Том 2. Рассказы. Книга 2

Амга

Тунгусы погнали стада на северо-восток, а отец Глеб, простившись с друзьями, поехал к реке Амге, к якутам.

Это было весною. Тайга дышала молодо и сильно, как будто забыла свою тысячелетнюю судьбу. Медведи и прочие таежные звери, отощавшие за зиму, с полинявшею шерстью и впалыми боками, рыскали по лесу, шатаясь, ослепленные весенним светом.

Лесные запахи, хранившиеся под снегами и льдом, вдруг все разом хлынули на дорогу, у отца Глеба кружилась от них голова и радостнее и сильнее стучало сердце.

Отец Глеб ехал верхом на маленькой лохматой лошаденке. Если бы не большой крест на груди, трудно было бы догадаться, что едет иеромонах: одежда на нем – наполовину якутская, наполовину тунгусская; за голенищем – якутский нож.

Глаза у отца Глеба – голубые, и от моложавого лица веет чем-то славянским, полевым, мужицким, и совсем непонятно, зачем на нем инородческая одежда и зачем он в тайге.

Но ему легко, должно быть; едет он не спеша и поет псалмы.

Голос его звенит звонко в светлой таежной весне, и кажется, что поет птица. Других птиц не слышно – поет единая. А если закрыть глаза, представляются белые крылья и тоненький золотой венчик над русой головой.

Вот, наконец, и Амга.

Отец Глеб стоит долго на берегу и терпеливо кличет лодочника:

– Ло-до-о-очку, даго-о-ор.

На том берегу показывается ленивый человек; не спешит навстречу путнику.

Большая плоскодонная лодка неповоротлива, и якут нескладно правит ее к тому берегу.

Отец Глеб благословляет лодочника.

– Как живут в Амге?

– Живут мало-мало. У отца Мефодия хотун беременна.

– Не приезжал ли кто из Якутска?

– С прошлой весны живет один, Валентином звать.

– Этого я знаю, – говорит отец Глеб и, помолчав, прибавляет:

– А Сулус где? Жива-здорова?

– С той поры, как умер Захар, она живет с Валентином.

– Ну, и сеп, а по-нашему ладно, – говорит Глеб. – Господь с ними.

На том берегу встречает Глеба отец Мефодий.

Это – грузный мужчина, с хитрыми глазами, с большим алчным ртом. Весь он блестит под весенним солнцем. Крепко стоит он на красном берегу. Протягивает уверенно руку, как хозяин Амгинского плоскогорья.

– Добро пожаловать, отец Глеб.

В горнице отца Мефодия все богато и сытно. Выходит жена, надвигаясь огромным животом. И, глядя на нее, страшно становится за человека.

– Плодородие, – говорит отец Мефодий, ухмыляясь, – боюсь, Глеб, что опять будет девочка. Ведь это девятая будет. Куда их девать. Один малец, да и то хворый.

Из-за юбки матери высовывается голова Даниила.

– Поди сюда, Даниил, – говорит Мефодий не без грусти.

В глазах Даниила тускло и скучно догорает отцовская алчная жизнь.

Даниил – идиот.

– Есть хочу-у-у… – мычит.

– Ты – человек святой, – говорит Мефодий, – благословил бы ты его, Глеб, может просветил бы Господь его разум.

– Не греши отец. Какой я святой! Как иерей, однако, благословлю.

Отец Глеб благословляет Даниила.

С испугом смотрит идиот на священника и бессловесно мычит:

– М… м… м…

Тяжело носит по горнице живот свой попадья; готовит на столе закуску.

– Сегодня у нас Глафира Ивановна именинница. Гостей ждем, – объясняет Мефодий.

– Двадцать шестого апреля радуется ангел святой праведницы Глафиры девы. А я запамятовал.

– Ты уж перед трапезой молебен отслужи.

– Ладно.

Собираются гости.

Первым приходит заседатель с женой. У заседателя глаза навыкате, руки отмороженные, красные, как лапы гусиные. И говорит он, как гусь гогочет:

– Го-го-го… Государь мой… Го-го-го… Государь мой.

Треплет Мефодия по животу и смеется:

– Го-го-го.

Жена у него – белокурая жеманница.

– Отец Глеб, благословите, – говорит она, – благословите меня на приятное существование.

В горнице сдержанный по-праздничному говор.

Выплывают две дочки отца Мефодия – Тата и Ната; здороваясь, протягивают руку дощечкой и опускают глазки.

Отец Глеб начинает молебен.

– Слава святей, и единосущней, и нераздельней Троице…

Произносит молитвы отец Глеб как-то не по-православному. Что-то в нем загорается иное, сектантское. Но нельзя его слушать без волнения.

Потом звучит псалом:

– Исповедуйтеся Господеви, яко благ, яко в век милость его…

Все подпевают, не смущаясь разноголосицей. Отец Глеб возглашает, обернувшись к предстоящим:

– Благословение Господне на вас…

Пахнет жареным гусем, – и все спешат к столу.

Вот и доктор, вот и Сермягин, Валентин Александрович.

С ними почтительны:

– Господа из России: ничего не попишешь.

К водке подают струганину – горы замороженной стерляди, сырой, с янтарем, наскобленной стружками. Потом – пирог с нельмой, гусиные полотки, оленину, медвежьи окорока, прошлогоднюю землянику в замороженных сливках, пахнущую летним солнцем и сохранившую розовый цвет.

Пирует Амга.

Оживил хмель таежные сердца, забирает глубоко, как плугом, сибирские темные души. Но веселье амгинское не высоко подымается; косные силы тянут его к земле.

Отцу Глебу тяжело среди хмельных. Незаметно выбирается Глеб из горницы. Торопливо в передней надевает кухлянку и спешит к своим приятелям якутам.

Отец Мефодий возглашает тост:

– За благоверную супружницу мою Глафиру.

Пьют, сдвинув дружно толстостенные рюмки.

Доктор пьян. Он тычет пальцем в живот отцу Мефодию и объясняет кому-то:

– Этот поп наипервейший мошенник. Другого такого во всем округе не сыскать. Кто за требу по корове берет? Отец Мефодий. Кто девок портит? Отец Мефодий. Кто своих дочерей по улусам на кормление якутам отдает? Отец Мефодий.

– Ах, какой шутник, – говорит Мефодий, – какой шутник. Ну уж и доктор у нас балагур.

Но доктор не унимается:

– Нет ты мне, поп, скажи, много ли у тебя было дочерей.

– Восемь душ было, – говорит Мефодий с грустью.

– А где же они? Вот – Ната, вот – Тата, а прочие шесть?

– Известно где: две дочки у знакомых тойонов на кормлении, а четыре померли.

– Знаем мы это кормление, поп, знаем.

– И зачем этот доктор го-го-гостей разговорами худыми смущает? – недоумевает заседатель. – Не обижай попа, го-го-государь мой.

– Подожди, Гусак, я и до тебя доберусь.

Жена заседателя жеманничает:

– Такой вы, доктор, образованный, человек, а между тем занимаетесь преимущественно мужчинами. Мы же, дамы, сидим без кавалера.

– Валентин Александрович, – кричит доктор через стол, – заседательша кавалера запросила. Пойди к ней.

– Ах уж нет, – хихикает заседательша, – у них уж есть любовь – прекрасная Сулус.

Отец Мефодий размяк от вина. Он уж давно посматривает на дверь. Там мелькает белая рубаха Агашки. Девчонке четырнадцать лет, но отец Мефодий не раз уже ловил ее то в хотоне, то в кухне и мял ее своими пухлыми поповскими руками.

Попадья занята пирогом с нельмой, и поп вылезает из-за стола. За дверью возня.

Доктор яростно кричит:

– Поп, назад. Не трогай Агашки.

Красный поп возвращается, пофыркивая.

Отец Глеб входит в юрту Макара.

– Здравствуй, Макар, – говорит он, – как живешь, дагор?

– Живу мало-мало. А ты как живешь, поп?

– И я нехудо.

– Выпьем, – говорит Макар.

Он достает арги, масло, рыбу. Пьют, проливая капли в огонь, прежде, чем выпить – и якут, и поп.

– Ты – хороший поп, – говорит ласково Макар. – Ты один у нас. Других таких нет. Ты наших богов уважаешь, на шаманов не доносишь, девок не обижаешь. Ты – хороший поп.

– Полно, Макар, – конфузится отец Глеб, – я как все. И шаманы, и попы – все люди, все человеки. Я Христу моему вовек не изменю. Христос благословил все языки. Ты молишься своим абасылар. Ну ладно, говорю я, молись, приятель. Всякая молитва – дыхание Божие. Не только мы, человеки, всякая зверюга или травка таежная молится по-своему. Худо, если замолчит сердце. А пока сердце поет, Христос посреди нас.

– Да, да. Расскажи про Христа.

– Сеп, – говорит отец Глеб.

В юрту набирается народ. Старики, парни, девки толпятся у двери, располагаются на нарах, у камелька. Пришла и Сулус. Села на корточки против отца Глеба. Глаз своих с него не спускает.

Говорит отец Глеб внятно и распевно:

– И возведен был Иисус Христос Духом в пустыню. И там взалкал. Тогда приступил к Нему черный демон, улахан демон и сказал: если Ты воистину Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. И отвечал Иисус: не единым хлебом жив будет человек, но словом мудрым, исходящим из уст Божиих.

– Это хорошо сказал Иисус, – говорит Макар задумчиво, – это хорошо. И когда шаман говорит: вот будет тебе урожай, вот будет тебе здоровье, и потомство, и богатство, – я думаю тогда: зачем все это мне от тебя, шаман? Пусть ничего не обещает мне шаман, пусть он поет и пляшет и низводит к огню Абасы, пусть душа моя будет, как пенное вино – и больше ничего мне не надо. Все равно я умру и взойду на серебряную гору, где нет ни богатства, ни хлеба, ни масла, где лишь одна луна будет и моя душа с нею. Правду я говорю, поп?

– Да, ты мудро говоришь, дагор.

– Рассказывай дальше, – говорит Сулус и придвигается ближе к отцу Глебу.

– Вот взошел однажды Иисус на высокую гору и учил: Блаженны чистые сердцем, ибо увидят они Бога.

– И я однажды видела Бога, – говорит Сулус.

– Как же ты видела его? – спрашивает отец Глеб.

– Симон шаманил тогда. Я пела и плясала и упала у огня. Тогда вошел в юрту молодой тойон с белыми крыльями. Он покрыл меня крыльями. И было мне хорошо. Я думаю, что это был Бог… Ты как думаешь, отец Глеб?

– Ах, право я не знаю. Может быть, в самом деле ты видела Бога, милая Сулус.

Еще долго рассказывает отец Глеб про Иисуса Христа, про Марфу и Марию, про Лазаря, про ночную предсмертную трапезу и про крестные страдания Учителя.

Вечереет. После ужина расходятся якуты. Выходит из юрты отец Глеб. Вокруг пустынно. Весенняя ночь придвинулась. Стоит. Дыханье ее как единая серебряная песня, такая тихая, такая мирная, такая мудрая. Долго бродит бессонный иерей по весенней земле. В полночь подымаются из оврагов и озер темные силы.

И этим новым голосам внимает молчаливо отец Глеб.

Взбугрилась, вздыбилась косматая тайга. И пошли по ней густыми толпами косматые туманы. Как будто табуны белогривых коней бегут из чащи. Потом тянутся вереницей белые монахи. Потом мальчики немые идут, кадят кадилами, веют туманным ладаном.

И тонет, тонет в белой пене весенняя тайга.

Закружилась белопенная мгла по косогорам. Хороводные вихри понеслись. И бесшумный пляс ширококрылых туманов закружился бешено по кустарнику и полям.

Пошла ворожба несказанная. Все демоны сошлись к Медвежьему Косогору.

Но не страшно отцу Глебу.

– Что ж. И эта таежная нечисть, закружившая в неистовом тумане хоровод, тоже ведь рождена Богом. Бедные твари заблудились в шаманском тумане, но Господь вернет когда-нибудь их в свое лоно.

И стоит иерей неколебимо в белопенной тайге, творя молитвы от чистого сердца.

– Братья мои, демоны, – шепчет иерей, – вернитесь в лоно Господа моего Иисуса Христа.

Но вот засияла луна и развеялись туманы.

Тепло повеяло. Весенняя пьяная истома облекла и поля, и деревья, и озера.

И чувствует отец Глеб, что любит он землю как милую невесту.

Вот он опускается на колени и радостно плачет – влюбленный – и шепчет земле:

– Люблю тебя, люблю, люблю.

У отца Мефодия жена рожает.

Поп стоит в соседней комнате и говорит доктору:

– Вот вы смеетесь надо мною, называете меня нехорошими именами, а вы, доктор, войдите в мое положение. Восемь дочерей и больше никаких.

– А Даниил?

– Даниил Богом обиженный, сами знаете. Нет, верно вам говорю, ежели Глафира Ивановна опять девчонку родит, сан иерея сложу и с нею разведусь. Не могу я больше этого терпеть.

– Не дури, поп.

Из соседней комнаты раздается стон. Кажется, что раздирают коленкор. Потом тишина. Отец Мефодий прислушивается, как будто хочет разгадать, что ему предвещает тишина. И опять неестественный скрипучий стон. И потом крик, от которого холодеют колени. Точно на бойне.

– Доктор, а доктор. Как думаете, девчонка или мальчишка?

– Роды преждевременные, – говорит сурово доктор, – ребенок, может быть, не выживет.

– Ах, грехи наши, – вздыхает Мефодий, – надо будет младенца поскорее окрестить. Агашка! Скажи дьячку, чтобы купель принес.

Притаскивают купель. В дверях показывается бабка.

– Скоро.

Через минуту – опять крик, от которого доктор затыкает уши.

– Ну что? Девка? – спрашивает поп и вздрагивает.

– На те, на те вам, – бормочет бабка и сует попу что-то полуживое в тряпках.

Поп с ужасом на лице, брезгливо кладет младенца на широкий диван.

– Вы бы к Глафире Ивановне пошли, – говорит Мефодий доктору, – а я младенца окрещу, а то неровен час.

Поп берет маленькое тельце и старается не смотреть на него. Он подносит его к купели – и толстые его пальцы судорожно нащупывают и сжимают маленькую шейку.

«Девка, – думает поп, – кошачье отродье».

Поп окунает младенца в воду, бормоча молитву. И опять крепко сжимает пальцами влажную шейку, и ему чудится, что младенец пищит.

– Хорошо, что окрестить успел, – говорит поп доктору, – младенец-то кажется, помер.

Доктор подходит и рассматривает трупик.

– А младенец-то мальчик, – говорит он равнодушно.

– Что? Что такое?

Поп не понимает сначала; потом думает, что доктор пошутил над ним.

– Какой там мальчик! Девка… Упокой, Господи, ее душу.

– Говорят вам: мальчик.

Поп с ужасом смотрит на раскорячившийся трупик.

– Бабка! – кричит он неистово. – Что же ты со мной сделала, проклятая. Что ж ты мне толком не сказала, что сына мне Бог послал!

– Теперь уж поздно, – говорит доктор, – поздно, долгогривый.

– Бог меня карает, – бормочет Мефодий. – Агашка! Беги скорей за отцом Глебом.

Приходит Глеб.

– Пойдем в церковь, – говорит отец Мефодий, – прошу тебя, отец, пойдем скорее: исповедоваться буду.

Вот они идут по косогору – уже по летней земле: в три дня протекла весна.

Идут – впереди маленький иеромонах Глеб, а позади большой, похожий на матерого сохатого, отец Мефодий. А со стороны кажется, будто Глеб высокий, а Мефодий низкий, будто Мефодий на брюхе ползет по земле.

– Нет, не уходи от нас, Глеб, – говорит Сулус и обнимает шею иеромонаха.

Улыбается Сермягин, глядя на них.

Ах, какие смешные. Монах и этот якутский звереныш. А знаешь, Глеб, ты на нее похож, на мою Сулус. Вы узнали там что-то в тайге, чего я не знаю: вот вы и сияете. У вас есть какой-то свой Христос таежный, а у меня нету. Ну Бог с вами.

Отец Глеб целует Сулус и в лоб, и в губы. Сулус смеется и плачет.

Потом Сермягин и Сулус провожают отца Глеба. Он едет верхом на своей лохматой лошаденке. Куда? Он и сам хорошенько не знает. От улуса до улуса, до Лены, – может быть, переправится через Лену, заедет к Якутам; может быть, поедет на север…

Везде тайга.

Вот он простился с друзьями – и один в пустыне.

Перед ним пылает таежное лето. Дымятся озера – днем в золоте, ночью в серебре. Ждут его на перекрестках и полянах таежные люди. Им он расскажет обо всем – о реке Амге, о лесной жизни и о своем Христе…

И улыбается иеромонах Глеб, и как будто кланяется тайге, и поет ей псалмы.