Том 1. Стихотворения. Поэмы

Всю ночь гремела канонада.

Был Псков обложен с трех сторон.

Красногвардейские отряды

С трудом пробились на перрон.

И следом во мгновенье ока

Со свистом ворвались сюда

Германцами до самых окон

Напичканные поезда.

Без всякой видимой причины

Один состав взлетел к чертям.

Сто три немецких нижних чина,

Три офицера были там.

На рельсах стыли лужи крови,

Остатки мяса и костей.

Так неприветливо во Пскове

Незваных встретили гостей!

В домах скрывались, свет гасили,

Был город темен и колюч.

У нас врагу не подносили

На золоченом блюде ключ.

Для устрашенья населенья

Был собран на Сенной парад.

Держа свирепое равненье,

Солдаты шли за рядом ряд.

Безмолвны и длинны, как рыбы,

Поставленные на хвосты;

Сам Леопольд Баварский прибыл

Раздать Железные кресты.

Германцы были в прочных касках,

Пронумерованных внутри

И сверху выкрашенных краской

Концерна «Фарбен Индустри».

А население молчало,

Смотрел в молчанье каждый дом.

Так на врагов глядят сначала,

Чтоб взять за глотку их потом.

Нашлась на целый город только

Пятерка сукиных детей,

С подобострастьем, с чувством, с толком

Встречавших «дорогих» гостей.

Пять городских землевладельцев,

Решив урвать себе кусок,

Сочли за выгодное дельце

Состряпать немцам адресок.

Они покорнейше просили:

Чтоб им именья возвратить,

Должны германцы пол-России

В ближайший месяц отхватить.

Один из них в особом мненье

Просил Сибири не забыть,

Он в тех краях имел именье

И не хотел внакладе быть.

На старой, выцветшей открытке

Запечатлелся тот момент:

Дворянчик, сухонький и жидкий,

Читает немцам документ.

Его козлиная бородка

(Но он теперь бородку сбрил!),

Его повадка и походка

(Но он походку изменил!),

Его шикарная визитка

(Но он давно визитку снял!) –

Его б теперь по той открытке

И сам фотограф не узнал.

Но если он не сдох и бродит

Вблизи границы по лесам,

Таких, как он, везде находят

По волчьим выцветшим глазам.

Он их не скроет кепкой мятой,

Он их не спрячет под очки,

Как на открытке, воровато

Глядят знакомые зрачки.

А немец, с ним заснятый рядом,

В гестапо где-нибудь сидит

И двадцать лет все тем же взглядом

На землю русскую глядит.

Два дня, как Псков потерян нами,

И видно на сто верст окрест –

Над башней орденское знамя:

На белом поле черный крест.

В больших посадничьих палатах,

С кривой усмешкой на устах,

Сидит ливонец в черных латах

С крестами в десяти местах.

Сидит надменно, как на пире,

Поставив черный шлем в ногах

И по-хозяйски растопыря

Ступни в железных башмаках.

Ему легко далась победа,

Был мор, и глад, и недород.

На Новгород напали шведы,

Татары были у ворот.

Князек нашелся захудалый,

Из Пскова к немцам прибежав,

Он город на словах отдал им,

За это стол и кров стяжав.

Когда Изборск был взят измором

И самый Псков сожжен на треть,

Нашлись изменники, которым

Не дало вече руки греть.

Былого лишены почета,

Они, чтоб власть себе вернуть,

Не то что немцам – даже черту

Могли ворота распахнуть…

Ливонец смотрит вниз, на вече,

На черный плавающий дым.

Твердило – вор и переветчик –

Уселся в креслах рядом с ним.

Он был и в Риге, и в Вендене,

Ему везде кредит открыт,

Он, ластясь к немцу, об измене

С ним по-немецки говорит.

Он и друзья его просили

И просят вновь: собравши рать,

Должны ливонцы пол-России

В ближайший месяц отобрать.

Но рыжий немец смотрит мимо,

Туда, где, свесившись с зубцов,

Скрипят веревками под ними

Пять посиневших мертвецов.

Вчера, под мокрый вой метели,

В глухом проулке псковичи

На трех ливонцев налетели,

Не дав им выхватить мечи.

Но через час уже подмога

Вдоль узких уличек псковских

Прошла кровавою дорогой,

Топча убитых и живых.

Один кузнец, Онцыфор-Туча,

Пробился к городской стене

И вниз рванулся прямо с кручи

На рыцарском чужом коне.

За ним гнались, но не догнали,

С огнем по городу прошли,

Кого копьем не доконали,

Того веревкой извели.

Они висят. Под ними берег,

Над ними низкая луна,

Немецкий комтур Герман Деринг

Следит за ними из окна.

Он очень рад, что милосердный

Любезный рыцарский господь

Помог повесить дерзких смердов,

Поднявших руку на господ.

Они повешены надежно,

Он опечален только тем,

Что целый город невозможно

Развесить вдоль дубовых стен.

Но он приложит все усилья,

Недаром древний есть закон:

Где рыцаря на пядь впустили,

Там всю версту отхватит он.

Недаром, гордо выгнув выи,

Кривые закрутив усы,

Псковские топчут мостовые

Его христианнейшие псы.

Уйдя от немцев сажен на сто,

Онцыфор, спешась, прыгнул в лес,

По грязи, по остаткам наста

С конем в овраг глубокий влез.

Он мимо пропустил погоню,

И конь не выдал – не заржал.

Недаром в жесткие ладони

Онцыфор храп его зажал.

Скорее в Новгород приехать!

Без отдыха, любой ценой!

Пусть длинное лесное эхо

Семь суток скачет за спиной!

Еще до первого ночлега

Заметил чей-то синий труп

И под завязшею телегой

Уже распухший конский круп.

Потом телеги шли все чаще,

И люди гнали напролом

Сквозь колкие лесные чащи,

Сквозь голый волчий бурелом.

Бросали дом и скарб и рвались

Из Пскова в Новгород. Всегда

Врагам России доставались

Одни пустые города.

На третий день над перевозом

Он увидал костры, мешки

И сотни сбившихся повозок

У серой вздувшейся реки.

Все ждали здесь, в грязи и стуже,

Чтоб лед с верховий пронесло.

Онцыфор снял с себя оружие,

С коня тяжелое седло.

На мокрый камень опустившись,

Стянул сапог, потом другой

И, широко перекрестившись,

Шагнул в волну босой ногой.

От стужи челюсти стучали,

С конем доплыл до скользких скал.

С другого берега кричали,

Чтоб в Новгород скорей скакал.

От холода себя не помня,

Он толком слов не расслыхал,

Но в знак того, что все исполнит,

Промокшей шапкой помахал.

Сквозь дождь и град, не обсыхая,

Онцыфор весь остаток дня

Гнал в Новгород, не отдыхая,

От пены белого коня.

Под вечер на глухом проселке

Среди затоптанной земли

На конский след напали волки

И с воем по следу пошли.

Но конь не выдал, слава богу,

Скакал сквозь лес всю ночь, пока

Не рухнул утром на дорогу,

Об землю грохнув седока.

Хозяин высвободил ногу,

Дорогу чертову кляня,

Зачем-то пальцами потрогал

Стеклянный, мокрый глаз коня.

Была немецкая коняга,

А послужила хорошо…

И запинающимся шагом

Онцыфор в Новгород пошел.

Да будь хоть перебиты ноги,

В дожде, грязи и темноте

Он две, он три б таких дороги

Прополз молчком на животе.

Был час обеденный. Суббота.

Конец торговле наступал,

Когда сквозь Спасские ворота

Онцыфор в Новгород попал.

Крича налево и направо,

Что псам ливонским отдан Псков,

Он брел, шатаясь, между лавок,

Навесов, кузниц и лотков.

И, наспех руки вытирая,

В подполья пряча сундуки,

В лари товары запирая,

На лавки вешая замки,

Вдоль всех рядов, толпой широкой,

На вече двинулись купцы,

Меньшие люди, хлебопеки,

Суконщики и кузнецы.

Вслед за посадником степенным,

Под мышки подхватив с земли,

На возвышенье по ступеням

Онцыфора приволокли.

И, приподнявшись через силу,

Окинув взглядом все кругом,

Он закричал, стуча в перила

Костлявым черным кулаком:

«Был Псков – и нету больше Пскова,

Пора кольчуги надевать,

Не то и вам придется скоро

Сапог немецкий целовать!»

Ливонцы в глубь Руси прорвались,

Дошли до Луги, Тесов пал.

Под самый Новгород, бахвалясь,

Ливонский мейстер подступал.

Пергамент подмахнув готовый,

Подвесив круглую печать,

Сам папа их поход крестовый

Благословил скорей начать.

Вели войну в ливонском духе:

Забрали все, что можно брать;

Детишки мрут от голодухи,

По селам не на чем орать.

Враг у ворот, а князь в отъезде,

Который месяц шел к концу,

Как он со всей дружиной вместе

В Переяславль ушел к отцу.

На то нашлась своя причина:

Князь Александр был мил, пока

Громила шведа и немчина

Его тяжелая рука.

Но, в Новгород придя с победой,

Он хвост боярам прищемил

И сразу стал не лучше шведа

Для них – не прошен и не мил.

Бояре верх на вече взяли,

Заткнув меньшому люду рот,

Дорогу князю показали

И проводили до ворот.

Теперь, когда с ливонской сворой

Пришлось жестоко враждовать,

Пошли на вече ссоры, споры:

Обратно звать или не звать.

Бояр с владыкою послали,

Но, кроме этих матерых,

Меньшими выбрали послами

Похудородней пятерых.

Чтоб князь верней пришел обратно,

Чтоб он покладистее был,

Послали тех людишек ратных,

С которыми он шведа бил.

Он помнил их – они на вече

Боярам всем наперекор

За князя поднимали речи

И с топорами лезли в спор.

Послали их, а к ним в придачу,

Чтоб вышли просьбы горячей,

Послали, выбрав наудачу,

Двоих спасенных псковичей.

Онцыфор ехал вместе с ними;

К Переяславлю десять дней

Пришлось дорогами лесными

Хлестать заморенных коней.

Уж третий день, как все посольство

Ответа ждет, баклуши бьет

И, проклиная хлебосольство,

В гостях у князя ест и пьет.

И, громыхая сапогами,

Уж третий день посольский дом

Большими меряет шагами

Архиепископ Спиридон.

Возок сломался – не помеха,

За пояс рясу подоткнув,

Он треть пути верхом проехал,

Ни разу не передохнув.

Он был попом военной складки,

Семь лет в ушкуйниках ходил

И новгородские порядки

До самой Вятки наводил.

Ему, вскормленному войною,

И нынче было б нипочем

И заменить стихарь бронею

И посох пастырский – мечом.

Три дня терпел он униженья,

Поклоны бил, дары носил,

Три дня, как снова на княженье

Он князя в Новгород просил;

Князь не торопится с ответом –

То водит за нос, то молчит…

Епископ ходит до рассвета

И об пол посохом стучит.

С рассветом встав, Онцыфор рядом

С другим приезжим псковичом

Прошел разок Торговым рядом,

Расспрашивая, что почем.

Товар пощупал по прилавкам,

Послушал колокольный гуд,

Сказал купцам переяславским,

Что против Пскова город худ.

Пошли назад. У поворота

В одной из башен крепостных,

Скрипя, раздвинулись ворота,

И князь проехал через них.

На скрип запора повернувшись,

Увидев княжеский шелом,

Два псковича, перемигнувшись,

Ему ударили челом.

Он задержался, поневоле

Их грудью конскою тесня.

«Бояре вас прислали, что ли?

Хотят разжалобить меня?»

Был жилист князь и тверд как камень,

Но не широк и ростом мал,

Не верилось, что он руками

Подковы конские ломал.

Лицом в отцовскую породу,

Он от всего отдельно нес

Большой суровый подбородок

И крючковатый жесткий нос.

Сидел, нахохлившись, высоко

В огромном боевом седле,

Как маленький и сильный сокол,

Сложивший крылья, на скале.

Не отзываясь, глядя прямо

В насечку княжеской брони,

Онцыфор повторял упрямо:

«От немцев нас оборони!»

Князь усмехнулся и внезапно,

Коня хлестнувши ремешком,

Поворотил его на запад

И погрозился кулаком.

Потом спросил сердито, быстро:

Как немцы вооружены,

Кого назначили в магистры

И крепко ль с Данией дружны.

И по глазам его колючим,

И по тому, как злился он,

Онцыфор понял – немцам лучше,

Не ждя его, убраться вон.

Онцыфор поднял к небу руку

В ожогах, в шрамах, в желваках

И закричал на всю округу,

Чтоб слышал бог на облаках:

«Пусть черт возьмет меня в геенну,

Пусть разразит на месте гром,

Когда я на псковскую стену

Не влезу первый с топором.

Коль не помру до той минуты,

Авось увидишь, князь, меня!»

Князь повернул на месте круто

И молча прочь погнал коня.

Был князь злопамятен. Изгнанья

Он новгородцам не простил,

Весь город плачем и стенаньем

Его б назад не возвратил.

Обиды не были забыты,

Он мог бы прочь прогнать посла,

Но, покрывая все обиды,

К пришельцам ненависть росла.

Острей, чем все, давно он слышал,

Как в гости к нам они ползут,

Неутомимее, чем мыши,

Границу русскую грызут.

Они влезают к нам под кровлю,

За каждым прячутся кустом,

Где не с мечами – там с торговлей,

Где не с торговлей – там с крестом.

Они ползут. И глуп тот будет,

Кто слишком поздно вынет меч,

Кто из-за ссор своих забудет

Чуму ливонскую пресечь.

Князь клялся раз и вновь клянется:

Руси ливонцам не видать.

Он даже в Новгород вернется,

Чтоб им под зад коленкой дать.

Князь первым делом взял Копорье,

Немецкий городок сломал,

Немецких кнехтов в Приозерье

Кого убил, кого поймал.

Созвав войска, собрав обозы,

Дождавшись суздальских полков,

Зимой, в трескучие морозы

Он обложил внезапно Псков.

Зажат Великой и Псковою,

Дубовой обведен стеной,

Псков поднимался головою

Над всей окрестной стороной.

А над высокими стенами,

Отрезав в город вход и въезд,

Торчало орденское знамя –

На белом поле черный крест.

Построясь клином журавлиным,

Из-за окрестного леска

К полудню в псковскую долину

Ворвались русские войска.

Сам князь, накинув кожух новый

Поверх железной чешуи,

Скакал прямым путем ко Пскову,

Опередив полки свои.

Шли псковичи и ладожане,

Шли ижоряне, емь и весь,

Шли хлопы, смерды, горожане –

Здесь Новгород собрался весь.

На время отложив аршины,

Шли житьи люди и купцы,

Из них собрали по дружине

Все новгородские Концы.

Неслись, показывая удаль,

Дружины на конях своих;

Переяславль, Владимир, Суздаль

Прислали на подмогу их.

Повеселевший перед боем,

Седобородый старый волк,

Архиепископ за собою

Вел конный свой владычный полк.

В подушках прыгая седельных,

Вцепясь с отвычки в повода,

Бояре ехали отдельно,

За каждым челядь в два ряда.

Всех, даже самых старых, жирных,

Давно ушедших на покой,

Сам князь из вотчин их обширных

Железной выудил рукой.

Из них любой когда-то бился,

Ходил за Новгород в поход,

Да конь издох, поход забылся,

И меч ржавел который год.

Но князь их всех лишил покоя –

Чем на печи околевать,

Не лучше ль под стеной псковскою

Во чистом поле воевать?

Уже давно бояре стали

Нелюбы князю. Их мечам,

Доспехам их из грузной стали,

Их несговорчивым речам

Предпочитал людишек ратных

В простой кольчуге с топором –

Он испытал их многократно

И поминал всегда добром!

Во всю дорогу он, со злости

Со всеми наравне гоня,

Не дал погреть боярам кости,

Ни снять броню, ни слезть с коня.

. . . . . . . . . . . . . . .

Всходило солнце. Стало видно –

Щиты немецкие горят.

Ливонцы на стенах обидно

По-басурмански говорят.

Князь в боевом седле пригнулся,

Коня застывшего рванул,

К дружине с лету повернулся

И плеткой в воздухе махнул.

На башнях зная каждый выступ,

Зацепки, щелки и сучки,

В молчанье первыми на приступ

Псковские ринулись полки.

Князь увидал, как бородатый

Залезть на башню норовил

Пскович, с которым он когда-то

В Переяславле говорил.

Онцыфор полз все выше, выше,

Рукою доставал карниз,

С трудом вскарабкался на крышу

И вражье знамя сдернул вниз.

В клочки полотнище порвавши,

Он отшвырнул их далеко

И, на ладони поплевавши,

Из крыши выдернул древко.

Был Псков отбит. У стен повсюду

Валялись мертвые тела.

И кровь со стуком, как в посуду,

По бревнам на землю текла,

А на стене, взывая к мести,

Все так же свесившись с зубцов,

Качались в ряд на старом месте

Пять полусгнивших мертвецов.

Они в бою с незваным гостем

Здесь положили свой живот,

И снег и дождь сечет их кости,

И гложет червь, и ворон рвет.

Схороним их в земных потемках

И клятву вечную дадим –

Ливонским псам и их потомкам

Ни пяди мы не отдадим!

Был Псков опустошен пожаром,

В дома завален снегом вход –

Христовы рыцари недаром

Тут похозяйничали год.

Князь Александр расположился

В той горнице, где комтур жил.

Как видно, комтур тут обжился –

Валялась плеть из бычьих жил,

В печи поленья дотлевали,

Забытый пес дремал в тепле

И недопитые стояли

Два фряжских кубка на столе.

Сам комтур словно канул в воду

Метель закрыла все путы.

В такую чертову погоду

Ему далеко не уйти.

Под топорами боевыми

Все остальные полегли.

Всего троих сгребли живыми

И к Александру привели.

Они вели себя надменно,

Вполне уверены, что князь

Их всех отпустит непременно,

На выкуп орденский польстясь.

Один из них, отставив ногу,

Губами гордо пожевал,

Спросил по-русски князя: много ль

Тот взять за них бы пожелал?

Князь непритворно удивился:

Ливонцев сызмальства любя,

Он сам скорей бы удавился,

Чем отпустил их от себя.

А чтоб им жить, на Псков любуясь,

Чтоб сверху город был видней,

Пусть башню выберут любую,

И он повесит их на ней.

Наутро, чуть еще светало,

Князь приказал трубить в рога:

Дружинам русским не пристало,

На печке сидя, ждать врага.

Скорей! Не дав ему очнуться,

Не давши раны зализать,

Через границу дотянуться,

В берлоге зверя наказать.

Был воздух полон храпом конским,

Железным звяканьем удил.

На запад, к рубежам ливонским,

Князь ополчение водил.

И, проходя под псковской башней,

Войска видали в вышине,

Как три властителя вчерашних

Висели молча на стене.

Они глядели вниз на ели,

На сотни верст чужой земли,

На все, чем овладеть хотели,

Но, к их досаде, не смогли.

. . . . . . . . . . . . . . .

Коням в бока вгоняя шпоры,

Скакали прочь под гром подков

Ливонец и князек, который

Им на словах запродал Псков.

Два друга в Ригу за подмогой

Спешили по глухим лесам

И мрачно грызлись всю дорогу,

Как подобает грызться псам.

Сжимая в ярости поводья,

Князька ливонец укорял:

«Где Псков? Где псковские угодья,

Что на словах ты покорял?

Зачем ты клялся нам напрасно,

Что плохи русские войска?..»

И кулаком, от стужи красным,

Он тряс под носом у князька.

На голубом и мокроватом

Чудском потрескивавшем льду

В шесть тыщ семьсот пятидесятом

От сотворения году,

В субботу, пятого апреля,

Сырой рассветною порой

Передовые рассмотрели

Идущих немцев темный строй.

На шапках – перья птиц веселых,

На шлемах – конские хвосты.

Над ними на древках тяжелых

Качались черные кресты.

Оруженосцы сзади гордо

Везли фамильные щиты,

На них гербов медвежьи морды,

Оружье, башни и цветы.

Все было дьявольски красиво,

Как будто эти господа,

Уже сломивши нашу силу,

Гулять отправились сюда.

Ну что ж, сведем полки с полками,

Довольно с нас посольств, измен,

Ошую нас Вороний Камень

И одесную нас Узмень.

Под нами лед, над нами небо,

За нами наши города,

Ни леса, ни земли, ни хлеба

Не взять вам больше никогда.

Всю ночь, треща смолой, горели

За нами красные костры.

Мы перед боем руки грели,

Чтоб не скользили топоры.

Углом вперед, от всех особо,

Одеты в шубы, в армяки,

Стояли темные от злобы

Псковские пешие полки.

Их немцы доняли железом,

Угнали их детей и жен,

Их двор пограблен, скот порезан,

Посев потоптан, дом сожжен.

Их князь поставил в середину,

Чтоб первый приняли напор, –

Надежен в черную годину

Мужицкий кованый топор!

Князь перед русскими полками

Коня с разлета повернул,

Закованными в сталь руками

Под облака сердито ткнул.

«Пусть с немцами нас бог рассудит

Без проволочек тут, на льду,

При нас мечи, и, будь что будет,

Поможем божьему суду!»

Князь поскакал к прибрежным скалам,

На них вскарабкавшись с трудом,

Высокий выступ отыскал он,

Откуда видно все кругом.

И оглянулся. Где-то сзади,

Среди деревьев и камней,

Его полки стоят в засаде,

Держа на привязи коней.

А впереди, по звонким льдинам

Гремя тяжелой чешуей,

Ливонцы едут грозным клином –

Свиной железной головой.

Был первый натиск немцев страшен.

В пехоту русскую углом

Двумя рядами конных башен

Они врубились напролом.

Как в бурю гневные барашки,

Среди немецких шишаков

Мелькали белые рубашки,

Бараньи шапки мужиков.

В рубахах стираных нательных,

Тулупы на землю швырнув,

Они бросались в бой смертельный,

Широко ворот распахнув.

Так легче бить врага с размаху,

А коли надо умирать,

Так лучше чистую рубаху

Своею кровью замарать.

Они с открытыми глазами

На немцев голой грудью шли,

До кости пальцы разрезая,

Склоняли копья до земли.

И там, где копья пригибались,

Они в отчаянной резне

Сквозь строй немецкий прорубались

Плечом к плечу, спиной к спине.

Онцыфор в глубь рядов пробился,

С помятой шеей и ребром,

Вертясь и прыгая, рубился

Большим тяжелым топором.

Семь раз топор его поднялся,

Семь раз коробилась броня,

Семь раз ливонец наклонялся

И с лязгом рушился с коня.

С восьмым, последним по зароку,

Онцыфор стал лицом к лицу,

Когда его девятый сбоку

Мечом ударил по крестцу.

Онцыфор молча обернулся,

С трудом собрал остаток сил,

На немца рыжего рванулся

И топором его скосил.

Они свалились наземь рядом

И долго дрались в толкотне.

Онцыфор помутневшим взглядом

Заметил щель в его броне.

С ладони кожу обдирая,

Пролез он всею пятерней

Туда, где шлем немецкий краем

Неплотно сцеплен был с броней.

И, при последнем издыханье.

Он в пальцах, жестких и худых,

Смертельно стиснул на прощанье

Мясистый рыцарский кадык.

Уже смешались люди, кони,

Мечи, секиры, топоры,

А князь по-прежнему спокойно

Следил за битвою с горы.

Лицо замерзло, как нарочно,

Он шлем к уздечке пристегнул

И шапку с волчьей оторочкой

На лоб и уши натянул.

Его дружинники скучали,

Топтались кони, тлел костер.

Бояре старые ворчали:

«Иль меч у князя не остер?

Не так дрались отцы и деды

За свой удел, за город свой.

Бросались в бой, ища победы,

Рискуя княжьей головой!»

Князь молча слушал разговоры,

Насупясь на коне сидел;

Сегодня он спасал не город,

Не вотчину, не свой удел.

Сегодня силой всенародной

Он путь ливонцам закрывал,

И тот, кто рисковал сегодня, –

Тот всею Русью рисковал.

Пускай бояре брешут дружно –

Он видел все, он твердо знал,

Когда полкам засадным нужно

Подать условленный сигнал.

И, только выждав, чтоб ливонцы,

Смешав ряды, втянулись в бой,

Он, полыхнув мечом на солнце.

Повел дружину за собой.

Подняв мечи из русской стали,

Нагнув копейные древки,

Из леса с криком вылетали

Новогородские полки.

По льду летели с лязгом, с громом,

К мохнатым гривам наклонясь;

И первым на коне огромном

В немецкий строй врубился князь.

И, отступая перед князем,

Бросая копья и щиты,

С коней валились немцы наземь,

Воздев железные персты.

Гнедые кони горячились,

Из-под копыт вздымали прах,

Тела по снегу волочились,

Завязнув в узких стременах.

Стоял суровый беспорядок

Железа, крови и воды.

На месте рыцарских отрядов

Легли кровавые следы.

Одни лежали, захлебнувшись

В кровавой ледяной воде,

Другие мчались прочь, пригнувшись,

Трусливо шпоря лошадей.

Под ними лошади тонули,

Под ними дыбом лед вставал,

Их стремена на дно тянули,

Им панцирь выплыть не давал.

Брело под взглядами косыми

Немало пойманных господ,

Впервые пятками босыми

Прилежно шлепая об лед.

И князь, едва остыв от свалки,

Из-под руки уже следил,

Как беглецов остаток жалкий

К ливонским землям уходил.

Не затихала канонада.

Был город полуокружен,

Красноармейские отряды

В него ломились с трех сторон.

Германцы, бросив оборону,

Покрытые промозглой тьмой,

Поспешно метили вагоны:

«Нах Дейтчлянд» – стало быть, домой!

Скорей! Не солоно хлебнувши,

В грязи, в пыли, к вокзалу шли

Из той земли, где год минувший

Они бесплодно провели.

А впрочем, уж не столь бесплодно

Все, что успели и смогли,

Они из Пскова благородно

В свой фатерлянд перевезли.

Тянули скопом, без разбора,

Листы железа с крыш псковских,

Комплект физических приборов

Из двух гимназий городских.

Со склада – лесоматерьялы,

Из элеватора – зерно,

Из госпиталя – одеяла,

С завода – хлебное вино.

Окончив все труды дневные,

Под вечер выходил отряд

И ручки медные дверные

Снимал со всех дверей подряд.

Сейчас – уже при отступленье –

Герр лейтенант с большим трудом

Смог удержаться от стремленья

Еще обшарить каждый дом.

Он с горечью, как кот на сало,

Смотрел на дверь, где, как назло,

Щеколда медная сияла,

Начищенная, как стекло.

Они уж больше не грозились

Взять Петроград. Наоборот,

С большой поспешностью грузились

И отбывали от ворот.

Гудки последних эшелонов,

Ряды погашенных окон,

И на последнем из вагонов

Последний путевой огонь.

Что ж, добрый путь! Пускай расскажут,

Как прелести чужой земли

Столь приглянулись им, что даже

Иные спать в нее легли!

На кладбище псковском осталась

Большая серая скала,

Она широко распласталась

Под сенью прусского орла.

И по ранжиру, с чувством меры,

Вокруг нее погребены

Отдельно унтер-офицеры,

Отдельно нижние чины.

Мне жаль солдат. Они служили,

Дрались, не зная за кого,

Бесславно головы сложили

Вдали от Рейна своего.

Мне жаль солдат. Но раз ты прибыл

Чужой порядок насаждать –

Ты стал врагом. И кто бы ни был –

Пощады ты не вправе ждать.

Сейчас, когда за школьной партой

«Майн Кампф» зубрят ученики

И наци пальцами по картам

Россию делят на куски,

Мы им напомним по порядку –

Сначала грозный день, когда

Семь верст ливонцы без оглядки

Бежали прочь с Чудского льда.

Потом напомним день паденья

Последних орденских знамен,

Когда отдавший все владенья

Был Русью Орден упразднен.

Напомним памятную дату,

Когда Берлин дрожмя дрожал,

Когда от русского солдата

Великий Фридрих вспять бежал.

Напомним им по старым картам

Места, где смерть свою нашли

Прусски, вместе с Бонапартом

Искавшие чужой земли.

Напомним, чтоб не забывали,

Как на ноябрьском холоду

Мы прочь штыками выбивали

Их в восемнадцатом году.

За годом год перелистаем.

Не раз, не два за семь веков,

Оружьем новеньким блистая,

К нам шли ряды чужих полков.

Но, прошлый опыт повторяя,

Они бежали с русских нив,

Оружье на пути теряя

И мертвецов не схоронив.

В своих музеях мы скопили

За много битв, за семь веков

Ряды покрытых старой пылью

Чужих штандартов и значков.

Как мы уже тогда их били,

Пусть вспомнят эти господа,

А мы сейчас сильней, чем были.

И будет грозен час, когда,

Не забывая, не прощая,

Одним движением вперед,

Свою отчизну защищая,

Пойдет разгневанный народ.

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,

Мы вспомним через много лет,

Что в землю врезан был краями

Жестокий гусеничный след,

Что мял хлеба сапог солдата,

Что нам навстречу шла война,

Что к западу от нас когда-то

Была фашистская страна.

Настанет день, когда свободу

Завоевавшему в бою,

Фашизм стряхнувшему народу

Мы руку подадим свою.

В тот день под радостные клики

Мы будем славить всей страной

Освобожденный и великий

Народ Германии родной.

Мы верим в это, так и будет,

Не нынче-завтра грохнет бой,

Не нынче-завтра нас разбудит

Горнист военною трубой.

«И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас все так же солнце станет

Сиять огнем своих лучей».

Зима. Проспекты все впотьмах,

То снег, то ростепель напала.

Бьют барабаны. На домах

Расклеены указы Павла.

Их много этою зимой, –

Один еще не пожелтеет,

Глядишь, другой уж сверху клеят:

«Размер для шляп – вершок с осьмой,

Впредь не носить каких попало,

Впредь вальс в домах не танцевать,

Впредь Машками под страхом палок

Не сметь ни коз, ни кошек звать…»

Перед дворцом помост сосновый,

На невском ледяном ветру

Здесь второпях возводят новый

Холодный памятник Петру.

Должно быть, в пику Фальконету

В нем будет все наоборот:

В проекте памятника нету

Руки, протянутой вперед,

Ни змея, ни скалы отвесной –

Он грузно станет на плите,

Казенный и тяжеловесный.

Да, времена теперь не те,

Чтоб царь, раздетый, необутый,

Скакал в опор бог весть куда…

Из всех петровских атрибутов

Вы палку взяли, господа;

Ей освященные уставы

Нейдут у вас из головы.

Давно развеян дым Полтавы,

Еще далек пожар Москвы,

Ржавеют в арсеналах пушки,

Зато сияют кивера…

Пять лейб-гвардейцев на пирушке

Решили, что царя пора…

Пора, а что – нам неизвестно.

Но у Гостиного двора

Кинжал какой-то житель местный

Купил, промолвивши: «Пора…»

Пора, а что – мы не дознались,

Но есть донос, что до утра

В трактире в нумере шептались,

Все повторяли: мол, пора…

И в снег, и в хлябь, и в непогоду

Возводят замок у Невы;

Еще в сырых подтеках своды,

А уж кругом копают рвы.

До света, обогнав зарю,

Везут кирпич дорогой зимней –

Такая спешка, словно Зимний

Стал подозрителен царю.

В вороньем гаме, в птичьем грае

И в неразборчивом «ура-а!»,

То каркая, то замирая,

К нему доносится: «Пор-р-а…»

Он с детства помнит это слово.

Он в страхе ищет до сих пор,

Где тот гвардеец, тот актер

На роль Григория Орлова?

Как наперед его узнать?

И ночью в поисках измены

Он сам выстукивает стены,

И шпагой тычет под кровать,

И, съежившись, поджав колена,

Не в силах до утра уснуть,

Решается попеременно

То всех сослать, то всех вернуть.

Санкт-петербургской ночью серой,

Пугая сторожей ночных,

Осатанелые курьеры

Несутся на перекладных;

Их возвращают с полдороги,

Переправляют имена:

«Снять ордена, упечь в остроги»,

«Вернуть. Простить. Дать ордена».

И в эту ночь к Ямской заставе

Курьер скакал во весь опор.

Он, у ворот коней оставив,

Вбежал на постоялый двор.

Потребовал стакан спиртного

И на закуску что-нибудь

И, нахлобучив шляпу, снова

Готов был ехать в дальний путь.

Но два проезжих офицера,

Пока не улетел в карьер,

Схватили за полу курьера:

«К кому вы, господин курьер?»

«Да что вы, господа, как можно?!

Язык казенный под замком.

Но так и быть…» Он осторожно,

Чуть слышно крикнул петухом…

Господский дом в селе Кончанском

С обеда погружен во тьму.

Везде лампадки, как в мещанском

Добропорядочном дому.

Хозяин экономит свечи,

Он скуповат по мелочам.

Когда не спится, возле печи

Он греться любит по ночам;

Бывает, примостив лучину,

В одном шлафроке, босиком,

Сев по-турецки на овчину,

Играет в шашки с денщиком:

«Опять ты, Прошка, пересилишь.

Опять мне в дамках не бывать…»

«Тут нужен ум, Лексан Василич,

Ведь это вам не воевать.

Ну, проигрались, что за горе?

Вам нынче в шашки не с руки,

По нонешним годам в фаворе

Те, кто умеет в поддавки…»

Суворов знает – Прошка снова

Все то же скажет, что вчера.

И все ж готов он до утра

Сидеть и слушать слово в слово,

Что Прошка скажет, как польстит.

Нет, Прошка лестью не унижен;

Его хозяин стар, обижен,

На батюшку царя сердит.

При матушке Екатерине

Он на другой манер серчал:

Прижмут ли, обойдут ли в чине, –

Бывало, бегал да кричал.

А нынче счет забыл обидам,

Сидит, молчит, не дует в ус,

Но Прошку не обманешь видом,

Он знает твой и нрав и вкус.

Пусть для других умен да тонок,

Пусть для других ты генерал,

А с Прошкой в бабки ты играл,

Для Прошки ты всю жизнь ребенок.

Он знает, чем утешить кстати:

То вдруг с три короба наврет,

То петь начнет, то Павла татем,

Курносым немцем назовет.

И, в Прохоре души не чая,

Ты только для порядку, зря,

Прикрикнешь, будто бы серчая,

Чтоб он не смел так про царя;

А сам уж шлешь его к буфету,

Пусть там пошарит по углам

Да принесет графинчик к свету

Запить обиду пополам.

Вот и сейчас – слыхать отсюда –

Он отмыкает поставец,

И тихо тренькает посуда,

Как еле слышный бубенец.

Но что за наважденье! Прошка

Уже давно пришел с вином,

А звон стеклянный за окном

Еще летит по зимним стежкам.

Еще летит, и вдруг – к дверям,

Так громко, словно бьют бокалы,

И если б волю дать коням,

Так тройка б в двери проскакала…

Дверных запоров треск мгновенный,

Шум раздвигаемых портьер,

И в дверь полуторасаженный

Влезает весь в снегу курьер.

Лампадки словно ветер сдул,

Во всем дому дрожат стаканы,

И сам Суворов, встав на стул,

Целует в щеку великана.

«Скакал? Коням намылил холки?

Небось война, коли за мной?

Эй, Прошка! Дай мундир мне с полки,

Готовь карету четверней!»

Он наискось рванул пакет –

Там был рескрипт о возвращенье,

Не прошенное им прощенье,

А про войну – и слова нет.

«Эх вы, гоняете без толку,

Напрасно будите людей!..

Не надо, Прошка, лошадей,

Мундир обратно спрячь на полку!

А ты, курьер, моя душа,

Не сетуй, что скакал задаром,

Березовым кончанским паром

Попарься в баньке не спеша;

Поспишь, управишься с обедом,

Пропустишь стопку – и лети…

Глядишь, по твоему пути –

И я в субботу тронусь следом.

А что сердито говорю,

Ты не горюй. Не ты в ответе,

Что б ни привез курьер в пакете,

За быстроту – благодарю».

. . . . . . . . . . . . . . .

В субботу, взяв с собой рескрипт,

Суворов выехал в столицу,

И вот полозьев мерзлый скрип –

И по бокам пошли стелиться

Поля… поля. Через поля

Весь день трусить своей дорогой

И к ночи, печку запаля,

Заснуть в избе. А утром: трогай!

Да не спеша. Чай, позван он

Не для войны, не для похода…

А коли так, то есть резон

Сослаться на болезнь, на годы,

На бездорожье. Подождут.

На что ты им? У них в наградах

Не тот, кто штурмом брал редут,

А тот, кто мерз на вахтпарадах.

Уж не затем ли нам спешить,

Чтоб в первый день, боясь доноса,

Мундирчик с фалдочками сшить

И прицепить к сединам косу?

Слуга покорный! Он глядит

В заиндевевшее окошко.

В кибитке рядом с ним сидит

Его денщик и нянька – Прошка.

«Эй, Прошка! Прошка!» – Прошка спит.

Он пахнет водкой и капустой.

Опять напился!.. Стук копыт,

То столб, то крест, то снова пусто,

Копыта месят снег и грязь,

Возок то вниз, то вверх взлетает,

Фельдмаршал, к стенке привалясь,

Плутарха медленно листает.

Он под военною трубой

Был вскормлен, вспоен и воспитан.

И добрый барабанный бой

Не раз в бою им был испытан.

На неприступный Измаил

Ведя полки под вражьи клики,

Он барабанный бой ценил

Превыше всяческой музыки.

Но то, что нынче над Невой,

На барабан не походило:

И день и ночь по мостовой,

Как будто градом, колотило,

Сквозь снег, сквозь волн балтийских плеск

Однообразно, как машина,

Воловьих шкур унылый треск

И прусских дудок писк мышиный.

Фельдмаршал ждал в приемном зале

И слушал барабанный стук.

«И так всю жизнь?» Ему сказали,

Что так всю жизнь. Что от потуг

На барабанах рвутся шкуры.

В них снова лупят, починя.

На потолках дрожат амуры –

Один упал третьего дня.

Сильнее прежнего курнос,

Царь в зал вбежал, заткнув за лацкан

Еще не читанный донос.

Фельдмаршал был весьма обласкан,

Еще с порога спрошен: «Где же

Наш русский Цезарь?» Обольщен.

И надо ж быть таким невежей

И грубым чудаком, как он,

Чтобы, зевнув на комплименты,

Перевести тотчас же речь

На контрэскарпы, ложементы,

Засеки, флеши и картечь;

Ворчать, что зря взамен атак

На смотры егерей гоняют,

И долго шмыгать носом так,

Как будто во дворце воняет.

Здесь все по-прусски, не по нем.

Царь вышел вместе с ним на площадь,

Там рядом с Павловым конем

Ему была готова лошадь.

И, вылетев во весь карьер,

Поехали вдоль фронта рядом –

Курносый прусский офицер

С холодным оловянным взглядом

И с ним бок о бок старичок,

Седой, нахохленный, сердитый,

Одетый в легкий сюртучок

И в старый плащ, в боях пробитый.

Нет, он не может отрицать –

Войска отличный вид имели,

Могли оружием бряцать

И ноги поднимать умели.

Не просто поднимать, а так,

Что сбоку видишь ты – ей-богу! –

Один шнурок, один башмак,

Одну протянутую ногу.

А косы, косы, а мундир,

Крючки, шнурки, подтяжки, пряжки,

А брюки, пригнанные к ляжкам

Так, что нельзя попасть в сортир!

Но это ничего. Солдат

Обязан претерпеть лишенья.

Мундирчик тоже тесноват –

Неловко в нем ходить в сраженья.

Зато красив! Вселяет страх!

Тотчас запросят турки миру,

Завидев полк в таких мундирах,

В таких штанах и галунах.

Но дальше было не до шуток.

Полк за полком и снова полк –

И все, как дерево, и жуток

Вид плоских шляп, кургузых пол,

Нелепых кос. Да где ж Россия?

Где настоящие полки,

Подчас раздетые, босые,

Полмира бравшие в штыки?

Фанагорийцы, гренадеры,

Суворовцы? Да вот они –

Им дали прусские манеры

И непотребные штаны;

Им гатчинцы даны в капралы,

Их отучили воевать,

Им старого их генерала

Приказано не узнавать.

Но сквозь их косы, букли, пудру

Он сам их узнает. И – врешь! –

Еще придет такое утро,

Когда он станет вновь хорош.

И, наплевав на все доносы,

В походе в первый день войны

Рассыплет пудру, срежет косы

И перешить велит штаны.

Он рысью тронул вдоль квадрата

Молчавших войск. Но за спиной

Уже кричал ему штабной:

«Велит вернуться император!»

«Скажи царю, что я не волен

Исполнить то, что он велит.

Скажи царю: Суворов болен,

Мол, брюхо у него болит…»

На целый город разговору:

Кого фельдмаршал посетил,

Что нынче говорил Суворов,

Над чем он давеча шутил.

О шпагах вышло повеленье –

Носить их, как у пруссаков,

Ремень по самые колени,

Эфес почти у башмаков;

Она по пяткам била вечно

И с громом путалась у ног.

Такого случая, конечно,

Фельдмаршал упустить не мог.

Намедни, отворив карету,

Он вдруг застрял на полпути,

Представясь, будто шпага эта

В карету не дает взойти.

Уж он со шпагой так и эдак;

Карету обходил кругом,

И в дверцу лез, и напоследок,

Махнув рукой, пошел пешком.

Да где ж он сам? В дому Хвостова

Живет, молвою окружен;

Держась обычая простого:

С утра больную ногу он

Оденет в туфель крымский красный,

А на здоровую – сапог,

Камзол натянет канифасный,

Чтоб не простыл пробитый бок.

Напьется вместе с Прошкой чаю,

Газету спросит. У окна,

Своим бездействием скучая,

Сидит почти что дотемна.

Весь день, сведенные в квадраты,

По улице идут солдаты.

У них то нос, то рот, то лоб

От частого битья опухли.

Их лакированные туфли

По жидкой грязи – шлеп да шлеп.

Да что греха таить! Как прежде,

Он жаждет славы, звезд, крестов,

И геральдических листов,

И громких титлов. Он в надежде

Еще служить. И в час, когда

В дому клевретов не бывает,

Достав мундир, он иногда

Его по форме надевает.

Пока Суворов жив, пока

Не гнет он старые колена,

Еще надежда есть в полках,

Что армия уйдет из плена

Голштинских палок и затей,

Что гатчинцев еще удавят.

И в гарнизонах ждут вестей,

Что вновь Суворов службу правит.

Просить пардону? Не дождутся.

Зато он нынче попросил

Пустить домой. Мол, обойдутся

И без него… Дождь моросил,

С залива ветер креп под вечер,

Кругом ни плошек, ни огней.

Давно пора зажечь бы свечи,

Да при свечах еще тошней.

Взяв дозволенье на дорогу,

Он утром выехал. Кругом

Бой барабанов. Трогай, трогай!

Вот дом с последним кабаком;

Мелькают фалды, шляпы, шубы…

Вот и шлагбаум промелькнул.

Присвистнув, кучер вскинул чубом

И в поле круто завернул.

Копыта месят снег и грязь;

Возок то вниз, то вверх взлетает.

Фельдмаршал, к стенке привалясь,

Плутарха медленно листает.

В швейцарском городке Таверна

Суворов дал привал войскам.

Ночь выдалась дождливой, скверной,

Туман сползал по ледникам,

Ветра с предгорий, как в мешок,

В тавернскую долину дули;

Как будто в Пскове или в Туле

Холодный сыпался снежок.

И новобранцам было странно,

Что здесь, за тридевять земель,

В заморских иностранных стропах

Бывает тульская метель,

Что здесь у речки мужики,

Как под Калугой, сено косят,

Что бабы в праздники здесь носят

Почти рязанские платки.

Уже не первый день в походе,

Далеко занесло солдат.

Они привыкли и к погоде,

И к виду итальянских хат.

Они привыкли каждый раз

В обед, по-здешнему в сиесту,

Пить виноградный кислый квас,

Есть длинное, как нитки, тесто.

Но как привыкнуть им к тому,

Что, сединами убеленный,

Прямой сенатор по уму,

Сам ихний писарь батальонный

И тот не мог ответить им,

Чего они здесь не видали,

Зачем они в такие дали

Зашли с фельдмаршалом своим.

Эх! Если б им сказать, что дома

Их встретит завтра теплый кров,

Жена и дети, жар соломы,

Березовое пенье дров!..

Но где там! Вместо бани парной,

Родного дома и жены

Со старой девою – казармой

Они навек обручены;

Вновь будет тот же плац в предместье,

Где палки дискантом поют,

Где то тебя другие бьют,

То ты других, то всех вас вместе.

Нет хуже лямки гарнизонной!

Нам легче десять ран в бою,

Ночлег бездомный, марш бессонный

И даже смерть в чужом краю.

Здесь штык ценней, чем галуны,

Здесь даже ротный бросил драться.

Как мир, так – «сукины сыны»,

А как война, так сразу – «братцы».

Здесь, если фуражир крадет

И квартирмейстер нас не кормит, –

Суворов сук для них найдет

И по солдатской просьбе вздернет.

Фельдмаршал впереди полка

Летает на коньке крылатом;

«Вперед, орлы! Вперед, ребята,

Не подведите старика!»

Что ж, мы его не подведем,

Все сделаем, как он прикажет,

Да только жаль: домой придем –

Спасибо нам никто не скажет.

По дому так грызет тоска,

Что офицеров не спросили,

От них секретом два лужка

Швейцаркам здешним накосили;

Поднялись рано, до зари;

Свистели травы луговые

Так, словно вновь мы косари,

А не солдаты фрунтовые.

«Георгий» прицепив к рубашке,

Зевнув, перекрестивши рот,

Суворов вышел нараспашку

И сел на лавке у ворот.

Штабной принес ему газету.

Суворов, посмотрев мельком,

Свернул газету колпаком

И голову прикрыл от света.

Как под Москвой с горы Поклонной,

Был сразу виден целый край;

Путь вниз – в оливковый, лимонный,

Заросший виноградом рай,

Путь вверх – по грифельным отрогам,

По снежным голубым венцам,

По зажигавшимся, багровым,

И снова гаснувшим зубцам.

А здесь, еще как до войны,

Все так же засевают нивы,

В фаянсовые кувшины

Поджарых коз доят лениво.

Суворов нехотя смотрел

На коз, на девочку-швейцарку…

Он за год сильно постарел.

Ему то холодно, то жарко.

Все чаще тянет на сенник,

Все реже посреди беседы

В нем оживает озорник,

Седой буян и непоседа.

А кажется, еще недавно,

Когда он Вену посетил,

Там над приезжим лордом славно

Он по старинке подшутил:

Четыре дня подряд являлся

К обеду в спущенном чулке,

И англичанин удивлялся

Такой причуде в старике.

Ну что же, пусть предаст огласке,

Чтоб знал британский кабинет,

Что у фельдмаршала подвязки,

Бишь ордена Подвязки, нет…

Теперь не то: он сам теперь

Стал подозрительней и суше –

Нет-нет и вдруг отворит дверь,

Грозясь обрезать чьи-то уши.

Австрийский генерал-бездельник

Опять недодал лошадей,

А из России ни вестей,

Ни пушек, ни полков, ни денег.

Ну что же, ладно! Только жаль,

Никак солдатам не втолкуешь,

Зачем зашел в такую даль,

За что с французами воюешь.

Бывало, скажешь им: за степи,

За Черноморье, за Азов!

Вослед полкам тянулись цепи

Переселенческих возов…

А тут – как об стену горохом,

Тут говоришь не говоришь –

Рязанцы понимают плохо,

На кой им шут сдался Париж.

«Эй, Прошка!» – «Что?» –

«Послушай, Прошка,

Ведь все-таки фельдмаршал я.

А ты мне, старый черт, белья

Не хочешь постирать ни крошки.

Вот царь велит мне взять Париж,

Одержим мы с тобой победу,

А ты напьешься, задуришь, –

Так без рубашки я и въеду?»

«Я б рад стирать, да нелегко,

Погода все стоит сырая.

А до Парижа далеко –

Весь гардероб перестираю.

Да вы бы лучше, чем сердиться,

Сапожки б взяли да палаш

Да сверху б натянули плащ –

Недолго ведь и простудиться».

Снег перестал. Дул ветер с моря,

Дрожали первые лучи,

Надувши щеки, трубачи

По всем полкам играли зорю.

И конский храп и трубный плач

Летел по сонным переулкам

И, отскочив от стен, как мяч,

Об землю ударялся гулко.

На горном голубом ветру,

Как пробки, хлопали знамена,

За пять минут, как на смотру,

Выстраивались батальоны.

Суворов вышел на задворки,

Там запоздавшие: одни

Белили второпях ремни,

Другие штопали опорки.

Какой-то рослый новобранец,

Вспотевши, расстегнув мундир,

Никак не мог засунуть в ранец

Дареный жителями сыр.

«Не можешь, немогуузнайка!

Ну ладно, счастье, брат, твое,

Что мне попался. Сыр подай-ка

Да крепче в пол упри ружье».

Суворов, как татарин, важно

Приготовляющий шашлык,

Взял сыр, слезящийся и влажный,

И насадил его на штык.

«А коли будут разговоры,

Начнет тебя бранить сержант,

Скажи ему, что сам Суворов

Отвел штыки под провиант».

. . . . . . . . . . . . . . .

Последний егерский отряд

Поспешно втягивался в горы.

Почти над каждым из солдат,

Как раз на штык прийдяся впору,

Слезами молча обливаясь,

Изнемогая от жары,

Шагали в ногу, не сбиваясь,

Русско-швейцарские сыры.

Уже в горах ему сказали,

Что путь на Сен-Готард закрыт.

Он огляделся – грозный вид!

По скалам в пропасти сползали

И пропадали облака.

Внизу орел парил устало,

И узкая, как нож, река,

С камней срываясь, клокотала.

Тогда, оборотясь к солдатам,

Он крикнул: «Русские снега

От нас далеко. Что ж, ребята,

Возьмем хоть эти у врага!»

Старик шутил, но всякий знал:

Коль шутит он, так жди, что скоро

Махнет рукой, подаст сигнал –

Напропалую через горы.

Фельдмаршал наш – орел старик,

Один грешок за ним – горячка:

Хоть на локтях, хоть на карачках

Ползти заставит напрямик,

Он на биваке дров достанет,

Из-под земли харчи найдет,

Зато беда – кто в бой отстанет,

В атаку мешкотно пойдет.

Под ядрами, не дуя в ус,

На роту роту, полк уложит

И полк на полк, пока доложат,

Что тыл нам показал француз.

При Нови жаркий приступ был.

Мы трижды их атаковали.

Они нас трижды выбивали.

Завидев полк, идущий в тыл,

Старик примчал в одной рубахе;

Слетев с казацкого седла,

Перед полком, молчавшим в страхе,

Катался по земле со зла.

…Что ж, мы пошли в четвертый раз

И взяли Нови!.. Шли солдаты,

Сержант припоминал Кавказ,

Где он с полком бывал когда-то.

Кусая ус, седой капрал

Глядел на выси Сен-Готарда

И новобранцам бойко врал,

Что заготовлена петарда, –

Вот как забьют да запалят…

Скользя, взбираясь вверх по тропке,

Суворов объезжал отряд;

На вьючной лошади, в коробке,

Везли и жезл и ордена –

Они нужней ему в столице.

С одним «Георгием» в петлице,

В мундире грубого сукна,

Он проскакал вперед по мосту.

Дощечки тонкие тряслись.

Свистали пули. Аванпосты

Уже с французами сошлись

И первый натиск задержали.

Так начинался Сен-Готард.

Костров, иль господин Державин,

Или иной российский бард

Уже пальбу отселе слышит

И, вдохновением горя,

Уже, наверно, оду пишет,

С железной лирой говоря:

«Се мой (гласит он) воевода!

Воспитанный в огнях, во льдах,

Вождь бурь, полночного народа,

Девятый вал в морских волнах».

Средь воинских трудов суровых

Фельдмаршал муз не забывал.

Пиите бедному, Кострову,

По сто червонцев выдавал,

И все эпистолы и оды,

Всё, в чем пиита льстил ему,

В секретном ящике комода

Хранилось в кобринском дому.

По черным скалам стлался дым,

Уж третий час, как батальоны

Вслед за фельдмаршалом своим

Карабкались по горным склонам.

Скользили ноги лошадей,

Вьюки и люди вниз летели.

Француз на выбор бил. Потери –

Давно за тысячу людей.

Темнело… А Багратион

Еще не обошел французов,

Он, бросив лошадей и грузы,

Взял гренадерский батальон

И сам повел его по кручам

Глубоко в тыл. Весь день с утра

Они ползли все ближе к тучам;

Со скал сдували их ветра,

С откосов обрывался камень,

Обвал дорогу преграждал…

Вгрызаясь в трещины штыками,

Они ползли. Суворов ждал.

А время шло, тумана клочья

Спускались на горы. Беда!

Фельдмаршал приказал хоть ночью

Быть в Сен-Готарде. Но когда

Последний заходящий луч

Уже сверкнул за облаками,

Все увидали: выше туч,

Край солнца зацепив штыками,

Там, где ни тропок, ни следов,

От ветра, как орлы, крылаты,

Стоят на гребне синих льдов

Багратионовы солдаты.

Француз бежал. И, на вершину

Пешком взобравшись по горе,

У сен-готардских капуцинов

Заночевав в монастыре,

Суворов первый раз за сутки

На полчаса сомкнул глаза.

Сквозь сон ловил он слухом чутким,

Как ветер воет, как гроза

Гремит внизу у Госпитля.

Нет, не спалось… Затмив луну,

По небу клочья туч летали.

Он встал к открытому окну

В одном белье и необутый.

Холсты палаток ветер рвал,

Дождь барабанил так, как будто

На вахтпараде побывал.

Нет, не спалось… Впервые он

Такую чувствовал усталость.

Что это? Хворь иль скверный сон?

И догадался: просто старость.

Да, старость! Как ни говори,

А семь десятков за плечами!

Все чаще долгими ночами

Нетерпеливо ждет зари;

И чтоб о старости не помнить,

Где б штаб-квартира ни была,

Завешивать иль вон из комнат

Велит нести он зеркала.

«Послушай, Прошка!» Все напрасно,

Как ни зови – ответа нет.

Лишь Прошкин нос, от пьянства красный,

Посвистывает, как кларнет.

И всем бы ты хорош был, Прохор,

И не было б тебе цены,

Одно под старость стало плохо:

Уж больно часто видишь сны.

И то ведь правда: стар он стал –

То спит, то мучится одышкой,

И ты давно уж не капрал,

И Прошка больше не мальчишка.

И старость каждого из вас

Теперь на свой манер тревожит:

Один – сомкнуть не может глаз,

Другой – продрать никак не может.

Из темноты, с доски каминной,

Вдруг начали играть часы.

Сперва скрипучие басы

Проскрежетали марш старинный,

Потом чуть слышная свирель

В углу запела тонко-тонко.

Суворов вспомнил: эту трель

Он слыхивал еще ребенком.

Часы стояли у отца

На полке, возле русской печки;

Три белых глиняных овечки

Паслись у синего дворца.

На башне начинался звон –

Вверху распахивалась рама,

И на фарфоровый балкон

Легко выскакивала дама…

Нащупав в темноте шандал,

Он подошел к часам со свечкой.

Все было так, как он и ждал:

И луг, и замок, и овечки,

Но замок сильно полинял,

И три овечки постарели,

И на условленный сигнал

Охрипшей старенькой свирели

Никто не вышел на балкон.

Внутри часов заклокотало,

Потом раздался хриплый звон,

Пружина щелкнула устало…

Часы состарились, как он.

Они давно звонили глухо,

И выходила на балкон

Уже не дама, а старуха.

Потом старуха умерла.

Часы стояли опустело,

И лишь пружина все гнала

Вперед их старческое тело.

«Глагол времен – металла звон».

Он знал, прислушавшись к их ходу,

Что в Сен-Готарде начал он

Последний из своих походов.

Прорвавшись в Муттен, он узнал

От муттентальского шпиона,

Что Римский-Корсаков бежал,

Оставив пушки и знамена,

Что все союзники ушли, –

Кругом австрийская измена,

И в сердце вражеской земли

Ему едва ль уйти от плена.

Что значит плен? Полвека он

Учил полки и батальоны,

Что есть слова: «давать пардон»,

Но нету слов: «просить пардону».

Не переучиваться ж им!

Так, может, покориться року

И приказать полкам своим

Идти в обратную дорогу?

Но он учил за годом год,

Что есть слова: «идти вперед»,

Но нету слова: «отступленье».

Пора в поход вьюки торочить!

Он верит: для его солдат

И долгий путь вперед короче

Короткого пути назад.

Наутро созван был совет.

Все генералы крепко спали,

Когда фельдмаршал, встав чуть свет,

Пошел бродить по Муттенталю.

В отряде больше нет, хоть плачь,

Ни фуража, ни дров, ни хлеба.

Четыреста голодных кляч

Трубят, задравши морды к небу.

В разбитой наскоро палатке

Вповалку егеря лежат,

У них от холода дрожат

Кровавые босые пятки.

Пять суток без сапог, без пищи,

По острым, как ножи, камням:

Кто мог, обрывки голенища

Бечевкой прикрутил к ступням.

Где повалились, там и спали.

Иные, встав уже с утра,

Сырые корешки копали,

Сбирали ветки для костра

И шкуру павшего вола

Штыками на куски делили

И, навернув на шомпола,

На угольях ее палили.

Пусты сухарные мешки,

Ремнем затянуты покорно,

Гудят голодные кишки,

Как гренадерская валторна.

Поправив драную одежду,

Встают солдаты с мест своих

И на него глядят с надеждой,

Как будто он накормит их.

Но сам он тоже корки гложет,

Он не Христос, а генерал –

Из корок, черт бы их побрал,

Он сто хлебов испечь не может!

Он видел раны, смерть, больницы,

Но может прошибить слеза,

Когда глядишь на эти лица,

На эти впалые глаза.

На ворохе гнилой соломы

Стоял у полковой казны

Солдат, фельдмаршалу знакомый

Чуть не с турецкой ли войны.

Еще с Козлуджи, с Туртукая…

Стоит солдат, ружье в руках.

Откуда выправка такая,

Такая сила в стариках?!

Виски зачесаны седые,

Ремень затянут вперехват,

И пуговицы золотые,

Мелком начищены, горят.

Как каменный, на удивленье,

Стоит солдат, усы торчком;

В парадной форме по колени,

А ниже формы – босиком.

Подгреб себе клочок соломы,

Ногой о ногу не стучит.

А день-то свеж, а кости ломит,

А брюхо старое бурчит,

А на мундире десять дыр,

Из всех заплаток лезет вата.

Суворов подошел к солдату,

Взглянул на кивер, на мундир,

Взглянул и на ноги босые…

И, рукавом содрав слезу, –

От ветра, что ль, она в глазу? –

Спросил солдата: «Где Россия?»

Когда тебя спросил Суворов,

Не отвечать – помилуй бог!

И гренадер без разговоров

Махнул рукою на восток.

Суворов смерил долгим взором

Отроги, пики, ледники.

По направлению руки

На сотни верст тянулись горы;

Чтоб через них пробиться грудью,

Придется многим лечь. Жесток

Путь через Альпы на восток,

Вздымая на горбу орудья,

Влезать под снегом, под дождем

На стосаженные обрывы…

«И все-таки ты прав, служивый,

Как показал, так и пойдем!»

. . . . . . . . . . . . . . .

С рассветом возвратившись в дом,

Где ждал совет его, впервые

Он все отличья боевые

Велел достать себе. С трудом

Надел фельдмаршальский парадный

Мундир из тонкого сукна,

Поверх мундира все награды,

Все звезды, ленты, ордена:

За Ланцкорону, Прагу, Краков,

За Рымник, Измаил и Брест,

Перо с алмазом за Очаков

И за Кинбурн – алмазный крест.

Подул на орденские ленты,

Пылинки с обшлагов стряхнул,

Потом, оправив эполеты,

С усмешкой на ноги взглянул:

Не лучше своего солдата,

Стоял он чуть не босиком,

Обрывком прелого шпагата

Подметка сшита с передком.

Еще спасибо – верный Прошка,

Как только станешь на привал,

Глядишь, то плащ зашил немножко,

То сапоги поврачевал.

За дверью ждали господа –

Полковники и генералы;

Его счастливая звезда

Их под знамена собирала.

Дерфельден, и Багратион,

И Трубников… Но даже эти

Молчали, присмирев, как дети,

И ждали, что им скажет он.

Казалось, недалеко сдача.

Кругом обрывы, облака.

Ни пуль, ни ядер. Старика

В горах покинула удача.

Войска едва бредут, устав,

Фельдмаршал стар, а горы круты…

Но это все до той минуты,

Как он явился. Увидав

Его упрямо сжатый рот,

Его херсонский плащ в заплатах,

Его летящую вперед

Походку старого солдата,

И волосы его седые,

И яростные, как гроза,

По-стариковски молодые

Двадцатилетние глаза,

Все поняли: скорей без крова

Старик в чужой земле умрет,

Чем сменит на другое слово

Свое любимое – вперед!

Последний горный перевал…

На Рингенкопфе пела вьюга,

Холодный ветер завывал.

Гуськом, хватаясь друг за друга,

Ползли солдаты. Ни кирки,

Ни альпенштока. Ветер в спину.

Перевернувши карабины,

Шли, опираясь на штыки.

Подряд, как волны в океане,

У ног катились облака.

Протянешь руку – и рука

Сейчас же пропадет в тумане.

По сторонам тропы лежали

Обледенелые тела.

Эй, чур, не плакать! Как ни жаль их,

Но где добудешь им тепла,

Где шуба, чтобы их согреть,

Где заступ – вырыть им могилу,

Где хоть фонарь, чтоб через силу

В глаза умершим посмотреть?!

Сегодня, заклепавши туго,

Швырнули пушки под откос.

Вся орудийная прислуга

Глядела вниз, давясь от слез.

А пушки падали, стуча,

Подпрыгивая на откосах,

Теряя в воздухе колеса

И медным голосом крича.

Суворов едет рядом с нами,

Он еле жив, два казака,

Вплотную съехавшись конями,

Под мышки держат старика.

Пускай тиранит лихорадка,

Горит в груди, во рту горчит –

Суворов по своей повадке

Все ерничает да ворчит.

Артиллеристам помогая

Забыть про гибель батарей,

Австрийцев матерно ругает

Под громкий хохот егерей.

И, вдруг заметив, что отряд

Опять в дороге унывает,

Он для босых своих солдат

Тверскую песню запевает:

«Ах, что же с девушкой случилось,

Ах, что же с красной за беда?

Она все лапотки стоптала,

Не может выйти никуда».

Ни разу ни одни войска

Еще не шли по этим тропам.

На них взирает вся Европа,

Во всех углах материка

Гадают, спорят и судачат:

Пройдут они иль не пройдут,

Что ждет их – гибель или сдача?

Пусть их гадают! Только тут,

Среди лишений и страданий,

Среди камней и снежных груд,

Солдаты знали без гаданий,

Что русские везде пройдут!

Последний ледяной ночлег,

Вповалку с ружьями, с конями,

Друг друга прикрутив ремнями,

Плашмя ложились прямо в снег.

Где не улечься – там хоть щели

Искали в каменной стене

И, штык всадивши, на ремне

Всю ночь над пропастью висели.

Два неизменных казака

Как ехали весь день, так оба

Легли с Суворовым бок о бок,

Не выпуская старика.

У казаков глаза слипались,

А он никак заснуть не мог.

Ночь непроглядная, слепая

Закрыла от него восток.

Он неподвижными глазами

Смотрел вперед на гребень льда,

За край последних туч, туда,

Где за горами, за долами,

За пограничными столбами,

В слезах, в распутице, в морозах,

В сквозных владимирских березах,

В зеленых волнах ковыля

Лежала битая, штрафная,

Стократ проклятая, родная,

До слез знакомая земля…

По крайним улицам без света,

Стараясь проскочить скорей,

В столицу въехала карета

Без гайдуков и фонарей.

Солдат, стоявший у заставы,

Ей путь загородил штыком,

Намереваясь по уставу

Дознаться, кто в ней седоком.

Но кучер с козел наклонился

И что-то на ухо шепнул –

Солдат с пути посторонился

И молча взял на караул.

Минуя караульный пост,

Карета быстро поскакала

Сперва через Торговый мост,

Потом вдоль Крюкова канала

И с громом стала у крыльца.

Два денщика, согнувши спины,

Из дверец вынесли перину

И, взяв ее за два конца,

Пройдя вдоль темных коридоров,

Внесли в покой. Под простыней,

В жару, простуженный, больной,

Закрыв глаза, лежал Суворов.

Он, застонав от боли, Прошку

Костлявым пальцем поманил,

Чтоб тот белье переменил

И в кресла посадил к окошку.

Суворов при смерти. С утра,

К нему слетевшись, как вороны,

Шныряют в доме доктора,

Прогуливаются шпионы.

А ближние зайти не смеют,

Боясь немилости двора.

Один лишь Прошка вечера

С ним коротает, как умеет.

Прозябнув, съежившись в комок,

Больной укутан в две шинели…

Уже которую неделю

Никак согреться он не мог.

То одеялом и платком

Прикроет Прошка, то к затылку

Из-под шампанского бутылку

Прижмет, наливши кипятком,

То руки, синие, как лед,

Себе за пазуху положит

И держит ночи напролет,

Как будто отогреть их может.

Но, как ни грей их, все равно –

Что пользы в том, когда наружу

Весь день отворено окно

И в комнате такая стужа…

«Скорей закрой окно!» – «Да что вы!

Вам померещилось! Окно!

Чай, с осени на все засовы

Законопачено оно».

И Прошка пальцем сколупнет

Кусок замазки с зимней рамы

И в доказательство упрямо

Ее показывать начнет.

«Да, показалось… Но откуда

Так дует ветер, словно с гор?

Еще альпийская простуда

Не отпускает до сих пор.

Метель кружится по отрогам,

Того гляди, сметет на дно…

Пока не поздно, ради бога,

Закройте кто-нибудь окно!..»

И чтобы не сердить больного,

Придется Прошке встать к окну

И, створку отодрав одну,

Тотчас ее захлопнуть снова.

«Ну вот, как будто и теплей,

Теперь совсем другое дело…

Да кипятку в бутыль подлей,

Чтоб кровь в висках не холодела».

Сейчас тряхнуть бы стариною,

Воды черпнувши из Невы,

Вдруг нестерпимой, ледяною

Обдаться с ног до головы.

Клин клином вышибить! Но где там,

Когда не шевельнуть рукой,

Когда небось уж гроб с глазетом

Давно заказан в мастерской!

Все можно взять у человека:

Чины, награды, ордена,

Но та холодная страна,

Где прожил он две трети века,

И синие леса вдали,

И речки утренняя сырость,

И три аршина той земли,

Скупой и бедной, где он вырос,

Земли, в которую его

Вдвоем со шпагою положат, –

Ее ни месть, ни плутовство,

Ничто уже отнять не сможет!

Среди хлопот, обычных дел

Он редко замечал природу,

Но вдруг сегодня захотел

К песчаному речному броду

Подъехать на рысях в жару

И жадно воду пить из горсти;

Или, к своим оброчным в гости

С ружьем забравшись поутру,

Из камышей пальнуть по уткам;

А коли на дворе зима –

По новгородским первопуткам

Скакать в лесу, чтоб бахрома

С ветвей за шиворот, чтоб тело

Кололо снегом, чтоб лиса,

Как огненная полоса,

Вдруг за стволами пролетела…

Разжечь костер, чтоб вдруг в дыму

Вспорхнула вспугнутая галка…

Все это вовсе ни к чему –

Да умирать уж больно жалко!

И, Прошку с толку сбив, теперь,

Когда все щелочки заткнули,

Он просит, чтоб открыли дверь

И окна настежь распахнули.

«А помнишь, Прошка, в Измаиле

Как ты горячкою хворал?»

«Еще б не помнить! Был в могиле,

Да бог раздумал, не прибрал».

«Ты вспомни, Прошка, ты похоже,

Почти как я, болел в те дни:

Я рук не подниму – ты тоже

Не мог поднять их с простыни,

И кости у тебя болели,

И лоб, как у меня, потел…

И уж не думал встать с постели,

А помирать все не хотел.

Сперва садился на кровать,

Потом ходил, держась за стену…

Вот так и я: глядишь, опять

И встану и мундир надену…

Что плачешь? Думаешь, не встать?

Сам знаю – время в путь-дорожку.

Начнет за окнами светать,

Один как перст ты будешь, Прошка.

Да разве ты один такой?

Пересчитай полки и роты –

Как только выйду на покой,

Все будут без меня сироты…»

Но Прошка, привалясь к стене,

Не выдержав ночей бессонных,

Уже дремал и монотонно

Поддакивал ему во сне…

И ни души кругом… Ну, что же,

Пока ты важный господин,

Так все готовы лезть из кожи,

А умирать – так ты один…

Он поспешил глаза смежить,

Чтоб не прочли в последнем взоре

Безумную надежду жить,

Людское, будничное горе.

Вдоль долгих улиц гроб несли.

На бархате ряды регалий,

Оркестры медным шагом шли,

Полки армейские шагали.

Чтоб этим оскорбить хоть прах,

В эскорт почетный, против правил,

В тот день заняв их на смотрах,

Полков гвардейских не дал Павел.

Ну, что ж! Суворов, будь он жив,

Не счел бы это за обиду;

Он, полстолетья прослужив,

Привык к походному их виду,

Он с ними не один редут

Взял на веку. И, слава богу,

За ним в последнюю дорогу

Армейские полки идут.

В пятнадцать лет – какие огорченья?

Мальчишеские беды нам не в счет;

Сбежал из дому – попроси прощенья,

Расстался с ней – до свадьбы заживет.

Так повелось: сначала вспомним сами,

И сразу на смех – разве не смешно,

Что где-то за горами, за лесами

Мы ключ от детства бросили давно?

Мы не спеша умнеем год за годом,

Мы привыкаем к своему углу,

Игрушкой с перекрученным заводом

Спит наше детство где-то на полу.

Дай бог нам всем когда-нибудь, когда

Мы заболеем старостью и грустью,

На пять минут забыв свои года,

Увидеть юность в волжском захолустье.

В пятнадцать лет у каждого свое,

Но взрослым всем нам поровну приснится

Прощанье с детством, хитрый взгляд ее

Сквозь нехотя вспорхнувшие ресницы.

Подумать только, сколько лет назад,

И все-таки он с ясностью печальной

Мог вспомнить тот, казалось им, прощальный,

А в самом деле только первый взгляд.

Стоят на разных улицах фасады,

Но в две ограды сдвинулись дворы,

И, если хочешь, можно из засады

Смотреть, как, чертыхаясь от жары,

Ее отец пропалывает грядки,

Как ходит мать, как целые часы

Она сама, уткнувши нос в тетрадки,

Мух отгоняет хвостиком косы.

И вдруг слетит с насиженного места

И колесом пройдется через двор.

– Стыдись, Мария. Ты уже невеста,

Пойди сюда, – и скучный разговор,

Который, верно, кончится не скоро,

И надо ждать и, косу теребя,

Смотреть, как тоже в дырочку забора

Чужой мальчишка смотрит на тебя.

Зимой, когда подсыпало снежка,

В своей засаде сидя, то и дело

Он видел, как она исподтишка

Через забор в их сторону глядела.

Такого не бывало до сих пор,

А впрочем, просто снег сгребали с крыши.

В сугробах весь, чуть ниже стал забор,

А может быть, и девочка чуть выше.

Весной с отцом и матерью она

Уехала к своей родне за Волгу,

И надо ж так совпасть, что вся весна

Была в тот год дождливою и долгой.

Лениво голубей гонял шестом –

Бог с нею, с этой голубиной славой, –

И по привычке на дворе пустом

Все ждал услышать голосок картавый.

И вдруг вернулась. Он и не узнал.

Поближе разглядеть бы попроситься.

Где детство – исцарапанный пенал,

Босые ноги, платьице из ситца?

Как будто в дом вернулась не она,

Не девочка, а старшая сестрица.

Соседскому мальчишке грош цена

Для барышни, успевшей опериться.

По воскресеньям – женский гребешок,

Чулочки вместо темной детской кожи

И каблучки – без малого вершок,

Еще не как у матери, но все же…

Еще коса, но шпилек полон рот;

У зеркала, от старших втихомолку,

Сердито спрячет девочкину челку,

В тяжелый узел косу соберет.

Еще спасибо, в городском саду

Никто из взрослых не гуляет с нею.

Что может быть бессильней и больнее,

Чем ревность на шестнадцатом году?

Пусть даже ты немножко вырос тоже,

Пускай ты на год старше и умней,

Мы рядом с нею все равно моложе,

Нам очень впору позабыть о ней.

И вот вчера, как будто зная это,

Ее отец решил менять жилье.

Возы скрипели, и, как хвост кометы,

Летело сзади по ветру белье.

Коробилась посуда жестяная,

Шкафы вставали дыбом, как стена,

И, в старом детском ситчике, сквозная,

С вещами рядом молча шла она.

Он не пошел за нею. Очень надо!

Весь день сидел волчонком, ждал отца,

Чтоб, вдруг вспылив от слова или взгляда,

Стать всем назло несчастным до конца.

И к вечеру дождался – глупый спор,

Сердитое лицо отца за чаем

И тот непоправимый разговор,

Который мы не сразу замечаем.

Мать выбежала следом без платка,

И он чутьем почувствовал сквозь слезы –

Морщинистая легкая рука

Была сильней, чем ссоры и угрозы.

Бог с ним, с отцом, но с матерью беда,

Она не скажет: «Скатертью дорога».

Послушаться ее – так никогда

Не убежишь, не перейдешь порога.

Он даже обещал ей, на беду:

– Да, возвращусь, да, попрошу прощенья, –

Он руки целовал ей на ходу,

Все в тесте от домашнего печенья.

Уже к потемкам, в поисках ночевки,

Добрел до черных волжских пристаней;

Железный хлам, смоленые бечевки,

Далекое движение огней.

Полуночные волжские пески.

Весь в зарослях, весь в уголках укромных,

Построенный посереди реки

Ночной приют влюбленных и бездомных.

В пятнадцать лет тут будет не до сна:

Обрывки чьих-то жадных разговоров,

Притворный вздох, и снова тишина,

И платья задыхающийся шорох.

Как маленькие звери, на песке

Лежат полузарытые ботинки,

И наспех снятых блузок паутинки

Качаются на легком ивняке.

Был нами аист в девять лет забыт,

Мы в десять взрослых слушать начинали,

В тринадцать лет, пусть мать меня простит,

Мы знали все, хоть ничего не знали.

В пятнадцать лет томленье по утрам –

До хруста кости выгнуть непременно.

Заезжий цирк. Пристрастье к лошадям,

К соленым потным запахам арены.

Не девочка в тумане голубом,

Не старенькое платьице из ситца,

Тут можно было в стенку биться лбом,

Не знать, чего ты хочешь, и беситься.

Он лег ничком на выжженном песке.

Высокая, спокойная, большая,

Рукой небрежно ветви раздвигая,

Нагая женщина прошла к реке.

Закрыв глаза, он видел, как кругами

От сильных взмахов прыгает волна, –

Потом затихло. Легкими шагами

С ним рядом вышла на берег она.

Пучок волос из-под косынки вылез.

Он видел все – припухлости у рта

И ниточку загара там, где вырез

Кончался, как запретная черта.

Она сжимала волосы руками,

В тяжелый жгут согнув их пополам.

Вода в песок сбегала ручейками

По длинным, зябшим на ветру ногам.

Она, рассыпав волосы, лениво

Закрыла ими грудь от ветерка,

Всем телом наклонясь, неторопливо

Комочек платья подняла с песка.

Но платье надеваться не хотело,

На нем темнели мокрые следы

Там, где еще не высохшее тело

Все было в мелких капельках воды.

Из-за кустов позвали: – Надя! Надя! –

Откинув наспех волосы с лица,

Пошла на голос, под ноги не глядя,

Не натянувши платья до конца.

Он вдруг устал от душной темноты.

На глубине за дальними песками

На якорях стоявшие плоты

Всю ночь ему моргали огоньками.

Стянув покрепче платье в узелок,

Легко гребя свободною рукою,

Поплыл к плотам и лег на край досок

Над черной, тихо шлепавшей рекою.

Так низко проплывают облака,

Что можно лежа зацепить руками,

На мачтах два зеленых огонька,

Как лампочки, висят под облаками.

Сюда приедет через много лет

Тот, кто в твоих мальчишеских тревогах

Найдет обратный позабытый след

Всего, что растерял он на дорогах.

Он с виду равнодушно, как прохожий,

Весь город молча обойдет пешком,

Ни на кого из здешних не похожий,

Он будет пахнуть крепким табаком.

Все будет в нем бывалое, мужское –

И слишком громкий одинокий смех,

И даже то, как ловко он, рукою

Прикрыв огонь, закурит без помех.

Он все поймет, он будет долго-долго

Сидеть с тобой на берегу реки,

Смотреть на расходившуюся Волгу,

На пляшущие красные буйки.

Он вспомнит без раскаянья и желчи

Все, даже то, что ты не знаешь сам,

Шершавою мужской ладонью молча

Он проведет по детским волосам.

Но, боже мой, как долго ждать свиданья,

Как трудно молчаливому тому,

Кто через двадцать лет свои страданья

Расскажет вслух себе же самому!

На головном плоту трещал огонь,

Шипя, тонули, искры под водою,

Ловя их с лету в красную ладонь,

Волгарь с широкой белой бородою

Неторопливо говорил своим

Плашмя лежавшим на плоту соседям:

– Такая жизнь – поедем, постоим,

Поедем, постоим, опять поедем…

Мужские неуютные углы,

Должно быть, все похожи друг на друга.

Неделю не метенные полы,

На письменном столе два черных круга –

От чайника и от сковороды,

Пучок цветов, засохших без воды,

Велосипед, висящий вверх ногами,

Две пары лыж, приставленных к окну,

Весь этот мир, в длину и в ширину

Давно измеренный тремя шагами.

Как хорошо мы помним до сих пор

Нехитрые мальчишеские трюки:

Мгновенно в угол заметенный сор,

Под тюфяком разглаженные брюки,

И галстук, перед праздником за сутки

Заботливо заложенный в словарь,

И календарь стенной, на самокрутки

Оборванный вперед на весь январь,

Пиджак, зашитый грубыми стежками,

Тетрадка с юношескими стишками…

Несложные предметы обихода,

Треногий стол и голая стена –

Все ждало здесь, когда придет она,

Желая и страшась ее прихода.

И сам хозяин скучными ночами

Мечтал ее в свой угол привести,

Рубиться с кем-то длинными мечами,

Бог знает от кого ее спасти.

Он клялся быть ей верным до могилы,

Он звал ее, он ждал ее сюда.

Ждал год и два. Потом почти всегда

Она в конце концов к нам приходила

И говорила: «Бедный, дорогой», –

Какое-то незначащее слово,

Которое, услышав раз-другой,

Мы каждый день хотели слышать снова.

Все стены в доме были той системы,

Когда, имея даже скверный слух,

Живя в одной из комнат, вместе с тем мы

Почти живем еще в соседних двух.

И если у соседа есть жена,

То, обхвативши голову руками,

Ты все же слышишь, как, ложась, она

Роняет туфли, стукнув каблуками.

А впрочем, женщин в доме было мало,

Мужское беспокойное жилье;

Мы сами, помню, по утрам, бывало,

Стирали в умывальниках белье.

Когда я снова роюсь в этих датах,

Я и доныне верю не шутя,

Что в тридцать первом не было женатых,

Что все женились года два спустя.

Он уезжал отсюда. Есть пора,

Когда мы погрубевшими руками

Должны потрогать острие пера,

Почувствовать себя учениками,

Должны сменить, уехав налегке,

Строительный привычный беспорядок

На кляксы ученических тетрадок,

На узкую кровать в студгородке.

Он вдруг себя почувствовал подростком

С потертой школьной сумкой на спине.

Он был готов ночей не спать на жестком,

На самом неуютном топчане.

Учителям, как в детстве, глядя в рот,

Сидеть на ученической скамейке,

Жевать на завтрак тощий бутерброд,

Считать стипендий скудные копейки.

Мать, по своей старушечьей привычке,

Явилась на вокзал за целый час.

В ее бауле сыну про запас

Лежал цыпленок, булочки, яички.

С тех пор, как, убедив ее с трудом,

Чтоб каждый день по десять верст не делать,

Уехал сын в заводский дальний дом,

Ей все казалось, что недоглядела,

Что надо б не пускать его в отъезд.

Зазвав к себе, ему котлетки грела,

Как он их уплетал, с тоской смотрела.

Бедняжка, верно, там-то плохо ест…

Есть матери – блажен, кто их имеет, –

Нам кажется порою, может быть,

Они всего на свете и умеют,

Что только нас жалеть, кормить, любить…

Но если сын обижен ни за что, –

Заняв на бесплацкартный у знакомых,

В своем потертом, стареньком пальто

Они дойдут до самого наркома.

Но вместо сына к первому звонку

Явилась вдруг она, его девчонка,

В мужской ушанке, с сумкой на боку,

В короткой курточке из жеребенка.

Мать ей навстречу важно чуть привстала,

Морщинистую руку подала.

Пока девчонка что-то щебетала,

Мать на нее смотрела из угла.

Ну да, конечно, с синими глазами

И даже с ямочками на щеках.

И щеки не изъедены слезами,

И ни одной морщинки на руках.

Ну что ж, она не осуждала сына.

Так повелось: растишь, хранишь, потом

Чужая девушка махнет хвостом,

И он уйдет за нею на чужбину…

Сын, правда, говорил ей, что девчонка

Ему близка как друг или сестра,

Но он мальчишка, а она стара,

Где дружит сын – там, значит, жди внучонка.

Ей захотелось девушке сказать,

Чтоб все-таки она не забывала,

Что жениха ей вырастила мать,

Что мать его в морозы укрывала,

И если мальчик стал большим мужчиной,

Который ей сейчас милее всех,

Пусть помнит – тут и мать была причиной.

Старухе поклониться бы не грех…

Но вот и он. И, ежась от мороза,

Из дымной залы вышли на перрон.

Мать отошла. А девушка и он

Пошли пройтись вперед, до паровоза.

Мать провожала их ревнивым взглядом.

Вот сын пришел, а ты опять одна.

Он до свистка проходит с тою рядом

И той последней крикнет из окна…

Как два влюбленных, словно все в порядке,

Он и она шли вдоль платформ ночных.

Она забыла взять с собой перчатки,

Он грел ей руки, спрятав их в своих.

Но, боже мой, чего бы он ни дал,

Чтоб знать – она нарочно их забыла…

Чтоб знать, приятно ли сейчас ей было,

Что он ей руки греет. Как он ждал,

Чтоб из обычных ледяных границ

Она бы вырвалась хотя бы на мгновенье!

Пустячное дрожание ресниц,

Короткий вздох, одно прикосновенье.

Но что он может знать, когда она

Все так же, не меняясь год от года,

Светла и безнадежно холодна,

Как ясная январская погода!

Оставь ее – и ты легко прощен,

Вернись опять – она и не заметит,

Ее холодным солнцем освещен,

Забудешь ты, как людям солнце светит.

Ему хотелось вместо всех «прости»,

Не долго думав, взять ее в охапку,

Взять всю как есть, с планшеткой, с шубой, с шапкой,

Как перышко, в вагон ее внести…

Но, не дождавшись третьего звонка,

Он, даже не простившись хорошенько,

Сказал ей равнодушное «пока»,

Легко вскочил на верхнюю ступеньку.

Состав пошел. Стянув перчатки с рук,

Мать вдоль платформ за сыном зачастила

И, виновато поглядев вокруг,

Из-под полы его перекрестила.

Последнее лицо в оконной раме,

Последний шепот: «Кутайся тепло»,

И кто-то сквозь замерзшее стекло

Кричит, беззвучно шевеля губами.

Мать с торжеством на девушку взглянула –

Не ей, а старой матери своей

Уже с подножки руки протянул он

И помахал фуражкой из дверей.

Но девушка ее не замечала.

Она, давясь от подступивших слез,

Смотрела вдаль, туда, где все кончалось,

Где вился дым и таял стук колес.

Мать видела – на воротник упала

Тотчас стыдливо стертая слеза.

Куда и ревность разом вся пропала.

Заплаканные синие глаза

Ей показались мягче и грустнее.

Что ж, мать порой ревнует невпопад.

Но если мы о сыне плачем с нею,

Нам эти слезы полвины скостят.

– Голубчик мой, я так одна скучаю,

Я так давно к себе вас не звала.

Голубчик мой, пойдемте выпьем чаю… –

И девушка безропотно пошла.

До самой двери долгий путь ночной

Мать ей тихонько на ухо шептала,

Какой он в раннем детстве был больной,

Каких лекарств она ни испытала,

Как восемь лет кругом была война,

Как трудно приходилось с докторами,

Как, если будет у него жена,

Должна жена быть благодарна маме.

Всегда назад столбы летят в окне.

Мы двадцать раз проехать можем мимо,

Они опять по той же стороне

К нам в прошлое летят неутомимо.

Он знал ее давно, давным-давно,

Когда-то в детстве жил он рядом с нею,

Еще мальчишкой, прячась и бледнея,

Подглядывал за ней через окно.

Он помнит платье в ситцевых цветах,

И по двору мельканье пестрой юбки,

И хитрый взгляд, когда она, устав,

Садилась на виду, поджавши губки,

И блеск уже тогда лукавых глаз,

И худенькие девочкины руки.

Он слишком много для мальчишки раз

Об этом думал за семь лет разлуки.

И вдруг ее увидеть наяву!

Она его сначала не узнала.

– Где вы теперь живете? – Я живу… –

И улицу знакомую назвала.

– А я ведь вас ходил искать не раз.

– Искать меня? – Вы жили рядом с нами.

Тогда вас звали Машею. – А вас? –

И снова обменялись именами.

Он говорил с ней нарочито грубым,

Еще не устоявшимся баском.

Когда она подкрашивала губы,

Он вытирал их носовым платком.

Под зонтиком, сквозным как решето,

В весенний дождь она терпела кротко,

Пока с ворчливой нежностью пальто

Застегивал он ей до подбородка.

Они гордились дружбою своей,

Тем, что они так по-простому дружны,

Что друг от друга ни ему ни ей,

Казалось, больше ничего не нужно.

Она, по крайней мере, много дней

Его к невинной дружбе приучала,

Но он, с тоской поверив в этом ей,

Себе не верил с самого начала.

Раз так стряслось, что женщина не любит,

Ты с дружбой лишь натерпишься стыда,

И счастлив тот, кто разом все обрубит,

Уйдет, чтоб не вернуться никогда.

Он так не смог, он слишком был влюблен,

Он не посмел рискнуть расстаться с нею.

Чем больше дней молчал и медлил он,

Тем было все труднее и стыднее.

И воровским казался каждый взор,

И каждое пожатие – нечестным.

Но девушке, пожалуй, до сих пор

Все это оставалось неизвестным.

Он много раз один в часы ночные

Мечтал, что стоит в дом ее ввести,

Ее вихры мальчишечьи смешные

В послушные косички заплести,

На кухне вымыть чайную посуду,

Нагреть свою печурку докрасна, –

Ей станет так уютно, что она

Останется и не уйдет отсюда…

Минутами казалось, что и ей

Хотелось быть большой, неосторожной.

Сердитые морщинки у бровей,

И голос вдруг по-женскому тревожный,

И взгляд такой, как будто вдруг она

Заметила посередине фразы

Глаза мужчины, койку у окна

И ключ в двери, повернутый два раза.

Нет, не повернутый. Но все равно,

Пусть три шага ты мне позволишь взглядом.

Шаг к двери – заперто. Шаг к лампочке – темно.

И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом…

Но где там! Синеглазая юла,

Что ей до нас, до наших темных комнат!

Подпрыгнет, сядет посреди стола,

Обдернуть платье даже и не вспомнит.

Прижмется, если на дворе мороз,

Разуется, чтоб водкой вытер ноги,

И поцелует по-смешному – в нос,

И на плече вздремнет, устав с дороги.

Недавно целый день была метель.

Она за полночь на часы взглянула,

Без спросу застелив его постель,

Калачиком свернувшись, прикорнула.

Он лег у ног ее, как верный пес,

Он видел из-под сдвинувшейся шубы

Беспомощные завитки волос,

По-детски оттопыренные губы.

Так близко, так ужасно далеко

Она еще ни разу не бывала.

Чем так заснуть беспечно и легко,

Уж лучше бы совсем не ночевала.

Хотелось крикнуть. Выгнать на мороз

Безжалостно, под носом хлопнуть дверью

За это равнодушное, до слез

В такую ночь обидное доверье.

Зато теперь он едет. В самый раз.

Он должен поскорей от рук отбиться.

От рук ее, от губ ее, от глаз,

В кого придется, наскоро, влюбиться.

Зубрить, зубрить, и в пять утра вставать,

И засыпать над книгой как попало,

Не вспоминая, падать на кровать

И сразу спать. Иначе все пропало.

Вот только жаль, что рельсы и столбы

Легли соблазном между городами,

А предки ждать решения судьбы

Привыкли месяцами и годами.

Легко им было забывать навек,

Когда, кряхтя, тащились колымаги,

Когда казенный сонный человек

По тракту вез почтовые бумаги!

А мы? Вокзал и почта за углом.

Нам трудно день прожить без покаянья.

Забвенье стало трудным ремеслом,

Когда у нас украли расстоянья.

На Спасской башне било семь. Москва

Еще была в рассветной синей дымке.

Шипели в снеготаялках дрова.

Свистели постовые-невидимки.

Под буквами неоновых реклам

Сидели сторожа с дробовиками,

Похлопывая красными руками

По рыжим громыхающим бокам.

Прозрачной, тонкой струйкой купороса

Дымки из труб летели от застав, –

Казалось, целый город, только встав,

Затягивался первой папиросой…

Москва в его глазах была большой,

Трамвайной, людной и немножко страшной.

В ней были Кремль и Сухарева башня

И два театра – Малый и Большой.

Но стоило войти в нее с утра,

Увидеть сторожей у магазинов,

Заметить дым последнего костра,

Услышать запах первого бензина, –

Чтоб вдруг понять, что с этою Москвой

Им можно положиться друг на друга,

Что этот город, теплый и живой,

В конце концов ему уделит угол.

Понравься ей. Работай по ночам

И утром пояс стягивай потуже,

Ни в чем не уступая москвичам,

Учись у них, ты их ничем не хуже.

И если разболится голова

И будешь плакать, сидя в чахлом сквере,

Никто не вытрет слез твоих. Москва

Таким слезам по-прежнему не верит.

Какое б море мелких неудач,

Какая бы беда ни удручала,

Руками стисни горло и не плачь,

Засядь за стол и все начни сначала.

А вот и дом, куда он так летел, –

Старинное святилище науки.

Московских зодчих золотые руки

Тут положили прочности предел.

Тут все ему внушало уваженье:

Тяжелые чугунные замки,

Львы у ворот, лепные потолки,

Высокие до головокруженья.

По коридорам шли профессора

Один другого старше, старомодней.

Он их и не заметил бы вчера,

Но с трепетом смотрел на них сегодня –

На их стоячие воротнички,

На узенькие, дудочками, брюки,

Подвязанные ниточкой очки

И в синих жилках старческие руки.

К полуночи он возвратился в дом,

Где им с утра ночевку указали,

Где топчаны, добытые с трудом,

Как хвойный лес, стояли в темном зале.

Курили, говорили о Москве.

Одним, казалось, далеко за тридцать,

Другие только начинали бриться,

Но мальчики здесь были в меньшинстве.

Сюда сошлись, на бивуак ночной,

Все больше люди с крепкими руками,

С хорошей выучкою за спиной.

Они себе казались стариками,

Так много за недолгие года

Пришлось трудов жестоких пережить им,

На голом месте строить города,

Кочуя по холодным общежитьям.

Он лег, не раздеваясь, у окна.

На свет и тень нарезав зал ломтями,

Вся в хлопьях снега, белая луна

На подоконник оперлась локтями.

В такую ночь и спать не впору нам.

Нам нужно, чтобы плиты были гулки,

Чтоб нам, привыкшим к четырем стенам,

Вдруг помогали думать переулки.

Он, ежась, вышел в темный коридор.

Свет не горел. В бутылках мерзли свечи.

У самой двери старенький вахтер

В неслышных туфлях поднялся навстречу:

– Вам телеграмма. – Все еще не веря,

Опять читал: «Вернись – я не могу».

На бланке буквы как следы до двери

На этой ночью выпавшем снегу.

Не может? Лжет. Не может – это значит:

Все ходит, ходит ночи напролет,

И пробует заплакать, и не плачет,

В подушку ртом – как головой об лед.

И вдруг бежит вдогонку за трамваем,

Завидя там похожий воротник,

Сто раз на дню упрямо забывая,

Что встретиться зависит не от них.

Не может быть, он не сошел с ума,

Чтоб верить ей, девчонке-недотроге.

Она уже испугана сама.

Но телеграмму не вернешь с дороги.

И все-таки на том себя ловлю,

Что пробую лицо ее представить,

Когда она мне говорит «люблю»,

Решив себя на память мне оставить,

И не могу. Я вижу только рот,

Способный мне сказать два милых слова.

Упрямый – сделать все наоборот

И детский – тут же помириться снова.

А вдруг она, упрямица, смогла

На каблуках перевернуться круто…

Синица тоже море подожгла,

И кто-то ж ей поверил на минуту.

Спешить к ней, задыхаясь на бегу,

Как будто море правда загорится,

Не оставаясь у нее в долгу,

За сумасбродство отплатить сторицей.

Пусть, спутав все, любя и не любя,

Придет к тебе, и рада и не рада.

А ты поверь и обмани себя,

Решив, что так, наверное, и надо.

Без шапки, наспех натянув пальто,

Он выбежал в ночной, пустынный город

И не узнал его. В нем все не то.

Сгребают с крыш, и снег летит за ворот,

И доски, как нарочно, поперек,

И грохот льда, летящего по трубам,

Чтоб не ходил, чтоб сам себя берег,

Ему всю ночь напоминают грубо.

Как трудно, сжившись с городом с утра,

Вдруг встретить ночью – темным, непохожим

И, зная, что бросать его пора,

Опять себя почувствовать прохожим.

Да стоит ли еще она того,

Чтоб в книги не заглядывать по году,

Чтоб, все забыв, отрекшись от всего,

Вернуться, стать мальчишкой ей в угоду?

Он вспомнил комнату, но не такой,

В какой он жил, а новой, той, в которой

Все тронуто уже ее рукой:

Со скатертью, с окном, закрытым шторой…

Ее подарки, мелочь, баловство,

То абажур, то коврик над кроватью

И штопаное ситцевое платье,

В котором ходят только для него.

Он наизусть в нем знает все заплатки,

Он любит, чтобы дома, встав со сна,

Опять вся в школьных бантиках и складках,

Как девочка, в нем бегала она.

Да, стоит быть нелепым, безрассудным,

Уехать к ней, себе же на беду,

Как хорошо, что ничьему суду

Такие преступленья не подсудны.

Ты в этом не раскаешься сначала,

Потом раскаешься, потом тебе

Еще придется каяться, что мало

В чем каяться нашлось в твоей судьбе.

Как все-таки она его ждала!

Она не знала раньше, что в разлуке

Так глупо могут опуститься руки,

Так разом опостылеть все дела.

Она была внезапно лишена

Тех маленьких счастливых ожиданий,

Той мелочной, но ежедневной дани,

Которую нам жизнь платить должна.

Мы можем пережить большое горе,

Мы можем задыхаться от тоски,

Тонуть и выплывать. Но в этом море

Всегда должны остаться островки.

Ложась в кровать, нам нужно перед сном

Знать, что назавтра просыпаться стоит,

Что счастье, пусть хоть самое простое,

Пусть тихое, придет к нам завтра днем.

Любила ли она его? Тревожно

Искать портрет. Не узнавать лица,

Казалось, присмотреться бы уж можно,

А все не присмотрелась до конца.

Ей нравился в нем жесткий рот мужчины,

И властное пожатие руки,

И первые недетские морщины,

И ранние седые волоски.

Ей нравилось, что, идя с нею рядом,

Он вдруг дышал, как в гору, тяжело,

Блуждая городским замерзшим садом,

В пальто ее укутывал тепло

И, руки дольше задержав, чем надо,

Терялся и краснел, сходил с ума,

Когда она, его смущенью рада,

Наивно говорила: «Я сама».

Недавно одолела вдруг усталость.

С ним после лыж вернулась чуть жива.

Шел снег. Она заночевать осталась,

Не из-за снега, так, из озорства.

Ей не спалось, но, притворившись сонной,

Она видала, как он лег у ног,

Когда-то злой, но ею прирученный

Лохматый и взъерошенный щенок.

Такой большой, покорный, терпеливый,

Не смеющий ни рявкнуть, ни напасть…

Как хорошо владеть им! И, трусливо

Зажмурившись, класть пальцы прямо в пасть.

Она уже два года замечала,

Что с ним опасно стало быть нежней.

Любовью перепугана сначала,

Она потом легко привыкла к ней.

Заметила, что он всего слабее,

Когда она – девчонка-егоза,

Когда она дичится, и робеет,

И делает невинные глаза.

Все с ним да с ним. И даже в скучный вечер

За то, что он пришел, его браня,

Привыкла так, что, кажется, без встречи

Сама с трудом могла прожить полдня.

Но ей еще ни разу не мечталось,

Забыв про все, прийти к нему домой,

Чтоб, кроме вечных слов «моя» и «мой»,

В погасшем доме звуков не осталось.

И если так, – пожалуй, ведь она

Его жалела больше, чем любила.

Но в эти дни, когда ей грустно было,

Когда, оставшись без него, одна,

Она себе не находила места,

Ей показалось, что она лгала,

Что мать его, назвав ее невестой,

Недалеко от истины была.

Ей захотелось вдруг, без предисловья,

Расцеловать его, затормошить

И, не спросясь ни у кого, решить,

Что это называется любовью.

Послушает? Вернется ли с дороги?

По-прежнему ль еще она сильна?

Телеграфист был заспанный и строгий,

Переспросил зачем-то имена.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

И вот вокзал. Бутылки с кипятком,

Резиновые, длинные минуты.

И скорый поезд, осадивший круто.

Последний шаг, плетущийся пешком.

Он в самом деле приезжал сюда.

Она должна ему свой голос, руки, тело.

– Ждала? – Ждала. – Звала обратно? – Да.

– Хотела быть со мною? – Да, хотела.

А ей сказать бы только: «Милый мой»,

Пожалуй, приласкаться осторожно,

Чтоб снова провожал ее домой,

Чтоб все опять привычно и несложно.

Еще хотя бы год не покидать

Лукавого сословия девчонок,

И в каждом сне его тревожно ждать,

И каждый раз за сны краснеть спросонок.

Быть любопытной и неосторожной,

Наперекор мужскому их уму,

Знать каждый раз, чего нельзя, что можно,

И в руки не даваться никому.

А поезд подходил уже к платформе,

Вот кто-то прыгнул с ходу на перрон.

Но, слава богу, тот, в военной форме,

Который прыгал, все еще не он.

Скорей в толпу, не думая, а там

Пусть будь что будет; подождать немного,

Пусть не идет за нею по пятам,

Она сама найдет потом дорогу.

Бежать, но раньше хоть одним глазком

Увидеть, что приехал в самом деле.

А если нет – глаза зажать платком,

И звать опять, и ждать еще неделю.

Не может быть. Он обежал вокзал.

Он грудью бился в запертые двери.

Она придет, – да кто тебе сказал?

Уже поняв, но все еще не веря,

Бежал, бежал, как белка в колесе,

По этому грохочущему аду,

Где были все, кого не надо, все,

Все, кроме той, которую нам надо.

Чего все это стоило ему –

Он понял, лишь домой к себе приехав.

Десятки книг, не нужных никому,

Забытых стен нетопленное эхо,

И никого. Пустой и длинный день.

Бывает одиночество такое,

Что хочется хоть собственную тень

Потрогать молча на стене рукою.

Мальчишка плачет, если он побит,

Он маленький, он слез еще не прячет.

Большой мужчина плачет от обид.

Не дай вам бог увидеть, как он плачет.

Он плачет горлом. Он едва-едва

С трудом и болью разжимает губы,

Он говорит ей грубые слова,

Которых не позволил никому бы.

Он говорит ей – милой, дорогой –

Слова сухие, как обрезки жести,

Такие, за которые другой

Им был бы, кажется, убит на месте.

Не скинув шубки, двери не закрыв

И не отерши ноги на пороге,

Она к нему вбежала, как порыв

Не жданной им и ветреной тревоги.

Так в комнату к нам входят только раз,

Чтоб или в ней остаться вместе с нами,

Или, простившись с этими стенами,

Надолго в них одних оставить нас.

Что можем мы заранее узнать?

Любовь пройдет вблизи. И нету силы

Ни привести ее, ни прочь прогнать,

Ни попросить, чтоб дольше погостила.

Он шаг ее услышал за стеною,

Но, не поверив, что пришла она,

На всякий случай стал к дверям спиною,

Касаясь лбом замерзшего окна.

Она швырнула на пол рукавицы,

Чтоб он не слышал, туфли с ног сняла,

На цыпочках пройдя по половице,

Его за шею сзади обняла.

И только здесь, услышав шорох платья

И рук ее почувствовав тепло,

Он в первый раз поверил, что пришло

Его простое, будничное счастье,

То самое, которого, не плача,

Не жалуясь, мы долго ждать должны.

Нам без него не радостны удачи,

Труды скучны, победы не нужны.

Ему осталось только потесниться,

Обнять ее, своим теплом согреть,

От слез, от снега мокрые ресницы

Рукою неуклюже отереть.

Лишить бы нас печального пристрастья

Вновь приезжать на старые места,

Как был бы рад из памяти украсть я

Ту комнату, которая не та,

Давно не та, – другими нанята

И все-таки, назло тебе, похожа,

Похожа так, что вдруг мороз по коже,

Когда пройдешь на память этот дом

И лампу под зеленым колпаком,

Теперь под желтым. Почему под желтым?

Всего семь лет, как из дому ушел ты,

И вот они уж рады – кверху дном.

Ты будешь проходить здесь только днем,

Чтоб не встречать все эти перемены:

Зачем-то перекрашенные стены,

Дешевых люстр стеклянные подвески

И толстые чужие занавески,

Которых мы не покупали с ней.

Я этот дом пройду, закрыв глаза,

Я попрошу, раз иначе нельзя,

Играющих на улице детей,

Скажу, что слеп. Вдвоем с поводырем,

Зажмурясь, я пройду проклятый дом.

Мальчишка-поводырь мне за гроши

Солжет, что здесь не та земля и небо,

И сослепу, не встретив ни души,

Поверю сам, что я тут прежде не был.

Я заплачу, чтоб день прожить незрячим.

А память? Жаль, что не заткнешь ей рта.

Полжизни уписав на пол-листа,

Мы память сложим вчетверо и спрячем.

На что нам память? Сдать бы напрокат,

Чтоб, как большие черные рояли,

В чужих квартирах памяти стояли.

Пускай в них барабанят наугад,

Пусть, сев, как втрое сломанная палка,

Там будет гаммы девочка играть,

Чужую память никому не жалко,

И даже лень настройщика позвать.

Какие только мысли не взбредут

В бессонницу, когда мы подъезжаем,

И проводник уже стучится с чаем,

И три соседа нехотя встают,

А ты упорно смотришь за окно,

Как будто правда кто-то может встретить…

– Вы здесь бывали? – Да, бывал. – Давно?

– Семь лет назад. – Что ж им еще ответить?

Вы никогда не думали, что вдруг

Уйдем – и нет ни тумб, ни крыш, ни ставен.

Вернемся: ловкое движенье рук –

И все назад, как фокусник, расставим?

Не думали? Но поезд, подойдя,

Уже был вровень с низкими домами.

Перрон в окне за каплями дождя

Бежал, прикрывши голову зонтами.

Уже засуетились чьи-то жены,

Уже стучали пальцами в стекло,

А нам с тобой опять не повезло,

Нас только дождь встречает у вагона.

Ну что ж, ведь мы транзитные. Для нас

Не всюду приготовлена погода.

Нам только скоротать бы лишний час

До позднего отплытья парохода.

Что, в самом деле, мало нам земли?

Есть поезда на Пензу, Минск и Тулу.

Так нет, другой дороги не нашли,

Опять на пепелище потянуло.

Вот этот дом – теперь ходи кругами,

Ходи, пока не высохнет песок,

Пока земля, как серный коробок,

У нас не загорится под ногами.

Твое лицо едва ль кому напомнит

Того мальчишку, что давным давно

Жил за стеной в одной из этих комнат,

Смотрел сквозь это темное окно,

Не зная цен утратам и привычкам,

Еще не веря в тот счастливый год,

Что, как в тайге зимой последним спичкам,

Минутам счастья есть поштучный счет.

А дом все тот же. И в жару и в стужу –

Не то что нам – ему износу нет,

Сквозь перекраски пятнами наружу

Опять пробился прежний, детский цвет.

Здесь женщина, с которою когда-то

Он прожил год в своем пустом углу,

Тревожно, неуютно, небогато,

Раскладываясь на ночь на полу.

Здесь женщина, с которой слишком долго

Они дружили, обманув себя,

И вдруг сошлись, не разобравшись толком,

Уже перетерпев, перелюбя.

Их чувству дружба прежняя мешала;

Они стыдились признаваться в нем,

И то, что было ночью, их смущало,

Смотреть в глаза не позволяло днем.

Здесь женщина, с которой слишком быстро

Они расстались, не успев решить.

Бывают расставания как выстрел –

Ни дня, ни часу дольше не прожить.

В них ничего не жалко и не странно,

От них, вперед решая быть умней,

Страдают, как от огнестрельной раны,

И, выжив, поправляются в пять дней.

Но есть еще другие расставанья:

Без громких ссор, без точки на конце,

Ползущая сквозь дни и расстоянья

Болезнь, похожая на ТБЦ, –

Уже все зарубцовано, по году

Уже врачей мы не пускаем в дом,

И вдруг весной, в ненастную погоду,

Опять, как рыбы, ловим воздух ртом.

Под южным солнцем заметая след,

Сбежать бы в Крым или – еще полезней –

Сжечь пачку писем, вот уж много лет

Подшитую к истории болезни.

Здесь женщина, которая причастна

К такому списку самых черных дней,

К такой любви, нелепой и несчастной,

Ко стольким бедам юности моей,

Что, вздумай мы по этим пятнам темным

Себя сквозь память, как сквозь строй, прогнать,

С другими мы и счастья не припомним,

С ней – и несчастье будем вспоминать.

Нет, он сюда зайдет в обрез. Зайдет

Уже перед отплытьем, мимоходом.

Он поцелует руку, и вздохнет,

И скажет, что прекрасная погода,

Что он случайно оказался тут,

И вот зашел, и что пора в дорогу.

Что скажешь ей за эти пять минут?

Да ничего. Ну вот и слава богу.

Куда ж пойти? Еще не знаем сами.

И нужно и ко всем, и ни к кому.

И люди с посторонними глазами

Навстречу попадаются ему.

Он вдруг сообразил, что, как ни странно,

Но так же, как и он, его друзья,

Прожив тут юность, с легким чемоданом

Перебирались в дальние края.

Куда ж пойти нам? За угол и прямо,

Знакомый непокрашенный фасад,

Печальный дом, где много лет назад

В твою отлучку умирала мама.

Пять дней не умирала – ожидала;

Казалось, никогда не обижал,

А тут вот телеграмма опоздала,

Она звала, а ты не прибежал.

Как ей, должно быть, было одиноко!

На телеграмму денег наскребла.

А сын не едет, сын ее далеко.

У сына, верно, важные дела.

По целым дням глядела на дорогу,

Глаза от света заслонив рукой,

До самой смерти верила, как в бога,

Что он приедет, он ведь не такой.

Стыдилась переспрашивать соседок,

Послали телеграмму или нет,

Отчаявшись, мечтала напоследок,

Чтоб хоть по почте ей прислал ответ.

Он снова вспомнил темный зимний вечер,

Притихший дом, весь в восковом тепле,

И праздничные тоненькие свечи,

Как в день рожденья, в детстве, на столе.

Присев на лавку у ворот, устало

Взглянул на дом, на фикусы в окне.

Ему сегодня только не хватало

Взять и заплакать, прислонясь к стене.

Чтоб постовому дети рассказали,

Как за углом на улице один

Сидит и заливается слезами

Седеющий высокий гражданин.

Чтоб постовой узнал, откозырявши,

Спросив, не надо ль помощи ему,

Что гражданин к мамаше умиравшей

Не смог прибыть и плачет потому.

Он вспомнил руки матери. Ее

Все в мелких ссадинках худые пальцы.

Они с рассветом брались за белье

И с темнотой – за спицы или пяльцы.

Такие быстрые, как ни следи,

Все что-то надо тормошить и трогать.

Она в гробу впервые их, должно быть,

Сложила неподвижно на груди.

Сбиваясь с ног, чтоб дома было чисто,

Прислуга всем с утра и дотемна,

Мать в праздник вспоминала, что она

Сама была женой телеграфиста.

По воскресеньям в гости уходя,

Брала с гвоздя завернутую в тряпку,

Увядшую от снега и дождя,

Чуть не до свадьбы купленную шляпку.

Он помнит все подробности – она

Висела в комнате на видном месте.

Отец купил ее еще невесте,

Ее носила тридцать лет жена,

Потом вдова. Нет, он не взял ее,

Он с похорон уехал без оглядки.

Соседи разобрали все старье:

Венчальный шлейф и белые перчатки,

Стеклярусом обшитый кушачок,

Атласный лиф с засохшей розой чайной –

Тот самый черный мамин сундучок,

Который в детстве был такою тайной.

Все разлетелось по чужим рукам,

В чужие, равнодушные квартиры.

Для нас мучительные сувениры

Легко и просто приживались там.

Ему сейчас внезапно захотелось

Хоть на минуту маму возвратить,

Ее худое легонькое тело

Поднять и на колени посадить,

Придравшись к позабытым именинам,

Все городские лавки обойти,

На все, что есть, как свойственно мужчинам,

Нелепые подарки принести.

– Спасибо, милый. – Стой, да где ж она?

Ведь только что еще жила на свете.

И вдруг ушла. Играющие дети,

Чужие окна, темная стена.

Осталось меньше часа до отъезда.

Теперь зайти нам самая пора

В тот дом, как заколдованное место,

Нам в руки не дающийся с утра.

Он побежал, как мальчик на свиданье,

Как будто в доме нас и правда ждут,

Как будто страшно лишних пять минут

Прибавить к стольким годам опозданья.

Он приоткрыл чуть скрипнувшие двери.

Все было тихо. Только в двух шагах

Шел по полу мальчишка и с доверьем

Разглядывал мужчину в сапогах.

Он подхватил мальчишку. Нет, не в мать,

Совсем не в мать: белесый, светлокожий,

И все же чем-то – сразу не поймать –

Лукавством, что ли, на нее похожий.

– Да сколько же тебе? – Четыре года.

– Где мама? – Там… – И, не спуская с рук,

Вошел в другую комнату, как в воду,

На всякий случай взяв с собою круг.

Ну да, конечно, как же не узнать.

Он все-таки решил сюда вернуться?

Она сейчас, он должен подождать,

Пока она покормит, отвернуться.

Он оглядел квартиру. По углам

Стояли этажерки и комоды,

И стайки туфель, вышедших из моды,

Паслись у ножек стульев здесь и там.

Квартира даже в сумрак, в тишине,

Была, как днем, шумна и суетлива.

В ней, как в часы отлива и прилива,

Слонялись вещи от стены к стене.

Здесь девочки давно простыл и след.

Привычками заменены причуды.

Здесь женщина. Ей завтра тридцать лет,

И в детство ей не убежать отсюда.

– А вот и я. – Вот и она сама. –

Совсем седой, как изменился, боже!

За все семь лет ни одного письма.

– А ты ждала? – Нет, не ждала. Но все же…

– Что все же? – Все же… Впрочем, все равно,

Позвал тогда, – пожалуй, прибежала б.

Все трын-травою поросло давно,

Теперь не нужно запоздалых жалоб.

Знакомый жест – закинутый назад

Упрямый подбородок недотроги,

А взгляд не тот, ленивый, смирный взгляд,

Уже привыкший гаснуть с полдороги.

Он сходство в ней отыскивал напрасно.

Все стало вдруг до странности другим,

Быть может, материнским и прекрасным,

Но бесконечно меньше дорогим.

Черты как будто изменились мало,

Все те же губы, но лицо ему

Ничем о прошлом не напоминало

И в будущем не звало ни к чему.

Нет, вовсе нет, она не постарела,

Ее почти не тронули года,

А просто все не так: не так смотрела,

Не так ходила, все не как тогда.

На коврике под детскою кроватью,

Среди подвязок, туфель и чулок,

Валялась тряпка – выцветший кусок

От старенького девичьего платья.

Должно быть, ею уж не первый год

Стирали пыль и вытирали туфли,

И ситцевые розочки потухли

От этих многочисленных невзгод.

Оправившись от первой суеты,

Она была, должно быть, правда рада,

Что дождь прошел, и вот приехал ты,

И можно выйти погулять по саду.

Ей, право, очень кстати твой приход,

Чтоб мстительно похвастаться семьею,

Сказать, что сыну скоро пятый год

(А мог девятый быть у нас с тобою),

Что младший весь пошел лицом в отца

(А мог в тебя). Намеки были робки,

Нигде не прорывались до конца,

Но в каждой фразе замыкались в скобки.

Так и живем. Да, счастливы, давно…

А в скобках: и безжалостны к потерям.

Все хорошо. А в скобках: все равно

Завидуешь. Не прячься. Не поверим.

– А ты все так же? – Как?.. – Все так же, ну… –

Вдруг с ноткою обидного участья

К тому, что не нашел себе жену,

Не то, что мы. Себе не склеил счастья.

– Так все и бродишь? – Так уж повелось,

Когда-то ведь за это и любила.

– Была глупа, да мало ли что было,

Нельзя ж мальчишкой до седых волос.

Кто эта женщина? Как после сна,

Глаза ладонью протереть невольно.

Нет, не она. Конечно, не она.

Семь лет он лгал себе. С него довольно.

Она обманом выкрала у той

Знакомую привычку морщить брови,

И детский рот с упрямою чертой,

И милую картавость в каждом слове.

А если поглядеть со стороны,

Как два влюбленных, словно все в порядке,

Он и она вдоль каменной стены

Шли через сад, рассматривая грядки.

– Да, примулы, а это – с резедой.

Тут смяли дети – бегали в горелки.

А здесь табак, а вон на крайней той… –

Он, чиркнув спичкой, поглядел на стрелки.

Да, он спешит, да, едет ближе к ночи.

Не хочет ли он мужа подождать?

Да нет, по правде говоря, не очень.

Совсем по правде? Лучше б не видать.

Ревнует к мужу? Слава богу, нет.

Писать ей письма? Нет, писать не станет.

Когда заглянет? Пропадал семь лет,

Еще на семь исчезнет и заглянет.

Он вышел вон. У поворота к школе,

Ютясь в пальтишко узкое свое,

Шла выросшая девочка, до боли

Похожая на прежнюю ее;

Похожая почти до совпаденья,

Неся в руках похожие цветы,

Прошла как мимолетное виденье,

Прошла, как гений чистой красоты.

И вдруг он понял: вот с кем он прожил

Все эти годы странствий и обманов,

Вот чьи он фотографии возил

На дне пустых дорожных чемоданов.

Да, девочка. И голубой дымок,

И первых встреч неясная тревога,

И на плечи наброшенный платок,

Казенный дом и дальняя дорога.

Сквозь время тоже ходят поезда,

Садимся без билетов и квитанций.

Кондуктор спросит: – Вам куда? – Туда. –

И едем до своих конечных станций.

Такой уж путь. На счастье ль, на беду,

Но, выехав за первый дачный пояс,

Не выскочишь, раздумав, на ходу,

Не пересядешь на обратный поезд.

Смотри назад: за сеткою дождя,

По-детски руки протянув с перрона,

Там девочка еще стоит, следя

За фонарем последнего вагона.

– А эта женщина? – Да вы о ком?

Об этой? Нет, о ней я не печалюсь.

Знаком ли с ней? Да, помнится, знаком,

Давным-давно мы где-то с ней встречались.