Тигр, олень, женьшень

Иван Кузьмич

Нарочный доставил письмо. Замусоленный длинный узкий конверт надписан убористым продолговатым почерком. Адресовано братьям Янковским. Отправитель — «И. Реснянский, Нонсадон».

Сообщение заинтриговало, и не помочь другу-охотнику нельзя. Однако ехать обоим было невозможно. Бросили жребий: выпало брату.

Иван Кузьмич Реснянский — незаурядная личность. Окончив всего два класса церковноприходской школы, он хорошо писал четким, разборчивым почерком, много читал, всегда был в курсе мировых политических событий. В прошлом — золотоискатель, старатель на Зее, потом на Колыме. Высокий, худой и жилистый, с покатыми плечами и несоразмерно росту короткими ногами, он был неутомимый ходок и страстный поклонник тайги. Однако промысловой охотой занялся лишь на склоне лет, следопыт и стрелок был неважный.

Летом он возился с пчелами, осенью готовил из дикого винограда замечательное вино, которым любил широко угощать всех знакомых, а зиму проводил безвылазно в тайге, часто совсем один — в палатке или зимовье. Только в окружении своих собак, зверей и леса…

Его часто спрашивали: «Иван Кузьмич, как вы один проводите всю зиму в лесу? Разве не страшно, не скучно? А баня?» Бывший приискатель широко улыбался, показывая из-под усов два ряда сплошь золотых зубов:

— Хы-ы… баня летом! А зимой как засвинцуешься, так и холод не берет… Страшно? Разве хунхузы, да в мои дебри они не заглядывают — делать зимой там нечего… Скучно? Так я же читаю… Нет. Хорошо, тихо… Вода, дрова, бери сколько хочешь, никто ничего не скажет…

Он выписывал несколько газет, которые мы аккуратно отправляли на его «базу» в Нонсадон со всей прочей корреспонденцией. Примерно раз в месяц он выходил из тайги, забирал почту, продукты, а сам отправлял нам свои лаконичные, но основательные дневники, где очень интересно делился впечатлениями об охоте, природе и прочитанном. Начинались они сведениями о погоде, примерно так:

Или:

Эс — любимый пес Кузьмича. Подобранный случайно в какой-то корейской харчевне, захудалый бездомный щенок стал выдающейся промысловой собакой. С ним, в общем очень посредственный охотник и стрелок, Иван Кузьмич добивался удивительных успехов. Однажды за зиму взял в берлогах семь медведей, и среди них огромного бурого «гризли». Медведь не мог найти подходящую берлогу и зимовал под домоподобным корнем многовекового поваленного бурей кедра. В его пещере обнаружили несколько черепов взрослых кабанов. Кузьмич разрядил в чудовище две обоймы, и только Эс спас его от страшных объятий. Однажды защитил от тигра.

Но неутомимый, талантливый и храбрый Эс трагически погиб от клыков свирепого секача-кабана. Иван Кузьмич осиротел. Первый раз в жизни таежник, как ребенок, плакал около скончавшейся от ран собаки. Ни один пес не сумел заменить ему Эса, и удачи на охоте, естественно, закончились.

И вот, идя очередной раз за почтой и встретив в глубоком снегу невдалеке от поселка след «изголодавшегося тигра», он не пошел назад в тайгу, а остановился в одной из крайних фанз деревушки Нонсадон, в своей «чуинчиби», то есть у постоянного хозяина, на своей «базе».

Ежедневно преследуя зверя, Реснянский не добыл ничего и уже много дней сидел на вегетарианском столе корейского крестьянина: чумизной каше, картошке и салате-кимчи. Большой любитель поесть вволю мяса, он чувствовал себя скверно, но, увы, был из категории тех охотников, которые с потерей своры становятся совсем беспомощными. Порою им бывает трудно добыть мяса даже для еды.

Арсений застал старика измученным и изголодавшимся. Кузьмич очень обрадовался встрече и вечером подробно поведал историю неутомимого, но безрезультатного преследования, жаловался на постный стол. Потом до полуночи с увлечением читал свежие газеты.

На следующее утро они добрались к оставленному Иваном Кузьмичем следу. Брат пошел впереди, старик сзади. Снег лежал по колено, трудно разобраться в деталях, хотя тропа, проложенная хищником, показалась Арсению подозрительной с первого взгляда. Пройдя сотню-другую шагов, он остановился.

— Кузьмич, ты говоришь, его видел?

— Хы-ы, ну, видел, а что?

— Каким он тебе показался? Ты же видел тигров раньше. Какого он цвета?

— Вечером я его нагнал как-то, темно уже. Вроде черный…

Брат вздохнул:

— А неужели за это время он ни разу на мелкий снег не выходил, где можно ясно след разобрать?

— И чего ты, Юрьич, к следу привязался, чем он тебе не нравится?

— А тем, что ты две недели не тигра гоняешь, а медведя, старый таежник!

— Ну ты это брось… Я же и шерсть его на следу поднимал: выдирал он на сучках, когда через колоду перелазил…

— А какая была шерсть, какого цвета?

— Ну, черная… Так это он с черных полос выдирал…

— А что, с рыжих она не выдирается?

— О, ястри… Да нет, тигра это, Юрьич, ты брось!

Брат безнадежно махнул рукой и пошел дальше. Он искал более неопровержимых доказательств. Ага, так и есть. След свернул в сторону, подошел к упавшему длинному стволу дерева, поднялся на него. Обычный маневр медведя! Кроме того, на неглубоком снегу сохранившиеся на гладкой валежине отпечатки были как на картинке: ступни навыворот, продолговатые, пальцы с большими когтями… Тигр на следу когтей не оставляет.

— Ну что? Все еще будешь доказывать, что тигр?

— Хы-ы, ястри…

Это была любимая присказка старика. Он потрогал острую, клинышком с проседью бородку, поскреб затылок. Повернул к брату красное обветренное лицо:

— Только ты, Юрьич, не того… Дома об этом никому не рассказывай. Ладно? Засмеют! Как это я обмишурился?..

Странные бывают вещи. Затмение? Нет, скорее отсутствие школы: вообразил себе след тигра и более недели ходил по нему, не в силах отказаться от ошибочного заключения. Теперь он очень переживал свой промах.

— Ладно, Кузьмич, медведь так медведь. Шатун. Верно, кто-то спугнул с берлоги, а ты не дал ему лечь заново. Потому ничего и не ест. Зато, наверное, желчь большая: стоит за ним ходить. Ты сильно не горюй…

Однако напуганный многодневной погоней, медведь был очень бдителен. Уходил, все время прислушиваясь, стараясь держаться по ветру, сквозь самые густые заросли. Умея шагать бесшумно, отлично слышал шорох двух пар ног, причем Иван Кузьмич не умел ходить осторожно: трещал кустами, цеплялся за сучки и валежины. Первый день преследования не дал никаких результатов.

Утром следующего они шли увалами по лесовозной тропе, когда из орешника, сверкая белыми «салфетками», выпорхнули три серо-бурые косули. Брат скинул с плеча винтовку и свистнул. Они сделали несколько замедленных прыжков и остановились шагах в двухстах, прислушиваясь к странному звуку. Арсений был меткий стрелок. Раз! Два! Три! — все три козы оказались на снегу; Кузьмич не успел опомниться, для него такая техника была недосягаемой. И — мясо! Много мяса! Он сиял всеми своими золотыми зубами.

Подошел к брату, протянул руку:

— Ну, здорово! Да, ты настоящий Якосике (так корейцы иногда ломали нашу фамилию).

Медведя не нагнали и в этот день, зато долгожданного мяса было в избытке. Угостили хозяев фанзы, наварили себе. Для корейцев был настоящий праздник.

Больше всего старый золотоискатель любил хорошо проваренное мясо. Для этого он накладывал полным свой походный прокопченный котелок и ставил его надолго на малый огонь. Мясо разваривалось, отделялось от костей, и Кузьмич наслаждался…

Корейцы, напротив, варят недолго, едят неразваренным. На ужин хозяйка подала именно такое мясо, и хотя Кузьмич, проголодавшись, поел плотно, дело этим не ограничилось.

Брат уже видел третий сон, когда далеко за полночь услышал, что его тормошат:

— Юрьич, вставай!

— А? Что случилось? Зачем вставать?

— Мясо исть… В моем котелке как раз дошло…

— Не хочу, Кузьмич, спасибо, я спать буду.

— Напрасно, сейчас самый раз!.. А я исть… Наскучался по ём. — Изголодавшийся таежник не мог дождаться утра.

Сразу заснуть Арсению не удалось, а мясо Кузьмич ел необыкновенно. Разгрызая большие куски, поливая бульоном бороду, он издавал совершенно нечеловеческие звуки: «Ангр-ангр-ангрр-ангрр» — как утробное мурлыканье старого кота при виде лакомого блюда. Брат долго не мог уснуть. Обладая незаурядной способностью копировать все и всех, он потом изображал Кузьмича так, что мы умирали со смеху, но тогда, чтобы не обидеть товарища, беззвучно трясся в своем темном углу на горячем кане.

Третий день охоты не дал результатов, но брат определил некоторую закономерность в поведении неуловимого зверя. Он заметил, что тот, огибая большую булкообразную гору на восточной границе Пяктусанского плоскогорья, проходит через одцн и тот же перевал. Понял, что преследование ни к чему не приведет: зверь крайне бдителен, а Кузьмич один шумит как стадо кабанов…

И Арсений надумал устроить засаду. Увидев, что невидимка опять повернул к излюбленному перевалу, он прекратил преследование. Разъяснил свой замысел Кузьмичу. Утром он занимает удобную позицию в седловине горы, куда, по его мнению, опять пойдет кузьмичовский «черный тигр», а Реснянский часом позже начинает свое обычное преследование. Идет, не остерегаясь шуметь, и, заметив, что медведь встал с ночной лежки, криком предупреждает об этом. Кузьмич просиял: «Давай! Попробуем!»

Утром брат тихонько выбрался в намеченное место. Кругом лежал глубокий, уже не мягкий февральский снег; стояли великаны лиственницы, раскинулся густой подлесок. Видимость неважная: легко просмотреть черного зверя среди кустов, валежин и камней.

Почти в центре седловины нашел полутораметровый толстый пень. Мощная лиственница была спилена, видимо, по очень глубокому снегу; пень казался необычайно высоким, но удобным наблюдательным пунктом. Брат сбросил с него накопившуюся за зиму шапку снега, влез наверх и занял нужную позицию.

Потихоньку притопывая начинавшими стынуть ногами, стал прислушиваться, посматривая на часы. Прошло полчаса, сорок минут. Наконец далекое «ого-го» возвестило, что Кузьмич вышел на след. Голос шел издалека, потом приблизился. Уже можно было разобрать слова: «Ого-го! Поднял с лежки! Карауль, медведь идет!»

Арсений напряг внимание: если медведь начнет приближаться, должен быть слышен треск, это не белка. Кроме того, с высокого пня довольно хорошо видно во все стороны.

На противоположном гребне за оврагом явственно и взволнованно Реснянский выкрикнул: «Мед-ведь иде-ет! Смот-ри!» Слышно — он стал съезжать в разделявший их овраг, ворча что-то про себя и треща валежником.

А медведя нет как нет! Неужели пропустили? Утро тихое, слышимость прекрасная. И, судя по голосу загонщика, направление зверь держит верное.

Арсений напряженно всматривался вперед. Разделявший их с загонщиком последний овраг был глубоким, не стало слышно ни криков, ни треска.

«Пропустил. Где-то пропустил. Но как, такая туша… Что он — привидение, что ли? Или догадался на этот раз уйти в сторону?» Волнение, недоумение, досада…

Не двигаясь и внимательно оглядываясь по сторонам, он машинально опустил глаза и едва не оступился: у самых ног, в трех шагах от основания пня, как изваяние стоял медведь!

Он подошел совершенно бесшумно. Ни одна веточка не треснула в абсолютной тишине погожего утра, не хрустнул занастевший снег. Впечатление — будто муравьятник откуда-то прилетел. Подкравшись совершенно неслышно, он учуял возле пня след человека, но запаха самого охотника не мог уловить: воздушное течение шло выше. Взглянуть вверх не догадался и лишь тихо поводил носом. До него можно было дотянуться обыкновенной жердью.

Не мигая, не дыша, медленно-медленно брат стал поднимать винтовку. Одно резкое движение — и вспугнутый зверь или скроется между кустами и деревьями, или одним прыжком собьет с ног.

Мушка «уперлась» в ухо. Щелк! Его сразило как током, только два-три раза дрогнули кончики ушей…

Арсений всегда был неравнодушен к эффектным сценам. И сейчас решил разыграть компаньона. Только перебросил патрон и остался стоять на пне в той же позе.

Вскоре опять послышался треск, какое-то бормотание, прерывистое дыхание: Иван Кузьмич выбирался из распадка. Над кустами замаячила облезлая шапка. Он остановился, передохнул и снова рявкнул:

— Юрьич, карауль, медведь идет! — Он не знал, где именно находится наблюдательный пост, но чувствовал, что близко. Выстрела, находясь на дне глубокого оврага, он не слышал — сам шумел очень сильно.

Кузьмич сделал еще несколько шагов и заметил брата.

— Не видал? Медведь ушел в твою сторону, вот след! Как же ты его пропустил?.. — Он был возмущен и обескуражен.

Кусты скрывали от него распростертую на снегу тушу, он смотрел вверх, на упрямо молчавшего стрелка: лицо красное от крутого подъема, от возбуждения; брови, усы, борода покрыты сизым инеем… Последние пятнадцать, десять, пять шагов — он чуть было не ткнулся в круп своего «тигра»… Шагнул и замер. Мотнул головой, шапка съехала на затылок.

— О, яс-стри! Это когда же ты? Вот черт, напугал… Ну, слезай, давай руку! Да, спасибо, мне б без тебя не справиться. Якосике…