Титурель

Пока могучий Титурель[1]

был в битвах проворен,

своих всегда водил он в бой,

в сраженьях упорен;

потом сказал: «Старею,

с копьем пора мне расставаться,

хоть было копье гордостью моею».

«Носил бы я оружье, —

продолжал воитель старый, —

воздух ужасался бы,

изведав моего копья удары.

От обломков тени за солнцем гонялись,

мечом разил я шлемы,

и, рассеченные, воспламенялись.

Я в любви высокой

находил всегда утеху;

услада меня завлекала,

предрасположив к успеху;

но пришел я к пределу:

женских прелестей не нужно

моему дряхлеющему телу.

Чистейшее блаженство

с любовью желанной,

все, что завоевал я

моей рукой в тревоге бранной,

да унаследует мой род мою отвагу,

и да будет верен

мой отпрыск родовому благу.

Кто тронут женским смехом,

тот впредь будет жить беспечно.

Чистота и верность

пребудут с ним вечно.

Не оставят его эти спутницы вовеки.

И до самой смерти не уйдет он

от их праведной опеки.

С тех пор как я обрел Грааль,[2]

с тех пор, как вручила

его мне ангельская рать, небесная сила,

в этот орден я вписался,

ибо Грааля

человек дотоле

никогда не касался.

Государь Грааля

должен быть чист и честен;

тебе, сын мой Фримутель,[3]

да будет удел твой известен;

одному тебе — увы! — вверяю оборону

светлого Грааля, сын мой,

и его пречистую корону

Ведаешь ты, сын мой,

толк в щите воздетом,

живешь, вооруженный

разумным советом,

а в мои годы мужи бывают хилы,

на рыцарство мне, сын мой,

не хватает больше силы.

Для Грааля, Фримутель,

надежная дружина,

пять отпрысков у тебя,

среди них два сына;

Анфортас[4] и Треврецент[5], лучшим он равен;

дожить бы мне до времени,

когда будет он славен.

Дочь твоя Шуазиана;[6]

ее сердце затаило

то, что всему свету

отрадно и мило;

и Херцелейде[7] хвала не напрасна,

и Уррепанс де Шуа[8]

также прекрасна».

Рыцари и дамы

при этом были в сборе.

Рыцарям Храма[9]

эта речь причинила горе;

так говорил он, доблестных печаля,

вместе с ними защищавший

своей рукой сокровище Грааля.

Слабел могучий Титурель,

дряхлея с годами,

обессилен старостью

и ратными трудами,

а Фримутель берег на славу

Грааль в Монсальвеше,[10]

как ни одну в мире державу.

Две дочери у него;

для них настало время

друга надежного избрать

и разделить с ним жизни бремя.

И Шуазиана заодно с любезным другом;

к ней сватались короли,

стал государь ее супругом.

Из Кателангена Киот[11] —

супруг Шуазианы,

чьи совершенства дивные

навек ему желанны;

он за нее готов пожертвовать собою

и, доблестный, рад обрести

красавицу ценой любою.

Достойная невесты,

была свадьба богата.

Позвал Киот на свадьбу

в Кателанген брата,

Тампунтейра—короля,[12] других владык немало;

годы минули с тех пор,

а великолепней свадьбы не бывало.

Киот, властитель той земли,

обрел свою отраду,

доблестью и кротостью

завоевал награду;

достойны женщины прекрасные дерзанья;

привык торжествовать Киот,

на всех ристалищах вступая в состязанья.

Так стал властитель мужем

жены прекрасной;

в любви сердечной

жить бы да жить чете согласной,

но как настанет кончина мира вскоре,

увы! печаль не за горами;

где услада, там и горе.

Шуазиана родила;

дитя хулить негоже,

но от такого домочадца

избави меня Боже;

когда невозможно избежать расплаты,

не пожелает сердце

жестокой в будущем утраты.

В неколебимой верности

скончалась роженица;

была прекрасна дочь ее,

другим с ней девам не сравниться;

в сладостной стойкости подобная твердыне,

в разных странах славится

она все еще поныне.

Лишился князь любви своей,

удел его — кручина;

дочь жива, а мать мертва,

скорбь с радостью едина;

так без Шуазианы жил он, омраченный,

утратив радости,

печалям тяжким обреченный.

Тогда ароматами

умастили ее тело,

чтобы и в могиле

оно было цело,

как смерть ни жестока в безжалостном ударе,

на похороны к ней пришли

короли и государи.

Жалованы земли

Киоту Тампунтейром,

его братом-королем;

владел он Пелрапейром,

и завещал племяннице удел он отчий;

от меча и от щита

Киот отрекся, рыцарствовать неохочий.

Герцог Манфилот увидел,

как он мрачен,

и сам был зловеще тягостным

предчувствием охвачен

и чтобы избежать подобных в будущем терзаний,

отрекся тоже от любви,

от меча и состязаний.

Дочь герцога Киота

Сигуной[13] окрестили,

а тело ее матери

в могилу опустили;

сердцу рыцаря нанесена рана,

ибо прежде обрела

Грааль Шуазиана.

Тампунтейр с малюткой

Сигуной возвращался.

Все плакали, видя,

как с ней отец прощался.

Дочь короля, Кондвирамур,[14] была грудная.

Росли обе вместе,

сызмальства цены себе не зная.

С Херцелейдой Кастис[15]

в Монсальвеше повенчался.

Стать супругом не успев,

король скончался.

Ей Канволейс достался по закону

и Кингриваль: двойную

покойный государь носил корону.

Стать его женою

Херцелейда не успела,

вверив Гамурету[16] дар

своего нетронутого тела,

и два государства принесла к тому же,

дочь Фримутеля

Монсальвешем дышала и при муже.

И Тампунтейр умер,

и короновали

Кардайса в Бробарце.[17]

Пять лет миновали.

С Кондвирамур Сигуна детские досуги

до тех пор делила,

но должны расстаться подруги.

Херцелейда по Сигуне

затосковала,

к себе из Бробарца

ее призывала,

а Кондвирамур заплакала в печали,

когда ее с любимой

подругой так жестоко разлучали.

«Отец, — дитя сказало, —

когда к моей тете

меня с моими куклами

вы отвезете,

на дальнюю дорогу мне роптать негоже;

рыцари, чтобы служить мне,

там найдутся тоже».

«С такою госпожою

можно было бы поздравить

родной наш Кателанген,

когда бы там ты стала править.

Спит скорбь моя, утешена твоим блаженством;

Шварцвальд[18] копий

был бы взращен твоим главенством».

У тетки Сигуна

процвела красою,

блеском цветов майских,

умытых росою.

Ее сердце расцвело с красою вместе.

Еще больше доброго

сказал бы я о ней, невесте.

Любовались люди

девой просветленной,

ни единой добродетелью

ни на волос не обделенной.

Услышали о ней разные страны.

Чиста, благородна,

истое дитя Шуазианы.

О Херцелейде тоже

мы не сказать не вправе,

чье совершенство строже

сиянья, свойственного славе;

источник чистоты благословенной;

распространяется о ней

молва по всей вселенной.

Дочь Фримутеля,

она вдова-дева;

среди достохвальных

славилась королева.

Соискатели любви ее умножались.

В Канволейсе копьями

за нее сражались.

Нельзя не восхититься

и девой Сигуной;

потемнели кудри

красавицы юной.

Грудь высокая у нее, стройной.

Она была горделива

в добродетели женственно пристойной.

Как восвояси Гамурет

отбыл от Белаканы[19]

и как завоевал потом

сестру Шуазианы

и как француженка не удержала Гамурета,

об этом умолчу я здесь;

любовь девичья будет мной воспета.

Француженка Анфлиза[20] —

пестунья чада,

знатнейшего отпрыска,

чей удел — награда;

готов был действий избежать превратных

достойнейший среди князей,

и самых доблестных, и самых знатных.

Анфлиза Гамурету

щит вручила прочный.

Для милого чада

Гамурет — защитник беспорочный;

Анфлиза ему дитя препоручила,

господина приключений

в дитяти видеть приучила.

Взял рыцарь анжувейнский

дитя — и в путь-дорогу;

отправился к язычникам

Баруку Ахкарину на подмогу;

в родной Валейс вернул дитя, как надлежало,[21]

чтобы, доблесть проявив,

дитя взрослело и мужало.

Родословная дитяти

была такая:

Гурнеманц из Грагарца[22] —

его предок; железо рассекая,

на ристалищах блистал, вооруженный;

отец дитяти Гурзгри,

при Шуа де ла Курт сраженный.

Его мать Махаута,

сестра Экуната,

пфальцграфа; Бербестер —

оплот ее брата.

Шионатуландер — так дитя назвали;[23]

был герой прославлен,

как другой прославится едва ли.

Но не о сыне Гурзгри,

достойном и смелом,

о деве Сигуне

я поведал первым делом,

ибо мать Сигуны из рода Грааля;

отправилась к супругу

и умерла, его навеки опечаля.

Ибо вверен Грааль

избранному роду

вознагражденных в мире

Вышнему в угоду,

и Сигуна от семени того же

из Монсальвеша,

что всех святей и дороже.

Семя святое

вверяется простору,

прорастая здесь и там,

дает отпор позору;

известен Канволейс всем странам света;

на разных языках

столица верности воспета.

Благо Канволейсу,

где была сердечной,

говорят, любовь,

и постоянной, и безупречной.

Любовь двух детей там нашла начало,

и ее, чистую,

ничто в мире не омрачало.

Гордый рыцарь Гамурет

растил в своем покое

малолетних двух детей,

творя для них благое,

и Шионатуландера, чья не созрела еще сила,

преждевременно

любовь к Сигуне сразила.

Горе! От скорбей таких

юным не исцелиться;

чем раньше любовь завяжется,

тем дольше длится.

Для старости любовь не так опасна.

Юность — узница любви,

любовь над ней всевластна.

Горе! Зачем, любовь,

детей ты сокрушаешь?

Не щадишь слепого ты,

безглазому страсть внушаешь.

Козни твои, любовь, многообразны.

Сколько ни пиши,

неописуемы все твои соблазны.

Монаха мучает любовь

и в келье, и в соборе,

преследует подвижника

и схимника в затворе;

любовь морочит и колдует повсеместно;

под шлемом рыцарским любовь,

но ей повсюду тесно.

Любовь царит вдалеке

и вблизи на пороге,

живет в доме на земле

и с добром заодно в небесном чертоге;

любовь здесь и там, везде, кроме ада;

сомненье — спутник любви

в пору ее спада.

Но сомненья не знали они,

а греха тем паче;

дева Сигуна

и Шионатуландер страдали иначе.

Их великое чувство было невинно;

я поведал бы об их детской любви,

да выйдет, боюсь, длинно.

Влюбленных юных

стыдливость воспитала родовая,

их, чей род из чистой любви;

любовь свою скрывая,

пленялись целомудренно друг другом,

и сердца сияли,

сладостным томимые недугом.

Шионатуландер втайне

упрочивал узы

между Анфлизой,

чьи подданные французы,

и анжувейнцем, посол их желаний;

избежать он сам не мог

подобных страданий.

Шионатуландер

любовным подвержен тревогам;

его дядя Гамурет

поведал юноше о многом;

со своим уделом расставшись беспокойным,

оставил он крещеных

и отправился к язычникам достойным.

Всем, кто ведает,

как любовь отрадна

для дев и юношей

и как она беспощадна,

поведаю о дивном приключенье,

как томит и мучит

нежное сердечное влеченье.

Шионатуландер,

вверяясь благим силам,

обратился к подруге,

любовным движим пылом,

и молвил он: «Сигуна дорогая!

Ты, сладостная дева,

можешь мне помочь, мою печаль превозмогая.

Герцогиня Кателангена!

Даруй мне исцеленье!

Слышал я, твой род

могуч в благоволенье.

Ты меня своим излечишь совершенством;

скорбь ты причинила мне,

так исцели недуг блаженством».

«Милый друг, тебя понять

мне трудно, друг прекрасный,

в том, что ты говоришь,

я слышу лишь намек неясный,

а если я не знаю, по какой причине

скорбишь и жалуешься ты,

как помогу твоей кручине?»

«Милость сыщется лишь там,

где она бывает.

Смилуйся ты, госпожа,

на тебя страждущий уповает.

Предрасположено к приязни детство.

Кроме твоей милости,

какое спасет меня средство?»

Она же молвила:

«Признайся в своей скорби смело,

и тебе поможет кто-нибудь,

что бы у тебя ни болело;

тебе помочь нет сил у меня, бедной;

я же сирота вдали

от моих людей и от земли наследной».

«Знаю, госпожа,

тебе земли и люди подвластны;

не нужно мне их,

лишь твои глаза для меня прекрасны.

Яви мне свое сердце во взоре.

Лишь твоя любовь поможет мне,

иначе мое сердце замучит горе».

«Если такова любовь,

она опасна.

Ты мой лучший друг,

но говорить я не согласна

о любви, не смею, виновата;

Бог свидетель, я не знаю,

любовь — дар или утрата.

Может быть, любовь — он

и все ты мне растолкуешь?

А может быть, любовь — она

и потому ты тоскуешь?

Может быть, любовь с моими куклами в обнимку?

Или дикая любовь

обречена все же на поимку?»

«Госпожа, слыхал я

от женщин и мужчин такое слово:

любовь метит в старого

и в молодого.

Всем грозит ее выстрел неминучий.

Сражен любовью тот,

кто бежит, кто летит, и кто лебезит, ползучий.

До сих пор любовь я знал

из разных сказаний,

и сам теперь сподобился

подобных терзаний.

Так дорога ты, дева, мне, что впору

уподобить любовь

обокравшему мое сердце вору».

«Шионатуландер!

Я признаюсь невольно:

ты уходишь с глаз моих,

и моей радости больно.

На тебя бы вечно глаза мои глядели,

а без тебя в печали

тянутся мои недели».

«Сладчайшая дева,

тебе уже известно,

как любовь мучит

меня и тебя совместно,

как любовь превращает радости в печали;

отдай должное любви,

иначе оба мы пропали».

Она сказала: «Как бы

любовь ни угрожала,

неужто сердце ни одно

до сих пор любви не избежало?

Откуда же такая у любви защита

от мести, если радость

ею столько раз была разбита?»

«Молодой и старый

любви подчинится;

никакой искусник

с ней в этом не сравнится.

Если же сплотимся мы с тобою,

коварству противостоим,

к смертельному готовы бою».

«Горе! Я иначе

помочь бы тебе хотела,

не жертвуя свободой

моего нетронутого тела;

со мной тебя юность еще не венчала.

Знай: под сенью щита

должен ты заслужить меня сначала».

«Госпожа! Мои силы

пока еще слабы,

и тебя завоевать

одна ты мне помогла бы;

когда под силу будет мне вооруженье,

удостоится тебя

мое сладостно-горькое служенье».

Так было положено

начало их беседам,

их словам в то время,

когда двинулся к победам

Помпей во главе войска в сторону Бальдага;

с ним Ипомидон достойный;

много копий поломала там отвага.

Гамурет отважный

устремился в те же страны,

кроме своего щита,

не пожелав другой охраны;

повсюду верен трем своим коронам,

движимый любовью, смерть нашел,

убит Ипомидоном.

А Шионатуландер

тосковал, влюбленный,

покинув Сигуну,

в край отбыл отдаленный,

с дядей своим он был в дороге.

Он и Сигуна

расстались в горестной тревоге.

Деве молвил юный князь:

«Проститься я с тобой решаюсь.

Горе мне! При этом

я лучшей радости лишаюсь.

Одержит ли над смертью любовь моя победу?

Сладостная! Пожелай мне счастья!

К язычникам я еду».

«К тебе я благосклонна, друг:

любовь ли — склонность эта?

Если бы ты побеждал

от моего привета!

Твоя радость — моя радость. Вот неизбежность!

Скорей вода загорится,

чем погаснет моя нежность».

Любовь осталась, где была,

странствуя в чаянье чужбины;

не говорили так о ней

ни женщины, ни девы, ни мужчины,

как эти два, верны сердечному кануну,

в чем убедился Парсифаль,

при липах повстречав Сигуну.

Король Кингривальса,

Гамурет отбыл тайно;

от всех своих присных

свой отъезд скрыл не случайно,

взял с собой лишь двадцать отроков знатнейших

и восемь десятков

оруженосцев юнейших.

Взял он пять коней, взял злато,

взял самоцветы Ассагога;[24]

помнил он, что предстоит

ему опасная дорога;

взял он щит, щиты другие наготове;

если первый сокрушат,

сражаться рыцарю не внове.

Он любил ее,

она его боготворила.

На дорогу рыцарю

свою рубашку подарила,

белый шелк, облекавший белое ее тело

и касавшийся бедер

там, где темнело.

Из Норгальса ехал

в Испанию, достиг Севильи

сын славного Гандина,

проливая слезы в изобилье;

а когда, путешествуя, достиг он цели,

христианин и язычник

непревзойденного воспели.

Говорю я правду,

повествую без обмана.

Да не будет забыт нами

юный князь Грасвалдана.[25]

В любви к нему находила Сигуна радость.

Из его сердца,

как пчела из цветка, пила сладость.

Он в пути томился

любовным недугом,

о ней тосковал он,

оставаясь верным другом,

и грагарцийца мучила кручина;

лучше бы он умер,

как умер Гурзгри из Мабонагрина.

Хоть порою копья

ломал он в сраженье,

но почувствовал вскоре

изнеможенье;

о любви любовно думал истомленный;

чем сильнее любовь,

тем немощней влюбленный.

Когда на состязаньях

рыцари молодые

отважно затевали

игры боевые,

он скорбел и томился, от любви хворый;

обречено дитя ползать,

прежде чем искать себе опоры.

Он любви высокой

чаял страстно и тревожно,

изживать пытаясь

все, что в любви ложно;

для молодых и старых славная наука;

как Псалтирь для медведя,

для иного князя только мука.

Шионатуландер

скорбь свою таил, многострадальный,

и Гамурет увидел,

какой он печальный.

Родича недуг разгадан Гамуретом:

Скорбь одна и та же,

хоть зима сменилась летом.

С красотою совершенной

участь его схожа:

очи ненаглядные,

светящаяся кожа.

Был он покорен своим уделом,

не частицею любви,

а всей любовью в целом.

И сердце Гамурета

подвержено чарам;

любовь сжигала и его

своим сладостным жаром.

Знал он, как чистейшая кожа прельщает,

как любовь беспощадная

в свой час посещает.

Любовь-искусница хитра,

недаром всех она прельстила.

Кто присмотрится, тот видит,

какова ее сила;

безупречным славится глазомером;

графья и графит ее

потворствуют химерам.

Видит Гамурет:

по какой-то причине

дофин из Грасвалдана

подвержен кручине.

Однажды он спросил его в дороге:

«О чем грустит отрок Анфлизы?

Я за него в тревоге.

Во всем ты мне признайся

без долгих зачинов.

Римский император

и властитель сарацинов

не утешат меня всей своей казною.

Если ты скорбишь,

скорбь овладевает и мною».

Достойный анжувейнец

был готов помочь дофину.

В этом вас уверить

я не премину.

Говорит он: «Горе! вижу, как ты мрачен.

Цвет лица твоего поблек.

Ты любовью охвачен.

Чувствую в тебе любовь,

от нее твоя невзгода.

Не таись от меня,

мы оба из одного рода.

Наши плоть и кровь — теснее единство,[26]

чем от похищенного

ребра материнство.

Ты любви источник,

ты цвет ее, неизбежность;

жаль мне Анфлизу,

чья женственная нежность

вверила мне тебя; тебя воспитала,

как будто она тебя родила;

тебя любить она не перестала.

Ты от меня таишься,

а так поступать негоже,

мое сердце ранишь,

оно же твое тоже.

Если ты в подозреньях так неумерен,

сомневаюсь, можешь ли

ты в любви быть верен».

Отрок ответил:

«Нет с болью сладу.

Не хотел я вызвать

у тебя досаду.

До сих пор молчать мне вежество велело.

Сигуною зовется та,

по кому мое сердце заболело.

Твоя лишь доблесть может послужить

мне надежным оплотом.

Вспомни француженку,

вверила она меня твоим заботам.

Лишь от тебя подмоги ожидаю.

Льву не снилось во сне,

как я наяву страдаю.

Кроме любви к тебе,

ничто меня не вынуждало

земли пересечь, моря,

где превратностей немало.

Анфлиза далеко, госпожа моя дорогая.

Кто, кроме тебя, поможет мне,

мою беду превозмогая?

Мне выпутаться помоги

из этих уз прекрасных;

пока меня мой шлем и щит

не отличат средь битв опасных,

твое мне нужно руководство.

Я же Сигуною пленен.

Ты защити мое сиротство».

«Ах, мальчик удрученный,

вопреки твоей кручине

лес копий поломаешь,

стремясь к юной герцогине.

Тщетен разговор замысловатый.

Торжествует в любви

скорей отважный, чем богатый.

Рад я тому,

что в сердце твоем проявилось;

что с деревом сталось бы,

если бы оно не ветвилось?

С ней темный лес для цветка светлица.

Рад я, что тебе

полюбилась моя сестрица.

Ее мать Шуазиана

была призвана Богом,

чтобы Бог явил искусство

и мудрость в совершенстве строгом;

Шуазианы солнечное сиянье

у дочери Киота,

Сигуны, чье восхищает обаянье.

Князь Кателангена, Киот,

в боях непобедимый,

Шуазиану потеряв,

живет с тех пор тоской томимый;

Сигуна, дочь обоих, в свои девичьи лета,

всем девам дева,

достойная привета.

Сигуна — это сила;

покорен ее сияньем,

ее ты завоюешь

под ее влияньем.

Тебе вверяю я мою сестрицу.

Расцветешь ты цветком,

почувствовав ее денницу».

Шионатуландер

такому рад был обороту:

«Твоя верность мне вернула

надежду, сокрушив заботу.

Я благосклонности твоей послушен.

Ты сулишь мне Сигуну.

Ею мой покой нарушен».

Так воспрянул духом

и обрел упованье

Шионатуландер.

Вспомним же в повествованье

дочь Киота и Шуазины,

чающую лекарства

от сердечной раны.

Княгиня Кателангена,

не находя покоя,

с любовью боролась.

Нет безнадежней боя.

Видит ее тетка: томится дева;

угадав, что таит она,

ужаснулась королева.

Как ранним утром

розы от росы нежной,

глаза и уста краснеют

от любви неизбежной;

не может скрыть она, девственная обитель,

что в ней любовь

и любим ею отрок-воитель.

Говорит королева,

томясь любовью печальной:

«Ты, дитя Шуазианы!

Увы мне, многострадальной!

По анжувейнцу я сама тоскую;

к моей боли

присовокупляешь ты боль другую.

Ради земли, ради людей

скажи, что тебя огорчило,

какое горе

жизнь твою омрачило,

почему не хочешь ты моих утешений?

Солнечный цвет щек твоих

поблек от каких лишений?

Скорбишь ты, дева,

а скорбь живет и на тронах.

Сжалься надо мной

при моих трех коронах.

От тебя тревоги моей не скрою.

Не успокоюсь,

пока не скажешь мне, что с тобою».

«Я скажу тебе,

почему мне неспокойно,

хоть говорить об этом,

быть может, не совсем пристойно;

милая моя пестунья, обе мы робеем,

потому что любовь

нам ведома обеим.

Бог тебе да воздаст;

мать родному чаду

дарует не всегда

такую, как ты мне, отраду,

так что мне, сироте, от радости больно.

Женской лаской твоей

не пренебрегу своевольно.

Милости твоей прошу,

подмоги, совета,

ибо любовью жестокой

к милому другу я задета;

мучаюсь, к нему одному пристрастна;

связала меня дикая страсть,

я вся ей подвластна.

Вечер за вечером

смотрю в окно тщетно,

в степь смотрю, на дорогу,

томлюсь безответно.

Его ищу я напрасно глазами.

За любовь к милому

глаза мои платятся слезами.

От окон иду я

на стены крепостные,

на восток, на запад

смотрю в страны иные;

и все во мне к нему стремится.

Не из тех, кто недавно,

я скорей из тех, кто давно томится.

Плыла по диким водам

и едва собой владела;

вдаль миль на тридцать

во все глаза глядела.

Все в ожиданье грустила напрасном:

Нет как нет вести

о друге моем светлом, о друге моем ясном.

Игривая радость,

почему она скрылась

из моего сердца?

Над нами обоими скорбь воцарилась.

Одна бы я подверглась этой муке,

но знаю я, и он

тоскует обо мне в разлуке.

Когда же наконец

его потянет к родному краю?

Стыну без него,

а при мысли о нем в пламени сгораю.

Шионатуландер — этого жара причина.

От него я в огне,

как Саламандра, дракон Агремонтина».[27]

Говорит королева:

«Горе! Умом твоим восторгаюсь,

но кто меня тебе предал?

Француженки Анфлизы остерегаюсь.

В твоих речах чую дух ее гнева.

Не она ли говорит

устами твоими, дева?

Шионатуландер —

князь высокородный,

юноша знатный,

в целомудрии превосходный,

достойный любви, как ты возвестила,

лишь бы только мне

француженка Анфлиза не мстила!

Едва отнят от груди,

он был воспитан ею,

и ее ни в чем дурном

заподозрить я не смею;

чтобы в тебе и в нем от радости все пело,

сохрани ты в чистоте

свою душу и тело!

Что убиваешься,

себя горестно тревожа?

От слез тускнеют щеки,

юная блекнет кожа.

Так прекрасной ты останешься едва ли.

Надолго ли радость

при такой длительной печали?

Для исцеленья твоего

найдется средство:

сколько разных совершенств

дофину юному оставили в наследство

государь отец его и дофинетта,

его мать Махаута

и королева, его тетка Шуетта.

О тебе скорблю;

твой друг из молодых да ранний;

не от Махауты ли

унаследовала ты дар страданий?

Дофин Гурзгри искал славу вдали от супруги.

Не снимая шлема,

обретал он бранные заслуги.

Шионатуландер —

отпрыск предков славных;

ему среди юношей

уже нет равных.

Его юность немало достоинств явила.

Смотри только,

чтобы радости твоей горесть не отравила.

Для сердца твоего

твоя грудь защита.

Можно догадаться,

какая тайна за его щитом сокрыта;

Немудрено, что все вокруг него сверкает.

Из щитов и шлемов

огненный дождь он высекает.

Для состязаний создан,

разве не весь он совершенство?

В мужестве блистательном

для женских глаз блаженство.

Отпрыск рода знатного на радость взгляду.

Жалую тебе любовь твою,

благословлю твою усладу».

Благословлена любовь

любовью отныне;

сердце в сердце теперь,

святыня вверена святыне.

«Благо тебе, тетушка, — герцогиня

молвила, ликуя, —

люблю грагарцийца,

и пред целым светом теперь любить его могу я».