Тоже Родина

Тоже Родина

— Не знаю, как ты, — сказал Иван, — а я всем доволен.

— Что будешь пить?

Мой брат придвинул к себе меню, но так и не раскрыл.

В течение последних семнадцати лет он последовательно занимался финансовыми операциями, импортом вина, выдачей ссуд под залог, регистрацией юридических лиц, производством стирального порошка, торговлей игрушками. Он ходил измученный, бедный и гордый. В конце концов послал всех к черту и пошел работать за твердый оклад. Его жизнь немедленно изменилась. Он сделался спокоен и благодушен.

Он не стал счастлив, он всегда был счастлив. Я и он — двоюродные братья — были и остаемся счастливы по праву рождения. Наши родители, веселые и умные люди, сделали нас по большой любви. Наши матери дружили, наши отцы вместе путешествовали. Однажды, вернувшись из похода по Кабарде, мой отец и отец Ивана, сорокалетние мужики, ради шутки залезли в дом через окно. Чтоб, значит, позабавить маму Ивана и мою маму. Такова была одна из тысяч шуток и забавных приключений, которыми сопровождалась жизнь нашего клана. Мы с братом росли в уникальной атмосфере.

Мы всегда делали, что хотели. Повзрослев, мы создавали фирмы, влезали в долги, торговали пивом, акциями, черт знает чем. Мы могли выглядеть угрюмыми, злыми, изможденными, мы годами отказывали себе в необходимом, обрастали врагами, неоднократно ссорились друг с другом — и были счастливы. Мы не умели иначе.

В отличие от меня, упертого сангвиника, тощего, вспыльчивого, большого любителя радикальных поступков, Иван не слишком любил приключения. Искал покоя. Я пил, курил гашиш, работал по пятнадцать часов, скандалил с женой, сочинял романы, сидел в тюрьме — Иван вел дела без надрыва и далее в самые трудные времена находил способ посещать бассейн или заниматься йогой.

Сейчас я смотрел на него и наслаждался.

— Алкоголь не хочу, — решительно сказал он и отодвинул меню. — Буду чай и какое-нибудь пирожное.

Обменялись семейными новостями.

Десять лет назад, когда нам было по тридцать, мы говорили только о том, как разбогатеть. И о том, кто из наших общих знакомых разбогател. Из наших общих знакомых никто не разбогател. Мы тоже не разбогатели. Теперь мы говорили о женах, детях и родителях. Эта информация была гораздо важнее, чем сценарии обогащения.

— Родители стареют, — сказал брат. — А в остальном я всем доволен.

Он ходил на работу к десяти, в пять вечера заканчивал. Платили мало, но ему хватало, он уже научился из небольшого количества денег получать большое количество пользы.

— Что ты так смотришь? — спросил он. — Да, я люблю сладкое. Это ты у нас мачо. Виски, кофе, сигары.

Я ухмыльнулся. Виски и кофе давно были в прошлом. Как и статус мачо.

— Может, и мне устроиться на работу?

— Тебя никуда не возьмут, — сказал Иван, вежливо двинув щекой (такова его гримаса сожаления). — Ты судимый.

Раньше он носил очки, с ними была связана вся его мимика и мелкие жесты: он то поправлял их, ударяя указательным пальцем в переносицу, то снимал, то опять нацеплял, то двигал бровями. Теперь пользовался линзами. Лишенное очков, его лицо казалось мне широким, про такие лица иногда говорят: «будка».

— Судимость снята и погашена, — сказал я.

— Неважно. Главное — что она была. В корпорациях с этим строго.

Я вздохнул. Брат не сказал ничего нового. Судимым никуда нет дороги. Судимым даже кредита не дают. За два последних года я просил четыре раза в четырех местах, и везде получил отказ. Пыхтел, взмахивал золотым «Паркером»; кричал, что я известный писатель, дарил свои книги с дарственными надписями — бесполезно. Однажды мой приятель затащил в постель девушку, по профессии — кредитного инспектора, и она сказала, что российские граждане не вернули банкам четыре миллиарда долларов. Поэтому условия выдачи ссуд ужесточены. Просителей проверяют. Судимых немедленно отбраковывают.

Писателей, наверное, тоже.

— Есть, конечно, какое-то чувство нереализованное, — задумчиво сказал Иван. — Может быть, я мог бы сделать больше. Мой последний бизнес, игрушки… Классная была идея… Миллионная. Я едва ее не раскрутил… — Он вздохнул. — Черт с ней. Я всем доволен.

— И я.

Он покраснел и засмеялся.

— Мы говорим, как старики.

— Ничего удивительного, брат. Мы слишком много читали русской классики. Пушкин писал о тридцатилетних ветеранах, вышедших в отставку генералами. У Толстого, если помнишь, Анна Павловна Шерер — бодрая, «несмотря на свои сорок». Мы и есть старики. Биологический возраст ничего не значит. Главное — объем пережитого.

Иван сказал, что согласен, и облизал крем с ложечки.

В определенном ракурсе брат очень похож на типичного «сытого русского». Не «нового русского» из девяностых — эти уже в могиле, или в Лондоне, — а на современного, образца нулевых годов. Он плотный, круглый, коротко стриженный блондин. Слава богу, он хотя бы не носит шорты. Или майку «Привет из Египта». Ну, и взгляд, у него все-таки взгляд бойца, так смотрят через бруствер; он слишком многое повидал, однажды был похищен и неделю провел в плену у подмосковной братвы, — а нынешние «сытые» в подавляющем большинстве имеют глаза фуражиров, тыловиков, людей из обоза.

Нет зрелища более странного, чем вид благополучного русского человека. Особенно любопытны родившиеся в конце восьмидесятых, проскочившие девяностые в качестве сопливой детворы. Теперь они окрепли, такие пупсики в скандинавском румянце, иного двухметрового юношу невыносимо хочется пощекотать двумя пальцами. Ухоженный, расслабленный русский к двадцати пяти годам норовит набрать вес, у него щеки, жопа и живот, и он не способен скрыть самодовольство. Социальная маскировка ему неведома, он всегда выглядит в точности на ту сумму, которую зарабатывает.

А вот брата моего благополучие не испортило, он его получил не в результате роста цен на энергоносители, и не система потребительского кредитования сделала его спокойным и благодушным.

Потом нам помешали. Подошла девушка и попросила сигарету. Я немедленно отдал всю пачку; дама не отказалась. Вернулась за свой столик, одинокая и независимая. Подождав минуту, я предложил ей присоединиться.

Присмотрелся. Коротко стриженная полная брюнетка в массивных клипсах. Некрасивая, но приятная, лет тридцати. Назвалась Аллой. Усаживаясь, совершила много кокетливых телодвижений.

— Мы братья, — сразу сообщил я.

— Непохожи.

— Настоящие братья всегда непохожи.

Мне симпатичны толстухи, затянутые в узкие одежды. Их всегда немного жаль. Забавно наблюдать, как их телеса рвутся наружу из штанов.

— Вы не думайте ничего такого, — предупредил я. — Мы с братом скромные, усталые, женатые и многодетные. Мы не ищем женского общества.

— Тогда зачем вам я?

— Черт его знает.

— Мгновенный импульс, — подсказал Иван.

— Вы типичные современные мужчины, — смело усмехнулась толстуха.

— О! — я обрадовался. — Расскажите о типичных современных мужчинах.

Она села напротив меня, рядом с Иваном. Это мною было специально подстроено, я всегда любил провоцировать брата на приключения.

— Ну, не совсем типичные, — она улыбнулась. — Вы, конечно, интересные, оба. Вы, это… смотритесь. Наверное, в прошлом вы натворили много дел.

— Ну, — Иван кашлянул, — не так чтобы уж.

— Стоп, — сказал я. — Давайте вернемся к типичным современным мужчинам. Мне интересно.

— Они все скучные, — с вызовом объявила брюнетка. — Усталые, скучные и жадные.

— Но мы не жадные, — возразил я. — Брат, ты жадный?

— Не думаю, — сказал Иван.

— Вот видите. А ваш муж? Он тоже скучный и жадный?

— Я не замужем.

— Почему?

— А мужиков нет нормальных. Или, может, мне просто не везет.

Она извинилась и ушла в туалет. Иван вздохнул.

— Хочешь ее? — спросил я.

— Нет.

— У тебя — машина. И дача. Все условия. Она не профессионалка. Просто ищет мужчину. Лови момент. Полные женщины очень изобретательны.

— Спасибо, — сказал брат. — Обойдусь. Я уже в том возрасте, когда согласие пугает больше, чем отказ.

— Слушай, у нее татуировка на спине. И свежая кожа. Она интересная.

— Побойся бога, — чопорно сказал брат. — Я отец троих детей. Лучше сам займись. Ты писатель, тебе нужны новые впечатления.

— Не могу. Через два часа мне надо быть в Электростали. В родной налоговой инспекции. Я задолжал родине тысячу рублей.

— По-моему, ты должен гораздо больше.

— Еще неизвестно, — сказал я, — кто кому должен.

— Тогда, — сказал Иван, — купи этой секс-бомбе какой-нибудь коктейль, и пойдем. Зачем ты вообще ее позвал?

— Развеяться.

Толстуха вернулась с заново накрашенными губами.

— Извините, что заставила вас скучать.

— А нам не бывает скучно, — ответил брат и хулиганским движением почесал скулу.

— Так что там, — спросил я, — с современными мужчинами?

Брюнетка повела плечами, немного манерно.

— У меня был жених. Мы жили вместе. Он подарил мне шубу. Потом переспал с моей подругой. Я узнала. Мы расстались. Когда я уходила, он отобрал у меня шубу. Теперь в ней ходит моя бывшая подруга.

— Печально, — сказал Иван. — Вы одновременно лишились шубы, подруги и жениха.

— Фиг с ним, с женихом! И с подругой тоже. Шубу жалко.

— Если он забрал шубу, — возразил я, — это не жадность. Это хитрость, ловкость и расчет. Это то, без чего сейчас нельзя жить.

— Значит, вы такой же?

— Нет. Я совсем другой. Я сначала женился, а уже потом одел и обул свою жену, как полагается.

— Вашей жене повезло.

— Она так не думает. Хотите выпить?

— Хочу, — сразу сказала женщина. — Мохито.

Я заказал два мохито. Себе — безалкогольный. Ивану ничего не заказал. Он заскучал, я тоже, можно было бы ничего не заказывать, собеседница мне уже надоела. Она обвиняла в своих неудачах всех, кроме самой себя. Она сидела, молодая, крепкая, бодрая, то груди выставит, то ногу на ногу закинет, то пыхнет сигаретой — не соблазняла, а так, себя показывала, — но кроме этих простейших телодвижений самки, она ничего не умела делать. Трудно заманить современного мужчину такими примитивными маневрами.

Вдобавок за соседний столик сели новые посетители, женщина и маленький мальчик, лет пяти; женщина была серьезна, мальчик заплакан. Он то начинал всхлипывать, то пробовал сдержаться. Ему принесли мороженое — он не притронулся. Он надувал губы, отчаянно жмурился, но сил не хватало, и опять из его глаз текли слезы. Я не мог смотреть спокойно, отводил взгляд, однако ребенок распространял вокруг себя столь сильную ауру горького горя, что я бы мучился, даже повернувшись спиной. Чтобы отвлечься, спросил:

— Послушайте, Алла… А вам не кажется, что мужчины делаются скучными, жадными и усталыми только потому, что они первыми принимают на себя удар? Как и подобает мужчинам?

— Удар чего?

— Вот этого. И этого. И этого.

Я обвел рукой зал. Показал пальцем на стакан в своей руке, на торчащие изо льда зеленые лопухи мяты, словно мокрых долларов напихали туда. На пачку дорогих сигарет. На мерцающий над нашими головами телевизор — модное дефиле, каменные лица моделей, фотовспышки, острые плечи, все невыносимо ярко, дерзко, быстро, контрастно и ненатурально. На лохматого, как бы гудроном покрытого узбека в синей спецовке, протирающего особой шваброй окна кафе, и без того чистые. На улицу за плечами узбека, забитую машинами, все сплошь новые, и меж ними одна старая, под управлением взмокшего от ненависти старика в мятой кепчонке. На рекламный щит, обещающий два пылесоса по цене одного, плюс дисконтную карту и лотерею, — явный перебор с посулами, как-то подозрительно рьяно хотят ребята сбыть свои пылесосы. На то, что выше рекламного щита: стены, зеркальные окна, сплошные вертикали, этажи, устремленные в зенит линии, как будто на носовом платке мыкаемся, как будто нет у нас пространства для жизни и никогда не было.

— Я не поняла, — стеснительно сказала толстуха и улыбнулась.

Наверное, она рассчитывала, что ей подробно объяснят.

— Жаль, — сказал я и встал. — Нам пора.

— Да, — тут же сказал Иван. — Хорошего понемножку.

— Прошу нас извинить, Алла. Мы уходим. Лично я — очень спешу. Я должен родине денег.

Мы расплатились и пошли. В дверях обернулись. Мальчик справился с собой. Мама гладила его по щеке. Брюнетка приязненно помахала мне розовой ладонью. По-моему, она осталась довольна… Взрослые дядьки, купили выпивку, тут же откланялись, не попросив даже телефончика. Все бы так.

Я долго ехал в Электросталь. Боялся опоздать. Родная налоговая инспекция — серьезное заведение. Каждый житель под колпаком. Если ты должен три рубля — будь уверен, у тебя их заберут, и еще пятнадцать копеек пени начислят.

Вошел в нужный кабинет и едва не расхохотался. Сидевшая за столом женщина оказалась коротко стриженной брюнеткой в массивных клипсах. Конечно, не точной копией предыдущей, из московского кафе, но все равно, похожей. В глазах была та же неудовлетворенность, глубокая претензия к мужчинам.

Она долго возилась с компьютером. Наконец нашла нужный файл и просияла:

— Ага! На вас наложен штраф! Тысяча рублей! Согласно кодексу административных правонарушений, статья номер…

— Перестаньте, прошу вас. Вот деньги.

— Мне денег не надо, — с достоинством возразила брюнетка номер два. — Уплатите в сберкассу. К тому же ваше дело давно передано в службу судебных приставов.

— С какой стати?

— Мы не могли вас разыскать.

— Так вот он я. Сам пришел.

— Поздно.

— Послушайте, девушка. Я современный мужчина. Я скучный, жадный и усталый. Давайте обойдемся без судебных приставов.

— Ничем не могу помочь. Идите к приставу. Адрес знаете? Тут недалеко.

В конторе приставов было пыльно. Толкнув рассохшуюся дверь, я ожидал увидеть грубых прокуренных мужиков, профессиональных вымогателей, готовых взыскать что угодно с кого угодно. Но увидел толстую брюнетку номер три. Вместо клипс, правда, болтались золотые серьги. Пришлось во второй раз изложить суть дела. Только такой невыносимо законопослушный человек, как я, мог терпеливо ходить из одного учреждения в другое, чтобы внести мелкий должок в кассу родины.

— С вас тысяча сто тридцать рублей.

— А сто тридцать за что?

— За то, что я приняла меры к вашему розыску.

— Я усталый, жадный и скучный. Но я не дурак. Я сам пришел.

Толстуха номер три подбоченилась. Золотые серьги ей шли.

— Штраф, — веско произнесла она, — был наложен год назад. Вам семь раз направляли уведомления. По почте. Более того, я вам звонила. Но вы не проживаете по месту прописки. Вы не жадный. Вы хитрый, ловкий и расчетливый. Внесите сто тридцать рублей. А тысячу уплатите в сберкассе.

Я подумал и сказал:

— Вы любите мохито?

— Что?

— Ничего. Вырвалось. Прошу прощения.

— Молодой человек, не хамите. Давайте паспорт, я оформлю протокол.

— Прошу прощения, — сердечно повторил я, необыкновенно польщенный. Приятно, когда тебя, сорокалетнего, называют молодым человеком.

Предназначенную родине тысячу рублей, одной купюрой, я заблаговременно, еще в машине, вытащил из пачки других, таких же, и переложил в другой карман. Однако не учел, что у меня могут попросить документы. Извлекая общегражданскую ксиву, я зацепил пачку, и богатство едва не упало на пол. Толстуха номер три профессионально прищурилась и сказала:

— Я была права.

— Насчет хитрости?

— Да.

— Это не мои деньги, — скромно сказал я. — Это жены. Накопили на шубу.

— Поздравляю.

— Кого? Меня? Или жену?

— Вашей жене повезло.

— Она так не думает. Кстати, а можно обойтись без сберкассы? Я только что прошел мимо — там большая очередь.

— Нельзя, — с наслаждением возразила женщина.

— Понял, — сказал я.

— Претензии есть?

— Нет. Я всем доволен.

В сберкассе гремел скандал. За надежным стеклом расхаживали две кассирши; я уже не удивился тому, что обе они оказались толстыми брюнетками в клипсах.

— Нет денег, — хладнокровно провозглашали они. — Не привезли.

Толпа шумела. Как это нет, а где ж они? Президент сказал, что все выплатили. Сами, небось, получили, а нам — хер. В Ногинске дали, в Глухове дали, в Электроуглях дали, а нам не дают. Мы костьми ляжем, мы жаловаться будем, к прокурору пойдем и к губернатору.

Речь шла о каких-то пособиях. Граждане наседали и косноязычно требовали. Лексикон потряс меня. И выражения лиц, и одежды. Это был типичный соляной бунт. Неграмотные, бедные, доверчивые люди возмущались так, словно их обманули в первый раз, а не в тысячный.

Я попытался занять очередь. В конце концов, я пришел, чтобы отдать, а не получить.

Ближе к сорока годам становится понятно, что с родины трудно что-либо получить. Она, как всякая хитрая женщина, всегда норовит отдать натурой. Красотами, березами, сиреневыми закатами, кривыми прохладными речками и снегопадами. Ветрами готова отдать, пространствами. Бери, сколько сможешь взять.

Одна согбенная дама, в мохеровом платке, с торчащими из серого подбородка редкими длинными волосами, показалась мне особенно живописна, она была без зубов, она была в гневе, но гневалась дурным, невежественным гневом — рабским; всмотревшись в синеватые подглазья, в кожу лба, в напрягающуюся в моменты вскрикиваний шею, наблюдая полет частиц слюны из подвижного рта, я обнаружил, что она совсем не старая, почти моя ровесница. Ну, может, на три, четыре года постарше.

Правда, я опять забыл, что самому мне сорок лет, не хочу вспоминать, а сейчас, толкаемый в спину и плечо, вот вспомнил. Эти нелепые люди, разевающие нечистые рты, оказались не какими-то дремучими стариками, погубившими здоровье и красоту на колхозных полях Советского Союза, не бесправными подданными жестокой империи зла, а современными мне существами. Мохеровая чувиха могла бы учиться со мной в одной школе, я в шестом, допустим, классе, прыщавый дрищ, она — в десятом, половозрелая, и я, может быть, ловил взглядом ее коленки, а теперь мы оказались совсем разные, она выглядела старой ведьмой, а меня до сих пор называли «молодой человек». Она сделалась полуразрушенной, неряшливой, отупевшей на тех же улицах, в том же городе, где я бегал, злой, собранный и быстрый. Она теперь кричала и возмущалась так же, как, наверное, ее бабка, в пятьдесят первом году, когда ей неправильно зачли трудодни.

Еще раз всмотревшись и вслушавшись, я вылез, плечом вперед, из толпы. Родина не хотела мою тысячу рублей. Я поехал домой, но кривое лицо морщинистой сверстницы не оставляло меня. Страна ли сделала ее такой? Унылая Россия? Сомневаюсь. У меня и у нее одна и та же страна — кому унылая, а мне наоборот. Может, климат? Вряд ли. Наши равнины не рвут на части землетрясения, и торнадо не сносят крыши с наших жилищ. В Норвегии тоже холодно. Или виновата перестройка? Ничего подобного. Она двадцать лет как кончилась, канули в историю девяностые. Я написал три романа о девяностых — на третьем романе публика сделала «фи». Надоели девяностые! Тогда кто и зачем сделал мою современницу уродливой и глупой? Покрасилась бы хоть в брюнетку, что ли. Нацепила бы массивные клипсы. Сидела бы по ресторанам, разводила усталых и скучных мужчин на мохито. Авось, нашла бы себя.

На следующий день мы с Иваном сидели в том же кафе. Наши рабочие места находятся у соседних станций метро. Мы встречаемся почти каждый вечер. После работы. Перед тем, как отправиться в семьи. Иногда нет нужды возвращаться домой слишком рано. Очень важно поддерживать в женах ощущение того, что мужья-добытчики работают много и тяжело.

— Помнишь вчерашнюю девчонку? — спросил брат. — Я вчера ее опять встретил. На автозаправке. У нее хорошая новая машина.

— В кредит взяла, — предположил я. — Теперь денег нет, вот и стреляет сигареты у незнакомых мужиков. И от халявного мохито не отказывается. Но, скорее всего, ты обознался. Я тоже вчера видел рекордное количество толстых брюнеток. Думаю, дело в том, что у нас с тобой вчера был такой день. День толстых брюнеток. У меня бывают дни ленивых продавщиц. Или дни тех, кто наступает в метро на ногу. Или дни попрошаек, когда с утра до вечера кто-то клянчит мелочь. Или дни неисправных банкоматов. Большой город, пятнадцать миллионов, при такой концентрации разумной биомассы возможны любые странности.

Иван кивнул. Я решил, что сейчас он опять скажет, что всем доволен. Ему хорошо удавался самогипноз. Но он наклонился ко мне и прошептал:

— Слушай, что-то не так.

— В каком смысле?

Брат наморщил большой покатый лоб с единственной тонкой морщиной и сформулировал:

— Ничего не происходит.

Я его сразу понял. Он был прав. Но мне почему-то захотелось засмеяться и возразить.

— Вчера тебя на этом самом месте домогалась молодая привлекательная женщина. Другому бы хватило впечатлений на неделю.

— Во-первых, она домогалась не меня, а тебя…

— Нет, тебя. Ты круглый, и ты всем доволен. А я — тощий и угрюмый.

— …а во-вторых, это ерунда. Чувиха подсела поболтать — подумаешь, событие.

— Если ничего не происходит — это тоже событие. И не самое плохое. Кстати, вчера я так и не заплатил мою тысячу. Давай ее прогуляем. Вольем в экономику родины.

Иван не заинтересовался. Подпер кулаком щеку, смотрел мимо.

— Ничего не происходит, — задумчиво повторил он.

— А финансовый кризис?

— Тоже мне, кризис. Кризис — это когда банкиры из окон прыгают. Они прыгают?

— Нет.

— Вот видишь. Ничего не происходит.

— У тебя есть квартира, машина, работа, гараж, дача, жена и трое детей, — я загнул семь пальцев, потом решил, что двух своих племянников и племянницу негоже обозначать одним пальцем, и загнул еще два. — У тебя есть все. Наслаждайся.

— Я пытаюсь, — сказал брат. — Но мне… неуютно.

— А это не твоя вина, — сразу ответил я. — Это наша родина такая. Большая и дикая. Неуютная. Тут у нас всего навалом, но вот уюта нет, не было и не будет.

Иван потер пальцем нос и выпрямился.

— Ладно. Это я так. Расслабился. Извини. На самом деле я всем доволен.