Тигр, олень, женьшень

Ахилл

Осень выдалась необычная — несмотря на заморозки, в тайге еще не выпало ни снежинки. Горы оставались рыжевато-бурыми, а небо над ними синим, как в сентябре. Однако ночи стояли студеные, землю не отпускало даже на солнце.

В одинокое зимовье-фанзушку, спрятавшееся в долине туманганского левобережья, наша охотничья семья заехала в полном составе: отец, все три сына и спутник тех лет, кореец Хам Чигони. На многие версты кругом — ни жилья, ни стука топора — чарующая, сказочная тишина…

Провести разведку без снега, да еще по мерзлой земле — дело не легкое. Поэтому в первый вечер на семейном совете решили: лишнего шума не производить, по такой мелочи, как козы, не стрелять; завтра как можно бесшумнее разведать все четыре стороны света. Утром один за другим вытянули из отцовского кулака три спички, четвертая осталась ему. Каждая спичка в зависимости от ее длины означала свое направление; мне по жребию выпал запад.

День выдался тихим и ясным. Опавший сухой лист лежал густым ковром, назойливо шуршал под ногами, в такие безветренные дни особенно мешал охоте. Поэтому я шел осторожно, стараясь все время пересекать поперек небольшие хребты и овражки и, взобравшись как кошка, выставляя из-за гребня только голову, внимательно рассматривал противоположный косогор. Уже несколько раз чуткие косули, рявкая, срывались совсем недалеко, но я даже не снимал ружья.

Время приближалось к полудню, когда странный предмет на вершине противоположного гребня привлек мое внимание. Прежде всего насторожила удивительно правильная округлость и странное сияние вокруг. Навел бинокль. Да, очень странный, необычный бугорок. И трава никогда не отливает такими радужными бликами. Дышит! Мне показалось, что бугор дышит. Кажется? А может, устали руки или от напряжения участилось дыхание?

Протираю запотевшие стекла и опять смотрю пять, десять, пятнадцать секунд совсем не дыша.

Дрогнул! Дрогнуло одно ухо! Да это же кабан!

Но он совершенно спокоен. Он убежден, что со своего командного пункта все видит, чует и слышит. Только на какой-то звук едва заметно среагировало одно ухо-локатор. Но звук расшифрован: то перепорхнул на дубе поползень. Значит, можно продолжать сладкую дрему под осенним солнцем. До него не доходит, что человек умеет подкрадываться как барс, а достать может значительно дальше. Такого опыта ему не хватало.

А мне теперь все стало ясно и даже понятно, в какую сторону направлена его голова. Осторожно, чтобы не звякнуть, убираю в кобуру бинокль и поднимаю винтовку. Теперь мушка находит абсолютно верную точку…

Он только вздрогнул, этот молодой секачишка, и остался лежать на своей последней, так «удачно» выбранной лежке. Случай довольно редкий.

Вечером на таборе выяснилось, что это был единственный выстрел и единственный трофей за первый день охоты. Но поскольку я заметил следы и других кабанов, на завтра наметили вести туда всю свору собак. Дать молодым, необстрелянным щенкам понюхать зверя, а потом пошарить в окрестностях под руководством стариков. Кроме возчика, идти на этот раз решили вдвоем с младшим братом Юрием, нашим главным собаководом.

Ни отец, ни второй брат — Арсений, ни я не любили пользоваться собаками без крайней необходимости. Слишком много они производят лишнего шума, путают следы. По хорошему снегу куда приятнее, строже идти по-волчьи: выслеживать, высматривать, замечать первому… Мы пользовались сворой, в основном только преследуя раненого зверя или в погоне за крупным хищником.

А Юрий любил ходить с собаками на кабана и уделял им много внимания. Подбирал их среди приглянувшихся корейских лаек, длинношерстных легавых и даже среди способных, подающих надежды дворняг. Растил и натаскивал щенят. Очень удачным оказался последний опыт. От великолепной, белой как снег русской борзой красавицы Вьюги и крупного самца немецкой овчарки родились все как один стройные, поджарые, очень резвые дети. Масть — палевая, уши стоячие. Реакция, чутье и цепкость овчарки. Словом, при резвости и легкости борзой это было золотое сочетание для натаски на крупного зверя. Брат очень дорожил своими собаками, и было чем дорожить. Этой осенью от всего помета в своре оставалось только два братца: Парис и Ахилл. И оба подавали большие надежды. Парис был ярче окрашен, более рыжих тонов, изящнее, легче. Ахилл — серо-бурых оттенков, сложен мощнее брата. Оба очень ласковые.

Вообще собаки были у нас в почете. Многие не раз выручали, предупреждая внезапное нападение хищника или разъяренного секача-кабана. Мы в свою очередь, как могли, защищали их во всех переделках, холили, ласкали. И все же, как ни берегли, лишь редкие доживали до глубокой старости; каждый год погибало несколько, обычно самых храбрых, самых горячих. И каждая потеря была тяжелой: погибал преданный, в своем роде неповторимый друг.

В эту осень свора состояла из шести собак: старого Комы (от корейского «коми» — медведь); необыкновенно талантливого самородка, крупного маньчжурского пса Самани; молодой низкорослой серой овчарки Ральфа; умного черного полупойнтера Ларго и упомянутых щенков, которым едва исполнилось по восемь месяцев.

Часам к десяти утра добрались всей компанией до укрытого грудой веток убитого накануне молодого секача. Дав Парису и Ахиллу как следует обнюхать и покормив всех осердьем, уложили кабана на корейские сани-волокушу, крепко привязав морду к передку. Возчик развернул бычка, обхватил шею и, помогая тормозить на крутом спуске, заскользил под уклон в долину. А мы с братом, свистнув собак, начали подниматься в гору.

Засветло описали большой круг. Без снега шагается легко, а с собаками нет нужды идти осторожно. Остановки происходят, только когда псы исчезают из поля зрения. Тогда охотники обращаются в слух: не гавкнет ли где? Не забасит ли отрывисто, красноречиво сообщая: «Он здесь, держим, подбегай!»

Но за весь этот день мы не встретили ничего интересного. Молодые несколько раз с визгом кидались преследовать выпорхнувших быстроногих коз, старики только вопросительно оглядывались: не решат ли хозяева добыть козла «на котел»? Они по опыту знали, что сегодня косуля — не объект охоты. Присаживались под дубами и ждали.

Вернувшаяся с вываленными языками, задыхающаяся молодежь получала за ослушание розги. В меру жесткими прутиками хлестали с приговором: «Назад, назад, кому говорили — назад?!» Провинившиеся взвизгивали, поджимали хвосты, старались разжалобить искренним раскаянием. А старики поглядывали удовлетворенно: так, мол, им, дуракам, и надо! Ничего, подрастут — поумнеют; будут знать, кого положено преследовать и что такое «назад»!

Солнце начало садиться за ставшие фиолетовыми горы, когда мы повернули к дому. Вышли на старую лесовозную тропу, круто спускавшуюся к нашей пади.

Все порядочно уморились за день. Собаки бежали впереди, не сворачивая с тропы; мы бесшумно, легко шагали под уклон, тихо переговариваясь. Казалось, охота закончена без выстрела, поэтому, когда свора скрылась за поворотом, не обратили на это внимания. Как вдруг басовитый отрывистый лай слева на горе возвестил — собаки кого-то обнаружили.

Мы остановились. Помню, прислушавшись, я сказал небрежно: «Куницу на дерево загнали, наверное…» Повторяю, я плохо знал все тонкости «собачьей охоты». Юрий некоторое время молчал, внимательно вслушиваясь в понятные ему интонации лая.

— Нет, держат крупного зверя, бежим!

Уже на бегу договорились, что я лезу прямо на голоса собак, а он забегает ниже, в обход, на случай, если зверь вырвется из окружения и начнет уходить дальше. Это старый, испытанный прием, подстраховка.

Прямо от тропы начинался крутой подъем, поросший высоким золотистым ковылем; дальше шел старый дубовый лес. Лай нарастал, становился все более призывным и тревожным, я карабкался вверх изо всех сил. Тяжело дыша почти достиг вершины холма, когда услышал топот приближающихся прыжков. В то же мгновение передо мной вырос взъерошенный серый Ральф: шерсть дыбом, зрачки расширенные, зеленые, светлая грудка и морда с белыми подпалинами в крови! Почти столкнувшись со мной, он встал как вкопанный, тонко взвизгнул и, развернувшись, помчался назад. Стало ясно: дело серьезное, он бежал, чтобы предупредить об опасности, и, доложив, тотчас вернулся на выручку к своим.

В несколько прыжков я преодолел вершину бугра, и передо мной открылась незабываемая панорама. Пологая травянистая поляна упиралась в кромку старой дубравы, косые лучи заходящего солнца красноватым светом озаряли эту опушку. А на нижних ветках одного из самых мощных корявых дубов, переливаясь оранжево-черными пятнами, извивался огромный барс. В багряных лучах заката он был ослепителен!

Медленно, как удав, разворачиваясь на дереве, он неотрывно, гипнотизирующе смотрел вниз, готовясь к прыжку. А под дубом, уже в тени, одна за другой из бурьяна вдруг появлялись черные, серые, рыжие головы собак; подскочив и гавкнув, голова скрывалась, а рядом выныривала другая… Азарт и «чувство локтя» вселяли в собак храбрость. Они с минуты на минуту ждали нашей поддержки.

Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку. Внезапно атакованный леопард инстинктивно вскочил на дерево, но теперь, оглядевшись, готовил ответный удар. Он выбирал, с кого начать, уже нацеливался.

Медлить было нельзя, приближаться — тоже. Заметив меня, он ринется сразу, растерзает одну-другую собаку и в надвигающихся сумерках уйдет сквозь заросли безнаказанным. Юрка где-то внизу, от него сейчас помощи ждать не приходится…

Нас разделяло около сотни шагов. Сделав глубокий вздох, я поднял свою английскую винтовку 303-го калибра. Мушка поползла и уперлась в пестрый бок позади лопатки. Сухо треснул в вечернем воздухе выстрел.

Зверь упал не сразу: оступился и повис на толстой ветке головой вниз. Казалось, висит на одном когте задней лапы. Собаки неистовствовали: теперь они выпрыгивали из кустов чуть не на полкорпуса! Гремели хором.

Дальше все случилось очень быстро. Второго выстрела я сделать не успел — барс рухнул прямо в кучу собак. Я передернул патрон и кинулся на выручку, временно потеряв всю группу из виду. Но, пробежав разделявшее нас расстояние, замер: вдоль маленькой ложбинки в лесу с визгом, хрипением и рычанием на меня катился живой клубок черных, рыжих и пестрых сцепившихся и переплетенных тел! Окровавленные листья, клочья шерсти, оскаленные, впившиеся во что-то живое пасти… Барс буквально вез на себе собак, причем три старых пса вцепились ему в загривок и кувыркались вместе с ним. Молодые ехали позади. Он драл их когтями и изворачивался, пытаясь захватить клыками. Бой шел на смерть! Я видел, что каждое лишнее мгновение может стоить кому-то жизни, но стрелять в это сплетение тел было безрассудно: одной пулей можно было поразить сразу нескольких.

Однако существовала магическая команда: «Собаки!» Мой окрик был для них приказом, который они выполнили мгновенно: отскочили в стороны, дав возможность свободно стрелять в зверя. Но освобожденный хищник, как отпущенная пружина, развернулся в мою сторону шагах в пяти. Желтые клыки ощерены, глаза — как два огромных изумруда! Только сейчас собаки уже не прикрывали, мы оказались один на один. Я не ждал такого оборота, полагая, что зверь агонизирует, ведь пуля пробила его возле сердца, лишь чуточку выше. И было мгновение, когда я подумал: «Не поторопился ли разогнать собак, успею ли?»

Но барс был потрясен потасовкой и ранением, потерял быстроту реакции — я успел. Чтобы не оставлять дырки в черепе, выстрелил в основание шеи, и он ткнулся головой в сухие листья у моих ног.

Псы снова вцепились в длинное, мощное пятнистое тело, и только в этот момент я обратил внимание, что их всего пять. И почти сразу же увидел шестого…

Ахилл подползал к убитому барсу сбоку. Он полз на одних передних лапах, но тоже пытался укусить зверя; безжизненные задние волочились за ним, оставляя на примятых листьях бурую полосу: позвоночник был перебит, бок разорван. Темная кровь струилась как из маленького родничка, но храбрый молодой пес, еще щенок, все полз вперед, не желая отставать.

Я услышал шаги, тяжелое дыхание, из-за деревьев появился Юрий:

— Что? Убил? А как собаки? — Он очень опасался за своих подростков. И только глянув: «Ахилл!» — поднес руки к вискам и добавил глухо: — Добивай, он не жилец. Я не могу… — И зашагал куда-то в сторону.

И вдруг умирающий поднял на его голос уже помутневшие глаза и шевельнул слабеющим хвостом; в наступившей тишине отчетливо зашелестели опавшие листья… Ахилл как-то подтянул волочившиеся ноги и присел на них: он очень старался держать голову прямо, но она клонилась, как у засыпающего, то влево, то вправо… Пес вздрагивал и снова с усилием поднимал ее: он хотел видеть любимого хозяина!

Это очень тяжело — стрелять в собаку. Да еще когда знаешь ее с первых дней жизни, когда она была пушистым игривым комочком, пахнувшим каким-то «угарчиком» и молоком… Но положение было совершенно безнадежным, здравый смысл подсказывал, что милосерднее прекратить страдания.

Я зашел сзади, чтобы Ахилл меня не видел, и с болью, сжав зубы, выстрелил ему в затылок. Он распростерся рядом с барсом… В то же мгновение я понял, что совершил непростительную ошибку: до этого довольно равнодушно и спокойно зализывавшие раны собаки вдруг вскочили! Они глядели дико и растерянно. Потом, опустив хвосты, разбрелись, залегли по кустам, выглядывая оттуда недоумевающе и подавленно. Я понял их состояние. Еще бы: в их понятии охотник и винтовка были самыми надежными друзьями, защитниками и вдруг из ружья убили одного из них!

Очевидно, надо было сделать как-то иначе: отозвать их подальше в сторону, что ли, но мы сгоряча это не сообразили. И хотя эта жуткая подавленность длилась недолго, она оставила очень тягостное ощущение.

Мы положили их рядом — Ахилла и барса. И каким маленьким и жалким показался довольно крупный пес рядом со старым мощным леопардом.

Их укрыли молодыми дубками с неопавшими листьями, сверху тяжелыми валежинами — от пернатых и четвероногих хищников. Постояли в молчании и спустились на тропу.

Обычно приподнятое после добычи редкого зверя настроение было омрачено. Без радости возвращались мы на стан.

Наутро тот же возчик привез обоих на своем бычке. Барса ободрали, шкуру очистили, растянули и высушили. Череп тщательно обработали, позднее он украсил длинную полку нашей домашней коллекции. Очень жирное розовое мясо хищника постепенно скормили собакам — для храбрости, как уверял суеверный Чигони. Мясо отведали и очень хвалили и хозяева и сам повар.

Погибших собак у нас не оставляли на съедение всякой нечисти. При малейшей возможности выносили из леса и хоронили. На новое кладбище, устроенное в долине Чопанджи, Ахилл ушел первым.

Юрий долго задумчиво бродил у подножия сопки позади нашей фанзушки, затем позвал нас с братом: он выбрал на затишном солнцепеке средь старых дубов красивый холм. Там мы и закопали первую жертву этой осени, водрузив на бугорке конической формы замшелый камень-памятник.

В тот день мы не думали, что скоро вокруг этого камня, увы, встанут другие…