Том 2. Проза

Обезьяна на краю саванны

Слово «Антиглобализм» не каждый сможет выговорить без запинки. Именно поэтому важно понять, что оно значит. Разобраться, кто стоит по разные стороны баррикад, внезапно разделивших цивилизованный мир, пытается Илья Кормильцев.

Сиэтл, Вашингтон, Лондон, Прага, Давос, Ницца. Битые стекла, запах слезоточивого газа, полицейские в костюмах робокопов, словно взятых напрокат в Голливуде.

Демонстранты — пестрое вавилонское столпотворение, все языки и оттенки кожи. В черных прикидах анархистов, хипповатых одеяниях экологов и уж в совсем запредельных убранствах жрецов-друидов и индейских шаманов.

Их противники — унылые и изрядно перепуганные мужчины в пиджачной униформе высшего менеджерского звена, гуськом пробегающие между полицейскими рядами в зал заседаний, где обсуждается нечто зубодробительно скучное, типа «Соглашения о многосторонних инвестициях».

Демонстранты, конечно, симпатичнее. Свободный язык лозунгов, техномузыка, летящая из ревущих звуковых систем, молодая энергия и отвяз. Люди в костюмах — их положено не любить. У них много денег и машин, и они, вероятно, тайные сволочи. Ну, а что касается полиции, так тут вообще без комментариев.

И все же, все же — так ли уж все однозначно в этом противостоянии последних трех лет, получившем название «борьба против глобализации мировой экономики»?

Для начала, что такое вообще эта глобализация?

Как пошутил один видный американский обозреватель, глобализацию начал Магеллан, совершив свое кругосветное путешествие. Впрочем, шутка ли это? Вся история человечества — это движение разделенных реками, горами и морями племен навстречу друг другу. Не всегда с мирными намерениями, но навстречу. Возникновение народов, государств, империй. Этот процесс иногда ускорялся (великое переселение народов, эпоха покорения океанов, нынешние времена), иногда искусственно замедлялся (большая часть двадцатого века, прошедшая в условиях двухполюсного мира), но никогда не менял своего направления на обратное.

Хотя всегда встречал стойкое сопротивление. История человечества началась с большого испуга — обезьяна, спустившаяся с дерева и вышедшая на край саванны, почувствовала себя беззащитной. Слабые клыки и когти да палка-копалка в руках, а кругом огромный, бескрайний мир. Желание залезть обратно на дерево, забиться в дупло, в изолированный мирок своей семьи, страны, веры мучило человека всегда.

Видный придворный хэйанской Японии, лучший поэт своего времени, писавший на китайском (на японском полагалось писать тогда только женщинам), покончил с собой, когда император отправил его послом в Китай. Он боялся ехать в эту ужасную, варварскую страну, на языке которой писал всю жизнь.

Боясь Чуждого, расположенного всегда в будущем и приходящего извне, человек обожествлял Золотой Век, который всегда был в прошлом и всегда на родине, но на родине воображаемой: в Атлантиде, на континенте Му, в России, которую мы потеряли, в Британской империи, над которой никогда не заходит солнце. Такое мышление — источник того компонента в человеческом сознании, которое прозорливый Умберто Эко обозначил как «вечный фашизм». В сущности, это не что иное, как желание залезть обратно на свое дерево. Или, выражаясь шершавым языком психоанализа, в материнскую утробу.

Надо сказать, век ушедший способствовал, как мог, изоляционизму во всех областях человеческой жизни: в экономике, политике, культуре, идеологии. Мир блоков и лагерей оставил за здорово живешь на полях всемирных и локальных сражений более чем сто миллионов человек — тут поневоле захочется запереть поплотнее двери и никого к себе не пускать. Но, как справедливо заметил Стюарт Хоум, «не пройдет и ста лет, как средний человек будет понимать, чем отличались фашисты от коммунистов, примерно так же, как сейчас он понимает, чем отличались гвельфы от гибеллинов». Но на излете века под почти единодушные бурные аплодисменты разделявшая мир Берлинская стена рухнула. Неолиберальные историки, такие как Френсис Фукуяма, и философы-неогегельянцы, такие как Жан Бодрийяр, заявили торжествующей толпе, что на этом история, в сущности, кончилась. Но как только осела поднятая при падении пыль, на наших глазах начал повторяться расклад миллионолетней давности — испуганная обезьяна, выйдя из дремучих джунглей, обнаружила себя на просторах саванны постиндустриального мира.

Крах двухполюсного мира совпал — и, скорее всего, не случайно — с информационной революцией. «Мировая деревня», предсказанная Маршаллом Маклюэном еще в 1960-е годы, стала реальностью. Туда, куда не успеваешь ты сам, успевает твоя воля, устремившись по оптоволоконному кабелю.

Мир, таким, каким мы его знали, подошел к концу, и многих это пугает. И не зря: в конце концов, беспокойство, терзавшее нашего предка с палкой-копалкой в руке, имело под собой веские основания. Опасения, высказываемые перед лицом грядущего специалистами и интуитивно ощущаемые на уровне вибраций средним человеком, не менее реальны, чем саблезубые тигры и прочие любители обезьяньего мяса, жившие за миллион лет до нашей эры. Но что бы с нами со всеми было, испугайся наш пращур и залезь обратно на дерево? Итак, кто же они — саблезубые тигры наших дней? На роль таковых в учении антиглобалистов претендуют, во-первых, международные торговые и финансовые организации, во-вторых, транснациональные корпорации и, в-третьих, финансовые спекулянты. Список обвинений, предъявляемых им, весьма обширен. Это и бесчисленные проблемы «третьего мира», и «новая бедность» в «мире первом», разрушение экологии в погоне за сверхприбылями, искусственное создание (все с той же целью) финансовых кризисов в Юго-Восточной Азии, Латинской Америке и России, провоцирование этнических конфликтов, ведущее к ранее невиданному размаху миграций, которые, в свою очередь, ведут к новым этнокультурным напряжениям. В краткой форме все эти обвинения можно свести к следующему: в мире возникает новая наднациональная элита, стремящаяся к созданию в своих эгоистических интересах мирового правительства, которое, не находясь под демократическим контролем, будет пренебрегать интересами как отдельных наций, так и человечества в целом. На политическом уровне роль главного жупела предсказуемо исполняет США — источник мировой власти, на теоретическом — господствующая в корпоративном мире идеология неолиберализма в редакции нобелевских лауреатов Фридмана и Хайека.

Многие, очень многие из этих обвинений не лишены резона: картины выжигания дождевых лесов действительно ужасают, рабочих «потогонных» фабрик в Индонезии и Малайзии искренне жаль, 1,2 триллиона «безродных» денег, пролетающих ежедневно из конца в конец планеты по проводам под контролем никому не подотчетных личностей, вызывают в возбужденном воображении кошмары в духе фильмов категории «В». Но что-то в апокалиптической риторике обвинителей звучит до боли знакомо. Где-то мы что-то подобное уже слышали.

Наверняка ту нашу гипотетическую обезьяну, о которой мы не раз уже говорили, бессонной и нервной ночью посреди саванны постигло озарение — против нее существует заговор! Саблезубые тигры — это только зримое воплощение враждебной и темной силы. Безымянная обезьяна назвала эту силу «злым духом», апостол Павел — «лукавым Сатаной», Маркс — «капиталом», народ попроще — «жидомасонами», «грязными ниггерами», «отвратительными хуту» или «мерзкими тутси». Или «транснациональной элитой»…

Опасное сближение между правым и левым краем политического спектра в рамках антиглобалистического движения отмечено многими исследователями. Показательным в этом отношении оказалось, в частности, неожиданное совместное выступление лидера американских правых Пата Бьюкенена (бывшего спичрайтера Рональда Рейгана) и экологического вождя Ральфа Найдера, речи которых звучали чуть ли не в унисон во время декабрьских событий 1999 года в Сиэтле. Левые, традиционно мыслившие в категориях мировой революции и космополитизма, внезапно стали обожателями национальных государств, заступниками мелкого отечественного бизнеса, да и вообще всего отечественного — это ли не парадокс? Но страх перед Чуждым и не до этого доводит: сапатисты в Мексике, поговаривают, имеют множество тайных, но взаимополезных контактов с верхушкой армии и католической церкви. А одна из крупнейших антиглобалистических организаций «Глобальное действие людей» финансируется богатейшим человеком Европы и ярым противником европейской интеграции сэром Голдсмитом…

Но это все к слову. Есть среди антиглобалистов и люди, которые понимают всю неловкость подобного альянса и ищут самостоятельного пути.

Ведь контроль за новыми, возникающими у нас на глазах центрами мировой власти действительно остро необходим. Многие меры, предлагаемые наиболее компетентными участниками движения, такими, как Bankwatch, вполне реалистичны. Например, так называемый «налог Тобина» на спекулятивные финансовые операции, при помощи которого можно погашать задолженность беднейших стран. Понятны и треволнения экологов — любой москвич собственными глазами уже успел заметить небывалое обогащение палитры летних закатов и чудесные метаморфозы климата. Только как бы вместе с водой не выплеснуть и ребенка — ведь на полном серьезе видный американский экологический деятель Дуг Томпкинс предлагает подвергнуть принудительному обезлюживанию обширные области США, дабы канадские гризли беспрепятственно ходили спариваться к гризли американским. О методах обезлюживания этот друг братьев наших меньших правда предусмотрительно умалчивает…

Но, впрочем, да будут выслушаны обе стороны. Кто они, эти люди, озабоченные изменяющимся у нас на глазах обликом мира?

Первое, что потрясает в движении антиглобализма, — это невиданная пестрота составляющих его личностей и организаций. «Возвращение на улицы», «Шанс 2000», «Раньше, чем завтра», «Черный блок», «Барьер для глобализации», «Черный лес», «Мобилизация ради справедливости», «Классовая война», «Банк Ненависти», «Объединенный фронт людей и животных», «Армия декапитализации планеты» — вот только малая часть айсберга. Какой только ориентации не придерживаются эти общества! И, что является новшеством для протестного движения, они зачастую религиозно окрашены, причем во все возможные цвета — буддизм запросто соседствует с новым язычеством, кибернетическими культами, социалистическим исламом или католицизмом «освобождения» латиноамериканского толка. Отсутствуют, пожалуй, только представители традиционных христианских конфессий да махровые атеисты. Методика действий — от вполне пристойной академической деятельности Bankwatch и Global Watch до боевиков, унаследовавших традиционные левацкие приемы с традиционными бутылками Молотова в руках. Соотношение меняется от региона к региону: в «третьем мире» последних, естественно, больше.

Подобная пестрота ведет к неизбежным последствиям: несмотря на обилие в рядах антиглобалистов высококлассных профессионалов в области естественных наук информатики и модную наукоподобность речей и манифестов, PR в действиях антиглобалистов явно преобладает над программностью. Именно в эффектности и эффективности PR антиглобалисты и одерживают пока наиболее убедительную победу над оппонентами. Ибо только с помощью PR и можно создать иллюзию единства, когда общего врага атакуют с таких неблизких позиций. Как метко выразился все тот же ироничный Стюарт Хоум, «Маркс, Христос и Сатана объединяются в общей борьбе». При подобном отношении к вопросу, как говорится, «ни одна блоха неплоха: все черненькие и прыгают». Маркс, Бакунин, Хаким Бей, Чомски, Делез, Тимоти Лири — все философы хороши для обличения мирового зла.

Антиглобалистское движение к тому же блистательно усвоило и взяло на вооружение все провокационные приемы, разработанные художественным авангардом — дадаистами, сюрреалистами, Ги Дебором и концептуалистами, а также методы дезинформации и дестабилизации, раньше относившиеся к арсеналу спецслужб. Вход идут такие приемы, как использование множественных имен, выдвижение «подставных» лидеров, уличные спектакли, устрашение врага при помощи нелогичного поведения, символические и ритуальные действия, розыгрыши, «присвоение» информационных структур противника в своих целях. (Одна из самых успешных операций такого рода была произведена на Х встрече ООН по вопросам торговли и развития в Бангкоке, когда активисту из троцкистской организации «Милитант» удалось, выдавая себя за американского конгрессмена, впихнуть спичрайтерам премьер-министра Малайзии Махатхира Мохаммада тезисы антиглобалистического содержания, которые те по простоте душевной использовали для его речи, немало шокировавшей собравшихся.)

Все это случалось и в 1960-е годы, но никогда не достигало такого размаха. Эта эстетизированность и игровая насыщенность движения, пожалуй, одна из самых привлекательных его сторон, особенно для молодежи и для людей образованных и творческих, в нынешнем мире, где в культурной жизни доминирует корпоративный мейнстрим с его фальсифицированными ценностями. Недаром борьбу антиглобалистов за списание долгов «третьего мира» и противостояние «макдоналдизации» поддерживают такие звезды Голливуда, как Сьюзен Сарандон и Тим Роббинс, и герои рок-музыки, как Боно и Кейт Флинт.

Но и тут риторика иногда побеждает здравый смысл. Не секрет, что «уплощение» современной массовой культуры, технологической вершиной которого являются японские «идору» (полностью синтезированные в компьютере поп-звезды), во многом связано с лавинообразным увеличением количества потребителей, вкусы которых примитивны, поскольку культурный код западной цивилизации усвоен ими зачастую в первом поколении. Самые одномерные жанры современности (индийское кино и бразильский сериал) — созданы явно безо всякого пособничества со стороны коварных корпораций. Спрос определяет предложение. Если с утра до вечера обязать все радиостанции мира транслировать Coil или Muslimgauze, это приведет не к росту числа поклонников этих исполнителей, а к росту числа слушателей, выключивших радио. Антиглобалисты — первое политическое движение, которое без натяжек можно назвать «партией Интернета». Повсеместно протянутая Паутина играет ключевую роль в координации действий и создании облика антиглобалистических организаций. Так же, как возможность безвизового перемещения, которая позволяет им организовывать свои акции на международном уровне. В этом заключена величайшая ирония: как справедливо отметил видный обозреватель Уолтер Андерсон, «нет ничего более глобального, чем антиглобализм». Ведь без плодов неолиберальной революции он был бы попросту невозможен.

Какое же будущее ждет антиглобализм? Сказать трудно. Пока количество участников антиглобалистических акций возрастает месяц от месяца, приближаясь к таким числам, которых улицы мегаполисов мира не видывали с бурных времен президентства Линдона Джонсона. Антиглобализм в процессе развития уже выдвинул целый ряд харизматических лидеров, таких, как Крис Гримшоу, Эрих Пробстинг, Уолден Белло и многие другие. Куда поведут они свою разношерстную паству? Внутренние противоречия и врожденные опасности антиглобализма велики, как велика и объективная потребность, вызвавшая это движение к жизни. Очевидно, как это всегда было и всегда будет, разброд и раскол рано или поздно неизбежны. Кто-то пойдет конструктивным путем, кто-то свернет в тупик современной разновидности луддитства, причем на этом направлении речи и дела обречены на то, чтобы постепенно приобретать все более и более коричневатый оттенок и националистическое звучание. В конце концов, схожее звучание имен Ральф Найдер и Йорг Хайдер — это не просто ошибка матрицы.

Какой мистической аурой ни окутывай наступающую эпоху трансглобальной цивилизации, экономическая основа ее пока ни на йоту не отступила от принципов капиталистического хозяйства. А капитал — он всего лишь отражение от природы присущего Homo sapiens инстинкта присвоения. Автор этой статьи отличается от Билла Гейтса только размерами собственности, но вряд ли отношением к тому, кто придет и заявит претензии на часть этой собственности в четыре часа ночи. Истинные ответы на проблемы, вставшие перед человечеством, лежат в области морали и религии, а в области этой, как известно, изменения происходят крайне неспешно, а демонстрации и швыряние тортами имеют очень низкую эффективность. Некоторые привычные взгляды на проблемы уже таят в себе скрытую однобокость. Ограничимся одним примером, похожим на притчу: триста лет назад африканский царек продавал в рабство своих соплеменников за бусы и ситец, и виноват в этом был капитализм. Нынче африканский царек присваивает в компании со своей черномазой братвой кредиты Всемирного банка, и виноват опять-таки капитализм. Но не пора ли нам беспристрастно посмотреть и на царька? Не будем забывать: дело все-таки не в том, чтобы выдать по отдельному глобусу каждому государству или даже каждому человеку. Дело в том, чтобы разумно отнестись к единственному наличному на данный момент глобусу. И вина каждого из нас, щедро льющего воду из крана, палящего свет во всем доме почем зря и требующего каждый год новую электронную забаву, хотя и со старой вполне можно жить, ничуть здесь не меньше, чем тех корпораций, которые живо отзываются на наши прихоти.

Мы снова стоим на краю саванны, и то, что в руках у нас теперь не палка-копалка, а мобильный телефон, не столь уж важно. Сумеем ли мы сделать рискованный шаг в пустоту и выйти в космос, где нас, возможно, ждет, как в гениальном романе Артура Кларка, позвавший впервые из леса нашего предка черный обелиск, — вот в чем вопрос. Но идти нужно.

Автор благодарит www.anarh.rи и лично Алексея Цветкова за помощь в подборе информации.

Революция

Революции, как известно, бывают разные. Промышленные, научные, технологические, культурные. Но только одна их разновидность за последние триста лет человеческой истории стала той самой Революцией с большой и трескучей буквой «Р» в начале — революция социальная. Именно она приходит на ум большинству жителей земли при упоминании слова revolutio, которое у древних латинян означало всего-то навсего круговорот времен года.

Матерью Революции, какой мы ее знали, была Реформация. До Лютера, как бы ни вольничали отдельные историки с терминами, были бунты, заговоры, перевороты, восстания — все что угодно, но не она, родимая. Дозволение толковать Писание в соответствии со своей совестью привело к восхитительному открытию — идеологий может быть много. И если отыскать среди них единственно верную и внедрить ее в сознание масс, то и общество, соответственно, обустроится наилучшим способом. Тех же, кто окажется не способен к перепрограммированию, придется ограничить в правах, подавить, изгнать или же попросту устранить физически. Такова предельная интенция любой идеологии, не обязательно тоталитарной. В одной сети человеческих компьютеров нет места для одновременного существования двух операционных систем.

Если Реформация была матерью, то Рационализм — отцом. Для того, чтобы пытаться вербально, при помощи словесных конструкций, перепрограммировать социальную сеть, необходимо было поверить в то, что именно разум является ее мастер-контроллером. Под личиной Верховного существа ли, классового ли сознания, законов ли рынка суверенный разум неизбежно присутствует в любом революционном проекте. Сейчас, после трехсот лет фаустовских усилий по построению республики гомункулусов, приходится признать: светские религии революций споткнулись на том же камне, на котором споткнулись религии традиционные.

Дело даже не в том, что человек способен говорить одно, а думать другое. Дело в том, что человек делает совсем не то, что думает. Древние биологические стратегии имеют безусловный приоритет над такими новшествами, как мысль и слово. Только благодаря этому мы, собственно говоря, до сих пор и существуем. То, что человек способен нарушить фундаментальный код своей программы и броситься, к примеру, на амбразуру пулемета, делает его человеком, но не отменяет кода. Ускользая из-под власти разума, обособившегося в виде идеологии, разумная обезьяна ведет себя крайне пошло, если взирать на это с духовных высот революционного проекта, но весьма эффективно с точки зрения стратегии выживания.

Значит ли это, что революций больше не будет и наступает эпоха циничного разочарования в возможности переустроить на разумных основаниях стадо двуногих эгоистов? Ответ, как ни странно, можно найти у того, кто по праву считается символом и воплощением той самой старомодной Революции с большой буквы «Р» — у Маркса. Определив революционную ситуацию как конфликт между силами производства и контролирующими их отношениями, он оставил нам в наследство еще одну, до конца и в полной мере не использованную возможность — осознанно направлять сами эти силы так, чтобы они формировали определенные отношения.

И тут на авансцену выходят те самые другие революции, о которых было сказано в самом начале. Управление и руководство ими превращается в истинный вызов, приняв который, мы претендуем на контроль над будущим. Кто и с какой целью освоит и применит возможности, которые в перспективе позволят нам изменить фундаментальные коды наших тел, преодолеть ограничения окружающего нас физического мира и изменить его структуру? Битва за престол богов будет жестокой, в сравнении с ней прежние революции и весь их пафос очевидно покажутся детскими играми в словесное колдовство и плясками шаманов, вызывающих дождь ударами в бубен.

No future

Скажите, давно ли вы в последний раз сломя голову мчались в магазин за новым альбомом музыкального коллектива, новым романом оригинального писателя? На просмотр фильма, чтобы именно сейчас, именно в первый день, потому что безумно интересно?

Я вот лично очень давно. Этому можно найти множество объяснений. Культурно-социологическое, например: в прошлое десятилетие постсоветские люди так активно наверстывали упущенное и впитывали непознанное, что наступило естественное пресыщение. Как говорят в таких случаях барышни, тряпок полно, а надеть нечего. В этом есть доля правды, но и только. Впитывание нового подразумевает наличие нового. А ведь стоит только пробежаться глазами по концертно-клубным афишам хоть Москвы, хоть Лондона, как становится ясно: они населены или тенями прошлого (пусть порой и весьма бойкими), или новыми поделками, полезными, понятными и недолговечными, как современная бытовая техника. Судя по всему, новый век начинается с эмоционального и творческого вакуума, созданного черной дырой, что возникла на месте двух повалившихся башен. Другое объяснение, обидно-личное: староват стал. И опять-таки не вполне удовлетворительное. Слушал я тут недавно, как ведущие одной радиостанции допрашивают на улице старших школьников по поводу какой-то очередной проходной поп-рок-поделки. «Нет, — отвечают подростки, — мы это дерьмо не слушаем, мы настоящую музыку слушаем: Шевчука и Чижа». Кто тут стар, кто молод: я, кто уже эту парочку не слушает (а может, даже и никогда не слушал), или те, кто все еще ее слушают, — сам черт ногу сломит. Объяснений можно выдумать еще немало, но проще признать очевидное: мы живем в эпоху вакуума, и это не только очередная национальная особенность — это глобально. Как пел орденоносец Гребенщиков, в полях определенного напряга любые устройства сгорают на раз. А с чем сравнить напряг того поля, которое сейчас нас пронизывает изо дня в день с такой интенсивностью, что впору задуматься, так ли уж были безумны конспирологи, утверждающие, что власти облучают нас какими-то там инфраволнами? С канунами мировых войн? Бросьте, никто, кроме жителей Европы, тогда всерьез не волновался. С ядерными мурашками холодной войны? Сходства больше, но присущий тому времени спортивный дух соревнования слона с китом подпитывал и толкал вперед все — от космических технологий до музыкальных стилей. Настоящий же вакуум никуда никого не подталкивает, он всасывает и аннигилирует. Если в нем умудряется существовать хоть одна частица материи, это уже не вакуум.

Вакуум — это отсутствие Будущего, именно такого, с большой буквы, поскольку у пустоты Будущего нет. То, что в конце 1970-х казалось артистическим позерством панк-рокеров, в нулевые годы стало расхожей банальностью. Будущего нет. И все мы, как один, сиды вишесы, от бомжей и до президентов. Такого отсутствия проектов будущего мир не знавал довольно давно — не возьмусь сказать, насколько давно. Отсутствие мало-мальски внятных проектов Будущего заставляет людей хвататься за настоящее, как утопающий хватается за спасительный плотик. А самое доступное и неотвязное настоящее в наше время — это политика. Возможно, именно поэтому единственные за последнее время три музыкальных проекта, которые вызвали у меня давно забытое желание бегать по знакомым, показывать и обсуждать, используют в качестве первичной материи политику. Я имею в виду проект Алексея Вишни www.polit-techno.ru, шаповаловскую NATO и скачанное из сети творение безвестных шутников — иронический реггей I love Osama. Надо отметить, что ни первое, ни второе, ни третье политической сатирой не является. Сатира — это противопоставление плохого настоящего воображаемому идеалу, который ожидается в Будущем. А Будущего, как мы уже выяснили, нет. «Политтехно» — открытый проект, публикующий на своем пространстве любые миксы, лишь бы они включали голоса ныне действующих политиков, которые знакомы любому слушателю больше, чем голоса подавляющего количества звезд современной попсы. В самых удачных треках «Политтехно» читка блистательного рэпера Жириновского — это все, что угодно, но не сообщение о том, насколько плох Жириновский. Наоборот. Владимир Вольфович в этом актуальном диджейском проекте выглядит гораздо убедительнее Владимира Владимировича именно потому, что он даже и не пытается скрывать свою панковскую сущность: это раньше считалось, что есть серьезная политика, а есть демагогия. В панк-эпоху любая политика — это демагогия, потому что заранее известно, что нас позовут в Будущее, которое не наступит никогда. Поэтому «Фабрика звезд» не более чем модель выборов, таких, какими они вскоре станут, если еще не стали. Все несут одну и ту же чушь, поэтому выигрывает тот, кто делает это с большим драйвом и имеет самый прикольный прикид.

Откопанная принципиально не внимающим никакой так называемой «реальности» Шаповаловым челябинская девушка в чадоре (логичнее и экономнее было одеть в чадоры самих «татушек», но зазнавшиеся девицы, видимо, стали воспринимать себя слишком серьезно), поющая что-то никому не понятное на фарси — тоже никакой не протест против чего-либо и не призыв к чему-нибудь. И если политики довольно остро отреагировали на затею Шаповалова с концертом 11 сентября в Доме союзов, увидев провокацию там, где наличествует лишь придурковатая панковская отрыжка, то лишь потому, что политики, особенно местечковые, никак не возьмут в толк, что их самих уже давно никто, кроме как в качестве панков, не воспринимает. Ну и наконец, веселые растаманы (вроде бы сербы), сообщающие в своей песенке, что они «любят Осаму больше, чем папу и маму» и что «вступление в террористические организации — лучший способ отправиться на бесплатные вакации», являются пропагандистами террора не больше, чем высокопоставленные сказочники, раскопавшие в сокровищнице «Тысячи и одной ночи» образ седобородого злого старика с кривым ятаганом за поясом. Все это просто панк в самом глубинном значении этого слова. Отрицание отрицания. Истерическое хихиканье твари, угнетенной отсутствием Будущего. Анекдот, рассказанный в предбаннике газовой камеры.

Вся эта эволюция, впрочем, весьма логична. Как давно уже заметил Оскар Уайльд, не искусство подражает жизни, а совсем наоборот. Время запаздывания составляет лет пятнадцать-двадцать.

Идиотский оптимизм 1980-х с падающими берлинско-пинкфлойдовскими стенами и братанием всех и вся под какую-нибудь идиотски-эйфорическую «Wind of Change», где поется о «будущем повсюду, которое веет в воздухе», стал проекцией в жизнь хипповатых 1960-х. Затем жизнь закономерно освоила суицидальную анархию следующего поколения артистов. Груды детских трупиков на наших глазах плавно перекочевали в реальность прямо с обложки альбома какого-нибудь деструктивного коллектива. Можно долго спорить о том, с чем мы имеем дело: с дурным влиянием или метким предвидением, однако спор этот представляет чисто теоретический интерес. Большинство людей волнует совсем другое. Как выжить в эпоху панк-реальности? Какими звуками, словами, картинами и мыслями вдохновляться посреди безбрежного вакуума? Как обнаружить позитив среди разрушенного безжалостной эксплуатацией и пародированием символического пространства, не впадая при этом в средневековые крайности фундаментализма, расизма и тотального озверения?

Не буду врать, ответов на эти вопросы у меня нет. Есть только смутная надежда на то, что они, эти ответы, существуют, и что отсутствие Будущего окажется таким же преходящим миражом, как и конец истории. В конце концов, как любит шутить один мой знакомый: «Конец света не более чем несбыточная мечта человечества».

В Париже — пожар, в Москве — паранойя

Пламя, охватившее ашелемы Парижа, многие в Москве восприняли чуть ли не как личную беду. По интенсивности эмоций ряда публицистов, выплеснувшихся на страницы бумажных и сетевых СМИ, можно было решить, что машины горят прямо под окном московской квартиры автора. Конечно, есть соблазн списать это на традиционную духовную близость между двумя столицами, но дело, похоже, не только в ней.

Политическая осень 2005 года оказалось относительно небогата собственными катастрофами и скандалами — поэтому чужие подвернулись весьма кстати, чтобы наконец получить повод высказаться о своем, наболевшем. Увиденный через магический кристалл отечественного сознания французский бунт приобрел столь диковинные черты, что приезжавшие в Москву парижане сначала подолгу не могли уразуметь, о чем идет речь — не случилось ли дома чего-то такого, о чем они еще не слышали.

Общий тон комментариев сводился к следующему: «Вот, доигрались! Вот вам ваша политкорректность! Вот вам ваш мультикультурализм!». С неизменным выводом: «У нас такое невозможно», который тут же сменяется державной озабоченностью: «Разумеется, если будут приняты соответствующие меры». Какие именно, убедительно было разъяснено в предвыборном ролике «Родины» и в речах собравшихся 4 ноября на «Правый марш».

Тема «иммиграции с Юга» не нова, но оголтелость, с которой она муссируется в настоящее время, заставляет испуганно выглянуть в окно и посмотреть, не творится ли за ним чего-нибудь небывалого. Может, имеет место невиданный всплеск этнически окрашенной уличной преступности? Или же на Красной площади шумит толпа исламских фундаменталистов? Да вроде нет. И, следовательно, причины надо искать не за окном, а в головах политической братии.

Таких причин находится, по меньшей мере, две, и они тесно связаны между собой.

Первая заключается в том, что за шесть лет правящий режим, несмотря на туго набитые нефтедолларами карманы, так и не сумел разжиться какой-нибудь завалящей позитивной идеологией, любым более-менее привлекательным проектом будущего, выходящим за пределы анекдотического, как арифметическая задачка для первого класса, «удвоения ВВП». В подобной ситуации власть имущие обычно обращаются к идеологии негативной, выстраиваемой вокруг образа врага. Олигарха, атлантиста, исламиста, наркобарона — да хоть инопланетянина — главное, объяснить народу, с кем он будет бороться, а зачем и ради чего, в пылу борьбы, глядишь, забудется.

Нет времени и желания объяснять, что во Франции все совсем не то и совсем не так, как вбивают нам в голову местечковые мудрецы. Это, разумеется, важно, но важнее то, что все совсем не то и не так в России.

Есть ли у нас иммиграция? Бесспорно. Однако пополняет она в основном ряды мелкой торговой буржуазии, а не деклассированных люмпенов на пособии. Закавказская диаспора вошла в пословицу своим богатством, а не нищетой. Есть и классические гастарбайтеры — украинцы, молдаване, таджики. Но предпочитают они (особенно первые две категории) здесь только работать, а деньги тратить дома, где цены пониже и погода получше. Да и не вписываются они в картинку бородатого исламского экстремиста с «коктейлем Молотова» наперевес. Есть еще китайцы, которые со временем могут стать реальной проблемой, но они тоже выглядят, да и ведут себя несколько иначе. Бесспорно, имеются в наличии и исламские экстремисты, да только не они понаехали к нам, а мы сами — к ним, верхом на бронетехнике. Короче, если смотреть на вещи объективно — куда ни кинь, все клин. Но хочется, хочется бабам, чтобы мужикам было кого бить: белым — черных, красным — коричневых, зеленым — голубых, и вот уже суетятся креативные лакеи, пишут, так, что дым идет из клавиатур. Учат уму-разуму старушку Европу, да и весь белый свет заодно.

Некоторые — как Олег Кашин — дописались до того, что предлагают европейцам осваивать наши пустоши и залежные земли. Предлагают даже берега Охотского моря, как адекватную замену берегам Ла-Манша, что заставляет задуматься: то ли в постсоветской школе из рук вон плохо преподают физическую географию, то ли в лице Олега пропадает гениальный квартирный аферист из тех, что могут впарить клиенту Ново-Косино за Остоженку.

Итак, будьте как мы, упраздните гражданское общество, выпустите шпану наводить порядок на воронежских улицах, наплюйте на суд и закон — и спасетесь. Не тычьте в нас пальцем в Страсбурге, и мы вас научим, как сделать из Парижа Ханкалу.

Ну что ж, в пропаганде нет запретных приемов, и на этом можно было бы успокоиться, если бы не вторая, более серьезная причина. В случае современных элит, паранойя — не тактическое лукавство, а глубинное психологическое расстройство.

Представьте, читатель, что вы зашли в комнату, посредине которой стоит чемоданчик, а в чемоданчике — миллиард американских долларов. И никто вроде не сторожит, не приглядывает — ни одной живой души рядом. Вы хватаете чемоданчик и утекаете с ним, проявляя максимум проворства. Все прошло гладко, но все же трудно представить, что у миллиарда не было хозяина. Проходит небольшое время, и ваше, на голову свалившееся богатство начинает мстить ночными кошмарами, а потом и бредом наяву. Ничего не помогает — ни горные лыжи, ни гольф-клуб, ни покупка нового «бентли» или там «Сибнефти» какой — везде мерещатся преследователи, международные прокуроры с ордером, кади с плеткой в руке, лимоновцы с тортами или архангел с огненным мечом. В воспаленном сознании мелькает спасительная мысль: надо, чтобы они все друг друга перебили, тогда, дай боже, и не доберутся до тебя. И рождаются концепции, организуются демонстрации, передвигаются праздники, рассылаются депеши, пишутся «Открытые письма людям Европы». Это гораздо опаснее, потому что паранойя, в отличие от пропаганды, не знает, где остановиться. К тому же она заразна.

Поэтому нам, истинным хозяевам того самого чемоданчика, стоит подумать о личной гигиене. Иначе подцепим и натворим дел. Ведь именно так — зачитываясь растопчинскими афишками и глядя, как улепетывает от пожара француз, Москву уже однажды спалили.

Гиперссылка

Кому нужна третья столица?

Когда моя будущая теща узнала от моей будущей жены о моем существовании, она воскликнула: «И откуда он, из Екатеринбурга? Боже мой, это же ужасное место, там одни ссыльные!» Нельзя сказать, чтобы она была совсем не права.

Поэтому я на эту реплику совсем не обиделся. Напротив, она помогла мне в поисках ответа на давно мучавший меня вопрос: почему мой родной город Свердловск-Екатеринбург довольно часто называли «третьей столицей».

Для чего вообще нужна третья столица? Две еще понятно: в конце концов у державного орла две головы. Но третья не предусмотрена. С третьей это будет не орел, а самый настоящий Змей Горыныч.

И почему именно Екатеринбург? Не Нижний, который больше, не Новосибирск, который глубже вдвинут в Азию, и даже не Самара, куда собирались эвакуировать правительство СССР в войну?

Только ли в магии чисел (три богатыря, три товарища, три охотника, три сказочных брата) дело? Имеем ли мы дело в лице третьей уральской столицы, установленной ровнехонько на границе Европы и Азии, с Иванушкой-дурачком, которого старшие братья вытолкали за порог, вручив ему царские косточки в мешке вместо хлеба да соли? И поскольку ничего другого за душою у дурака нет, приходится ему дурить со всей мочи, чтобы обратить на себя внимание общества. Ставить памятники Человеку-Невидимке, клавиатуре QWERTY и группе «The Beatles». Строить самый короткий и самый дорогой в стране метрополитен. Порождать на свет целые поколения странных художников, музыкантов, поэтов, драматургов и политиков. Пугать добрых людей своим неразборчивым выговором, своим ехидным и колючим юмором.

Кстати, по поводу этого самого уральского юмора, жестокого и беспощадного, вспоминается анекдот из жизни свердловчанина Преснякова-старшего. Когда его жена сильно увлеклась детективами и читала их один за другим, он взял за правило быстренько просматривать новую книжку, начатую женой, до конца, а затем писать карандашиком странице так на сороковой «Вдову отравил аптекарь». Такие вот мы негодяи.

Поэтому дело похоже не только в нуждах сказочной симметрии. Дело в том, что в стране, где ссыльных исторически всегда было много, понадобилась и специальная столица — Столица ссыльных, с совсем другими функциями, чем у имперского Питера или торговой Москвы. Место, куда ссылали не только и не столько людей, сколько невостребованные идеи, принципы, образы. Город, превратившийся в заказник всего невостребованного, непонятого, не пришедшегося ко двору — от архитекторов-конструктивистов, благодаря которым крыши домов Екатеринбурга, увиденные сверху, образуют надпись «СССР» и молот с серпом, до опального победителя, маршала Жукова, что устраивал в почетной ссылке октябрьские парады пышнее и красивее, чем в Москве.

Но невостребованное и не сумевшее господствовать всегда превращается в фантасмагорию. Все в нашей ссыльной столице придуманное и фантасмагорическое, начиная от Уральских гор, существующих только на карте, и кончая самыми современными в мире руинами недостроенной телевышки. Екатеринбург погружен в свою собственную призрачную историю, состоящую из фактов, каждый из которых звучит как выдумка, и выдумок, убедительных, как факты.

И в самом деле: ну какой еще город в России может похвастаться тем, что над ним сбили американский самолет? Что редактором городской газеты в нем работал президент Тайваня? Что на главной площади его пятнадцать лет возвышался совсем голый мужчина с внушительными гениталиями? Список екатеринбургских курьезов можно продолжать до бесконечности — это как разбирать антресоли, на которые лет десять никто не лазил.

В такой среде фантасмагория не может не стать нормой жизни. Однажды наш художник Шабуров (теперь половина «Синих носов») устроил себе похороны в день рождения — по всем правилам, с гробом, с теткой из салона ритуальных услуг, произносившей прощальное слово, с представителями общественности, с плачущими родственниками, с поминками, на которых покойник сидел за столом и пил водку с живыми. А почему бы нет? Ссыльный может себе все позволить, он уже как бы вне общества, и это дает ему небывалую свободу, которой не знают те, кто считают себя «вольными».

Фантомы Екатеринбурга неприметны. Они, как правило, не воплощены в гранит и камень, они живут лишь в сознании его жителей, поэтому невнимательному приезжему город может показаться на первый взгляд банальным, даже заурядным и надо потратить немало усилий, чтобы понять: это потому, что все, что видит в нем твой глаз — ненастоящее.

Все, кроме людей, в головах которых и скрывается подлинный город, непринужденно сочетающий в себе провинциальность и амбициозность, естественность и неуместность, — город, который не устает удивлять даже тех, кто в нем родился и вырос.

Нэп. гламур. рф (Реинкарнация Собак)

От редакции: из Лондона к нам пришла телеграмма…

Литература живет, цветет и пахнет, порой нестерпимо. Велика сила слова! Даже такой, казалось бы, легкомысленный роман, как «12 стульев», аж через семьдесят лет после создания выплевывает в мир Божий отвратительных тварей. Со страниц советского романа они влезают в ящики ТВ на удивление Карлсону и на зависть Фрекен Бок. Кривляются, паясничают, стараются показаться живыми и значимыми. За многие годы литературного существования привыкшие к публичности, лезут во все медиадыры, ревниво следят за другими фантомами. Но фантом есть фантом. Поэтому из двух литературных тварей приходится лепить одну телевизионную с возможностью материализации в трехмерном пространстве: Эллочка Людоедочка + Ефимия Собак = Ксения Собчак.

Понятно, почему именно «12 стульев» порождает телетварей. Населенный исключительно тварями, вся сущность которых легко передается карандашной карикатурой, роман является идеальным материалом для клонирования современных медиагероев. Непредназначенные для реальной, неиллюзорной жизни, они радостно скачут по экранам и глянцевым страницам. Вытащенные на рынок как пример для зависти и подражания, они являются мощным инструментом превращения потребителя в карикатурно-иллюзорный электорат, иллюзией живущий, иллюзию жующий, к иллюзии стремящийся.

Распознать медиафантома в общем-то не сложно. У той же Ксюшы Собчак, считающей себя живее всех живых, как у дорогой литературной собаки, — булгаковского Шарика, ясно видны атавизмы предыдущей реинкарнации. Взяв от Фимы Собак фамилию и культурный багаж из 180 слов (включая богатое слово «гомосексуализм», так необходимое в эпоху либеральных ценностей), от Эллочки она унаследовала соревновательный инстинкт. Эллочка не на жизнь, а на смерть билась с дочкой американского миллиардера Вандербильда, в**бывая в борьбу весь скудный ресурс мужа, инженера Щукина. Измельчавшая характером Ксюша даже не соревнуется, а, безнадежно поскуливая, благоговейно лижет следы правнучки американского миллиардера Конрада Н. Хилтона — Пэрис Хилтон, самоотверженно в**бывыя ресурсы, оставленные папой (по совместительству — крестным отцом Великого Пу). Ксюшу можно понять: Эллочка, по уверению Ильфа и Петрова, была красива («милейший в Московской губернии носик…» и все такое), Ксюшу же вряд ли папа Хилтон взял бы и на конюшню, лошади у него и красивее, и породистее, и умнее, и уж наверняка — настоящие.

Полистав «12 стульев» я удивился сходству описанной эпохи советского НЭПа с современной эРэФией. Даже само выражение «новая экономическая политика» из словаря тех лет, когда появились новые русские. Появились они с той же системой ценностей, что и 70 лет назад: напихать побольше и в рот, и в жопу, лишь бы — в себя. «В голове Ипполита Матвеевича творилось черт знает что. Звучали цыганские хоры, грудастые дамские оркестры беспрерывно исполняли танго-амапа, представлялась ему московская зима и черный длинный рысак, презрительно хрюкающий на пешеходов. Много чего представлялось Ипполиту Матвеевичу: и оранжевые упоительно дорогие кальсоны, и лакейская преданность, и возможная поездка в Канны». Общее тяготение к тому, что Бендер называл «шик модерн», а другой персонаж тех времен «шик блеск», а сейчас именуют «гламуром». Слэнговое «гламур» имеет английский корень gleam, что на русский можно перевести как «блеск». «Жизнь города N была тишайшей (читай — „стабильной“). Весенние вечера были упоительны, грязь под луною сверкала (блестела), как антрацит…»

Пошлый, отступнический НЭП, чуть не доведший до самоубийства Павла Корчагина (Николая Островского), занял свое место в сатирическом романе и протоколах допросов НКВД.

И это пройдет.

Высохнет нефтяная грязь глянцевых жоп и рыл, рассыплется в лагерную пыль и прах.

Воробьяниновы и Собаки-Собчак скорчатся в карандашные карикатуры, а Остап Бендер, отсидев и встав на путь исправления, переквалифицируется в управдомы.

Только, чтобы история не повторялась в виде фарса, а фарс не становился историей, корчевать придется с корнем и на корню. Каленым железом, на х**…