Только один человек

Человек, который страсть как любил литературу

Все началось с того, что вызвал меня мой руководитель и говорит:

— В вашем будущем труде должны найти отражение аспекты, отображающие повседневное поведение рабочих и служащих — жителей поселения городского типа — и вместе с тем выявиться закономерности, определяющие зависимость этого поведения от условий жизни. В той части общественного функционирования и развития, которой ныне уделяется значительно большее внимание, чем уделялось до сей поры, быт, поведение и деятельность человека во вне- производственной сфере занимают далеко не малое место. Спички при тебе есть?

А черт! — спичек у меня не было.

— С одной стороны, научно-технический прогресс, — пошел далее руководитель, — и совершенствование, наряду с ним, бытовых условий на современном этапе...

— Сбегаю достану...

— Нет-нет, я все равно собираюсь бросать... В жизнедеятельности человека вне производства его повседневные занятия становятся все более существенным элементом быта. А посему подчеркнутое внимание надлежит уделить проблеме свободного времени, особый интерес к которой определяется, во-первых, тем, что досуг является одним из факторов формирования личности, индивидуума, входя в виде компонента в общий комплекс его жизни и деятельности; во-вторых, тем, что такого рода исследование поможет нам во всей полноте выявить важные механизмы полезного воздействия на чело­века; и, наконец, в-третьих, тем, что эта сфера изучена слабее, нежели другие не менее важные компоненты экономического и социального развития.

Он ненадолго приостановился.

— Да, — сказал я.

— Изучение проблемы использования свободного времени под данным углом, — продолжал развивать свою мысль руководитель, — более чем актуально, разработка ее представляет не только теорети­ческий, но также и практический интерес. В качестве годовой темы этой по ее обширности, более чем достаточно. Итак, мы ставим вопрос следующим образом: вы изучаете повседневное поведение во внепроизводственной сфере и прослеживаете его зависимость от условий жизни объекта. При этом следует ограничить круг, конкретизировавшись на людях какой-либо одной профессии. Выбор профессии — по вашему усмотрению. Надеюсь, вам все понятно.

— Само собой.

— Что же касается тех вопросов, которые вы должны будете предлагать людям избранной вами профессии, то есть респондентам, то перечень их приведен вот на этих пяти страницах. Ответы дол­жны быть четкими, краткими, исчерпывающими.

— Все в одно и то же время?

— Разумеется. Если, положим, вам встретится та или иная трудность или возникнет какое-либо осложнение, вы можете всегда обратиться ко мне... в служебное время. На защите вчера был?

— Да.

— Ну и как?

— Да как обычно.

— Народу много было?

— Не особенно, да.

— А замечаний?

— Да нет, не очень, так, копнули помаленьку.

— Ох, чуть не запамятовал, — дополнил руководитель. — В целях наиболее полного выявления бытовой благоустроенности и образа жизни респондентов следует непременно уделить подчеркну­тое внимание материально-экономическому фактору в целом.

В тот же вечер я просмотрел анкету, каждый из вопросов был прост, ясен и вместе с тем интересен — я люблю свою отрасль, вернее, мне нравится задавать вопросы незнакомым людям: новые веяния, новые настроения-состояния духа, где-то порой скрытый юмор, но что главное — самое главное — это темп, напористость, целе­устремленность, а в общем все вместе взятое. Кому-то что-то нравит­ся или напротив, то есть не нравится, один говорит одно, другой — другое, третий — четвертое, а ты себе пишешь, пишешь и дело идет.

Однако на второй день с утра я было стал в тупик с выбором профессии респондентов. На производстве вечно стоит адский шум, да и не станет усталый человек давать тебе исчерпывающие от­веты; продавцам на работе недосуг — иди развесь-перевесь тысячи всяких продукто-припасов, не по домам же шататься, в самом деле! Водитель, что и говорить, не станет терять из-за тебя драгой ценное время; медсестры-врачи, бывает, дежурят с утра и до утра, так что они сами собой отпадают, — меня интересуют люди такой профессии, чтоб начинали и заканчивали работу всегда в одно; и то же время. Я изрядно-таки поломал голову, прежде чем — и на сей раз, как всегда, глаз мой опередил соображение — увидел на одной тихой улочке фотовитрину. О-о! Вот это как раз то, что мне надо, — фотографы, как правило, народ общительный и словоохотливый, да и времени у них, в ожидании очередного прилизанного клиента, всегда достанет, чтоб обстоятельно заполнить анкету. К тому же они реально смотрят на жизнь посредством досконально фиксирующего любую деталь фотообъектива. Я бодренько распахнул дверь, шагнул внутрь с приветствием «Здравствуйте» и, услышав ожидаемое: «Добро пожаловать», спросил: «У вас не найдется немного времени?» «А для чего же я здесь!» последовало в ответ. Однако когда я объяснил причину своего прихода, мой респондент оглядел меня с ног до головы с некоторым недоумением. Постаравшись напустить на себя всяческую приятность и предстать в его глазах эдаким симпатягой, я открыто и простодушно заулыбался, тогда как он поглядывал на меня, человека абсолютно ему чужого и почему-то вдруг заинтересовавшегося его свободным временем, несколько искоса, свесив голову набок. Но я не дал ему обострить ситуацию в немалой мере естественным вопросом: «А что вам, собственно, за дело до этого?», поспешив объявить, что представляю такое-то и такое-то весьма компетентное учреждение, каковым и являлось наше, и что мне вменено в обязанность обойти людей его профессии, дабы выяснить, как они используют свое свободное время, любят или нет кино, спорт или, скажем, телевизор, каково их семейное положение, коммунальные условия и все прочее тому подобное, и только дважды в лице его что-то дрогнуло: когда я прибег к выражению «различные органы» и когда произнес слово «инстанция», но тут я мигом сменил лексику, что бывает столь необходимо в подобных случаях, и простыми, обыденными словами объяснил ему, что анкеты дадут нам, исследователям, возможность узнать стремления людей, учесть их замечания, а все это вкупе поможет нам впоследствии по возможности улучшить их дальнейшую жизнь, поднять ее на более высокий уровень, после чего он сразу вздохнул с облегчением и, просветлев лицом, сказал: «Ну-ну, помогай вам бог».

Мы с ним славно, задушевно беседовали в окружении фото самодовольных красоток; респондент мой отвечал мне четко и лаконично, я время от времени пошучивал, он посмеивался, и тогда я начинал теребить свой галстук — это у меня вообще такая при­вычка — теребить галстук, верно, потому, что он меня здорово стесняет, но в нашем деле без галстука никак нельзя, лично я в этом твердо убежден; респондент же был убежден в том, что легкая музыка лучше классической, а спортивная передача — лучше ин­тервью с работником сельского хозяйства, что выстаивать в длинной очереди не бог весть какое удовольствие и что много предпочти­тельнее, чем балансировать на цыпочках в битком набитом трамвае, притулиться у окна в полупустом транспорте и разглядывать — какой счастливее — номера частных машин; всего за каких-нибудь минут пятнадцать анкета была чин чином, по всем правилам запол­нена, причем попутно мы с ним рассказали друг другу по парочке веселеньких анекдотов, — правда, мои были лучше, — и еще легче оказалось для меня заполнить вторую анкету, тремя кварталами по­выше, подле скверика, поскольку очарованный мною первый респон­дент дал мне с собою записку к другому фотографу: «Миша, податель записки — свойский парень». Вполне удовлетворительно сошла и третья анкета, которую я заполнил по скупым ответам безмерно скучливого фотографа. После этого я поднялся к себе на работу. «Ну, каковы делишки, а?» — спросил меня мой руководитель. «Де­лишки что надо, я уже приступил». — «Не может быть! — удивился он. — Да ты просто молоток, парень!» — и дружески похлопал меня по плечу. Хорошо, когда руководитель у тебя такой молодой, полный сил здоровяк-мужчина, одно слово — атлет. К тому же он в меру следует моде — чуть-чуть, совершенно слегка удлиненные бачки, едва-едва, совсем самую малость приталенный пиджак и обувь с квадратными носками, а в нагрудном кармашке — уголок носового платка, по цвету идентичного галстуку. Он просматривал анкеты, на ходу комментируя: «Таак-с, молодцом, хорошо поработал! Только вот коммунальные условия следовало делить не на две подгруппы, как это тут у тебя— на хорошие и плохие, а на три: первая — обеспе­ченные всеми коммунальными удобствами, как то: водопровод, ка­нализация, центральное отопление, газ, ванна или душ и горячая вода; вторая — обеспеченные основными коммунальными удоб­ствами, каковыми являются водопровод, канализация, центральное отопление; и, наконец, третья группа — безканализационные, а в общем ты, как я погляжу, поработал совсем неплохо, давай валяй и дальше в том же духе. Ну, как ваши?» — и пустился со мной в наисердечнейшую, исключительно теплую беседу, перескочил даже на кое-какие забавные истории, короче, был в самом превос­ходном расположении духа, как вдруг, уж не знаю, что за муха его укусила, или, может, припомнил он что, только сразу чего-то посу­ровел, замкнулся, надел свои темные очки и, твердо упершись под­бородком в грудь, проговорил сухим и сугубо деловым тоном:

— Да-а, как я вам уже об этом, по-моему, говорил, использо­вание досуга характеризуется двоякого рода показателями, это: а — перечень различных видов деятельности и форм поведения и б — данные о длительности, интенсивности, ну и прочие количест­венные параметры названного рода деятельности.

Ну, в общем, так оно или эдак, а дело отменно пошло на лад, но — нужно же! — не далее как на следующий день, рано поутру, было это в четверг, я наткнулся на того самого субъекта, который поистине до крайности меня раздосадовал и довел, что называется, чуть не до белого каления; собственно говоря, не то чтобы наткнулся в буквальном смысле, а сам, собственными ногами ступил в то проклятое фотоателье, чтоб ему ни дна, ни покрышки. Он даже не расслышал, как я вошел, — взгляд его был устремлен куда-то в запредельные дали. Упершись локтями в стеклянную столешницу и чуть подавшись всем корпусом вперед, он пронзительным взглядом уставился куда-то далеко-далеко сквозь меня, словно я тоже был стеклянным, и я сразу же всем существом своим почувствовал, что мне тут еще придется хлебнуть лиха, и все-таки нарочито кашлянул. Встрепенувшись, он сказал мне с растерянной улыбкой:

— Пожалуйте, пожалуйте, вам для паспорта или...

Тогда я стал планомерно ему втолковывать, для чего пришел; он слушал меня внимательно, и по всему чувствовалось, что с первых же слов все отлично понял, однако же вскорости прервал меня вопросом:

— Простите, вы что, сами это надумали или же... — и добавил: — Боже, как вы мне напоминаете кого-то...

— Нет, меня сюда направил мой руководитель.

— Еще раз простите, но... я должен знать, кто такой этот ваш руководитель, что он за человек... И все-таки на кого же вы так похожи...

— Не прикажете ли доставить сюда моего руководителя? — по­пытался я прибегнуть к юмору, хотя, по правде сказать, был уже основательно взвинчен.

— Нет, нет, приводить не надо, просто охарактеризуйте его; двумя-тремя словами, чтобы я мог представить себе, с кем по сути имею дело...

— Ну, как вам сказать... Это вполне современный, видный собой молодой мужчина, весьма энергичный и деловитый... И хотя он достаточно молод, к нему уже прикрепили нескольких сотрудников и он повел работу с нами весьма и весьма успешно.

— Значит, по вашим словам, он очень хорошо начал?

— Да! — со злостью сказал я и повторил: — Именно что очень хорошо начал.

— Эх-ма, — с грустью проговорил он, — и маршал Эдмондо Бетанкур тоже о-очень хорошо начинал, а вот как он закончил, это тоже всем прекрасно известно.

— Какой маршал, о чем вы... — встрепенулся я.

— Да о Бетанкуре, маршале, не о толстяке же Аурелиано... — и хлопнул себя рукою по лбу: — Как же это я до сих пор не сообразил, вы ведь как две капли воды схожи с Аурелиано-толстым, только еще до того, как он вовсю расплылся. — И пораженно: — Фу ты, до чего же похож!

— На какого такого толстого, что еще за толстый... — развол­новался я.

— На какого? Да на двоюродного брата маршала, ну, на того самого, которого сцапал Диего. Не припоминаете? На мужа Эулалии! Хм! Вот точно таким, как вы сейчас, он представлялся мне в свои молодые годы, прежде чем страшно оброс жиром... Какое пора­зительное совпадение... а я-то все думаю, где это я вас встречал?

И, можете себе представить, спрашивает:

— Вы возьметесь мне это объяснить?.

Глаза у него вовсю искрились. «Ненормальный он, что ли?» — подумалось мне сначала, но ведь сумасшедшего, разумеется, не стали бы держать на службе... И я сказал ему возмущенным тоном:

— Как вы смеете на работе... в нетрезвом состоянии, а?!

— Я? В нетрезвом состоянии?! — оторопел он и вдруг глянул на меня с укоризной: — Ааа, понял! Стало быть, вы не читали Бетанкурианы, верно ведь, да?

— Нет, — отрезал я. — Но, в конце-то концов, вы будете отвечать на мои вопросы?

— Охотно, охотно, с большим удовольствием... А историю Ансельмо? Варгаса Льоса, Марио...

— Нне-ет.

— А Кортасара?

— Эээ,.. Нет.

Я уже ждал порицаний, а он... он глянул на меня с завистью:

— Счастливчик!

— Это почему?

— Потому что вас ждет впереди такое великое счастье, а я его уже пережил. Э-эх...

— Какое счастье? Что за счастье?

— Да бог мой! — счастье первого прочтения. Выходит, вы латиноам...

— Но позвольте, — не выдержал я, — респондентом тут пока­мест, как будто являетесь вы?!

— А что это такое — респондент? — живо заинтересовался он.

— Это тот, кого спрашивают.

— Аа, а вам, значит, прибавляется «ко[18]»? Только в начале: ко-рреспондент...

— Нет, нет, я — интервьюер.

— Да, прошу прощенья, спрашивайте.

Но тут в ателье бочком протиснулся какой-то застенчивый кли­ент. Респондент извинился передо мной, помог клиенту снять пальто, приподнял ему двумя пальцами голову, заставил поводить глазами туда-сюда; оглядевшись, снял с меня галстук и подтянул его по шее клиента, включил очень яркий свет, сунул голову в огромный фотоаппарат, еще раз деликатно приподнял клиенту подбородок, приладил что-то к объективу, потом сразу же отнял руку, выкрикнул: «гоп!», снял с клиента галстук, распустив по нечаянности узел; протянул его с большой благодарностью мне, только я не сумел его надеть: «Не умею завязывать галстук, по утрам всегда прошу об этом брата», — и тогда он виновато промолвил: «И я тоже не умею», затем обернулся к перегнувшемуся набок клиенту, уже успевшему просунуть в рукав одну руку, со словами: «Не завтра, а послезавтра» выписал и вручил ему квитанцию, принял задаток — восемьдесят копеек, улыбнувшись, сказал: «Всего наилучшего, дорогой» и вновь предстал передо мной — с головы до ног одна сплошная готовность:

— Прошу прощения — рабочие часы... Так приступим.

Я скинул с анкеты тыльной стороной ладони галстук и приступил:

— Фамилия!

— Кежерадзе.

— Имя!

— Васико.

— Василий?

— Да, да, — смутился он, прошу прощения, ведь «ко» — это ва­ше: ко-рреспон...

— Я же сказал, что я не корреспондент, а ин-тер-вью-ер, — раздельно повторил я, — понятно? Год рождения!

— Двадцать девятый.

— Тысяча девятьсот... да? — переспросил я с усмешкой.

— Ну ясно.

— Пол!

— Меня зовут Василием! — в свою очередь усмехнулся он.

Я записал: «Мужск».

— Профессия...

— Художественная фотография.

Переходя наконец непосредственно к делу, я поставил перед ним следующий вопрос:

— Любите ли вы свою работу?

— Да так себе... — вяло и безразлично ответил он.

— Почему?

Он уставился мне в лицо, поглядел, поглядел на меня погруст­невшими глазами и говорит:

— Я страсть как люблю литературу.

Какое-то время мы оба молчали. Затем я спросил:

— Специальную?

Он с улыбкой качнул головой:

— Нет, художественную литературу.

Я почувствовал себя довольно-таки неловко, но постарался не уронить собственного достоинства:

— Да, да, понятно, уважаемый, но до этого мы с вами еще дойдем, в анкету входят и такого рода вопросы...

— Нет, нет, — снова улыбнулся он, — до этого мы не «дойдем», потому что с этого все начинается и этим кончается.

— Что?!

— Да хотя бы и ваши вопросы — для респондента моего склада.

— Во-первых, с чего вы это взяли? — не на шутку озлился я. — Скажем, вот в настоящий момент я должен спросить вас о том, ка­ковы коммунальные удобства в вашей квартире — очень хорошие, плохие или средние, какое же отношение может иметь к этому лите­ратура, да еще литература в узком смысле — художественная?

— Эва, — усмехнулся он, беззастенчиво засматривая в анкету. — Хотя в доме у нас нет центрального отопления, тем не менее усло­вия у меня самые наилучшие, хотите, назовите их коммунальными, хотите как вам будет удобно иначе.

— Это как же так получается?

— А вот как: у меня дома имеется два огромных книжных шка­фа, полки, удобное кресло и торшер — по-над самым плечом лам­почка...

— Но ведь это же не суть коммунальные удобства!

— Для кого как... — и покосился на меня с пренебрежением: — Значит, художественная — это в узком понимании...

— Да, потому что существует еще литература документальная, научно-популярная, учебная...

— Брошюру пропустили, милейший...

— Хотя бы и так, хотя бы и так, — не сдавался я, ведь упорство, натиск — вот что самое главное. И двинул дальше: —Любите ли вы кинофильмы?

— Нет.

— Почему? — изумился я.

— Финансируемый конкурент.

— Чей?

— Да не нравятся, говорю, — больше радуют глаз, чем ум, вот почему.

Записав «нет», я перешел к следующему вопросу, который после предшествующего оказался совершенно неуместным:

— Какие фильмы вам особенно нравятся?

— С титрами, вам понятно? — окрысился он.

Злиться он, оказывается, умел не похуже меня, но и я тоже вовсю раскипятился. Однако тут вошел новый клиент, и человек, сказавший, что он страсть как любит литературу, весь охваченный гневом, невольно выместил какую-то его частичку на клиенте: «Са­дитесь, сядьте, говорю» и включил такой яростный свет, что аж лам­почки жалобно загудели; потом порывисто вздернул сидящему подбородок и, вдруг смягчившись, погладил его по голове: «Вы-то при чем, извините, у вас тут немного волосы растрепались...» Пона­чалу несколько огорошенный, клиент миролюбиво улыбнулся, и меж ними воцарилось полное согласие — один сидел точно каменный, другой крутился подле фотоаппарата; «гоп», — сказал респондент, помог клиенту натянуть пальто, на что тот благодарно пробормотал: «Нет, нет, я сам», и с улыбкой протянул ему квитанцию, но не успел клиент осторожно прикрыть за собой дверь, как я, в крайнем изум­лении, обнаружил, что на меня глядит совершенно другой человек, глядит с недоверием и вызовом...

— Если вам угодно, продолжим завтра, дело не убежит, — вновь попробовал я прибегнуть к юмору.

— Нет, нет, спрашивайте.

И уж тут я выбрал вопрос, который не должен был иметь ни малейшей связи с его увлечением. Я спросил так:

— Какого вы изволите придерживаться мнения касательно моды? Какого рода одежда вам по более по душе...

— Ширококарманная. Остальное безразлично.

— Как это — ширококарманная? И почему?

— А так: чтобы полезла любая книга.

Нет, это был явно какой-то недоумок. Я поднялся:

— Прошу прощенья, но... меня ждет руководитель.

— Видный собой и весьма энергичный?..

В хмуром молчании глядел он на меня, пока я рассовывал по местам свои причиндалы: ручку — в нагрудный карман, анкету — в портфель, и только когда я уже поспешно зашагал к двери, окликнул меня со спины:

— Вы тут забыли...

Это был галстук.

— Благодарю вас, прощайте... — и осторожно, чтобы не помять, сунул галстук в карман пальто.

— А знаете что? — проговорил он, — вы еще придете...

— Никогда! — свирепо рявкнул я: битый час пошел псу под хвост из-за этого юродивого...

— Вот увидите, если нет...

— Да почем вы знаете?

— Не может быть того, чтобы мы с вами так бесславно расста­лись друг с другом, — пока что наша беседа походила на материал, какие печатают в юмористических журналах.

— Лучшей беседы у нас не получится, — дерзко бросил я ему, в лицо.

— Нет, почему же? Все еще впереди. Вот увидите, если я не заговорю лучше.

— Ноги моей здесь больше не будет...

— Поглядим, поглядим, — улыбнулся он.

Дойдя до полного изнеможения, я полез в карман за платком, чтобы осушить взмокший лоб, и даже утерся уже, когда обнаружил, что это был вовсе не платок, а нечто совсем другое.

Это был галстук.

На Руководителе был отлично связанный свитер, под которым рельефно обрисовывалось его сильное, мускулистое тело — чистая погибель для женщин, во всяком случае, для определенной их части хотя бы. Глянь со стороны — ни дать ни взять атлет; ученый — и такое потрясающее сложение?! А речь — вы бы только послушали его речь! Строгая, стройная, глубоко убедительная, сложная и вместе с тем острая, интеллектуально отточенная, насыщенная терминологией — нет слова или выражения, которого бы он не знал — поистине ходячий словарь иностранных слов. Одно непонятно — с чего он так пристрастился к этим солнцезащитным очкам, у него же очень краси­вые глаза, да и брови тоже. Вот и сейчас на нем очки. Он располо­жился в кресле и пересматривает анкеты, которые я ему подаю, приговаривая время от времени: «любопытно», «весьма любопытно». Весь пронизанный радостью, я ерзаю на стуле в предвкушении заключительной похвалы — в руках у него последняя анкета. Мне присуща одна очень странная особенность — в минуты сильного вол­нения меня почему-то начинает необоримо клонить ко сну. Раз-другой я приписал этот инцидент простому недоразумению, но ког­да такое неоднократно повторилось, решил показаться врачу. Про­читав адресованную ему записку, врач со всем тщанием меня осмотрел, после чего убежденно заявил, что для тревоги нет ни малей­ших оснований: истории медицины известны подобные случаи, причем интересно то обстоятельство, что сон начинает одолевать человека лишь в преддверии ожидаемых неприятностей, ибо тело его в этом случае само собой автоматически отключается, чего отнюдь не происходит в минуты приятного волнения, как, например, было и со мной в данную минуту: в чаянии похвалы меня нисколечко не клонило ко сну. Само собой разумеется, что по поводу этой своей особенности я ни с кем из сотрудников не делился — где им понять, что в некоторых случаях тело само собой автоматически отклю­чается перед ожидаемой опасностью; ни черта не раскумекав, они заключили бы с ходу: да чего там, увалень он и есть увалень, вот вам и весь сказ.

Руководитель поднимает на меня глаза и говорит с одобритель­ной улыбкой: «Молодец, ты здорово поработал». Правда, сказал он всего три слова, но до чего ж зато приятные: «молодец», «здорово», «поработал». «И когда это ты столько успел, а?» Зардевшись, я смущенно склоняю голову, и Руководитель кладет мне руку на плечо: «В общем, друже, ты очень хорошо начал». И тут мне внезапно вспоминается какая-то странная фраза, где-то мною слышанная, ее произнес кто-то совсем недавно, вот только-только, она так и вер­тится у меня в голове, и мне почему-то становится страшно не по себе. Ах, да-да, вспоминаю я того юродивого: некий-де Эдмондо с какой-то там фамилией тоже, мол, хорошо начал, но... «Общее число анкет могло быть больше на одну, — говорю я Руководителю, — но с одним типом было никак невозможно работать...» — «И ты оставил его?» «Да», — отвечаю я с некоторым беспокойством, но Руководитель спокойно говорит: «И очень хорошо сделал. Если респондент увиливает от ответа, следует сразу же его оставить и заняться другим... Слава те господи, респондентами хоть пруд пру­ди». — «Чудной какой-то попался человек, — лицо у меня невольно хмурится, но все-таки я улыбаюсь Руководителю, — ко всему, что ни возьми, он подходит под каким-то своим углом. Нет, с ним никак невозможно было работать...» — «А под каким углом, собственно?» — спрашивает Руководитель, на губах которого играет безмятежная улыбка. «Под литературным, да притом еще в узком смысле этого слова; ко всему он подходит исключительно с точки зрения художе­ственной литературы...» — «С точки зрения литературы, говоришь? — вопрошает Руководитель слегка заинтересованно. — То есть как это, если выразиться точнее?» — «А вот как... — начинаю я припоминать. — Он, к примеру, заявил, что вполне доволен своими коммунальными условиями, поскольку у него имеются книжные шкафы, полки и лампочка...» — «Ха-ха-ха, — снисходительно посмеивается Руководитель, — надо думать, ему невдомек, что разумеется под словами «коммунальные услуги». А еще?» — «Еще... — силюсь припомнить я. — Да! Я спросил его про моду, какая, мол, одежда ему более по вкусу, а он: ширококарманная-де, чтоб полезла любая книга». «Ах вот оно ка-ак!» — тянет руководитель и, почему-то, резко поднявшись с места, идет к окну, уставляется в него и, даже не глянув в мою сторону, спрашивает: «А что он еще тебе сказал, интересно?» — «Я больше не дал ему говорить... Встал и ушел...» — «Встать и уйти всегда можно, — замечает Руководитель, — но анкету ты должен был заполнить, должен был во что бы то ни стало... Или, может, он больше не пожелал отвечать?» — «Нет, как не пожелал, — честно признаюсь я. — Он даже сказал: мы-де еще обязательно встретимся друг с другом». — «И представь себе, сказал совершенно правильно, ты это понимаешь? — берет тоном выше Руководитель. — А почему правильно, я тебе сейчас разъясню». Теперь он уже больше не стоит подле окна, а взад-вперед расхаживает по комнате, а я провожаю его взглядом. Вы понимаете, правильно сказал, говорит!.. Что же он может под этим разуметь? Боже милостивый, меня снова начинает одолевать дрема, и я вдруг припоминаю: «Да, да, я спрашиваю его, какие фильмы вам нравятся, а он: «с титрами, мол». «Почему?» — «Наверное, потому, что титры надо читать!...» — «Это он, значит, до такой степени любит литературу?! Ого-го, — потирает руки Руководитель. — Этого человека нам ни в коем случае нельзя упускать». И, продолжая расхаживать взад-вперед: «Ну и ну! Ишь ты каков!» Он глядит на меня некоторое время раздумчиво и вдруг обрушивает на мою голову целую лавину вопросов и сентенций: «Так вы полагаете, что познать внутреннюю суть индивида менее интересно, нежели накопить целую кучу шаблонных ответов, полученных от тех, что на весь наш комплекс отвечают только с точки зрения раз и навсегда присущего им, избранного по собственной воле рода занятий? И вы считаете, что от художественной литературы как таковой можно так просто и бездумно отмахнуться! Но есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем почитать изредка где-ни­будь в тенечке, к примеру, Диккенса? И разве не литература дарит нам одну из прекраснейших возможностей другой раз культурно отдохнуть?!» Руководитель внезапно смолк, и, глядя на него, можно было безошибочно сказать, что он ударился в размышления о своем собственном будущем научном труде, потому что в такие минуты он непременно именно на такой вот манер вскидывает голову, слегка отведя ее вбок, и принимает вид удивительно твердый и непреклон­ный. Даже сквозь темные очки меня сейчас насквозь пронизывает его леденящий взгляд, и — представляете? — он вдруг говорит мне суровым, не терпящим возражения тоном: «Сегодня же извольте отправиться к упомянутому респонденту и заполнить анкету строго в соответствии с его ответами и желанием. И помните, иной раз высказывание оригинального индивидуума может содержать в себе много больший интерес, нежели десятки и сотни банальных ответов. Но прежде всего нам следует твердо удостовериться, что этот чело­век и в самом деле чрезвычайно любит литературу, иначе говоря, один из видов культурного отдыха, а уж коль скоро мы со всей не­сомненностью убедимся, что художественная литература и вправду красной чертой проходит через всю его жизнь, то тогда и займемся вплотную выяснением вопроса — почему, по какой причине», — и, несколько смягчившись, заключает: «Ну ладно, топай... Я на тебя надеюсь».

У меня, что называется, ноги не шли, но куда денешься — дело есть дело. И я хочешь не хочешь поплелся к Человеку, который страсть как любил литературу.

Затянутая ледком улица вела под уклон, хорошо хоть посыпали опилками — не так скользила нога. И все-таки я спускался медленно, с опаской, нет-нет невольно возвращаясь к мысли: «Куда меня несет! И черта ли я там потерял!» Сказать, что я был в гнусном настроении, было бы слишком мало — я был в отчаянии... Оскользнувшись, растянулась на льду какая-то женщина, это меня немного распо­тешило — я даже, кажется, улыбнулся. Но стоило мне подойти к знакомому ателье, как меня вновь охватило смятение — вплоть до нервной зевоты. В помещении горел свет, и я, собравшись с духом, решительно толкнулся в дверь — внутри никого не было. Поражен­ный этим непредвиденным обстоятельством, я пень пнем застыл у порога, пока до меня не донесся приглушенный голос: «Сейчас выйду, я печатаю снимки». Навострив уши, я понял, что голос до­носится из-за узенькой двери, которую я только теперь едва приметил. Уселся в кресло, жду; неприятно поджидать человека, на которого тебе и взглянуть тошно. Обвожу взглядом стены, глаза со всех портретов в основном уставлены на меня; правда, кое-кто отворо­тил физиономию или склонился грациозно головой к плечу; более всего мне претит настойчивый взгляд какого-то мальчишки-очкарика, и я начинаю смотреть на какую-то оголенногрудую чаров­ницу; она, притворщица, безучастно косит в сторону. Вот-вот, будь он неладен, появится респондент. Я волнуюсь, невероятно волнуюсь, на меня давит свинцовая тяжесть, ох, как тягостно, тяжело! Жен­щина теперь смотрит в мою сторону, но мне уже ни до чего; я весь набряк, отяжелел... тяжелею, лею... Оставьте меня в покое,— уже и сам не знаю, говорю или думаю; расслабляюсь, млею, лею, а она все не отстает от меня — легонько, осторожно касается рукой моего плеча и нежно, вкрадчиво: «Иано, иано...» Нет, нет, незначительные осадки,— говорю я или думаю; тягостно, тяжко мне, я слабею, расслабляюсь, ляюсь... И снова это мое плечо и то же вкрадчивое «Лиано, лиано»... Избавьте меня бога ради, ничего я больше не хочу, только отстаньте, дайте покой; погодите, погодите, троллейбус сыто скользит по мокрому асфальту, небольшие осадки, и снова, снова, только более настойчиво, вкрадчиво и лукаво: «Релиано, релиано», потом хлопок в ладоши. Раскрываю глаза — я люблю этот звук — и теперь уже сам ее фотографирую, только в фиолетовом фокусе она двоится и расплывается, зато я отчетливо различаю: «Урелиано...» и взор мой внезапно проясняется; но где там женщина, какая женщина — это же респондент! Видимо, я вздремнул невольно, а он, видите ли, будит меня, тряся за плечо: «Аурелиано... Ведь я же говорил вам, что вы еще придете, Аурелиано».

И что это, однако, за странное свойство организма — словно по предписанию, впадать в сон перед ожидаемой неприятностью. Но я все-таки держу марку: поднимаюсь на ноги и говорю: «Вчера допоздна заработался, до самого рассвета корпел над литературой». «Садитесь, садитесь, располагайтесь, пожалуйста, не над художественной ли?» — спрашивает меня респондент — он опять взялся за свое, но, положим, мне это только на руку. Следуя указаниям Руководителя, я, несколько придя в себя, говорю: «Продолжим. Вопросы...» — Он незамедлительно откликается: «Конечно, конеч...— и, повернув голову, кричит в сторону узенькой двери: — Ты пока приготовь раствор, Клим». Я еще не успеваю подумать, что это еще там за Клим, как мой респондент предупредительно поясняет: «Мой ассистент...» Я раскрываю портфель, выкладываю на стол анкету, осторожно заключаю между пальцами ручку — чернила немного протекают — и спрашиваю:

— Много ли свободного времени у вас теряется понапрасну?!

— Ни капелюшечки.

Я поражен:

— Как же это?

Он в свою очередь недоумевает:

— А чего ради, собственно, мне его терять!

— Ааа, вы меня не совсем поняли. Конечно, никому не с руки напрасно терять время. Но ведь каждому, в том числе и вам, приходится проехать куда-то на транспорте, заглянуть в гастроном или в другой какой магазин, ну, затем, приготовить ужин или позавтракать в столовой...

— Минуточку, минуточку, — прерывает он меня, — это, напротив, вы меня не поняли: я действительно никогда не теряю времени, если мне, положим, приходится постоять в очереди, изжарить себе яичницу или съездить куда-то на трамвае...

— Но как же это так? Каким образом?

— А очень просто. Вы, вероятно, полагаете, что любить литера­туру — это всего-навсего читать книги, а разве все то, что прочтешь, не надо осмыслить? Не велика беда не найти сидячего местечка в трамвае — ведь и стоя вниз головой можно думать.

— Да, но о чем?

— О чем? Да о том, что прочел... или о том, что вспомнится.

Оох, Руководитель... И все же я, скрепя сердце, продолжаю...

— А если вы изволите пребывать не в настроении?

— Нуу! Именно тогда-то это особенно и нужно, когда ты в плохом настроении.

— Почему?

— Чтоб прийти в хорошее настроение.

Ненормальный какой-то, черт его дери... Надо же — смотрит на меня, как обалделый, и вдруг выпаливает изумленно: «Господи, как вы все-таки похожи на Аурелиано-толстого, только до того как он нарастил телеса... Ведь вы не обидитесь, если я буду вас на­зывать Аурелиано?»

Да как он смеет позволять со мной такое!

— Я попросил бы вас соблюдать этикет, — говорю я взыскатель­ным тоном, — меня зовут Тамазом.

Он демонстрирует мне ладони — с ног до головы одна покор­ность:

— Хорошо, Тамаз, хорошо, дружок.

Я отвожу от него взгляд.

— Человеку присуще одно удивительное свойство, — раздумчиво начинает он безо всякого вступления, и я вижу, как прямо у меня на глазах он совершенно преображается — это уже совсем другой, совсем новый человек: взгляд его не поблескивает больше лукавыми искрами, он отрешенно глядит куда-то мимо меня с затаенной грустью в лице и рассказывает мне какую-то странную историю, и про кого бы — вы только подумайте! — про жабу. По его словам, жаба, оказывается, не примечает насекомого до той поры, пока оно неподвижно, но стоит ему промелькнуть у нее перед глазами, как она тотчас же его заглатывает. Если поблизости в воздухе не мелькает какая-никакая мошкара, перед взором жабы лишь один сплошной серый экран. Взгляд ее оживает, только когда перед нею пролетает насекомое. И это потому, что, если бы она постоянно воспринимала окружающее во всем его земном многоцветье, то не выдержала бы и погибла от утомления, ибо мозг ее устроен до крайности при­митивно... Что до человека, — продолжает респондент, — то с ним дело обстоит совсем наоборот. Лиши его возможности думать, мечтать, созерцать, и мозг его погибнет от истощения. А постоять в очереди — это не столь уж большая беда, тут тебе ни трудности никакой, ни потери времени — стой себе и размышляй о своем, благо никто тебе в этом не помеха... Так поневоле всегда узнаешь или увидишь что-либо новое. Если не верите, прикройте на минутку глаза. Чувствуете что-нибудь?

— Нет.

— И ничего не слышите?

— Нет.

— Ну-ну, поднапрягитесь.

Где-то капало, издали доносилось покряхтывание машины.

— Ведь слышите?

— Да.

— Даже если и уши зажать руками, все равно что-нибудь примерещится, — так уж устроен человек. А нуте-ка, попробуйте.

Я, верите ли, заинтересовался, поплотнее закрыл глаза, крепко зажал уши ладонями и, совсем недолго пробыв в таком положении, ощутил поначалу лишь какую-то пестреющую тьму — причем я всячески старался, в пику респонденту, ничего себе не представлять, — затем вдруг совершенно явственно увидел треного раскорячившийся фотоаппарат, а открыв глаза, вздрогнул от неожиданности: какой-то плюгавенький человечек, совсем еще молодой, лет эдак восемнадцати, невообразимо шустрый коротышка с зачесанными набок волосами, яростно счищал щеткой налипшую на рукав грязь; вот где я по-настоящему удивился — откуда он вдруг возник? Хорошо, респондент поспешил сообщить мне: «Это мой помощник Клим».

У меня отлегло от сердца: та узенькая дверь была приоткрыта, и я сразу же все понял, не то откуда было мне знать, что он вошел — это с закрытыми-то глазами и с ушами, туго зажатыми ладонями!

— Очень приятно, — бойко сказал Клим и протянул мне свою крохотную правую лапку. Я тоже подал ему руку, он пожал ее, задержавшись взглядом на моих пальцах:

— Что, ручка протекает? Покажите-ка.

Он принял из моих рук ручку, сдвинул брови, оглядел ее со всех сторон, проверил на свет, потом живо извлек что-то из ящика,приладил, подогнал, смазал какой-то желтоватой жидкостью, подул, покрутил-повертел в руках и подал мне:

— Вот, получайте, все в порядке.

Респондент не преминул выразить свое удовольствие:

— Огонь, чистый огонь... — и снова... снова обратился ко мне:

— Ну как, увидели что-нибудь?

— Когда?

— Закрыв глаза.

— Да, фотоаппарат.

— То-то. Даже этот аппарат запал вам в душу, — и снова глядит на меня в задумчивости, — а сколько найдется на свете романов, которые много интереснее любого из существующих на земли аппаратов. Вот, скажем, если вам приходилось читать... о чем же вас спросить, я даже как-то растерялся... Что бы такое назвать, а, Клим?

— «Мадам Бовари»! — благоговейно произносит Клим.

— Да, вот хотя бы «Мадам Бовари» вы читали?

— Э-э-э... не-ет,— говорю я, но пусть бы раньше язык у меня отсох, таким взглядом он меня смерил: — Скажите, говорит, могу ли я вас за это похвалить, не кривя душой, как по-вашему?

— Нет.

— Тогда я лучше прикушу язык.

Даже этот сопливый недомерок Клим и тот смотрит на меня с осуждением, и хоть мне вообще не свойственно краснеть, я весь заливаюсь краской:

— Обязательно прочту.

— То-то, — говорит респондент, — возложив руку на мое плечо и с ласковой улыбкой заглядывает мне в глаза, — вот это совсем другой табак! — Короче, я заставил его себя полюбить.

И так как ему надо было срочно отпечатать снимки каких-то энергетиков, закончивших курс десять лет назад, мы с ним вошли в ту самую узенькую дверь; он проявлял фото, и мы между делом вели беседу в тусклой мгле, разбавленной жиденьким красным светом. Отвечал он мне кратко, четко, без волнения, и я, восполь­зовавшись благоприятной обстановкой, задал ему очень трудный вопрос, на который так сразу, вдруг, никому не ответить: «Ска­жите, довольны ли вы жизнью?» Однако он ответил без малейшей заминки: «Смотря по тому, с каким автором я в этот день повстре­чаюсь...» Пока мы беседовали, на белоснежной фотобумаге, опущен­ной в какой-то раствор, выгнулась чья-то бровь, потом проступили губы, глаза, волосы. «Рождаются, — пошутил респондент. — Иногда по­падется такой интересный персонаж, ну, вот вроде, простите, вас; ах, и как же вы похожи на Аурелиано, но только до того, как он разжирел. А вот этот, дорогой мой Тамаз, — он коснулся пинцетом какого-то «новорожденного», — видать, человек безобидный; но бы­вают, представьте, и злые, заносчивые, напыщенные, — ведь такие никогда не переведутся; случается, встретишь и добряка; вы­ступаю ли я на собраниях? Нет, нет, никогда! Во-первых, с фотогра­фами редко проводят собрания, но если бы они бывали и ежедневно, я и тогда бы ни за что не выступил — могу ли говорить одинаково с людьми разного нрава и развития, хотя бы их было и всего только двое! И к двоим не подойдешь с одной меркой, если один не читал, например... назови какого-нибудь известного писателя, Клим... Да вот, если, скажем, один из них не читал Стендаля, а другим он читан-перечитан от корки до корки, — разве же с двумя такими людьми можно говорить одними и теми же словами? Теперь напе­чатаем эту пластинку, Клим... Что же касается следующего вопроса: какая наука меня привлекает, то есть какую науку я люблю — да? — то на это мне затруднительно ответить: слишком слабо я разби­раюсь в науках, и ээ... можно мне сначала сказать, какую науку я не люблю? Ну вот хоть математику... Это чье же такое лицо, господи боже ты мой, Клим! Что за самодовольная рожа, просто нечто не­вообразимое! — пристально вглядывается он во влажный снимок. — Ну можно ли такому человеку хоть в чем-то поверить? Кто же он, интересно, такой, как ведет себя на работе, в семье? Эту карточку напечатай и для нас, Клим, повесим ее в кабинете на видном месте — всего хоть разок взглянув на нее, каждый поймет, как отвратительно самодовольство; я вот давеча говорил о математике, науке, как принято ее считать, точной, да только не всегда она точна. Приведу вам грубый пример... Есть у меня один знакомый с детских лет, рос он, бедняга, в роскоши, да и повзрослев, не знал ни в чем отказа у своих родителей; так он, несчастный, вечно ходил с повешенным носом, туча тучей, у него так и остались до сих пор голодные глаза, и это как раз потому, что он всегда был сыт по горло, ну разве же можно утолить голод, если ты вечно сыт! И знаете, куда его повело? Он превратился в трепача и бахвала; мозг-то ведь праздный, ничем не обремененный, вот и пристала к физии несъемная маска самодовольства, вроде как и у этого надутого индюка...

Внимательно слушавший его Клим вдруг огорченно говорит:

— Фу ты пропасть, я его совсем зачернил!

Оказывается, Клим забыл вовремя достать брошенную в раствор фотокарточку, и лицо на ней почернело в уголь, но Человек, который страсть как любил литературу, успокоительно говорит: «Пустяки, Клим, фотобумаги у нас с тобой, слава богу, хоть отбавляй». «Да, но как это я проглядел, одна чернота вышла», — сокрушается Клим. Однако респондент, разглядев сквозь черноту того самодовольного типа, пренебрежительно замечает: «Затемнил, зачернил... Небось в академики его избирать не собирались... Да, так о математике, — продолжает он. — Вот, скажем, стоит на улице тот балбес, взращенный в холе и неге, а рядом с ним... назови, Клим, какого-нибудь великого писателя, величайшего... Ооо, лучше нельзя было и придумать! Так вот, стоят, стало быть, рядом гордый, перстом судьбы отмеченный сухорукий, тощий и оборванный великий испанец и бок о бок с ним эта ничтожная шваль, этот паскудник, которого я вам давеча охарактеризовал; даром, что жили они в разные эпохи, что с того! — ведь и в те поры нашелся бы, верно, не один ему подобный; ну, значит, стоят они рядком, плечом к плечу, — ведь мыслью-то не возбраняется углубляться в недра тысячелетий, — а мимо них проходит какой-нибудь бесталанный, а, впрочем, может, и высокоодаренный, математик, которого, положим, спрашивают: сколько человек здесь стоит? Он, несомненно, ответил бы — два. Но какой же это ответ, я вас спрашиваю! Как это так «два»! Разве же тот и этот единица плюс единица?! Нет и еще раз нет! Математика порой вовсе не точная наука. В литературе, милейший мой, такой неточности вы никогда не встретите, хотя литература и не подвластна никаким законам, — эта великая беззаконница. Но «беззаконница» в своем, совершенной особом смысле, драгоценнейший мой... Никому и в голову не придет сказать, что по земле Испании странствовали некогда двое верховых, нет, нет, это один, долговязый и тощий, странствовал, а другой — толстяк-коротышка — всего лишь сопровождал его. Доставай, доставай, Клим, не то снова передержишь, ну тебя совсем, — и улыбается.

Мы, стоя на ногах, беседуем в мглистой полутьме, — я заполняю анкету.

«Есть ли у меня жена-дети? Нет, семьи у меня нет, но невеста, невеста — не обойди и вас господь — была. После нее я не смог ни на ком остановиться, вот и коротаю век бобылем. Но так, что греха таить, так я иногда себе позволяю, организм-то ведь требует своего. А жениться — нет, ни за что, даже и мысли не допускаю. Хочешь, расскажу... обо всем расскажу... Пусть бы променяла она меня на кого угодно, пусть бы это был какой-нибудь щупленький, неказистый интеллигентик или большерукий крестьянин, очкастый музыкант или рабочий с открытым лицом честного труженика, или там физик-лирик, — в последнее время завелась и такая категория людей, хотя, право, не знаю, что их меж собой роднит, кроме разве рифмы; короче, пусть бы был кто ни есть... Но нет, не-ет, она про­меняла меня на то, что я больше всего презираю, — на чванливое самодовольство... Проходит она как-то раз мимо, вся исполненная неземного, овеянного тайной очарованья, вся точно слово «фиалко­вая», а рядом с ней вышагивает этот, и рыло его выражает нечто столь отвратное, как слово... «угобзился», я же стою в стороне, лишний, подобно слову «значит»... Э-ге-ге-ге, вынимай, вынимай, Клим, наконец-то получилось!»

Мы стояли, беседовали...

Руководитель уставился на меня в упор внимательным, въедли­вым взглядом, сняв даже по этому случаю свои солнцезащитные очки, — я знакомлю его с анкетой, где каждый ответ — нечто вроде отрывка из произведения художественной литературы как таковой; Руководитель то прислушивается ко мне, то явно погружается в раз­мышления о своем будущем труде, потому что время от времени он, по своему обыкновению, характерным жестом вскидывает голову вверх, несколько отведя ее вбок, и, вздернув одну бровь, устремляет­ся взором в неведомые дали, нет-нет возбужденно приговаривая: «О-хо-хо-хо, вот оно как!», «хорошо, очень хорошо». Я пересказываю пространно записанные мною ответы: названный респондент не любит математики, поскольку писатель Сервантес плюс какое-то там ничтожество не составляют в сумме два, то есть это отнюдь не единица плюс единица; невесту у него отбил какой-то человек, похожий на слово «угобзился»; он, если верить ему, не теряет ни мига свободного времени, так как, едучи в битком набитом трамвае, думает о литературе, только в узком понимании этого слова, сиречь — о литературе художественной. Я излагаю все это по порядку и со всей обстоятельностью, Руководитель по большей части меня вни­мательно слушает, — мы занимаемся констатацией фактов. «Не те­ряю, дескать, да?» — таинственно приглушенным голосом спрашивает меня Руководитель. «Нет, — говорит, — нет, вы представляете?» «Но это же просто замечательно, это просто чудно! — восклицает он. — Вот где, надо сказать, индивидуальность... Да вы понимаете, что мы наткнулись на золотую жилу! Этот индивид, с предельно четко выраженными личностными параметрами, смог бы внести ясность в вопросы, значение которых, далеко выходя за очерченные рамки, относится к наиважнейшей сфере; да и можно ли бездумно, так сказать, с кондачка, пренебречь художественной литературой, как таковой? Не ей ли служили своим пером Толстой, Герцен и ээ... ммм... ну и целый ряд других известных всему миру выдающихся людей?! Ну ладно, всё, — говорит он, быстро взглядывая на меня. — Давайте-ка пойдем, названный респондент напрямую предназаначен для сложных вопросов, — и несколько взволнованно: — в общем, на месте посмотрим. Только застанем ли мы его на работе...» — «А куда же ему деваться, — успокаиваю я. — Где он может быть, если не...» «Хорошо, пойдем», — останавливает он меня.

И вот мы идем на пару по улице — Руководитель и я. Хоть он и взволнован, но шаг у него решительный, твердый, весь он подтянут в струнку, пальто элегантно облегает его стройное тело атлета; у него буйная шевелюра и смелый пронзительный взгляд, орлиный! Мне лестно и радостно идти вот так плечом к плечу с Руководителем, как равный с равным; хорошо б встретился кто-нибудь из знакомых! Взяв меня под руку, он на ходу излагает мне свой план: поначалу он задаст респонденту несколько несложных вопросов, разумеется, связанных с литературой... Не с литературой вообще, а с литературой в узком ее понимании... Я ни в коем случае не должен вмешиваться в их беседу, если только ко мне не обратятся, — здесь одно-единственное опрометчиво сказанное слово может испортить все дело. Понятно? «Что и говорить». Не стоит мне и особенно фиксировать взгляд на респонденте, чтобы не смущать его понапрасну, а то у него может возникнуть чувство неловкости. «Как бы не так! — саркастически ухмыляюсь я. — Перевернись хоть весь мир вверх тормашками, ему и тогда будет все до лампочки!» — «Почему?» — «А кто его знает!» «И это тоже весьма примечательно, — говорит Руководитель, — но все-таки ты лучше на него не смотри...» — «И глаз не подниму...» — «Нет, так тоже не годится, ничего не надо подчеркивать. В крайность впадать отнюдь не полезно. Так, поглядывай время от времени, изредка».— «Хорошо, буду поглядывать изредка, — обещаю я. — Это воон там...» «Аа, вот как, — и Руководитель судорожно сжимает мой локоть. — Знаете что, Тамаз, я подожду на улице, а вы предупредите его, что с ним намерен побеседовать ваш коллега, старший по возрасту и по должности, — такая деликатность, несомненно, расположит его в нашу пользу, — а я тут займу такую позицию, чтоб меня было видно из его окна, и стану прохаживаться взад-вперед, понятно? — И вдруг внезапно перерешает:—Хотя нет-нет, пошли лучше вместе...»

Человек, который страсть как любил литературу, фотографиро­вал какую-то сильно декольтированную, всю, с ног до головы, трепещущую дамочку: «Нет, нет, поглядите вверх, я говорю; еще, еще немного повыше. О, о! Поверните головку налево, чуть-чуть, совсем немного, нет, нет, не напрягайтесь, не надо волноваться, голубушка, успокойтесь и вспомните что-нибудь, ну, очень, очень приятное, вспомните, например, свое детство, вольное, беззаботное, подайтесь немного назад... Нет, нет, мысленно отступите назад лет эдак на тридцать... ээ, на двадцать. О,о,о, воот таак; думайте, думайте о счастливом детстве, скорей кассету, Клим, плечи у вас не зябнут? Давай заодно ты сам и вставь, набивай руку. Ого! Глядите, кто к нам пожаловал, прошу, прошу, дорогой Аурелиано, здравствуйте, нет, это не вам, дорогуша, зачем же вы кивнули головой, совсем испортили позу, поднимите, поднимите голову, воот так, немного расширьте глаза, напрягите, напрягите веки, нет, нет, не так сильно, не надо таращиться, во-во-во, так, таак, не волнуйтесь. Ну, теперь вы слишком уж успокоились и забыли про счастливое детство, вспом­ните, вспомните. Что с того, что это было давненько... Вам не холод­но, нет, ну и очень хорошо...»

Наконец-то, облившись семью потами, он закончил. Свершилось. И тут для каждого мигом нашлось свое дело, для всех, кроме одного меня. Все разом засуетились: Человек шарит по карманам, охло­пывает ладонями свою одежду, лихорадочно роется в ящике стола; Клим поспешно гасит свет — дает отдохнуть лампочкам — и начи­нает колдовать подле аппарата. «Мой карандаш тебе не попадал­ся?» — спрашивает его Человек. «Нет, — отвечает Клим. — А разве он не в ящике?» Тем часом Руководитель подходит с обаятельной улыб­кой к дамочке и, подняв на уровень ее плеч пальто с меховым воротником, любезнейшим тоном говорит: «Позвольте, я наброшу на вас пальто, иначе вы можете простыть, дааа». Она только разок успела глянуть на него, подставляя ему плечи, но теперь даже по затылку ее, с сильно забранной кверху копной пышных волос, чувст­вуется — вы не поверите! — что он ей нравится... «Не нашли?» — «Нет, Клим, — досадует Человек. — Нечем выписать квитанцию...» «Вам было очень холодно?» — чарующим бархатным голосом спра­шивает Руководитель; и до чего же он красив, до чего привлека­телен... «Нн-нет, не особенно», — говорит она, тоже очень хорошень­кая, пикантно пухленькая, словом, обворожительная. «В ящике смотрели?» — беспокоится Клим. А Руководитель: «Ну как, теперь вы, надеюсь, согрелись?» Она стоит, слегка наклонив головку. Ру­ководитель средним пальцем отгибает у запястья рукав и с озабо­ченным видом смотрит на часы; женщина, улучив момент, окиды­вает мимолетным взглядом его лицо, на что уходит не более секунды, и вновь опускает глаза, но теперь она уже наизусть знает, какие у Руководителя брови, нос, губы, и, ох, до чего же он ей нравится, зато Человеку, который страсть как любил литературу, совсем не нравится, что куда-то запропастился его карандаш, и он пребывает в мрачном раздумье. «Вот теперь даже по вашей шейке видно, что вы отогрелись, — говорит Руководитель. — Вам никак нельзя мер­знуть, вы всегда должны быть в тепле», — продолжает он вкрадчиво, лаская женщину глазами. Она приникла щекой к меховому воротнику и будто бы отводит взгляд от Руководителя, но он ей нравитсял нравится, ой-ё-ёй как нравится. Не будь там нас, они бы как ошалелые кинулись друг к другу. «Может, у Аурелиано есть ручка?» — подает мысль Клим. «Верно, верно, — радуется Человек, однако тут же припоминает: — Но ведь его ручка течет... А что, если у того спросить?» — говорит он, поведя головой в сторону Руководителя, который склонился к женщине и с улыбкой заглядывает ей в глаза. «Простите, у вас ручки не...» — начинает Человек, но Руководители его не слышит. В это время Клим находит карандаш, которым оказалась заложена какая-то книга. Человек заполняет квитанцию и вежливо протягивает ее клиентке, она, собравшись уходить, кутается в пухлую, ворсистую шаль. Руководитель галантно распахивает перед нею дверь; подхватив ее под локоть, помогает ей подняться на две невысокие ступеньки и говорит: «До встречи»! Теперь мы остались вчетвером, два — на два, но Человек пока не знает, что мы с Руководителем пришли вместе, и, принимая его за клиента, спрашивает: «Вам для паспорта или...» Руководители широко, во весь рот ему улыбается: «Нет, нет, я пришел вот вмести с моим сотрудником...» — «С Тамазом?» — удивляется Человек, ни тут же припоминает:

— Ах, вот оно как! Значит, вы его Руководитель, молодой и весьма энергичный, который, по словам Тамаза, очень хорошо начал?

— Да-да, он самый...

И вдруг Человек изумленно восклицает:

— Клим, мне это кажется, или...

— Нет, нет...

— Поразительно! Какое сходство, а? Копия, ну просто копия...

— А ведь верно! — хлопает себя руками по бедрам не мене пораженный Клим. — Удивительно как похож! Чудеса, да и только!

— Я? На кого это, а? — с напускным равнодушием, деланно безразличным тоном спрашивает не на шутку заинтересованный и немало смущенный Руководитель. — На какого-нибудь киноактера, что ли?

— Да нет, нет, — обеими руками отмахивается респондент.

— А на кого же?

— На героя одной книги... Бывают на свете чудеса, но это... а, что ты скажешь, Клим? Ведь он вылитый Джанджакомо Семинарио, неужто это не бросилось тебе в глаза, а Клим?

— А как же, когда это, ну, он, и все тут, — выпаливает одним духом Клим.

— Простите, о ком идет речь? — держится пока что на уровне Руководитель.

— Воот тебе раз! Да о старшем сыне, первенце маршала!

— Маршала? Какого маршала?!

— Боже милостивый, да Бетанкура! Ведь не его же! — указывает он на меня рукой, а потом вдруг с восторгом заявляет: — А знаете, кем вы доводитесь Тамазу, если верить сходству?

— Кем...

— Дедом!

— Как!..

— Ведь Джанджакомо был у него от Ариадны Карраско, не так ли? — проверяет себя Клим.

— Какой Джанджакомо, что за маршал... — теперь уже по-настояшему впадает в замешательство Руководитель. Даа, положеньи­це! Такого, правду сказать, и врагу своему не пожелаешь.

Все четверо какое-то время молча лупят друг на друга глаза.

— Ааа, я догадываюсь, — прерывает молчание Человек, который страсть как любил литературу, — вы не читали о Бетанкуре. Ведь верно, нет?

— Н-нет, — говорит Руководитель, успокаиваясь, — не стану лгать. Это что — произведение такое?

— О-о! Да еще какое! Значит вы и Варгаса Льоса, Марио, тоже не читали?

— Эээ... нет.

— И Кортасара?

— Ммм...нет.

И вдруг Человек азартно пожимает ему руку:

— Поздравляю, поздравляю, счастливый вы, оказывается, чело­век, очень счастливый...

— Почему? — удивляется Руководитель.

— Потому что вас ждет впереди великая радость.

— Какая?

И Человек отвечает:

— Радость первого прочтения.

В этот миг Руководителю приходит на ум его будущий труд — он чуть отводит голову вбок и вскидывает вверх, суровеет лицом, опускается на стул и, постукивая пальцами по настольному стеклу, говорит:

— Вы разрешите мне задать вам несколько вопросов?

— Прошу вас, уважаемый, сделайте одолжение, — отвечает Человек, уставляясь на него выжидательным взглядом, и, повер­нувшись к Климу: — Чтоб нам не помешали, повесь вот это.

«Это» — четырехугольный картон, на ротором по-грузински и по-русски написано: «Перерыв».

Все то, что происходило до сих пор, — все это одна чушь, сущие пустяки, главное начинается сейчас: Руководитель и чудной респон­дент сидят лицом к лицу, мы с Климом — в роли секундантов. Все подготовлено: на столе ждут ручка и раскрытая анкета, Руководитель смотрит на респондента с прищуром, однако начинать не торопится; Клим с недоверием косит на Руководителя, я с предвзятостью — на Респондента: два — на два.

Но вот Руководитель приступает:

— Важнейшую функцию предлежащей анкеты оказалось бы невозможным использовать, приняв за основу сложившуюся структуру традиционных вопросов, что само собой было бы связано с бытом и учитывало бы жизненный распорядок людей вообще; отсюда вытекает, что их место должны занять комплексные показатели урбанизации окружающей...

Респондент его прерывает:

— Да-да, понятно, спрашивайте, будьте любезны.

— О чем спрашивать! — раздражается Руководитель: он страшно не любит, когда его перебивают. — Прежде всего, откуда вы знаете, что я должен вас спрашивать...

— Я не говорил, что знаю об этом. Хотя как не знать, знаю, — говорит респондент: — Вы должны изучить мое свободное время и выяснить, как я живу, — все это в целях будущего подъема. Кажется, так, если я не ошибаюсь?

— Значит так прямо и начинать, безо всякого вступления?!

— Ну, конечно, ведь нужное вступление уже сделал Тамаз. Я знаю даже и то, что я — респондент, а вы интервьюер.

— Тэкс, тээкс, — едко ухмыляется Руководитель. — Вы, значит, любите художественную литературу, да?

— Не стану скрывать, безумно люблю.

— Оччень хорошо... и газетно-журнальную тоже?

— К слову сказать, это совершенно неправильное выражение, — протестует респондент, — журнал — одно, а газета — совсем другое... Чего ради их навечно прицепили друг к другу, никак не могу себе представить.

— Ах, вот оно что! Ну и какой же писатель вам нравится?

— Который там час, Клим? — такого порядка вопрос ставит неожиданно респондент.

— Без четверти четыре, — отвечает Клим.

— Те-те-те! Перечислить всех я уже не успею — мы кончаем работу в пять.

Тут Руководитель в первый раз взглянул на меня грозным оком, а затем спрашивает респондента:

— Что бы вы сделали, если б заметили, что кто-то в библиотеке рвет книгу?

Мы ни минуты не сомневались, что он ответит: «Прирезал бы собственными руками», «перегрыз бы глотку», «вызвал бы милицию», а вместо того услышали: «Смотря что за книга».

Такой ответ поверг нас с Руководителем в растерянность, а вот Клим восторженно выкрикнул: «Браво, маэстро!»

— Вы живете один?

— Нет, нас двое, — без заминки отвечает респондент, — я и мой брат, Гриша Кежерадзе. У нас есть еще и третий брат, но какой! брат! Мы с Гришей ему и в подметки не годимся, только он не живет вместе с нами — ходит из деревни в деревню. Если я и Гриша... Ну, как бы вам сказать... Если мы с Гришей — люди для рассказа, то третий наш брат — персонаж для романа, вот как!

— А тот, что живет с вами, тоже так же, как вы, любит литературу?

— Кто, Гриша? Нет... Любить-то любит, как ее не любить, но не так сильно, как я, нет. Эх, у него тоже были свои проблемы, свое увлечение, но он ударился в крайность — с каждым, без разбору вступал в разговоры, а потом решил лучше прикрыть рот и молчать; эээ-хх, настраивает пианино и... молчит.

Вот тут Руководитель вторично повел на меня грозным оком, но потом все же продолжил, заговорив, как это вообще ему свойственно, весьма резонно и убедительно:

— Сам тот факт, что вы любите литературу, очень отраден, поскольку это одна из целесообразнейших форм культурного отдыха. Но я позволю себе спросить вас: почему бы вам не отдать свою дань, скажем, изобразительному искусству или, например, прогулке на свежем воздухе, не послушать прекрасную музыку, каковую создают разные выдающиеся композиторы, даа... Можно также посещать бальные танцы, слушать радио, посмотреть телевизор с его многообразными по тематике и такими интересными передачами, заняться каким-либо видом спорта, ну, положим, шахматами, почитать художествен... — и вдруг спохватывается: — Хотя нет, нет, это ведь как раз ваше... Да, так я вот тут говорил о шахматах. Шахматы — это ведь очень здорово, ну и вообще...

Молчание, мы ждем.

— Продолжайте, продолжайте, — подает вдруг голос Клим.

Вы видели второго такого наглеца — он взялся поучать Руково­дителя! Хоть бы на человека был похож, убожество, большеголовый шибздик...

Взвинченный до предела Руководитель решительно переходит к сложнейшему вопросу. Он снова смел, напорист, непреклонен:

— Если бы это зависело от вашего желания и было в вашей власти, как бы вы устроили жизнь?

— Свою, личную?

— Не-ет, дорогой, — ехидно отвечает Руководитель, — жизнь общества.

— Боже ты мой, — взволнованно шепчет респондент, — не ослышался ли я... Да я всю жизнь ждал этого вопроса!

— Неужто! — приходит в изумление Руководитель. — Выходит, вы уже размышляли об этом?

— Да я только этим постоянно и занимался, — задумчиво го­ворит респондент и вдруг оживляется: — Рассказать вам? Вы в самом Деле интересуетесь, как бы я устроил? — Он уже вышагивает взад-вперед по кабинету, водя взглядом по фотографиям. У женщин с глубоким декольте, как правило, серьезное выражение лица, по-видимому из соображений равновесия; те, что с закрытой грудью, напротив, улыбаются; но есть и исключения — улыбка и декольте совмещены; лица двух дамочек изображают фальшивый трагизм; а вот и тот, раздутый от чванства, которого накануне три раза зачернили, он уже выставлен на стенде, на самом видном месте, рядом с каким-то язвительно улыбающимся юнцом, а бок о бок с этим последним недоверчиво кривит рот какой-то тонкогубый скептик. Есть и добрые лица, ребенок улыбается. «Как бы я устроил? — снова спрашивает респондент, лицо у него возбужденное. — А вот как: заполнил бы весь город карцерами». «Что-что?! — не верит свойш ушам Руководитель. — То есть как это карцерами... Да ведь это же деспотизм!»

— Нет, дорогой, от деспотизма храни меня бог, — успокоительно улыбается респондент. — Это не будут карцеры в обычном понимании, это будут карцеры-люкс...

— Как это прикажете понимать...

— Ваше удивление вполне закономерно,— соглашается респондент: — Есть на свете слова, которые не терпят соседства, как вот и в данном случае: правда же, ну где «карцер» и где «люкс»!» Но вместе с тем не сыщешь на свете двух таких слов, которые бы хоть однажды не вступили друг с другом в связь, что мы и наблюдаем теперь. Это был бы карцер-люкс, до отказа набитый полками, сплошь уставленными книгами, с мягким удобным креслом и лампочкой-грибком на уютном столике; это был бы карцер-мечта для каждого любителя книги; что поделаешь, не всякому сподручно читать в библиотеке. Для вошедшего в созданное мною заведение по своему желанию эта комната будет и в самом деле просто-напросто люксом, но для очень многих — карцером-люкс. С этого, пожалуй, мне и следовало начинать. Я и мне подобные — а это была бы бессчетная армия Климов — ходили бы с улицы на улицу; и вот, скажем, идем мы, прошлись туда, прошлись обратно, а стену все подпирают одни и те же два парня. Стоят они, поплевывают, посвистывают, никуда не спеша и не намереваясь идти, и бестолку молотят языком: плевать им с высокого дерева на время, на то — ночь это или ясный день; не считая часов, торчат они себе под стенкой, отпускают непристойности в адрес мимоидущих девчонок, зубоскалят, а то, глядишь, затянут песню или начнут скуки ради пинать друг друга под микитки, а уж я или мне подобные тут как тут — хвать голубчиков и прямым ходом в вышеописанный карцер.

— Силой? — интересуется Руководитель и в первый раз что-то записывает.

— Да, да, силой, — твердо говорит респондент, он непоколебим,— а если понадобится, то и с выкручиванием рук. Знаете, что я вам скажу, дорогой мой, одни верят в родительский авторитет, другие — в благотворное воздействие школы, ячейки, организации, те — в гены, эти — в колотушки, да бог его знает, во что только не верят, на что не уповают, а, по мне, так нет ничего лучше этого моего карцера-люкс. Постоит, постоит ваш оболтус, упершись бараньим взглядом в потолок, поглазеет бессмысленно на стол, шкафы и полки, — мы, естественно, размещаем этих обалдуев порознь; окна зарешечены, двери закрыты крепко-накрепко, а за дверью сторожит какой-нибудь Клим, сидя на стуле с открытой книжкой на коленях, — так вот, помается, помается он таким обра­зом и бухнется на белоснежную постель; похлопает некоторое время глазами да и уснет. Вот поначалу и все. Родители, разу­меется, предупреждены: «Не тревожьтесь, милейшая, ваш сын на­ходится в карцере-люкс». — «Да, да, уважаемый, только бы вы отвадили его от улицы, а то шатается вечно невесть где...» Ото­спится наш недоросль и снова давай пялить глаза на потолок, ан, глядь, его уже беспокоит голод. И тут какой-нибудь Клим спрашивает из-за дверей: «Что вам подать: чай, молоко, какао?» «Пусть будет какао, — откликается юнец, — почему меня аресто­вали...» Но какой-нибудь Клим обходит этот вопрос молчанием: «Сколько ложек сахара положить?» «Четыре, — отвечает тот, — за что меня схватили...», а тот же какой-нибудь Клим: «Какой вы сыр предпочитаете: гуду, имеретинский, сулгуни?» — «Сулгуни, почему вы меня задержали...» А в это время какой-нибудь Клим уже подает ему завтрак. Юноша завтракает: намазывает хлеб маслом, очищает яичко от скорлупы, и это его немного раз­влекает. «Сигарету желаете?» — «Да, пожалуйста, с удоволь­ствием». — «Мзиури», «Колхети», «Люкс»?.. Но каких-нибудь развлечений ни-ни-ни, упаси боже! Никакого радио, телевизора, телефона: наша комната ведь не только люкс, она в некотором роде и карцер... Юнец дымит папиросой, по-прежнему глядя в пото­лок, а потолок-то весь расписан буквами — а, б, в, г, д, е... Ведь превосходная идея, а, Клим?

— Замечательная! — восклицает Клим, да и кто мог ждать от него другого ответа.

— Затем подходит время обедать... Первое блюдо, второе, третье, салат, какой хотите: с постным маслом, с уксусом, жела­ете — без уксуса... «Почему меня держат под замком, а?» На что Клим: не твоего, мол, ума дело. А подними парень шум, начни размахивать руками-ногами, только прикрикни на него: «Цыть!», и он мигом умнет обед. Потом, глядь, снова уставился в потолок, а на потолке — азбука, и тут любой Клим спрашивает, словно бы невзначай: может-де, полистал бы что-нибудь, вон там в шкафу полно книг... И тут юнец... приоткроет шкаф. Для начала это будут детские книжки с большими буквами, с яркими картинками: «Коза и Гиго», «Лисица и перепел», ну и прочее в том же духе. Прочитает книжку по доброй воле — хорошо, а не достанет терпе­ния заниматься чтением, какой-нибудь Клим категорически ему объявит: «Мы вас не освободим до тех пор, пока вы не перечитаете все книги из этого шкафа»...

— Но это же насилие, — говорит Руководитель, — конкретная личность избирает то или иное общественное мероприятие по собственной воле...

— Речь пока идет о недоросле-бездельнике, сударь вы мой, — разъясняет респондент, — я б никогда не счел себя вправе схватить и запереть под замок какого-нибудь, к примеру, порядочного химика, — и вдруг, на миг призадумавшись: — а впрочем, будь я последний сукин сын, если бы это повредило химику из числа людей малообразованных.

— К-хх,— натужно выдыхает воздух Руководитель, ощупывая себе пальцами скулы и шею — гладко ли он выбрит — и между тем надумывает, глядя на Клима: — Да, но чем провинился какой-нибудь Клим, чтобы сторожить и обслуживать круглый день того или иного бездельника?

— Во-первых, я упомянул, что на коленях у Клима лежит раскрытая книга, а потом, человек всегда может найти для себя какое-нибудь безобидное развлечение.

— Например?

— Поиграть словами.

— Как это — поиграть словами?

— А я вам сию минуточку объясню. Вот, допустим, вот... Да, вот возьмем хотя бы нашего Тамаза. Какую должность он занимает?

— Он младший научный сотрудник.

— Очень хорошо. А до этого кем был?

— Лаборантом.

— Агааа... вы его, значит, выдвинули...

— Да.

— Следовательно, слово «младший» в данном случае означает повышение?

— Совершенно верно.

— Так вот, мы можем получить отсюда замечательное сочетание: «возомладшенаучносотруднили».

Тут Руководитель уже в третий раз взглядывает на меня грозно.

— Теперь возьмем обратный пример. Предположим, Тамаз снова становится лаборантом. Как бы он сам мог об этом сказать?

— Меня вернули на прежнее место лаборанта. — Это говорит Руководитель.

— Нет, тут должно чувствоваться и то, что его понизили!

— Меня снова понизили до лаборанта.

— Короче!

— Низвели в лаборанты.

— Еще короче!

— Меня понизили.

— А лаборант где же? Нужно, чтобы одно-единственное слово вместило в себя по смыслу и понижение и лаборанта.

— Одним словом выразить все это невозможно.

— Почему?

— Ну, попытайтесь сами, если, по-вашему, это возможно.

— Получается замечательное слово: «низлаборантили», — говорит Человек. — Видите, оказалось, что очень даже возможно. Вот так бы и забавлялся, играя словами, какой-нибудь Клим.

А Клим:

— Отлично, маэстро!

Ах Руководитель... Он опять, уже в четвертый раз, взглянул на меня угрожающе.

Тишина. Клим восторженно взирает на респондента, респон­дент думает о чем-то о своем, так же о чем-то о своем думает и руководитель; один я не знаю, что мне делать и как быть, и только беспокойно тереблю галстук, а в голове тяжело ворочается страшное, ужасающее слово — «низлаборантили»... И нужно же было напороться на таковского! Кто мог мне помешать попросту пройти мимо, подумаешь, велика важность, оставить в стороне одного какого-то фотографа! Но теперь уже поздно, когда в дело вмешался Руководитель, хотя, как мне кажется, он и сам готов пожалеть, что сюда заявился. И все же как он напорист, — дай ему бог здоровья! — и как замечательно последователен в своих суждениях!

— А как бы вы подбирали литературу?

— Поначалу? Да, поначалу, шут с ним, пускай сам выбира­ет, будь то скетчи, Сименон или подшивка «Нианги»[19], а так с Жюля Верна начинать лучше всего. Главное, чтобы человек по­привык сидеть за столом, то подобрав ноги под стул, то вытя­нув их перед собой; чтоб он научился листать книгу, просматри­вать содержание... А там можно исподволь подбросить... ну-ка, шевельни извилиной, Клим... верно, «Трех мушкетеров», Марка Твена, которого я, грешен, убей, не люблю, затем О.Генри; даль­ше пошли бы более серьезные писатели, подкинь-ка, Клим, па­рочку... Прекрасно — Джек Лондон, он вдвойне интересен всякому юнцу; затем, разумеется, Гюго, которого называют романтиком, что, впрочем, так и есть, хотя и подумать над ним тоже приходится; потом можно бы, для роздыху, «Всадника без головы», «Айвенго», скажем, и... давай-ка, Клим, пожалуем им теперь тех великих, которые удивительно легко читаются... Да-да, Мериме, Чехова... и еще одного... Верно, верно, именно Мериме, Чехова и Мопассана, а следом подошло бы время рискнуть на что-нибудь более трудное, только не роман, это было бы чересчур; начнем лучше с рассказов, Клим... Ах, нет, нет, где там «Смерть в Венеции», что ты говоришь, милый... Но, в общем-то, что-нибудь в этом духе. А затем снова обратимся к чему-нибудь сравнительно полегче, сравнительно, гово­рю, и, может, чуточку старомодному... хотя бы к тому же Диккенсу...

— Оо, Диккенс — это превосходно, — радуется Руководи­тель. — «Давид Копперфилд».

— Вы так считаете? — мерит его критическим взглядом респон­дент. Но Руководитель до того рад, что уж ничего не замечает. — Ну, конечно же, это очень, очень приятно — иной раз в тенечке почитать Диккенса.

— Иной раз Диккенса, местами Толстого, ведь верно? — насмешливо смотрит на него Клим, этот сопливый пигмей, эта маляв­ка, росточком с колышек для квочки...

А респондент говорит:

— Однако всех писателей не перечтешь, да и какой смысл? Теперь надо приглядеться к юноше в то время, когда он читает. Если почувствуется, что он увлечен, завяз, то тогда можно и отпустить.

— А как вы в этом разберетесь?

— Да по выражению лица.

— И что же в конце концов получится?

— Из чего?

— А из вашего юноши...

И тут респондент торжественно заявляет:

— Что получится... а какой-нибудь Клим!

Недолгое время царит молчание, после чего Руководитель безо всяких обиняков спрашивает, крутанув головой в сторону Клима:

— А дальше, дальше что из него получится?

— Из какого-нибудь Клима? А чего вам больше, почтеннейший. Человек получится — человек, который всем сердцем любит лите­ратуру.

— Литературу, литературу! — вскидывается Руководитель. — Велика важность!

— Что-о, что?! — не верит своим ушам до глубины души потрясенный респондент. — Неужто это нужно объяснять?

— Попытайтесь, — говорит Руководитель.

— Попытаться? — в раздумье спрашивает респондент, впившись взглядом в глаза Руководителя. — Значит, говорите, попытаться. Что ж, начну с простейшего: по прочтении каждого нормального рассказа человек становится чуть лучше, чем он есть на самом деле, чуть умнее, чем был до того; а я, между прочим, с каждым часом все более убеждаюсь, что человеку все-таки очень полезно иметь голову на плечах... — Лицо у него делается серьезным и строгим: — Это, как я вам уже сказал, простейшее объяснение. Но ведь и одного того достаточно, что читающий человек становится все лучше. А теперь я перейду к объяснению более сложному.

Он ходит, маячит по комнате взад-вперед. Да, ходит взад-вперед.

Стоит тишина. Но какая тишина, у-у-у!

— Из всех известных на свете звуков я бы выделил один, — тихим, сокровенным тоном начинает респондент, — это звук, несущий в себе горе, звук самый страшный и самый скорбный, такой, что не найдешь даже слов его описать; звук этот — стук первого кома земли, упавшего на крышку опущенного в могилу гроба, ведь вы со мною согласны, не так ли? Страшный звук, глухой, дробно распадающийся... Но оставим и это. Возможно ли, чтоб вам когда-то однажды, когда вы пробудились глухой ночью ото сна, не предстал во всей своей жуткой яви чудовищный образ Смерти, от которой, позвольте вам лишний раз напомнить, никому не уйти... Это то одно-единственное, что досконально известно нам во всей своей непреложности... Однако при свете белого дня на людях, вы о-хо-хо как бесстрашны: вы с громким пофыркива­нием умываетесь, вкушаете завтрак, яростно, словно в хорошее железо, вгрызаясь в копченую колбасу; потом встречаетесь с себе по­добными, одни из которых начальники, другие — подчиненные, и нет только равных между ними, но это для вас, для тех, кого можно еще поздравить — вы ведь понимаете, кого я имею в виду: тех, кого еще ждет впереди счастье первого прочтения. Меня же и Клима ничто не разделяет: хоть назови вы меня главным директором фото­ателье, а его помощником, мы все равно единое целое, потому что мы оба страстно любим литературу и, в отличие от вас, «позд­равляемых», нисколько не жаждем повышения, да и смерти боимся меньше, ибо мы уже бессчетное число раз умирали и испытали все, ну, буквально все на свете: мы принимали помазание на царство; бились деревянным мечом, отстаивая справедливость; чело нам то венчали лавры, то язвили тернии; под ногами нам стелили пышные ковры и усыпали наш путь розами, но приходилось нам и ступать босыми ногами по раскаленным угольям... Нам доводилось попусту трепать языком, поддерживая глупую досужую болтовню, но слу­чалось и, наглухо сомкнув уста, подолгу носить в себе чужую тайну. Но тот звук, тот невероятно зловещий звук слышали и мы тоже... И нам хотелось побольше прожить, пережить много-премного разных жизней. Склонившись над столом в своей комнате, мы тысяче­кратно по-разному умирали: и тонули в море, и бывали ранены в пятку, и всходили на эшафот, чтоб умереть на глазах у толпы рядом с кошачьеглазым смельчаком — Эль Сордо; но, бывало, и сами убивали других, а потом мучались раскаянием, и, оо, как неистово целовали мы землю, и ее священные крупицы налипали на наши уста; а то вооружались во имя мщения и без устали скитались по извилистым тропам; мочили нас и дожди, и сколько мы видели их — счел бы кто! — самых разнообразных, и все же, Клим, сдается мне, что лучше всего шел дождь у Бунина. А снег! Он нисходил как легкая грусть, а лед под ногами был монотонно гладкий, и такой искрящийся, такой сверкающий. Но тот звук, тот звук мы все же слышали. А, вый­дя рано поутру, мы встречали каких-то немного странноватых — как всегда на рассвете — людей с печальными, заспанными лицами, на которых всегда, тем не менее, можно было прочесть какое-то желание, какую-то затаенную силу; надеждой вольется в тебя чье-то «здравствуй», и ты бредешь куда-то без цели-без причины, ходишь, слоняешься невесть где, потому что ты во всё и вся безотчетно влюблен; знающий цену человеческому общению, ты все-таки не забываешь и того, что человеку порой ой как необходимо одиночество, и что невредно ему иной раз просто так пошататься за городом; и не сгинули еще Гулелебский и Ничбисский леса и глубокие пещеры, в темную сырость которых можно надолго забиться и посидеть там, скрючившись в три погибели, для того чтоб, выйдя потом на яркое солнце, чуть пожмурив глаза и снова взглянув окрест, почувствовать себя заново народившимся на свет и вспомнить, насколько мир велик и прекрасен. А когда вкусишь множество различных благ, начиная с самого простого, каково, скажем, море в знойный день, и кончая высшим, истинным счастьем для всех и каждого, о котором, простите, не положено говорить, — попробуйте догадаться сами, — то, познав все это, может, станешь и еще угрюмее, но только это будет угрюмство любви, даа... Оо, ты, могучий и необъятный океан, кишащий гибкими, увертливыми рыбинами, ты то взлаиваешь неистово на обрушившийся ураган, то возлежишь, спокойно и величаво, потягиваясь на солнышке, и на дне твоем колышутся, подобно ленивым мыслям, ярко пестреющие растения. А, пробудившись невзначай, среди ночи, снова и снова вспоминаешь о смерти и чувствуешь, как, поминутно испаряясь, неизбежно иссякаешь. Но тогда и все рыбешки твои погибнут... И сколь бы ты ни убывал, как бы ни падал духом, твоим настырным рыбешкам так или иначе нужен корм. Потому-то ты вновь и вновь приходишь в движение, вновь и вновь пускаешься рыскать по белу свету, бороздя вдоль и поперек просторы благословенной матери-земли. И, боже праведный, уж не говоря ни о чем другом, сколько женщин мы перелюбили, и каких женщин! — что в сравнении с нами Марания и Тенорио! — потому что мы — первейшие донжуаны, мы — я и какой-нибудь там Клим, — донжуаны-читатели. Э-ге-ге-гей, кого только мы не любили: и юную Наташу, вольную, не знающую удержу в своих самозабвенных порывах в первых трех книгах, в четвертой же — ничего не поделаешь! — уже нет; и вывалянную в грязи святую, чистую Сонечку; любил я и бессловесную молчальницу — опозоренную Тонку, такую далекую и все же такую, такую близкую; но болезненнее всех — Эмэ Танатогенос, да еще эту негодницу Эмму Бовари; любил и мою бедняжку Антонию, причем острее и невероятнее всех; и Селину, отплясываю­щую в дыму... Клаудиу, госпожу Шошу, гордую сестру Пилар, только Тернеру, в той опасной мгле, пропахшей тем дымом... И Мзию, Мзию Чинчаурели, девушку-хевсурку, но, эээх, я ли один, даже лестница, Стена, сундук любили ее, да разве же всех перечтешь — то одному богу известно... И где я только не побывал, счастливчики вы мои, «поздравляемые», каких земель не обошел! Я рубил кривым но­жом мачете колючий кустарник каатингу, настигал в океане белого не­друга, мечтал о вершинах гор, и — боже!— какими муками за это поплатился... У кошки девять жизней, у меня же, кто так любил все это, — оо! — не счесть сколько; на чью и на какую только жизнь я ни насмотрелся, а вас, «поздравляемые» интервьюеры, интересует, сколько времени я теряю в очереди за вермишелью, когда как именно в эти минуты, кто знает, где я только не скитаюсь, с какими страстями не сталкиваюсь, — отличная штука глаз, но куда ему до воображения, до тысячеухой и тысячеглазой фантазии! И пусть кто-нибудь посмеет заикнуться, что это не я на самом деле побывал в Перу и Нигерии, а какой-нибудь боцман с зажатой в зубах трубкой, избороздивший на корабле все моря и океаны и повидавший весь свет!

— Но откуда вы знаете Нигерию? — в лоб задает ему вопрос Руководитель, и мне кажется, что он поймал нашего респондента на слове, но тот, без малейшей заминки, отвечает:

— В Нигерии, любезнейший, есть три отличных писателя — Шийонка, Чинуа Ачебе и Габриель О'Хара.

Не-ет, с ним можно офонареть. И хотя Руководитель не кидает на меня больше грозных взглядов, даже более того — нарочито отводит от меня глаза, я чувствую, что он до предела разъярен, и мне снова вспоминается ужасающее слово «низлаборантили». А Человек как ни в чем не бывало продолжает:

— Быть читателем — это само по себе чудо, ведь именно чита­тель, а не кто другой, может уместиться в и без того тесном спальном мешке между двумя влюбленными и совершенно не быть лишним! Но и этого мало — ты не только не лишний, ты просто необходим, потому что этого пожелал автор.

— Чего пожелал? — вконец балдеет Руководитель.

— Чтоб ты находился в мешке.

— Но почему?

— Потому что ему так написалось, — разъясняет респондент.

И продолжает:

— Есть нечто общее между винопитием и чтением, потому, мне кажется, что и там и тут мы обретаем так называемую свободу личности, но только в первом случае — это омерзительная расхля­банность, порожденная чувством безответственности, в то время как истинная свобода всегда плод отваги, мудрости и многоопытнос­ти, такая свобода беспредельно возвышает, понятно? Ах, с каким бы наслаждением я запер в своем карцере-люкс пьянчуг с их одно­бокой жаждой свободы, а следом за ними — крупных торговых дельцов, воротил, — не мелкоту, не торгашей, нет, а именно крупных, тузов, и, знаете, почему? Потому что, признаться, очень уж я их люблю и всем сердцем жалею. Не надо, не считайте их счаст­ливцами, а главное — не завидуйте им, друзья мои: как бы высоко ни задирали они нос, как бы ни кичились и ни чванились, каждый день их жестоко отравлен, потому что есть такой краткий миг, такая ускользающая секунда перед самым сном, когда каждый из нас без прикрас видит собственное «я». Не зарьтесь на их изысканные блюда и редкие напитки, ведь, нажравшись доотвала деликатесов, они смутно, даже не отдавая себе в том отчета, мечтают о ломте хлеба с луком. Мы вот, читатели, и не завидуем вовсе их богатству, ибо Дон Кихот реальнее любых самых драгоценных побрякушек и всяких там шкафов-мафов, потому что он — идеален... И уж скажу заодно, коль к слову пришлось, никаким физикам в жизни не создать перпетуум мобиле, а вот литература его уже создала — это как раз и есть «Дон Кихот». И не потому что литературе это проще, а потому, что у нее больше возможностей, чем у миллиона всякого рода лабораторий и установок, вместе взятых. Да, так вернусь к тому, о чем я давеча говорил. Этих самых крупных воротил я бы заставил в своем карцере начинать с азов. И вовсе не потому, что они ничего не знают — все дело в последовательности, в методике. И оставались бы они у меня взаперти до той поры, пока бы при чтении «Рассказа маленькой косули» им не стали приходить в голову более важные и существенные мысли, нежели мысль о косульем шашлыке... И не подумайте, что меня не заботила финансовая сторона дела — наряду с досаафовскими и всякими прочими членскими взносами, я бы взымал в пользу карцера-люкс, разумеется, только действительно на вполне добровольных началах, — рублевку в месяц. В общем, этот не так уж много — бутылка плохонького вина в месяц — пара пустяков для грузина! И познали бы эти люди наконец настоящих великих писателей...

— Да, но, во-первых, откуда вам знать, — прерывает его Руководитель, — какой писатель велик и какой нет? Чтобы удостовериться в этом, потребны иной раз века и века.

— Оо, это действительно хороший вопрос! Интерес ваш вполне оправдан, и я сейчас же вам все объясню. Только с чего бы это начать... Само собой разумеется, есть произведения, лишенные жизни и бесцветные, с такими же бескровными и блеклыми персонажами, как и сами их создатели, и, конечно же, с таких, как говорится, и взятки гладки, что с них возьмешь? Они так же никому не нужны как, скажем... подскажи-ка какое-нибудь сравнение позабористей, Клим... «Ну-у, как здоровенному мужику — гинеколог». Да ну тебя совсем, Клим, придумал тоже! Конечно, как и везде, среди писателей тоже встречаются спекулянты, любители легкой наживы, которые без особого риска охотятся на мелкого зверя с ценной шкуркой, и таких водится немало, самых разнообразных; но если ты прожженный читатель, то всегда поймешь, какая тема трудней и какая выигрышней. Существуют еще сочинители из категории, так сказать, мужей размеренной смелости, сходных с укротителем, что сует голову в пасть дрессированному льву. Существуют, правда, и другого сорта укротители: эти заставляют прыгать сквозь кольцо маленьких кудрявых собачонок, украшенных пышными бантами. Однако есть среди укротителей и подлинные рыцари отваги. Объездить волка просто невозможно, но хотя бы поймать его за хвост — тоже дело, и дело много потруднее, чем сунуть голову в львиную пасть. И что с того, что отважившийся схватиться с волком ходит порой в изодранных нищенских отрепьях и сносит долю изгоя, а собачий укротитель щеголяет в великолепном доломане бравого гусара! Но если вас интересует лично мой идеал писателя, скажу, что это — оседлавший волка нищий с орлом на плече — ведь и орел, сказывают, тоже не поддается дрессировке. А под конец добавлю, что великий писатель — это писатель, создающий великие произве­дения.

— И, во-вторых, — снова прерывает его уже злой на весь свет Руководитель, — откуда вам знать, какое произведение относится к великим и какое нет?

— Да видите ли, мой милый, — как-то странно улыбается ему респондент, — у меня имеется свой редкостный индикатор, с которым не сравниться ни одному самому точному прибору: довольно мне прочитать что-нибудь действительно стоящее, будь то целое произ­ведение или, пусть, всего лишь один эпитет, сравнение, повторяю, если это действительно что-нибудь очень хорошее, по-настоящему стоящее, у меня тотчас левая рука — от запястья до локтя — по­крывается гусиной кожей. Что, не верите? — Закатав рукав сорочки, респондент произносит: «Дон Кихот» — и показывает руку. И, ей-ей, что правда — правда: она покрылась пупырышками...

— И вот еще, например, что, — переходит к следующему вопросу Руководитель: — Мне совершенно непонятно, каким принципом вы руководствуетесь при перечислении писателей или тех женщин, которых вы якобы любили: придерживаетесь ли вы хронологии или алфавитного порядка, а?

— О небо! Что это он сказал! — с треском шлепает себя по лбу ладонью респондент, — откуда — куда, где любовь и где алфа­вит... что ж это за такой поздравляемый, а, Клим?

— Да его надо качать, как олимпийского чемпиона! — отве­чает Клим.

— По меньшей мере, попрошу вежливости, — выходит из себя Руководитель. — Осточертели вы, в конце-то концов, с этой своей литературой, если на то пошло, мне тоже есть чем вас удивить, а ну-ка, скажите, что вам известно по моей специальности, назовите хотя бы самых блестящих ее представителей. Ну, говорите же, кто были Эмиль Дургхайм и Макс Вебер, или Парсонс и Мертон, или что вы слышали о Парето и фон Визе, — входит в раж Руководитель. Я ликую. — Далее: кто были Шепанский, Беккер, Питирим Сорокин?

— Хорошо, согласен, отложим литературу в сторону, — говорит респондент. — Однако вы совсем забыли, что я не литературовед, а фотограф. Так вот, я тоже могу перечислить целый ряд известней­ших корифеев фотографии. Что вы слышали, к примеру, о великом Луи Дагере или что скажете о достижениях Карла Цейса и Иоффе; какова, если вы знаете, связь между фотографией и полиграфией, и, ну-ка-те, что изобрел Эрнст Лейтц? Какая нужна выдержка при фотографировании, скажем, вот в такую погоду и какого вы мнения о Максе Альперте? Или какие работы Родченко, Микулина и Оцупа вам более всего нравятся... — и вкрадчиво: — аа?

Тут Руководитель уже в пятый раз бросает на меня грозный взгляд. О-ох, ну и словечко же «низлаборантили»!

— И все-таки, все-таки я вынужден сказать вам правду, — пригорюнившись, говорит, глядя на Руководителя, респондент: — я и сам не очень-то верю в реальность своих карцеров-люкс, и не потому, что они не стоят того, нет! Да и то тоже ложь, будто бы много всего и всякого пережив, перестаешь бояться смерти, — напротив тогда еще труднее расставаться с жизнью! Но одно для тебя несомненно: ты прожил полную жизнь, исходил вдоль и поперек землю, вдосталь всего навидался. Разумеется, и всякий подобный мне тоже бессилен перед смертью, но он хоть может сказать на смертном одре: «Эх, и хороша же ты была, черт тебя возьми!» Правда, такой вот, как вы, здоровяк-мужчина, может злорадно спросить: «Что, жизнь или литература?», в ответ на что я бы, если это вам инте­ресно, сказал...

— Так что бы вы сказали? — спрашивает окончательно оша­левший Руководитель.

— Я бы сказал вам: «А разве не все равно?»

— Вы неподражаемы, маэстро! — восторгается Клим, а респондент продолжает:

— Я все же старался не дать вам, поздравляемые, до конца почувствовать мое превосходство и, щадя вас, не сказал ни слова о поэзии. А ведь наша крохотная Грузия — одна из величайших и могущественных держав на поэтической карте мира...

— Поэзия, подумаешь, поэзия, — кривится Руководитель. Лицо его уже пошло багровыми пятнами.

«На улице упал ребенок, в пыль...»[20] — шепчет респондент, — что может быть ужаснее, таинственнее этого...

— Упал, упал, ну и что с того, что упал, эка невидаль, кто из нас не падал в детстве, но с помощью положительных прохожих мы вновь поднимались на ноги.

— Боже праведный, что это он говорит! — воздевает руки к потолку респондент. — Ты слышишь, Клим? Да еще как ужасно все растолковал, господи... — И спрашивает взволнованно: — А вы бы не могли еще разок снова повторить все это?

— А почему бы и нет? — не сдается Руководитель. Какой же он все-таки непоколебимо стойкий и бесстрашный...

— Клим, умоляю тебя, Клим, беги в двадцать третий номер, к Вано, если его дома не будет, вот мой паспорт, возьми и оставь там в залог кому-нибудь, может, они одолжат нам магнитофон, мы только запишем быстренько эту фразу и тут же вернем; лети, Клим, вот тебе паспорт, — он невероятно возбужден, что, однако, не лишает его чувства юмора: — Полцарства за магнитофон, Клим! Это что же такое он сказал, боже ты мой, с помощью, мол, поло­жительных прохожих... Ну, мчись же, мчись...

— Напрасно вы его беспокоите, — говорит Руководитель с дро­жью в голосе, — мы уходим.

Он поднимается, я тоже встаю, и мы идем к двери, подтягиваем галстуки, облачаемся в пальто, респондент же, — он в одной сорочке — до хрипоты надрывая горло, упрашивает нас остаться; но Руко­водитель верен себе — он твердой рукой берется за ручку, уже в шес­той раз обдав меня грозным взглядом; респондент же — вот наг­лец! — теперь предлагает нам сняться: «Дорогие мои, тогда хоть сфо­тографируйтесь — это будет непреходящим шедевром моей коллек­ции: Аурелиано-толстый, до того как он вовсю раздался, и полковник Джанджакомо Семинарио, вместе, на одном фото!»

Руководитель взбешен, он грубо отстраняет обратившегося в воплощенную мольбу Человека, — который уже направил на нас свой трехногий аппарат и бросился к столу за пленкой, — и, сжав ему, словно клещами, своими железными пальцами запястья, кри­чит вне себя: «Мы не желаем, вы слышите, не желаем!» У Человека, который страсть как любил литературу, искажается от боли лицо, и пленка падает обратно на стол, а я и Руководитель, — нет, сначала Руководитель, а затем я, — выходим на улицу; Человек поспешает за нами с аппаратом в руке, только это, конечно, не громоздкий аппарат с треногой, а какой-то заурядный «ФЭД»-ик, то ли «Зоркий», — как их там еще называют, — нацеливая его на нас. Руководитель, подняв во­ротник пальто, прячет в нем лицо, а я, впав в оцепенение, стою с повешенными руками и вот-вот раззеваюсь от тревожного волнения; Руководитель меж тем спешит к кирпичной стене и почти вплот­ную притирается к ней лицом, да так и застывает с поднятыми руками; лицо у него по скулы погружено в воротник, и он тщетно силится левой рукой нацепить свои темные очки. Человек же, который и так далее, зовет Клима; Клим, естественно, тут как тут; Человек протягивает ему аппарат, а сам хватает за плечи Руководителя и тормошит его, пытаясь повернуть его к себе лицом — как бы не так, думаю я про себя, одному только поражаясь, почему это мой здо­ровяк-Руководитель, этот истый атлет, да притом еще до крайности разъяренный, не развернется и не двинет его в челюсть, не смекая поначалу, что совершенно недопустимо средь бела дня, да еще посреди улицы, вступать в потасовку с респондентом, как бы он тебя ни довел, потому что это будет уличный инцидент, а кому, спрашивается, это нужно, пусть бы даже респондент оказался стоя­щим на учете шизиком, ведь до чего же может дойти дело, если раздавать направо и налево затрещины всем сумасшедшим или придуркам; а респондент все продолжает тормошить Руководителя за плечи, и хоть улочка невелика, все же успело собраться двое-трое прохожих, да и из окон стали выглядывать люди; хорошо же мы, верно, выглядим со стороны: 1) атлет в солнцезащитных очках, приникший лицом к стене с поднятыми вверх руками; 2) Человек, в одной сорочке — это среди зимы-то, — вцепившийся в рукав его пальто; 3) я, беспрерывнозевающий молодой человек и 4) присев­ший посреди улицы на корточки с нацеленным аппаратом в руке недомерок Клим! И вдруг мне приходит в голову, что могут думать о нас прохожие: они, конечно же, принимают нас за каких-нибудь проходимцев, воров или спекулянтов, в лучшем случае — за нару­шителей правил движения: кого же еще насильственно фотографируют на улице! А Клим, присев на корточки, упрямо ждет... Однако Руководитель проявляет смекалку — все еще продолжая прятать лицо, он начинает медленно красться по стеночке от дома к дому, все дальше, дальше — по направлению к нашему компетентному учреждению; из уважения к нему я следую за ним бочком-бочком, и вдруг до нас доносится ужасающий, панический вопль: «Горе мне, Клим! На Клима наехала машина!»

Потрясенные, мы оборачиваемся и еще не успеваем разобраться, что к чему, как сидевший на корточках Клим уже поднимается на ноги — какая машина, что там еще за машина! — и аккуратно закрывает крышку фотоаппарата, из которого пару секунд назад, когда мы еще только-только к нему обернулись, раздалось столь убийственное для нас и столь желанное для них «чхак», и тут же, чуть пристыженные тем, что все-таки оставили нас в дураках, Человек, который страсть как любил литературу, и его помощник Клим пускаются со всех ног наутек и вскоре скрываются из глаз.

А началось все с того, что вызывает меня мой Руководитель и говорит: «...а посему подчеркнутое внимание надлежит уделить проблеме досуга людей, проживающих в поселении городского типа, особый интерес к которой определяется, во-первых, тем, что досуг является одним из факторов формирования личности, индивидуума, входя в виде компонента в общий комплекс его жизни и деятельности; во-вторых, тем, что такого рода исследование поможет нам...»

Низлаборантили-таки.