Тетрадь в десять листов

Отар Горгодзе VII класс „А“ ДЕДУШКА ЛУКА

Летние каникулы я всегда провожу в деревне отца. Там отдыхал я и в этом году и, как прежде, вместе с деревенскими ребятами ходил на речку купаться. Выбравшись из студеной воды, продрогшие, мы долго бегали и кувыркались, потом бросались на песок и, вывалявшись в нем, обсыхали на солнце, словно чурчхелы[1]. С утра угоняли вместе с пастухами скот в горы, соревновались, кто сытнее накормит свою корову и кто больше соберет хворосту. А то выбирали сухие ветки и долго терли одну о другую, пытаясь, как наши предки, добыть огонь трением. Как и прежде, шумно играли в лапту. По вечерам ходили в клуб и нередко возвращались домой под проливным дождем, промокшие, босые, неся обувь в руках.

Нынешним летом деревня была такой же, но прежней радости она мне не доставляла. Причиной этому был мой любимый дедушка Лука.

Еще прошлой осенью, когда до начала занятий в школе оставалось не больше недели и отец уже собирался отвезти меня обратно в Тбилиси, дедушка простудился и слег. Он надеялся скоро встать на ноги, но недуг, свалив однажды старика, приковал его к постели.

Дед прохворал всю зиму. Летом, когда меня привезли в деревню, я, радостный, ворвался в комнату, чтобы поскорее обнять старика, и чуть не расплакался: дедушка не взглянул на меня. Лишь после того как я подошел вплотную, он окинул меня блуждающим взглядом и зашевелил губами, словно хотел улыбнуться. А я, обняв его, стал целовать морщинистые щеки.

— Дедушка, дорогой, тебе ведь лучше? Не бойся, ты скоро поправишься, — говорил я и чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.

В ту ночь меня уложили на балконе. Допоздна я не мог заснуть. Сквозь перила глядел на двор, залитый лунным светом и причудливо разрисованный тенями. Потом я прислушался. Глухо, еле слышно храпел дедушка Лука.

Каждый раз, когда меня на лето привозили в деревню, дедушка дарил мне игрушечную арбу. Я дивился, как угадывал старик день моего приезда и успевал смастерить подарок. Позднее я узнал: это была одна и та же арба. Когда я уезжал в Тбилиси, дедушка прятал игрушку под балконом. На следующий год, узнав о моем приезде, он вновь доставал арбу, в которую был запряжен игрушечный бычок из кукурузных стеблей. А нынче…

Бывало, приезжая в деревню, я первым долгом спрашивал:

— Дедушка, сколько тебе лет?

И ответ дедушки, сколько я помню, всегда был одинаковый:

— Девяносто пять, сынок.

— Девяносто пять тебе было в прошлом году.

Дедушка улыбался и говорил:

— В прошлом году, наверное, было девяносто четыре.

Помню, как-то решил я смастерить себе лук и без спросу стал шарить в бабушкином сундучке — понадобился воск. Случайно попалась мне в руки небольшая тетрадь в черном переплете, перевязанная бечевкой. Заинтересовавшись, я раскрыл ее. Это была записная книжка с пожелтевшими листами. На некоторых страницах были сделаны карандашом пометки. Вначале я ничего не разобрал, потом постепенно все же сумел прочесть:

Через несколько страниц я нашел другую запись:

Через две страницы — новая запись:

Коция — мой дядя.

Десятки лет отделяли эти записи друг от друга.

Это — про моего отца.

Скоро интерес к записной книжке пропал. Забыл я и про воск и побежал к бабушке. Немного поболтав с ней о том о сем, я как бы между прочим спросил, сколько лет было дедушке, когда он женился на ней. Бабушка ответила, не задумываясь:

— Деду твоему было тридцать, а мне пятнадцать. Я была еще девчонкой: отец долго упирался…

Не дослушав бабушку Нино, я выскочил во двор. Сперва хотел высчитать в уме, но цифры путались. Тогда я взял карандаш, бумагу и стал считать. Получалось, что если дедушке Луке в год женитьбы было тридцать лет, то он должен был родиться в 1848 году, и, следовательно, сейчас ему больше ста лет.

«Вот, оказывается, какой у меня старый дедушка! — подумал я. — Не многие могут похвастаться таким дедом».

Я побежал искать дедушку. Обычно он работал в колхозном питомнике или на огороде.

— Ау-у, дедушка! — окликнул я его, а подойдя поближе, выпалил: — Дедушка, тебе, оказывается, давно уже сто лет. А ты говорил — девяносто пять!

Дедушка щепкой соскреб с тяпки прилипшую землю, потом медленно обернулся ко мне и спросил:

— Ты про что говоришь?

Я тут же рассказал о старой записной книжке и моих подсчетах.

— Неужели? — удивился дедушка. — Выходит, за сто перевалило? — Он задумался и долго молчал. Потом вдруг встрепенулся, сильным коротким взмахом тяпки вывернул и разрыхлил ком земли.

— Ошибся ты, наверное, неправильно посчитал, — пробормотал он и, помолчав немного, добавил: — В школе-то вы уже считали до ста?

— Считали, дедушка.

— Нда-а… Ошибся ты, конечно, — произнес он уверенно.

На второй день я случайно заглянул в комнату дедушки. Он стоял у открытого сундука и задумчиво листал старую записную книжку.

Многое вспомнил я про дедушку, пока наконец сон не одолел меня. Проснулся я оттого, что во дворе заржал конь. Я приподнялся на кровати и стал глядеть во двор. Под вишневым деревом стоял взмыленный конь. Он то нетерпеливо взмахивал головой, то, насторожившись, застывал, гордо выгнув шею, и всматривался в даль, а порой, словно позабыв обо всем, начинал щипать траву.

«Кто бы мог приехать?» — подумал я.

Вдруг скрипнула дверь, и из комнаты дедушки на балкон вышла бабушка с белоснежным полотенцем в руках.

— Пожалуйте, батоно, сюда пожалуйте, — пригласила она кого-то.

Я прикинулся спящим и молча стал наблюдать. Вслед за бабушкой, распространяя запах лекарства, вышел доктор. Засучив рукава, он перегнулся через перила и стал мыть руки. Бабушка поливала ему из кувшина.

Она пригласила гостя к столу. Очистила и нарезала груши, наполнила рюмки водкой.

— Угощайтесь, батоно, — обратилась она к доктору.

— Не беспокойтесь…

— Господи, защити меня, избавь от горя, — прошептала бабушка Нино и пригубила рюмку. — Угощайтесь, батоно, — повторила она.

Я видел, что бабушка с трудом сдерживает слезы. Она машинально выполняла обязанности хозяйки, мысли же ее были там, с больным дедушкой. Наконец у нее вырвалось:

— Погибла я, погибла, батоно! Что будет со мной, несчастной!

— Не надо отчаиваться, выздоравливают и не такие больные, — старался утешить ее доктор.

— Не поправиться уже ему, — зарыдала бабушка. — Прошлым летом мой Димитрий привел гостей, товарищей своих… Этот, что спит, младший сын Димитрия.

— Да-да… — пробормотал доктор.

— Вчера вечером приехал из Тбилиси, устал, бедняжка, с дороги… Отар, дорогой, проснись. Да, так о чем я? Привел Димитрий гостей. Лука веселился, словно двадцатилетий юноша, пел, шутил… Когда гости встали из-за стола, Лука спустился во двор посмотреть, все ли в порядке. А когда возвратился в комнату, увидел, что на его постели лежит в костюме и ботинках гость и храпит вовсю. Не стал старик будить гостя, сдвинул стулья и лег на них. С той проклятой ночи все и началось. Как на грех, мы все спали, иначе не позволили бы ему этого. Даже гостя согнали бы с постели, — уже, наверное, в сотый раз рассказывала бабушка.

Долго успокаивал доктор бабушку Нино, и, хотя я знал, что успокаивать — обязанность каждого доктора, я и сам верил, что дедушка выздоровеет.

Доктор попрощался с бабушкой, отвязал коня и вывел его со двора. Бабушка проводила доктора до калитки.

Я быстро оделся и на цыпочках вошел к дедушке. Сердце мое учащенно билось: неужели и сегодня дедушка не заговорит со мной, неужели и вправду он так плох?

Дедушка лежал неподвижно и смотрел в раскрытое настежь окно, на зеленые ветви липы. В молодости дедушка выбрал прямой саженец, посадил его и сказал:

«Не помру до тех пор, пока из этой липы не выйдет давило для винограда».

Дерево выросло прямым и высоким. Но оно было еще слишком молодо, и пока из него нельзя было выдолбить давило.

Дедушка все глядел на липу. О чем он думал? Может, о своем любимом дереве, а может, сердился на меня — почему, мол, не зайдет внучек, не проведает.

Я подошел к дедушке и спросил:

— Тебе лучше, дедушка, правда?

Но он словно не слышал и не видел меня и по-прежнему смотрел в окно.

«Может, умер?!» — в ужасе подумал я, и ноги у меня подкосились.

Но тут дедушка повернул голову и взглянул на меня, как бы догадавшись о моих мыслях. Я подбежал к кровати и обнял старика.

— Дедушка, милый, не волнуйся, скоро поправишься. Сам врач сказал… Я никуда играть не пойду, пока ты не встанешь. Вот схожу в твой питомник, взгляну на огород и, если что не так, все приведу в порядок, — говорил я дедушке.

Радостный, выбежал я во двор. Я был уверен, что сумел угадать желание дедушки, и это делало меня счастливым.

Вихрем слетел я по спуску и помчался к колхозному питомнику, за которым ухаживал дедушка. В огороде расхаживала чья-то индюшка с индюшатами. Я свистнул и стал швырять в нее комья земли. Индюшка с выводком бросилась бежать из огорода. Потом я зашел в питомник. Здесь на фоне красного суглинка выделялись опрысканные купоросом нежные листья молодого винограда.

— Сорок тысяч саженцев, — говорил в прошлом году дедушка. — Если все приживутся, хватит винограда на всю Имеретию.

Долго осматривал я питомник, все было в порядке. Я уже собрался уходить, как вдруг заметил следы человеческих ног: несколько саженцев было грубо растоптано.

Я шел по следам, и злоба закипала во мне. «Наверное, ночью здесь бродил какой-то пьяный. Кто иной мог так безжалостно поступить с нежными саженцами?» — думал я и вдруг вспомнил один случай.

Однажды дедушка послал меня на огород.

— Выбери-ка тыкву получше, сварим к ужину, — сказал он.

Я долго бродил по огороду, ощупывая притаившиеся в листьях тыквы, но ни одной спелой так и не нашел. Вдруг от моих штанов оторвалась пуговица. Тогда мне было лет девять, и штаны я носил короткие, на одной пуговице. Я смущенно огляделся — не видит ли кто. Потом подтянул штаны и, придерживая их рукой, засеменил к винограднику. Здесь я сломал гибкую лозу и крепко подпоясался. Отличный ремешок получился. Скоро я нашел спелую тыкву. Взяв ее под мышку и весело насвистывая, отправился домой.

Дедушка сидел под липой и точил топор. Заслышав мои шаги, он отложил топор и пристально посмотрел на меня. Гулявший во дворе теленок шел за мной, общипывая листья с моего «пояса». Я подумал, что дедушке понравилось это зрелище.

Подойдя поближе, я высоко поднял тыкву и с улыбкой сказал:

— Вот, дедушка, нашел.

Но дед и не взглянул на тыкву.

— Подойди-ка сюда, — произнес он изменившимся голосом.

Я подошел.

— Что это? — спросил дедушка, указывая на мой «пояс».

— Пуговица отлетела, дедушка, вот я и нашел поясок, — ответил я весело. Я был уверен, что мое приключение развеселит деда.

— Ну-ка, снимай свой поясок.

— Штаны спадут! — расхохотался я.

Дедушка немного помолчал, потом спокойно сказал:

— Ступай сорви мне гранатовый прутик. Осторожно сорви, руки не поцарапай.

Я всегда любил выполнять поручения дедушки. Иногда по его просьбе я выдергивал перышко у курицы и нес его на балкон дедушке. Он очищал перо, оставляя небольшую кисточку на кончике, и начинал ковырять им в ухе, жмурясь от наслаждения. А то посылал меня за табаком к дяде. Но больше всего любил я разыскивать дедушкины очки, которые всегда куда-то пропадали.

И сейчас я с радостью побежал за прутиком. Прутик дедушке понравился, он даже похвалил меня. Затем взял топор и стал не спеша обрубать с прутика листья. Я с нетерпением ждал, какое применение найдет дедушка прутику. «Может, он хочет сделать мне новый пояс? Или дедушка собирается в лес и прутик нужен ему, чтобы погонять скот?» — думал я, но вдруг раздался свист, и прутик обжег мне ноги.

— Мама-а! — взвыл я от боли и подпрыгнул, словно ужаленный.

Все произошло так неожиданно, что я даже подумал: может, дедушка случайно задел меня? Но нет! Ж-ж, — снова свистнул в воздухе прут, больно хлестнув меня по ногам.

— Я тебя выучу! Ты у меня запомнишь! Будешь еще ломать виноградные лозы, дикарь ты этакий! — кричал дедушка.

Бежать я и не пытался, а только горько плакал и умолял:

— Не буду, не буду больше, дедушка, не буду!..

И вдруг в тот момент, когда я уже окончательно решил, что дедушка несправедлив ко мне, прутик сломался.

— Ага, так тебе и надо! Что, сломался прут? Сломался? — зло выкрикнул я, а сам ладонями растирал горевшие ноги. По моим щекам все еще текли слезы…

Теперь, вспомнив все это, я улыбнулся. Ведь дедушка был возмущен моим неуважением к человеческому труду. Вначале я так перепугался, что даже перестал срезать ветки смоковницы для свистулек и гранатовые прутья для лука. Постепенно страх исчез. И мне кажется, после этого случая я еще сильнее полюбил родное село и своего дедушку Луку.

А этот негодяй так грубо, так немилосердно растоптал саженцы! Или он решил, что больной дедушка не узнает об этом? Поленился обойти питомник, решил сократить путь, потопал напрямик… Узнает дедушка — он ему сократит путь!

Так и скажу: «Дедуля, ты же знаешь, кто у вас носит большие калоши? Я стану называть всех соседей, а как дойду до имени этого негодяя, ты взгляни на меня, и я буду знать, кто он».

Вернувшись домой, я подробно рассказал все дедушке. Но он ни разу не взглянул на меня. Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел в открытое окно.

С тяжелым сердцем покинул я комнату.

Так прошел первый день. Второй и третий день я также провел дома, хотя мои друзья, прослышав о моем приезде, подолгу стояли у забора и вполголоса звали меня поиграть. Заходить во двор они стеснялись, очевидно, не хотели беспокоить больного.

Прошло еще два дня, и я, к стыду своему, не сдержал данного слова, не дождался выздоровления дедушки и стал ходить к речке купаться, лазить по деревьям, играть лунными вечерами в прятки с ребятами…

Я уже не так часто заходил побеседовать к дедушке, а все «шатался где-то», как говорила бабушка, и лишь поздно вечером возвращался домой.

Однажды ребята собрались под ореховым деревом у речки. Взобравшись на дерево, я стал трясти ветки, а ребята собирали осыпавшиеся орехи, очищали их и ели, окрашивая пальцы и губы ореховым соком.

Вдруг Ушанги, мой двоюродный брат, кивнул мне снизу:

— Отар, хочешь напьемся?

— Напьемся?

— С орехами приятно пить вино. Хочешь, достану? — И он лукаво улыбнулся.

— Давай напьемся, — смеясь, ответил я, думая, что брат шутит.

Ушанги отошел в сторону и раздвинул куст. Он долго копошился и наконец вытащил небольшой кувшинчик с вином.

— Не смей, не смей! — закричал я, быстро спустился с дерева и встал перед Ушанги. — Не смей, поставь на место.

— Да что с тобой? Глотнем — и обратно.

— Нет! Узнает дедушка — обидится.

— Конечно, обидится. Спрячь кувшин, Ушанги! — поддержали меня ребята.

О странной привычке дедушки знало все село. Поблизости от двора, у питомника, в огороде, вдоль ведущей в лес дорожки, у родника — всюду, где трудился дедушка, хранил он закупоренные кукурузным початком или листьями смоковницы кувшины с вином.

Бывало, пройдет мимо односельчанин, дедушка обязательно его окликнет, усадит рядом и начнет задушевную беседу. И никогда дедушка не отпустит гостя, не попотчевав его вином.

Дедушка только протянет в кусты руку — и кувшин с холодным вином тут как тут. Или идет, бывало, по дороге незнакомый человек, поздоровается с дедушкой, спросит дорогу к сельсовету — а бывало, и ничего не спросит, — дедушка непременно вступит с ним в беседу: «Откуда идете, куда путь держите, какие новости…» И опять появляется кувшинчик с вином.

— А попробовать надо бы, может, оно скисло, — не унимался Ушанги.

Я схватил кувшин и надежно спрятал его в кустах. И вдруг, едва мы начали играть в «орешки», как из нашего дома донеслись протяжные вопли.

Колени у меня подкосились, на лбу выступил холодный пот. Я пробормотал что-то невнятное и помчался к дому. За мной бежали ребята. Запыхавшись, ворвались мы во двор. Со всех сторон с громкими причитаниями бежали соседи. Из комнаты доносился громкий плач и крики бабушки Нино.

На третий день приехали мать с отцом, братья, сестры и много знакомых и незнакомых людей. Наш двор был полон народу. Люди стояли на балконе, собирались под деревьями, и все говорили о дедушке. Я даже не думал никогда, что так много людей знают моего дедушку, любят его. А он, оказывается, за долгую свою жизнь каждому из односельчан сделал что-нибудь хорошее. Одного усовестил и поругал вовремя, другому помог, третьего поддержал добрым словом в трудную минуту…

Увидел я на балконе и своего отца с заплаканными глазами. Тогда, не в силах сдержаться, я разрыдался и убежал.

— Обиделся на меня, дедушка, милый? — всхлипывал я. — Может, потому ты и умер, что я не сдержал слова, оставил тебя и пошел играть с ребятами? Или больно тебе было вспоминать про сорванную лозу? — обращался я к дедушке: не верилось, что он мертв и не слышит меня.

Казалось, вот-вот дедушка повернет голову, взглянет на липу. Ведь говорил же он:

«Не умру до тех пор, пока не сделаю из липы давило».

Но мала еще липа, не выйдет из нее давило…

Будущим летом я снова поеду в наше село. Буду ездить туда каждый год. А потом навсегда поселюсь там. И никому не позволю обрывать виноградные лозы, не позволю топтать саженцы в дедушкином питомнике. И я тоже буду прятать в кустах кувшинчики, полные вина, и угощать людей. А потом выдолблю из липы давило, большое-пребольшое, чтобы уместился в нем урожай всего нашего села.

Екатерина Ивановна закрыла тетрадь. «Хороший мальчик Отар, — подумала она, — как расстроила его эта смерть. Мне он сказал как-то сухо: «Знаете, Екатерина Ивановна, у меня дедушка умер» — и опустил голову. А сколько трогательных воспоминаний связывает его с памятью о дедушке. Искренний мальчик, умный и добрый. Было бы неплохо, если бы Важа подружился с ним».

Учительница взяла новую тетрадь и открыла ее.