Том 2. Рассказы. Книга 2

На даче

Дачные березки розовели в заре. На платформе полустанка Версилово гуляли барышни, ожидая вечернего поезда. Локомотив посвистывал, маневрировал на запасном пути; увозил за рощицу товарные вагоны; возвращался налегке, пыхтя. Изредка с громом подъезжали таратайки к станции.

Коля Арбатов, маленький гимназист, с бледным утомленным лицом, с глазами неестественно большими, ходил по краю платформы, посматривая на часы; рассеянно смотрел на стрелки и тотчас опять забывал, сколько до поезда, и вновь вытаскивал черные часы, недавно подаренные, к которым не успел еще привыкнуть.

Угасали березки; загорались огни на линии; гулко звонил станционный колокол; вечерний поезд надвигался на станцию; алела фуражка начальника среди котелков; суетились дачники.

Коля Арбатов стал поближе к двери; беспокойно следил за выходившими из вагона; наконец, увидел ту, которую искал – Ксению Окунькову, рыжеватую, тоненькую девочку; за нею шла мамаша и кузен Миша, правовед. Коля притворился, что не заметил Ксении, но не выдержал, обернулся и встретился с нею глазами. Поклонился и торопливо посмотрел на часы, скрывая смущение.

Прошла мимо Ксения, улыбаясь тихо, кивнув ласково Коле. И как будто осененный облаком, пошел Коля домой. Видел Коля, как сели в таратайку Окуньковы, как пыль заклубилась, скрывая дачников.

Глотая пыль, шел Коля домой мимо акаций, мимо жалких дач с фонариками; граммофоны свистели на террасах и шаляпинская пластинка арией Мефистофеля встречала восходящую луну.

Как ярко вычищенный медный таз воздвиглась на небе луна.

В садике, перед дачей, гуляли, обнявшись, сестры Колины – Тата и Ната. Говорили девочки шепотом, но успел Коля услышать прозвучавшие внятно слова – свидание, симпатия, первая кадриль…

На террасе отец, учитель математики, играл с гостями в винт.

Кто-то восклицал не без искренней печали:

– Червонная дама подвела меня, злодейка.

Поцеловав у матери руку, пахнущую зеленью, – Анна Матвеевна готовила салат – поднялся Коля к себе, наверх. Он торопливо стал раздеваться и когда менял сорочку, увидел наготу свою и вдруг смутился, вспомнив о Ксении. Он с наслаждением бросился в постель, закрыл глаза, и ему представилась рыженькая девочка, с нежными губами, с милыми глазами, слегка косящими.

И ночные мечтания прильнули к сердцу мальчика.

Крокет. Коля и Ната – черные; Тата и Ксения – красные.

– А вы знаете, – говорит Ксения, искоса посматривая на Колю, – у нас есть классная дама-немка, – такая чудачка! – она всегда говорит вместо «девочка, не шали», – «девочка, не шалуй»!

– А у нас в классе, – говорит Коля, – есть однофамилец мой, Арбатов Григорий, ужасный франт; он всегда носит узенькую фуражку; к нему подходит директор, показывает на лоб и говорит: «Чем уже, тем хуже».

Ната сердится:

– Почему же ты, Коля, не отогнал шара Ксении? Вот я теперь в крест не могу пройти.

Коля смущен:

– Не сердись. Я тебя проведу.

Коля не может смотреть без волнения на золотистую косу Ксении. Когда она прицеливается, чтобы ударить молотком шар, Коле хочется подставить ей свой: пусть Коля проиграет Ксении свою игру. Пусть…

После обеда идут к пруду кататься на лодке. И с ними m-lle Жюли, гувернантка Ксении, и кузен Миша. Он называет m-lle Жюли ma chérie, берет ее под руку и что-то шепчет ей на ухо. Жюли топает ножкой и бранит Мишу маленьким дикарем.

– Какой ужас. Этот «petit sauvage» говорит невозможные вещи. Я пожалуюсь madame.

Хотя солнце лениво догорает на бледном небе, барышни катаются под зонтиками. Смешливое веселье царит над стоячей водой. А вокруг пруда неутомимо носятся велосипедисты, упражняя мускулы.

– Миша! – говорит Ксения. – Сорвите мне лилию.

И вот накреняется лодка, колебля вокруг зелень воды, где плавают толстые листья и пахнущие тиной цветы.

И кажется Коле, что Ксения любовно смотрит на Мишу и на его сильную ловкую руку, которой срывает он уверенно тугие стебли.

Коля ревнует.

– Вот вы браните социал-демократов, – говорит Коля, обращаясь к Мише, – а вы читали Маркса?

– И не стану читать, – говорит весело Миша, – у нас одного выставили за этого Маркса. Глупость это все.

– Посмотрим, что вы скажете, когда будет объявлена диктатура пролетариата.

– Коля! – говорит Ната жалобно. – Не говори скучных слов.

– Домой, mes enfants, домой.

Из Арефьевского сада доносится медная музыка. И по берегу вереницей плывут пестрые купчихи и кавалеры с цилиндрами на затылке.

– А вы социал-демократ? – робко спрашивает Ксения.

– Как вам сказать… я не в партии, но разделяю во многом… Хотя есть пункты, свободная любовь, например…

– Вы – философ, – убежденно говорит Ксения. И потом неожиданно шепчет:

– Приходите завтра утром, в двенадцать часов, в Графский сад, где фонтаны.

– Хорошо, хорошо!

Коле кажется, что в груди у него птица. Ему дышать трудно.

И опять березки поют розовыми верхушками сантиментальную песенку дачной заре.

Кучера и горничные неистово грызут за воротами подсолнухи; няньки в тележках везут куда-то маленьких рахитиков; на террасах раскладываются зеленые столы, пахнущие мелом; и заключив свою томность в корсеты, жадно ищут глазами кавалеров барышни, совершающие прогулку.

Дома никого нет: Ната и Тата уходят к соседям; папа и мама уехали в город и вернутся лишь завтра утром. Наверху горничная Лиза, с милыми пухленькими губами, с веснушками на переносице, стелет Коле постель.

– И какой вы, Коля, бледненький, слабенький, как девочка.

– Только так выгляжу, а я сильный.

– Ну, уж и сильный. Я – барышня, а сильнее вас.

– Ах, какие глупости.

Коля краснеет.

– Потому, что вы все книжки читаете.

– Вот у меня на курточке пуговица оторвалась. Пришей, Лиза, пожалуйста.

– Не надо снимать: я на вас пришью.

– От тебя, Лиза, яблоками пахнет.

– Антоновку ела. У меня губы пахнут.

– Антоновку…

– И чтой-то, Коля, вы на меня так смотрите? Вы тоже тихенький, тихенький, а неизвестно, что у вас на уме. Только я сильнее вас. Вам со мной не справиться.

– Я ничего, – говорит Коля, – я ничего.

Лиза уходит. Потом приотворяет дверь и говорит шепотом:

– Спокойной ночи.

– Лиза! Лиза!

– Что вам?

– Ничего. Я так.

Садовники из длинной кишки поливают газон перед графским садом; дебелые няньки влачат ребят; семилетние кокетки с большими мячами прыгают по желтым дорожкам…

«Я влюблен», – думает Коля и спешит к фонтану.

Коля с гордостью вспоминает Пушкина:

«Вот и фонтан… Она сюда придет… Я, кажется, рожден не боязливым…»

Там, где Афродита с отбитым носом, на чугунной скамейке садится Коля, принимая небрежную позу.

Капельки пота поблескивают на его мальчишеском носу. И когда в конце аллеи показывается Ксения, сердце Колино малодушно падает. Ах, не знает он, что теперь надо делать.

Вот уж рядом сидят влюбленные – позади боскет, поодаль тихоструйный фонтан.

– Я пришла, Коля. Я пришла. Вы сердитесь на меня?

– Ах, что вы! Что вы! Нет…

– Как жарко сегодня.

– Да, ужасно жарко.

На Ксении короткое платье, пышное, как махровая астра, черные чулки и открытые ботинки; на шее коричневая родинка. У маленькой любовницы от волнения краснеют лоб, щеки и подбородок.

Коля чертит тросточкой вензель на песке: К. и О.

– Я ничего не имею против вашего кузена, – говорит Коля, – но черносотенство это, как хотите, особая вещь: можно быть беспартийным, но всему есть предел.

– Не будем говорить о Мише, – умоляет Ксения, – не будем. Я хотела вас спросить о другом… Что это такое свободная любовь?

– Свободная любовь? – говорит Коля, поднимая брови. – Это – как вам сказать? – это, когда жены общие…

– Так социал-демократы учат?

– Да.

– Боже мой! – ужасается Ксения. – Боже мой! Значит, я не могу быть социал-демократкой.

– Почему же?

– Я хочу, чтобы один любил одну. Я не могу, чтобы все.

– Знаете что, Ксения? – оживляется Коля. – Я тоже так думаю. Всех никак нельзя. Я потому и беспартийный. Но заметьте, Ксения, я очень уважаю Каурина Николая.

– Это кто Каурин?

– Это у нас в классе есть Каурин. Социал-демократ. У него и Маркс есть. И браунинг есть. Я себе тоже хочу браунинг купить.

– Зачем браунинг?

– Так. На всякий случай. Почем знать, какие еще события наступят, – говорит Коля загадочно и значительно.

– Вы настоящий мужчина, Коля. Вы ничего не боитесь. Вы храбрый.

– Нет, Ксения. Что я! Дело не во мне, а в пролетариате.

Коля снисходительно улыбается и пожимает плечами.

Молчание.

– Милый! – говорит Ксения. – Милый!

– Я люблю вас, Ксения, – бормочет кавалер около боскета.

– Поклянитесь мне, Коля.

– Клянусь вам, Ксения…

Плотно по стенам сидели мамаши, задыхаясь в тумане пыли и пудры.

Неистово метался распорядитель Гроссман, крича французские слова на русский лад:

– Аванса… Рекюйэ… Шен-шинуаз…

Девицы и кавалеры, подростки и дети вертелись под музыку, под рев меди и визг расстроенных скрипок. И дачная любовь, распаренная в духоте, пышно распускалась: смутные желания светились в глазах, руки пожимали руки, колени млели от прикосновений…

Коля стоял в толпе нетанцующих. Из-за плеч смотрел на вертящихся счастливцев, завидуя мучительно.

Потянулась к нему ручка Ксении, повлекла в круг. Худо умел танцевать Коля, однако не мог сопротивляться.

Прислушиваясь к такту, робея, покачивался, топтался на месте с Ксенией, не решаясь войти в круг; налетали все новые и новые пары: наконец, и Коля с Ксенией завращались в английском вальсе; волнение от близости возлюбленной смешались в Колином сердце со страхом, что сейчас собьют их танцоры, однако плыл еще по зале, подчиняясь общей волне. Чувствовал, что надо сказать что-нибудь ожидающей Ксении. Сказал:

– Ах, какой смешной Гроссман. Похож на птицу.

Что-то Ксения не улыбалась: должно быть сбился Коля с такту, вертелся невпопад.

Все вращалось вокруг Колиной головы, поплыли вверх стены, поднялась кверху эстрада с оркестром, куда-то ухнули мамаши, и бездна поглотила вертящиеся пары.

Покатился Коля вместе с Ксенией, на пол, ловя руками воздух, как утопающий.

Подняли со смехом неудачников.

Шел Коля домой весьма сконфуженный своим падением.

«Боже мой! Что подумает о нем Ксения!»

Поднялся Коля к себе наверх, бросился в постель и заплакал, кусая подушку. Подумал в ярости:

«Кузен Миша танцует теперь с Ксенией па-де-катр».

Стал Коля раздеваться, бросая на пол кушак, курточку и все, что попадало под руку. Зарылся под одеяло с головой.

Не заметил, как вошла к нему в комнату Лиза и присела на кровать.

– Что с вами, Коля? О чем плачете?

– Ах, Лиза, уйди. Оставь. Я так.

– Колинька! Миленький… Посмейтесь… А то я щекотать буду.

Лиза просовывает руку под одеяло, щекочет Колины ноги.

Коля плачет и смеется, негодует на Лизу и уже не хочет ее оттолкнуть.

Барахтается Коля в постели, никак не может справиться с упругой, как молодая липа, девушкой.

И сладостное томление овладевает юным телом, когда припадает к нему расшалившаяся крепкогрудая Лиза.

И уже говорят они шепотом, чутко прислушиваясь: не идет ли кто?

Наступила осенняя прохлада. Уже кое-где валялись по дорожкам ржавые листья. Вечера стали темные, ранние. И березки жалобно насвистывали жиденькими ветками своими осеннюю песенку.

Часто моросил мелкий дождик скучновато, по-дачному. Любовники ожидали разлуки и сантиментально вздыхали, даря друг другу сувениры.

Коля бродил одиноко, забирался на мостик железнодорожный, смотрел с тоской великой на ускользающие от взора рельсы.

– Бежать бы! Куда? Куда?

Застонала по-осеннему телеграфная проволока. Воронье село черной стаей на столбы; каркают вещие, накликая беду.

«Если бы я не был атеистом, – думает Коля, – я бы сейчас молиться стал. Я бы стал Богородице молиться».

Дрогнули рельсы. Свисток паровозный. Поезд курьерский мчится. Кто-то платком махнул Коле, будто позвал его в даль, за собою, в неизвестную даль.

«Пойду-ка я в графский сад», – думает Коля.

В графском саду увядают цветы на клумбах; только астры осенние замахровились, да розы слаще пахнут.

Вот и фонтан тихоструйный. И милый боскет. И видит Коля: на чугунной скамейке сидит Ксения и кузен Миша. Они целуются нежно. Осенний ветерок развеял ее золотые кудряшки.