Тогда и теперь

22

В течение следующей недели настроение Макиавелли менялось раз пять на дню. Утром он был полон надежд, вечером впадал в уныние. Счастливое ожидание сменялось горьким разочарованием, лихорадочное возбуждение — глубокой депрессией. Потому что Бартоломео никак не мог решить, ехать ему в Равенну или нет. Он напоминал человека, которому предлагают вложить деньги в рискованное дело и тот разрывается между страхом потерять их и желанием получить быструю прибыль. Он то начинал собирать вещи, то отказывался от поездки. От волнения у Макиавелли вновь разболелся желудок. К тому же на него навалилась работа. Переговоры герцога с мятежными капитанами близились к завершению, Макиавелли приходилось писать множество писем Синьории, просиживать долгие часы во дворце в ожидании новостей и посещать влиятельных персон, представлявших в Имоле многочисленные итальянские государства. Но наконец удача улыбнулась ему. Торговый партнер Бартоломео из Равенны прислал письмо, в котором сообщал, что условленную сделку необходимо заключить без промедления, иначе товар уйдет к другому покупателю. Это решило дело.

Боли Макиавелли исчезли как по мановению волшебной палочки. Спустя некоторое время после разговора с Бартоломео он встретился с фра Тимотео, и монах обещал посоветовать Бартоломео провести всю ночь у гроба святого Виталя. Чтобы завоевать расположение Аурелии, Макиавелли купил ей перчатки, простроченные золотой нитью. Стоили они недешево, но в такой момент не пристало думать о деньгах. Он послал перчатки с Пьеро и предупредил юношу, чтобы тот обратился к монне Катерине — тогда слуги ничего не заподозрят. И попросил передать монне Катерине, что хочет встретиться с ней в церкви в удобный для нее час. Вернувшись, Пьеро застал Макиавелли в прекрасном расположении духа. Монне Катерине и Аурелии дорогой подарок очень понравился. Такие перчатки высоко ценились. Сама маркиза Мантуанская говорила, что их можно преподнести и королеве Франции.

— Как она выглядела? — спросил Макиавелли.

— Монна Аурелия? Очень довольной.

— Не прикидывайся дурачком, мальчик. Разве она не была прекрасна?

— Она выглядела как всегда.

— Глупец! Когда монна Катерина будет в церкви?

— Сегодня она пойдет к вечерней службе.

Разговор с монной Катериной доставил Макиавелли безмерное удовольствие.

«Замечательное все-таки животное человек, — говорил он себе, возвращаясь домой. — Решительный, хитрый, да еще и с деньгами, он может свернуть горы».

Сначала Аурелия испугалась и отказалась даже выслушать предложение Макиавелли. Но постепенно монне Катерине удалось убедить дочь. Слишком уж вескими оказались доводы флорентийца. А увещевания фра Тимотео рассеяли последние сомнения Аурелии. Девушка разумная, она не могла не признать, что полученное добро с лихвой перекроет совершенное зло. Короче говоря, если Бартоломео и его слуга уедут из города, мечты Макиавелли сбудутся.

Приняв решение, Бартоломео не стал откладывать дело в долгий ящик и на другой день в сопровождении слуги выехал в Равенну. Макиавелли пожелал ему доброго пути и успеха. А Нину, служанку, отправили на ночь к родителям. По поручению Макиавелли Пьеро отнес в дом Бартоломео корзину со свеженаловленной рыбой, двумя жирными каплунами, сладостями, фруктами и кувшином лучшего вина. Через три часа после захода солнца, в девять вечера, когда Серафина спала бы глубоким сном, Макиавелли должен был подойти к маленькой двери, ведущей во двор Бартоломео. Монна Катерина встретила бы его и отвела наверх, а после ужина удалилась бы к себе, оставив наедине с дочерью. Покинуть дом он обещал до рассвета — так просила монна Катерина. Вскоре вернулся Пьеро с запиской. Монна Катерина сообщала Макиавелли условный сигнал. Он должен постучать два раза, выдержать паузу, потом еще раз, снова подождать и постучать дважды. Тогда она бы знала, что пришел именно он. После того как дверь откроется, ему следовало войти, не говоря ни слова.

«Вот что значит иметь дело с умудренной опытом женщиной! — подумал Макиавелли. — Она не упустит ни одной мелочи».

Слуга принес в спальню ведро горячей воды, и Макиавелли вымылся с головы до ног. Затем надушился духами, купленными одновременно с розовым маслом для Аурелии, и надел свой лучший костюм. Чтобы не портить аппетита перед роскошным ужином, ожидавшим его в доме Бартоломео, он отказался от скромной трапезы Серафины, сославшись на приглашение посла герцога Феррарского. Он пытался читать, но буквы прыгали перед глазами. Он взял лютню, но пальцы не слушались. Ему вспомнился один из диалогов Платона, но размышления о вечном казались сейчас безвкусной преснятиной. Его сердце пело. Кто, кроме него, смог бы так ловко играть страстями, глупостью и корыстью причастных к этому делу людей и подчинить их своей воле? Церковные часы пробили восемь. Макиавелли позвал Пьеро, решив скоротать оставшийся час за игрой в шашки. Обычно он легко побеждал юношу, но на этот раз Пьеро выигрывал партию за партией. Казалось, этот час будет длиться вечно. Но наконец раздался долгожданный бой. Макиавелли вскочил, завернулся в плащ и открыл входную дверь. Он уже было направился к калитке, когда услышал шум приближающихся шагов. Он прикрыл дверь и решил переждать, пока люди пройдут мимо. Но они остановились и постучали. От стука незапертая дверь распахнулась, и факелы осветили стоящего в проходе Макиавелли.

— А, мессер Никколо, — сказал один из пришедших, в котором Макиавелли узнал секретаря герцога. — Вы, как я вижу, собрались во дворец? Его светлость хочет с вами поговорить. У него есть для вас важные новости.

Впервые Макиавелли растерялся и не нашел подходящего предлога, чтобы уклониться от визита. Если бы секретарь не застал его уже одетым, он послал бы записку, что болен и лежит в постели. А теперь? Герцог не привык, чтобы его приглашением пренебрегали. К тому же если он хотел сообщить что-то важное, Макиавелли не мог не пойти. Возможно, речь идет о безопасности Флоренции. Макиавелли тяжело вздохнул.

— Подождите меня. Я только скажу слугам, что провожать меня не надо.

Он вернулся в гостиную и закрыл за собой дверь.

— Послушай, Пьеро. Герцог послал за мной. Я постараюсь вернуться как можно скорее. Сошлюсь на колики в животе. Монна Катерина, должно быть, уже ждет. Пойди и постучи, как мы условились. Расскажи ей, что случилось. Пусть она разрешит тебе подождать во дворе. Когда я приду, ты откроешь мне дверь.

— Хорошо.

— Передай, что я подавлен, раздражен, убит горем. Я вернусь через полчаса.

Во дворце секретарь оставил Макиавелли в приемной, а сам прошел к герцогу доложить о прибытии флорентийского посла. Макиавелли ждал. Пять, десять, пятнадцать минут. Наконец секретарь вернулся и сообщил, что герцог просит извинить за задержку, но курьер привез письма от папы, и его светлость должен обсудить их с Агапито да Амалой и епископом Эльнским. Он обещал пригласить Макиавелли, как только освободится. И снова Макиавелли остался один. Его терпение жестоко испытывали. Он ерзал на стуле, вставал, снова садился. Он нервничал, горячился, кипел от ярости. Наконец в отчаянии выскочил из приемной и бросился на поиски секретаря, а найдя его, ледяным тоном спросил, не забыл ли герцог о существовании флорентийского посла.

— Если герцог не сможет принять меня, то я пойду домой. Я, кажется, заболеваю.

— Это нелепая случайность, — попытался успокоить его секретарь. — Его светлость не заставил бы вас ждать, если бы не безотлагательное дело. Я уверен, он хочет сообщить вам что-то жизненно важное для Синьории. Пожалуйста, наберитесь терпения.

С трудом подавляя раздражение, Макиавелли бросился в ближайшее кресло. Секретарь старался отвлечь флорентийца разговором, не обращая внимания на то, что собеседник его не слушает. Макиавелли испытывал огромное желание предложить ему заткнуться. Снова и снова он говорил себе: «Если б они пришли на минуту позже, то уже не застали бы меня». Наконец появился Агапито да Амала и сказал, что герцог ждет его. Макиавелли продержали в ожидании ровно час. Вспомнив Пьеро, дрожащего от холода во дворе Бартоломео, он саркастически улыбнулся. Мысль о том, что страдает не он один, приносила слишком малое утешение.

Герцог беседовал с епископом Эльнским. Поздоровавшись с Макиавелли, он сразу перешел к делу.

— Я всегда говорил с вами откровенно, секретарь, и хочу разъяснить вам мою позицию. Меня не устраивают бесконечные заверения Синьории в преданности и дружбе. Папа может умереть в любой момент, и я должен принять необходимые меры, чтобы сохранить свои владения. Король Франции — мой союзник, у меня есть армия, но этого недостаточно. Я хотел бы жить в мире с соседними государствами — Болоньей, Мантуей, Феррарой и Флоренцией.

Макиавелли решил, что сейчас не время повторять набившие оскомину слова о дружбе, и промолчал.

— Я заручился поддержкой герцога Феррарского, отдав ему в жены монну Лукрецию, мою любимую сестру, которая принесла ему огромное приданое. Союз с Мантуей также имеет прочную основу. Во-первых, мы намереваемся сделать кардиналом брата маркиза. И он заплатит за это сорок тысяч дукатов. Во-вторых, моя дочь со временем выйдет замуж за сына маркиза и получит в приданое те же сорок тысяч. Думаю, не надо доказывать вам, что эти соглашения выгодны обеим сторонам.

— Разумеется, ваша светлость, — улыбнулся Макиавелли. — А Болонья?

Правитель Болоньи Джованни Бентивольо присоединился к мятежным капитанам. И хотя его войска отошли от границ герцога, они могли в любой момент начать боевые действия. Эль Валентино злобно улыбнулся.

— Я не намерен нападать на Болонью. Но мне необходимы гарантии ее доброжелательности. Мне проще назвать мессера Джованни другом, чем захватить его государство, которое, возможно, я не смогу удержать, а это будет равнозначно поражению. Кроме того, герцог Феррарский не окажет мне поддержки, если я не заключу мир с Болоньей.

— Мессер Джованни подписал договор с мятежниками.

— Ваши сведения неверны, секретарь, — добродушно возразил герцог.

— Мессер Джованни придерживается мнения, что этот договор не отвечает его интересам. Он не согласен со многими положениями. Я беседовал с его братом, и мы быстро пришли к общему мнению. За мир с Болоньей братец получит кардинальскую шапку или, если откажется от духовного сана, руку моей кузины, сестры кардинала Борджа. Армия наших четырех государств, поддержанная королем Франции, станет непобедимой. И тогда ваши хозяева будут нуждаться во мне куда больше, чем я в них. Я не хочу сказать, что затаил на них зло, но обстоятельства меняются, и, если нас не свяжет договор, я буду считать себя вправе поступать так, как сочту нужным.

Макиавелли на мгновение задумался. Все замерли в ожидании.

— Что хочет от нас ваша светлость? — спросил, он как можно более безразлично. — Как я понимаю, вы уже пришли к соглашению с Вителлоццо и Орсини?

— Еще ничего не подписано. И лучше бы и не подписывать. Я не стремлюсь к ссоре с Орсини. Если папа умрет, я хочу, чтобы в Риме у меня остались друзья. Когда Паголо Орсини приезжал ко мне, он жаловался на поведение Рамиро де Лорки. Я обещал наказать его и сдержу слово. Вителлоццо — совсем другое дело. Эта змея сделала все, чтобы помешать мне наладить отношения с Орсини.

— Я бы попросил вашу светлость выразиться более определенно.

— Хорошо. Сообщите господам из Синьории, что король Франции, возможно, прикажет им вновь выплачивать мне жалованье, полагающееся по договору, без всякой причины расторгнутому Флоренцией. И будет лучше, если они сами, без принуждения, предложат мне вернуться к договору.

Макиавелли медлил с ответом. Ему нужно было сосредоточиться. Наконец он заговорил:

— Можно только восхищаться предусмотрительностью вашей светлости в выборе друзей. Но, касаясь вопроса о жалованье, мы не имеем права ставить вашу светлость на одну доску с наемными капитанами, которые могут продать разве только себя и несколько десятков солдат. Вся Италия считается с вашей светлостью. И нам представляется более целесообразным заключить с вами союз, а не платить вам деньги, как простому наемнику.

— Я сочту за честь служить Флоренции, — вкрадчиво ответил герцог. — Послушайте, секретарь, мы можем найти взаимоприемлемое решение. Я — профессиональный солдат, связанный с вашим государством дружескими узами. Неужели вы думаете, я не послужу Синьории так же хорошо, как и любой другой?

— Осмелюсь заметить, что мы не можем ставить под угрозу безопасность Флоренции, отдавая три четверти наших войск в распоряжение вашей светлости.

— То есть вы сомневаетесь в искренности моих намерений?

— Ничуть! — с притворным жаром воскликнул Макиавелли. — Но члены Синьории расчетливы и осторожны. Они не могут позволить себе принять решение, в котором им придется раскаиваться. Их самое большое желание — жить со всеми в мире.

— Вы слишком умны, секретарь, чтобы не знать: хочешь мира — готовься к войне.

— Я не сомневаюсь. Синьория поступит так, как сочтет необходимым.

— Например, пригласит на службу других капитанов? — резко спросил герцог.

Именно на такую реакцию и рассчитывал Макиавелли. После внезапных приступов ярости Эль Валентино обычно прогонял прочь объект своего гнева. А мыслями Макиавелли был уже далеко от дворца.

— У меня есть все основания полагать, что таковы намерения Синьории, — подлил он масла в огонь.

К его изумлению, герцог рассмеялся. Поднявшись с кресла, он встал спиной к огню и добродушно сказал:

— Неужели в такое неспокойное время можно сохранить нейтралитет? Я думал, они люди здравомыслящие. Когда два соседних государства начинают воевать друг с другом, одно, рассчитывающее на вашу помощь в силу сложившихся дружеских отношений, будет считать вас обязанным вступить в войну на его стороне. Отказом вы вызовете ненужные трения. Другое будет презирать вас за трусость и нерешительность. Бесполезный друг — для одной стороны, бессильный враг — для другой. Нейтральное государство в силу своей позиции может помогать либо одной стороне, либо другой. Но в конце концов ситуация складывается так, что оно вынуждено вступить в борьбу. Поверьте мне, гораздо разумнее сразу принять ту или иную сторону, иначе победитель не пощадит вас. И кто тогда придет вам на помощь? Победителю не нужны друзья, на которых он не может положиться. И побежденный отвернется от вас, потому что в свое время вы не спасли его от поражения.

Макиавелли без особого интереса слушал рассуждения Эль Валентино. Он с нетерпением ждал того момента, когда красноречие герцога наконец иссякнет. Но тот, похоже, вошел во вкус и не собирался отпускать флорентийца.

— С каким бы риском ни была связана война, нейтралитет еще опасней. Такая позиция вызывает лишь ненависть и презрение. Рано или поздно вас принесут в жертву первому, кто решит, что пришла пора вас уничтожить. Если же вы без колебаний встанете на сторону одного из противников и тот победит, гарантией вашей безопасности будут дружеские отношения с победителем.

— И опыт вашей светлости подтверждает, что благодарность людей за прошлые благодеяния заставит их подумать, прежде чем сокрушить недавнего союзника? — едко заметил Макиавелли.

— Победа никогда не бывает окончательной, и победитель не всегда может позволить себе отвернуться от друзей. В его интересах обойтись с ними по справедливости.

— А если нейтральное государство встанет на сторону побежденных?

— Тогда тем более оно приобретет верного союзника, который приложит все силы, чтобы облегчить его участь. А со временем фортуна может отвернуться от победителя. Короче, куда ни кинь, нейтралитет — очевидная глупость. Это все, что я хотел вам сказать. Рекомендую Синьории повторить этот урок государственной мудрости.

С этими словами Чезаре Борджа сел и протянул руки к огню. Макиавелли поклонился и сделал уже шаг к двери, когда герцог обратился к Агапито да Амале:

— Ты сказал секретарю, что его приятель Буонаротти задерживается во Флоренции и прибудет лишь через несколько дней?

Агапито покачал головой.

— Я не знаю этого человека, ваша светлость, — удивленно ответил Макиавелли.

— Не может быть! Это скульптор.

Глаза герцога весело сверкнули. И тут Макиавелли вспомнил, о ком идет речь. Он послал Биаджо письмо с просьбой прислать деньги и получил ответ, в котором сообщалось, что их привезет Микеланджело, скульптор. Имя ничего ему не говорило. Но Макиавелли догадался: просматривается, каждый листок бумаги, оставленный в его комнате, скорее всего, с ведома Серафины — и возблагодарил бога, что вся важная корреспонденция хранилась в более надежном месте. Дома находились лишь ничего не значащие письма, вроде того, что прислал ему Биаджо.

— Во Флоренции много камнетесов, ваша светлость, — холодно ответил Макиавелли. — Не могу же я знать всех по имени.

— Этот Микеланджело очень талантлив. Он высек из мрамора купидона и закопал в землю. Через некоторое время статую нашли и приняли за творение античного мастера. Кардинал ди Сан Джиорио купил ангелочка, но, поняв, что это подделка, вернул покупку. И в конце концов купидон оказался у меня. Я послал его в подарок маркизе Мантуанской.

Насмешливый тон герцога вывел Макиавелли из себя. Он понял, что над ним смеются. И раздражение взяло верх над рассудительностью.

— Ваша светлость собирается заказать ему статую, которая затмит ту, что воздвиг Леонардо для герцога Миланского? — язвительно спросил он.

Секретари герцога испуганно переглянулись, ошеломленные такой дерзостью. Великолепная статуя Франческо Сфорца, расцениваемая многими как шедевр Леонардо, была уничтожена солдатней маршала Тревальцио при штурме Милана. А сына Франческо, Лодовико иль Моро, такого же авантюриста, как Чезаре Борджа, заказавшего статую великому да Винчи, изгнали из города и бросили в подземелье. Своим замечанием Макиавелли как бы напоминал герцогу о шаткости его положения и о том, что может произойти, если фортуна повернется к нему спиной. Эль Валентино расхохотался.

— Нет, я хочу предложить Микеланджело более серьезное дело — начертить планы укреплений города. Ведь Имола практически беззащитна. Но вы заговорили о Леонардо. Сейчас я покажу вам его рисунки. Мои портреты.

— Если бы вы не предупредили меня, что это портреты вашей светлости, я бы никогда не узнал вас.

— Бедный Леонардо, — улыбнулся герцог. — Он видит совсем не то, что мы. Но сами по себе рисунки превосходны.

— Возможно, но я думаю, Леонардо напрасно растрачивает свой талант на картины и статуи.

— Уверяю вас, на моей службе он займется другим. Я послал его в Пиомбино, чтобы осушить болото. А на Днях он побывал в Чезене и Чезенатике. Я хочу прорыть там канал и устроить гавань.

Эль Валентино отдал папку с рисунками секретарю и царственно кивнул Макиавелли на прощание. Флорентиец вышел в сопровождении Агапито да Амалы. За месяц, проведенный в Имоле, Макиавелли всеми силами пытался добиться расположения первого секретаря герцога. Агапито происходил из знатного римского рода, издавна враждовавшего с Орсини. И Макиавелли рассчитывал, что наличие общего врага сблизит их. Время от времени Агапито сообщал флорентийцу важные сведения, которые зачастую соответствовали действительности. Вот и сейчас он коснулся руки Макиавелли и сказал:

— Я хочу показать вам кое-что интересное.

— Уже поздно, и я плохо себя чувствую, — ответил Макиавелли. — Я зайду к вам завтра.

— Как вам угодно, — пожал плечами Агапито. — Я хотел показать вам договор между герцогом и мятежниками.

Макиавелли замер. Он знал, что документ находится в Имоле, и даже предпринимал безуспешные попытки взглянуть на него. Условия договора имели исключительно важное значение для Флоренции. В письмах Синьория упрекала Макиавелли в пренебрежении интересами государства. Не имело смысла убеждать ее членов, что он и так посылает им всю доступную ему информацию, а планы герцога держатся в строгом секрете и становятся известными лишь после проведения в жизнь. В этот момент часы пробили одиннадцать. Аурелия ждала его уже два часа. Рыба, должно быть, пережарилась, жирные каплуны просто обуглились. А он не ел с самого полудня. Любовь и голод справедливо называли самыми сильными инстинктами человека. Кто обвинил бы Макиавелли, уступи он их напору? Макиавелли тяжело вздохнул. На карту была поставлена судьба Флоренции, ее свобода.

— Конечно, пойдемте, — сказал он.

«Никто еще, — с горечью думал Макиавелли, — не приносил такую жертву ради своего государства».

Они поднялись по лестнице, Агапито достал ключ, открыл дверь и пригласил Макиавелли в маленькую комнатку, тускло освещенную масляной лампой. Он зажег свечу, предложил гостю стул и сел сам. Судя по всему, он никуда не торопился.

— К сожалению, я не мог дать вам копию договора раньше. Причину вы сейчас поймете. Герцог и Паголо Орсини набросали совместный проект договора, и Паголо повез его капитанам для согласования. Но после отъезда Орсини герцог еще раз просмотрел документ, и ему показалось, что в нем не хватает статьи, учитывающей интересы Франции.

Нетерпение Макиавелли уступило место вниманию.

— Герцог составил недостающую статью и приказал мне догнать Орсини и передать, что без нее он не подпишет договора. Я его догнал. Сначала он не хотел и слушать, но после долгих уговоров согласился показать статью капитанам, хотя полагал, что они, как и он, не примут ее. Потом я вернулся в Имолу.

— И в чем же суть статьи?

— Если ее примут, она оставит нам окно, через которое мы могли бы выскользнуть из рамок договора. — В голосе Агапито слышался смех. — А если отклонят, то перед нами откроется дверь, через которую мы можем выйти с высоко поднятой головой.

— Выходит, герцог больше думает о мести тем, кто покусился на его владения, а не о мире.

— Уверяю вас, желания герцога никогда не противоречат его интересам.

— Вы обещали показать мне договор.

— Вот он.

Макиавелли жадно прочел его. Согласно условиям договора, с момента его подписания герцог и мятежники обязывались жить в мире и согласии. Войска капитанов должны находиться под командованием герцога и получать то же жалованье, что и прежде. А в знак доверия каждый из них обязан послать ко двору герцога одного из своих законнорожденных сыновей. Оговаривалось, что при герцоге мог находиться лишь один из капитанов и не дольше, чем того требовали обстоятельства. Капитаны соглашались вернуть ему Урбино и Камерино. А герцог, со своей стороны, должен был защищать их от любого, кроме его святейшества папы и его величества короля Франции, кто напал бы на их государства. Именно на этом условии настаивал Борджа, и, как отметил Агапито, даже ребенок мог понять, что оно превращало договор в бесполезный клочок бумаги. Бентивольо, правитель Болоньи и Петриччи, правитель Сиены, подписывали также сепаратные соглашения с папой. Макиавелли нахмурился и вновь перечитал документ.

— Неужели они рассчитывали, что герцог простит нанесенные ему оскорбления! — воскликнул он. — Разве герцог может забыть о грозившей ему опасности?

— «Quem Jupiter vult perdere dementat prius»[2], — процитировал Агапито.

— Вы позволите мне взять договор и переписать его?

— Он должен постоянно находиться у меня.

— Я верну его завтра утром.

— Это невозможно. Герцог может потребовать его в любую минуту.

— Герцог постоянно убеждает меня в искренней дружбе с Флоренцией. Синьории необходимо ознакомиться с проектом договора. — Поверьте мне, Флоренция щедро отблагодарит вас за эту услугу.

Агапито покачал головой.

— Я слишком давно занимаюсь государственными делами, чтобы рассчитывать на благодарность правителей.

Но Макиавелли продолжал настаивать. И в конце концов Агапито сдался.

— Ну хорошо. Только из уважения к вам я могу разрешить снять копию прямо здесь.

У Макиавелли перехватило дыхание. Чтобы переписать договор, ему требовалось по меньшей мере полчаса. Какого влюбленного подвергали таким испытаниям? Но ему не оставалось ничего другого, как смирить свою страсть. Агапито уступил Макиавелли место у стола, дал чистый лист бумаги и новое перо, а сам лег на кровать и закрыл глаза. Макиавелли дописывал последнюю фразу, когда часы пробили двенадцать.

Агапито спустился с ним вниз и приказал двум солдатам проводить флорентийца до дому. Моросил мелкий дождь, ночной холод пробирал до костей. Когда они подошли к дому, Макиавелли поблагодарил солдат и открыл дверь. Подождав немного, пока стихнут шаги, быстро закрыл дверь и направился во двор Бартоломео. Постучал, как было условлено. Ответа не последовало. Он постучал вновь. Два раза, один, снова два. Макиавелли ждал. Пронизывающий ветер завывал в узком переулке, бросая в лицо капли дождя. Неужели женщины легли спать? И где Пьеро? Он приказал ему ждать во дворе. Юноша еще ни разу не подводил его. Постучав еще раз и не получив ответа, Макиавелли отправился к себе. Он поднялся в свою комнату и подошел к окну. Ничего, кроме непроглядной тьмы. А может, Пьеро отлучился на минутку выпить кружку горячего вина и уже вернулся? Макиавелли спустился вниз и вышел в ледяную ночь. Он стучал и ждал, стучал и ждал. Руки и ноги закоченели, зубы стучали. «Вот простужусь и умру», — бормотал он.

В порыве гнева он едва не забарабанил по двери, но сдержался, вспомнив о соседях. В конце концов ему не осталось ничего другого, как признать, что женщины не дождались его и легли спать. Голодный и замерзший Макиавелли вернулся домой.

Он хотел есть, но на кухне не нашел ни крошки. В гостиной было холодно, как в склепе. Он даже не мог пойти спать, так как предстояло написать Синьории о беседе с герцогом. Большую часть донесения пришлось зашифровывать, и на это ушло много времени. Поэтому закончил он писать лишь в четвертом часу. Затем поднялся на чердак, разбудил одного из слуг, велел ему оседлать лошадь и, как только откроют ворота, скакать с письмом во Флоренцию. Он подождал, пока слуга оденется и выйдет на улицу, и только после этого лег спать.

«И эта ночь могла стать ночью любви», — пробормотал Макиавелли, натягивая на уши ночной колпак.