вечер, мать», — произнес он с вызывающим и глупым смешком. Она уставилась на него изумленными глазами, в которых не было даже страха. Стряхнув снег с одежды и обуви, он последовал за матерью в квартиру с какой-то неуклюжей вежливостью, словно входил в чужие комнаты. Со стола еще не были убраны остатки ужина. Франц с жадностью поглядел на тарелку с маслом и сыром. Тереза отрезала ломоть хлеба, указала жестом на стол и сказала:

— Прошу.

— Знаешь, от холода просыпается зверский аппетит, — ответил Франц, намазал масло на хлеб и принялся есть.

— Значит, ты опять здесь, — произнесла Тереза после долгого молчания и почувствовала, что бледнеет.

— Не навсегда, — возразил Франц с полным ртом и быстро сказал, словно для того, чтобы ее успокоить: — Знаешь, мать, я ведь в пути-то заболел.

— По пути в Америку, — спокойно добавила Тереза.

Не обращая внимания на ее тон, Франц продолжил:

— Собственно, у меня болела только нога, но и деньги тоже кончились, а приятель, с которым мы были вместе, просто бросил меня на произвол судьбы. Потом мне один человек сказал, что на судне каждый должен иметь удостоверение личности. Значит, со временем я его добуду. Но сейчас, подумал я, самым правильным для меня будет повернуть лыжи обратно.

— Сколько времени ты уже здесь? — медленно спросила она.

— Обратный путь оказался не слишком далеким, — уклончиво ответил он со своим наглым смешком.

Потом Франц рассказал, что успел «подзаработать» помощником официанта в одном трактире по воскресным и праздничным дням. А теперь, по его словам, у него появилась возможность в ближайшее время получить постоянную работу «разносчиком блюд». Он мог бы уже давно получить такую работу, если б у него были необходимые шмотки — главное, рубашки. Да и с обувью дело обстоит плоховато. И Франц показал матери, в чем он пришел: в тонких лакированных полусапожках с насквозь протертыми подметками. Тереза только кивнула. Она сама не понимала, что означает ее волнение — жалость или страх, что сын вновь сядет ей на шею.

— Где ты живешь? — спросила она.

— Ну, крыша-то над головой у меня в любое время есть. Слава Богу, не бездомный какой. Друзья у меня всегда найдутся.

— Но ведь ты можешь жить и здесь, Франц, — сказала она. И, едва закрыв рот, уже раскаялась, что открыла.

Он мотнул головой.

— Сюда меня не тянет, — сухо проронил он. — Но если ты сегодня предложишь мне переночевать, то я соглашусь. Путь был не близкий, да еще в метель и в такой обуви.

Тереза поднялась было, но замешкалась. Она хотела вынуть из бельевого шкафа одну из тех немногих банкнот, которые там хранились, но почувствовала, что это было бы крайне неосторожно.

Поэтому она пробормотала:

— Я постелю тебе на диване, и… может, у меня найдется несколько гульденов, чтобы ты мог купить себе ботинки.

Франц нахмурился и кивнул, не поблагодарив.

— Я верну их тебе, мать, обещаю, самое позднее через три недели.

— А я и не требую ничего возвращать, — сказала она.

Франц закурил сигарету и уставился перед собой.

— А бутылки пива у тебя в доме не найдется, мать? — Она отрицательно покачала головой. — Тогда, может, рому?

— Я сейчас вскипячу тебе чайник.

— Нет, чаю не надо, только ром может согреть. Ведь я знаю, где ты его хранишь.

Он встал и направился на кухню.

Тереза расстелила на диване простыню. Ей было слышно, как Франц чем-то громыхает на кухне. И это мой сын? — спросила она себя, зябко поеживаясь. Пока Франца не было в комнате, она быстренько вынула из шкафа одну банкноту достоинством в пять гульденов, но не успела еще запереть дверцу, как Франц, неслышно подошедший сзади, оказался у нее за спиной, держа бутылку рома в руке. Он сделал вид, что ничего не заметил. Тереза зажала свернутую банкноту в руке и не выпускала, пока не постелила постель. Он налил себе рому в стакан, наполнив его почти до половины, и поднес ко рту. «Франц!» — крикнула она. Он опорожнил стакан одним духом и пожал плечами. «Раз я так замерз», — только и сказал он. Потом скинул пиджак, жилет и воротничок. На теле у него была только заношенная до дыр майка, рубашки не было; он улегся на диване и натянул на себя одеяло. «Спокойной ночи, мать», — сказал он.

Тереза молча стояла подле него. Он повернулся к стене и тотчас заснул. Она взяла из шкафа еще одну такую же банкноту и положила обе на столик. Потом присела ненадолго, подперев голову ладонями. Наконец поднялась, выключила свет и пошла в спальню. Кое-как раздевшись, легла и попыталась уснуть, но это ей не удалось. Вскоре после полуночи вновь поднялась и на цыпочках прокралась в соседнюю комнату. Франц спокойно спал. Ей вспомнилось, как много лет назад она иногда сторожила его сон. И сегодня он тоже лежал так, как обычно лежал в детстве: одеяло натянуто на подбородок, а поскольку в комнате было темно, ей мерещилось не его теперешнее лицо, а прежнее, из давно прошедших времен. Да, и у него когда-то было детское личико, и он был когда-то ребенком, и сегодня — о, она была в этом уверена — его лицо было бы другим, если б она не убила его в мыслях.

Откуда-то из давно забытых глубин это слово невольно всплыло в ее сознании, а ведь она имела в виду совсем другое: если бы я могла больше о нем заботиться — вот о чем ей хотелось думать, — тогда его лицо было бы другим. Если бы я была другой матерью, мой сын стал бы другим человеком. Она содрогнулась в душе. Тихонько, едва прикасаясь, она погладила его по напомаженным, разделенным пробором волосам. Я хочу удержать его подле себя, сказала она себе. Завтра утром еще раз поговорю с ним. Потом вернулась к своей кровати и наконец в самом деле заснула.

Когда она в семь утра проснулась и вошла в соседнюю комнату, скомканное одеяло валялось на полу, бутылка рома была на три четверти пуста, а Франц исчез.

Тереза никому не сказала ни слова об этом визите, и он стал смутным воспоминанием быстрее, чем она думала. Да и тот случай, когда дней через восемь некрасивая пожилая баба, повязанная платком, принесла ей записку от сына, где было только несколько слов: «Помоги мне еще раз, мать, мне срочно нужны двадцать гульденов», ее не слишком взволновал. Без всякого сопроводительного письма она послала ему половину требуемой суммы, что, конечно, было для нее жертвой.

Вскоре, опять совершенно неожиданно, явилась ее невестка. Она держалась приветливо, но скованно. Она бы, мол, уже давно пришла, да вот домашние дела и двое детей занимают все время, и если она нынче все же пришла… Невестка запнулась и протянула Терезе какое-то письмо. Там было несколько строк от Франца, написанных по-детски неумелым почерком и с множеством ошибок: «Многоуважаемая госпожа Фабер! Оказавшись в стесненных обстоятельствах, беру на себя смелость обратиться к Вам. Если Вы, Ваше Высокородие, будете так добры, поскольку моя мать в настоящее время не может мне помочь, то посодействуйте небольшой суммой в одиннадцать гульденов срочному приобретению пары башмаков. С уважением Франц Фабиани».

— Надеюсь, ты ничего ему не послала? — жестко спросила Тереза.

— Да я и не могла бы, ведь я должна давать точный отчет о расходах. Я хотела только тебя попросить, чтобы ты ему сказала, ради Бога, больше не… Если муж увидит такое письмо… Это ведь и твоя вина, Тереза.

Тереза наморщила лоб:

— Франц давно у меня не живет, я вообще больше ничего не знаю о нем. Чем могла, помогла, вот несколько дней назад опять послала ему сколько-то… Разве от меня что зависит?.. Ты ведь не думаешь, что это я его к вам направила? Да я даже не знаю, где он живет. — И вдруг разрыдалась.

Невестка вздохнула: «Что ж, у каждого свой крест». И, словно только искала случая облегчить душу, заговорила о себе. Ей тоже живется не как у Христа за пазухой. И если бы не дети… Третий уже на подходе. Одной заботой больше, может, и одним счастьем тоже, ей бы совсем оно не помешало. «Ты, наверное, догадываешься, с Карлом не так-то просто жить». Мужа больше всего на свете интересуют собрания и союзы, вечерами почти никогда не бывает дома, и его врачебная практика, конечно, от этого страдает. Она горько жаловалась на неприветливость Карла, жесткость, вспыльчивость.

В ее глазах еще стояли слезы, когда ей пришлось уйти, потому что как раз на занятия явились две ученицы. Одной из них была Тильда. Ее вопрошающий взгляд, не лишенный участия, остановился на Терезе, так что она почувствовала себя в какой-то степени обязанной объясниться. И она проронила: «Это была жена моего брата».

«My brother’s wife», — холодно перевела на английский Тильда и выложила из папки свои книги и тетради. Ее интерес к семейным обстоятельствам Терезы этим и ограничился.

В следующие недели о совместных посещениях картинных галерей или прогулках речь не заходила. Кроме того, Тильда не оставалась у своей учительницы после окончания занятий, как частенько случалось раньше. Но однажды — дело уже шло к весне — она неожиданно вновь пригласила Терезу на воскресный обед. Тереза облегченно вздохнула, потому что уже опасалась, не вызвала ли Бог знает чем какого-то недовольства в доме Вольшайнов. Кроме того, ее вчера встревожило новое требование денег, переданное сыном тем же способом, то есть с той неприятной на вид бабой, повязанной платком. Тереза послала ему пять гульденов и воспользовалась случаем, чтобы настоятельно предостеречь его от повторных обращений к ее брату. «Почему ты не ищешь работы за границей, если здесь не находишь? Я больше не в состоянии тебе помогать», — написала она. Едва отослав письмо, она тут же раскаялась в этом, подозревая, что раздражать Франца опасно. Но теперь, убедившись, что Тильда вновь добра к ней, почувствовала себя более сильной, словно огражденной от любого зла, откуда бы оно ни грозило.

Тильда была дома одна. С особой сердечностью она поздоровалась с учительницей и выразила радость по поводу того, что сегодня та выглядит куда лучше, чем в последний раз. И, словно отвечая на вопрошающий взгляд Терезы, заметила небрежным и слегка наставительным тоном:

— Надо сказать, родственные визиты, в особенности неожиданные, редко приносят что-то приятное.

— К счастью, — возразила Тереза, — мне редко наносят визиты, как ожидаемые, так и неожиданные.

И она заговорила о своем замкнутом, почти одиноком образе жизни. С тех пор как сын нашел работу «за границей» — она густо покраснела, а Тильда сделала вид, что ищет что-то на книжных полках, — она не видит никого из членов своей семьи. Мать, видимо, совсем погрузилась в сочинительство, брат занят медициной, и, кроме того, у него много времени занимает политика, а невестка всецело поглощена заботами о доме и детях.

И вдруг Тильда заметила без всякой связи с предыдущей темой:

— А знаете ли, фройляйн Фабиани, что отец сказал мне на днях? Только не сердитесь.

— Не сердиться? — переспросила Тереза, немного растерявшись.

— Отец считает, как он выразился, что вы сами себя недооцениваете. — И в ответ на вопросительный взгляд Терезы быстро добавила: — Он находит, что такая превосходная учительница имеет право и даже обязана требовать более высокой оплаты своего труда.

Тереза возразила:

— Боже мой, Тильда, для большинства людей и эта плата не по карману. Я же всего-навсего частная учительница, которая не сдавала экзаменов на право преподавания и никогда не служила в каком-либо учебном заведении.

И рассказала Тильде, как рано ей пришлось самой зарабатывать на жизнь, поэтому у нее так и не нашлось времени, чтобы наверстать упущенное — вероятно, в какой-то мере и по собственной вине, — но как бы то ни было, теперь уже поздно начинать все сначала.

— Ах, Боже мой, никогда не поздно, — заметила Тильда и тут же неожиданно спросила у Терезы, можно ли обратиться к ней с просьбой. Дело в том, что она не знает, когда Тереза именинница. У них именины не празднуют. И поэтому она, мол, настоятельно просит фройляйн Фабиани принять от них с отцом именинный подарок задним числом. И не успела Тереза что-либо возразить, как Тильда уже исчезла в соседней комнате и вернулась, неся пальто из английского драпа. Девушка попросила фройляйн Фабиани встать с кресла, чтобы она могла помочь ей надеть пальто. Оно сидело на Терезе так, словно было сшито по ее мерке. Но если, мол, надо что-то подправить, то фирма, где пальто было куплено, берет на себя любые переделки.

— Что вы такое говорите! — воскликнула Тереза. Она стояла перед большим зеркалом платяного шкафа в комнате Тильды и разглядывала свое отражение. Действительно, пальто было красивое, сидело оно великолепно, и Тереза выглядела в нем как довольно молодая дама из состоятельных кругов общества.

— Да, вот еще что, — сказала Тильда и протянула Терезе небольшой сверток в папиросной бумаге. — Это в придачу к пальто. — Там было три пары перчаток — белые, темно-серые и коричневые, лучшего шведского качества. — Шесть и три четверти — это ведь ваш размер?

Когда Тереза собиралась примерить одну из перчаток, в комнату вошел господин Вольшайн.

— Поздравляю, фройляйн Фабиани, — сказал он.

— С чем же, господин Вольшайн?

— У вас же сегодня день рождения, как мне сообщила Тильда.

— Да нет же, у меня сегодня не день рождения и не именины, так что я действительно не знаю…

— Ну тогда мы отпразднуем его сегодня, и точка, — заявила Тильда.

Обед прошел как нельзя лучше, они распили бутылку белого бургундского за здоровье Терезы, и она чувствовала себя подлинной виновницей торжества. Когда подали кофе, появилась сестра господина Вольшайна, а позже и его коллега, некий господин Веркаде из Голландии — мужчина не первой молодости, но безбородый и без усов, каштановая шевелюра с сединой на висках, черные брови и водянисто-голубые глаза. Говорили об острове Ява, где господин Веркаде прожил много лет, о морских путешествиях, о роскошных океанских пароходах, о балах, которые там задавали, о достижениях прогресса на транспорте во всем мире и о некоторой отсталости в Австрии. Сестра господина Вольшайна взяла свою родину под защиту. Господин Веркаде, естественно, не брался судить о здешних порядках и весьма ловко перевел разговор в более безобидную плоскость — об оперных спектаклях, знаменитых певицах, концертах и так далее, причем иногда с особой обходительностью обращался и к Терезе.

Как часто в прошлом она присутствовала при таких беседах и зачастую даже принимала в них участие, правда весьма скромное. А сегодня она поймала себя на том, что ей тоже иногда хотелось бы молвить словечко, но решиться так и не смогла. Однако вроде бы невзначай — никто, кроме Терезы, и не заметил, что это было сделано намеренно, — Тильда привлекла ее к общему разговору. И мало-помалу — вино, пожалуй, тоже было причиной этому — скованность Терезы прошла, она говорила свободно и оживленно, чего с ней давно уже не случалось, и временами ловила на себе слегка удивленный, но в высшей степени благосклонный взгляд хозяина дома.

В следующее воскресенье случилось наконец то, о чем уже давно говорили, но еще ни разу не было сделано: совместная небольшая вылазка за город с Тильдой и ее отцом, к которым присоединилась супружеская пара, случайно встреченная ими в трамвае. Был прекрасный весенний день, в лесном кабачке ненадолго остановились, чтобы перекусить, и Тереза вспомнила, что это тот самый, в котором она много лет назад веселилась с Казимиром. Не сидит ли она на том же стуле и за тем же столом, что и тогда? Не те же ли, в конце концов, дети бегают по той лужайке — ведь небо над ее головой то же самое, тот же вид из окна и тот же шум голосов? Не те же люди сидели за соседним столиком, с которыми тогда ее спутник, к ее неудовольствию, ввязался в беседу? Только в следующую секунду она осознала, что человек, о котором она сейчас вспомнила, был отцом ее ребенка. И еще кое о чем подумалось ей, о чем она почему-то ни разу не вспомнила с самого утра, — этот ребенок, ее сын Франц, вчера вечером вновь доставил ей неприятности: он прислал письмо, ему нужны две сотни гульденов. Эта сумма спасет его, более того, с этой суммой он сможет начать новую жизнь. «Мать, не бросай меня в беде, умоляю тебя». Письмо принесла не старуха в платке — за дверью стоял тощий оборванный парень, который почти насильно протиснулся в квартиру, с наглым видом запер за собой дверь и молча протянул ей письмо от сына. Казалось, Франц хотел запугать мать одним видом этого посланца. Тереза послала сыну тридцать гульденов, что было для нее достаточно непросто. Что же будет дальше? Ах, почему он тогда не укатил в Америку! Если бы у нее были деньги, чтобы оплатить ему билет за океан! Но кто может гарантировать, что он действительно сядет на судно и уплывет? И внезапно она увидела мысленным взором четкую картину: сын сидит в шторм и дождь на палубе грузового парохода, подняв воротник потертого костюма, в рваных башмаках и без плаща. И в тот же миг к ней вернулось чувство вины, которое возвращалось и потом — правда, всего лишь на несколько минут — и которое, уже исчезнув, оставляло ее в пустоте куда-то летящей или плывущей по течению, словно все, что с ней произошло в жизни, не имело отношения к действительности и было лишь сном.

— Ваш суп остынет, фройляйн Фабиани, — сказала Тильда.

Тереза подняла глаза и сразу вспомнила, где она находится. Ее спутники вряд ли заметили ее отрешенность, они ели, болтали о пустяках, смеялись, и Тереза мало-помалу пришла в себя, она отдала должное кушаньям, радовалась чистому теплому воздуху, прекрасному виду, веселым людям, весне и воскресному настроению вокруг. Знакомая супружеская пара откланялась — они собирались еще подняться на один из ближайших холмов. Остальные отправились в обратный путь. На прекрасной открытой площадке с видом на Дунай и его долину они решили отдохнуть. Господин Вольшайн улегся на траву и уснул, Тереза и Тильда устроились в некотором отдалении от него и принялись болтать. Тереза была разговорчивее, чем обычно. В этот день ей вспомнилось так много из прошлого, столько людей, о которых она давно не думала и полагала их начисто забытыми, семьи, в которых она жила и работала, отцы, матери, дети, которых она воспитывала или хотя бы обучала, к которым она была безразлична или излишне привязана. Казалось, будто она перелистывает альбом с фотографиями, одни страницы пропуская, другие мельком проглядывая, на третьих подолгу или даже растроганно останавливаясь, и было грустно, но в то же время и успокоительно думать о том, что из всех этих детей вряд ли хоть один помнит о ней и, вероятно, никто ничего не знает о ее теперешней жизни.

Внимательно, обхватив колени руками, то с детским любопытством, то с серьезным участием Тильда слушала ее рассказ, и ее внимание делало памятные Терезе картины более живыми, чем они представлялись ей некогда. И она мысленно благодарила Тильду за то, что ее бедная жизнь за этот весенний час стала богаче.

Господин Вольшайн издали подмигнул им, поднялся, подошел поближе и спросил, много ли интересного они еще должны рассказать друг другу. Тереза и Тильда тоже поднялись, отряхнули с юбок траву и пыль, и все трое стали спускаться вниз. Тильда доверчиво взяла Терезу под руку, и они иногда обгоняли ее отца, а господин Вольшайн, набросив пиджак на плечи, следовал за ними. Они шли тем же путем, каким Тереза много лет назад спускалась с этого холма с Казимиром Тобишем… То было в первые дни, когда она уже носила под сердцем его ребенка.

Задолго до темноты Вольшайн и Тильда попрощались с Терезой у дверей ее дома. В этот вечер ей было вдвойне одиноко в квартире, еще не прогретой весенним теплом, и вскоре ее жизнь опять потекла своим чередом, столь же скудная событиями, как и раньше.

Прошло больше недели, и в течение всего этого времени Тильда держалась с Терезой почти так же отчужденно, как другие ученицы, а после занятий всегда куда-то торопилась, пока вдруг в один прекрасный день не передала ей приглашение отца в Оперу. Для Терезы это означало настоящий праздник — после многих лет вновь оказаться в огромном роскошном зале, к тому же рядом с Тильдой, почти что в роли ее старшей сестры, и слушать «Лоэнгрина», и не понадобилось бы особого мастерства оркестра и певцов, чтобы она растаяла от счастья. Господин Веркаде тоже был приглашен в ложу, а после театра все ужинали в роскошном гостиничном ресторане, где Тереза в своем поношенном платьице, явно не соответствовавшем обстановке, уже не могла чувствовать себя старшей сестрой Тильды — тем более что голландец беседовал почти исключительно с Тильдой, а господин Вольшайн, обычно довольно общительный, на этот раз был молчалив. Тереза, не зная толком причину, предположила деловые неурядицы, однако отнюдь не огорчилась этим. Более того, она, наоборот, развивала эту мысль далее — вплоть до того, что старая фабрика обанкротилась, Вольшайн потерял все свое состояние, а Тильда превратилась из богатой молодой дамы в бедную девушку, которой приходилось самой зарабатывать себе на жизнь, благодаря чему она стала бы бесконечно ближе Терезе, чем теперь.

Однако подлинная причина сумрачного настроения Вольшайна или того, что она сочла причиной, открылась Терезе спустя несколько дней, когда Тильда небрежным тоном огорошила ее сообщением, что обручилась с господином Веркаде. Они поженятся поздней осенью, будущим местом жительства молодоженов намечен Амстердам, куда господин Веркаде, кстати, уже укатил вчера на довольно долгое время. Пока Тильда все это рассказывала, Тереза слушала ее с застывшей улыбкой; эту улыбку вполне можно было счесть и за молчаливое поздравление, которое Тереза была не в силах выразить словами.

Она не понимала Вольшайна, согласившегося на этот брак, называла его про себя слабым или бесчувственным человеком и даже приписывала ему подлые мотивы, — например, его фирма находится в стесненных финансовых обстоятельствах и потому Вольшайн свел их: обручение нужно было ему, дабы спасти себя и свою фабрику. Не могла она поверить, будто Тильда, еще почти ребенок, действительно полюбила этого человека лет на двадцать, если не все двадцать пять, старше нее, не слишком привлекательного внешне и не особенно интересного внутренне. Тереза была склонна считать чистое юное существо невинной жертвой, не совсем понимающей, какая судьба ее ждет. У нее даже мелькнула мысль самой поговорить по душам с господином Вольшайном. Но она сразу же поняла смехотворность и даже невыполнимость такого замысла, в особенности потому, что Тереза и сама прекрасно знала: Тильда — отнюдь не тот человек, которого можно склонить или тем более принудить к тому, к чему у нее самой душа не лежала.

Мысль о скорой разлуке занимала Терезу до такой степени, что она почти не обращала внимания на мелкие и крупные повседневные заботы. Потеряв несколько учениц, она была вынуждена вести еще более скромный образ жизни, чем раньше. И почти не ощущала неприятности и скудости своего быта. Но даже то обстоятельство, что как-то вечером неожиданно вновь явился Франц с маленьким чемоданчиком и молча сел за стол поесть, а потом улегся на диван, как бы имея на это само собой разумеющееся право, означало для нее лишь еще одну неприятность, не хуже прочих. Поначалу выходило, что он ей не очень-то и мешал: большей частью лежал до полудня на диване, потом исчезал, перехватив кое-что из еды, чтобы вернуться лишь поздно вечером, а чаще ночью или лишь под утро, поэтому никогда не встречался с ее ученицами, что для нее всегда было нежелательно.

Иногда за Францем, который вел себя тише и вежливее, чем раньше, заходили его приятели. Один — тощий и долговязый, но очень красивый юноша, больше похожий на студента из небогатой буржуазной семьи. Во втором она сразу узнала того отвратительного парня, которого Франц недавно присылал к ней с запиской. Казалось, он специально старался выглядеть подозрительно, чтобы его взял на заметку первый же полицейский: легкие брючки в крупную клетку, короткий коричневый пиджачок, серая шапчонка, в мочке левого уха серьга, хриплый голос, хитрый взгляд искоса. Тереза стыдилась и даже побаивалась, как бы кто-нибудь из соседей по лестничной клетке не увидел его выходящим из ее квартиры, и не смогла удержаться от замечания на этот счет, высказанного Францу. В ответ тот вдруг встал перед ней в агрессивную позу и в самых грубых выражениях потребовал, чтобы она не смела оскорблять его друзей. «Он родом из лучшего дома, чем я! — крикнул Франц. — У него, по крайней мере, есть отец». Тереза пожала плечами и вышла из комнаты. И этот эпизод тоже почти не задел ее душу, омраченную более важными событиями.

Тильда продолжала регулярно посещать занятия, но ничего не говорила о своем женихе и вообще о предстоящей свадьбе, поэтому Тереза временами тешила себя надеждой на то, что обручение отменено. Однако, когда в одно из следующих воскресений ее вновь пригласили к обеду у Вольшайнов, на котором присутствовала и сестра хозяина дома, разговор за столом шел почти исключительно о приготовлениях к свадьбе, об уроках голландского языка, которые Тильда начала брать в последнее время и о которых Тереза только тут узнала, о приданом, о вилле господина Веркаде у пляжей Зандворта, о ферме на Яве, принадлежащей одному из его братьев. И господин Вольшайн на этот раз отнюдь не был рассеян или задумчив, он прямо-таки сиял от удовольствия, словно этот брак был вполне ему по сердцу и словно на свете не было ничего естественнее, чем в один прекрасный день отпустить с совершенно чужим человеком свою собственную дочь, с которой многие годы был так душевно и духовно близок, и тем самым потерять ее навеки.

Раньше, чем предполагалось, уже в самом начале июля, в ратуше состоялась свадьба. Тереза узнала об этом на следующий день из типографским способом отпечатанного извещения, отправленного ей по почте. Держа его в руке, она подумала, что предчувствовала что-то в этом роде. Ей уже казалось, что Тильда, уходя с последнего занятия, как-то многозначительно пожала ей руку. Вспомнился и особенный взгляд, который бросила на нее Тильда, обернувшись уже в дверях, — взгляд, в котором читались и некоторое сожаление, и легкая насмешка, как во взгляде ребенка, когда ему удалась злая проказа, последствия которой для жертвы он не в состоянии оценить. Несмотря на все это, Тереза надеялась хотя бы в один из следующих дней получить от Тильды весточку, отправленную во время свадебного путешествия. Но ничего похожего не случилось и долго еще не случалось. Ни письма, ни открытки, ни привета.

Прекрасным летним вечером ближе к концу недели Тереза отправилась в Мариахильф с намерением, в котором не признавалась даже самой себе, задним числом поздравить господина Вольшайна с бракосочетанием дочери. Однако, подойдя к его дому, увидела, что все окна наглухо занавешены, и припомнила, что еще несколько недель назад господин Вольшайн объявил о своем намерении после свадьбы дочери отправиться в отпуск. Медленно пустилась она в обратный путь по душным и довольно безлюдным улицам к своему домашнему одинокому очагу. Ибо Франца тоже не было с ней. Прошлым утром она указала ему на дверь за то, что он явился домой поздно ночью в компании приятеля и некой особы женского пола, которых она, правда, не видела, но проснулась от их шепота и смеха за стеной. Франц поначалу пытался отрицать, что в их компании была женщина, но вскоре, презрительно пожав плечами, признал это, собрал свои вещи и, не попрощавшись, ушел из дому.

Когда июль стал близиться к концу и последние ученицы разъехались на каникулы, Тереза осталась в полном одиночестве. По привычке она вставала рано утром и не знала, чем заполнить свой день. С домашними делами она справлялась очень быстро, дневная ходьба по раскаленным от жары улицам утомляла, вечерами она пробовала было читать, но романы, попадавшие ей в руки, либо нагоняли на нее скуку, либо только понапрасну раздражали, живописуя бурный образ жизни и страстные любовные романы выдуманных персонажей.

А вечерние прогулки по Рингу или в парках погружали ее в глубокую печаль. Иногда случалось, что какой-нибудь вышедший на поиски приключений господин увязывался за ней, но она боялась допустить, чтобы с ней заговорили или тем более пытались проводить. Она знала, что все еще производит впечатление моложавой дамы, но сама-то хорошо представляла, как выглядит по утрам: бледное, тонкое, но поблекшее от времени лицо, обрамленное по-прежнему густыми каштановыми волосами с двумя широкими седыми прядями. Когда одиночество, которое она кое-как еще выносила днем, вечером все более тяжким грузом наваливалось на ее плечи, ей иногда приходило в голову пойти навестить семью брата, но она испуганно гнала эту мысль, не зная, какой ей окажут прием и примут ли вообще. А возможность повидаться с матерью нагоняла на нее еще больше страху — именно потому, что в течение последнего года она много раз откладывала визит к ней.