Тигр, олень, женьшень

На перевале (Весенний перелет)

Четыреста — пятьсот метров над уровнем моря не бог весть какая высота, однако девятого мая снег здесь еще лежал полутораметровым слоем. Один опрометчивый шаг без лыж в сторону от более плотно наметенного ребра — и бах! — хорошо еще, если по плечи, а то скроешься до самой макушки. Едва образовавшийся под утро наст предательски отрезал оставившего лыжи легкомысленного охотника от внешнего мира: до поздней ночи он становился совершенно беспомощным.

Такая обстановка застала нас в горах, куда мы забрались в полной уверенности, что только мы такие предприимчивые и будем безраздельными хозяевами знаменитого перевала.

Моим единственным спутником в этом рискованном походе был Володя Матвейчук, прославленный лесоруб Магаданского гортопа, старый друг и компаньон по охоте. Все, кто до этого горячо поддерживал идею засады на перевале, только глянув снизу на белоснежные сахарные головы, проглядывающие сквозь тюль весеннего тумана, предпочли уехать в милую сердцу, годами исхоженную изученную тундру.

Коля-тракторист довез нас до оставленного хозяевами на недоработанной деляне домика на санях, с трудом развернулся в глубоком снегу и уехал. Мы тщательно прибрали свое будущее великолепное жилье с окном, нарами и печкой, заготовили дров, натопили из снега пару ведер воды и вышли на лыжах на разведку. До самого перевала оставалось менее километра, мы медленно взбирались между совсем по-зимнему увешанными снежными хлопьями лиственницами. Справа и слева от нашей пологой седловины высились едва различимые в тумане каменистые пики — гольцы, постоянная обитель северного снежного барана. Мощный в этих местах, непременный житель всех гор Колымы — кедровый стланик все еще спал под гигантским белым покрывалом. Никто, придя сюда впервые, не мог бы предположить, что с первыми теплыми днями похороненные с осени мохнатые зеленые пружины с пугающим шумом начнут выпрыгивать на поверхность, швыряя к солнцу ослепительные брызги крупитчатого снега, что окружающий пейзаж неузнаваемо изменится за один день. Тогда здесь ни проехать, ни пройти.

Было пять вечера. Стояла полная тишина, только с легким шорохом падал на голову и плечи редкий колючий снежок. Поскрипывая лыжами, мы потихоньку обменивались мыслями:

— Посмотрим, что оттуда видно. Выберем место для скрадков на всякий случай — вдруг кто-нибудь явится позднее, чтобы разговоров не было, знаешь…

— Да ну, что ты! Вон снег по горло. Кто сюда нынче припрется? Хорошо, что с нашей стороны набита лесовозная дорога, а оттуда, с трассы, двадцать километров целины. Кто рискнет? Нет, таких любителей не найдется.

— Да-a, тишина. И на весну-то не похоже. То ли дело сейчас в тундре: проталинки на кочках, кое-где, может, уже вода. Вот-вот гуси появятся. Как бы мы здесь не того… Вот, скажут, два чудака! Засмеют. Посмотрим день-другой, как будет, а то еще успеем в тундру? А?

Мы уже на перевале. Только молодняк лиственницы загораживает самый гребень.

— Стой, стой! Кажется, где-то разговор! Тихо…

Разговор, точно, где-то там, впереди. Только пока нельзя разобрать слов. И вдруг «гав-гав» — собачий лай.

Смотрим — и глазам не верим. Не два, не три, а целая толпа людей, и, конечно, все с ружьями! Человек восемь или девять столпились на белоснежном пологом гребне перевала: курят, толкуют о чем-то. Возле них носится резвая собачонка.

Вот тебе раз!

Подходим. Приветствия хмурые, без рукопожатий. Видно, они еще меньше нас «осчастливлены» этой встречей. Уже одиннадцать энтузиастов!

В самой ложбине седловины из-под снега едва торчит крытая толем верхушка барачка, из трубы вьется голубоватый дымок. Ого, эти заняли самый главный лаз. Второй дымок метрах в двухстах левее. Кажется, труба торчит прямо из снега.

Вяло знакомимся. Старший центрального барачка — Бибик, левого зимовья — Нестор. Центральные — «главные хозяева» — работники аэропорта.

Хозяйским тоном Бибик говорит:

— Здесь все занято. Нас шестеро, мы занимаем весь перевал до Нестора и в противоположную сторону. Там уже сделаны скрадки, завтра туда еще придут наши товарищи. Я здесь уже три года. Так что вам придется идти во-он туда! — он указывает на гору вправо, где, как мы чувствуем, вообще никто и никогда не пролетает.

— Так, Володя, значит, мы, лесники, прямые хозяева этого леса, этой горы, по которой носимся на лыжах вот уже несколько зим, промерили, застолбили, учли запасы леса, нанесли на план, — мы здесь гости. В шестистах метрах наша деляна, наш домик, и мы — гости… Нам из милости снисходительно разрешают посидеть во-он на той горке! Так, хорошо.

Володя угрюмо молчит. У «бибиков» действительно прокопана узкая, но глубокая — до земли — траншея от их утонувшего в снегу барачка в сторону «несторов» более чем на сотню метров. Несмотря на то, что охота открывается лишь сегодня с вечерней зари, они здесь уже неделю и неделю рыли окоп в два метра глубиной, только бы закрепить де-факто за собой эту территорию.

Подходим ближе:

— Вот что, товарищи. Когда ваши прибудут — увидим, а пока мы занимаем правую от вас сторону.

— Ну-ну! Мы еще сами будем там стоять. Идите дальше, к горе.

Молодые кипятятся больше всех. Как же, их шестеро, у них жилье прямо в центре! Однако более рассудительный Бибик меняет тон:

— Смотрите. Только вообще-то вы напрасно здесь время потеряете, шли бы в тундру. Тут ведь как: когда пройдут два-три табушка, а когда и ничего…

Слушая его старое как мир охотничье брюзжание, я смотрю на покрытую туманом долину, откуда должны лететь птицы. Что-то маячит низко над лесом, какая-то колеблющаяся полоска становится все ясней и ясней, мешает слушать и сосредоточиться.

Да это же они!

Серо-пепельные тяжелые гуменники, как эскадрилья бомбардировщиков, с трудом набирают высоту и фронтальной цепочкой четко вырисовываются над вершинами заиндевелых лиственниц:

— Гуси! — я инстинктивно сажусь на снег за маленькой лиственницей.

Спор как отрезало, все прячутся кто куда может.

Двести, сто пятьдесят, сто метров отделяют от нас стаю. Несколько секунд — и… Но для этих самых ответственных секунд у молодых не хватает главного — выдержки: трах, тах, тарарах! Как, заразителен для многих первый, хотя и совсем безрассудный выстрел! Только мы с Володей не стреляли: в лоб за сто метров можно лишь отпугнуть. Гуменники взмывают, разворачиваются и уходят назад в туманную даль.

Так по-мальчишески стрелявшие горе-охотники сконфуженно молчат.

— Пойдем, Володя, тут дела не будет.

А гуси вдруг посыпались, как из рога изобилия. «Табушки», да какие — по тридцать, сорок, пятьдесят и до сотни, с интервалами в десять — пятнадцать минут шли, как по шнуру, на едва заметную, замаскированную избушку и окоп «бибиков». Заметив приближающийся табун, «бибики» мчались по своей траншее, встречая низко плывущих громадных птиц беспорядочными выстрелами. Они сильно мешали друг другу, волновались, и результаты были значительно хуже, чем могли быть у двух спокойных опытных стрелков. Новички, а их было несколько, мешали бывалым.

Ведь это только кажется, что гусь тянет тихо. В пределах досягаемости он находится считанные секунды. Быстро прикинуть расстояние до цели, скорость полета: по ветру или против него, чтобы сделать правильный вынос, — все это имеет решающее значение.

Как всегда бывает в первые дни весеннего перелета, шел на подбор гуменник. Заметив издали табун, стоя на коленях в своей снежной яме, прильнув лбами к сетке воткнутых в снег веток лиственницы, мы тихо шептали заклинания, уговаривая стаю повернуть чуть в сторону, на нас. Бесполезно. Они летели прямо на «бибиков». Шепча проклятия, громко дыша, пригнувшись в страшном напряжении, наблюдали, как серые птицы, уже в профиль, мерно взмахивая крыльями и обнажая при каждом взмахе светлые подкрылья, вытянув прямые длинные шеи с мощными головами, неотвратимо надвигались на застывшую, окаменевшую в траншее группу.

«Трах, тах, тарарах! Tax, тах!» — успевали насчитать четырнадцать-пятнадцать выстрелов, остальные сливались… Казалось, сейчас с неба обрушится целая масса! Но падал один, редко два, часто ни одного…

Володя не выдерживает. Небольшого роста, жилистый, шустрый и остроумный, скалит прокуренные зубы на темно-бронзовом от зимних ветров лице:

— Эй, вы! Пустите к себе с половины! И патроны сохраните, и с гусями домой поедете, мазилы…

Мы злорадно смеемся в свое удовольствие. В ответ — хмурое молчание.

И вдруг из разбившегося веером табуна несколько гусей поворачивают к нам. Делаем первые выстрелы. Один крупный гуменник тяжело падает совсем рядом: мы тоже открыли счет!

Начало темнеть, гуси стали отклоняться от центра то вправо, то влево. Вот упал у Нестора, потом снова у нас. И, надо сказать, Володина старая курковая тулка мало отставала от моего браунинга: он сделал отличный дуплет.

В глубоких сумерках — в мае на Колыме нет настоящей ночи — мы притащили в свой домик солидную связку увесистых, пахнущих далекими неведомыми болотами красавцев гуменников.

С утра лёта не было, но басням про «два-три табушка за день» мы уже знали цену. Конечно, мифические «товарищи», для которых якобы приготовлены занятые нами скрадки, не пришли, но охотничье пополнение прибыло. Примерно к обеду явились два «старика». Один действительно был пожилой, другой, цыганского вида, средних лет. Но поскольку впереди шел высокий, обросший седой щетиной, за ними укоренилась кличка «старики». Теперь были «бибики», «несторы», мы — «лесники» и «старики». «Старики» стали левее Нестора, по-хозяйски поставили в леске палатку, скоро у них из трубы повалил дым: бывалый охотник ранней весной без печурки не ходит.

К вечеру замаячили еще три сгорбленные темные фигуры. Они установили палатку правее, под той горкой, на которую нас направлял Бибик. Познакомились. Компания из Магадана, все из одного учреждения. Они целый день поднимались от трассы. Днем снег тает, садится, лыжи зарываются, а палатка, продукты, патроны — все на себе. Добрались едва живые и без печки. Более опытные «старики» большую часть пути проделали ночью, по заморозку, — им было легче.

С утра погода опять стояла скверная, солнца не видно: тучи, туман, снежная морось. Пошли проведать новых соседей и застали их в плачевном состоянии: печки нет, все вещи мокрые. За ночь они окончательно промерзли, почти не спали, посинели. Мы пригласили их в свой теплый домик, они приняли приглашение с радостью, перебрались и сразу заснули как убитые.

После перерыва снова пошел гусь, и снова преимущественно на «бибиков». Мы подбирали то, что отбивалось в стороны, без трофеев не остались.

Я сделал несколько удачных выстрелов, как вдруг увидел приближавшуюся на лыжах фигуру высокого старика:

— А ну, покажи, из какого это ружья ты их валишь? Больно здорово получается: ну как плеткой! Да, вещь…

Он любовно погладил мой автомат. Поговорили, и я предложил занять свободный скрадок между мной и старшим из ночевавших у нас магаданцев. Он отошел, снял лыжи и влез в выкопанную в снегу ямку, замаскированную ветками. Метрах в семидесяти от него, в другом скрадке, из-под шапки выглядывали темные очки на багровом от снежного загара носу соседа. Изредка мы вполголоса обменивались репликами. Внезапно я увидел четырех гусей, тянущих в промежуток между моими соседями. Свистнул, они заметили и, повозившись, затихли.

«Га-а-а-агак…» — Четверка наплывала на их траверс, и я видел, как по ходу за ней плыли, медленно перемещаясь над кучками снега и веток, два вороненых ствола целившихся с обеих сторон охотников.

«Бах-бах! Бах-бах!» — оба сделали по дуплету. Кто стрелял последним — не знаю, но со стороны было отчетливо видно, что с четвертого выстрела самый задний гусь вдруг встал на крыло и совершенно отвесно упал между скрадками, чуть миновав линию стрелков. Упал и от своей тяжести, пробив тонкую дневную корку наста, совсем ушел под снег. На поверхности едва заметно торчало только одно маховое перо.

— Я! Мой!

Как часто случается у незадачливых охотников, они начали спор. Оба вскочили на ноги и, забыв о лыжах, кинулись к одиноко торчавшему из снега метрах в сорока от каждого серому перу. Сразу оказавшись выше пояса в мокром снегу, они отчаянно забарахтались, но старик, вспомнив о лыжах, быстро повернул назад. Его соперник, увидев, что может опоздать, сделал то же. Однако первый, второпях не попадая в крепления и боясь промешкать, вдруг ринулся в снег с одной лыжной палкой в руке, рассчитывая, вероятно, на свои длинные ноги. Встревоженный неожиданным маневром коварного противника, второй сделал то же самое. Бурно, с размаху прыгнув подальше, оба засели еще основательнее.

Сквозь душивший смех я кричал:

— Бросьте купаться, наденьте лыжи, не будьте детьми! Разберемся, чей гусь!

Бесполезно. Они ничего не слышали и не видели, кроме друг друга и уже не пера, а целого крыла: птица медленно, но верно выбиралась из глубокого колодца. Вот гусь показался весь и уселся на кромке снега. Покрутил шеей и отчетливо произнес: «Гак!»

Я понял, что дело принимает рискованный оборот, и, решив выручить товарищей, сам стал напяливать лыжи. Однако соперники наконец опомнились и, в очередной раз вырвавшись из снежного плена, поспешно налаживали свои скороходы. Я крикнул:

— Торопитесь, он может улететь!

Стало ясно, что гуменник просто контужен и теперь пришел в себя, однако противники уже на лыжах уверенно с двух сторон бежали к неподеленному трофею.

Увы, еще раз резко крутнув шеей и издав победоносное «га-гак!», матерый гусак поднялся на крыло!

Охотники были от него в пятнадцати шагах, я считал, что шансов уйти у гуся нет. Во всяком случае лыжники одновременно затормозили, вскинулись, но… ни одного выстрела не последовало: оба в пылу забыли перезарядить свои ружья! Гуменник, набирая высоту, еще раз крикнул на прощанье и скрылся среди заснеженных лиственниц! Я откровенно хохотал, совершенно не в силах сдержаться. А взрослые мальчишки, которым вместе давно перевалило за сто лет, сконфуженно расходились по своим скрадкам…

Охота подошла к концу. Возвращение в город стало триумфальным. И все было, как всегда: жены бранили за долгое отсутствие и неприлично облупившиеся, неузнаваемые физиономии; репортеры — не охотники — в очередной раз пытались высмеивать недоступную их пониманию благородную первобытную страсть; добрые знакомые, опрокидывая под жареного гуся рюмку, хвалили самоотверженных энтузиастов.

Лето и осень пролетают на Колыме незаметно. А бесконечная для многих зима охотникам не кажется длинной — уже с Нового года идет глубоко законспирированный разговор: «Куда нынче? На тракторе или вертолете? В Тауйск? На Лайковую? На Армань Старую или. Новую?.. Надувные матрасы? А спальные мешки?..»

Еще трещат морозы, змеей шипит поземка, крутит пурга, но от этих разговоров в ушах рождается клекот пестрой казарки и низкая, солидная перекличка серого гуся. Становится жарко, как от стакана коньяка.

Пожалуй, каждый третий мужчина на Колыме — охотник. И если учесть, скольких она, охота, поддерживает морально и физически, скольких заставляет полюбить Север, то, ей-богу, нужно воспевать эту мужественную страсть, а не иронизировать над одержимыми.

Охоту все больше ограничивают во времени, но люди ждут этих десяти дней в течение трехсот пятидесяти безропотно и смиренно. И как же бывает горько, когда начальство хладнокровно заявляет: «Ты, братец, не обижайся, но придется тебе задержаться. Поедешь на следующей недельке». Через неделю! А бывает, что день-другой решает все! Да тут дорог каждый час! «Через недельку!» Значит, год пропал… Это понимать надо!

А сборы идут, сроки придвигаются. Паника: разрешат — не разрешат нынче охоту вообще? Заболела жена… Не пускает директор… Свет не мил! Не готовы патроны, а дроби «два нуля» нигде нет… С транспортом не налажено. И вдруг: «Ребята, договорились на вертолет! Собирай на билеты!»

Тем временем полыньи в бухте Гертнера ширятся, ветер с Мелководной выносит льды к острову Завьялова. Между светло-голубым весенним небом и такого же цвета морем ярко вырисовывается цепочка гор полуострова Кони. За вершину Марчеканской сопки зацепилось серое облако.

Разношерстная компания с утра на летном поле. Что тут делается! Машины, собаки, вещи! Никто ничего не знает.

— Смотри, вон закрутили!

Серо-зеленый вертолет принимает в свое чрево счастливчиков. Дрожит, отрывается и взмывает, беря курс на Лайковую. Один, второй, третий… Летят.

Летят и гуси, летят — не ждут. У них свой график. А группа, которая всю зиму готовилась, отказалась от трактора и надежных товарищей, сиротливо сидит на вещах и к вечеру возвращается в город.

Хорошая вещь вертолет: через час-два садится среди таинственной, недоступной пешеходу далекой тундры. Но… бывает, что лучше от него отказаться, вернее. Тогда оправдывает себя крылатая пословица аборигенов: «Самолет хорошо, а собачки — лучше!»

Решили, что надежнее добираться на знакомый и доступный перевал. Нет там ни озер, ни болот, но уж коли вовремя, да на хорошем месте… И постановили — на этот раз нужно позаботиться о месте заранее, чтобы не оказаться снова пасынками. Решено — сделано, благо в эту зиму снег не такой глубокий.

В начале апреля цепляем старую, отслужившую свой век будочку на полозьях и завозим со знакомым трактористом на самое горное седло. Ставим прямо между хижинами «бибиков» и «несторов» в общую линию — чем мы хуже? Отцепляем и уезжаем. Впереди еще не одна пурга, но пусть будка стоит до мая и обрастает снегом. Пусть теперь попрыгают соседи — «хозяева». Мы тоже охотники, с одинаковыми для всех законными правами. Вон на сорок седьмом километре, на горе, охотники годами сидят целыми группами, в двадцати — тридцати шагах друг от друга. Что поделаешь?

Светлой майской ночью, пользуясь заморозком, на вездеходе «ЗИЛ-157» лихой Юрка-шофер довозит нас почти до места. В этом году обстановка другая. Зима была малоснежной, весна раньше, стланик наполовину уже стоит, совершенно изменив панораму. Пробираться сквозь него — дело сложное. Сопя, тащим сквозь заросли вещи к своей будочке. На точке «бибиков» светится огонек. Ага, значит, опять прибыли заранее.

На этот раз нас четверо. Володи с нами нет, все из Магадана. С утра беремся за топоры. Пока гусь не двинулся, надо прорубить подступы к будке, к соседям. Завтра-послезавтра начнется перелет — некогда будет заниматься хозяйственными делами.

Небо этой весной синее, солнце греет, как на юге. И хотя снег еще выше колена, мы, раздевшись по пояс, воюем с толстым, пружинистым, твердым, как железо, кедровым стлаником. Лишь после обеда, взмокшие, перепачканные смолой, прорываемся к стоянке «бибиков»: сто шагов преодолевали четыре часа!

Приближаемся. Гробовое молчание. На нас смотрят как на врагов, вернее, вовсе не смотрят. И вдруг прорываются хором. Чего мы только не слышим: занятое нами — их «законное» место, мы захватчики, паразиты, фашисты…

Повторить все услышанное бумага не позволяет. Но тут, к счастью, выясняется, что наш Петр Алексеевич давно знаком с Бибиком, они старые друзья, и в конце концов спор стихает. Мы уже сидим перед их палаткой и мирно разрешаем деловые вопросы. Чтобы избежать недоразумений в будущем, устанавливаем правила стрельбы, границу между нашими зонами: здесь обязательно должна быть ясность. Обмениваемся мнениями. Ветераны убеждены: перелет начнется не сегодня-завтра.

К вечеру прибывает компания Нестора, на следующий день — «старики». Начинаем ходить друг к другу в гости. Все в сборе, все конфликты разрешены, а гуся нет как нет!

Оба наших Ивана, Петр и я честно сидим целыми днями с биноклем на крыше будки. Давно изучены все дальние и ближние горы. Сколько раз отдаленные, вытянувшиеся на западе в строчку облака заставляют учащенно биться сердце, неуверенно произносить заветное: «Ребята, кажется, летят…»

Нет, как будто где-то что-то «заткнули», или гуси передумали нынче, ушли другой дорогой. Прогнозы, прогнозы. Авторитетные суждения и всевозможные фантастические предположения о «громадных снегах под Охотском», которые затормозили перелет. Бегаем слушать сводки погоды по единственному транзистору. Нет, летная!

С каждым новым днем число пессимистов растет, оптимистов — тает. Десятое, одиннадцатое, двенадцатое, тринадцатое… Всем становится ясно, что гуменник где-то прошел, очевидно, берегом и морем. Одна надежда на казарку: ее срок еще не вышел.

Весна шестьдесят шестого для меня последняя на Колыме: неужели так и уеду без выстрела, не повидав, не послушав весенней песни? Такую же тоску вижу в глазах своих товарищей.

Утро четырнадцатого не принесло ничего нового. У правых соседей слышны жаркие споры, некоторые уже за то, чтобы уходить — истекает отпуск. Саша Бибик приходит к нам на совет.

— Дома неотложные дела, схожу до завтра. Как полагаете, не рискую пропустить лёт?

Ничто не предвещает перемен, погода такая же ясная. Высказываем свое откровенное мнение, без всяких хитростей. Да, мы с Петром Алексеевичем, как самые опытные, думаем, что сегодня будет таким же, как и все предыдущие дни. Нам ведь тоже скоро пора в город. Правда, мы проводим дни не совсем напрасно: становимся на лыжи, осматриваем отработанные и намечаем будущие деляны.

Саша прощается и уходит. Стоит та же безмолвная тишина. Кто готовит дрова, кто варит обед, кто просто дремлет на солнышке. Даже разговоры иссякли.

Под вечер мы с Петром Алексеевичем вернулись из очередного обхода леса. Иван Иванович и Иван Георгиевич — бессменный энтузиаст-повар — ждали нас к ужину. Поели «всухую»: все, кроме чая, было давно выпито. Наш шеф-повар по кличке Татуза — Большой живот (по-китайски) долго распространялся о «вкусовых данных» разных восточных блюд, потом натянул полушубок, перекинул через плечо бинокль и, кряхтя, полез по лесенке на плоскую крышу будки. Это выполнялось по привычке, скорее из принципа, ибо большинство уже окончательно утратило веру в успех.

Оставшиеся в домике валялись на грубых дощатых нарах, «травя» старые анекдоты; двери стояли распахнутыми, на перевал опускался тихий теплый вечер. Неугомонный, громогласный Петр не успел закончить очередную историю, когда на, крыше что-то завозилось и кулак Татузы трижды бухнул в гулкую крышу:

— Тише! Вроде где-то кричат…

Все гурьбой высыпали на улицу и, приоткрыв рты, вытянули шеи.

«Кикики-ки-ки… кикики-ки-ки…» — все явственнее доносилось со стороны глубокой, уже потемневшей впадины, на западе позолоченной поверх мглы лучами близкого к горизонту солнца. Багровый закат и эти лучи не давали ничего видеть, а звуки нарастали.

— Казара ползет, карауль!!!

Тревога у нас и на стане «бибиков» поднялась почти одновременно. Темные полусогнутые фигуры заметались в поисках удобной позиции. Длинноногий Петр ринулся по сугробам за куртину стланика между нами и соседями, Иван Иванович — за будку, я — за куст перед ней, наш наблюдающий, сопя, распластался на сброшенном для удобства полушубке, не слезая с крыши.

…Они надвигались черным на фоне заката, колеблющимся полумесяцем; часто, по-казарочьи, махая острыми, загнутыми книзу крыльями, перестраиваясь на ходу и оживленно переговариваясь, шли прямо над ложбиной между двумя станами. Мы с Петром только успели приглушенно крикнуть: «Не торопись, напускай, напускай!» — как тут же рявкнуло несколько ружей. Стая встала на дыбы, смешалась. «Трах-тактах» — один, второй, третий комок закувыркался в вечернем небе. «Бух-бух» — они шлепнулись в стланик и на вытоптанные площадки.

— Мой! Держи! Смотри! Стоп, не там!.. Иван, тебе сверху виднее, где упал?

Иван Георгиевич теряет обычное спокойствие:

— Какого черта пристали? Иван, Иван!.. Я тоже стреляю, и у меня упал, во-он там!

Красные, возбужденные охотники уже тащили первых гусей, еще о чем-то спорили, когда наш дозорный одним окриком пресек общий гвалт:

— Тихо, летят!

Все смолкли мгновенно, кинулись по своим облюбованным точкам.

Вторая цепочка-треугольник забирала правее, прямо на нас. Из-за розоватых, освещенных последними лучами вершин стройных лиственниц вынырнули серые, с более короткими, чем у гуменников, шеями и аккуратными головками стремительно летящие птицы. Хорошо видны округлые, пестрящие черными полосками брюшки. В тридцати — сорока метрах отчетливо различимы желтые лапки, прижатые к нижней части живота.

И вот они уже надо мной. Ловлю на мушку надутого от важности передовика, чуть выношу — раз! Он ломается в воздухе: сложив вдоль тела острые крылья, откинув назад голову, камнем валится почти на крышу нашей будки.

Успеваю сделать еще два выстрела, а кругом настоящая канонада: сквозь общий грохот улавливаю речитатив второго браунинга в руках Петра Алексеевича. Падает вторая, третья птица, мне на голову сыплются дымящиеся пыжи из стволов тулки палящего с крыши Ивана. Не успеваем собрать к стенке нашего домика первые трофеи, как снова крик и снова приближающееся «кики-ки-ки-ки, а-а-а-ак!»…

Шурша настом, из темно-зеленого куста стланика выбирается пунцовый, с широко открытыми сияющими глазами Петр, он держит за шею опустившего лапы гуся. Кидает его в общую кучу и возбужденно рассказывает:

— Ты понимаешь, смотрю — тушки, жирные такие, круглые, прямо в глаза прут! — Он длинными пальцами делает кольцо, изображая эти «тушки». Из другой куртины вылезает с гусем Иван Иванович, смотрит гордо, но не успевает сказать слова, как кто-то испуганно: «Карауль, идут!» — и все снова врассыпную.

Темнеет, огонь из стволов полыхает зарницами, силуэты птиц видны только на фоне закатного неба, а казарка все рвется на северо-восток. Пальцы судорожно ощупывают патронташ — он пуст! Один за другим вбегаем в будку, дрожащими руками шарим в рюкзаках запасные патроны. А снаружи опять крики, опять стрельба!..

В первом часу все стихло, и мы начали раскладывать на снегу второпях сваленную дичь. Уложили аккуратно, рядами, с небольшими промежутками, чтобы птица за ночь лучше промерзла. Иван Иванович сосчитал: двадцать три.

Забрались в будку, растопили печку, напились чаю. Рассказывали наперебой, и все сошлись в том, что ради такого вечера стоит пережить любые тяготы и трудности. Ждали, что на заре лёт возобновится, но прокатившаяся за три часа волна иссякла.

Вот и угадай этот вал! Незадачливый Бибик остался вне игры, хотя долю от своей компании, конечно, получил.

Утром услышали гул трактора. Завхоз и тракторист лесоучастка приехали за дровами и решили заглянуть к нам. Они уже слышали о неудаче всех собравшихся этой весной на перевале и были ошеломлены, увидев шеренги разложенных рядками казарок. Кто-то надоумил:

— Покружите по стланику позади, на восток от нас, думаем, мы в темноте собрали не всех.

Они натянули высокие резиновые сапоги и, пока мы завтракали «добыли» на радость женам еще трех замороженных гусей.

Со следующим трактором снялись все, оставив монопольными хозяевами перевала неугомонных энтузиастов — «стариков». Дождались ли они «девятого вала» — не знаю. Для меня описанный был последним на далекой, но крепко приросшей к сердцу Колыме. Прошли годы, но до сих пор она и гуси прилетают ко мне во сне.