Том 2

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но возвратимся к проснувшемуся Л.З. Он уныло вылез из кровати. В квартире было полутемно, хотя солнце так и било в окна. Но что-то мешало ему пробиться в квартиру. Л.З. смятенно обошел все окна. Они были закрыты с улицы холстинами. На холстинах угадывались части физиономий членов политбюро… Что за праздник, понимаете?… Побег не реален… Побег не реален… что мне стоило подготовить побег?…

Л.З. было уже невтерпеж. Заспешил в сортир в привычном и приятнейшем из предвкушений – в предвкушении неторопливого, с мысленными репликами и различными душевными реакциями, чтения свежих центральных газет… «Правда»… «Известия»… «Звездочка»…

Л.З., стараясь забыться, захватил с собой в сортир кипу газет и журналов, которые рано утром заносила в квартиру лифтерша. Он спустил кальсоны, удобно уселся на заграничный унитаз – мягкая доска с автоматическим включением подогрева для озябших седалищ: спецсделка с США Внешторга СССР через железный занавес, – окунул ноги в пушистый коврик, раскрыл вчерашнюю «Вечерку»… Так… всенародные митинги… убийц в белых халатах – к ответу… те, кто прожужжали нам все уши о своем избранничестве… агенты мирового сионизма и ЦРУ… директора магазинов Комаров Израиль Маркович и Зейдельман Александр Владимирович сколотили себе несколько состояний… так… этих, понимаете, давно надо расстрелять… Я вам все послевоенные годы об этом говорю… Причем здесь я? При чем Каганович? При чем Давид Заславский и Эренбург?… Нас тоже в Сибирь?… В Сибирь надо сионистов, а не коммунистов, товарищи… опять мы, понимаете, перегибаем, опять загибаем, а потом начнем спохватываться…

Отбросил «Вечерку» к чертовой матери… Меру надо знать во всем, товарищи… Ох и мастера мы бить по своим… мастера…

Взял «Правду». Не сразу обратил на обведенное траурной рамкой сообщение ЦК КПСС, Совмина СССР и Президиума Верховного Совета СССР. Обратив, с острейшим почему-то азартом вчитался в сообщение и, естественно, глазам своим не поверил.

Вчера… после тяжелой продолжительной болезни… скончался видный деятель Коммунистической партии и Советского государства… генерал-полковник… с 1918 года… отдавал все свои силы на всех участках социалистического строительства… в качестве члена Военных советов фронтов… один из организаторов доблестной Красной Армии… возглавляя Главное политическое управление армии и флота… органов Государственного контроля… с беззаветной верностью… будет жить в наших сердцах… Лев Захарович Мехлис… всю свою трудовую жизнь… Комиссия по организации похорон… выставить гроб с телом… с чувством глубокой скорби. Соболезнование семье покойного… вчера… после тяжелой продолжительной болезни… видный… Лев… Военных советов фронтов… на каком бы участке… Захарович Мехлис…

Фотографии своей Л.З. не замечал, читая правительственное сообщение.

Согласимся, что восприятие еще живым человеком капитального сообщения о факте своей смерти – есть дело довольно сложное, мы бы сказали, совершенно новое для человека, а посему и приводящее его в первые минуточки в невообразимое замешательство.

Л.З., например, после вторичного прочтения сообщения, прочтения беспорядочного, воспринял его вдруг как остроразящий наповальный анекдот и истерически расхохотался…

…Вот дают, понимаете… авансом, так сказать, первоапрельскую шуточку… вот дают, мерзавцы…

Хохотнув, Л.З. прямо-таки растаял от проникшей во все его поры высшей обласканности. Ему показалось, вернее, в тот миг он был уверен, что Сталин со свойственным ему грубым идиотизмом давал понять верному сатрапу, что не в опале он, а во все той же чести, в доверии и не забыт в двусмысленный момент жизни партии, не забыт, даже обласкан царскою шуткой, рассчитанной не на слабонервных, потому что на вонючие ленинские сантименты суровый Сталин не способен… А так вот выкинуть что-нибудь кроваво-необычное у нас – всегда пожалуйста…

Это он мне выдал за отказ от обеда и пьянки, подумал Л.З. Дает рябая харя просраться моей жидовской роже… Дает… ничего не скажешь… Буденный, небось, усы облизывает от радости, ничтожество…

В остальных газетах на первых полосах Л.З. не без тщеславия раглядывал траурные правительственные сообщения и свои фотопортреты… генеральские погоны… куча орденов… волевое лицо руководителя Госконтроля… на всех участках партийного строительства… с беззаветной преданностью… проявлял… китель сидит, как на артисте Дружнико-ве… все верно… все верно… пламенный большевик…

Просмотрев все газеты, Л.З. до того был растроган всевластной шуткой вождя, до того проникся к нему такой страстной любовью, таким чувством прощения, что решил немедленно позвонить в Кремль – поблагодарить за особое внимание…

Ни хворей, ни ужаса неизвестности больше не испытывал Л.З. Только всеобщую обласканность, а от того и надежду, и покой, и прилив всех сил… если это шуточка, то и насчет Верочек – тоже талантливая сталинская покупка… он знает, за что поддеть, на что подсадить, да подсечь побольнее и помотать, понимаете, помотать… он у нас на это дело – корифей…

Л.З. так и не помочился. О прочих наслаждениях не могло быть и речи… сейчас же звоню в Кремль… Он уже там… стоп… стоп… он же болен… Верочки солгать не могли…

Л.З. заметался около «вертушки». Куда звонить? Набрал номер сталинской дачи, не заметив отсутствия гнусаво-басовитого зуммера.

Как мы все-таки извратили идею диктатуры пролетариата, если партийный вождь позволяет себе такие шуточки с одним из самых ответственных работников партии и государства, ни с того ни с сего подумал Л.З., но тут же с восхищением снова хохотнул… дает Хозяин… дает… кто еще в истории был на это способен?… И удостоился сталинской шутки не кто-нибудь, товарищи, а Мехлис…

Набрал еще раз номер барвихинской дачи. Молчание. Позвонил в секретариат. Тоже молчание. Мысль о пропавшем зуммере просто не приходила в голову Л.З., потому что, инстинктивно обратив в шуточку сообщение о своей смерти, он существенно ослабил связи с реальностью…

Попробовал соединиться с семьей по городскому телефону. Молчание. Ни зуммера, ни, соответственно, длинных либо коротких гудков. Молчание…

Снова взял «Правду» и вгляделся в свое парадное изображение. Вгляделся с таким страстным тщеславием, что чуть не разрыдался от прихлынувшего к сердцу чувства признательности партии, органической частью которой, причем не самой ничтожной, он вновь ощутил себя, как в юности, как в Гражданскую, как в тридцать седьмом, как в Отечественную.

Чувство это временами притуплялось от тягомотины службы, от набившей оскомину многолетней демагогии партийных программ, от поистине адского быта огромной державы, от враждебных интриг и просто от тоски и хворей. Обострялось оно вообще все реже и реже. Преимущественно во время хоровых распеваний партийного гимна на торжественных заседаниях и съездах.

Поэтому возвращение этого чувства Л.З. всегда воспринимал как серьезную жизненную поддержку, как знак целесообразности существования, как примету того, что он необходим партии, что не оставлен он, что не отторжен от ее обоготворенного тела и не выброшен, словно жалкий утенок, в пустыню последнего одиночества…

Вот он и стоял, и вглядывался со все возраставшим тщеславием в свое замечательное, как ему казалось, в сановное, орденоносное фотоизображение. Оно полностью соответствовало главному, счастливейшему самоощущению Л.З. Сначала, благодаря примитивной механике нарциссизма, он как бы слился начисто со своим фото, слился не без некоторого похотливого тепла, размывшего в глазах зловещие траурные рамки, а затем, забываясь, отдался неизбежной в такие моменты иллюзии. Это Мехлис в генеральском кителе, это Мехлис в орденах и медалях, беспощадный с врагами партии и государства Мехлис, покровительственно, родственно смотрел на небритого, изможденного хворью сердца и почек, всклокоченного, жалкого, в спавших с тощего зада кальсончиках Л.З.

Вдруг он задрожал, почуяв во взгляде генерал-полковника испепеляющее презрение, почуяв угрюмую отчужденность величия его фигуры и бесконечную отдаленность ее от себя – ослабшего человечка с газетенкой в руках.

Наркотическая иллюзия быстро теряла силу, и вот уже «Правда» выпала из рук Л.З., спазм тошноты толкнул его остановившееся было сердце, толкнул еще разок – подзавел подостывший от невообразимого ужаса мотор, – и смятенное сознание, никоим образом не подготовленное к такого рода смятениям, беспомощно трепыхнулось в попытке разобраться в происходящей чертовщине.

Л.З. снова бросился к телефонным аппаратам… Молчание в трубках было бездонным и черным. Ни писка. Ни треска… На носках подошел к двери с тем, чтобы внезапно открыть ее и отшвырнуть какого-нибудь тихушника. Резко крутанул замок. Дверь не поддавалась. Повертел ключом в запасном замке. Снова подергал ручку. Забарабанил руками по стенам, по дверной обшивке, зная, что все равно никто не услышит. Он сам приказал однажды усилить звукоизоляцию квартиры, используя все передовые достижения зарубежной техники.

Л.З. еще не допустил до себя мысли о том, что в известном смысле его больше не существует. Поэтому всеми его то весьма логичными, то безумно странными движениями и действиями руководил звериный инстинкт – вырваться из запертой клетки, а там уж что-то предпринять для спасения и выяснения издевательских обстоятельств… Мехлис, понимаете, не какая-то вшивая пешка, товарищи… в сообщении подчеркивается моя выдающаяся роль на всех участках и фронтах… четыре ордена Ленина, понимаете… я за вас самые черные дела проделывал, сволочи…

Порылся в чуланчике в поисках молотка или гвоздодера. Расчихался от пылищи, но не разъярился, как обычно в таких случаях, а как бы из далекого далека подумал, что в чихании есть такая, в сущности, прелесть, никак не вяжущаяся с бредом правительственного сообщения, такая сладчайшая жизнь имеется в рядовом чихании от пылищи, что… совсем вы, товарищи и лично товарищ Сталин, впадаете в средневековый идеализм с вашими дурацкими шуточками.

Попробовал взломать первую, внутреннюю дверь гвоздодером. Но она была намертво присобачена. Пробил в нескольких местах обивку. Гвоздодер отскакивал от оцинкованного железа.

Говно… доизолировался, сказал сам себе Л.З. и начал орать, выть, звать спускающихся с лестниц, выходящих из лифта – всех ему на непереносимую зависть живущих людей, может быть, думающих в этот момент о Л.З. как об «ушедшем от нас… после тяжелой продолжительной болезни… на всех участках… и выражают глубокое соболезнование семье покойного…».

Харкнув на дверь, подошел к окнам. Ни открыть их, ни разбить тоже не было никакой возможности. От гвоздодера на спецбронестекле – модной в домах номенклатурных прохиндеев новинки – оставались лишь царапинки. Привлечь к себе внимание прохожих или хотя бы дежурного дворника тоже было невозможно. Окна намертво были зашторены громадными портретами членов политбюро… Угадывались отретушированные, серо-коричневые части проклятых знакомых физиономий.

От ненависти к ним, от усиливающегося ужаса и внезапного помутнения рассудка, не рассчитанного, конечно, на столь резкие и уродливые гримасы действительности, ноги у Л.З. подогнулись, в висках взвинченно взвизгнула тупая боль – он упал без сознания.

Обморок навел кое-какой временный порядочек в организме Л.З. Сердце слабо подкачивало кровь к отключенному от обмозговывания случившегося серому веществу. Кровь оросила в нужный момент сосудики серого вещества. Подпитала в нем двигательные центры. В тот же миг начало происходить одно из восхитительных чудес на нашей грешной земле – возвращение к жизни человеческого организма, полностью еще лишенного сознания, но уже хватанувшего встрепенувшимся ртом волшебного состава земного воздуха, слабо шевельнувшего пальцами рук, почуявшего наконец-то отзвук боли в разбитых при падении коленках и открывшего мутные, пустые от абсолютного отсутствия мысли органы зрения.

Тут, как бы выбираясь из бескрайнего провала, Л.З. еле-еле встал на карачки, схватился рукою за первый попавшийся предмет – это была прислоненная к стене старинная арфа – и вполне осмысленно уловил пробужденным слухом тихое, милое и нежное, как вздох самой жизни, звучание случайно встревоженной басовой струны.

В глазах у него еще было темно от мути, набившейся на зрачки в обморочной бездне. На первые, пусть ничтожно-слабые, движения ушли все за миг накопленные силенки. Кровь снова отхлынула от серого вещества – он вторично оступился и чуть было вновь не сорвался, но неведомые силы чудесно подхватили его руку, пальцы задели разом почти все струны арфы…

Господи! Господи! Что это было… Благородный инструмент как бы благодарно ахнул от немыслимой неожиданности всею отверстою Случаем грудью. Оживший звук, воспринимая сам себя, очарованно застыл в постылой квартире, постепенно одолеваемой мрачным тленом, застыл в бесконечном изумлении и легком, игривом неверии перед чудом воскрешения каждой ноточки в клочке мелодии, казалось бы, сгинувшей безвозвратно в черном времени нескольких веков…

Тогда иная длань и по иному поводу одухотворенно и доверчиво делилась с арфой избытком любви и тоски, ужаса и покоя, страха и свободы, делилась достойно звучавшей страстью спасения жизни от тягостного провала в некую бездну молчания, и не дрожащие пальцы злодея, брошенного душою, цеплялись за отзывчивые струны, выкарабкиваясь из бездны, но живые персты, но милые пальчики, движимые душою девушки, душою самой музыки, с веселою печалью взлетали и падали, падали и взлетали по тоненьким ступенечкам струн, дразня эту самую разверстую под ними бездну…

Выкарабкавшись из нее в тот же миг, Л.З. настороженно прислушался к спасительному звуку случайно вызванной им к жизни гармонии, но не та это была личность, чтобы попытаться постигнуть великий смысл истинного чуда, никогда не снисходящего до вразумительных объяснений даже с величайшими из гениев.

Время шло. Чудесный звук возвращался туда, откуда он только что явился, освобождая место почтительно и покорно стоящей в отдалении, но по-плебейски торжествующей мертвой тишине.

И от жуткого страха остаться снова наедине с мертвой тишиною Л.З. с трудом привстал, доковылял до «Телефун-кена» – принадлежал в свое время Кейтелю – и включил его. Настроил на волну Всесоюзного радио. Немного пришел в себя от треска и писка разных помех. Не сразу сообразил, что вечно ненавистная ему «траурная тягомотина всех этих, понимаете, шопеногригобетховенов… это, я считаю, товарищи, у нас лишнее в борьбе нового со старым»… прямо связана с проведением в жизнь ряда важных положений правительственного сообщения о его смерти.

В нем так было сильно и необоримо отвратительно тщеславие удачного выскочки, что, сообразив, он прислушался по-собственнически требовательно к тяжким для живых и мертвых звукам похоронного марша. Прислушавшись, вдруг рухнул на пол, как в детстве, и, как в детстве же, горчайше разрыдался от сладкой отравы необъяснимой тоски.

Все было в этот момент у Л.З., словно у всех приличных, но трагически рыдающих почему-либо людей: тряслись плечи, ожесточенно стиснутые кулаки размазывали по физиономии сопли и слезы, пронзительная к себе жалость сжимала грудь, изо рта, трогательно пузырясь на припухшем губошлепье, вылетали какие-то нелепые звуки.

Но все это происходило не с душою Л.З., поскольку она покинула досрочно ничтожное его тело, не с душою человеческой все это, напоминаем, происходило, изнемогающей порою от сочувствия к нам и бессильной что-либо изменить в изорудованном нами же, а оттого и жестоко-враждебном мире.

Просто обездушенное существо Л.З. заполнила собою траурная музыка, и некое подобие души человека – предельно близкое общей душе человечества – тотчас сотрясло его своими рыданиями.

Только Л.З. уже никак не мог воспринять замечательного Знака того, что ужасающей нас всеоставленности на самом-то деле не существует, вернее, не может существовать по причине явной одухотворенности Вселенной. Творец не способен на самоотчуждение. А вот Человеку довести себя всею своею предательской жизнью до того, чтобы в конце исковерканного пути, в самую, можно сказать, необходимую минуточку проморгать простой, простейший, ясный без усилия мысли – воде, тверди, воздуху, свету, листве, рыбам, червю, пауку, пантере, крысе, птице, слову; столь бездарно проморгать замечательный Знак неоставленнос-ти – это и есть, на наш взгляд, прижизненный ад, до краев набитый смердыней адского одиночества.

Довольно странно, что, во-первых, не сжиться с замечательным Знаком в состоянии жизни, подобно вышеперечисленным стихиям и тварям, а, во-вторых, ухитряться ежеминутно его промаргивать с каким-то зловеще совершенным автоматизмом, да к тому же еще со смехотворным самодовольством, способен лишь Человек…

Из благостных, по сути дела, рыданий, которые Л.З. привычно-брезгливо отнес к жалкой плаксивости недочеловеков, копошащихся в предыстории, его вывел голос Юрия Левитана.

Номенклатурный бас хамовато и бодренько оборвал, пресек музыку и, как бы с трудом сдерживая прущий из груди пафос, сообщил, что первую тысячу метров штапеля выдали вставшие на трудовую вахту в честь дня Советской Армии ткачихи Гжатского – Л.З. послышалось «Адского» – камвольного комбината…

Л.З. в бешенстве вскочил с пола и, затопав ногами, бесстрашно заорал:

– Говно-о-о… все – говно-о-о… мне плевать… плевать… говно-о-о…

Но собственный крик сразу же припугнул его. Он смущенно и виновато кашлянул. Загривок свело, как это всегда бывало, от всевидящего взгляда Хозяина. Л.З., перетрухнув, постарался взять себя в руки. Быстренько оставил мстительную мысль разбить к чертовой бабушке сволочной «Телефункен», да так, чтобы задымились его кишочки и затрещали лампочки… адского, понимаете, комбината в честь трудовой вахты… я же вас, блядей, научил всему этому паскудству на свою голову…

Так он подумал про себя, и навязчивое чувство того, что Хозяину… гадине… ничтожеству… ебаной всемирной оспе… каким-то образом виден он весь, как на ладошке, уже его не покидало. До поры до времени…

Всячески понося про себя всевидящую тварь, играючи парализующую его волю, суматошно и тоскливо перебирая в уме различные причины адского происшествия, а заодно и бурно проклиная возможную подлость предателей и предательниц, Л.З. с показушной деловитостью начал совершать внешне целесообразные действия.

Возвратился в сортир, но вновь не смог ни помочиться, ни испражниться. Развел руками и чмокнул языком – дал понять Хозяину… смотри, мразь черносотенная… подонок… убийца законной супруги… тут я ничего не могу поделать… доведен выродками-врачами… спасибо вам, Иосиф Виссарионович, за разоблачение мерзавцев… вот кого надо хоронить, понимаете, а не тех, кто на всех, можно смело сказать, участках с безграничной преданностью…

Виновато развел руками и нажал кнопку бачка. Вода, однако, не вырвалась из него в толчок со всегдашним, так славно освежающим шумом. Тогда Л.З. счел необходимым искренне хохотнуть своевольной шутке вечно любимого вождя, гримасливо оценить его гениальный юморок… неистощимую выдумку… Зощенке срать-недосрать… анекдот у вас не догма, а руководство к действию… ох и даетттте…

Затем Л.З. пожелал умыть зареванную физиономию. Пожелал побриться и вообще привести себя в порядок под ненавистным, неотпускающим… в конце концов, исторически необходимым взглядом… без вас, товарищ Сталин, мы – нигде и никуда…

Так вот, оба крана – горячей водицы и холодной – поочередно шипуче испустили дух, и не выпало из них ни капли.

Л.З. вопросительно оглянулся. Пожал плечами, как человек не оценивший в первый миг всей прелести заковыристого анекдотца, но тут же, якобы по мере доходящего до него – жуткого осла – смачного шарма, принялся гоготать, хватаясь за животик, смахивая слезы и захлебывающеся повторяя особенно удачную концовочку: а из крантиков-то, понимаете, ни капли… ни капли… ой, блядь… просто подыхаю… Ну вы даете, батя…

Л.З. и в голову не могло прийти вызвать немедленно слесаря. Хозяин знает, что делает… Смешно что-либо предпринимать. В этом основной смысл государственной и всенародной шутки…

Л.З. страстно захотелось, чтобы рябая харя заметил его жизненное рвение, чтобы поверил он в желание Л.З. что-то делать, не сидеть, понимаете, сложив белые ручки крендельком, алые губки бантиком, быть даже в такой непредвиденно сложной ситуации активной частицей партии… на всех участках… крупный вклад… были в переплетах, так сказать, поволнительней… висели на волоске от расстрелов…

Есть он не хотел. Впрочем, и остальные плотские желания как-то незаметно сгинули от него. Он вдруг поспешил к гардеробу, предчувствуя, что есть у него сейчас шансику-лянчик угодить Хозяину… мы тоже с Мехлисом умеем пошутить… это тебе, сволочь, не шуточки Буденного, кавалериста поганого… куш сивый мерин тохес… мерзавец…

Разыскал в гардеробе, освобождаясь от ужаса и радуясь наличию дела, старинный траурный костюм испанского вельможи. Поглядывал через плечо и выискивал в зеркале взгляд Хозяина, облачаясь в чудесную историческую ценность, умоляюще приглашал его обратить внимание на отсутствие в своих действиях упадничества и присутствие в них же партийной дисциплины.

Вдруг сказал вслух:

– Стоп, товарищи, а когда же у нас похороны?… И где же это наши газеты? – пробежал глазами правительственное сообщение с таким жалким, показушным интересом, что даже рябая харя, если бы видел он в тот миг своего бездарного сатрапа, содрогнулся бы от омерзения. – Ага… как это ты, Надюшка, дала маху? – пошутил Л.З. специально в расчете на то, что Хозяин оценит старую шуточку насчет партийно-солдафонского юмора Ильича и его ненависти к крупному эмпириокритицис-ту. – Как это ты, Надюшенька, дала маху?… Вот, тут у нас, пожалуйста… э-э-э… завтра – Колонный… затем… затем… а уж только после нее – похорончики-арончики… не раньше… Время, понимаете, работает на нас… Однако Мехлис не может без работы – это он с аппетитцем повторил любимую деловито-кокетливую фразочку и поспешил на самом деле в кабинет.

Поспешил, стараясь не глазеть на жившие в квартире вещи и вещички, потому что каждый взгляд даже на ничтожную утварь, существование которой, казалось бы, давно и навсегда выпало из поля его пресыщенного зрения, так остро надрывал сердце какой-то незнакомой болью – дальней родственницей боли физической, – что обреченного начинало обморочно пошатывать, как если бы он был больным зубом в нежной, в воспаленной, в измученной десне жизни.

Знаем мы, очевидно, больше, чем понимаем. Только в таком смысле Л.З. знал, что каждый взгляд на ничтожную вещь, каждая оглядка в прошлое, а особенно мысли о близких людях и уже тающих в сознании тенях вожделений – это невыносимый, вечный, ужасающий обрыв ниточки, жилочки, сосудика от того, что еще сегодня утром привиделось безотрывным от…

От чего именно Л.З. – тоже бессознательно, – не мог позволить себе уточнить. С ним случился бы тогда удар или инфаркт, а вот этого-то как раз и не могли дозволить некие таинственные жизненные силы, обитающие в существе человека, но в известный момент почему-либо прекращающие всякие отношения с его личностью… Им еще не пора. Они должны действовать ровно столько, сколько должны, если, разумеется, один из зверских видов насилия не разрушит, как говорится, их перспективные планы…

В кабинете Л.З. уселся за свой шикарный письменный стол – не стол, а изящный, хотя и массивный, пульт управления интеллектуальной деятельностью трех поколений политдеятелей бывшей австро-венгерской монархии, затем – собственность Риббентропа… Уселся, сделал вид, что пишет, как простой, скромный большевик-ленинец, демократичную жалобу в Минздрав СССР на участкового врача… достойна удивления циничность, с которой… наплевательское отношение к святой для врача нового типа клятве Гиппократа… дело не в личном здоровье, а… позволительно спросить: куда… все силы на борьбу с зарвавшимся сионизмом в системе бесплатного медобслужива-ния…

Апатично начирикивая жалобу, старался как-нибудь ненароком выразительно не глянуть на платиновый бюст Хозяина или же на налбандяновский портретишко. Одновременно как натренированный конспиратор обмозговывал случившееся – рассудительно хотел втиснуть его в рамки здравого смысла… Говно… ты понял, что смертины не врут, и хочешь, чтобы я подох раньше тебя… вот чего ты хочешь… и тебе, ты думаешь, будет легче?… не будет… потому что тебе уже не над кем будет издеваться, сволочь… что у нас завтра?… Завтра у нас кремация… ах чтоб вы все провалились… какая кремация?… Завтра у нас Колонный… затем – лафет, Мехлису положены лафет и Красная площадь…

Л.З. слишком долго выметал из сознания словечко «кремация», в котором, кроме всего прочего, он улавливал какое-то тонкое издевательство над словом «Кремль». Оно наконец воткнулось – словечко «кремация» – в затылок, как штыковая лопата втыкается в унылую, мерзлую, предзимнюю, кладбищенскую глину. Воткнулось, заспиненный могильщик приналег грязной ступнею на заиндевелую железяку, пернул с похмельной натуги, и вошла железяка на положенный штык в серую глину обезумевшего от перенапряжения человеческого мозга.

Л.З. выпучил глаза… то есть… как… кре-ма-ци-я?… я кремирую… или, понимаете, меня кремируют?… что такое кремация?… кремация… кремация…

Он так и сидел с выпученными от невозможности уразумения глазами, как бы выбравшись на чуток из адской каши времени, и глаза его были полны пустой бессмыслицы, потому что, опять-таки, энергия, которую таинственные жизненные силы тратят обычно на прекрасное, но зазряшное временами очеловечивание органов нашего зрения, ушла на предупреждение мозгового удара в раскалывающемся от настырных штыков железяки черепе Л.З…кремация… кремация… кремация… кремация…кре-мация… крема…

Могильщик в генералиссимусовском мундире сдул с рябоватого носа каплю трудового пота, звякнул орденами и медалями, блеснул почему-то непропитыми еще с утра бриллиантами, отрыгнул похмельным же хашем прямо с портрета в мертвенно-серую физиономию Л.З. и со всемирно известным грузинским акцентом зловеще-тихо сказал: «Перекур, товарищ бывший министр Госконтроля…»

Несколько опомнившись, Л.З. от беспредельной к себе жалости подумал: «Почему? Почему ты мстишь мне так тяжело? Почему?» Уронил голову на теплое зеленое сукно стола, но вдруг, вскочив, сказал вслух с необычайной силы убежденностью и, как всегда, не без бахвальства: «Мехлису есть за что мстить! Есть!»

Слов своих, надо сказать, не перетрухнул, ибо в этот момент сумел подбросить приличный мосол все еще ненасытному своему тщеславию. Он вообразил, забыв о прочем, что выдающийся садист всех времен и народов как бы поднимает его – Мехлиса – до себя, причем поднимает неслыханнейшей в истории местью… придет, понимаете, время, и вы прочитаете в школьных учебниках будущего про всю эту катавасию, товарищи… до меня доберутся новые Шекспиры и Эйзенштейны… что такое Брут и Кассий по сравнению с моим провалившимся заговором? Говнюки… им, может быть, снились смертины? Демократы херовы, понимаете… ох это будет кино…

Л.З. даже поцокал нескрываемо смачно кончиком языка, но тут же застонал и снова сокрушился… за что?… за что?… почему не арестовали?… почему Бухарин не знал, что через минуту получит пулю в лоб, а Мехлиса завтра – в Колонный?… Пусть заговор, но разве Мехлис у вас не заслужил ареста, следствия и так далее, понимаете?… А?…

Л.З. поднял голову. С мольбой вгляделся в рябую, несмотря на старание придворного гримера, рожу могильщика. Тот невозмутимо перекуривал.

«Ну хорошо, – сказал Л.З. тоном большого дипломата, ведущего трудные переговоры с позиции явной слабости с явным бандитом, – сообщение… Колонный… и так далее… не будем уточнять… но что после вмуровывания? Мехлис же на самом деле всего один!… Неужели мы допустим в наше время эту поповщину?…»

Совершенно потрясенный и самими этими мыслями и тем, что они почему-то не возникли сразу, Л.З. окончательно растерялся.

Он уже слегка привык к тому, что самое ужасное во всей этой гнусной шуточке, в похабном розыгрыше – кремация. С содроганием, но все же смог представить предстоящее завтра, послезавтра… и так далее, какому-то другому Мех-лису. Чучелу, замастыренному лично Образцовым в театре кукол… Сталинская премия за особо выдающиеся театральные достижения… Восковой фигуре, срочно отлитой за железным занавесом и доставленной на новейшем МИГе из Лондона в Москву… Но подумать, что все это предстоит пройти ему, вот этому, живому в сей миг Мехлису… шуточка ваша зашла слишком далеко, товарищ Сталин… гениально, но хватит… хватит…

Л.З. просто попятился из кабинета – только бы подальше от рябой рожи, только бы не быть с ним наедине… Снова подергал дверь. Снова побарабанил по ней и по стенам кулаками… абсурд… уже черт знает сколько? времени… совсем темно… Я что-то не слышу троллейбусов с автобусами… для того, чтобы я был выставлен в назначенные сроки для прощания с трудящимися… товарищи, меня ведь надо убить… извините, но вы не успеваете… убить мало, нужно одеть, побрить… у меня очень жесткая борода… нужно одеть, так сказать, не говоря уже о цветах, венках-мунках и лен-точках-шменточках… давайте, понимаете, быть до конца логичными… до Колонного вы обязаны допустить к телу семью… в сообщении черным по белому сказано о глубоком соболезновании моей семье и родственникам, понимаете, покойного… вы же просто не успеваете… вы ничего не успеваете…

Л.З. успокаивался все больше и больше. Позаговаривав зубы терзавшему его ужасу и логично порассуждав, он совершенно правильно сообразил, что в Колонном должен лежать не он.

И от неожиданной надежды сразу отлегло от сердца. Такое, говорят, случается с обреченными даже за несколько минут до казни.

Чего только не померещилось тогда Л.З. Конечно, это розыгрыш… я зря поддался упадничеству… но, знаете ли, хотел бы я видеть вас на своем месте, товарищи… камерная игра в «наш паровоз летит вперед, в коммуне, понимаете, остановка» – пиписка по сравнению с тем, что я пережил… уф-ф…

Таким легким и счастливым он не раз чувствовал себя в детстве, после жутких ночных сновидений. Будил истошным воем маму. Прижавшись к ней, неизвестно кого благодарил за чудесное избавление от кошмара и возвращение в безмятежное существование… снова спать-спать… спать…

Л.З. прямо в старинном траурном костюме повалился в кровать, по-детски дрожа от пережитого… спать… спать… уснуть и как-то прогнать призрак вновь настигавшего ужаса. И он уснул.

Ужас, так до конца и не сумевший пробиться в сознание

Л.З., успел только цапнуть его за пятку, как в детстве… значит… товарищи, одну минуточку… если в Колонном не я, то…

Додумывать мысль Л.З. был уже не в силах. Правда, до полного забытья успел ему померещиться расстрелянный Рабинович.

Однажды, в начале бесопляски террора, Рабинович шепнул своему шефу с тяжкой, с искренней мукой сопереживания чужой беды, шепнул своему шефу, уверенный из-за раболепства в его врожденной порядочности: «Я убежден, что ожидание смерти гораздо приятней ожидания ареста». – «Почему?» – «Потому что смерть естественней. Соответственно, в ней гораздо больше достойного нас трагизма». – «Кого нас?» – «Я имею в виду вообще Человека, как говорил Маркс». – «Время поставило на повестку дня, товарищ Рабинович, арест врага народа, а не “человека вообще”. И арест врага народа мы приводим в диалектическое единство с его смертью, с его беспощадным уничтожением». – «И все-таки я чувствую, что ожидание ареста – гораздо отвратительней ожидания смерти. Я – марксист, но мне трудно объяснить, почему я так думаю, Лев Захарович. Извините…»

И вот, проваливаясь в забытье, Л.З. успел сказать нечто важное Рабиновичу со столь свойственным натурам злобным и мелким говнистым чувством якобы выстраданной правоты. Он сказал – зубы у него стучали от дрожи озноба и омерзения – сказал нарочно громче, это отпугивает ужас: «Дурак… я… я… я сейчас променял бы одну эту минутку на двадцать ожиданий ваших арестов… альтер эго херово, понимаете… арест – пиписка по сравнению с…»

Ему ничего не снилось. Это было просто блаженнейшее небытие для изможденного перекопанного штыковой лопатой рябого могильщика серого вещества – «этого изумительного, этого единственного субстрата сознания», как любил говаривать тот же Рабинович, смакуя лакомые ток-синчики туповатого материализма…

Здесь необходимо добавить, вернее, сделать одно скромное замечание к любимой мысли невинно погибшего человека.

Нам кажется, что серое вещество, действительно, становится единственным субстратом сознания личности или, что гораздо правильней, человеческого организма, когда – чаще всего бессознательно, то есть не ведая, что творя, – личность отключается от прочих благодатных, многочисленных, а главное истинно родительских источников, не только этого самого сознания, но и всего замечательно сущностного для Человека.

А если уж на то пошло дело, неосновательно присваивать чудесному самому по себе серому веществу, самоотлучившемуся или отлученному от родительских источников, звание генералиссимуса, поскольку, находясь, скажем, в черепной коробке Л.З., мечущегося, но уже не способного разобраться в причинах ужасного происшествия, серое вещество находится в весьма разжалованном виде, подобно полупарализованным, не без его помощи, рукам, ногам, ушам, глазам, языку и, конечно, муде. Думается даже, что все, выдаваемое этим генералиссубстратом и принимаемое нами за сознание, есть на самом-то деле то же, что и саднящая, но с годами затихающая память ампутированной верхней конечности об изумительной, например, пощечине, которую она, конечность, будучи еще гордой и самолюбивой ручищей… рукою… ручкой… рученькой… лапкою… просил прощения… пальчики перебирал… перебирание пальчиков…

Не будем уж тут говорить, как нижним ампутированным конечностям невыносимо… надсадно чудятся сладкие занозы детства… дрожь коленок от звука затворенной спаленки перед первою брачною ноченькой… ноженька… в баньке мозольчик срезаю распаренный… ножка…

Л.З. злобно отмахнулся и чуть не остервенел от раздражения, когда проклятый субстрат сознания, отдохнув во сне и поднабравшись силенок, растормошил сам себя. И несмотря на страстно увиливающие от пробуждения остальные части организма, показалось серое вещество, опять-таки самому себе, всплыло это в нем мгновенно, Субстрат Суб-стратмаевым, дотошным ординарцем представителя ставки Верховного Главнокомандующего.

Как эта сволочь узкопленочная умела будить, подумал Л.З., с каким неуставным садизмом она умела это делать, понимаете…

Он закутался в лисий салоп еще плотней и упрямей, удивляясь, что не вспотел, хотя, чтобы забыться, завалился одетым в жуткую чернь сукна и бархата…

Л.З. отбрыкивался от заводившегося все сильнее и сильнее диковатого ординарца, поскольку накануне тому было приказано… бесстрашно разбудить… в случае, понимаете, чего… и еще, не протерев зенки, ненавидя эту сволочь, которая только рада поводу… ненавидя возвращение к мерзкой, страшной войне и свою военную бездарность… ненавидя гнилостно-кислое смердение перегара во рту, шибающее в и без того трещащую голову… все же поднимался Л.З. со стоном, пускал гунявыми губами пузыри… тупо ошеломленно повторял… что?… что?… какое наступление?… какой на хер китель?…

Ему хотелось отвязаться хоть как-нибудь от воспоминания об ординарце, которого он по подлянке отправил на передовую, где тот от азиатского уныния не мог воевать, не поднялся в атаку и был, разумеется, пришпокнут комиссаром – выучеником Л.З.

Отвязаться от всего… от всего… от всего… какой марксизм на хер ленинизм? какая партия?… пропадите все пропадом, проститутки… какой Колонный?… что вы мне, понимаете, с Красной площадью лезете?… кремация… кремация…

Словечко заклацало, пакость, снова заклацало в затылке и еще поглубже, как клацает железяка могильщика, скользнув по глубинному камешку и выкрамсывая его из засля-котевшей за ночь глины с таким аллергическим для слуха звуком, что аж сводит от оскомины скулы…

Л.З. почувствовал вдруг общую слабость и с завистью подумал о людях, которые подыхают… понимаете, в безмятежном сне… Буденная мразь мечтает подохнуть вообще на какой-нибудь телке из Большого… паразитина… Берия, кажется, начал опыты по синтезированию бывшего древнеримского средства… врежешь бокальчик, тебе снится удовольствие и… все… все… я виноват в том, что не подготовился к данной минуте… уже за это одно Мехлиса следует уничтожить… кто мне ответит: зачем я проснулся?…

Л.З. все же вылез из глухой берлоги. На всякий случай прикинулся, как и вчера, бодреньким… черт его душу знает, какие Он делает ходы, гаденыш… если Он их делает, понимаете, вообще… приказал помучать подольше – и все… простейшее решение… я и сам принял бы точно такое же, будь я на его месте… я бы тебя, мразь рябая, помучал еще не так… Мехлис так помучал бы тебя, что у тебя усы выпали бы от переживаний, сволочь… куда смотрела партия, когда ты издевался над больным Ильичем?… вот что мы теперь, понимаете, получаем, блядский род… о-о… как бы я тебя помучал…

Л.З. такой разобрал аппетит на зверскую, сладчайшую месть, пусть даже мысленную, что он по привычке поцокал языком. Мысленная месть возбуждала.

По утренней же привычке, хотя был уже день, поперся в сортир. Никак не отреагировал на то, что из члена не испу-стилось ни капли мочи. Да и держать его в руке, в колечке, сомкнутом большим и указательным пальцами, артистично, как ему всегда казалось, подергивая при этом оттянутым мизинчиком, не было совершенно никакого желания.

Но внезапно в кончике члена Л.З., в излучине дырочки, возникло веселое жжение, и в чистую, тихую лужицу водицы на дне толчка вдарила, чудесно перекручиваясь, словно волшебная водяная веревочка, вдарила, разумно к тому же выгибаясь, чтобы ей – умнице – не ссыкануть, понимаете, на пол… мы ведь уже не маленькие… вдарила, журча в лужице, янтарная струйка мочи…

Ах, сколь ублажающ для существа любого, особенно несчастного, человека, этот первоприродный звук, этот перелив легкого журчания струи мочи по всей ее славно очерченной дужке, изменяемой, прерываемой и мальчиками и мужами, в зависимости от расположения духа, шаловливо… властно… задумчиво-играючи… ипохондрически-резко… с опьянением и восторгом от прелести нашей конструкции… с вызовом врагу… с печальным протестом против несусветных дерзостей мира… и так до желанного облегчения… до полного… капелька… капелька… иссякания…

Л.З. удивился: иллюзия того, что он мочится, была такой законченной, что, когда бедра крутанулись в характерном, отработанном за всю жизнь жесте стряхивания с излучин-ки дырочки последней капельки мочи, рука, как обычно страхуя движение бедер, добавочно помотала членом… вверх-вниз… вверх-вниз, а зад оттянулся в полупоклоне милому процессу мочеиспускания, а также для быстрейшего водворения праздного члена за ширинку. Его объяла приятная знакомая дрожь и детское сожаление… почему так быстро?… вот я вырасту и придумаю, чтобы люди писали долго-долго…

Но все это было – эхо… эхо… эхо ушедшего. Что-то вскрикнуло в Л.З. – оборвалась с болью еще одна ниточка… истончились, слившись с воздухом ее волоконца. А на дне толчка не было никакой лужицы…

Л.З. просто цыкал на память, дергал головой, мешая серому веществу настроиться, наладить фокус, превозмогать размытость времени.

Натянул панталоны. Вышел в коридор. Прислушался. Мертвая тишина. Молчат даже отопительные батареи, словно по указанию рябой гниды срочно слили всю водицу из системы. Зажег свет. Странно было, что он не отключен.

Не хотел подходить к входной двери, отворачивал от нее взгляд, но многолетняя привычка ритуального чтения центральных газет с попиванием кофейку и поковыриванием в зубах зубочисткой не давала покоя.

Л.З. было жутко начать новый день с повторения вчерашнего наваждения… Можно, в конце концов, прожить один день без газет. Можно два дня прожить без газет. Однажды на фронте газет не было целых четыре дня. Про Мехлиса говорили, что если бы ему пришлось идти в атаку, то он шел бы, пробегая на ходу передовую «Правды»… Это все шуточки буденной падали…

Л.З. слегка ожил. Газет под ногами не было. И снова сердце обмерло от надежды… пошутили – и хватит… Мехлис, товарищи, не в обиде… древние римляне почище разыгрывали друг друга… в Венеции налить в кубок заместителя дожа цианистого калия вместо «хванчкары» считалось обычной застольной подъебкой… Это рассказывал Сталин.

Мелькнула у него в этот момент мыслишка насчет сварить кофе покрепче… или капучино… где-то должна валяться машина для его приготовления… адъютант говорил, что это – интимный подарочек Муссолини Еве Браун… у всех настоящих государственных деятелей нашего паскудного века трагическая судьба… хорошо еще, что рябая мразь не додумался повесить меня вверх ногами…

Тут он и наступил на кипу газет и свежих журналов. И вчерашний ужас вмиг смешался в сознании с привычным, похожим на легкий азартец, предвосхищением чтения «Правды», «Звездочки», «Комсомолки», «Известий»… газеты положила не лифтерша… она всегда кладет на другое место…

Л.З. вдруг расхотелось даже дышать, потому что вместе с воздухом, как ему показалось, в глубину всего его существа проникает нестерпимый смрад безнадежности, вызывающий почему-то в издевательски, понимаете, обостренной памяти запашок… Тот, что шибал в ноздренки детства из клеток львов и медведей в Одесском зоопарке… Но тогда запашок этот адский возбуждал мальчика Леву, пошевеливал явно садистические наклонности, веселил сердчишко, всегда готовое к злобному торжеству над разбившими коленки… высеченными папами и мамами… пойманными на месте преступлений… обокраденными… просто чем-либо огорченными детьми и взрослыми…

И вот запашок этот возвратился наконец к человеку, скрывая, по сраведливому расчету судьбы, истинную природу и беспощадный смысл подобных возвращений. А уж это во сто крат увеличивает мучительные корчи существа, мстительно лишенного в отпущенные сроки как раз самого необходимого – подчас избавляющей от тупых мук, подчас слегка отпускающей их возможности осознания происходящего.

Л.З. было уже не до кофе. Ни до чего уже ему было. Повалившись в кресло, он знал, что, развернув «Правду»… ах какою свежестью ожидания чего-то необычного веяло еще позавчера от первой полосы… от чернособолевых ее «шапок»… от колонок экстренных новостей… от передовицы, чей размер давно признан классическим даже нашими врагами… не без моей, понимаете, руки… он знал, что увидит сейчас на том же месте, где он видел прежде лежавших в алых гробах Кирова… Орджоникидзе… Островского… Горького… Калинина… Жданова… Щербакова… он увидит в гробу себя, заваленного живыми цветами, охваченного, многочисленными венками и лентами, словно объятиями красных ручищ… увидит почетный караул… ах, буденная вша… ах, жопоморда Жорик… ах ты, лапоть хренов Никита… ублюдок Лазарь… твоя, Анастас, вымазанная в мясокомбинат-ской кровище, лисья морда… офицерское, солдафонское, караульное истуканье…

И фотография эта притянула наконец его взгляд, сумевший все же вырваться из инстинктивно зажмуренных глаз, и взгляд, не допуская в поле зрения ничего прочего, приковался как бы к самому себе, навеки скрытому за смеженными веками, приковался и не в силах был оторваться, и все силился веки приоткрыть, и не мог… Черные слезы накатывались на зрачки так, что Л.З., вновь зажмурив глаза, откинул голову на спинку любимого кресла, и нос его заострился, и сжались безжизненно губы, и скулы обтянуло сухой кожею, покидаемой соками румянца жизни, и стерло морщины со лба, стерло бесследно, словно никогда не собирало их на лбу бдение мысли, и оттянуло уши к затылку, как ненужные вовсе вялые раковины, и резче выпертый кадык медленно начал падать сверху вниз, медленно, почти незаметно, подобно столбику ртути, тихо падающему в окоченение льда еще до постылого явления холодрыги и стужи… – был Л.З. некоторое время абсолютно завершенным слепком того, коченеющего в гробу высшего разряда, туф-тового трупа, несмотря на то, что не лежал, а всего лишь сидел, безжизненно почти завалившись на спинку кресла…

И это не был обморок или еще что-то в этом же роде. И не было это смертью. Но это не было и жизнью. А была это некая промежбытийственная или, как выразился бы сам Л.З., междуведомственная взвешенность в небесприят-ственном состоянии… Перекур, объявленный самим себе – а заодно и отключенному, – рогатыми, чумазыми, осатаневшими от данного участка этапирования служащими наружного участка Ада – адски циничными конвоирами.

Затем они, перекурив, начали озоровать сызнова. Л.З., словно двинутый прикладом по затылку этапируемый, обнаглевший за чуток минут от самозабвенной дремоты, вскочил с кресла и бросился к телевизору… как я мог забыть?… почему вчера прозевал все эти новости?… как это могло произойти?… газетки можно состряпать… это мы и без вас знаем, товарищи… и не такое еще стряпали в тридцать седьмом… обсирались со смеху над троцкистами и бухаринца-ми… программу новостей не состряпаешь так просто в двадцать четыре часа…

Все это мелькнуло во взбодревшем черепе Л.З., пока нагревались лампы импортного телевизора. Но еще до того, как засветился экран, он услышал голос дикторши… Валень-ка… надо было ее трахнуть… да… до многого так и не дошли руки…

– Начинаем передачу «Ленинский университет миллионов», – сказала с экрана дикторша Валя, доводившая в те времена весь поголовно партийно-правительственный аппарат СССР, а возможно, и нас с вами, до шаловливой игры воображения.

Л.З. мгновенно замутило от словечек «Ленинский университет миллионов». Непонятно почему он проникся к ним – тут ничего не скажешь, к словечкам, действительно, отвратительным – тошнотворным омерзением. К горлу подступил натуральный спазм. Л.З. в бешенстве схватил подвернувшуюся под руку статуэтку Родена – подарок Жака Дюкло, из коллекции казненного Лаваля, олицетворявшую, по замыслу гения, меланхолическую фигуру многолетнего сомнения, и хотел врезать по экрану… сучий телик… в гробу я его видел… какой Ленин?… какой, понимаете, университет?… никаких миллионов… никаких Лениных… прочь университеты… хотел врезать по экрану… к чертовой матери… имеем водородную бомбу, а до двадцати программ, как в США, не досерем, понимаете… но не врезал, потому что совершенно правильно рассудил: вечером возможен небольшой репортаж из Колонного… они не посмеют лишить трудящихся страны во всех концах, понимаете, необъятной… я увижу семью… я пойму по их лицам… можно было быть повнимательней в последнее время… что происходит?… я посмотрю на ваши поганые хари, проститутки… Ворошилов, Каганович и т.д… взрослые люди, а делаете вид, что в гробу лежит настоящий Мехлис… вот до чего довело партию непорядочное отношение к завещанию Ленина… университеты херовы… вы думаете, что вы хороните Мехлиса?… Нет… вы хороните, паразиты революции, в лице Мехлиса Госконтроль… Понимаете?… Госконтроль… и еще многое другое… другое…

Л.З. выорал все это, словно выблевал, почувствовал некоторое облегчение и снова бросился к газетам. На этот раз он смог рассмотреть фотографию чисто по-зрительски, по-читательски.

Со стороны можно было заметить, что попривык человек к вроде бы намного превышающим человеческие возможности неестественным наружным впечатлениям, для лучшего переваривания которых серое вещество активно самовыделяет в подобные минуточки всесильный даже в умопомрачительных ситуациях фермент тщеславия.

Л.З. удовлетворенно отметил, что это фото – Устинова, правительственного фотографа, умело запечатлевавшего для пролетариев всех стран различные переговоры, топтания дегенеративных вождей на трибуне мавзолея, акты награждения ими самих себя очередными орденами и траурные картинки их преждевременных уходов от нас, следовавших скоропостижно или же после долгих, продолжительных агоний, как в случае с нашим героем.

Он избегал взгляда на себя… это мы оставим напоследок… это мы оставим напоследок, товарищи, вместе с информационной программой «Время»… говно наше время… он с легендарной подозрительностью вглядывался в нагло пышущие здоровьем и партдеятельностью ненавистные фигуры членов политбюро. Пробовал отыскать следы искусного фотомонтажа чьих-то чужих похорон с вмонтированием… понимаете… моей восковой маски работы Вучетича, утопающей в цветах… как будто ей от этого легче… сволочи… Пробовал отыскать за кучей венков семью покойного. Не смог.

Мелькнула мыслишка насчет того, что, если не видно семьи, значит, ее не успели смонтировать из воска или папье-маше с дальнейшим вмонтированием в групповое фото… Значит, нет никаких похорон, нет никакого Колонного… то есть я жив – нездоров… решено попытать Мех-лиса с далеко идущими политическими целями, а потом схватиться за животики на заседании политбюро… собственно, я тоже похохочу… тут ничего не скажешь… хохма – есть хохма… если рябая сучара разыгрывал больного Ленина, то почему не разыграть нездорового Мехлиса? Вот и разыгрывают, а ты, понимаете, как фонька-хроп с Курской аномалии, давишь соплю домашней тапочкой… надо продемонстрировать этим скотам, что Мехлис умеет достойно реагировать на сталинские подъебки… расклеился, понимаете…

Примерно так трепыхалась, догорая, надежда Л.З. на то, что вскоре вся эта тряхомудия обернется жестоким, патологически-извращенным, но спасительным фарсом… что у нас после Колонного?… все-таки… кремация… торжественный митинг на Красной… хотя, очевидно, перед этим в Колонном выставят урну с прахом… «урна»… говно это, а не урна… там лепешка воска… это – по-марксистски… фарс лучше трагедии во всех случаях жизни… признаюсь партии, что не сумел проявить достаточных душевных качеств… эх, что нам стоит лишний раз себя покритиковать?… не до жиру – быть бы, понимаете, живу…

Л.З. постарался взять себя в руки, вновь всею шкурой как бы ощутив на хребтине преследующий глаз Наблюдателя. Превозмогая гадливость, пофиглярничал, погримасничал, как не раз делал это в угоду рябой пропадлине – большому лакомке и охотнику до всего унизительного для ближних и дальних. Приплясывал, выпятив жопу. Вскипятил вчерашнюю воду в электрочайнике. Напевал: «Старушка, не спеша, дорожку пе-ре-шла, навстречу ей идет милица-нер… вы нас не слушали, закон нарушили – платите, ба-буш-ка, штраф три рубля… ах, боже, боже мой, ведь я иду домой, сегодня мой Абгаша выходной… несу я кугочку…» На этом месте мандавошка усатая обычно и хватался за животик…

Достал из заначки американский растворимый кофе – нелегальный подарок шпиона Абеля, выкравшего секрет изготовления этого блистательного суррогата вместе с секретами ядерной бомбы у добродушных ротозеев Нового Света. Заварил кофейку.

Плеснул в тончайший, в невесомый почти, словно выдутый из самого воздуха гор, в хрустальный бокальчик коньячку – подношение Мориса Тореза, из коллекции того же казненного Лаваля, – плеснул, не замечая слабости, не отступавшей уже с занятых позиций в сосудах, в суставах, в костях, во всех органах тела… Жахнул глоток, жахнул другой… умм… ум… ничего не скажешь – умел жить предатель… запил мутным кофейком… полузакрыв глаза, прислушался к проникающему во все существо кайфу блаженства… слегка окосевая, запел: «Ах, боже, боже мой, ведь я спешу домой, сегодня мой Абгаша выходной. Несу я сумочку, а в ней есть кугочка, еще две булочки и пигожок…» Не мог не вспомнить, как всегда в таком состоянии, о половых забавах… извините, товарищи, но Мехлис не успел кончить… прерванное, понимаете, сношение…

Общая слабость все же вынуждена была слегка и без потерь отступить на стратегически важные рубежи. В порядке эффективной перегруппировки наступательных сил общая слабость даже отважилась пойти на отвлекающий зверски коварный контрманевр и сдала, некорректно уклонившись от рукопашной, небольшую низинку, не без оснований считающуюся некоторыми военными и гражданскими лицами ключевой позицией к овладению всем плацдармом…

То есть Л.З. вдруг ощутил, что его член, полностью контуженный еще пару минут назад, мужественно встает, стряхивая с себя страх поднимания в атаку, встает еще не во весь, как говорится, рост, с готовым сорваться, так сказать, с уст ором «За ро-о-одину… за Сталина-а… ура-а-а», но по-пластунски… по-пластунски… короткими перебежками… втянув головку в плечи… Л.З. бросился к телефону.

Он чуть не заорал «ура-а», услышав в трубке гудок, вмиг заполнивший целиком все сознание гудящим медом связи с миром и жизнью, и заулыбался этому бессмысленному гуду, действительно густому, словно озябший мед на зимнем базаре, заулыбался бессмысленно и протяженно…

Плечом прижав трубку к уху, отыскал торопливо рабочий телефон Верочек… так и скажу им: ну что, подлые предательницы, сольемся в экстазе?… Отыскал, удивляясь, что память сдала так быстро… как в сорок первом, понимаете, мы сдавали… отыскал, набрал номер… сердце колотилось, как прежде, в предвкушении интимно-конспиративного разговора с одной из бабеночек насчет картошки – дров поджарить и слоеных пирожков с блядями-лебедями… странно, что никто не подходит… неужели все арестованы?… кто же тогда делает анализы крови, кала и мочи правительственному аппарату?… странно… ну, понимаете, это уже агония нашего здравоохранения… так-с…

– Что «так-с»? – вдруг услышал он в трубке чей-то хрипловато-коммунальный бабский голос. А услышав, так обрадовался звуку человеческого голоса, что не нашелся, что ответить. Промямлил:

– Так-с… понимаете…

– Кто тебе требуется, «так-с» нижне-муромский?

– С кем я говорю? – брякнул Л.З. с поражавшей всех своих подчиненных мерзкой раздражительностью. – Кто, понимаете, у телефона?

– Етта ни-и тты говоришь тутта… «кто, понимаете, у телефона»… гондон, штопанный засраной ниткой… етта я говорю. – Чувствовалось, что коммунальная хамка просто лопнет вот-вот от еле сдерживаемого смешка. Л.З. распирало от негодования, как желудок с кишечником распирает иногда от саморазвития зловонных газов.

– Вы сестра?… С кем я говорю?…

– С ттабой… ой… ой… больно ты горяч: посерешь – пар идет. Етта я с кем говорю?… ой… ой…

– Вы мне ответите за хамство при исполнении служебных обязанностей… У аппарата Мехлис…

– Етта… какой Мехлись?… Мехлись? – видимо, в башке бабы шевельнулась какая-то мысль из тех мыслей, что связывают порою с действительностью даже полных идиотов, а не только коммунальных чудовищ, притопавших из деревень в столицу вместо сотен тысяч выбывших, померших, погибших, убитых и посаженных товарищей-москвичей…

Конечно, Л.З. не стал бы в иные времена так долго трепаться с хамлом. Он уже давно соединил бы кого следует с зарвавшейся хулиганкой, но… он уже лично допрашивал бы ее где следует, с применением, понимаете, всех дозволенных, а также недозволенных средств… враг… кругом враги, но…

– У аппарата Лев Захарович Мехлис, – не желая вовсе отсоединяться, повторил Л.З. Он услышал в трубке какое-то вяканье-ойканье… затем трубка, скорее всего, шмякнулась на пол вместе с ерничавшей бабой… кто-то заорал: «Глашка… Глашка, мать твою ети… перебрала, сука…» – «Скорую машину вызывай… укол надо…» – «Какой тте укол, когда всех жидов с работы повыгоняли… народ лечить некому… даже начальство подыхает от белых халатов…»

– Кто еще звонит? – услышал Л.З. буховатый голос другой коммунальной личности. – Тебе что, гнида, кишки вокруг шеи намотать?

– Повторяю, у аппарата Лев Захарович Мехлис. С вами мы еще встретимся там, где следует… вы говорите по телефону последний раз… ясно?

– Ты меня поразыгрывай, падла, поразыгрывай… я те монтировкой враз сам телефон отключу, гад, блядь, так, что фары растекутся по завалинке… ни один часовщик не соберет… чего баб пугаешь?

Л.З. наплевать было на оскорбления и явное глумление. Он не смог удержаться и заискивающе спросил:

– Почему, товарищ, вас удивляет упоминание имени Мехлиса?

– Сгинь, гондон… попробуй – позвони еще разок… я тте позвоню, псина. Сгинь… – говоривший повесил трубку.

Как же народу не распоясаться, когда рябая сукоеди-на вытворяет черт знает что с ответственными работниками, подумал Л.З. с нервозностью обывателя, затравленного сюрреальными кошмарами советского быта… Значит, все-таки сообщению правительства можно верить. Народ знает о факте моей смерти. Начал поминать. Нет – монолитное единство народа и партии существует даже в будничной жизни. Его так просто не уничтожить никому. И никогда…

Оттого, что теперь не нужно больше думать и гадать насчет действительного положения дел… хорошо… я умер-шмумер… будем думать, как жить дальше… и, конечно, от кофе с коньячком Л.З. почуял значительное облегчение. Хлопнул еще рюмашку и ни с того ни с сего шваркнул чудное хрустальное существо об пол… подыхать – так с музыкой… собственно, почему именно подыхать?… завтра у нас… впрочем, может быть, это произойдет ночью… затем прощание с прахом в урне… Красная… а вот тогда мы посмотрим, какой вы выкинете, говно собачье, очередной ход… Мехлис готов ко всему… Вы слышите? Ведь вы, очевидно, установили микрофоны в моем организме? Странно, что я набирал правильный номер, а попал не туда… между прочим, двум смертям не бывать, а одной не миновать… одной мы еще с вами не имеем, товарищи…

Похорохорившись, Л.З. снова поплелся к телефону. Он вспотел от выпитого и ощущал испарину, как липкое расползшееся по лицу животное. Не хотелось дотрагиваться до нее, чтоб смахнуть, стереть… плевать… Только стал набирать номер Верочек – обмер и задрожал. Захлопнулась входная дверь. Кто-то заходил в квартиру… был звук… Осторожно вышел в коридор… все еще дрожа, шуранул палкой щетки в чуланчик для обуви… прошелся по комнатам… Заглянул под кровати… вернулся к входной двери… увидел прямо на пороге плетеную корзину.

Корзина была накрыта белой льняной салфеткой, такой свежей и чистой, что у Л.З. сжалось сердчишко еще от одного обрыва… к Новому году домработница сервировала стол… скоро придут Вышинские… игривый хрусталь перемигивался с молчаливым серебром… и вот эта салфетка лезет за пазуху перед закусочкой… лезет прохладною, свежей лапкой… щекочет волосатую грудь, словно живая рука… и жена укоризненно смотрит… Лев, гораздо протокольней – положить салфетку на колени… пошла ты на хер… мысленно отвечаю… неужели это – конец и никогда… никогда ни с кем больше не посидим?…

Застонав от острой боли в сердце, заглянул в корзину. В ней лежали продукты. Всего понемногу. Все уложено с истинно женственной теплотой и заботливостью, столь всегда любезной Л.З. Он развернул с кривой, торжествующей ухмылкой сверточки… Колбаска вареная и твердокопченая… рыбка красная, розовая, золотистая… любимая лососиночка… ветчинка… еще горяченькие калачи от Филиппова?… да… от Филиппова… маслинки… огурчики… помидорчики… икорка… пара вобл?… экспортный вариант «Жигулевского»?… это уже садизм, понимаете…

Есть Л.З. не хотелось, но слюнки у него, однако, потекли. А торжествовал он потому, что разгадал, как ему казалось, на этот раз, точно разгадал замысел рябой профурсетки… Ты хочешь, чтобы я хорошо покушал, а потом, точно к митингу на Красной начал загибаться и корчиться от яда?… Мехлис не такой дурак, как ты думаешь… он еще имеет кое-что в холодильнике… Ага… но и эта твоя комбинация обречена на провал… ты не дождешься, подыхающая гиена всех времен и народов, моего самоотравления…

Л.З. был доволен, разгадав многоходовую комбинацию Сталина. Сомнений у него на этот счет не было. Поэтому он хотел плюнуть на чудесные продукты, но оказалось, что во рту нет слюны… нет слюны – и все, хотя слюнки только что текли… текли… вполне возможно, что яд был в кофе и в коньяке… почему бы нет?…

Он попробовал отсосать из десен хоть каплю, хоть слюнку, но рот был сухим, и язык в нем ворочался, словно изнемогшая от пекла пустыни рептилия… Мехлис скажет тебе сейчас, паскудник, все, что он о тебе думает… двум смертям не бывать, а одной не миновать… Мехлис работал как вол…

Л.З. хлобыстнул еще рюмашечку… в плане, понимаете, борьбы с общей слабостью и обезвоженностью… затем бросился к телефону – к «вертушке» на этот раз – с тем, чтобы действительно на полном серьезе выложить Сталину законные упреки… Мехлис уйдет, хлопнув дверью… вы это увидите, убийцы Госконтроля…

Поднял трубку «вертушки». Зуммера не слышал, потому что в раковину уха ворвались какие-то голоса. Это была голосовая каша. Слоеный голосовой пирог. Выделить из него хоть отдельный голосок было просто невозможно, но шум быта жизни, живые его волны заворожительно освежили Л.З. Он и не пробовал с обычным раздражением бешено бить трубкой по аппарату, разъединять линию и ставить контакты, понимаете, на свое место.

Л.З. внимал. Слух его быстро начал различать отдельные голоса, затем разговоры… И, внимая им, Л.З. как бы выбрался из всепоглощающей пучины Времени на ледяную корочку его бережка. Как бы притырился, ловко слившись с ободком циферблата, от бешено завращавших-ся стрелок, от их мясорубочных лопастей, бессильных выйти за положенный куст, бессильных достать Л.З. ужасными остриями… все внимая… внимая… внимая голосам… воплям… разговорам… вопросам… ответам… бреду болтовни… деловой бессмыслице… умному трепу бездельников… преступной чуши… скандалам… истокам различных афер… срочным вызовам… голой, половой бормотухе… хохоту… рыданиям… безнадежным жалобам и стремлениям… абсурдным сообщениям, то есть уже общению вещей, а не людей… анекдотикам, которые, к сожалению, вещи не рассказывают друг другу… внимая многому другому и туповато уставившись на стоявшие у стены часы родного деда, Л.З. сиганул с циферблата вниз, увернувшись от секача маятника, в его запыленный закуток, удивительно охраняющий свою столетнюю неприкосновенность, но все эти сто лет упрямо подзаводящий бычиное стремление маятника к касанию…

И Л.З. тихо торжествовал в нижнем закутке дедушкиных часов, рядышком с бессмертным мешочком из нежнейшего зеленого сукна, где сладко дремал от подзаводки к под-заводке длинный стальной ключ с шишкой на затылке и пустыми дырками глаз в пухлых щечках, торжествовал, потому что изощренная жестокость Сталина неожиданно обернулась для жертвы пытки блаженным, от пытки же, отдохновением.

Это отдохновение от времени, эта от него отстраненность была для Л.З. такой же абсолютно естественной и реально существующей, как для всех голосивших в тонюсенькую мембрану через фантастические расстояния было несуществующим пространство…

…я тебя, Маруся, целую… слышишь меня?… целую и скажи Игорьку: всем хороша Австралия… только нет здесь черного хлеба и кремлевских елей… но мы тут тоже голосовали… что?… я говорю: отдали голоса…

Очевидно, рябой палач успел просечь, что допустил ошибку в работе. Все это – насчет плебейской тоски по черняшке, мудацких елок, голубоватых от налета смертного праха, вонючего голосования в Австралии за блок коммунистов и беспарточных, шутка Сталина, – было последним из того, чему внимал Л.З., забившись в темень закутка подальше от дотягивающегося… от дотягивающегося секача маятника…

Он мальчик… маленький мальчик… у мамы и папы гости… еврейский Новый год… Леву увели спать… уже поздно… он боится заснуть и ненавидит взрослых, потому что они не спят, а болтают… потому что он плачет от страха перед провалом туда, где его нет, – перед ненавистною бездной сна… и тогда он отвращается от нее в сладости самозабвения вниманием к голосам взрослых… он любит их теперь и просит умоляюще, неизвестно кого, чтобы они никогда не замолкали… голоса… голоса… голоса…

Л.З. почувствовал себя вдруг, когда выпустил трубку из рук, что его вышибли безжалостным поджопником, снова вышибли… сволочи… как презренного кутенка, в мертвую тишину.

И еще он почувствовал ненависть к сознанию, возвратившему его зачем-то ко всей этой подлятине. Он бродил по квартире, ломая по привычке пальцы – пальцы почему-то не хрустели, – бродил и устремленно прикидывал: как бы избавиться, понимаете, от этого сознания… без так называемых петель, глотания снотворных и прочих самоубийств… кажется, Демьян Бедный сказал в стишке, посвященном дню рождения Лермонтова… забыться и заснуть, но не тем холодным сном могилы, а наоборот… чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь… именно – вздымалась… не то что у моего чучела в гробу… неужели они не понимают… миллионы все-таки трудящихся… На кого они там смотрят?… вот до чего доходит всесоюзное очковтирательство, когда хоронят Госконтроль, понимаете… как бы, действительно, незаметно смыться от вашей объективной реальности… чтоб ей сгнить вместе с вами…

Л.З. больше не возвращался в мыслях к тому, почему все это произошло? На это было наплевать. И, вполне возможно, он решился бы все же перерезать себе глотку или вены… в этом что-то есть… французская революция… ванна… он даже бритву свою опасную открыл и загляделся на манящее острие лезвия, но, так же торжествующе ухмыльнувшись и по-игровски подмигнув рябой сикопрыге, оставил идею насчет… вжик… вжик и – пиздец Америке… вот этого удовольствия я вам, товарищи, не доставлю… не дождетесь… Мехлис так просто не уйдет… Мехлис уйдет, хлопнув дверью… у нас еще есть время…

Но думать о чем-либо Л.З. тоже больше не мог. Это значило по-идиотски подкармливать сволочное сознание именно тогда, когда… понимаете, изо всех оставшихся сил стремишься оторваться от него к чертовой матери…

Не мог он – рука не поднималась – включить радио… Голоса диктора Левитана до блевотины нахавался за всю свою жизнь, хотя и в эту минуту чуял законную гордость за… поглядим, где будет орать этот баритон через месячишко… хорошо, если в Биробиджане… скорей всего, на красноярской пересылке… где все вы будете, понимаете, товарищи заслуженные евреи СССР?… если бы Мехлис не был изолирован от народа… можете поверить: он не стал бы сидеть, сложив на жареном пупке маринованные руки… Мех-лис возглавил бы, понимаете… вплоть до выступления в ООН… общая голодовка в Большом театре… отпустите нас, если мы не нравимся, или забудем к чертовой матери о национальностях…

Подумав так, быстро заходил из угла в угол, отмахиваясь от жужжащих мыслишек… прихлопнуть бы это сознание, как навозную муху… ведь удавалось же арестованным в тридцать седьмом членам индийской компартии ни о чем не думать, сидя на Лубянке в позе йогов… почему бы им, сволочам, не поделиться вовремя своим опытом с братскими компартиями, понимаете… нет – мы все стараемся в одиночку… в одиночку, так сказать… вот и доизолировались… наблюдаем пассивно, как нас глушат, словно беспартийных мух на ленинском субботнике, сраные перерожденцы… номенклатурный кал…

Но как бы Л.З. ни отмахивался от сознания, оно, примолкнув было, вдруг снова, помимо человеческой воли, ненасытно-востренько находило чем подпитаться и зажужжать, поддразнивая Л.З. самою мыслишкой об уничтожении себя – сознания, и это отвратительнее всего прочего доводило мечущееся по квартире существо до истерической нервозности.

Поэтому, налетев чуть ли не лбом на стеллаж с книгами, Л.З. уставился на кожаные, золотые, серебряные, муаровые, атласные и прочие корешки так, словно видел их впервые… таких изданий, как у Мехлиса, нет даже у рябой гуммо-зины…

В надежде отвязаться от настырного жужжания сознания решил отвлечь его чтением. Книгу достал наугад. Она была растрепана… кто такой Афанасьев?… кажется, из расстрелянных на Нижне-Волжском пароходстве?… Наугад же открыл страницу. Прочитал случайный абзац: «В своем быстром полете ветры подхватывают и разносят всевозможные звуки. Признавая их существами божественными, древний человек верил, что они не остаются глухи к его мольбам, что они охотно выслушивают его жалобы, клятвы и желания и доставляют их по назначению…» – какие желания?… какие клятвы?… какие жалобы?… ветры… где я вам, понимаете, возьму ветры?… дайте мне их сначала… тогда вы получите мольбы…

И только он так подумал, нервозно тыркнув книгу на место между кожей Ксенофонта и муаром Надсона, как… стоя на палубе правительственного теплохода, закрыл глаза, потому что волжские ветры просто выдували зрачки с белками из глазниц… гудели в ушных раковинах, всверли-ваясь в мозг… надували рукава косоворотки… присобачивали к лопаткам воздушный шар… проникали в человеческие кости, как в птичьи… на секунду ему показалось, что летит он в тартарары… действительно, его крепко шатану-ло на палубе… раскрыл рот от ужаса… в рот сразу набился ветер… замахал руками в поисках опоры… но тут его взял, слишком твердо взял под руку капитан теплохода… взгляд у капитана был откровенно брезгливым… так смотрит взрослый дядя на обкакавшегося в Госцирке мальчика… схватившись за надраенный поручень трапа, начав спускаться вниз, в каюту, к голеньким Верочкам, оглянулся… слишком мужественный капитан провожал его подобревшим, снисходительным взглядом… тогда он говнисто и сановно сказал: только не надо так смотреть, понимаете… не надо… есть не смотреть… – слишком издевательски-смиренно ответил капитан… через неделю он признался, что вредительски превышал скорость правительственного теплохода с целью… кажется… организации дальнейшей слежки за служебной деятельностью через иллюминатор главного редактора «Правды» товарища…

Что с тобой делать, сволочь?… Это Л.З. спросил сквозь зубы сознание, походя при этом на человека, полностью вышедшего из себя от неудачной ловли блохи с плохим характером… что мне с тобой делать, трижды ебаное свойство, понимаете, материи?… я же укокошу тебя… это еще в силах Мехлиса… укокошу…

Он удивился – в голове пусто, хоть шаром покати… пусто и спокойно… вот так… Мехлис всегда был хозяином своей воли…

Отходя от книг, пятясь от них с видом торжествующего победителя и затем повернувшись к ним спиною, он теперь напоминал возможным сексотам и, конечно, самому себе элегантного в своей якобы очаровательной, неотразимой жестокости дрессировщика цирковых львов, одолевшего зверскую неорганизованность, только что заклавшего рискованную голову в яростную, но послушно разверстую пасть, подержавшего ее… понимаете… там… в пышущем адски тоскливым безумием пекле… затылок – на бестрепетном язычище… лоб – под остриями пары клыков… в ушах – рык утробы… запашок, понимаете, преисподней… мертвая тишина… время тянет резину… ебал я ваш Госцирк… но… взрыв в гнезде оркестра, и рев толпы поганой… ей кажется, что это она поголовно влезла во львиную пасть… это мой загривок всею онемевшею, обслюнявленной кожею чует еще взгляд растерянного чудовища… это я задом подтанцовываю на дрожащих ногах к десяти сверкающим, медным, пожарным ялдам, брезентовые рукава которых распирает от напора спасительной струи, как по утрам горячая водичка мочи пиписки мальчишечек…

Такого рода работа укрощенного сознания даже растрогала Л.З. Он шкодливенько ухмыльнулся, вспомнив, как страстно, как испорченно жаждал, будучи мальчишечкой, момента клыкастого отхватывания львом башки циркового хвальбы и как злобно он презирал потом льва за оскорбительное для царя зверей смирение и нереализованное преимущество… все-таки Мехлис еще тогда был очень сильной личностью… если бы все обстояло иначе, смог бы я, понимаете, добраться до мавзолея?… вот и возьмем себя в руки… дойти своими силами до вершины власти… это вам не прошвырнуться по цэпэкэио с дамочкой под ручку… все они – бляди… в этом буденная вша абсолютно прав… этого у него не отнимешь…

Проходя мимо «Портрета молодого человека» (Ван Дейк), привстал на носки, дотянулся пальцем до золоченой рамы, постучал по ней указательным пальцем, как любил постукивать на подчиненных при остервенелых разносах, и прошипел: только не надо так смотреть, понимаете… не надо… на Мехлиса так не смотрят… хм… подействовало… пусть подохнет в мучениях рябая гиена… мы еще наведем в партии и государстве порядок в последней инстанции…

Л.З., действительно, показалось, что он удачно превозмог очередную волну ужаса, что, может быть, самое жуткое уже позади… позади… нужно как-нибудь закрепить достигнутое… нужно продержаться…

Он, как каждый человек, стоящий на самом краю бездны и почувствовавший в приближении неминуемой гибели полную свою беспомощность, бессознательно тянулся к последней, к спасительной соломинке.

Всем нам известны счастливые и чудесные случаи многочисленных ответствий Высших Сил на безумные порывы последних человеческих надежд, сходящих, кстати, при мрачной неудаче в могильную бездну не иначе как только следом за человеком.

Вот Л.З. и дошел, в свою очередь, до необходимости молитвы. Правда, именовал он ее про себя «мольбою», поскольку память его крепко уцепилась за случайные слова в незнакомой, хоть и собственной книге… где мне, понимаете, взять ветры, когда он закупорил окна и дверь?… где?… кто не останется глух к моим мольбам и охотно выслушает мои клятвы, жалобы и желания… естественно, доставив их впоследствии по назначению?… то есть ему…

Л.З. с полной серьезностью – так всегда ведут себя одержимые и слегка «поехавшие» люди – начал обследование всех оконных рам и особенно форточки, в которую он выбросил вчера восемь… членов политбюро… сырков «Дружба»… лучше бы сожрал для поддержки сил в порядке борьбы с общей слабостью.

Но окна и форточки железно были притырены к рамам. Не проникало сквозь так необходимые сейчас щели… сколько жалоб идет в Госконтроль на низкое качество жилищного строительства, понимаете, а тут… ни струйки воздуха, не говоря уже о ветрах… почему Мехлис не древний человек?… где мне взять ветры… я вас спрашиваю?… берите за сквозняк всю мою антикварию-хрен-тикварию… дайте Мехлису сквозняк, и он, понимаете, перевернет состав нынешнего политбюро… сволочи… перерожденцы…

Вдруг Л.З. осенило. Обрадованный тем, что не успел при-шпокнуть сознание, он поставил один стул на другой под высокими антресолями, где были похоронены временно ненужные, но живые вещи. Верхний стул то и дело срывался с нижнего. Л.З. рычал на него от злости, как в детстве он порыкивал, выходя из себя, на непокорные чижики-пыжики-палочки-выручалочки… Снова ставил… Сам пару раз чуть не грохнулся… ах, чтоб ты уже врезался виском об угол и… все… везет же некоторым людям… академик Павлов умер, докладывали, во сне…

Л.З. не случайно вспомнил «этого верующего специалиста». Он сам себе напомнил человекообразную обезьяну, не то что древнего человека, ставящую так и этак кубы, для того чтобы достать кончик манящего банана…

Наконец, чудом не свалившись с пирамиды, достал-таки с антресолей заграничную штучку – подарок видного шпиона Абеля. Это был электровентилятор последней, самой совершенной конструкции «Дженерал Электрик».

Видный шпион Абель не мог сидеть без дела и в перерывах между кражами ядерных секретов занимался безобидным любительским шпионажем. С увлеченностью многосторонне развитого интеллигента тырил у промышленных фирм чертежи и образцы различных бытовых приборов – холодильников, стиральных машин, сексуальных вибраторов, электрозубных щеток, замысловатых биде, посудосу-шилок, дрелей и прочих новинок цивилизации, то есть все, без чего, по убеждению этого коммуниста-романтика, советский народ-первопроходец не сможет удовлетворять свои потребности в недалеком светлом будущем. Стырив, отсылал обходными путями видным членам партии и правительства, поскольку те одной ногой, а подчас и двумя сразу, уже стояли на заветных фундаментах новой социальной формации, любезной душе видного шпиона.

Так вот, Л.З., по-обезьяньи соскочив с пирамиды стульев, хотел включить «Дженерал Электрик» в советскую сеть, но американская плоская вилка не лезла… в советскую нашу круглую розетку… что, понимаете, делается… до чего дошла разница между двумя мировыми системами…

Л.З. энергично, но, на взгляд со стороны, как совершенная развалина, направился в кухню, взял золлингеновский ножище… а не проще ли приставить конец к сердцу и пасть грудью на клавесины?… о нет, Мехлис уйдет, хлопнув дверью… отхватил одним ударом плоскую американскую вилку от провода… вот так бы… лично… своими руками… как бешеной собаке… и не ему одному, понимаете… кое-как зачистил концы и воткнул их в «нашу» розетку. Сам сел на корточки перед вентилятором. Поза была явно молитвенной, то есть – показная застенчивость обывателя перед наглейшею просьбой с еле скрываемой обидой за ее вынужденность. Сел и, в поклоне перед подношением видного шпиона, включил прибор светлого будущего на полную мощность. В розетке вмиг возникло сверкающее шипение… это… тоже выход из положения… обвязаться голыми проводами – и в ванну… нет… неприятно…

Л.З. догадался перевести вертушечку со 120 вольт на 220… тут мы ушли от них далеко вперед на целые 100 вольт… не шутка… невозможно отрицать наши достижения…

Снова воткнул подгоревшие концы… запах, понимаете… и, неистово отгоняя тень набегающего на сознание ужаса, отмахиваясь от словечка «крема…», рухнул на колени, вновь повернул ручку на полную мощность. Страсть его искреннего устремления к разрешительной мольбе была такой самозабвенно-бурной, какою бывает тончайшая ложь талантливого мошенника, умеющего внушить не только своим лопоухим жертвам, но и себе, что вся нагороженная чушь есть истинная правда…

Л.З. даже не заметил, как бесшумно крутанувшиеся лопасти забили его глаза, нос и рот серым смерчем пыли – отвратительным веществом, которое Время с непостижимым садизмом собирает в адском промежутке промеж жизнью и смертью, в пространстве тлетворного, подолгу не дозволяя ему ни окончательного исчезновения, ни возвращения в круг живой природы на каких-то никому не ведомых новых началах…

Свежие ветры воздуха тут же вымели толпу серой пыли за спину Л.З., и он точно так же, как древний человек, верил, что ветры не останутся глухи к его мольбам, что они охотно выслушают его жалобы, клятвы и желания и тотчас доставят их по назначению… С его порозовевших от надежды губ путано и бестолково срывались звуки жалоб… клятв… желаний… самоотверженно с юношеских лет… на всех участках… с вашим именем на устах… не щадя сил… кто не ошибается, тот… незапятнанной… никак нельзя заподозрить, понимаете… с новыми силами… куда партия нужным бросить… вплоть до окончательной победы над… ложь… ложь… ложь… в мыслях не допуская… лично возглавлю… хребет сионизма… возможности доказать… срывались в мольбе звуки желаний… жалоб… клятв…

И ветры, сомнительно отдававшие поначалу резиново-металло-пластмассовой вонятинкой «Дженерал Электрик», очень охотно доносили эти звуки по назначению, так что большое фото отретушированной хари, с личным автографом, сорвало снизу с кнопок, колыхало, приводило из стоящего положения в полулежачее… Ветры воздуха, не такие, как волжские, но сильные, плотные, озвученные ровным, мягким гудением умной машины, ухитрились высечь из замкнутых глаз молящегося мутные от пыли капли слез и гнали их к вискам, пока капли слез с памятным, щемящим холодком не увлажнили нежно уши… он, играючи силенками, опустил окно международного вагона… спецкурьерский пролетал без остановок… прекрасно было… раскулачив, понимаете… всю эту шатию-братию… возвратиться… доложить… максимальная раскулачиваемость… в процентном отношении к Украине… и вот так же зажмурить от ветра… мимо толп раскулаченных… тоскливых… голодных толп, отшатывающихся от безостановочного пролета «партийной стрелы»… недаром лица их землисто-черны и мертвенно-серы… не то что у комсомолии в трусиках… на Первое мая… Красная площадь… не щадя сил, Иосиф Виссарионович, готов к любому…

Воспоминание только поддало еще пущей беспринципности молитвенному рвению Л.З… согласен несовместимостью с членством… опозорив термидорианством… умоляю сохранить жизнь… уважения партийного стажа… с зачетом предварительной смерти… выставления тела… крема… похорон… стенографирования урны с прахом… кремлевской… красной…

Он заговорился до мычания… стуча зубами, повторял одно лишь слово, вобравшее в себя все остальные… у-умо-о-ляю… умо-о-о-ляю… Л.З., выходя из транса, совершенно четко сформулировал свою основную просьбу: «Прошу партию направить меня с испытательным сроком на смертельно опасную работу по ликвидации государства Израиль. Клянусь…» – и в тот же миг так чудесно был поражен откликнувшимся звуком «вертушки», что не сразу подошел к волшебному аппарату… Затем не подошел, а подполз к нему, за неимением сил, и, удерживая рукою бешено стучавшее сердце, поднял трубку. Услышал голос Сталина… его голос:

– Сегодня мы с Маленковым и Хрущевым принимаем представителей арабского народно-освободительного дви жения… Это будет важный и вкусный обед. Мы надеемся услышать твое мнение относительно организации эффек тивной системы народного и государственного контроля на территориях, освобожденных от сионистского и колониза торского владычества. Заодно обсудим планы твоего выз доровления.

Сталин говорил все это сравнительно долго. Л.З. шатало от счастья. Он с трудом сдерживал спазм рыдания, готовый вырваться из глотки, хватал воздух ртом, не зная, что ответить, а когда собрался, услышал вдруг свой голос:

– При всем моем желании, Иосиф Виссарионович, я физически не в состоянии быть на приеме, а тем более на обеде. – Он, превозмогая мучительную раздвоенность, хотел добавить: – Мой пламенный привет арабским товарищам. – Но вновь был опережен:

– Слабость в ногах? Сухость во рту? Запотевание лица и ладоней? Перебои сердечной деятельности? – Спазм благодарности за братскую заботу Вождя, услышавшего-таки мольбы жалкого партийно-ошибшегося червя, все же вырвался в трубку «вертушки» из уст Л.З., и пришла тут же на ум ответная, полная безграничной признательности фраза, но голос снова встрял в важный разговор.

– Все вместе взятое по одному делу, извините за повторение вашей замечательной шутки… Аркадию Райкину до нее, понимаете…

Пока Л.З. молниеносно прикидывал, каким одним из двух Мехлисов он является, в ушах у него оборвался конец разговора.

– Ну что ж… Поговорим и закусим с арабскими товарищами без тебя…

– Приятного вампиршества…

Именно в такой ужасно каламбурной форме воспринял Л.З. свои последние слова, произнесенные каким-то другим Л.З., но подумал, что Сталин… слишком туговат на тонкий юмор… если Мехлис проглядел в фразе какого-то случайного вампира, то как его заметит Сталин?… наоборот, заметив, непременно попросил бы повторить… да еще несколько раз… пока не довел бы до унизительного изнеможения.

Сталин проделал однажды эту шутку с Л.З., когда тот по-муравьиному притаранил громоздкий анекдот на серьезное совещание, затрагивавшее демографические проблемы в связи с возможным резким уменьшением народонаселения СССР в наступающем, 1937 году. Л.З. обнаглел тогда до того, что ухитрился доверительно-фамильярно нашептать Сталину этот анекдот во время выступления Н.И. Ежова. Сталин терпеливо выслушал грязную, бездарную шутку. Попросил повторить. Мехлис повторил, побывав на седьмом небе от такого неслыханного знака расположения сдержанного на ласки Хозяина. Сталин невозмутимо попросил повторить еще раз… Затем еще, еще и еще. Л.З. побито и вымученно повторял на глазах присутствовавших, обративших постепенно внимание на какую-то странную заварушку в президиуме совещания. Н.И. Ежов прервал выступление. В зале была мертвая тишина. Л.З. повторил анекдот в тридцать седьмой раз. Тогда Сталин негромко сказал:

– Пусть товарищ Мехлис повторит все это тридцатьвосьмой раз с трибуны совещания.

Л.З. поплелся на трибуну, вспотев до ниточки и чуя пустоту полной затравленности под ложечкой.

– Товарищи, – туповато начал он, – разрешите доло жить нашей родной коммунистической партии и лично до рогому отцу, другу и учителю – великому Сталину (бурные, продолжительные аплодисменты, все встают), – в паузе Л.З. подумал: «Это – агония… затем – расстрел…» – раз решите доложить, что к императору Екатерине Второй при шли в гости ведущие товарищи: Пушкин… (возглас из зала: «Какой конкретно?») поэт Александр Сергеевич Пушкин и лауреат всесоюзных и международных конкурсов скрипач Борис Гольдштейн, прозванный за свое мастерство Бусей. Время тогда было горячее. Царский трон дрожал от натиска войск крестьянского маршала Емельяна Пугачева. Монарх, не увидев вдруг дорогих гостей, испугалась народного гнева и заорал: «Пушкин… Пушкин, где ты, где ты?…» Поэт находчиво ответил царю: «Я и Буся под столом…»

В гробовом молчании Л.З. пригубил глоток водицы из плебейского графина, и жваканье его зубов по краю стакашка слышно было в партере и на бельэтаже совещания. Вдруг Сталин, трясясь от беззвучного хохота и смахивая рукою слезы с уголков глаз, подошел к трибуне – Л.З. выдавило с нее – и сказал:

– Я и Буся… под столом… Юмор, товарищи, хорошая штука, но давайте вместе со всем советским народом… не под столом… (Бурный, продолжительный хохот, заглушае мый овациями всего зала. Все встают.)…с тем, чтобы наша социалистическая Родина обогнала по приросту народона селения такие быстро размножающиеся страны, как Индия, Китай, после неторопливого затихания классовой борьбы с троцкистско-бухаринским блоком коммунистов и беспартийных. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Крики: «Даешь!», «Кормчему – слава!», «Утрем китайцам сморкало!», «Смерть врагам народа!».) Позволительно спросить: почему товарищ Мехлис мог модернизировать монархический анекдот и поставить его на службу СССР, а Наркомат тяжелой промышленности до сих пор не может модернизировать оборудование, доставшееся нам от царизма? (Реплика тов. Орджоникидзе из президиума совещания: «Оборудование безнадежно устарело».) Ленин учит, товарищ Орджоникидзе, что безнадежно устаревают только некоторые руководители. Хорошее оборудование не стареет… (бурные аплодисменты), тому пример – гильотина, день рождения которой, надо полагать, торжественно отметит весь наш народ в наступающем, 1937 году. Считаю совещание закрытым…

О, в каком изнеможении от унижения был тогда Л.З., и какое он испытал тогда же ни с чем не сравнимое, счастливое потрясение – загнан был по уши плевками и публичным глумлением в тоскливое зловоние могилы и тут же вознесен из нее сызнова на вершину власти да к тому же еще в ореоле доверенного любимчика Сталина и партии… как он, понимаете, умел разговаривать с народом… этого Мехлис отнять у него не может…

Адски ужасное унижение Л.З. вспомнил с подробностями, как бы смакуя его, потому что оно спасало от чувства раздвоенности сознания. Но нельзя же прокручивать подобные потрясающие воспоминания по многу раз, как пластинку Утесова «Марш веселых ребят» или «кукарачу»…

И когда стихли в памяти бурные, продолжительные шорохи крыльев нетопырей, утробное урканье молодых посредственных шакалов и гиен с глазами, залитыми до зрачков кровью и гноем лозунгов, когда пронеслась по партеру, по уши в галстучной крови рабочих и крестьян, стая сталинских волчат, чтобы забросать почетный президиум свежими розами… пионами… сиренью, а прославленный анекдотчик, пряча физию в синеватые покойницкие гортензии, бурно отрыдал и почетно успокоился… в голове что-то еще пощипывало… покорябывало, словно патефонная иголочка в колдобоиночке заигранной пластиночки… чик… чик… чик… вампиршества… вампирше-ства… вампиршества…

Л.З., подавляя новую волну смятения, пытался сообразить: было все это эхом… того, первого разговора или, точнее говоря, галлюцинацией? – раз… его собственный голос звучал в трубке или сам он отвечал Сталину, а эхо, понимаете, всего лишь возвращало сказанное сознанию… субстрату сучьему? – два… сообразуется ли как-либо со здравым марксизмом момент неожиданного опережения устного речью угрюмой невысказанной мысли? – три…

Он внимательно огляделся вокруг – непонятно в поисках чего… Выключил вентилятор, сдерживая чувство признательности до выяснения смысла происшедшего…

Снова огляделся, как бы что-то мучительно вспоминая и сказал: «Ага…»

Сказав, строго прислушался. «Ага…» – повторило сознание, но Л.З. прикидывал: «ага» сказано вслух или это была всего-навсего мысль, а вот сейчас прозвучало само слово «ага»?… Если Мехлис говорит, то кто, понимаете, слушает?… но если Мехлис слушает, то кто из нас, понимаете, говорит?… это – раз… хорошо, пусть мы оба говорим и слушаем… позволительно спросить: кто из двух «Я» – Мехлис… беззаветно преданный… на всех участках… торжественные похороны состоятся после… в Кремлевской стене, а кто… безусловно, трудящиеся проходят мимо него… тут не может быть никаких сомнений в объективной, понимаете, реальности… как же без нее?… это смешно…

Л.З. явственно услышал похабное подхихикивание то ли его над собою, то ли себя над ним. Ах, блядище… ты думаешь, что у Мехлиса не хватит сил поставить субстрат на свое место? Хватит и еще останется…

Его мгновенно осенил простой и замечательный замысел. То есть Л.З. показалось, что это его осенило, тогда как на самом-то деле сознанию Л.З., отлученному от неких животворных источников, настолько омерзело одиночество и бессмысленные забавы с самим собою, что это стало наконец невыносимым.

Оно и подсказало Л.З. совершенно здравую мысль: нанести удар по субстрату, по серому веществу с тем, чтобы он – Л.З. – попытался таким образом… механически… это в наших силах… избавиться от навязчиво всенастигающего раздвоения… одновременно можно схватить к чертовой матери инсульт… провалитесь все тогда… кремируйте, понимаете, сколько вам влезет… плевать… провалитесь вместе с похабами Верками… грязные бляди…

Л.З. бросился на диван с высокими кожаными боками и свесил вниз голову. Свесил низко, так что кровь враз прилила к ней, заколола тысячами тупых иголок в висках и в затылке, как это бывало не раз во время легких и тяжелых кризов, в глазах заволновалась тьма, потом зарябили в глазах белые колечки, желтенькие искорки, оранжевые шпилечки… думают, что Муссолини очень мучался… Муссолини имел легкую смерть…

Л.З. показалось, что к нему возвращается чувство монолитного единства с… удар подождет… инфаркт тоже… Мех-лис еще поборется… посмотрим, кто из нас раньше…

Прилив крови к голове только эффективно освежил серое вещество…

Он подумал, чем бы еще вдарить по субстрату, чтобы не рыпался со своей хамской первичностью?

Только назло ему сел в кресло, развернул «Правду» и насильно принудил глаза к чтению. Повернулся спиной к лампе, чтобы не просвечивала с первой полосы чертова фотография в черной рамке с востроносым двойничком. Пробежал заголовки, многие из которых он лично сконструировал, будучи… «Выше знамя соцсоревнования», «Оголтелая реакция ООН на мирные советские предложения», «Всенародному подъему – новую ступень».

В сером веществе мгновенно что-то засмердело помимо воли Л.З. Защекотало десны, как бывало раньше… в канун слюноотделения, стянуло защечье, но – ни слюнки. И сразу же – снизу подхватило и, выворачивая, согнуло в спазме рвоты. Но Л.З. не сблевал, а какой-то хрипящий, раздирающий пищевод звук исторгнул из себя и отдышался… ага, проститутка… вот тебе еще… понимаете… ы-ы-к… «Доброй славой на Кубанщине пользуется…» ы-ы-к… «Покончим с потерями зерновых перед посевной»… «Дню Советской Армии – достойную встречу»… «Погода? Нет – бесхозяйственность»… «Тысячи тонн проката – в трудовую копилку»…

Он сполз на пол, склонился над газетой в позе нормально блюющего с перепоя товарища, и спазм за спазмом продолжали выворачивать его нутро, когда взгляд выхватывал черные червячишки фраз из заголовков, столбцов, статеек, сообщений, опровержений и прочей газетной советской отравы.

Серое вещество, естественно, не могло исторгнуть лично из себя скопившееся в нем за три с лишним десятилетия омерзительные миазмы советской партийной фразеологии, трупные яды тысяч слов, погубленных и потерявших достойное, первоначальное значение, не могло серое вещество выблевать нахимиченный ублюдками пропаганды и агитации изуродованный синтаксис, штампованную из живого словесного вещества ложь, отдающий низким сероводородом пафос, резиновое говно критики в адрес… не могло больше серое вещество вынюхивать в «подвалах» источенные, гнилостные зубные протезы Грибачевых, Заславских, Со-фроновых, Ратиани – грязного легиона деловитых убийц Языка. Языка, настолько изначально благородного, что в этот вот миг, несмотря на ненависть к его мертвым и живым убийцам, мы с вами чувствуем абсолютную недозво-лительность мстительно обезобразить похабные имена, написав их с маленьких букв, поскольку в этом случае мы непочтительно отнеслись бы не только к прекрасным законам Языка, но и к различимым сподручнее всего именно в нем основаниям нравственности… ы-ы-ык… ы-ы-ы… Мехлис умеет вырвать… но это – что-то другое… ы-ы-ык…

Он уже был не рад, что ввязался в единоборство с субстратом. Проклинал, выворачиваясь и не получая облегчения… все ваши передовые… гниды… из зала суда… сдохните… происшествия… фельетон… каждый спазм выдавливал глаза… сил не было стоять даже на карачках… наконец организм, смилостивившись над самим собою, дозволил исторгнуть из перекореженного чрева нечто до того жуткое – живой ошметок то ли бронхов, то ли еще какого-то органа, забивший было чуть ли не на смертельный миг гортань, что Л.З., очухавшись, поклялся вообще не брать больше газету в руки до конца своих дней… грязные проститутки… Мех-лис лучше вас знает… ы-ы-ык… что такое «Правда»… ик… «Коме…»

Скомкал газету вместе со своим кровавым ошметком. Пополз в кухню. Выбросил в помойку. Дотянулся до крана – ни капли… если бы Мехлис мог это предвидеть… можете быть уверены: он давно бы уже был основным резидентом всех империалистических разведок вместе взятых… передавал бы к чертовой матери… все секреты… все протоколы… все проекты пятилеток… все планы повышения и понижения цен… вы бы у меня повертелись жопами на политбюро… все оборонные планы… всех шпионов… все… проклинаю… если так поступают с Мехлисом, то я – враг… очень серьезный враг…

За полстакашка воды Л.З. отдал бы сейчас всю свою награбленную коллекцию оружия и прочий антиквариат. Итут субстрат, редко, к сожалению, умеющий брать себя в руки, подкинул самому себе в мертвую пустыню одиночества издевательски-прохладительный миражик с киоском «пиво-воды», с Верочками, сдувающими напомаженными губками пену с «Жигулевского», с бочкового… Госконтроль за этим следил… и рядом с Верочками – Л.З., изнемогающего от сладчайшей летней жажды, но удерживающегося от первого глотка… чтобы – на взводе… на взводе… как в кроватке, понимаете… он чистит воблу, похабно закрывая глаза от узнавания в солоноватом запашке шкурки… сглатывая слюнки от предвосхищения наслаждения… пивко… пивко…

Это видение привело Л.З. в решительное неистовство. Ведь серое вещество – большей частью по своему природному назначению, но иногда и по зловредности – не функционирует совершенно изолировано от нервно связанных с ним печени, прямой кишки, желудка, ноздрей и даже пальцев левой ноги, которые, благодаря счастливой отдаленности от руководящего центра, зачастую очень подолгу не принимают никакого участия в духовно-интеллектуальной суете организма, а потому и выглядят, если их оставляют в покое, словно замшело-заспанные провинциалы с корявыми «будками» либо как пятерка спеленутых и духовито-запревших сиамских близнецов…

Так вот, серое вещество, повыясняв отношения с тем, что служило ему всю жизнь тлетворной отравою, задело впрямую и желудок, и диафрагму, и вкусовые рецепторы, и кишочки, растревожило спазмами рвоты даже такую далекую от сложных задач пищеварения часть тела, как хладная и невинная мочка левого уха. Л.З., как всегда, потеребил ее – бешено захотелось не только пить, но и жрать…

Жуткая жажда и волчий аппетит мучали страшней мыслей о… плевать… если там новейший яд… плевать… не каждому, понимаете, удается съесть перед… семги с калачом… сначала пивко… воблу на потом…

А образ севрюжки со сладкими, мягонькими хрящиками посередке каждого кусочка, окруженными золотистым жирком, вызвал в сером веществе такую горячую, жадную волну сознания, что оно в случае надобности безболезненно отдало бы за краткое лакомство руку, пару ног – все, короче говоря, кроме одной, калачик хватающей конечности и, разумеется, ротового отверстия…

Л.З. бросился в коридор. Удивляясь, что с таким трудом несет небольшую передачу, не поставил ее на стол, разложил сверточки прямо на полу – и набросился… какие там на хер яды?… эти яды Мехлис может жрать всю жизнь…

Пиво прямо из горла и калач с севрюжкой, с балычком и с семгой, а потом корочка калачика с ветчинкой, с языковой и с любительской опьянили Л.З.

Он начал уже отдирать милую кольчужку от воблочки, потягивая пивко, но вдруг зевнул. Зевок был каким-то подозрительно незнакомым, с каким-то вычурным выворотом скул и сбором переносицы в пощипывающую гармошку, с болью в уголках губ… ну что ж… не каждому, повторяю, удается… хорошо, что без… но кто из нас?… плевать…

Л.З. еще раз зевнул также незнакомо, потянулся в изморе и сладчайше начал отбрыкиваться от действительности, растянувшись здесь же, на полу, ничего не подстелив под голову, и с одной-единственной мыслью… вот так заснуть… не проснуться к чертовой матери… скажу только спасибо, понимаете, партии и правительству… перерожденцы… срань подтележная… ряб… в случае пробуждения не забыть включить «Новости»… времечко, мать вашу ети…

Дремал он всего несколько минут, потому что после такого рода закусываний, происходящих в нервозном состоянии, многие двигательные органы тела, подзакусив, чуют прилив энергии и сил. Им охота походить, подергаться в отдельности, повставать или отправиться всем вместе к дамам. Они горячо протестуют против попыток серого вещества, желающего забыться и заснуть, склонить и их к бездейственному убийству времени и дерзко вступают в группу сопротивления самодержавному субстрату.

В такие вот минуты, вынужденно являясь тихим, смурным полем враждебного противоборства различных своих частей, вздремнувший, но непроспавшийся человек являет собою зрелище поистине антисоциальное, жалкое и опасное одновременно. Это совсем не тот случай, когда активно бодрствующее сознание нудно и жестоко подстегивает рабочие члены организма, заставляя их подвижнически или рабски что-то делать, как-то дергаться, непонятно куда влагаться, идти, ползти, бежать, стоять, неметь, потеть, мерзнуть, нагибаться, восходить на… и прыгать с… Это совсем не тот случай.

Гордо, а порою и жестоко бодрствующее сознание, одолев сопротивление косных членов, придает человеку вид выстраданно-победительный, волевой, стоический, хотя весьма усталый или обалдело-растерянный.

Но когда косным пяток минут тому назад членам взбрело вдруг в энергичные мышцы, жилочки, хрящи и кости поиграть силушкой или почесаться с поковыриванием в носу, что всегда сообщает людям вдумчивым, как, впрочем, и легкомысленным, хрупкое чувство возвращения в блаженство каменной эры, а сучье сознание назло затягивает в полуболотную современную дрему – вот тогда человеком овладевают демоны обидчивости, капризности, надругательства над окружающими людьми и вещами, а также демоны непредвиденного разрушения существующего порядка…

Л.З. в странном возбуждении вскочил с бухарского ковра. Оглядел окружающие его вещи так, словно видел их впервые, пораженный их очевидной ненужностью… какой буфет?… какая, понимаете, еще «горка»?… хватит с нас ленинских сифилисных горок… что-о-о?… зачем картины?… почему скальп раввина?… Мехлис прекрасно обходится без стола…

На секунду отнес непонятную реакцию на привычный, никогда не раздражавший быт к коварному действию сталинских ядов, которых он явно перебрал с закусоном, но странный подзадоривающий зуд отвлек от опостылевших страхов.

Тогда Л.З. схватил висевшую в скрещении со старинным мушкетом доисторическую дубину – конфискована при захвате на месте раскопок антипартийной археологической экспедиции – и отметил, что дубина словно специально выточена для его правой руки… плевать… если меня… то нечего им тут, понимаете, громоздиться… мещанская мразь… а если я… победю?… побежу?… обойдемся без них… плевать… можно жрать и спать на полу…

Ни колоть дров, ни обтесывать камень, ни вбивать сваи и пасынки Л.З. не умел, но размахнулся он так обученно и так врезал с ходу по граненым стеклам породистого буфета, что первым делом пожалел, что этого ударчика не видит Буденный. Затем врезал еще раз, перебил выточенные, инкрустированные стойки, так что с полок посыпался китайский фарфор… интересно, знает ли Мао об издевательствах над Мехлисом рябой проказы?… не заметил, как поранил босые ноги осколками стекла… начал валить полуубитое тело вещи на пол…

Свалив, утер пот со лба, вздохнул первый раз за несколько дней полной грудью – благотворно сказалось расширение сосудов от физического труда – и взялся за столовый стол со стульями… до основания, понимаете, а затем мы… Стол сокрушить до основания не удалось, но Л.З. исколошматил чудесное старое дерево до неузнаваемости, да еще искарябал вдобавок черенками битой посуды… Стулья просто брал за ножки, отложив дубину в стороночку, и бил спинками о подоконники, пока спинки не оставались в руках, а сиденья и ножки не разлетались… понимаете, к чертовой матери…

Он буквально опьянел. Выходить из этого состояния… не может быть и речи… Мехлис знает, что он делает… Наоборот, страх, что состояние это может не возвратиться и он останется в нескольких тупиках сразу, не имея возможности выбраться даже из первого, прибавлял Л.З. самозабвенного бешенства…

Был даже особенный восторг и дрожь вдохновения, когда, сорвав со стены «Портрет молодого человека», он топтал его славное, живое лицо окровавленными ногами… попускай, сопляк, кровавые нюни… и не надо так смотреть, понимаете… не надо… попускай… молчать… что-о?…

Сбегал за бритвой и – откуда только бралась урочья сноровка – «пописал» опасною «мойкой» по глазам… по глазам… по губам… от виска до виска… вы у меня досмотри-тесь…

Продолжал «расписывать мойкой» все, что можно было изрезать и расковырять, а вспарывая подушки, рычал… еврейский погром… понимаете… должен быть делом самих… так называемых… евррреев…

Порезал любимой бритвой руку и пришел в еще большее бешенство… ты?… порезать Мехлиса?… вставил безжалостно лезвие в трещину стола и сбоку оттянул его ножкой стула… Половинка, хрупно звякнув… тихонько взвыв, отлетела в сторону… сталь, называется… сссво-лочь…

Когда порядком устал, принялся за методичное разрушение различных ценных и обыкновенных вещей и вещиц. Особенно приятно было класть на пол мраморные статуэтки – и дубиной по горлу… чик… вас, гражданочка, больше нету… все вы бляди… бляди…

По бронзовым лошадкам Л.З. колошматил просто-таки с упоением, воображая, что выводит из строя конный парк усатой мандавошки. Колошматил, пока лошадки не превращались в каких-то полукляч и испоганенных раскоряк.

Но полноту кайфа, как теперь говорят, Л.З. схватил от убийства дедушкиных часов. Ростом они были выше его. Это всегда почти раздражало, но раньше не мириться с этим было бы нелепо… хватит, понимаете, тут ходить… я что-то сказал?… выбил сначала дубиной стекло замечательно стройной двери, прожившей с механизмом такую добрую, близкую, достойную жизнь… повис на ней, сорвал с петель, отшвырнул в сторону… потирая руки и натурально урча, оторвал маятник… старые часы продолжали идти, но это уже была не походка, а дергающееся семененье… Л.З. зашел сзади, поднапрягся… Часы рухнули лицом на пол, но не испустили дух… Он перевернул их кверху циферблатом, что-то вздрогнуло в сером веществе, вспомнившем первое знакомство Левочки с часами… завороженность их усатой, таинственной круглолицестью… две черных родинки, куда его ручонка так и не смогла воткнуть громадный ключ… ци-фирьки на чистом белом лбу… не напоминать, понимаете… Мехлис не любит, когда ему напоминают… вгляделся с ненавистью в самую дальнюю память… колошматил с вывертом, пока часы продолжали идти, а затихнув, вдруг начали бить… бить… бить… и били ровно… с изысканнейшей манерой ожидания отдаления от себя предыдущего «бо-омм»… били ровно… словно не были жертвой человеческого насилия… так, возможно, билось бы сердце в груди самого убиваемого людьми Времени, когда бы Время не было таким… относительным… били ровно… и Л.З. бил… бил… бил… били ровно… столько, сколько били всю свою жизнь каждый положенный час…

Но последний бой… двенадцать раз… заполнил пустыню в этот день вторично. Обезумевшее существо, саданув дубиной по лицу, отбросило стрелки назад… вперед, понимаете, время… вперед – так оно порыкивало…

Внутри механизма вдруг с живым криком сорвалась не избежавшая всего завода пружина… тихонько, но судорожно скрежетнули… звякнули зубьями колесики… тикнуло… часы хотели пойти, но не могли… все…

Тут Л.З. спохватился… который, кстати, понимаете, час?… что у нас сегодня?… минуточку, минуточку… товарищи, сегодня же у нас репортажикус из Колонного зальца… фу-ты ну-ты…

Довольный тем, что не успел «размандячить телик», Л.З. расчистил место на полу от стекла, деревяшечек, обломков, лоскутьев от уже непонятно чего. Включил. Стоять у него не было сил. Прилег… не опоздал… чтоб вам всем… прохиндейская мразь… Диктор что-то вякнул, потеряв якобы возможность сдерживать волнение насчет… доложили центральному комитету и лично… дальнейшего освоения… необходимого Родине вещества… Л.З. послышалось… успешного раздвоения существа…

Вырвал звук к чертовой матери. Смердение языка, им же отчасти отравленного, было нестерпимо… все прекрасно понятно без звука… додумайтесь, сволочи, без Мехлиса до нового почина… тьфу… беззвучная пропаганда и агитация… молчаливость соцсоревнования… ы-ы-к… размаха шаги, понимаете, саженьи… ы-ы-к…

Наконец по пластмассовой роже диктора Л.З. понял, что сейчас… Все же включил звук… из лебединой, понимаете, песни слова не выкинешь… с беззаветной преданностью… на всех участках… организаторские способности… отмечен наградами Родины…

Камера оператора выхватила на миг из веночно-цветоч-ной каши его… мое?… его?… лицо… ничего страшного… толково… этого у меня не отнимешь… неужели нельзя показать подольше?… и тут, понимаете, спустя рукава… в почетный караул встают видные деятели партии и государства… ученые… композиторы… руководители московских предприятий… я их ебу, понимаете… ебу… где семья? Почему Мехлис не видит семьи? Опять показуха сидит на чернухе и очковтирательством подгоняет?… извините, товарищи… тысячи москвичей и гостей столицы оплакивают… вместе с семьей покойного… где это вы видите, что они оплакивают?… посмотрите на эти хари – нескрываемое удовлетворение… не слишком ли спокойна семья покойного?… народные артисты Николай Крючков… Борис Андреев… Петр Алейников… известные антисемиты… что им стоит излить слезу по высшей ставке?…

Л.З. ворчал так придирчиво, потому что отмахивался от вновь наседавшего ужаса. Его нисколько не взволновал вид семьи – камера бегло скользнула по лицам близких… ни тебе крупного плана… ни минуты, понимаете, прощания… как бы то ни было… бок о бок с супругой…

Ужас от предчувствия неминуемого явления одной невыносимой мыслишки все усиливался… Мыслишка эта даже казалась старой, но навсегда похороненной знакомой… Л.З. скрючился… втянул голову в плечи… вот-вот настигнет…

В этот момент в толпе прощающихся с ним трудящихся, но ближе остальных к «очку» камеры, Л.З. увидел… этого не может быть, товарищи… что же это такое?… как?…

Несомненно, по экрану проплыли Верлена и Верста, скашивая, по мере приближения к утопающему в цветах… и удаления от него же, четыре своих глаза… в руках авоськи… после Колонного пойдут, суки, в Лубянский гастроном…

Ни мстительного злорадства… ни последней издевки… ни глубокой, тем более, скорби… ни остолбенелости напряженного любопытства, столь родственно свойственного человеку при взгляде даже на мало знакомый, а то и на вовсе чужой труп, различить в выражениях лиц страстно обожаемых любовниц Л.З. не смог, хотя сорвался с пола и чуть ли не приник к экрану… вылетела из него голубенькая искорка разряда и напугала… он подался… остановить, окликнуть… внести ясность в… завтра… с прахом в Кремлевской стене… не жалея сил… в подготовке к весеннему севу… в закрома Родины… проклинаю…

Л.З. хотел размозжить телик… к чертовой матери… значит – арестованы… просто продали… скорее всего, продали давно… работали на двух хозяев, о-о, наперсницы, понимаете, разврата… нет – вы видели этих блядей, которые нахапали для себя и своих паскуд миллионы?… злоупотреблял служебным положением… на всех порученных участках… разве после этого стоит жить?… с другой стороны… в честь погибших отца и матери бляди не преминули бы внешне выразить яркое внутреннее глумление с красноречивым пританцовыванием над трупом покойного… Мехлис умеет формулировать… уж этого у него никто не отнимет… проститутки… панель… типичная панель… с другой стороны… Сталин правильно учит: перед тем как спросить «что делать?», задайте себе вопрос «для чего?»…для чего все это, товарищи?…

Тут чуялась не тень спасения, но возможность помозговать на эту тему, однако Л.З. не мог не возвратиться к той невыносимой мыслишке с тем, чтобы… покончить раз навсегда… при любом исходе поповщина недопустима… Мех-лис не тот человек…

Хорохорясь, он изнемогал от навалившейся жути немыслимого подозрения – неприятно припомнился стиль философских дискуссий с заранее предрешенным результатом, происходивших некогда в кабинете главного редактора «Правды» и в просторном зале теоретических конференций Главполитуправления Красной Армии…

Л.З. был тогда одним из зачинщиков всесоюзной борьбы за полное изгнание из родных языков советских людей – людей нового типа – вводящего в ряд существенно-вредных заблуждений поповского понятия и слова душа… можем ли мы допустить, чтобы… такой же анахронизм в эпоху торжества марксистского, как… несовместимо со всеобъясняющим материализмом, который… не только, но и… в бухаринской «Правде», просочившееся, как, например… душевное равновесие… от души выдали на-гора… вложить душу в порученное дело – долг каждого бойца продотряда… душа партработы на местах… позволительно было спросить себя… и мы никогда не сбросим с разума тяжкого ига веков, если… начинать надо сегодня же, потому что язык есть у каждого… партия ждет, что… не только не держать за зубами, а в частных случаях допускать, но конкретно… врагам зарубить на носу… приучать с детских лет… нет души… эрго – не должно быть и слова… дуализм несовместим с дальнейшим… поручить в кратчайшие сроки… из всех словарей русского и других… лучший подарок к шестидесятилетию родного и любимого…

Одним словом, теоретическая работа, своевременно подкрепляемая рядом существенных мер по уничтожению души человека и души народов, серно кипела, пока ее не сняли с повестки дня серьезные усилия партии по укреплению дружбы с фашистской Германией.

Л.З. даже одернули сверху за увлечение теорией, но уцелевшие старые большевики при встречах с ним по-партийному жали руки и похваливали… вы это, Лев Захарович, отдубасили, как Ильич… ха-ха… считаем остракизмирование словечка «душа» шагом вперед… безусловно – историческое… бэ-зус-ло-вно… это – победа партии… резкий подъем уровня философского… дожили наконец вопреки…

И вот, изнемогая от жути очень серьезного навалившегося подозрения, Л.З. спешно общупал свое тело… неужели и тут дал маху марксизм-херов-ленинизм сраный… в порядке головокружения от?… пощипал мочку уха, которая служила всю жизнь чутким средоточием ряда чувств… заглянул в штаны… погладил дряблые ягодицы… понюхал подмышки… объективно, понимаете, выходит, товарищи… если там… в Колонном тело, то… нонсенс, как сказал бы Ильич… зачем душе муде и волосы под мышками?… попахивает неразрешимой анатомией в духе… нельзя не отметить, что в этом случае все встает на… Гегель, оказывается, прав, а… интересненько, понимаете, столько лет… нет еще одного белого пятна… сейчас бы взять самого сифилисного паскуду за бороденку, тыкнуть в меня носом, тыкнуть – и тыкать, тыкать, тыкать сопаткой философской мерзавца, вводившего с вредительской целью в заблу… партию и народ… лично Мехлиса… сволочь… тысячелетиями утверждали люди поумнее мстительного венерика из Сим…

есть… есть… есть… а он выкинул ручку… хамло… нет… нет… нет…

Уже не в силах успокоиться, Л.З. сидел на полу и возбужденно обмозговывал массу новых, причем «принципиально новых аспектов»… «действительного положения дел» и много чего иного «в преддверии практических выводов», как он про себя выражался. Правда, различные «благоприятные перспективочки», открывшиеся в связи с «непредусмотренным дуализмом», сразу же затуманивало «временно неразрешимыми противоречиями».

Впрочем, Л.З. сразу же страстно переустремлялся от бу-лыжноголового материализма к безбрежному простору субъективного… тут, понимаете, есть где развернуться с моими организаторскими способностями… идеализма…

В силу «номенклатурной бесплотности» ему представлялось возможным и даже необходимым незримо присутствовать на заседаниях политбюро. Присутствуя, он… бэ-зус-лов-но корректно… воодушевлял бы… когда нужно, смущал бы распоясавшуюся рябую харю… пусть шалеет от дальнейших подозрений…

Л.З. был человеком неумным, но и он не мог тут не призадуматься насчет природы подозрительности, кажущейся многим людям просто уродливой патологией человеческого характера.

Было так увлекательно, так занятно, как бывало при чтении фантастов, думать, что он – Мехлис – безусловно, не единственный невидимый наблюдатель, следящий за действиями рябой погани и остальных перерожденцев из политбюро. Никого, конечно, из посторонних. Только Маркс, Энгельс, Ленин, с оговорками – Плеханов, Троцкий и Киров с Николаем Островским… никаких Крупских… в гробу я видел эту базедову болезнь… А Сталин чует, но понять не может… Вот оно что! Вот оно что!

Представлялось, что вся эта компашка присутствует, непринужденно выполняя над зеленым полем стола заседаний, над взлетной полосой государственной и партийной, разумеется, мысли фигуренции высшего пилотажа… им-мельманчики… бочечки… штопорушечки… копия Дня авиации в Тушино… все допущенные обмениваются деловитыми, саркастичными, порою убийственно саркастичными… бэ-зус-лов-но, неслышными репликами… одергиваем, понимаете, вкручиваем мозги… вдохновляем… если бы до меня не присутствовали, то до чего бы уже рябая глистоперина довел страну, партию и народ?… а красный террор?… я так и спрошу душегубку Ильича: что вы, Вова, теперь скажете? Сик? Насикали, понимаете, накакали… время – вперед, видите ли…

Л.З. с искреннейшим сожалением и зачаточным чувством вины дотронулся большим пальцем ноги до искореженных стрелок часов. Поежился и пошарил глазами под потолком: померещилось, что дедушкина добрая душа с печальным осуждением… ну хорошо… хорошо… часы-усы… может быть, ты скажешь, что нам нужно время?… это им нужно время… а для таких «ходиков» мы еще не имеем достаточной жилплощади… люди ютятся в подвалах и спят друг на друге, понимаете… хватит им будильников…

С сожалением вновь уставился на разбитые прекрасные вещи, на бессмысленно уничтоженную мебель и посуду.

Итогом невеселого разглядывания было не нравственное сокрушение, что в принципе могло бы произойти даже с таким монстром, как Л.З., но похабно извращенное его сознанием, выстраданное всеми мудрецами мира чувство высшей соотнесенности. То есть некоторое освободительное оправдание варварству он нашел в вечном скептическом отношении человеческой мудрости к развратному обрастанию вещами и вообще бытом, в нелепом принесении чуда жизни и свободы в жертву всего тленного… ну хорошо… хорошо… Мехлис выпустил вилкой воздух из заграничного надувного вашего стульчака… главное, понимаете, посрать вовремя, а не усаживать и без того мягкую жопу… разнежились… разъездились… разодеколонились… разоделись… разлеглись… разожрались… распустились, понимаете… все-таки мы – коммунисты – совершенно верно лишаем народ всего ненужного… исторически тут не может обойтись без лишения народа необходимого, но…

Л.З. возвратился к парению над столом заседаний политбюро вместе со столь именитой компашкой. Он был всерьез взволнован правильным пониманием природы сталинской уродливой подозрительности.

Л.З. совершенно обессилел от долгой умственной работы. Он, собственно, и не был никогда человеком думающим. То, что принималось им и окружающими его людьми за труд ума и за ум вообще, было на самом-то деле искусным, хорьковым, кротовым, шакальим, нетопырским, змеиным, глистообразным и бактериальным мельтешением и изворачи-ванием в нечистоплотных лабиринтах советской власти.

Подумав о метафизическом с немыслимым раньше отрешением, как бы взорлив над несовершенством земной партийной работы, Л.З. вновь общупал себя. Подергал старинное траурное одеяние скорбящего гранда. Телесность и сукно с черным бархатом весьма смущали… позволительно спросить: зачем?… при чем тут, товарищи, все это… мясное… кожа… кости… шерстяная хлопчатобумажность?

Он лежа упивался блаженством дарованного вдруг покоя. Продолжать препарировать это чудное состояние было просто страшно. Страшно было спугнуть его неосторожными усилиями слишком что-то уж возбудившегося ума.

Чудное состояние не с чем было сравнить. Времени для него не существовало. Это чувствовалось физически. На пространство, напоминавшее комнаты музея с экспонатами революционных баррикад, было уже начхать. Тело словно улетучилось в эфир… зря отрицали… сообщая всему остальному умонепостигаемую легкость… за это, понимаете, не жаль отдать три внеочередных отпуска в Сочи… Открывалось что-то до того необозримое, незамутненное сутолокой буден – просто бескрайняя необозримость… целые горы ошибок… недочетов, понимаете… вопиющих недостатков… не единые противоположности… лицом к лицу с ярко выраженными противоречиями… дух захватывает от уклонов… перегибов загибов… загибов перегибов чаяний трудящихся в крайности блистательные перспективы развала сельского монолитного единства промышленности группы «А»… вангарда передового человечества… можно забыть… забыть… забыть… забыть…