Том 13

4. Маргарет колеблется

В этот раз она не условилась с ним, когда они встретятся… Он послал ей открытку.

«Подари мне один день, один-единственный день, Маргарет. Вирджиния Уотер, наши прогулки».

Она не ответила. Он позвонил ей в госпиталь.

— Я не хочу дарить тебе день.

— Ты что, боишься встретиться со мной?

Он знал, что это заденет ее гордость.

— Что мы можем сказать друг другу, кроме того, что уже сказано? — спросила она.

— Приходи ко мне.

— Нет.

— Тогда давай встретимся и поговорим в последний раз в Кенсингтон-гарденс.

Она согласилась.

— Хорошо, если ты считаешь, что это необходимо, — сказала она.

Когда они встретились, у них у обоих было наготове, что сказать. Некоторое время они разговаривали, не слушая друг друга, каждый старался высказать свое. Он обращался к ней с цитатами красноречивого призыва, который он успел сочинить и несколько раз переделать в этот промежуток времени, призыва выйти за него замуж, помочь ему вернуться в жизнь, вдохновлять его, забыть все их разногласия, возникшие во время войны, и отдаться любви. Но ее невнимательность сбивала его, и он путался в фразах. Она не слушала его, она старалась отмахнуться от его фраз и пыталась объяснить ему что-то. Наконец он отказался от своих попыток и стал прислушиваться к тому, что говорила она.

— Я хочу, чтобы мы остались друзьями. Я не хочу, чтобы ты ушел из моей жизни. Я чувствую, что это было бы равносильно тому, как если бы ты умер для меня. Я никогда не выйду за тебя замуж, но разве ты все-таки не можешь оставаться близким мне? Разве все то, что было между нами, не может остаться светлым воспоминанием и сохраниться? Может быть, первая любовь больше значит для женщины, чем для мужчины. Я не хочу, чтобы ты совсем перестал существовать для меня. Я не хочу расставаться в ссоре. Я не могу ссориться с тобой, и этим все сказано. Мы любили. Ты часть моей жизни. И вот так я и чувствую.

— Но тогда все очень просто разрешается. Будь частью моей жизни.

— Нет, этим ничего не разрешается, если ты по-прежнему настаиваешь на любви. С этим все кончено, навсегда. В жизни все не так просто. Будем откровенны. Когда я отдалась тебе во время войны, это казалось пустяком, да это и был пустяк. С моей стороны было бы подло в то время отказать тебе. Я рада, что это сделала. Рада, ты слышишь? Но теперь… Теперь…

— Теперь, — язвительно сказал Теодор. — Теперь ты, по-видимому, решила подумать о своем будущем. А в мое ты не веришь. И этим все сказано. Пока мое имя не будет красоваться на всех афишах, а мои книги не будут выставлены во всех книжных лавках, у тебя нет уверенности, достаточно ли я хорош, чтобы быть твоим мужем. Вот как обстоит дело.

— Нельзя сказать, чтобы ты всегда выражался очень любезно. Но допустим, что это так. Хорошо. Наполовину, во всяком случае, это верно. Я не верю в наше будущее. У нас нет общего будущего. Не можем же мы, дорогой мой, прожить всю жизнь в объятиях друг друга. Когда мы с тобой говорим, пишем друг другу или думаем, мы расходимся. Если б даже ты и достиг этого успеха, о котором ты говоришь, нас это все равно не сблизило бы. Может быть, я не считала бы это успехом. Я хочу делать свое дело. Я хочу служить — служить чему-то более значительному, чем красивому, безответственному мужчине, хотя бы его имя и красовалось на всех афишах. И еще есть многое другое. Я не хочу связывать свою жизнь с твоей ни за что на свете. В тебе есть что-то…

Голос ее оборвался. Даже себе самой она не хотела признаться в том, что она на самом деле думала о Теодоре.

— Как все это невыносимо рассудочно! — помолчав, сказал Теодор.

— Да. Не правда ли?

— Невыносимо рассудочно.

— Невыносимо, — согласилась она.

Он сделал вид, будто задумался. Но на самом деле он колебался, ему хотелось задать ей один вопрос, и он не мог решиться. Наконец, он решился.

— Скажи мне одну вещь. У тебя есть кто-нибудь другой? На моем месте?

— Никто никогда не будет на твоем месте.

Он пристально посмотрел на нее.

— Уклончивый ответ.

— Да. Ну, хорошо, да. Я думаю выйти замуж за другого. Он… Мы вместе работали. Мы подружились. Он любит меня.

— Говоря попросту, твой любовник? Я хочу сказать…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это тебя не касается. Впрочем, если ты хочешь знать, — нет.

— Пока еще нет?

— Пока еще нет.

— Я так и думал, — сказал Теодор и повернулся на стуле так, чтобы иметь возможность смотреть ей прямо в лицо. — Я чувствовал это.

— Теодор, — сказала она, твердо выдерживая его взгляд. — Ты сам хотел порвать наши отношения. Я этого не добивалась.

— А все-таки, знаешь, несколько неожиданно.

— Почему это может быть для тебя неожиданно?

— Я думаю… Когда же ты решила бросить меня? Когда я был ранен?

— Ранен?

— Ну, выбыл из строя, черт возьми! Что мы будем препираться из-за слов!

— А это письмо, которое ты мне написал из Парижа? Разве тебе не приходило в голову, что оно заставит меня задуматься? Разве ты не порвал со мной тогда? И даже еще раньше. В последний твой приезд в Лондон. Я ясно видела, когда провожала тебя в тот раз, что это конец. У меня было такое чувство, что мне надо остерегаться тебя, чтобы не погубить свою жизнь. Я это понимала. Но, видишь ли, я все еще любила тебя. И еще долго потом. Даже после этого письма. Я думала, что смогу продолжить мою работу, а свою любовь к тебе отодвинуть куда-нибудь в уголок.

— Пока этот твой любовник не занял мое место?

— Вторая любовь не занимает место первой. Это уже что-то другое.

— Лучше, может быть? — настойчиво спросил Теодор, изо всех сил сжимая рукой спинку стула.

Она не ответила, но чуть заметная тень презрения промелькнула на ее лице.

— Боже мой! — произнес Теодор, опустив глаза, и яростно завозил каблуком по траве Кенсингтон-гарденс. В несколько секунд у него под ногой образовалась ровная круглая ямка.

— Вот до чего дошло! — внезапно воскликнул он и встал.

Она тоже встала.

— Идем к Ланкастер-Гейт, там можно достать такси, — сказала она. — Я хочу домой.

Он остановился против нее.

— А этот человек, этот другой… У него, надо полагать, всяческие возвышенные цели? Пацифизм и тому подобное? Наука и прочее? История до сих пор заблуждалась, а вот мы теперь покажем. Подальше от войны. От этой, во всяком случае. Все, против чего я возражаю? И работа? И все? А?

— Какой смысл нам с тобой говорить об этом?

— Я хочу знать.

Она покачала головой.

— Вероятно, приятель Тедди?

— Оставь в покое Тедди.

— Но он знает обо мне?

— Конечно, знает. Разве я прячусь?

— Боже! — воскликнул Теодор, с жестом отчаяния обращаясь к деревьям, траве, солнечному свету и воде, сверкавшей вдали. — Но ведь теперь весь мир для меня станет совершенно пустым.

Она подняла глаза на его искаженное настоящим страданием лицо и вздрогнула.

Жалость захлестнула ее.

— Мне так больно, — сказала она со слезами на глазах. — Мне так больно!

Что-то толкнуло его сделать фантастическое предложение.

— Маргарет, — сказал он, — пойдем ко мне. Вот сейчас. Один последний раз! Забудемся в любви. Последний раз! Я чувствую, ты любишь меня. Подумай, Маргарет! Вспомни! Как я целовал тебя в это местечко — в шею. Помнишь, один раз я поцеловал тебя под мышку. Мои объятия. Мое тело, которое ты обнимала.

Она смотрела на него молча, и лицо у нее было белое, как бумага.

— Мне надо идти, — сказала она почти шепотом.

Она опустила глаза, потом снова подняла их, и он понял, что больше говорить не о чем.

Они пошли рядом по дорожке мимо пруда. Он позвал такси, усадил ее, и они расстались, не сказав ни слова.