Том 1. 1901-1914

[Автобиография]. Предисловие к каталогу выставки работ Кандинского 1902-1912 гг.^{426}

Я родился 5 декабря 1866 года в Москве. До тридцати лет мечтал стать живописцем, живопись любил больше, чем что-либо иное. Побороть это желание мне было нелегко. Мне казалось, что сегодня для русского искусство — непозволительная роскошь.

Поэтому в университете я избрал специальностью национальную экономику. Факультет предложил мне посвятить себя ученой стезе. Как «атташе» Московского университета я получил на то и официальную возможность.

Но спустя шесть лет я заметил, что моя вера в целебность социальной науки и, наконец, в абсолютную достоверность позитивистских методов сильно пошатнулась. В конце концов я принял для себя решение выбросить за борт результаты многих лет. Мне казалось, что все это время было мной потеряно. Сегодня я знаю, что во мне накопилось многое за прошедшие годы, и я благодарен за то.

Ранее преимущественно теоретически я занимался проблемой оплаты рабочего труда. Теперь я захотел подойти к этому вопросу с практической стороны и занял место директора одной из крупнейших московских типографий^{427}. Моей новой профессией стала фототипия, в какой-то мере приведшая меня к соприкосновению с искусством. Моим окружением были рабочие.

На данном посту я остался всего лишь год, так как в тридцать лет мной овладела идея — теперь или никогда. Постепенная внутренняя интуитивная работа зашла так далеко, что к этому сроку я ощутил в себе творческие возможности с такой ясностью и внутренне настолько созрел, что право стать живописцем стало для меня очевидным.

Так, отправился я в Мюнхен, школы которого тогда высоко ценились в России. Два года я посещал знаменитую школу Ашбе^{428} и принуждал себя изучать рисунок с его органической стороны, что было мне отвратительно. Затем мне захотелось испробовать рисовальные классы Мюнхенской академии, но провалился на экзаменах. Проработав год самостоятельно, показал мои наброски Францу Штуку и был принят им в его живописный класс. Его правке я обязан многим, особенно ценным был для меня его совет закончить картину.

Спустя год я решил, что дальше могу работать самостоятельно, и это стало началом моего творческого пути.

С того времени минуло десять лет, они нашли отражение здесь, в данной коллекции.

Последняя свидетельствует, моя цель осталась прежней, только обрела ясность. Все мое развитие сводилось к сосредоточению средств с целью освобождения от всего для меня лишнего.

Мюнхен, сентябрь 1912 г.

В целом судьба художника — оставаться непонятым. Как любой факт, и этот имеет две стороны. То есть из ложного понимания произведения возникает возможность открытия в том или ином из них все новых особенностей, следовательно, новых источников впечатления. О произведениях искусства написаны тома, чье содержание привело бы в изумление многих из их создателей. Прекрасное непонимание, дарующее счастье, обнаруживает в том или ином произведении глубоко скрытые в них сокровища, о существовании которых до того никто не подозревал.

Обычно прежде всего дает о себе знать негативная сторона непонимания. Она — источник ненависти к творцу и его страданий. По-настоящему она плоха лишь тогда, когда главенствующее намерение автора освещается ложными светильниками, и в силу того произведение обретает призрачную, перефразированную и фальшивую жизнь. Здесь собственно бессильно любое объяснение. Творящий словно бы во сне: он должен спешить, он хочет прийти к намеченной цели, но его ноги словно скованы, его дрожащие колена отказывают ему. Отсюда вывод — ясно, правильно, исчерпывающе изложить, объяснить свою «цель» невозможно не только абсолютно, но зачастую и относительно. Скучно повторять без устали старые как мир истины. Я должен, однако, принудить себя к тому и сказать: искусство не поддается исчерпывающему истолкованию ни абсолютно, ни относительно.

Возможно только одно. Метод исключения, преодоления ложных «объяснений», разрушающих под корень все бытие произведения.

Что касается меня, специально моей «цели», то, к сожалению, я встречаюсь слишком часто с двумя «истолкованиями», искажающими все мое творчество, возможно, исполненными фантазии, но насквозь лживым освещением.

1. С пристрастием утверждают, что я пишу музыку. Это утверждение исходит от поверхностных читателей моей книги «О духовном в искусстве». На многих ее страницах я говорю долго и обстоятельно о том, что возможность замены одного искусства другим исключена и бессмысленна. Это счастье, что в основе своей разные искусства наделены различными средствами. В целом, как зритель видит в картине предмет, прекрасное и (в зависимости от моды) самые разные разности, так и читатель читает книгу; прочитывая слова и предложения, он не подозревает ее содержания. В моей книге читатель часто встречает слово «музыка», из чего он делает заключение, что я изображаю музыку. Один не хочет, другой не может понять сказанное.

2. Так как в той же самой книге говорится о духовном и специальная ее глава посвящена воздействию формы на душу, то еще более поверхностный читатель приходит к выводу, что я живописец душевных состояний и специально моих собственных. И особенно потому, что в последних моих картинах предмет остается неузнанным. Эта логика может и дальше пребывать в неприкосновенности. Я лично во всяком случае не имею ни малейшего желания вносить в нее ясность.

Я только указываю на побочность данного вопроса.

Это азбучная истина — вне «душевного состояния» не может появиться ни одно произведение, лишь его мертвая личина, которую пережевывает бесчувственный. Данное пережевывание официально носит название искусствоведения.

И этого удовольствия я никого не хотел лишать.

Верят мне или нет, но я хотел подчеркнуть лишь одно: неважно желание художника, но важно, живет ли его произведение или нет. То есть если произведение в конечном счете живет, то оно может произрастать на любой почве: любая почва в данном случае равно хороша. Любая почва равно плоха, если на ней произрастает мертвое произведение.

И, наконец, я лично не питаю никакого желания писать музыку, подобную живопись я считаю в основе своей нереальной и недосягаемой. Я не могу испытывать желания писать мои душевные состояния, я твердо убежден в том, что они других не касаются и не должны представлять интереса.

Моя задача — средствами живописи, которые я люблю больше всех средств иных искусств, создавать такие картины, которые, как чисто живописные сущности, ведут самостоятельную, интенсивную жизнь.

Мою личную особенность составляет способность заставлять внутреннее звучать интенсивнее, ограничивая при том внешнее. Мой излюбленный модус — краткость. Поэтому во главу угла я не ставлю чисто живописные средства. Краткость требует неуточненности (следовательно, ни одной интенсивно воздействующей живописной формы — будь то рисунок или живопись). У меня ярко выраженное отсутствие склонности к «проталкиванию». Меня мало волнуют произведения, подобно рыночному зазывале, во всеуслышание оповещающие о своих прекрасных особенностях. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы мои полотна уподоблялись таким зазывалам.

Если почти вопреки собственной воле я написал эти «объяснения», то только желая убрать с пути многих благожелательных зрителей два самых дурных нагромождения, возведенных с легким сердцем между моими картинами и благосклонным зрителем столь неискусно «знатоками искусства» и «философами от искусства».

Мюнхен, 1 января 1913 г.