Том 2. Въезд в Париж

Крестный подвиг

Я раскрыл журнал «Студенческие Годы», – и мне попались стихи:

Кто написал так – про юность?!

Я читал дальше…

Нет исхода…

Какое отчаяние… Кто это? И кто оно, Лучезарное Лицо это?!

Оно проступило в ночной тиши, и я узнал, я понял… Я узнал исхудавшие, почерневшие лица, истертые шинели и – глаза, глаза… Я увидал поля – снега, реки в разливах, жгучее солнце степи, горы, леса… и их крученое железо, русское железо! Я вспомнил, как оно закаливалось в сталь. Оно… плачет?! Сталь звенит, сверкает, бьет… – и никогда не плачет! Плачет – медь. Сталь никогда не мнется.

Я увидал еще… я вспомнил все. Да, может и сталь заплакать, но… как?!

Только так. Так плачут бури.

Я узнал, кто это. Это – они, обманутые жизнью. Ваши, мои, наши, – русские бойцы, разбросанные теперь по свету, – от Африки до Калифорнии, от Боснии до Парижа, до Марселя, до… Где конец?.. Это – наши дети и наши братья. Это – Россия.

Я хочу говорить о них.

Третий год Великой Войны кончался. Новые наборы, новые маршевые колонны. Солдаты, офицеры, – видавшие не раз смерть. В бой снова, снова.

Они появлялись на день, на два, – присесть у родного огонька, согреть душу… На свежей, забытой простыне; на свежей соломе, с родного поля. Мы – живы! одолеем! Россия…

Это слово каждый таил в себе. Не поминали всуе. За что же болеть – биться? за что же – «себя отвергнуть»?! Вот за это, – маленькое как будто: за эти стены, за этот лесок, за эту, мою церковь, за снега – поля, за дали, за – Россию. За весны и зимы эти, за осени непогожие, за воздух, которого нет нигде! За старый, мой Кремль, – за все мое, за русское увязанное Калитой, и Грозным, и Петром, благословленное из далей Славными, Святыми… За наше небо, за грозы-зори, за счастье говорить и думать на моем, чудесном языке… И – надо всем – Она, прекрасная Немая, – Родина, Россия, греза грез, но… без Кого – нельзя!

Надо знать тоску и боль разлуки, тревоги, – и надежды!

Все ясней надежды. Конец все ближе. Силы на исходе, но… скоро, скоро!

А пришло другое: смута. Опять сначала?! Все насмарку! Все смерти, муки, миллионы благословений, в затертых письмах, надежд, обетов! Напряженье бесконечных дней-годов, боев, опасностей… миллионы ран, болезни, море крови, ночи без сна, ночи голодные, снега, дожди, дожди… смрадная грязь окопов… – все стерто?! Кто посмел на это?!!

Далеко, за фронтом, все решили – без них – взбунтованные толпы, слабость власти, рок…

В награду дали… приказ бесчестья! Подлостью – одних, преступной слабостью других, – приказ бесчестья. Сотни тысяч ответственных бойцов предали: бросили в бесчестье, в травлю, в смуту, – чутких к чести, молодых, сменивших другие сотни тысяч – уже забытых по чужим полям.

Я помню письма… Недоумение и боль. За что?!!

Впереди, в тылу, кругом – враги. Не свои, а орды буйной черни, вооруженной, которой брошено намеком: ну, можешь!.. Невидимые своры «друзей свободы» – зудят, кричат: «чего на них смотреть? им выгодно! домой, за землю!» А впереди – враг, и – надо стоять и сдерживать. Сдерживать и этих, серых, сбитых с толку, смутных. Уже расправились в Свеаборге, на Юге, в Выборге, под Ригой, – поубивали, пошвыряли в море, – лучших. Душу вынимали по кусочкам, по плану, – всюду.

Они растерянно смотрели. Новая власть… такая!?

Под плевками, в издевках, они стояли, были верны долгу. Они умели умирать: без веры, без надежды. Бились и умоляли биться, защищать Россию.

Много страшного, проклятого… и клевета, и злоба… Из тыла, отовсюду, – лили, лили, – и залили кровью, те, кто не дал за Россию и капли крови, не видел смерти на войне, кто управлял Россией разговором. Они связали русское геройство, под подозренье взяли; собой закрыли всю Россию, души прополоскать хотели… И достигли. Вождей войны стравили, заключили в тюрьмы… и сдались, прикрывшись девушками русскими… Одни – прилично – за государственной работой, заседая, как римляне пред галлами; другие…

А они – стояли! Сотни тысяч русских офицеров, молодежи, – стояли на распутье, среди отравленных солдат, на фронте, верные России. Ждали русской власти.

Что было у них в душе?! Этого не скажешь. Жгучая обида? Слова мало. И за свое, растоптанное, за свои надежды, – ведь столько ждали! – и за безмерное, за тайну, повелевающую жизнью, – за родину. А где ж Россия?! Не она ж их травит, кидает на них толпы опоенных ложью, плюется в душу? Не она ж срывает с них погоны, «знак долга», издевкой смещает в кашевары, – в штыки водивших?! Это не Она! Она им возложила кресты на грудь – за верность. Не Она срывает. Так – Она не может. Мать не может.

И они остались ей верными.

Я видел эти муки. Не муки: больше! Вот письмо:

«…Я еще держу свой боевой участок, на Стоходе. Наши „англичанки“ теперь молчат. У пехоты идет „братанье“. На фронте каша… Лошади гибнут, бродят всюду. Не могу смотреть, как гибнут… плачут! Фураж не доставляется, идут митинги. Люди начинают растекаться. Даже наши артиллеристы, в общем славные ребята… И их „зараза“ заливает. Пишут отпуска себе и требуют у меня печать и подпись. Я не даю. Грозятся силой взять. Пускай. Не посмеют, знают, как я стреляю. Пока мой карабин заряжен… А там… немцы захватят наших „англичанок“. Тяжело…»

«Тяжело»! В этом слове – сколько?!

То были – не «помещичьи сынки», не «барское отродье», не «контрреволюционеры», «не враги народа», – как лжецы писали: то были сыновья России. Были среди них казаки, и сыновья – купцов, рабочих, мещан, крестьян, дворян, – всего народа. Это знают. Они оставили училища, прилавки, инструменты, косы, плуги, книги, свои стихи, своих невест, свои надежды, – юные надежды! – не без страданья и во имя долга! Потом… – пошли искать, добыть Россию. Пошли за честь России, проданной и ставшей им еще дороже – через страданье. Да, и за свою, поруганную, честь пошли, – за все свое, разбитое…

Москва, октябрь… Растерянная власть молила: защищайте! революция в опасности! Им крикнула. Им это слово было теперь совсем чужое: не Россия! Россию защищали они на фронте! Но они пошли, кто мог. Иные не захотели защищать издевку.

Я помню одного? георгиевец, мальчик. Володя – его звали. Где-то он теперь?! Он был проездом. Он пошел. Я знаю, как он дрался – «за Кремль»!

Они стекались, без оружия, случайные, – в Училище. Были представители «революционной власти» и говорили речи. Давали, как обычно, «директивы», говорили о «моменте», о гибели «завоеваний»… И – ни слова о… России.

– Неловко было, – рассказывал потом Володя. – Так они перепугались… нас, случайных, спрашивали, удержится ли власть! решали – не послать ли парламентеров! Своей тревогой они вносили беспорядок. Мы таким не верим. Нужна была команда! нужен был – твердый голос!

Так говорил герой.

И этот голос крикнул. То был голос русского матроса, гвардейца, костромича-красавца, – на голову всех выше:

– Кончить канитель – и за винтовки!

Пошел к ружейной пирамидке, – и «директивы» кончились. Он дрался, костромич-гвардеец, он лихо дрался. Семь дней дрались дружины, против пушек… Потом…

Потом – годы борьбы: Юг, Север, Ледяной Поход, Сибирь, Урал, Кубань… И Крым.

Они стекались, пробивались, сочились, – из Красного Полона. Их ловили. Поднимали восстания. Их тысячами расстреливали по подвалам, в лесах, в полях, на улицах. Они искали свою Россию.

Чем исчерпать взятый ими подвиг!

Три года они бились – в пожаре. Не было оружия – они его добыли. С голыми руками пошли они… и доходили: до Орла – от Юга, до Казани – от Океана, до Петрограда – с Запада. Им ставили капканы, их предавали, их продавали, выбрасывали с пароходов в эвакуациях, оставляли больных и раненых в полях, в станицах. Предавали в тылах. Многие за ними укрывались. Ими многие спаслись от смерти. И потом, иные, швыряли им: «белогвардейцы»! «молодцы»! – в кавычках – «погромщики»! Их расстреливали в спины. Сотни тысяч их полегли в боях, сотни тысяч умучены по чрезвычайкам, брошены в овраги, в ямы, в реки, в моря. В плечи и глаза им забивали гвозди – чины-издевки, резали ремни из кожи, ошпаривали руки и «снимали барские перчатки», возили грузовиками с боен – недобитых…

Завоеванья революции? Вот сущность. Других – не видно.

И есть еще и до сего дня люди, – пыль людская; – смеющие грязнить крестный подвиг, самоотверженно взятый теми, кто не знал часа отдыха за шесть лет! Родное ли сердце такое себе позволит?!

Они боролись за… угнетение России? за привилегии?! за козырянье прохожего солдата?! Что за низость!

Они доходили до экстаза. В геройстве только можно биться одному против сотни, заживо сгорать – не сдаваться – в танках. В подвиге только можно срывать с себя последнюю шинель, кров походный, и отдать огню, взрыву, лишь бы не отдать врагу бронепоезд, отрезанный от базы. В порыве только можно версты отступать по туркестанской степи, с пальцем на соевой пружине револьвера, с последней пулей! – между стенами орд красных, думая каждую секунду – кончить?.. Тысячи таких были. Только жертвой перед Безмерным можно признать такое!

Ночи, ночи и ночи, – годы ночей в огне, в стуже, в дождях, в голоде, во вшах, в струпьях, в тоске безмерной, в ранах, в предсмертном бреду горячек! За привилегии?! за господство?! «за земельки?»!! Верную яму, вороньём заживо исклеванное тело, изорванное собаками и волками, – кинули они на весы России, чтобы… вернуть «земельку»? Какой же приговор русской молодежи, студентам русским, которым недавно поклонялись! Кто говорит так? Кто смеет?! за… угнетение?!!

За честь!! Такое – лишь за сжигающую любовь, лишь за священную Честь – по силам!

Кто напишет о них достойное их Слово?

История уже написала. Записанного не замазать. Напишет снова – Великий Нестор – России, напишет глухое к страстям Время.

И – преклонятся.

Скажут – и давно кричат и швыряют грязью! – а расстрелы? а грабежи-погромы? а зверства? То же кричали и – в Лозанне. Ответила Лозанна – совестью свободного народа. Да, были. А кто вызвал? Или можно в борьбе насмерть остаться небесно-чистым? пройдя реки по горло, сухим выйти? на бойнях не замараться кровью? Было, как бывает в жизни. Но «зверством» – не закрыть Жертвы! Были и преступления. Но кто найдет в себе силу бросить камнем – после всего, что было!

Они не сдались. Они не могли сдаться! Они ушли из России, в себе понесли Россию, – и носят в себе доселе. И опаленную, Ее, и свою честь носят и живы ею. И доживут до дня судного, дождутся. А не дождутся… – другие встанут, за них, за святые их тени встанут, и скажут властно. Кости с полей восстанут и потребуют Суда Правды! И получат.

Здесь, за рубежом, их – и за них – многие сотни тысяч, – и казаки, и горожане, и крестьяне… И там, в России, – многие миллионы. Все русское, для кого Родина – не пустое слово! Кто знает, – здесь, быть может, и тот матрос Гвардейского Экипажа, если не связал себя с родиной – могилой. Все они ее смутно чуют. Они ее увидят. Им, – прежде всех, им! – принадлежит выстраданное право сказать о ней, Ей сказать про свои за нее муки, когда ее увидят. Они ж ее предстатели. Они за нее все отдали и получили за все – чужбину и, от иных, издевки и подозрения. «Галлиполийцы»! «Наемни-и»! Или это вождей их только? Или не знают, как чутки к вождям солдаты?! Или сами они – пустое место?!

Время придет, – и они сами скажут. Теперь они – в работе. Выбивают свой кусок хлеба: не может им дать его связанная Россия.

Пишу – и вижу: не скажешь, не охватишь величия-ужаса трагедии российской. Что взяла на себя и свершила русская честь и сила – офицеры, солдаты, казаки, гимназисты, студенты, кадеты, мужики-парии-землепашцы, – будущая Великая Россия, – все те, что теперь копают французские виноградники, бьют щебень на славянских дорогах, рубят леса в горах Боснии, работают по заводам, грузят чужие пароходы, торгуют, катают публику, учатся и часто гибнут, забытые русскими же людьми, это – гордость России, дети ее, избранные ее, ее кровь и крик, боли ее и слезы, – ее Слава. Только одни они оправдали ее перед целым светом, перед Правдой! В грязь и смуть последней истории российской они вложили прекрасные линии, кровью своей вклеили величественные страницы, подняли Крест Великий и показали слепому миру: смотри! Распята на Кресте том Правда, за которую они боролись.

И вот, когда я ночью читал стихи, этот крик истомившейся молодой души, – они сердце мое сдавили. Сколько их, ограбленных до… души!

Чуете ли, умеющие видеть только тлен?! Чуете ли смирение?! Такой крик души, углубленность духа, самоотреченность такие, что только подвижник может! Ведь это он, поэт, – к Ней, ведь это он про Ее опалу!.. За Нее, столько, – и… опала! Ведь так рыцари только могут, те, давние… кого уже перестала рожать земля! Ведь тут, измученный, ограбленный весь, до сердца, он и ласки найти не может в себе большей, ниц перед Ней, окровавленной падает: может, оскорбил тебя чем! не опаляй!! воззри, Родная!! Чувство-то тут какое!!

А то – «за земельки»! Эх, вы, выветрившиеся души!

И вот:

Воистину – безмолвие. Нет людей. Люди пропали, люди! А что же себя забыли?! Вы же слагаете Лик Чудесный, Лик Человеческий!

И вот – к Ней, опаляющей, – крик призывный:

Ясно, да! Никакого договора быть не может. Так только и мог сказать поэт-солдат – или – за солдат! Он выразил – за всех, приявших Крест России. Не может! Ни с кем из тех, кто вынимал душу из России! Она – Венчанная Жена. Она – Россия! Это не из того Апокалипсиса. Это – из нашего. Это – Она, терновым венцом венчанная.

Слышится мне крик боли… И хочется мне сказать… не слово утешения: я не смею. Не ласки слово: они забыли ласку. И не слова надежды: они давно ее завоевали – «страстями», жертвой. Я хочу поклониться им, великому их страданию. Я хочу братски, отцовски, во имя мертвых и живых, себя отдавших, сказать:

Сыновья, братья, друзья мои! Да, вы бьете камень на чужих дорогах, разнимаете проволоку на полях битв не ваших… – выбиваете хлеб чужбины. Вы потеряли матерей, отцов, жен, сестер, детей… – и они потеряли вас… Вы, многие-многие, молодость свою потеряли – не видали! – не целовали юно русскую девушку-невесту, и лучезарное лицо милой не является вам во снах. Но вы… Ее приобрели, Ее лучезарную! Вы так себя с Ней связали, что она навеки пойдет за вами, вовеки будет звать вас! Или все ваше – в ветер? Или не вами рождено то, что там, на русских полях осталось, за что положили душу?! Оно уже колосится, оно шумит.

«Аще не умрет – не оживет»!

То, что вы были, – это пропасть не может!

И самоотвержение, и неоправданные обиды, и мученья, и погибшие в пытках, и слезы, и кровь, и жертвы, – все это – есть, все – сущность! Это пути к правде неистребимой, к Богу в человеке, в народе нашем! Они не позволят угаснуть в России нашей – великому смыслу жизни! Это же пути к вечности, пути Божьи, какими человечество движется к величайшему завершению. Это же те черты, те чудесные линии, из чего создается Лицо Лучезарное, Душа России! Это – искры и огни Света, и намекает из них туманный еще пока, божественный образ в человеке. Незримо, но совершается.

«Камень, Его же отвергли строители…»

Вы суть камни и душа того Здания, которое воздвигается. И вы – увенчаете его! И жизнь опять чаши наполнит, что расплескали, и поставит опрокинутые столы! Вы открытой грудью подойдете к великому страдальцу, к народу-брату, и он узнает вас! он увидит и раны ваши, и муки ваши, – он все поймет и сольется нерасторжимо с вами. Он уже много понял. И то, что он уже понял, – не-чуемо вы вложили.

Вы умеете слышать. Вы первые услыхали шепот призывной Родины, шепот предсмертной боли. И вы – пошли. Вы умеете слышать. Вы уже слышите и теперь, издалека, Ее дыханье. Болеющее сердце – чутко. Оно никогда не спит. Оно не может уснуть. Ваше сердце изранено. Ваше сердце связало себя с Россией нитями крови, жертвы. И не оторвется вовек.

«Смертию смерть поправ»!

Помните: с вами те, что умучены, что на полях битв пали, отдали себя в жертву! Они смертью своею попрали Смерть, смерть – России.

И – да воскреснет!

6/19 января 1924 г

Париж

Душа Родины

Я не собираюсь учить любви к родине: многие знают это лучше меня, доказали на деле и носят доказательства в себе. Я хочу выбить из души искры, острей ощутить утраченное, без чего жить нельзя. Если бы все мы любили так, как те, кто отдал себя за родину! За что отдал?! А мы, за что влачимся вдали от Той, которая носила полное тайны имя – Россия?! Я хочу попытаться сказать – за что… – подумать о том, как найти Родину и сделать ее своей и светлой.

В путях исканий мы должны видеть верный маяк, минуя обманчивые огни, что мигают и там, и там…

Что это значит – найти Родину? Прежде всего: душу ее почувствовать. Иначе – и в ней самой не найти ее. Надо ее познать, живую! Не землю только, не символ, не флаг, не строй. Чуют ее пророки – ее поэты; по ней томятся, за нее отдают себя. Отдают себя за ее Лик, за душу; ими вяжет она с собою. Люблю, а за что – не знаю, не определить словом. Тайна – влекущая за собой душа Родины: живое, вечное, – и ее только. Поэты называют ее Женой, Невестой; народ – матерью, и все – Родиной. Что же родное в ней? Все, что заставляет трепетать сердце, что переплеснулось в душу, как через один взгляд неожиданный вдруг перельется из родных глаз бездонное, неназываемое… без чего – нельзя. Ей шепчут в ночи признания. Ее в снах видят. Она смотрится в душу родным небом, солнцем и непогодами. Она говорит нам родною речью – душою слов, своими далями и путями… Вяжет с собой могилами… Вливается в сердце образами Великих, раскидывается в летописях и храмах, в куполах, в колоколах… Чуется вся в свершенном, зовет-увлекает далями. В путеводных огнях-маяках видится нам ее Дух-водитель, – Бог ее!

Россия имела свои маяки, и уделено ей было непобедимой волей, я скажу – Божьей Волей, что и всем народам, исполнить пути свои.

Народ не знает, что такое его Россия, какие пути ее. Чувство, Родины для него узко, мелко: свое у каждого. Но из этих мельчайших нитей скручена великая пуповина: она вяжет народ в одно. И непонятными нам путями творит народ свою великую эпопею, – многоглазый, слепой Гомер. Постигают Родину просвещенные, и глубже – одаренные творчеством. Эти умеют чуять, эти в душу вбивают Родину и выступают от ее имени полноправно: они ее выразители. Они подлинно ее дети, ее певцы, кормчие и советчики, защита и оправдание, – выражение ее Лика. В них ее чувства, цели. На всех путях ее мы знаем таких Великих, через них крепче вяжемся. Они сказали о ней, ласковой и широкой, отыскивающей Правду. Какую Правду? Давнюю, что залегла в сердце Христовым Словом, принесенным на берега Днепра неистовому и светлому народу. Ту Правду русский народ называет Божьей, и слово поэта: – «всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя…» – крепкое чаянье души России. Вот тот маяк, по которому – пусть сбиваясь – направила свой путь Россия. От пушкинского «Пророка» – «…и Бога глас ко мне воззвал: „Восстань, Пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Моей! И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!“» – от гоголевских провидений судеб Руси, от некрасовского «Власа», богоборцев, провальников и голубиных душ Достоевского, – до его каторжан из Мертвого Дома, до исканий Правды Толстым, до мягких образов русских у Короленки, до баб немых у костра, вешней холодной ночью, в рассказе Чехова, и дальше, в литературе нашей, все – сильное и глубокое – пронизано лаской, светом, стоит на Христе, – на Боге и от Бога. Вот они, цветы наши, набирающие жизнь-силу от корней Родины: так слагалась душа России. Теперь цвет этот побит морозом.

В великом сонме Святых России, кого своими назвал народ, вы признаете его дух и плоть: Сергия Радонежского, Тихона Задонского, Нила Сорского, Митрофания Воронежского, Серафима Саровского, всерусскими ставших с урочищ и уездов, и многих-многих, души высокой, народных подлинно. Вы встретите обвеянного народной лаской, нашего Миколу-Милосливого, данного русской литературе творчески Куприным, и Богородицу-Печальницу, и милосердного Ее Сына-Спаса, и даже ветхозаветного Илью-Громовика своего, мужика строгого, хозяина, и по-мужичьи справедливого, – его величавый образ создал чутко и жутко Бунин. Они, Святые, открывают тайник народного Идеала, русского Идеала, народной Правды, – до поражающего явления русских «старцев», хранителей духовности народной, тех таинственных глубиной колодцев, к которым пытливо и углубленно подходили два великана – Толстой и Достоевский, и в них гляделись. И лишь один Горький, отщепенец светлого духа России, остался и слеп и глух к певучим родникам Родины. Это искание Правды, желание строить жизнь с Богом и «по-Божьи», взыскание Града Небесного, Китеж-Града, тоска, что все еще нет его, что не кажет его и видимая Церковь, толкает народ на сотни путей сектантства. «По-Божьи» – заветное слово русского народа. Вот с этим-то – «по-Божьи» – творчество наше так и войдет – и уже входит! – в сокровищницу мира, и этой печати Божьей не отнять от нас, не сорвать, как бы кто ни дерзал на это! Может быть, за «печать»-то эту и получаем мы, русские, удивление разумных европейцев, кличку «странных», что идут туда – не знаю куда, ищут того – не знаю чего. Да, ищем. И найдем, быть может!

Вот, что такое – Светлая сторона души России! Вот, чем она нас вяжет! Града Небесного взыскует, тянется к книге Голубиной. Ищет золотые ключи, что отомкнут неведомые двери в неведомое Царство, – ключи, о которых и до сего дня грезят, которых пока не найдено. Это знали иные нетерпеливцы, и – одни сослепу, другие – из темных чувств – сунули в руки искателя отмычку. Но не открылось. Тогда сунули топор в руки, – и проломил народ свои двери…

Вина за это лежит и на русской интеллигенции. Не на всей: не на выразителях подлинно русского духа, светлой стороны духа этого, не на создателях русской славы, а на отщепенцах духа, послуживших потемкам духа, на вождях неправды, на серой интеллигентской туче…

Об этом, важном и страшном явлении русской жизни, я скажу в свое время, как и о путях неправды, по которым вели властители. Дух Живой уходил из жизни, как уходит теперь повсюду. Дух Живой уходил от Церкви, она ослабела: правила оболочку, а не душу. Порабощенная властью Церковь не оплодотворяла душу. А она, молодая, ждавшая Жениха своего, вся в порывах на высоту и в дали, искала, разметавшись, ждала… И не дождавшись Града, метнулась к аду… И ринулась!..

Русская душа – страстная, в созерцательности восточной. Это душа художника и певца, музыканта и лицедея, юродивого и кликуши, богатыря и дерзателя, которому все по силам. Ее познали чуткие из европейцев. Жозеф-де-Местр сказал метко: «Если бы русское хотенье смогли заточить под крепость, – оно бы взорвало крепость»[21]. Он чутко сказал о дерзаниях и о «жажде» русской и – дивное дело! – за столетие предвидел: «Представим себе, что такому народу дана свобода, и я решительно утверждаю, как в ту же минуту повсюду заполыхает пожар и пожрет Россию»[22]. Пророчество оправдалось.

Наша интеллигенция безотчетно и безоглядно хватала все, что вином ударяло в голову, – до безбрежья социализма. Она не жевавши сглотала все философии и религии, царапалась на стремнины Ницше и сверзлась в марксистскую трясину. От «ума» вкусила, поверила только пяти чувствам – и отвергла Бога: сделала богом человека Она любила минутно и отлюбила множество идеалов и кумиров. Руководимая отсветами религий, «до слез наслаждения» спорила о правде и справедливости и взяла за маяк – туманность. Этот маяк был для народа смутен. Народ вынашивал своего, Живого Бога Правды, ему доступного, веления коего непреложны. Народ понимал чутко и Свет, и Тьму, грех и духовный подвиг. Этого Бога в народе не раскрыли: ему показали иного бога – его самого, человечество, – бога-призрак. Народ сводили с высот духовных, вели от Источника, к которому он тянулся. Над его «суевериями» издевались. Над миллиардами верст святой страды, над путями к Угодникам – смеялись. Теперь эти пути закрыты, и останки Великих Духом с издевкой кинуты. Теперь гонят народ к иным «мощам», где кадят пороховым дымом, где вместо духовных песнопений кричат всечеловеческую песнь ненависти, и утишающий свет лампад заменили рефлектором. Народу показывали в далях туманный призрак. Ему давали тусклые «гуманистические идеалы» – мало ему понятное. Народу-мистику, жадному до глубин духовных, указали пустую отмель. Он Живого Бога хотел – ему указали мертвого. Он ожидал Неба – ему предложили землю, глушили совесть. Ему с исступленностью внушили: человечество, свобода, равенство, братство! Для него это было – сухие листья, что с пылью сметает ветром, – лишенное тайны и повеления. Ему был нужен Бог во плоти, Любовь, и Живое Слово, Учитель кроткий: ему показали злобу, зависть и – «коллектив». Его подвели к провалу. И – он оторван.

И вот, сила русской интеллигенции на чужбине, а народ там где-то… И вот, здесь теперь происходит выварка, искание истинного маяка. Здесь лучшие, что не приняли большевизма, этой издевки над всем ценнейшим, учения лжи и смерти. Не мог принять его и народ, ибо чует Зверя. Интеллигенция, в массе, не приняла. Кто же принял? Тот сухостой, которому все едино, на каком ветре ни мотаться. Но живые, с корнями, не принимают. Кто же?

Одни – не могут познать Живого Бога, не могут вместить в усыхающую душу, узкую и земную, вольных просторов Христианства – и все же тщатся найти ключи от дверей жизни… справедливой. Они стоят на путях пустынных. Я говорю не о социализме: из этой религии только плоти выход один – в тупик. Крайние этой секты, коммунисты, это смердяще показали. Более скромные – разбавка. Я говорю о «демократах», что не могут выбить из своей души искру живой веры, народной веры, – без Бога демократах. Они честны, но… динамита, которым взрывают души, они не знают. Теплы – и только.

Равенство!.. Больше столетия топчутся все на том же месте. Где только прах, только неповелительная туманность гаснущих идеалов, – равенства никогда не будет. Тепловатым словам не вырвать из человека занозу власти и корысти. У демократии-невера нет тонкого инструмента, который равняет без обиды, чудесной почвы, на которой все равны перед Беспредельным! Равенство во Христе: равенство дружных, Христовых, достижений!

Не в силах они ввести и братства: братство не от ума рождается, а из живого сердца, которое носит Бога. Ну, во имя чего мог бы я стать братом хотя бы для Мак Дональда? Что человеческое у нас лицо, и только? Вот если бы он признал во мне отражение Божьего Лика, если бы и он уверовал, что мы оба имеем божественную душу, оба мы равные песчинки, затерянные в Беспредельном, оба в Лоне Господнем пребываем… если бы он на мое – во Христе брат мой! – ответил душевным братством, мы почувствовали бы это братство и пошли бы в нашем пути юдольном рука в руку. И он не пожал бы тогда – за выгоду! – руки убийцам миллионов братьев!

Дайте же Цемент, крепчайший Цемент, чтобы спаять человеческие осколки! Нет у вас Цемента, а в ваши прописи я не верю: они рвутся и затираются. Обманны, смутны велеречивые прописи – демократия, человечество, культура, свобода, равенство…

Борясь смертной природой, не могут демократы создать свободы. Свобода там, где обуздываем себя, во имя Освобождения Величайшего, во имя вселенских целей. Что проку, если получим и все свободы по парламентскому декрету, а самой главной, свободы духа, и не получим?! останемся рабами плоти?! А свободы духа не даст никакой парламент. Тогда – грызня. Ибо мы – сами боги! И к каждому надо приставить городового. Так это и есть свобода?! Так эти права-то человека?! Чего такие права стоят..

Права человека… Есть высокое учреждение, на основе гуманности и демократизма, – Лига Прав Человека! вся из прописных букв! Много талантов, умов и благородных сердцем… И вот, смотрите: какую заслуженную нотацию прочитал этой высокой Лиге профессор Милюков, сам демократ и республиканец! Да, демократ, но… русский демократ и русский республиканец! Сказалось русское. Он решительно подчеркнул измену Лиги даже основам человечности, указав на старания Лиги, чтобы признали большевиков хозяевами русского народа, полноправными членами семьи народов, признали этих убийц, сознательных и исступленных, пославших миллионы людей на бойни! мучивших пытками, разоривших Великую Россию! Что для Лиги живые?! В хлопотах о правах Человека, с прописной буквы, Призрака-Человека, Лига забыла о миллионах теней человеческих: они вышли из «человеческого оборота», – выписаны в расход! Забыла и о работающих бойнях. Признать право на убийство – высокое право Человека! Вот оно Слово Высокой Лиги! Вот куда точеный гуманизм, утонченный «демократизм» – уводят!

Вслепую тычется человечество, нет у него основы: ушел из него Дух Божий. Или не видите тупика, где жизнь толчется, где демократия без души – суть и бог? А величавые перспективы, где? Их нет, и слышно, как вздрагивает земля.

Я не отвергаю народовластия – народной души и воли. Да будет оно! Оно – на основе Христовой Правды. Это народовластие – куда шире! Этот демократизм – живое. А тот, рассудочный, прописной, – неповелителен и легко тускнеет. Взгляните на великие города – точные отражения нашей жизни, – на эти торжища человечьего стада, рвущегося за мясом жизни! Нет уже духа жива, и люди – шоферы и лакеи, рвачи-шоферы, в вонючей коже, в вонючем масле… Мчат они в реве-гуле, рвут чаевые и «по часам». Ведут машину – тысячеглазую, тысячеротую, покорную, как рабы. И давят в беге своем живое, оставляя угарный след. Сбросит она порой, ударит о камень, – и разбивается на куски. Пошлость безмерная, исполинское чванство, всемирное второклассничество! От кинемо получают Слово! Все бегло, смешно и плоско, и пахнет в мире бензином и потешающим «Максом», паяцем и шулером всех сортов. А чистые лилии, рожденные из голгофской Крови?! Взмыли моторы и на Голгофу и сбили Крест, подавили святые лилии. Жизнь мелеет…

Есть и еще, иные, у которых хватает духу, во имя уязвленной национальной гордости, во имя будто-нравственных оснований, звать: возвращайтесь на родину! Туда, где заматывают душу и убивают тело. Идем к народу, страдать! Не возрождаться и возрождать, – этого там не дозволяют, – а примириться в скорби! с убийцами матери примириться, с убийцами души примириться, признать их народной властью. «Ведь примиряемся мы с грязью, по которой ходим?!» Сравнение-то какое, – скользкое! как грязь!! Или это – смирение инфернальное, сладостное «провальным душам»? не во имя попранного Бога? Гниет душа, – дальше, дальше от ее смрада!

Что бы сказала совесть народная такому инферналисту? Сказала бы «не отымай последнего! там, за рубежом, хоть и без меня – мое зреет, – душа моя! Не тащи на свалку!»

Придет время и народ свое скажет: Правда его не выбита.

Я бегло отметил слои – зарубежной интеллигенции, попробовал их – на Правду. И думаю: не от чистой они души России.

Но есть многие, души российской, которые знают сердцем. Они Бога в душе несут, душу России хранят в себе. Они за нее боролись безотчетно, отдавали себя в порыве. Они Правду России чают. Из них первые – горячая молодежь наша. Из них первые – истинные сыны народа, не от сословий и не от классов, а от целой, живой России. И вольные сыны степи и рек вольных, буйная кровь России, с Тихого Дона и Кубани, – казачья сила, покорная лишь своей воле да России. И от трудовой земли – крестьяне, от Креста-Христа принявшие крестное свое имя. И – ото всех русских состояний и сословий, молодые. Они, лучшие, принимали и смерть, и муки. Они на своих знаменах унесли незапятнанное, полное тайны имя – Россия. Они не сдались. Они вернут России ее Имя-Душу! Они связаны с нею кровавой пуповиной! Здесь они, крепкие. Здесь – и ищут. На тяжелых работах, в шахтах, на заводах, на чужих дорогах, под чужим небом, в глуши и в пышных городах мира, израненные телом, с язвами и камнями в сердце, – и все же они живые! Израненные души чутки, и они ищут прочные устои. Многие разуверились в духовных вождях своих, какие у кого были. В одном не разуверились: в своей Правде, в своем праве и долге – найти Россию! Они чуют-видят, какая кругом неправда. Этим выковывают – свое.

Да, нужно пересмотреть пути, – и не молодежи только! – и выбрать верный, что по душе России, – путь не мелкой, заманной «будто-правды», а Великой Правды, которую нельзя нарушить. Христовой Правды, Правды величайшего дерзанья, Правды и Любви великой. Нужно прислушиваться к тем, кого русский народ мог бы назвать своими, если бы слышал и постигал; к тем, кто верит в Великую Христову Правду, верит, что надо ее свести на землю. Есть такие за рубежом, – учители русской Правды. Они прислушиваются к недрам, они их чуют. Они знают и чутко верят, что нужно Величайшее положить в основу, – Слово Животворящее, Слово Бога. Будить и поднимать души, звать – к подвигу:

«Да отвержется себе и возьмет крест свой и по Мне грядет!»

Грядем, Господи! Мы берем Крест и мы понесем Его! И жизнь освятим Крестом. Души свои отдадим на Крест! Умеющие слушать да прислушаются к душе России! Она им скажет пути свои, пути Божьи, пути прямые. Этих путей не видно слева, – там коллектив и его корыто. Там нет – Неба! А что – направо? Прокладываются ли пути Света? Божьи ли пути метят? Если и там без Христа, если и там старые дрожжи только и мясо жизни, и «наши земли», и камергерские мундиры, и там нет братства, и там не в силах сказать – брат мой! – не с ними пути наши! Наши пути прямые, пути Божьи, пути широкой души народной, объемлющей Любовью! Пути творящие великую, братскую Россию! Душу свою выковать для этих путей надо!

«Приидите вси вернии! приидите, труждающие и обремененные! чистии сердцем, приидите – и поклонимся Христову Воскресению!!» Может подвигнуть себя, Россия?! Подвигни, дерзай, есть сила! Верю, – есть сила.

Время идет, придет. Россия будет! Мы ее будем делать! Братски, во славу Христову делать! По деревням и городам, по всей земле русской пронесем мы Слово творящее, понесем в рубищах, понесем в огне веры, – и выбьем искры, и раздуем святое пламя! Мы все сольемся в одно, – мы вырвем из себя грехи гордыни и преимуществ, ибо мы все ничтожны перед Беспредельным!

Не о пустыне говорю я, не о пещерной жизни, не об опрощенстве, что может грезиться в сиротстве и нищете нашей. Нет, мы освятим Светом и жизнь «плоти»! Мы часто слышим голоса силы и молодой мощи: Россия станет Америкой! Пусть станет. Новой Америкой одухотворенной плоти! Мы – молодой народ, сильный, у нас величайшие таланты. Но кому дано много, с того во многом и взыщется. Не затучнеем и не задремлем! И всему миру покажем пути иные! Жизнь запылает силами. Но пусть эта жизнь, на американскую колодку, будет пронизана Светом Разума во Христе! Без этой основы, без Христовых далей – пуста Земля, и дичает… К чему тогда и мораль, и идеалы? для смазки, что ли, чтобы не скрипело? Плевать тогда на тебя, идеал случайный! «Хочу автомобиля!» И если силен – вышвырну и сам сяду! Где пределы дерзаний сильному, оголившемуся человеку?! Все можно. Можно человека под ярмо взять, миллионами убивать на бойнях, на подметки пустить во имя… босоногого человечества! Сказка ли это? Это же подлая быль порабощенной Руси, где миллионы душ пущены на навоз для неведомой жатвы будущего! Это везде намекает в мире. А какие же говорились речи! Где поручители, что и у других речистых их речи не потекут кровью? ярмом не скажутся?! Где нет Бога – там будет Зверь.

Опаляющим огнем веры зажжем душу свою и народа душу, – и отвалим от гроба камень, дадим волю живым ключам. Как загорится тогда Россия, Живого Бога познавшая! Что за взрывы духовные увидим! Они взорвут самые недра и освободят подспудное. Вся цитадель взорвется, вся крепость Дьявола! За теми пойдет народ, на все дерзающий, кто сможет душу его понять и оплодотворить ее.

Разбудите же в себе силы созвучные, раздуйте в пламя! Миссия, миссия России! Вот она, миссия, – Бога найти Живого, всю жизнь Богом наполнить, Бога показать Родине и миру! Не гогочущую в реве-раже машину – человечество, а нового человека явить миру, воплотившийся Образ Божий, Спаса! Иначе – смерть. Вот она, миссия! Во имя сего – стоит дерзать, дерзать!.. И тогда только окупится вся кровь и все муки; только таким дерзаньем!

16 февраля 1924 г.

Париж

Русское дело

Россия будет строиться и собираться. Великой стране долго оставаться втуне невозможно: обвалом лежит она на большой дороге – и мешает, и всем нужна; и еще больше нужна – себе.

Страна из году в год не в силах пропитать население: можно ли говорить о значении ее в мировом круге! «Шестая часть света», «без нее мировой кризис изжит не будет» и прочее – лишь опошленные словечки. Население вымирает и всячески выбывает – да, Россия – «дикое поле», и многим зудится чужими конями на нем пахать – верно: рвачи еще выпарывают, что можно; но близок срок, когда выхватывать станет нечего, все пожравшая саранча скинется, и на опустошенное поле, к одичавшим насильникам его придут разметанные теперь по свету, претерпевшие, повидавшие и многому научившиеся братья. Им-то, не забитым в отказ, не потерявшим воли и цели жизни, выпадает на долю ответственная задача: поднять русское поле и открыть затуманенные глаза живущим.

К этому надо готовиться, верою в это – жить.

Пока есть время, надо разобраться в планах всяческого строительства. Это должное дело многих специалистов: государственников, хозяйственников, военных, педагогов, философов, ученых. Готовы ли?! Ни государства, ни хозяйства, – никакой культуры: случайность существования, развал, XIV век, послетатарщина. Нужно остановить вымирание, наметить просеки всяческого строительства, – и помнить, что делать это придется самыми несложными инструментами.

Можно ли думать о каком-либо социальном переустройстве?! Классы стерты и перетерты, население – пыль людская. Нечего социально переставлять: все перебудоражено, все – в куче: голые люди отыскивают себе питание! Что делать в поле – социалистам! труд, излишки, орудия производства, прибавочная стоимость, земельная рента… – ничего нет. Земля – перекати-поле носится, могилы, ямы… Какие партии нужны XIV веку! Их – полнокровная жизнь рождает. В России они проявили себя случайно, дико и поглотили даже самих себя. Социальные перестройки имеют смысл, когда строение социальное необходимо нуждается в плодотворном и чутком усовершенствовании частей, и… когда умеют за это взяться. А теперь – и строения никакого нет, а так, кочевье. И совершенно ясно, что социалистическим партиям на задичавшем поле не предстоит работы: придется им распылиться, отдаться будничному строительству; или, если они вмешаются в беспланную жизнь пробуждающегося поля, – быть стертыми в мятежах. Надо это честно сознать и – отойти до времени. Их песня, начатая несрочно и неладно, дико дотянута коммунистами.

Русское поле придется долго чистить и прибирать. Только группы строители могут получить место-дело на русском поле. Партии политические, основа и цель которых, – приобщение народа к государственно-политическому участию, понадобятся поздней, когда оглядевшийся народ, заручившись планомерным трудом и хлебом, проявит охоту-волю к более сложной жизни, чего, в условиях разгромленности до корня, случится никак не может. Знакомые с проявлениями изнуренного организма, это полностью подтвердят: в первом ряду – растительно-восстанавливающие процессы. Представителям политических партий грешно обманываться: надо быть особенно чуткими в период опустошенности народной жизни, когда побитый в корень народ меньше всего способен к государственному строительству, и не навязывать народу своих хотений.

России придется крохоборствовать, жаться, оберегать каждый грош и каждый гвоздь скаредно забивать в необходимое место стройки. Придется довольствоваться простейшим орудием управления. По первым месяцам революции мы знаем, во что обходится политическая горячка, проекты всяческих обновлений, комиссий и комиссий, агенты и ревизоры, съезды, съезды и съезды, с конгрессами в перспективе. Нищей стране не по карману пышно-говорливое представительство, бешеная энергия впустую «целителей» народных, с перспективами штатов и окладов. Великое кумовство, рухнувшее на кошель российский с первого дня Великой, послужит строгим уроком стране нищих. Нужны будут немногословные, умеющие жить коркой, вынесшие уроки жизни, с чистым сердцем и крепкими руками делателей, живущие одной думой: поднять, а не добивать Россию. Такие должны найтись: и там, и еще больше здесь. Там люди творческой силы выбиты, обеспложены, разбиты, подавлены до неверия. Здесь – за родину отдававшие себя, сохранившие волю и идеалы, познавшие опытом ценную суть и обманчивую форму культуры, должны готовить себя на высокую и трудную работу.

России будут необходимы созидатели практики, руководители самоотверженные. Не дорогое государственное управление европейского образца, с громоздким и медлительным аппаратом всенародного правительства, с капризными отставками кабинетов, – продукт налаженно-нетревожной жизни, – а широкая сеть местных самоуправлений из местных людей-строителей, объединенных центральным, сурово-первичным планом.

Этот первичный план должен быть заблаговременно разработан знатоками.

Какая же группа-сила имеет законнейшее право на бытие?

Только та, которая окажется способной положить в основу своей работы первично-необходимое, чутко учитывая возможности и жизненные потребности народа. И потому – лишь кровно любящая народ, знающая его бытие и душу, – национально-хозяйственная. Только такой силе-группе может быть дорого не проведение во что бы то ни стало теоретически-справедливых принципов политической науки, верность основам своего миропонимания, а воздвижение страны из мертвых, хотя бы и с нарушением законов идеальной правды, – как по нужде спасают. Та созидающая группа-сила, куда пойдут, без различия привилегий, все национально-мыслящие и кровно любящие, крепко взятые святой волей – ставить свою Россию. Партия национального склада и практического закала.

Оголодавший, нищий народ, живущий на семи ветрах, не в силах заинтересованно-вдумчиво осуществлять дело народоправства: ему впору чиниться, добывать кусок хлеба, осмотреться. И как ни трудно будет это иным, верующим в целебную силу народоправства, – им придется на опыте убедиться, как народ, отброшенный к XIV веку, займется первичной кладкой на пепелище, передав «государственное» немногим, верным, – возможно, что и с наказом. Затейливая резьба будет потом навешена, когда подведут под крышу.

Строить будут «под кнутьями». Неприятное это слово. Не под ременными кнутьями рабьего застенка, не под ядовито-острыми кнутьями соблазна, какими недавно гнали народ под веселую музыку к могиле, а под кнутьями жестокой необходимости. И счастлив будет народ, если не станут ему мешать: раны зарастут скоро.

Национально-хозяйственная – не политическая разных красок! – группа-сила должна вобрать в себя все национально-здоровое, творческое, что уцелело еще в стране, и заблаговременно учесть все, что можно знать теперь о положении народа. Должна быть создана основа, должно быть положено бродило, которое оживит массы волей любить родное, строить его и хранить. А форма государственного накрытия… Но – накрывать-то нечего!.. Накрытие будет соответствовать наличной сути: во все времена, у всех народов, когда страну накрывает гибель, верховная власть дается крепкой руке, а рождает ее и питает силой жизненное чутье народа. Так и будет. Но, что загадывать?!.

Дело русских людей, верующих в неизбежность великой стройки, – найтись теперь же, наметить первичный план, чтобы не метаться, когда застигнет время. Должно быть сбито ядро, национально чувствующее и мыслящее едино, – вне разлагающих и дразнящих политических устремлений. В нем должно быть равное место представителям всех племен, которые готовы с Россией строить, судьбы свои связать. В него должны войти, подав крепко друг другу руки, представители былых партий, честно сознав, что время теперь иное, дела иные, что первое дело – родина и народ, что надо собрать остатки и ставить на ноги. Надо отказаться от иллюзий и красивых планов и идти в черную работу.

Вопрос стоит жутко-просто: страна вымирает, страна отброшена к XIV веку. Надо ее подымать, кормить, одевать и – показать дорогу, по которой она шла когда-то, по которой идут народы.

Сентябрь 1924 г

Убийство

Вспоминаю я март 1917 года…

Зачинающаяся, но уже хмельная, весна, сибирские просторы и дали, и «поезд свободы», от паровоза и до хвоста – в красных флагах, в полотнищах кумача с золотом и коленкора с дегтем, с крикливыми изречениями из прокламаций, где бряцали побрякушечные слова, совсем опошленные потом тысячами трибунных глоток, – все эти: «кошмары тираний», «вековые цепи рабства», «крестные пути скованной революционной мысли»); все эти «долой!», «да здравствует» и «вперед» (на случай сдобренные выхваченными стихами из поэтов). То был (необычный) Поезд, доселе еще нигде невиданный, – (поезд) освобожденных политических каторжан. (Воистину – пьяный поезд).

Тогда, в хмельном от революции марте, все было пьяно, тревожно-бесшабашно, беспланно, безудержно.

(Многотысячные) толпы солдат, вдруг «застрявшие» по дороге к фронту (мгновенно учуявшие свободу). Волны народа на узловых (станциях), пытливо приглядывающиеся, с опаской приглядывающие – «возможности», но не принимающие пока всерьез. Мальчишки сел придорожных, (версты дующие за поездами,) истошными голосами орущие: (а-ти-лату-ры-ы) а-зет! раздирающие подав руки (предусмотрительно) запасенной «литературы», революционного хлеба-камня, что пошвыривали из окон радостно-щедрые руки будущих творцов жизни. Линейные сторожа, вдруг позабывшие про шлагбаумы и попивающие чаек за окошечками своих будок, выслав с флажком девчонку. Серые кучки матерых (бородатых) каторжников, (на радостях) пущенных гулять по России, исподлобья высматривающих (пути свои) с потеплевших откосов, с пустынных полустанков, (с городских окраин) цепляющихся за (каждый) поезд, чтобы поспеть «на праздник», рассказывающих таинственные истории мук, принятых «за свободу народа» (– уже натачивающих ножи). Начальники станций, веселящие революционный глазок яркой красной фуражкой, конфузливо ею машущие под раскатистое ура. Свалившиеся под откос костяки слетевших с рельс поездов, колесами к небу, вскрики разболтавшихся паровозов, призывающие самые недра тайги спешить на пир, – все было пьяно сорвавшеюся с винтов жизнью, заманчивой жизнью без колеи.

А в этом замутившемся хмелю (– от неожиданных и заманных возможностей –) (безудержном) народном море, по первым валам его, мчался «корабль революции», славный поезд (героев революции), (шестисот) политических каторжан, (пусть героев второстепенных, пусть даже революционной «шпанки»), но все же героев неподдельных. Так, по крайней мере, они именовали себя (просторам и серым толпам на станциях).

Генералы от революции уже прокатили (особь) в экспрессах, с солидными «путевыми», (с почетными кортежами,) под трубные звуки оркестров и шелест революционных знамен, с букетами роз пунцовых, шустро добытых из теплиц сибирских капиталистов, (неопределенно заулыбавшихся в неясный лик Революции) уже сотрясали аудитории (добрыми зовами и огневыми речами закружившейся истерички, возомнившей себя королем испанским, уже формировали – будили «революционное самосознание масс» на пути (через Самару в Москву и) в Питер, где сотни рук взволнованно-цепких старались выхватить друг у друга опустившиеся (и путающиеся) поводья понесшейся «Русской тройки», где уже принялись забивать в обнаженный хребет российский всякого рода колья с красными флагами всяких фирм, с громогласными изреченьями, где «да здравствует» и «долой» сплетались в великолепные обещания – дать все, от бесплатной бани и дров до… «рая», до осуществления обета из интернациональной сказки – «кто был ничем – тот будет всем», – выводя речами и действиями таинственно заманчивые разводы, по которым вдруг захмелевший народ приучился читать одно: все можно!

Но и эти «шестьсот» героев, несколько запоздавших к революционному кружалу, все же могли блеснуть революционным прошлым: тайными типографиями, конспирациями, прокламациями и бомбами, расстрелами (русских мужиков-городовых – из-за угла, ни в чем не повинных мужиков, которых они подводили под экзекуцию, бунтуя по деревням и фабрикам, каторжными годами,) чахотками, нажитыми подпольной жизнью, разбитыми жизнями и той вполне оправданной злобой на судьбу неудачников, которую они питали за себя лично к «проклятому старому режиму», наивно воображая, что при новом режиме они будут много таланнее.

Плохо ли, хорошо ли, но свою и собою жизнь творивший народ, тысячелетней своей путиной создавший Гнездо Российское, жилами своими связавший великое государство на страх врагам и на зависть соседям алчным, силившийся в богатстве имущественном, росший и подымавшийся из низин духа, еще не сознавая своей великости и грядущего Воскресения своими, стихийными путями, смотрел выжидательно и с тупым удивлением (и с недоверием) на этих людей в пиджачках, в мягких шляпах, в каскетках и в инородческих треухах, на этих бледных и худо-щеких людей, кричащих из окон и с площадок вагонных на языке, едва напоминавшем родное слово, неслыханные слова: «без аннексий и контрибуций», «идеологические надстройки», «авангард пролетариата», «импульсы революционного самосознания», «углубление революционных достижений», «великие имена Маркса и Энгельса», – и кучи-тучи сыпучего мусора, годами ссыпанного с брошюрок в некрепкие головы и теперь свободно посыпавшиеся на сибирско-российские просторы. В сыпучем треске (слов-звуков) серые толпы улавливали одно, подмывающее: теперь все можно!

По инструкциям-телеграммам «из центра» – «сближать население с борцами за революцию», «будить революционные чувства масс», (-спешно передаваемым за несколько станций вперед комиссарами и всякими агентами, забывшими, что кроме Революции есть Россия, требующая в острое время особенного внимания,) – в стороны от (сибирского) пути пущены были воззвания и приказы: будить, подымать, сзывать, жертвовать, жертвовать, жертвовать, доказать внимание и оказать уважение, – и «освобожденный» сибирский народ, всегда бывший свободным (и крепко сбивавший свое хозяйство), приносил иногда «чувства сознательного гражданского отношения» (так заявляли ораторы): красный флаг, наскоро состряпанный в паровозном депо из кумачовой рубахи, пару труб медных, занятых «на такой случай» из пожарного оркестра, пяток окороков, пожертвованных хитрым торговцем, раздумчиво почесавшим в затылке и сказавшим (резонившему его) комиссару от революции: – «Да, Господи… да мы… по случаю как борцы… кровавого самодержавия… с великим удовольствием…» (пуд сливочного масла «союза (сибирских) маслоделов»), (ящик-другой виноградного вина, вытребованного специально) телеграммой – «ввиду особенности состояния».

Над этими дарами произносились речи о трогательном единодушии, о крепкой связи масс с передовыми борцами революции, о радостных слезах освобожденного народа… «когда-то все принужденного отдавать прожорливой гидре самодержавного деспотизма», о сорванной голове «гидры тирании», которую необходимо «прижечь», у которой надо вырвать ядовитые зубы и щупальцы-кровососы; о важности углублять и углублять передовые траншеи революционного фронта (военные термины особенно яро звучали из уст бледнолицых и слабогрудых «борцов», в первую голову интересовавшихся, дадут ли им годовую отсрочку призыва в подлинные траншеи немецкого фронта), дабы очнувшаяся «гидра» не вонзила отравленного ножа в спину революционного народа.

Я хорошо помню, как один сибирский мужик, с разинутым ртом слушавший (маленького) кипучего оратора, размахивавшего с вагонной площадки измятой шляпой, (все время) поправлявший (пышный) красный бант на груди, этого (неистового), неустанного шафера от революции, вдруг крикнул, поняв «свое» что-то:

– А уж они там… (учнут добираться)! Свое нагонють!

А другой, толкнув локтем, повоздержал:

– О-ставь… (шпиены у них…) Им деньги платють… ка-к расстраивается… бе-да!

Этих «расстраивающихся» с часу на час становилось больше.

Питая необъяснимую страсть к «учету сил революции», любители классификаций, пунктов и литер в своих программах, жадные до революций, конференций, делегаций, интерпелляций, фракций и депутаций, сторонники национализации, конфискаций, деклараций, экспроприаций, с потенциальным запалом в сторону террора и страшных до помрачения кровавых экзекуций, до оголения внешние, ходячие и сухие схемки неуловимых и отвлеченных выводов, они с первых же дней так легко нежданно давшейся революции потеряли из вида живое лицо, тело и душу родины и России. Дети ее по метрикам, знавшие ее мало или совсем не знавшие, они принимали ее как отвлеченное нечто в революционном суждении своем. Часто совершенно чуждые ей по крови и духу, не знавшие и не любившие ее тысячелетней истории, ее не открывавшихся им недренных целей и назначений в мире, они выделывали-кроили ее историю, как хотели, нанизывая на своего идола-болвана, изготовленные по мудрой указке Маркса, все подходящие лоскутки, которые они смогли подобрать из богатейшего ее скарба. Отбросив неподходящее им из великой сокровищницы, собранной историками и делателями России, – вплоть до исторической философии Данилевского, нащупываний и пророчеств огромного Достоевского и гениально-блещущего ясностью выводов Ключевского, – эти нищие мыслью и глубокими чувствами «лакеи мысли благородной», привыкшие «осознавать» на лету, довольствовались большею частью тощенькими и лживо-подтасованными разглагольствованиями Шишко, самоуверенно-хлестко сумевшего приспособить крикливые факты к приятно-революционному пониманию, для которого тысяча юбок Елизаветы, нос императора Павла или попойки Петра являлись необходимейшим поводом для исторического «комаринского» на трепещущем жизнью прекрасном теле России.

Им было и чуждо, и непонятно (и недосужно, быть может) то великое и величавое по судьбе российское напряжение, Духом Жизни указанное в удел России, то напряжение не по силам, которое она приняла на себя, из которого вышла с честью, оберегая века культуру, от которой ей упадали крохи, от которой ей доставались, с случайным даром, ядовитые экскременты. Через искривленные стекла, через цветные стекляшки выкинутых из европейской кухни использованных пузырьков, смотрели они на мудрое, часто стихийное, делание Святой Руси, на мучительное, со всеми народными силами, проявление государственной мысли, со времен Александра Невского, Калиты, Донского, Святителей и Митрополитов Руси, духовных и политических вождей народа, до терзаний Смутного Времени, великих кроек Петра, блестящих десятилетий гениев русского творчества, обретавших жемчужины в формировавшемся российском хаосе, – до последних и крестных мук, последнего испытания великого народа войной и государственным нестроением, из чего должна была иметь силы выйти Россия, если бы!.. Нет, они не умели и не хотели смотреть на ее историю здоровыми, самою жизнью живой дарованными глазами. К ней, молчаливой и трепетной, они подошли, по оголтелой указке своих «историков», с отвагой подпольников-прокламаторов, взяли из ее жизни все, способное раздражить-озлобить, неумело или сознательно проглядеть и ласку, и муки, и жертвы-слезы, взяли заплевали все ценное и прокричали хулу, только бы раскачать, только бы растревожить темное народное море, поиграть на его волнах с юркостью школьников-мореходцев, которые не понимают бури, не сознают, что придет она неминуемо и потопит богатые народные корабли, на которых неведомая им (и не любимая ими) рождающаяся Россия уже выплывала на великочеловеческий Океан, с ликом прекрасным, и вдохновенным, и мощным. Потопит их и поглотит.

С первых шагов (своего революционного делания, с первых шагов) по земле (так) доверчиво им открывшейся, еще в пустых просторах сибирских, они принялись искать новых путей борьбы, совершенно забыв, что уже не с кем теперь бороться, что надо давать и давать, давать и стране и жизни, чтобы заставить ее творить. Они не знали (или не сумели узнать), что жизнь – самая мудрая из хозяек, что есть у нее закон – дай, и я дам! Они, слепцы из подполья, знали другой, свой закон – давай и давай! – и только. Они ведь вынесли на своих знаменах пустопорожнее слово, трескуче-звонкое слово безответственных болтунов во сне рожденного Интернационала:

Ну, а затем… могила, (в которую упадут и сами, если не оставят для себя предусмотрительно заготовленного «ковчега»). Но они об этом не думают. Они бросают ожидающим «чуда» массам такую чудесную заманку, ради которой можно, пожалуй, и им поверить:

(Великий секрет алхимиков, который им, конечно, известен: из ничего сделать – все!)

Я взял поезд «освобожденных» не случайно.

Такие поезда не поезда везли и несли на Русь тучи охотников править и устраивать жизнь по своему, вернейшему, способу, который им написали и с точностью выверили прекрасно знавшие Россию: Маркс и Энгельс, Либкнехт и Адлер, (Плеханов) и Чхеидзе, Чернов и Церетелли, Рамишви-ли и Ленин, Троцкий и Радек, Роза Люксембург и Клара Цеткин, Вандервельде и Бела Кун и десятки и сотни больших и малых учителей и пророков, многие из которых в ближайшее время нашли-таки, наконец, истинное свое призвание – палачей-убийц. Они не взяли в руководители гениев русской мысли и русских чувств: национального Пушкина, муками пытавшегося охватить смысл России Гоголя, (великого ученого и патриота) из недр Руси исшедшего Менделеева, чуткого и мудрого Пирогова, Данилевского, Аксакова, Соловьева, Достоевского, Ключевского, – десятков славных людей русского имени и русского духа, – вплоть до Толстого и Чехова, – для которых (Россия и) народ русский были не (отвлеченностью), не элементиком в формуле, а волевой (и болевой) сутью их жизни. Все, что ценнейшего выдавил из себя народ в области чувств и мысли; все, что сливала в чудодейственный фокус живая жизнь, духовная и телесная ткань тысячелетней России, – национальная культура, народный дух-гений, – все это было и чуждо и неизвестно самозванным политикам, единую школу познавшим – политическое подполье, владевшим единственным полномочием – дерзостью неудачника.

Но перед этими «силами-чарами», как бы перед явившейся вдруг головой Медузы, все действительно ценное на Руси вдруг почему-то залепетало невнятно и занемело, может быть, честно себе призналось, что не отросли от них корни, не связались с корнями народной глубинной жизни, и не пришло еще время народной массе править пути свои в единении тесном с водителями России. Но эти чувства-ответственности перед собой и судьбой народа – чужды и незнакомы были другим, самоуверенно-дерзко назвавшим себя вожаками народа, навязавшим нагло ему себя, заговорившим от его имени, имея фальшивый ключ, (ключ) – отмычку к темным дверям многогранной души народа, – (ложь, клевету) злобу, и (безудержное) потакание инстинктам. На этом ключе-отмычке подполье вырезало заманчивые слова: «все можно» и «нашарап!» (Они хорошо учли магическую силу этого – «нашарап!» И не ошиблись.)

Что-то еще лепетали потерявшие голову Маниловы-либералы, приветствовали «гениальный порыв», великий праздник народа, «сбросившего вековые оковы рабства», воспевали чистоту и святость народа, так бескровно и т. д. А поезда несли и несли совсюду – из глубин Сибири, из-за Океана, из-за вражеского фронта, из всех стран и народов – вдруг взметнувшийся «авангард мировой революции», людей зеленого возраста, никогда не видавших России, или оторвавшихся от нее, в кафе и биргалках международных готовивших верные планы, по которым Россия должна отныне, под их водительством, править пути свои.

На этих поездах и кораблях, вдруг задвигавшихся совсюду «по директивам из центра», десятки тысяч «революционного авангарда» везли революционный пыл и азарт, туго взведенную пружину «революционной воли», желчь и злобу за прошлое, за исковерканные жизни, за свои неудачливость и бездарность, за мызганье по чужим дорогам. (Иные) – надежды на устройство при кулебяке российской, самой жирной из кулебяк, ароматы которой донесло и до стран заокеанских. Везли личные страсти, может быть, для самих везущих и бессознательные, чудесно укрытые «любовью к народу и человечеству». Везли и вражеские директивы, и вражеские деньги. Везли шпионов и провокаторов, ловкачей и предпринимателей, чуящих, что приспело время вцепиться в хребет российский, порядком обнаженный войной. Везли уязвленное самолюбие, самоуверенную бездарность и просто глупость, пышно увитую попугайски заученными словечками пылких чужих речей, занятых напрокат из архива Великой Французской революции. Везли на «праздник России» самоопределение народностей, любвеобильный мир без аннексий и контрибуций; наполнили собой столицы и города, вызвав к «революционному образу жизни» и в пять минут влив в себя революционизированные, между парой жгучих речей и шелушением семячек, ленивые и уставшие народные массы, которым не предъявишь ответственности. Наполнили поселения, посады и деревушки, всюду напустив снабженных мандатами на будущее удовлетворение агентов, недурно оплаченных и теперь, снабдив их «общею линией поведения», сманивая, разлагая, обещая, призывая потачками грабежа, якобы разрешенного неведомым, но очевидно всесильным Марксом, очевидно царем каким-то для всех народов (такое толкование было!), и оправданного отравляющим волю словом: «грабь награбленное!» Пополнили ряды свои убийцами и ворами, выпущенными «для-ради праздника» слабоволием сладкосердных либералов, отказавшихся (по своей государственной мудрости?) установить власть на местах, предоставив сие созревшему вдруг народу, доказавшему свое право и т. д. Набрали для сбиваемой с толку армии комиссаров фронта. Нагнали шпионов и агитаторов, продажной и гнусной сволочи, которая, частью на немецкие сребренники, на русских харчах, автомобилях и поездах, пошла и пошла шмыгать по фронту, въедаться, вползать, вгрызаться в защищавшую родину серую толщу войск, – и там, в обстановке смерти, когда дело идет о самой великой жертве, на которую только человек способен, эта гнусь-мразь, прикрывшаяся высокими лозунгами «человекобратства», разжигала, мутила и ослепляла массы, натравливала-науськивала, клеветала, травила; разлагала и растлевала; продавала и предавала лучших, срывала с них знаки их сыновнего и отчего долга, плевала им в незапятнанную душу, поселяла сомнение и отчаяние, подкапывалась и взрывала, чтобы приготовить майдан-базар, на котором впоследствии можно было очень и очень недурно поработать.

Я не закрываю глаза на чистые побуждения, на светлые надежды и устремления иных делателей революции российской. Я вовсе не хочу мазать все единой краской. Но что могли эти отдельные и разумные, когда и лучшие-то из них не в силах были понять то простое, простым, но цельным людям понятное (а такие были, и было их немало!), что в момент величайшего напряжения, с каким страна отстаивала право свое на национальное бытие, нельзя оставаться свидетелями и потатчиками, помощниками разлагателей народной мощи, нельзя убивать силу обороны, нельзя выхватывать из ее машин «сердце», нельзя шулерски-гнусно обещать все и всем, свое выдавать за мнение народа, которого у него и не было; нельзя расшаркиваться перед советом сбродно-случайных депутатов, сами себя таковыми объявивших, в котором, рядом с глупцами, ставшими вдруг политиками, возомнившими, что они Солоны и Ликурги, заседали и вели подтачивающую работу или маньяки, или заведомые Иуды, или наймиты вражеского стана, или ловко носившие маску вождей пролетариата российского, возглавители совета, вскоре оказавшиеся «гражданами своего отечества», за кровный счет русского рабочего человека ловко обстряпывавшими свое дело и теперь еще домогающимися у Европы признания правоты своей.

Но я опять отвлекся от «поезда», несшего России желанную свободу.

Борцы за освобождение народа, еще не выбравшие костюмов, в которых им приятнее всего будет устраивать жизнь и счастье народных масс, только еще в пути, стали искать позиций. Они стали производить дознания-анкеты, како кто верует. Воистину, это были еще политические младенцы. Три (!) анкеты успели они провести на пути от Иркутска и до Москвы, и всякий раз менялись их партийные группировки, (а посему и их «линия поведения»), и всякий раз нарождались партийные из беспартийных, социалисты-революционеры из народников-социалистов, интернационалисты из социал-демократов, максималисты из просто социалистов-интернационалистов, левые из менее левых, левые крайние, до… анархистов. Правда, это были рядовые работники, многие из них – просто тихие и добрые люди, обремененные семьями, страшно уставшие, которым только бы доткнуться до угла тихого и благостного, но они неудачно попали в кипево, в бучило всяких брожений, и, так как положение обязывает, они не могли не завертеться. И завертелись. Правда, многие из них не могли бы сказать о России двух связных слов, не вычитанных из прокламаций и листовок, и отчетливо знали разве только «Пауки и Мухи» Либкнехта, смутно-«коммунистический манифест» Маркса и Энгельса и твердо две-три революционных песни, в которых ни одним звуком не говорится о любви к родине и об ответственности перед ней, в которых нет: «AlIons, enfants, de la Patrie», а есть только одно: ненависть, ненависть и ненависть; есть беспредметное, с ножом, с топором, с дубиной и кувалдой, «вперед!» (на врага внутреннего), есть подтасованная схема жизни, в которой две краски – белая (красная), для «рабочего» и черная, для «деспота» и иже с ним пребывают; в которой только два положения – сосущий пот-кровь и «сосомый», в котором одно и одно: желчь-злоба.

Я не знаю, какая тупая и узкая, от злобы слепая голова могла сочинить эту пошлую российскую «марсельезу», эту песню недалекой, животной злости, – не злобы, – эту гнусную песню с балаганными полотнищами «деспота, пирующего в роскошном дворце, тревогу вином заливая!» – где вся жизнь величаво-страшная и громадная в творчестве и сложнейшей борьбе и завоеваниях сведена для понимания масс (и их разжига!) к «твоим потом жиреют обжоры», к «бей-души их, злодеев проклятых», к – «смерть паразитам трудящихся масс!» Но она очень удачно попала в точку, создав это пустопорожнее (и самому народу смешное, но иногда «удобное») и мелкотравчатое – «попили нашего поту-кровушки», с каковым отпуском всех грехов и пошли православные «работать», как со знаменем и щитом, на поток, разграбление и насилование всего решительно, чего душа добивалась. Но она удивительно отвечала всему нищенскому багажу делателей революции, не исключая и их вождей, что они вскоре так блестяще и доказали, усвоив себе занятие: мешать непременно всему, что могло бы втащить жизнь хотя бы на плохенькие рельсы, и всемерно способствовать валиться в прорву еще не свалившимся частям ее, чтобы прочистить дорогу главным гробовщикам и насильникам, которые, изнасиловав и ограбив, пришпилив к жертве красный ярлык «отдана на позорище», под чем надо понимать – костер для будущего всемирного пожара, – теперь пытаются поиграть в государство, недвусмысленно заявляя, что они «немножко ошиблись», что первый опыт не совсем удался; что надо, видите ли, опять создавать капитализм и культуру, обыкновенную буржуазную культуру, которую они имели неосторожность выкорчевать и сжечь; что надо уметь и торговать и торговать; что нужно идти путями кооперации, которые они также взорвали и перепахали, что… одним словом, надо все начинать сначала Как будто никогда не было России, которую они убили, ее особливой, ее бесценной культуры, которая пошла уже рыть себе торные пути на Запад, восхищая его, весь мир, и которую они испепелили на ее родине, отняв ее у более чем стомиллионного народа, который только начинал познавать ее.

Но я опять отвлекся.

Шел поезд «освобожденных», и уже на первых значительных остановках началась словесная музыка, «сибирская увертюра», вскоре разразившаяся потрясающей оперой-монстр, во всероссийском масштабе.

Безответственные, не постигающие еще, какая страшная каша начинает вариться в великом котле российском, не перевалив и Урала, но уже заряженные десятки лет тому назад созданными революционными лозунгами, лежавшими по подвалам, как обракованный, сбыта не находящий товар, эти насвистанные попугаи, которым раз навсегда «вожди» забили в затылок клинья, раз навсегда надвинули на глаза шоры, посылали и посылали трескучие и гнилые слова: долой войну навязанную буржуазией империализма! братайся с немцами! грабь ограбивших! не верь интеллигенции, прихвостню буржуазии! углубляй и питай ненависть! вставай-подымайся, не повинуйся никакой власти, кроме власти пролетариата! истребляй офицеров, продукт господства буржуазии, этих купеческих и помещичьих сынков! отбирай землю, фабрики, заводы, банки! и т. д. Всю эту ложь-правду, весь этот лелеемый багаж подполья и продукт злобы, зависти и тоски, и умственной ограниченности, накопленной годами жизни на воле, в которой не удалось найти причала и удачи по бездарности ли или слабоволию, или вследствие увлечения непродуманными перспективами, захватившими дух у людей с воробьиным мозгом, – весь багаж этот, сдобренный желчью и муками подневольной жизни в глуши сибирской, они, слепые рабы «вождей», мавры от революции, не прочитавшие вдумчиво ни одной страницы истории своей родины, многие даже вовсе не имевшие этой родины никогда, не имевшие ни малейшего понятия о сложных законах, которыми управляется жизнь человечества, видевшие перед собой только первую поросль русского леса, – посыпали и посыпали они штампованными речами, сдобренными жаром и блеском глаз, взмахами рук, биением кулаками в грудь, слезами, обещаниями, хрипами, обмороками.

Помню, как один из них, бывший ткач из Иваново-Вознесенска, с деревянным лицом кретина, но с крепкими скулами и шишковатыми кулаками, впоследствии сделавшийся видным деятелем подвальных казней, вытвердивший на поселении десяток пустопорожних, оскомину набивших фраз, которые для него были лишь звуками сотрясающими, вроде, например: «адеологические постройки», «результат классовой дифференциции», «эксплоторская индеология», – начал свой путь строителя «оазиса» будущей мировой революции с того, что купил в Иркутске десять фунтов зернистой икры, (дешево, по два рубли!), потребовал себе, не в пример прочим, отдельное купе 2 класса (многие требовали отдельное купе!) и с женой и сынишкой ел столовыми ложками эту икру, закусывая сладкой плюшкой и запивая мадерой. Бросал икру перед большой станцией, вытирал локтем губы и, еще прожевывая сладкую плюшку, становился на площадке вагона, имея шустрого герольда с ревущей глоткой:

– Товарищи и граждане! Сейчас к вам будет держать речь бывший политический каторжанин, три года томившийся за ваше светлое будущее в казематах Верхнеудинской каторжной тюрьмы, представитель от рабочих Иваново-Вознесенского района! Ура товарищу!..

– Ура-а-а! – товарищ – любитель икры и печальник народный, прочистив горло, начинал неизменно одно и то же:

– …интеллигенция на тонких ногах и широкозадая буржуазия будут приходить к вам в овечьих шкурах и петь соловьиные песни! будут дуть в ухи, что наша революция совершилась и кончен разговор! Мы, представители мирового пролетариата, отлично знаем, что это есть иксплоатация и адеалогия класса! Они боятся, что пролетариат вырвет у них сладкие куски, пышные столы с питиями и яствами! Но мы должны вырвать змеиное жало! И я зову вас создать великий оазис… мировой революции! Не верьте и не ждите! Кидайте ружья, протягивайте через окопы братскую руку жертвам мирового империализма, берите землю у помещиков-кровопийц, а всем, приходящим к вам в шляпах и брюках, ломайте ноги!

Это было в сибирских просторах, но это уже начиналось всюду – вливание гнилой крови в организм народа, лишь начинавшего приобщаться к гражданской свободе и к пониманию своего национального образа.

Эти призывные слова, не встречавшие отпора у представителей других политических течений – долбивших и долбивших каждый свое, вплоть до полусумасшедшего «анархиста-чревовещателя», совавшего из окна вагона черное знамя с коленкоровыми черепами и костями, по которому было нашито упрощенное до идиотизма – «Хлеб и Воля!» – были бы забавны и только, были бы знамением пустоголовости и пустодушия болтунов, если бы они, слова эти, не отвечали, как вода губке, серым многотысячным толпам, которые планомерно двигались (только что) к фронту делать очень важное, в исторической перспективе, может быть, не совсем ясное для народа, но естественно выдвинутое жизнью дело, корни которого таились глубоко-глубоко в прошлых ошибках ли, или в прошлых событиях, но которые (корни) нельзя было оборвать без потрясений неисчислимых.

Бьющие по такому доступному массам и такому желанному – по своекорыстию и по страху за жизнь, – эти речи оставляли народные толпы в брожении, в воспалении сразу и бурно начинавшей действовать прививки.

А поезд все шел и шел, а товарищи подкреплялись дарами народа, – икрой, окороками и маслом, грудами солонины и флагами, трубами и ура-ми, качаньем солдатских рук, сразу вдруг зачесавшихся, вдруг зарядившихся кулаками – для приятной работы – грабить кем-то награбленное, где-то (везде?!) без охраны лежащее, – лицами и ртами, благодарно орущими:

– Ослободители!.. борцы вы наши!!. Урра-а-а!..

Сотни поездов, там и там в российских просторах, с разливающимися шире и шире, чарующими, заповедными – теперь все можно, гуляй! – неслись и неслись к сердцу России, в Москву и в Питер, где уже начинали бурно работать лаборатории ядовито гнилых прививок, оборудованные интернациональными доцентами и экстраординарными профессорами от революции, по инструкциям заслуженных профессоров, собирающихся двинуться из-за немецких окопов, в запломбированных вагонах, – профессоров-магов, у которых уже было все разработано и был наготове план: «зажечь и перевернуть мир».

Поезд освобожденных шел…

И вот случилось… случилось в пути страшное, явился как бы знак предостерегающий, знамение, показанное Судьбой, тревожный сигнал в пути: «блюдите, како опасно ходите!»

Бесснежны, голы были сибирские просторы. Кажется, 28 марта, а может быть, и первого апреля была Пасха. Весенняя тишина стояла в тайге, шумели ручьи. Вечерами пустынные огоньки костериков давали приют подтягивавшимся к городам освободившимся с революцией каторжанам уголовным. Бритоголовые, серые, поглядывали они на призывающие к свободе плакаты поезда-ревуна, выведывали что нужно на остановках.

Иные из них подсаживались и в поезд, рассказывая про горевую свою судьбу и «зловредность проклятого самодержавного режима», ни за что, ни про что высосавшего из них «трудовую пот-кровь». Их принимали братски. Они «отходили» на людях, с красными бантами на груди, с их лиц сползала сероватая нелюдимость-тайна, и удивительные истории подвигов и страданий иногда развертывались перед сочувствовавшими им слушателями. Почти каждый из «пострадавших» мог с недомолвками намекнуть, что и он принимал участие в «великом деле освобождения». Здесь были и пострадавшие за «народную правду», проломившие череп или выпроставшие «черево» у старшины-живоглота. Были потерявшие заработок по проискам разных «лакеев самодержавия», по капризу господ вынужденные пойти в услужение «к генералу Кукушкину», и почти все убийцы были убийцами «из души», «из правды», и почти у каждого жертвами были буржуи-толстопузые, исправники, становые, урядники, сыщики и городовые.

Они соскакивали иногда перед большой станцией, руководствуясь только одним им ведомыми географическими признаками, урочищами, товарищескими связями и планами. На место одних подсаживались другие, в смешанном одеянии, в шляпах и папахах, в кофтах и даже бурках. Много их было по откосам, еще больше, конечно, в тайге. И все они были теперь свободны.

Наступил вечер Великой Субботы, солнечной Субботы, вдруг потемневшей, зажмурившейся ночи. Вдруг повалило снегом, и белая, зимняя Сибирь уже белела за окнами. В салон-вагоне и по вагонам-столовкам освобожденные, немного затихшие почему-то, разговлялись. Пасхи из творога и куличи в розанах из бумаги, в красных цветах рождающейся весны-Пасхи, красные яйца горками, без радостного «Христос Воскресе», и бегущая в загустившейся за окнами ночи белая, зимняя Сибирь, – все вызывало неопределенную тоску по чем-то, уже утраченном. Это чувство передалось и матерым революционерам. Помню, один из них, принимая из рук печальной сестры-санитарки крашеное яичко, спросил ее:

– Почему вы такая грустная?

Она пожала плечами, дернулась.

– Почему?.. У нас уже больше не будет Светлого Дня…

– У нас теперь все дни будут светлые! – лихо ответил матерой революционер.

– Как вы наивны и близоруки! – выкрикнула сестра. – Или лжете сами себе. Что вы делаете с народом?! Вы его убиваете!

Он только пожал плечами. А она со слезами, с болью начала говорить, говорить, кричать истерично.

Была уже глубокая ночь. Густая метель крутилась за окнами. Сугробы уже наметало в лиственницах, на рельсах, у верстовых сторожек. Черная собачонка прыгала по рыхлому снегу, увязая по уши. Я стоял в коридоре вагона Кто-то, рядом со мной, чавкал. Кто такой? Это был вышедший подышать из купе представитель рабочих Иваново-Вознесенска Он стоял у окна, угрюмо смотрел на снег, тяжко сопел и обгладывал куриную ножку. Пахло крепкой мадерой.

– Да-а-с… – сказал он в мою сторону. – Вот и Пасха-с! С праздничком вас…

Тут не было никого больше. Главное: не было слушателей. И я многое высказал ему – с глазу на глаз. Он все молчал. Потом, вытянувшись так, что хрустнули все суставы, сказал, зевая:

– Так-то оно все так… и право, полегше надо!..

Но он все же не стал «полегше».

А когда он ушел в купе, появился возле меня «матерой» и долго, молча смотрел, как бежала зима за окнами.

– Конечно, вас не убедила сестра?

Он ответил задумчиво:

– Да, правда… что-то не совсем ладное…

Утро встретило нас зимой, пышной зимой под сибирским небом, белесым, туманным. Метель затихла, снег таял, валился с лапистых лиственниц. Выглядывало на миг солнце. Поезд подходил к станции.

– Какая?..

– «Зима»!

– «Зима»?! Нет, серьезно?..

Действительно это была станция «Зима». Обычная сибирского типа, станция, кажется, деревянная, длинная, с поленницами дров швырковых, с мужиками в треухах и лохматых папахах, в валенках, в тулупах. Вдруг быстрые-быстрые шаги, и в дверь вагона кричит побледневшее лицо черноватенького герольда, возвещавшего обычно публичные выступления:

– Вы слышали, что случилось сегодня ночью?! Каторжане целую семью вырезали у станции…

Да, случилось. В эту метельную ночь, первую революционно-пасхальную ночь Сибири, на станции «Зима», мало кому известной, освобожденные революцией каторжане зверски зарезали семью из семи человек, семью машиниста товарного поезда: молодую жену, мальчика и двух девочек, свояченицу-подростка, шурина-прапорщика и заночевавшего неизвестного никому солдата. Русскую трудовую семью русского трудового человека.

Зарезали освобожденные каторжане, двое болтавшихся с вечера «матерых», двое волков из тайги, на человечьих ногах, с человечьими лицами, пропавших в метельной ночи.

И пошло из вагона в вагон:

– Слышали? Какой ужас!..

– Вы слышали?! Вырезали семью…

Слышали все и никому в голову не пришло, что на великой станции человечества, их же руками совершается величайшее из убийств, еще неведомое истории, – убийство целой страны, убийство многомиллионного народа – растление его духа.

Прошел «поезд свободы», не заметив красного флага, тревожного знака, поставленного в пути Судьбой: «Блюдите, како опасно ходите!»

Пошел и пошел…

Пошел к сердцу России.

Там уже ходко работали лаборатории: запасы гнилой прививки были огромны. Газеты стряпали жгучую «Правду», вливая ложь, передергивая, извращая факты, разжигая злобу, капля по капле вливая гной в буйную кровь народа.

Но были силы сопротивления: там, на фронте. Сотни тысяч сынов России, – русское офицерство, молодежь русская, проходившая школу, – бывшие студенты, окончившие гимназии и городские училища, выходцы изо всех народных слоев и, главным образом, из крестьянства. Эти сотни тысяч были опасны углубителям революции: они получили образование хотя бы настолько, чтобы чуять неизмеримую сложность жизни и всю опасность безумных кроек ее по-новому; настолько, чтобы не верить в бесстыдные обещания шулеров. Не верить и удержать массы.

Эти сотни тысяч отдавали себя за родину, примером внушали массам исполнить долг, собой защитить ценнейшее – право народа, право России на жизнь по силам ее и свойствам, право идти с другими к прекрасному будущему. Понимали они, что взрывом не развязать сложный узел ошибок, приведших к страшной войне; что для России не выход – уничтожение наций, превращение всех в покорное стадо, в стадо людей без прошлого и без будущего, под единственным знаком – человек № n + 1, – превращение во что бы то ни стало, какими бы ни пришлось жертвами, хотя бы уничтожением всей культуры и всех несогласных, путем жесточайшей из тираний.

Эти сотни тысяч были опасны. Их нужно было смести.

Носители новой, «интернациональной», веры облегчали себе борьбу отказом от той морали, которой жило все человечество, которая полагала предел в выборе средств борьбы: все заповеди они заменили одной – все можно.

И вот, полилась отрава. Раскинуты были перед глазами масс, неспособных на сознательный подвиг, все животные блага мира, все те соблазны, которыми соблазняет дьявол: право на все решительно, до безнаказанного убийства.

Носителям «новой веры», работавшим на вражеские деньги, помогали и многие, не принимавшие новой веры. То были или близорукие, переоценивавшие свои силы, или не учитывавшие последствия, или захлебнувшиеся в величайших возможностях, или настолько стыдливо-робкие, что боялись упорством скомпрометировать свое прошлое перед «прозревшим народом», подделывались к нему, потакая, не имея мужества сознаться перед собой в трусливости, продолжая бояться все еще путающего клейма: старорежимник и черносотенник. Иные из них, умеренные по политическим взглядам, не оказали сопротивления, иные – даже способствовали приказам, убивающим силу фронта, и не помешали гнусному делу натравливания солдат на офицеров.

Трагедия лучшего слоя страны, бедной культурными силами, слоя, почти целиком захваченного войной на командные должности, – надежда России в будущей напряженной работе просвещения и строительства, – его обреченность гибели – была видима многим, не захваченным вихрем власти. Но эти зрячие могли лишь взывать и писать в газетах. Их голоса пропадали в вихре.

А гной продолжал вливаться, при попустительстве и содействии так называемых «демократов», поплясывавших у социалистического болота и все не решавшихся в нем заплавать. Пока они пробовали делать маленькие дела по комиссариатам, выглядывали «покушения на свободу», следили, чтобы революция «развивалась», и подымали тревожный крик, как пуганые вороны перед кустом, когда являлся их испуганному воображению призрак «белого генерала». Впоследствии они каялись и писали воспоминания, позволяющие сделать только один вывод: что за ничтожество тогда направляло жизнь! У них, с маленькими головками, у этих бывших статистиков и народных учителей, долго мечтавших о роли двигателей и направителей народных, спирало дыхание от власти, от игры в государство на совещаниях, от горделивого чувства, что они «направляют корабль российский», что смотрит на них Европа, что их имена и портреты печатаются в газетах! Спирало дыхание, разбегались глаза, мутились умы, горели от волнения души, трепетали сердца от делания. Они говорили дерзости генералам; они, стоя в автомобилях, принимали величественные, иногда перед зеркалами заученные, позы, – они принимали цветы и лавры, как балерины, наигрывали командные голоса, вычитывали из книг когда-то и кем-то сказанные речи, приказывали, отменяли, обещали, убеждали, назначали, дарили лаской. Они геройски-отважно закладывали «первые ячейки», выступали перед солдатскими массами в качестве укротителей, не забывая об удобствах автомобилей, отдельных вагонов и экстренных поездов, – с мандатами чрезвычайными. Былые кропатели журнальных и газетных статеек, выдававшие сами себе звание публицистов, провинциальные адвокаты, вдруг ощутившие в груди наполеоновские призвания, валявшиеся по царским постелям из мещанского честолюбия, – все это пробовало проявлять свою деятельность и на фронте, где большевизм уже разливал гангрену. Тряпками слов своих пытались они заткнуть прорвавшуюся плотину. Часто на их глазах или сейчас же за их отъездом натравливаемые агитаторами солдаты, словно по спискам, убивали и всячески «убирали» лучших из генералов, адмиралов и специалистов, смещали лучших в военном смысле командиров, засыпая жалобами комиссаров, присвоив и утвердив за собой право оценки доблести офицерской, мечтая лишь об одном: уйти в тыл, грабить и делить награбленное.

Для кого-то еще виднелось оплеванное лицо России, но для большинства из активных политиков того исторического позора, который еще и до сего дня торжественно именуется Великой Революцией, Россия не существовала, как родина, как итог, живой и прекрасный, тысячелетнего творчества крови и духа поколений; не естественное чувство любви и народной гордости двигали ими (над сентиментальностями Карамзина только бы посмеялись, а об органическом и планомерном развитии государственности российской, Ключевского, и не думали): им Россия была нужна, как удачное место для проведения в жизнь своих идеалов-планов, наскоро и часто рабски призанятых из брошюрного обихода (что за историки и государственного опыта люди они были – это они доказали ярко!) и, возможно и вероятно, как место для пряно-острых переживаний в почете, и власти и сытости, если бы удалось им оставить власть за собой, что потом так наглядно показали большевики-коммунисты.

Я отлично предвижу, как «серьезные» историки революции с усмешкой мне укажут (а может быть, и не снизойдут до этого), что многое я сгустил, что многое у меня ненаучно, необоснованно, дано в освещении и преломлении «обывательском». Я хочу предварить их упреки и замечания: я даю не «историю революции». Я даю лишь картину того разложения, того растления государства российского, того проклятого гноя, который упорно, систематически вливали в народ; картину всего того, что убило Россию нашу. Убило, и теперь только чудо может случиться, чудо Великого Воскресения.

Оно случится.

Факт изнасилования и убийства великой страны – налицо. Факт десятков миллионов слепо и зверски отнятых человеческих жизней, – лучших молодых жизней – и миллиардных богатств имущества и культуры, собранных тысячелетним трудом России, не может быть возмещен ничем. Он останется голым и гнусным актом глупости и безволия того слоя российской интеллигенции, который несет ярлык, отныне роковой и жгучий ярлык – интеллигентский демократизм. Он, этот факт растления и убийства России, станет отныне памятником, поставленным героям от социализма, памятником из человеческих трупов, позора и нищеты, что навеки поставлен глашатаям «новой веры». Его не закроют ни ссылки на народную темноту, ни оправдания в ошибках и преступлениях, ни упреки и взаимные обвинения боровшихся групп. Этот чудовищный памятник все накроет собой, этот постыднейший крах демократических и социалистических устремлений живой подоплекой народа будет усвоен и никогда не забудет его народ, уцелевший еще от гибели. Вывод зреет и, верю, уже явно созрел в народе. Созрел, ибо наиболее чуткие, пророки народа, стихийно созданные неведомыми силами русской жизни, духовно мощные люди русские, – писатели, мыслители, ученые и общественники, – и там, в бывшей России, и здесь, в Европе рассеянные, – уже предвосхищают и образуют народное сознание происшедшего и смело и сильно показывают пути, по которым будет совершаться ход воскресшей России.

Не странно ли? Лучшие художники слова, лучшие выразители национальной сути, мыслители, ученые и общественники, люди с русскими именами и русским сердцем, явно и резко отмежевали себя не только от социалистических упражнений всякого сорта, но и от «республиканско-демократических» устремлений, чуя и в них опасность для возрождения.

Достаточно вспомнить и перечислить их имена, известные и в России и в Европе, чтобы увидеть, что главные силы духовно российской мощи, ее 99 % удельного веса, не отдали своего святая-святых, ума своего и сердца, творцам могилы российской и другим, не покинувшим планов проделать и новый опыт. Что удержало их? Ведь для них открывались пути и почета и славы, и обеспечений, и трубные звуки, и лавры, и почетные титулы! Удержала духовно-кровная связь с народом, чуткость к болям России, духовное знание путей ее. Глубоко глядят они, видят дали российские, чуют умом и духом. Они не пошли на опыт. Они не остались с теми. Ибо они, прежде всего, люди самостоятельной мысли, люди глубокого, не разменного чувства, понимающие ответственность. Они – на высотах мысли и духа, они наделены чудесной способностью обобщать и провидеть; люди большого духовного напряжения, они способны мерить глубокой мерой и видеть и предвидеть именно то, что зацветает в душе народа, который вылепил их из лучшего материала жизни неведомыми путями, с которым они кровно-духовно связаны, как пророки и вдохновенные, чуют и прозревают. Это невидимые щиты, которыми бессознательно оберегает народ свое. Это великие охранители, которым незримо доверяет народ ценнейшее – сберечь и пронести в дали. Они сберегут, пронесут в дали и укажут пути ему.

И уже указывают пути.

Когда-то их голоса тонули в вое революционных шакалов, вопле гиен, волков и стервятников, слетевшихся и сбежавшихся на пир совсюду. Теперь их вещие голоса начинают слышать. Скоро начнут внимать. «Имеяй уши слышати да слышит!» Через них говорит онемевший русский народ.

Но тогда, в вопле революционном их голоса тонули. Тогда шли на шакалий вой, – простая и легкая дорога, – там падаль. Россию выволакивали на свалку! Наконец-то! Проклятую, ненавистную Россию, которая устраивала погромы, угнетала народности, грозила медвежьей лапой «лихим наездникам», нациям чужеродным, точившим зубы и когти на ее богатства. Наконец-то, Россию валят! Валят, волокут в майдан! Туда и дорога ей! В зверином вое не слышали и забыли Россию великих дел, Россию – стража и возбудителя мировой культуры, Россию – народный ум, из лесных дебрей, снегов, песков и степей собравший великое государство, под защитой которого процвели, сохранились и окрепли народы, теперь частью сметенные, частью разрываемые на части. Россию валят! Сколько великих политиков потирало руки! Сколько авантюристов предвкушало! Но занято время было войной, и казалось иным, что пока это несвоевременно. Прошло – и потиравшие руки молчаливо одобрили «убийство». Это было очень для них удобное «дело», удачный исход в соперничестве, развязка для легкого достижения национальных целей, в ущерб самым жизненным целям великороссийского народа, чего массы народа не сознавали, что было вовсе недорого для огромной части «политиков», по многим причинам лишенным чувства кровной связи с Россией.

Историки и философы национальных движений и революций потом разберут вопрос о национальных задачах России и значении их для мира и дадут объяснение, в силу каких причин в недрах российской интеллигенции вырос проклятый чертополох – людей без родины. Бывают дети, чуждающиеся родителей, как и птицы, загаживающие гнездо свое. Бывают и духовные босяки, человеческий сухостой, лишенный корней национального культа и национальной чести, как есть люди, не понимающие звуков и красок.

И вот, сибирский поезд политических каторжан, подпольщиков и восторженных сумасшедших, шулеров слова и мысли, своекорыстных, обиженных жизнью и затаивших злобу и просто радующихся легкой возможности перемен, поезд, выросший в апокалиптическое чудовище, обрушился на помутившуюся Россию.

Разрушив верхнюю смычку сложного здания государства, свора социалистов всех мастей, безвольно направляемая изъянами их программ, невежеством и неопытностью и скрытыми указаниями крайней клики, пошла раскидывать и разметывать все, до самого основания, то наступая дерзко, то пугливо отскакивая, чего-то еще стыдясь, что-то еще проглядывая, чего-то опасаясь, что грозным предупреждением вставало даже перед опьяненными легкостью свершений и возможностей – очень не емкими мозгами. Раскидала, порою пробуя что-то строить, не веря друг другу в правительстве, подозревая измену принципам, родине, заданиям партии. То отваживаясь на крутые меры, до смертной казни включительно, столь противной любвеобильному сердцу социалиста, то вдруг ощериваясь на последний призывной вздох, на последний молящий взгляд погибающей родины: Корнилова затравили и обезвредили.

Эта постыдная травля Корнилова, выдвинутого Россией стихийно из ее недр, казака-рыцаря, которому Россия будущая воздвигнет великий памятник горя и гордости народной; эта трусливая суетливость всех перед дерзкой кучкой, которой из трусости развязали руки; этот постыдный отказ от власти, так легко и доверчиво давшейся и так малодушно брошенной, – все это закончилось, наконец, позором: власть взяли, подняли власть упавшую – власть над отравленной и горячечной Россией, которую уже ничто не мешало насиловать, кто как хочет.

Но в спазмах предсмертных, давимая врагом извне, терзаемая внутри, травимая миллионами сбитых и одураченных, и опьяненных возможностями сынов своих, Россия даже в такую пору величайшего из отчаяний смогла еще выделить из себя здоровую кровь, перед которой оказался бессильным гной безумнейшей из безумных революций, революции ненациональной, революции, «углубленной» безответственными пришельцами. Эта здоровая кровь – великое белое движение, порыв десятков тысяч российской молодежи, студентов и офицеров и лучших детей народа, казаков и солдат русских, почуявших вдруг нутром, что дело идет всерьез, не о классах, не о мужиках и барах, не о материальных благах, а о том, чего не взвесишь и не измеришь, чего не купишь, чего не найдешь нигде. Дело идет о родине-России, той колыбели общей, из которой все вышли голыми и в недра которой сойдут одинаково голыми все. Дело идет о высшем благе, о чести имени русского, о величии, о существе и ценности всего русского, – прошлого, настоящего и будущего, – о том, часто даже неуловимом, что может быть высказано только глубоким вздохом скорби и радости, или вдохновенным стихом поэта. О том, чего не наполнить словами, но что сольешь в одно слово – Россия.

Была борьба, были победы, удачи и неудачи, геройские подвиги и зверства, порожденные зверством тех, что еще недавно кричали яро: долой смертную казнь! Чистые ряды умиравших за родину героев и толпы появившихся в тылу шакалов, агитаторов и тупиц. Ряды святой, самоотверженной молодежи, лучшей крови России, погибающей в неравных боях, изнурявшейся от несчитанных ран и голода, и безудержные тылы уже отравленных ядом очертиголовства, произволом начальников и пропагандой. Порывы светлых вождей – Корнилова, Алексеева, Деникина, последние напряжения Врангеля, пытавшегося удержать распад, – и явная слабость власти, неумение отрешиться от домогательств былого класса владетелей, вовремя крикнуть слово, народу нужное, – слово, которое должно было претвориться в дело по совести. Предательства со стороны социалистов-партий-ников, в страшные для армии дни рывших подкопы под нарождающуюся власть России, закончившиеся выдачей на смерть другой гордости и отваги русской – Верховного Правителя Колчака – и ему поставит Россия памятник героя и гордости – и эта великая и святая борьба за родину, борьба против великого разложения души и тела России, кончилась выходом на чужбину. Оставленная союзниками белая армия, тень и душа России, ушла из нее, и живет, и бьется, и ждет. И держит Россию в сердце.

А Россия… Она прошла все испытания, еще невиданные ни одним народом. Преданная, обманутая, забитая, она все еще бьется в муках. Еще проделывают над ней опыт прививки коммунизма-социализма, еще пластают и раздирают тело. И равнодушно поглядывают на нее народы. Иные приглядывают куски, иные довольствуются дешевкой соков ее. Но Россия еще живет, живет какой-то особой посмертной жизнью. Кучка прививщиков, увеличившая свои ряды за счет очертиголовства и уголовников, проделала со статридцатимиллионным народом все, что приходило ей в голову, чтобы заставить его жить не так, как он хочет, но он все же живет – своей, недренной жизнью, для многих – какой-то странной, посмертной жизнью. Но Россия живет – в могиле. И придет время – воскреснет. Миллионы сынов ее убиты казнями по подвалам, миллионы лучших детей ее. Побито, потерзано по подвалам лучшее, жившее сердцем родины. Миллионы хозяйств крестьянских стерты с лица земли. Десятки миллионов трудившихся на земле погибли голодной смертью. И гибнут, гибнут. А Россия еще живет, посмертною живет жизнью. Разбита и убита промышленность, побиты, бежали ее хозяева, и новый, разбойничий, вид торговли, и разбойным народам неведомый Нэп дуется гнойниками, все заражая собой, захватывая своей гангреной и самих делателей «новой жизни». Гной течет и течет, буровит и разлагает кровь русскую, и Великие Инквизиторы Человечества пытаются разложить и духовный оплот народа – Православную Церковь. Расстреляв на Руси и в подвалах тысячи священнослужителей и вождей церковных, они пытаются самую Церковь сгноить и этим окончательно отравить душу России.

И все же – жива Россия, потусторонней, посмертной жизнью. В мучениях жива, пронесших ее заветы. В сердцах и душах жива, жива в тайниках народного сердца.

1924 г.

«Драгоценный металл»

Прочитал в статье г-жи Кусковой: 1) «в России не осталось камня на камне от прошлого»; и 2) «в революционной лаве, вулканически выплеснувшейся в 17 г., рядом с отвратительным шлаком есть и драгоценный металл, из которого будет строиться…» и т. д.

Статья спокойная как будто, но под покоем чуется движение, удовлетворение победой. Так в омуте – пройдет вдруг чуемой лишь дрожью, но глаз уловит, как в глубине метнулось что-то, сглотало – и пропало.

И так – завоевания: полный разгром, «вулканически выплеснувшаяся лава» и – «драгоценный металл». Слышен пафос: «ворочались пласты», «вулканические события», «революционная лава, вулканически выплеснувшаяся», «драгоценный металл», «новая биологическая порода», «абсолютное умерщвление прошлого», «преображение»… Крепко. Правда, старая водичка, от «светлых дней», но милое не скучно. Слышится акафист: радуйся!.. А под величавой гладью –

– «Думаете – уцелело что-то? Камня на камне не осталось!»

И пробегает струйкой недовольство: иллюзии еще питают, в прежнюю Россию верят, – а и камня от России не осталось!

Добились, значит. За пустяками дело: поверьте, ничего же не осталось, и покоряйтеся! Идемте «засыпать ров», сплавляться с «вулканически выплеснувшимся драгоценным металлом!».

Программа завершена. Еще в 70-х годах писали – просвещали:

«Вы – краеугольные камни будущего строя, рабочие-герои! А мы, интеллигенты, ни к черту не годны. Мы, дворяне, все дрянь!..» («Хитрая Механика»).

«Эх, – „дрянь“ писала, – да подожди, проснется народ, да скинет с плеч своих выносливых пьяниц-бар да кулаков и заживет тогда припеваючи!» («Хитрая Механика»).

Скинул. А как припевает, про это читай Мельгунова – «Красный Террор» и статистику побитых голодным мором.

«Министры с боярами (!), фабриканты и помещики, все монахи лицемерные, все мучители народные, все получат воздаяние за грехи свои тяжелые. Всех сотрет народ с лица земли – и потом заживет припеваючи!»

Опять – припеваючи!

«Не сдержать клетке орла могучего, не сдержать тюрьме добра молодца…» («Четыре Странника»).

Сбылось. Поотворяли все клетки и все остроги, – и «драгоценный металл» выплыл.

«Эх, мы уедем, братцы, на Русь-Матушку, мы пойдем будить православный народ: „Уж вы встаньте, встаньте, мужички черные, вы почуйте свою силу могучую! Поднимайтесь, православные, как божья гроза, уничтожьте всех своих недругов…“ – и, конечно, – „заживете припеваючи“» («Четыре брата»).

Спели. Сбылось: «вулканическая лава излилась», «драгоценный металл» поднялся. Продолжение следует…

Выполнено отменно, и потому – вулканическое: пласты, лава, извержение, преображение… Пьяниц не стало, мужички живут припеваючи, камня на камне не осталось. Дальше что? Не выполнена еще программа?

Очевидно, еще не выполнена: за «грамотками» – вулканические статьи. Воинственны – и идут по-казачьи, лавой. До трех миллионов еще не обращено в «православные» и в «припевающие». И не слышно аплодисментов.

«Да признайте же, что камня на камне не осталось! Мужики живут припеваючи, «драгоценный металл» излился.

Аудитория безмолвствует.

«Идемте же засыпать ров…!»

Или страшно идти одним? Или – жутко таинственное молчание?..

Попробуем разобраться: куда это так упорно приглашают?

От прошлого камня на камне не осталось. Верим. Церковь? Осквернена Читай «Черную книгу» – и узнаешь. Царь, род Его? Знаем. Читай Соколова, Дитерихса, Жильяра…

Миллионы молодежи русской – истребили? миллионы народа «низового»? Самое слово русское, – растлили? Знаем.

Это тоже – «завоевания». О них молчат. А вот – «выплеснутый вулканической лавой драгоценный металл»…

Проверим его свойства.

В статье находим:

«Помню… в 1918–1921 гг. различного рода „кампании“… По сбору вещей, хлеба, людей на фронт, людей на работы, людей на просвещение, по сбору налогов… на каждую находилось множество людей с поразительной, дьявольской энергией, шмыгающих по России в мороз и бурю… новых, бодрых, подвижных до головокружения».

Видали и знаем все. Знаем энергию обезьян над чурбаном, и «головокружительную» – сумасшедших. И «по сбору вещей» – насильников всякого калибра, с дьявольской энергией. Не они ли – «металлы драгоценные»?

Знаем – и «по сбору на работы»: загнали стариков, девушек гоняли чистить нужники и потешать красноармейцев. Бывало – народ жалел. Не гоняли ли эти – «металл-то драгоценный»?

Знаем и «людей на просвещение» – безграмотных нахалов и наглецов, бездарных подхалимов и каторжан, грозивших «осветить мозги». Знаем просвещение «металлом», погубленную школу, сотни тысяч ребят, бредущих невесть куда, учительниц, забитых, отданных на издевку хулиганам. Пусть читают «Шкраба» (XXIII кн. Совр. Зап., ст. Талина).

Знаем и людей по сбору продразверстки, огнем и мором прошедших по России. Показали дьявольскую энергию – расстреливали мужиков «в мороз и бурю». От иных коммунистов слышал: ужасались! Или это «драгоценные металлы»?

Знаем и людей, «шмыгающих по России». Шмыгали с дьявольской энергией, из горла вырывали, сбрасывали с вагонов под колеса, дрались на крышах, насиловали за фунт хлеба, «снимали» из винтовок. Знаем орды до зверства доведенного народа. «Драгоценные металлы»?

Но почему же забыты те, с дьявольской энергией, трудящиеся так, что «на четыре вершка» ходили в каше из волос, костей, мозгов и крови? Об этом говорить не любят. Читай, читатель, очевидца! («На Чужой Стороне», кн. XI).

Почему же… – «ни один диктатор теперь не сможет повторить ни Плеве, ни Столыпина, усмирителя революции 1905 года»?

Два миллиона расстрелянных – известны или не известны? Или – казненных Столыпиным и Плеве принимают одного за тысячи теперь казненных? Другая цена крови? Подешевела? Таких не будет? Есть! есть злейшие, сотни неизмеримо злейших. Бэла Кун, Дзержинский, Землячка, Лацис, Петере, Зиновьев, Троцкий, симферопольский Михельсон, Урицкий, Володарский, Свердлов… – и сотни им подобных, на местах? Места нет на Руси, где не было б диктатора, перед которым и Плеве, и Столыпин – совсем младенцы! Тяжело писать об этом.

Вы, призыватели… вы боролись с режимом царским, искали Правду. Я верю в пробужденья, – но почему теперь зовете к примирению или – к забвению, что ли? к «засыпке рва»? Нет у вас искры прежней? «ненависти святой» и пыла? Почему же тогда не звали? Почему вы теперь – за «христианство»? Почему же теперь руку протянете на помощь, если будет тонуть хоть Троцкий, как заявляли? Радовались же, когда бросали бомбы, тех убивало, ненавистных?

Да когда же смолкнет эта болтовня соблазна? когда же, наконец, закончат отравление последнего, что остается – веры в Правду?!

Меня не соблазнить сиренам, но кто не знает – может думать, что у нас никогда и не было ничего драгоценного, что нужно было «извержение вулкана». Скажу для этих:

Россия богатела, могущества ее страшились. К 1923 году завершался план всеобщей грамотности. Росла культура Ложь, красное словцо, конечно, что за время царского правления культуры не давали массам. Голая ложь политиков бесплодных, статистиков упорных. Культуры по приказу не бывает – «всем, всем, всем»! Культура проникала постепенно, слепому глазу незаметно. Веками творят культуру, а не брошюркой, не «ударным фронтом», не «людьми на просвещенье», «до головокруженья подвижными». Русская культура шла упорно, непрестанно, как соки под корою. Лучших выдавал народ культуре, сростался с ними. Кто знал состав студентов, воспитанников средней школы, техников, курсисток, механиков, сотни тысяч ремесленников, мастеров; кто ездил по России не для шмыгов, – тот знает, сколько было подлинных детей народа. Экономическая мощь росла гигантски. Темп Европы замедлялся. В ином Россия обгоняла даже Штаты. Сам Прокопович писал об этом, почтеннейший ученый. Высший по роду класс слабел и таял. Земля переходила к землепашцам. Столыпин проводил реформу великого масштаба Новая кровь вливалась из низов в верха Из глубин народных вышла промышленность, торговля, – от мужика Земства, школа, государственное дело, армия, наука, само искусство – высшая культура – все, получало свежие притоки – от народа. Пусть имена считают, статистику «притока». Россия была народней многих «демократий».

А духовная культура! Культура познается не техникой, не изготовлением только милинитов, смертогазов, стакило-метровых орудий, треском речей, братоубийственным порывом. Где было больше – человеческой культуры? Где было столько приютов, больниц, училищ, богаделен, клиник, «странных» домов, – во имя? во Имя Божие?! Где столько капиталов оставлялось по духовным на Божье дело? Вот она, культура, а не «детдомы»! Знают ли находчики «металла», сколько богоугодных и всяческих гуманных учреждений содержалось именами и средствами Российского Двора? Сколько сиротства, старчества, убожества (слово «некультурного» народа, от «Бога» – слово!), прикрыто было именами ненавистными? Знают ли огромный, великолепный «Ксениинский» приют, в Москве, для сирот ссыльных, политических ссыльных даже? А теперь – где дети от расстрелянных, где миллионы детей, – при «металлическом» режиме?! Сгорели? пошли на «шлак», как вулканически, теперь привыкли выражаться?

Не было культуры в массах! – говорят. В каждом городишке вам называли имена, рассказывали чудеса о «добрых людях». Исстари ведется. Прочтите у Ключевского! А имена – российских? Лялины, Третьяковы, Бахрушины, Шанявский, Солдатенков, Лямин, Солодовников, Голицыны, Шереметьевы, Базановы, Алексеевы, Лепешкины… перечесть нельзя. А по Сибири! Где было столько благодетелей, стипендий, столько жертв от «неизвестных», капиталов городских и земских, – на школы, на приюты, на стариков, на бедных девушек-невест, на бесприютных, на сирот, на вдов, глухонемых, слепых, калечных, инвалидов, матросов?.. Сколько революционеров вышло из даровых жилищ, вскормилось на стипендии «дающих»?! В благодарность – их… куда?! Это вот – культура! А верстовые корпуса «домов» – вдовьих, воспитательных? Целые улицы тянулись – в приютах и больницах, «клинические городки»… А храмы по России? Только-только памятники начинали ставить: Божье Дело не отпускало! Где все это? Статистику имеем? Этим наши статистики не занимались, – некультурным делом! Все шло неслышно, величаво, полно, как русская великая река. Без перебоев, мерно. Куда спешить? Долго жить России, еще увидят. Зачем шуметь? О Божьем Деле не кричат.

А наше офицерство, которое травилось искони, истреблялось нещадно, ненавистно? Кто они, – до миллиона! – втянутые войной под погоны, «извержением» – под «мушку», в пытки? Больше половины – дети крестьян, мещан, казачьи, рабочих, – русского народа! «Статистикам» известно это? кровь «низовая» – «верхнюю» пока забудем – на кого падет?..

И этого-то прошлого – камня на камне не осталось! – говорят нам бодрое.

Я хочу спросить: где же этот «драгоценный металл», который мы должны признать, в сплав, с которым нас приглашают на разгроме? Эти, «по сбору вещей, людей…»? с дьяволовой энергией? Их теперь признать за «соль» России?! «Подвижных до головокружения»? Пытателей, убийц, воров, насильников, кокаинистов, венериков? Или – «шкрабов» несчастных, или подхалимов, продавших душу, или – спекулянтов на крови, на чести, на Кресте? или – растратчиков и лихоимцев, чем полны советские газеты даже? Самодуров и дураков, перед которыми бледнеют все ненавистные для «признающих»: Держиморды, генералы от Щедрина, Кит Китычи и помпадуры, Сквозники и Пришибеевы, все Хлестаковы и Кречинские, все Чичиковы, ростовщики?.. Это ли – «металл»? Или жеребцы, с половой сферой планетарной, люди-кобели? И об этом пишут в «советских», и им-то омерзило, портить начинает воздух! Комсомольцев и пионеров растленных, растлевающих, – несчастных? Да где же «драгоценные металлы»?!!

Камня на камне не осталось? Человека не осталось! А что осталось из ценного, – лежит подспудно, на глубине, и страждет, отгорает неприметно. «Новая биологическая порода» лезет? Признать ее, такую? С нею воссоздавать Россию?! Да что же это, обмолвка или… залихватскость? Или, просто, признается факт? А Россия… не была ли – фактом? Почему же ее не принимали, лучшую и чистую неизмеримо? Теперь – признать «остатки»? Из гнили… возрождать Россию? Нет. Если только гниль, только «драгоценные металлы», – лучше пусть сгорает.

Подлинная драгоценность есть – Россия, в недрах. Она не кружится, дьяволовой силы не проявляет. В нее мы верим, ею грезим. Верят в нее и те, грешившие, теперь сознавшие ошибки и преступленья. Им простит Россия. С ними, непримиримыми, не призывающими на «засыпку рва», кто бы ни были они по прошлому, – Россия примирится, если они ее хотят иметь, Россию чистую, Россию Правды, а не Дьявола, не «драгоценного металла».

Есть здесь, за рубежом, Россия, прошлая: выплавлена огнем войны, боевым страданием за родное, мукой. Она не подалась под ковкой красных кузнецов, не распылилась, не перегорела. Это – наше, молодое, русское, безмерным, от начала мира еще невиданным страданьем очистившееся от подлых шлаков, что там. Этот металл не сплавить с «дьявольским металлом», «драгоценным». «Драгоценный», если не сгорит в угаре, провалится, откуда выплыл в «вулканически выплеснувшейся лаве». Для сплавки с таким – рва засыпать не будут, ибо из такого сплава выйдет только «шлак». Не о засыпке будут думать, а дожидаться новых «извержений», если уж пошло на вулканизм. Будут «изверженья» – и «драгоценный» сгорит мгновенно, обратится в золу, как дьявольский, или – практичней – пойдет на те работы, с которых сорван, – на добывание полезного металла, в рудники.

Ноябрь, 1925 г.

Париж

Как нам быть?

Иногда я получаю письма, написанные болью за Россию, всегда волнующие, порой очень горькие, безоглядно указывающие на виновников небывалого разгрома, полные убежденности, что – теперь, уцелевшие и сохранившие еще силы бороться за нашу поруганную родину, мы должны вдуматься в наше прошлое, решительно покончить с «идеалами и фетишами» так называемой прогрессивной, или передовой русской интеллигенции, в сущности безнациональной, – должны познать подлинное свое, творить и хранить его».

Редкое письмо не заключало в себе вопроса: «как нам быть?» Давались и решения:

«Надо выработать основы „заповеди“, как и за что стоять, свято поверить в них и осуществлять только их, чтобы не тратить бесплодно сил».

«Мы должны отбросить вопросы „вечные“ и „проклятые“, над чем больше века трудилась наша радикальничавшая интеллигенция, требовавшая „прямых ответов“; должны покончить со всеми этими рассуждениями о „правде-истине“ и о „правде-справедливости“, чем щекотали мозги досужливые люди, мучившие себя вопросом – „имеем ли мы право погружаться в искусства, в науки… получать образование на деньги, выколоченные с бедного народа, пребывающего во тьме?“ – это образование получавшие, сидевшие в редакционных креслах, поджигавшие на политические убийства, тайно рукоплескавшие им, из безмерной „любви к народу“, будоражившие „народ“, толкавшие молодежь на дело смерти и, в конце концов, столкнувшие Россию в пропасть!..»

«Мы должны решать наши вопросы, близкие русской жизни, наше должны познать, а не весь свет любить и за него терзаться, – терзается он за нас? – укреплять наше, не отделять „народа“ от России, принимать всю ее, со всеми ее классами, не отшелушивая все лучшее, что выделяла страна веками на всяких поприщах. Только, укрепив „поле русское“, попробуем засевать и „мировое поле“, если семена найдутся, если суждена нам „миссия“!»

«Наша миссия – возрождение России. Снова и снова – подвиг, подвиг нового созидания России, в поте и крови монаха и солдата, вечных русских подвижников! Вот наши идеалы. Не самоуверенность политиков с провалившимися программами, не любование своим идеализмом перед целым светом, не прикрытые пафосом патриотизма чаяния „вернуть свое“, а великое послушание России, великое за нее стояние!»

«Где духовные вожди, наши?! Сколько их было у „отцов“, и куда привели они!.. Почему не руководили лучшие? почему осмеивались достойнейшие? Надо „разрыть могилы“, надо воздвигнуть лучших, услышать непонятый их голос. Есть они! Они же Россию создавали, указывали пути светлые. Тихие их лампады манили ее из тьмы. „Огни мира“ сожгли ее. Как же нам быть?!»

Я отвечал вопрошателям. Я чувствовал, что они мучаются всем этим, что они ждут совета. Меня смущало, что я не имею опыта в решении государственных и исторической важности вопросов, да еще при таком разгроме, при таком-то провале идей и идеалов! – что я не мыслитель, не политик, не проповедник и не судья тяжких и роковых ошибок поколений. И все же я отвечал посильно. Я понимал, что новое поколение жаждет нового наполнения и новых идеалов, что без идеалов оно существовать не может: оно же русское поколение! Мне было ясно, что мои вопрошатели отвергли специалистов политики и «проклятых вопросов», что эти специалисты для вопрошателей – банкроты, что иные из них, как бы и виновники разгрома. Я должен был отвечать хотя бы для того даже, чтобы утишить огонь сжигающий. Я чувствовал иногда по письмам, что святой огонь, которым горели души лучших людей и поколений, еще горит в опаленных и оскорбленных, лишенных родины; что не «прометеев» это огонь, а чистый огонь России, огонь жертвы, любви и веры, – огонь от ее лампад. И не «проклятые» вопросы ставятся, а воистину это крик страдания. Я начинал постигать, что теперь, над всеми «проклятыми» вопросами былого, поднялся – святой вопрос, что этот святой вопрос – о бытии России. И, преодолевая сомнения, отвечал, прислушиваясь к душе России – к душе вопрошателей моих.

Чтобы не повторяться, я счел полезным выступить как бы с общим ответом вопрошателям. Я не считаю эти мои ответы-письма исчерпывающими. Это как бы мои беседы.

Я имею перед собой не искушенных в «государственных опытах» знатоков, а искренно мучающегося собеседника-друга, большей частью из поколения, выросшего в войне и разгроме, отдавшего себя в жертву за Россию, близкого мне по духу, – из того несчастного поколения, которое не видало улыбки и ласки родины, которое «у чужой притолоки слонится», воздухом чужим дышит, но которое страстно хочет увидеть лелеемую в мечтах Россию, хочет найти ее и крепко ее беречь.

Вот для этих, сердечно близких, и пишу я, посильно хочу ответить моему многоликому, но единому в духе вопрошателю.

Ваше письмо, полное горечи и боли, какое-то исступленное местами, – особенно там, где вы проклинаете «виновников», – взволновало меня искренностью, исканиями и кипеньем души вашей. И чрезвычайно обрадовало. Не страстность, не пыл раздражения обрадовали, – далеко не все справедливо в обвинениях ваших, – а ваш духовный запас обрадовал, ваше «не поддаюсь!» – ваше страстное чуяние России и жажда ее познать (пусть пока через изучение написанного о ней) – вера в нее – после всего! – вот что меня обрадовало. Этого-то как раз и не хватало огромной части нашей интеллигенции, в России жившей и так мало знавшей ее. Я поражаюсь, сколько в вас пламенной тяги к ней, любовного к ней горения, словно вы в ней одной соединили все чарования невесты, матери и сестры, все восторги, не отданные вами любимой, которую вы не знаете… которую только ждете, которая должна быть, должна быть суждена вам! Вы ее любите страстно-больной любовью, какой матери любят незадачливого ребенка.

Много больного в ваших словах о ней. Много трепета и огня, священного, чистого огня. Вы еще не любили в жизни. Ваши любви не нашли себе выхода, наливались и увядали, сожженные. Именно – чистого огня, несмотря на всю грязь и кровь, на все ужасы, через которые вы прошли, борясь неустанно и непрестанно, не поддаваясь, веря. И сохраниться таким, каким я чувствую вас в письме, «девственником», – как рыцарь, который «имел одно видение, непостижимое уму», – сохранить себя при таких условиях, беспри-чальнои, бродяжной жизни, в работе под землей, в глуши, без единственной близкой, живой опоры, при убивающем дух сознании, что кругом, по всей Европе и по всему миру, никому, кроме раскиданных соотечественников, нет никакого дела до нашего! Все против нас. В нашей даже среде сколько есть против нашего, сколько разъединителей и гасителей воли и веры нашей! А вот, не угасает воля, не умирает вера. Вы живы и под землей, в черной и душной шахте, и, как рыцарь былых эпох, верным остались Той, прекраснейшей из прекрасных, которая ни одной улыбки не подарила вам, которая не ваша, за которую вы приняли столько мук.

Понимаю вас, когда вы говорите:

«Если бы не она – мучающий меня так сладко ее призрак, в котором и погубленная моя невеста, и бедная моя мать, и мои пропавшие без вести сестры… если бы не последняя моя вера, что Россия все еще где-то есть – и будет! – давно бы с собой разделался!..»

И еще:

«Во имя ее прошлого, во славу ее будущего – страдаю. Но дайте, дайте живого дела!»

Видите, вот уж и идеалы. А вы с таким отчаянием сказали: «Над всеми „идеалами“ – крест!» Не обойдетесь без идеалов. Многое придется отвеять из «идеалов», выправить и ввести новые идеалы, придется и в самой русской интеллигенции отбор сделать и выяснить, чем была передовая, как вы называете иронически, русская интеллигенция, и какою она должна бы быть; но без идеалов, без окрыления и озарения жизни – ни жить, ни творить нельзя.

Об этом мы еще побеседуем. А пока укажу вам на авторитет, называемый и великим, и национальным, называемый так почти всеми, даже несхожими с нами в отношении к нашему, – чтимый теперь, как святыня культуры нашей, – на Пушкина. Приведу чудесную его веру, – она-то и в вас горит:

Правду этой, Пушкинской веры вы должны чувствовать очень остро. Разве вы чувствуете – пустыню? разве ваша душа – без божества? Нет, пока в душе – она, вы можете еще молиться. Вот – правда и вера Пушкина, заповедь его, национального, нашего Учителя, которого мы еще мало знаем. Читайте и перечитывайте его. Он весь – национальный. И, весь национальный, полный национального, он и занациональный, он – всякий, как Достоевский открыл его. В нем как бы знамение будущей России, ее возможностей! И вот, это его вещание – главнейшее из основ бытия всякого народа. Это – религиозное. Это – религия, духовная связь с родиной. Это – национальный идеал. Это глас Божий в нас. И это он в вас, с самого вашего рождения, с первой каплей молока матери, с первым звуком родного слова, во всех чувствованиях ваших, во всех грезах. Это весь опыт прошлого, корни прошлого, отсветы солнца прошлого, освещающие нам путь, с истоков родины нашей, с первых, детских ее шагов – до торжественно-властной поступи в истории народов! Это голоса славных гробниц наших, заветов и заклинаний тех, что пали за дело родины. Эти голоса наполняют духовное наше существо. В этих беззвучных отзвуках слышны и шепоты надежды, и укоры, и мерцанья-грезы из снов далеких, и мудрые веленья… Это – история. Это песнь, вещая песнь России, вещий голос чудесных ее Певцов, их «глас пророков». Это – мерцающие лампады у гробниц, опаляющие огни великих испытаний.

Великое богатство предков, их опыта, – навеки связало вас, и ведет, если вы подлинно кровный, ихний. Вы – кровный. Вы чутко слышите зов заветов, вещания голосов подземных. Они, эти голоса, слышимые через Великих, чуемые инстинктом, шумят непрестанно в вас, стучат в вашем сердце кровью, ведут на страшные испытания, поддерживают ваш дух надеждой, шепотом в вас влюбленной, рвущейся к вам России. Почему – тоска? Да потому, что она, единственная, к вам рвется, болью своею знает, что вы отдали за нее… потому, что она вам дороже всех миров. Вы связаны с ней навеки, и она с вами связана. Связь неразрывна и по смерти!

Здесь – тайна родины, родины; – тайна тайн. С вами Она, всегда. Беззвучный шепот и зов ее – на вашем бездорожьи, под тяжкою землею, в шахтах. Этот – родины зов беззвучный – и в вашем письме ко мне, и в трепете вашем страстном, и в проклятьях ваших, и в молитве… в единственной молитве – за Россию!

Ваша неправда мне человечески понятна. Проклинаете, угрожаете, судить хотите?.. Оставьте маленькое, не опаляйте духа. Для творческого дела храните святой огонь. Злое коварно прельщает вас – растратить себя впустую. Соберите себя, готовьтесь к выдержанной борьбе. Духовно вооружайтесь: придет время.

Я понимаю, как кровоточит рана…

С первого курса университета – в войне, три года боевой жизни, раны, опять на фронте, борьба за Москву, два героических года белой борьбы, раны, эвакуация, Галлиполи… Вы все прошли. И столько потеряли!.. Лично потеряли.

Потеряли невесту. «Забыла…» – пишете. Отца вашего, скромного педагога, расстреляли. Вашего брата забрали в красную армию, – он застрелился. Мать выгнали с последнего клочка, и она умерла с голода, от горя. Сестры не дают о себе вестей… Да, вы мученик. И ваши проклятия «отцам», не всегда справедливые, оправдываются тем «адом», который в вашей душе, в котором вы прожили лучшие годы ваши. Вам 32, семь лет вы в боях, дважды пробита грудь. Теперь – под землею, бьете киркою в черную стену шахты, как раб, работаете на бывших врагов, близких по прошлому, за чью свободу ваш дед проливал кровь под Плевной! Вы часто бьетесь, – пишете вы в письме, – «этой незадачливой головой в душную стену, черную, как вся моя жизнь!» И вот, после всего такого, вы сохранили любовь к Единственной, сохранили чудесное – вашу веру!..

Вы чудесный идеалист. Всей своей героической жизнью – эти тринадцать лет – больше, чем жизнь! – вы доказали, что «идеалы» не пустое слово, что они двигатели, что с ними нельзя покончить. Идеалы вели и «передовую» русскую интеллигенцию, и с ними она не могла покончить и, думается, никогда и не покончит. Другой вопрос, насколько все эти идеалы были необходимы, ценны, – насколько связывались они с главным Идеалом. Не было ли пустой работы и, что ужаснее, работы во вред и гибель – Ему? А без идеалов… как же?..

Вы во многом правы, когда так страстно вините «отцов», «вождей». Но зачем – огульно? Не вся интеллигенция русская была такою. Были и верные направления, законнейшие течения русской мысли, здравые государственно-национально; но, роковыми путями, не вобрали они в себя главные силы русского общества и растратили свой огонь впустую. Нет, не впустую, впрочем: от них-то и светится в вас огонь; от них-то и разгорится пламя! Они не созрели к сроку…

Вы обвиняете «вожаков-отцов» в легкомысленном отношении к России, в непонимании – что есть родина, в беспочвенности, в отсутствии патриотизма, в рабском подчинении «европе», в стыде за отсталость нашу, за нашу историю, за угнетения втянутых в нас племен, за корыстный захват пространства, с которым мы не в силах будто бы совладать, за легкомысленные мечты о «мире», за фальшивое «христолюбив» и «богоношение», за «мессионство»… Вы обвиняете их в стыде за такую, «отсталую», «Великую Россию». Вы обвиняете их, что они отказались от наследства, от колыбели, качавшей их. Вы обвиняете их в самолюбовании и гордыне: «на целый мир замахнулись», – это вы так о левой интеллигенции, – «о вненационально-мировом обществе возмечтали, а что дали, что из России сделали!» Вы обвиняете их в корыстном захвате власти, во властолюбии, в безверии, в рабстве мысли, в поклонении «фетишам», в непонимании национальных ценностей, в погоне за призраками, за решением «астрономических» вопросов, вместо того, чтобы постигать смысл и ценность родного «чернохлебья». Вы обвиняете их в трусливости, что не вышли с вами на Сатану, что оказались терпимыми к Сатане, признав кое-что своим из его программы, поверив в добрую его волю, досадуя на его «ошибки». Вы обвиняете их в ненависти к ошибкам былой власти, которые они называли «преступлениями». Именуете их слепцами, неспособными видеть великого роста родины, которую они проглядели всю, не желая видеть великих достижений, пугавших и изумлявших мир.

«Предать – такую!!»

Вы во многом правы, частично правы. Не вся наша интеллигенция такова: неоднородна она, разноголоса в главном, без скрепы «великим стерженем». Она и теперь разноголоса, она и теперь без «стержня», и потому – бессильна. И вы, новое поколение, чудом каким-то проявившее крепость воли, имеете право обвинять ее в дряблости. Вы, проявивший чуткость к беззвучному голосу России, имеете право обвинять их в слепоте и глухоте, в нечуянии «почвы». Вы имеете оправдание: вы показали жертвенность, превыше программ и разнобоя поставили вы Россию, кровью купили право судить, ибо и вашу кровь, и кровь миллионов братьев, неповинных ни в чем решительно, – «пустили» – как говорите – «на подливку к чертовой каше, которую приготовили из России отцы-вожди, для кого?!» Не с «народа» же спрашивать! И мне понятно, что после таких-то нечеловеческих страданий, «как каторжник в рудниках, работая из-за горсти бобов, стискиваешь бессильно зубы и бьешься незадачливой головой в душные угольные стены!»

«Пусть же раздумаются „отцы“ над этим!»

Они раздумываются. Лучшие из них уже давно раздумываются, и… – с вами. Оплакивают, и так же бессильно бьются незадачливой головой об душные стены… мира. Они сознают ошибки. Непримиримы к неисправимым будьте.

Вы сильны, и терпеливо выслушаете меня. Я обвинять не буду только для того, чтобы обвинять. Я буду и оправдывать «отцов».

У многих из них сердце облито кровью: их дети – мученики. Вы и сами обмолвились: «да что проку в моем непрощении и суде! Основоположников-то разгрома, пожалуй, и нет давно. И безлики они, как была безлика для них Россия. Останется для суда – камень, разбивший чудесный Лик, осквернивший святое в Ней. А тело… сверлят и пожирают черви. Червей не станешь судить: их растоптать, только!»

Не только «отцы-вожди», – эта законная делегация народа, интеллигенция: придется поговорить и о правителях.

Пишу вам не для того, чтобы искать виновников: надо познать ошибки и преступления, чтобы не повторять их.

Вы избрали, по-моему, верную дорогу: познать причины, основные причины «краха» и подвести фундамент под будущее строение. Вы начали с познавания России. Необходимо знать историю России; познать, что не простая это история, а как бы священная история, совершенно особенная, чем история других европейских народов, – вторая священная история, как была когда-то первая; – история со своей Голгофой! Об этом мы побеседуем особо.

Вы перечитали Ключевского, «Россию и Европу» Данилевского, славянофилов, Герцена, Константина Леонтьева; – «открытие!» – говорите, – «все у Достоевского, что написано им о „русском“…» Все это очень нужно. Большинство русской интеллигенции интересовалось больше историей европейских идей и особенно – революций. В мое время историей русских идей и идеалов интересовались одиночки. Большинство же так называемой «революционной», или, как вы иронически называете, – «передовой» интеллигенции – увлекалось по русской истории критикой, стыдилось «взлетов двуглавого русского орла» – «хищного» орла! – к «шелеста знамен русских». Для этой интеллигенции в истории России приятнейшими страницами были разве «вольные Новгород и Псков»; «Боярская Дума»; споры ученых, – была ли «конституция» при избрании на царство Михаила Романова; бунты Стеньки и Пугачева, «проявления масс»; – и темнейшими пятнами являлись эпохи Николаев и Александров, – расцвет России. С увлечением остротцой, прочитывались книжонки, сработанные для пропаганды, – о «тайнах Российского Двора», о разврате Петра, о юбках Елизаветы, о любовниках и фаворитках, об интимностях переписок, о подробностях умерщвления царей, о «расхищениях народного достояния Самодержцами», об угнетении «народа», о подавлении самодеятельности и независимости племен, «стоящих на высшей, чем мы, культуре», о поражениях России… – хулу и пошлость, мелочи исторического сора. Можно сказать, пожалуй, что большинство нашей – партийной и политической – интеллигенции, считавшей себя передовою, было недовольно русской историей и не сказало бы так чудесно, как сказал когда-то в письме к Чаадаеву мудрый и благородный Пушкин:

«…клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы ни переменить отечества, ни иметь другой истории, как историю наших предков, такую, какой нам Бог ее послал».

Вы читали Герцена… Да, он очень подчас стыдился… и даже извинялся, что он – русский! И очень неприятно извинялся. Мы наклонны к самооплевыванию. Было и раболепство перед «европейским», и зависть к европейской истории, к революциям и крестьянским войнам, к ее эффективности. Наша история… – какая «простота», какая «будничность»! Теперь мы имеем – эффективнейшую, наикровавейшую из всех историй…

Вы ознакомились и с идеологией русского образованного слоя. Досадно: в освещении пристрастном. Покаявшимся «отцам» следовало бы самим осветить «путаные дорожки», написать теперь «критику русской общественности», при свете полученного «эффекта». Вы делаете вывод: «какое рабство перед „европой“!» Да, плохо. Плохо, что без критики поклонялись, пересаживали, не приготовив почвы, в священном восторге пересаживали, упуская из вида первейший из идеалов – идеал Родины, знание своей почвы, неразрывную связь с прошлым, с «гробами предков», – родину подменив отвлеченным понятием «народ».

Вас возмущает и «болтовня философов», ложных философов. И меня возмущает иногда, как же не возмущаться вам?! Вы – участник дела, жертва, истекали кровью, борясь со Злом, видя его воочию… – а они – «блаженно-самовлюбленно плавают и полощутся в легком теченьи мыслей… упражняются в диалектике, словно играют в теннис!» Они «играют в мысли». Не обращайте внимания, пусть играют. Слушайтесь вашей совести, не спорьте с ними, не возражайте им. Это, своего рода, – спорт. Не возмущайтесь «куриного слепотою» их, ничего не осмысливших, не знавших боя, рассматривающих Зло, как философскую категорию, и горячо порицающих, «с точки зрения христианской», сопротивление Злу мечом.

«Как они смеют, – пишете вы, – осуждать меч на Сатану, меч – Крест, когда они ни меча не держали, ни ран от него не получали, ни Сатаны не видали и даже верят в него, как в „философскую категорию“ а Крест для них только условный символ?!»

Какое до них вам дело? Пусть себе осуждают, пишут. Скользите мимо играющих.

Величайшей ошибкой было, что наша интеллигенция, за редкими исключениями, не дерзала критиковать все то, что прельщало ее «идеей», казалось новым: – жила импульсами. Она прислушивалась к «философам», принимая «процесс» за истину, и крики часа сего – за вечное. Вдохновенно-страстно бежала она по крику и горячо возмущалась, что правители не внимают «мудрецам».

История европейских «идей» обильна примерами того, как возвещанное «мудрецами» раскалывало передовые массы любой страны. Для нас в этом было роковое. Наша интеллигенция получила в короткий срок множество всяких «идей» и «категорий», и, скороспелки, запутались мы и расщепились. Мы расщепились глубже и пагубнее, ибо мы, скороспелки, ходом нашей истории обречены были догонять. На нас, не имевших крепкой, национальной, почвы, многоплеменных, поставленных судьбою между Западом и Востоком, обильно высыпались «идеи». И эти «идеи» раскололи, расплющили зарождавшуюся единую основу, – помешали образованию крепкого, национального, русского ядра. Вот тут-то, в несложении крепкого национального ядра, в расщеплении сил лучшей части народа, в центробежности этих сил, – и лежит главная причина свалившегося на нас разгрома. Тысячи «проклятых» вопросов раздирали русское образованное общество. Множество сил ушло на «прямые ответы», на разрешение этих вопросов, часто далеких нам, когда требовалось железной жизнью, сущими интересами России ставить единый, святой вопрос – укрепление бытия России.

Вы пишете:

«Предали нас, своих детей… уводя от России в мир, водя по миру, чтобы в конце концов пустить и Россию, и всех нас – по миру! Любя всех, в сущности не любили никого. Не познали России и не научили и нас познавать ее. Мы узнали ее сами, да! Мы встали за нее по инстинкту, сохранившемуся в нас от веков связанности с нею через предков, через их кровь-труды, через что-то в ее истории, от ее воздуха, от ее природы, от ее хлеба, – по инстинкту, в нас крикнувшему – спасай! – как часто бывает в жизни, когда угрожает любимому смертный час, когда любимый где-то, далеко где-то, – и вот, защемит и захолонет на сердце. Они, ведущая век интеллигенция, любили призрак, а не живое тело, не живую душу России».

Да, вы за нее встали – по инстинкту. Вы почувствовали Россию. Вы не познали ее реально, любовнейшим изучением ее, непосредственным прониканием в нее, – у вас не было времени на это, – но вы восприняли ее через душу постигших ее творцов, великих национальных, наших, – Державина, Ломоносова, Петра, Крылова, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Лескова, Тютчева, Мельникова-Печерского, Менделеева, Достоевского, Толстого… и многих-многих, – через истинно полноправных представителей России, слушавших трепет души ее. Вы постигли ее через великих собирателей ее – от Александра Невского до Петра, Екатерины, Александров, – через сподвижников их, через подлинное национальное, а не «европейское», – и вы полюбили Россию детскою чуткостью, взяли ее – инстинктом. И за нее боролись. Вы полюбили не «народ», как почему-то была влюблена наша «передовая» интеллигенция, а всю ее, не делимую на сословия и классы, вне всего преходящего, связанную со всем и всеми, что в ней, и на ней, и с ней, что было у ней, что есть, что будет. Полюбили так, как любили ее Великие… как любили ее и цари… да, цари… как любит, не сознавая того совсем, и весь народ русский… и, запоздало, – многие теперь русские интеллигенты, даже с «программами». Вы, герои, полюбили ее и отдали за нее все, – за светлую, грезящуюся вам Россию, за Белую Россию, – не за могильный саван ее, а за белые пелены Рождения! По вере вашей, по мукам вашим – родится она, должна родиться! И больно, что есть люди, русские люди, которые все еще не хотят прозреть, все еще не хотят понять, что ваша борьба за Нее есть жертва за прошлые ошибки и преступления, великая жертва необходимости, страшная историческая правда, а не ошибка, или чуть ли не преступление!

Русская интеллигенция, роковым образом, не смогла создать крепкого национального ядра, к которому бы тянулось самое сильное, самое яркое по талантам изо всего русского, живого. Не было национально воспитанной, сильной, русской интеллигенции. Был великий разнобой сил, и равнодействующая сил этих пошла не по России, а вне, – в «пространство». Русская интеллигенция переоценила это «пространство», сочтя его своим. Пространство не отозвалось. Оно показало себя – своим, не нашим, даже враждебным нам, оно показало в себе много совсем чужих, национальных ядер, которые охраняли свое, которые не пожелали принять безродное; – и, откинутая в пространство, Россия пошла куда-то… – и попала туда, где принимают безыменных, – в цепкие лапы Интернационала, – безродного, безгосударственного, безбожного, алчного и завистливого, умерщвляющего живое. Попала, несмотря на героическую, – увы! – запоздалую борьбу вашу. «Народ» безмолвствовал. Ибо правит жизнью не «почва», а «сеятели». Вина не в одном моменте, как и спасение: не через момент. Вина давно назревала. И освобождение – путь величайших напряжений.

Надо к нему готовиться. Лучшей части народа, его интеллигенции, надо понять свое национальное назначение, понять Россию, ее пути, – каждый народ имеет свои пути, – и, понявши, идти покорно, покорно целям, указанным Судьбою – Смыслом истории – Богом. Идти и вести. Сознать ошибки, пороки и заблуждения и преклониться перед Россией, перед ее путями. Она пойдет. Силы ее велики, и надо уметь с ними обращаться.

Август 1927 г.

Ланды

«Похоть» совести

Стыдно уже взывать, обращаться «к миру», повторять, – в какой уже раз! – «избитые слова» – воистину, избитые! – о том, как, мол, не стыдно людям, – и не дикарям как будто, – отмалчиваться, когда перед их глазами вот уже лет десять… и так далее, – конечно, о России… Но наша больная правда не может примириться и продолжает кричать: очнитесь!

Все слова сказаны, мир знает. Знают, какая была Россия и какой стала. Знают, как и кого спасала, что дала миру; знают, что над ней делают вот уже десять лет, и как делают. День изо дня почитывают, как убивают там, пачками, без суда. Знают, что огромный, полуторастамиллионный народ попал в положение скота на бойне, хуже… Знают, молчат – и только.

Мы уже претерпелись к такому бесстыдному равнодушию – и сами как будто отупели. Весь мир охватила какая-то… вялость сердца? Кажется: сделай теперь с Россией, ну что угодно… взорви ее всю и истреби поголовно всех ее жителей, до грудных младенцев, – мир отметит только – «стихийное явление» и двинется на очистившееся место – раскапывать.

Да что же случилось – с совестью?

Говорят: война притупила нервы… вот, отдохнут, тогда!.. Но прошло уже девять лет, – пора бы уж, кажется, очнуться.

Для облегчения совести, – так сказать, частной совести, – для введения ее в русло, чтобы не расплескивалась напрасно, созданы «лиги» – и между прочим – «лига защиты прав человека и гражданина», с тысячами отделов. Можете быть спокойны: за вас скажут, и авторитетно скажут!

И что же эти… конденсаторы совести?! Они – восемь лет… молчали! Я помню – они заступились раз за одного провинциального учителя, уволенного за что-то с места… за женщин, в… Китае, кажется… Но за миллионы казненных бессудно русских граждан, человеков… – заступки не было. Вот, за убийство Войкова в Москве расстреляно без суда двадцать «заложников» и расстрельщики объявили об этом миру. По всей России прошла и еще проходит – и уже десять лет не кончается – обычная «мера устрашения». А – мир?.. А – конденсаторы совести?! Отписались. Ни митингов, ни «остановок движения», ни процессий-манифестаций, ни мощного голоса «Великих»! Можете продолжать!

Вот, уже больше месяца, в некоторых европейских газетах все-таки напечатали обращение группы русских писателей оттуда, – «к писателям мира», подлинный крик отчаяния, истинный голос из могилы: «Вы, чуткие, отзовитесь!» Спят «чуткие». О том, что они проснутся, не слышно что-то. Запомни это, бедный русский писатель, замордованный русский человек… запомни! Это называется – «европейская культура»! Но слышны все-таки голоса – мудрых: «А если через наше вмешательство еще худшие репрессии применят к этим беднягам?!» И – так мне писали из одной европейской страны, страны культурнейшей, – «собрание журналистов и литераторов раскололось и не пришло ни к чему! Может быть еще соберутся, потолкуют…» Из другой европейской страны – кажется, еще более культурной, – мне пишут: «Наши „демократические“ газеты, – пишет иностранец, – пожали плечами, только. Не хотят беспокоиться. Европа поправилась, она опять сыта, не хочет расстраивать себе нервы. „Солнца мертвых“ не видно слишком живым, живучим. Разве только ударит гром над собственной нашей головой – тогда услышат. Наш писатель… дал одному своему роману заглавие – „Вялость Сердца“. Вот что!»

Да, вот что: «вялость сердца». Болезнь человеческого сердца?

Приходит иногда в голову: а не от того ли отчасти это, что… русская совесть перестала тревожить мир? Живая была совесть. Мудрец из Ясной Поляны тревожил мир. Ушел. Угас великий очаг человеческого духа-света; из мира ушла Россия! Бывало, она будила. Правда, будили и другие.

Вспомним недавнее, когда совесть была – живая. Письмо Золя: «Я обвиняю…» Золя обвинял. Толстой, по другому поводу, кричал на весь мир – «Не могу молчать!» Эти знали, для чего их авторитет… Совесть сияла в них, и они освещали спящих. Теперь говорят «лиги», действуют на демократических началах, – говорят от имени «масс», действуют механически, безлично, безыменно, – и считаются с ними куда меньше, чем с отпиской из канцелярии.

Вспомните «дело Дрейфуса». Тысячи-тысячи статей, памфлетов, тысячи книг, сотни тысяч петиций и протестов, миллионы подписей, тысячи собраний по всему миру. Все сколько-нибудь влиятельные писатели, ученые, политики, депутаты, академики, корпорации, общества, члены парламентов, партии, социалисты всех стран, священники, философы, телеграммы, каблограммы… – радио тогда не было. А в России что было, помните? Волновались университеты, ученые общества, академики, профессура, адвокатура, магистратура, гимназисты… народные учителя, педагогические курсы, педагоги, земства, биржевые общества, городские думы, комитеты… Даже школьники городских училищ, союзы поваров и ресторанные лакеи – и все посылали телеграммы. Какие были речи, статьи… Какие поражающие итоги этой борьбы за правду, за доброе имя одного, и с ним – за честь целого народа, его народа! Тогда «мировая совесть» одержала блестящую победу… Теперь – что видим?!

Не волнует судьба великого народа, когда-то столь отзывчивого на человеческую неправду. Судьба – могила ста-пятидесятимиллионного народа – не волнует! Вот награда за трепетную совесть. Не смущает «мировую совесть» десятилетие наглых издевательств над целою страною, десятилетие убоя миллионов; не пробуждают спящих замогильные голоса и стоны; не возмущают надругательства над целым светом, над человеческой совестью…

Запомни это, отринутый русский человек, замордованная Россия! Это – современная европейская культура, демократическая культура!

Вот, например, дело двух итальянцев-анархистов, Сакко и Ванцетти, обвиненных в убийстве и ограблении. Проснулась совесть!..

Да что же такое с совестью?..

Ее можно как будто встряхивать, и она начинает шевелиться?… Начинает кричать неистово, начинает безумствовать… Бурные перебои в ней. Словно… жгучая похоть охватывает совесть!..

Встряхнули, как-то встряхнули совесть, – и совесть закричала в гаме. Газеты всего мира вот уже две недели держат нас в курсе, до мелочей, до подсчета дней голодовки осужденных, – годы умирания с голоду в России – подсчета не дождались! – до минут, часа, когда приехал палач, до восклицаний радости, что палач неизвестно куда исчез, до сумрачного утра, когда вышел судья из дома, когда защитники принесли – в какой уже раз! – протест, когда… и так далее. Во все концы мира разносит радио, по миллионам квартир, последние вести о… Сакко и Ванцетти. Сыплются петиции, протесты, телеграммы, письма, угрозы, статьи, запросы… десятки бомб разрываются там и сям и калечат и убивают ни в чем неповинных… Бешенство совести… Проснулась, наконец, совесть – и как проснулась! Расталкивают королей и папу, президентов, диктаторов, писателей, академии, ученых, синдикаты, конференции, партии, даже сестер и теток покойных президентов, знаменитого Линдберга, мать, потерявшую героя-сына, – все сгодится! Являются смехотворные «добровольцы» – сесть на электрический стул за осужденных, останавливаются заводы, шахты, прерывается движение поездов и пароходов… световые сигналы режут ночное небо, секут небо… – проснулась совесть! Многотысячные митинги шумят на улицах, идут на приступ. Десятки тысяч жандармов и полицейских во всех широтах стараются удержать бушующее море проснувшейся человеческой совести. Пулеметы и артиллерия готовы к делу. А телеграммы летят, а газеты гремят в набат, а бомбы взрывают подземные дороги, а посольства страшатся нападений… – проснулась совесть! Ради ли двоих бедняков только? Нет, конечно. Ради… поруганной правды, говорят все, ибо… проснулась совесть! И своего добилась: одержала временно победу. Слава Богу. Во имя высокой цели можно принести и жертвы – сотню-другую раненых и убитых бомбами. Ведь – проснулась совесть!..

Странно проснулась странная эта совесть. Проснулась – с бомбами.

Но… как же это?.. Проснулась – и не видит, что там все еще продолжается. Не видит, что там не двое итальянцев-анархистов дожидаются казни, которой, Бог даст, не будет, а миллионы за десять почти лет уже дождались бессудной, подвальной казни, и еще миллионы, миллионы же дожидаются бессудных казней… и не видно конца сему, и проснувшаяся так бурно совесть не протестует… короли и диктаторы не посылают дружеских телеграмм, и нет ни петиций, ни делегаций, ни протестов, ни манифестаций, ни митингов, ни забастовок, ни бомб… – не проявляют себя никак носители такой совести! Оттуда взывают к «мировой совести», к «чутким из чутких», к писателям мира, – и… молчание и молчание, как в пустыне.

Да что же с человеческой совестью?! Ведь не двое итальянцев-анархистов, а великий народ, сто пятьдесят миллионов – в кровавом деле и – на кресте! Народ, который в годину войны народов спас – знает это история! – не один народ; который дал же кое-что миру, а не только уголовно прославился; который внес в человечество, может быть, не одну чудесную идею, богатства которого, – его труд – наполняют великие мировые сундуки и все еще продолжают наполнять… – и такое глухое отношение!? Что за странная вялость и странная бурность сердца, – такие перебои?!

Тут все смешалось. Но есть и немножко сердца. И ясно: оно испорчено. Все это – яркая клиническая картина его болезни, его порока. Не долго оно протянет.

Живое отмирает в мире? угасает духовное? умирает культура духа?

Умирает, ясно.

Совесть… Отмирая, как будто вспоминает она былые функции, и вдруг механически – бурно взметнется спазмой. Она уже труп, почти. Через нее пропускают ток, и, гальванизированная, она начинает судорожно биться. Это уже механические движения, и эти порывы – последние спазмы отмирающего высокого человеческого движения – любви? Любви уже нет, любви, дающей новому человеку жизнь: осталась похоть, бесплодная, убивающая похоть.

Август, 1927 г.

Ланды

Вечный завет

Закон ограниченного человеческого, духа, человеческого духовного ока, – познавать лишь на расстоянии, во времени. Десятилетие протекло с того исторического дня, когда «горсточка» добровольцев, «брошенная всеми… истомленная длительными боями, непогодою, морозами, по-видимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы…» – писал генерал Алексеев, – ушла в степи Кубани, начав Ледяной поход. Теперь, через десять лет, нам открывается глубочайший смысл этого «странного» исторического факта, и в этом «безумии» мы начинаем усматривать потрясающее величие человеческого духа! Дух – не подчинился материи, нетленное не поддалось тлену. В ледяных степях Кубани разыгралась великая мистерия! Разыгралась во имя вечного: вечной борьбы духа и материи, света и тьмы, добра и зла, жизни и смерти.

Неумирающая, незамирающая трагедия человеческого естества. Вот почему этот частный, как бы провинциальный для человеческого мира «случай» должен принять характер извека длящейся трагедии человека на земле. Перед «горсточкой» поставлен был жизнью выбор. Извечный выбор. Выбор – отсвет того далекого Выбора, когда дьявол «показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне». И, маленькие, решили: идти путем Его. И показали зрителям мира, что есть ценности, которые отдавать нельзя, за которые платят жизнью!

Исторически Ледяной поход суживается для нас во времени и смысле, но и в таком масштабе остается величием: вся Россия – во власти Зла, насилия, соблазна; полтораста миллионов населения, неисчислимые военные запасы, все богатство, сама природа – в распоряжении беспощадного врага, перед которым безвольной оказалась даже победоносная Европа… – и вот, «горсточка» сильных духом, большею частью юных, ведомая достойными вождями, не могла склониться, духовно сдаться, – и ушла в ледяные степи, – в неизвестность! – чтобы продолжать бороться, до последнего вздоха, – за Россию. Не за Россию только. Но последнее разве на расстоянии поймется…

В то страшное смутой время, когда «трезвые» называли этот уход безумием, спасались, куда могли, или отдавались на волю Зла, рассчитывая хоть этим сохранить жизнь себе, уход в ледяные степи не мог еще получить даже исторического смысла, российского ослепляющего смысла, какой получает для нас теперь: лучше умереть, чем отдать родину на позор и тленье! В день 9/22 февраля 1918 года был поставлен великого искушения вопрос: подчиниться ли тьме, приняв от нее возможное спасение и предав душу свою и с ней Россию, или – ледяные степи, неизвестность, борьба и смерть? Новая Россия, родившаяся в тот день, руководимая белыми вождями, выбрала смерть в борьбе.

Мы теперь знаем, какою доблестью озарилось это «безумие», этот подвиг рыцарей без щита и копья, с раскрытой грудью, по которой, кровью написано – честь и верность! В этот день 9/22 февраля русская «горсточка» доблестно показала страстную волю к жертве, к голгофе – за свободу, за право верить и жить свободно, за право России – быть. Из этого похода возгорелось святое пламя – освобождения.

Этот подвиг – а сколько же их было и сколько отдано жизней! – не увенчался конечной победой: красное ярмо еще давит и тлит Россию. Но зажженное пламя, «светоч», – горит, не угасая. Горит и в России, горит и здесь. И будет гореть, пока не сожжет всю тьму.

Вот духовный и исторический смысл, неумирающий смысл великого 9/22 февраля 1918 года, – ухода в ледяные степи. Смысл, родившийся из бессмертного Смысла Голгофской Жертвы, родственный самым чудесным мигам истории человеческого мира, тем мигам, когда на весах истории и жизни взвешивались явления двух порядков: тленного, рабства, безволия, бесчестия… – и, с другой стороны, – нетленного, свободы, воли, чести.

Подвиг, начатый «горсточкой», есть начало Священной Революции, высоко-духовной революции против тьмы. В ней бились и будут биться за ценности иные: за право оставаться человеком! Дата 9 февраля – знаменательная дата подлинно-русского, высокого демократизма! Все, кто чувствует себя русским человеком, человеком, а не скотом, – все с нами, все – в неизвестное, где и смерть, и жизнь, но и смерть и жизнь – только по нашей воле, но и смерть и жизнь – во-имя! Ни классов, ни сословий, ни пола, ни возраста, ни языка, ни веры… – а все, Россия, – во имя святой свободы, во имя свободы личной, во имя России общей! И пошли «горсточкой», понесли свое, общее, всенародное, святые демократы, равные друг другу во всем, до смерти. И доселе зовут – идите с нами!

Ледяной поход – одна из светлейших, по чистоте духовной, одна из белейших страниц русской истории. Эта сверкающая снежная страница закрыла многие темные. И свет этот, хранимый здесь, на чужбине, в тоске по родине, хранимый и там, в России, в безмолвии и тоске, хранимый лучшими, будет сиять и греть. Из него разгорится пламя, не опаляющее, пламя святого Света.

Ледяной поход все еще продолжается там и здесь: продолжается чистыми. Он – вечен, как вечный Дух, неуга-сающая сила человека, человека-света. Вечная память павшим. Вечный завет – живым.

22 февраля 1928 г.

Севр

Мученица Татьяна

Нет, мы не празднуем ныне великой годовщины – 175-летия основания старейшего российского университета – Московского Императорского Университета. Праздновать мы права не имеем, и нет у нас оснований праздновать: нашего университета нет. Мы можем его только поминать; и, поминая, каяться. Обольщать себя нечего: дожили до таких поминок, и будем чистосердечно скромны; будем и справедливы перед великой тенью. Преклоним голову, вспомним Мученицу, какая она была, какие были мы… – и постараемся из утраты нашей – если бы только временной! – извлечь назидательный урок и, если возможно, утешение. В этом и должен быть смысл поминок.

Значение Дома Мученицы Св. Татьяны для российского просвещения известно каждому русскому образованному человеку. Об этом много будет написано, итоги будут подведены сполна. Я хочу сказать о другом, о чем, возможно, никто не скажет. Сам питомец Св. Татьяны, не замечал я, – должен, увы, сознаться, – в те годы, когда носил фуражку с синим околышем, золотых слов фронтона о просвещающем всех Христовом Свете. Из дальней дали вижу я их теперь… и не могу не сказать о Свете, излить который в сердце своих питомцев – в сердце и ум России – предназначено было Первому Университету.

И – о другом еще.

Храм Просвещения… Он был и он много дал. Многое дал и мне, скромному поминальщику его. И что же? После тяжелых испытаний, на чужой стороне, без родины, ныне я вспоминаю с болью, что ни от кого из служивших в Храме ни разу за все четыре года я не услышал внятного слова о просвещении, о русском просвещении… о том Просвещении, истинный смысл которого сиял на словах фронтона. О том просвещении, которое, по слову Достоевского, есть «свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указующий ему дорогу жизни». Ни разу в этом родном Храме Просвещения не слыхал я сильных и вдохновенных слов – о родном. Чувствую, как иные возмутятся: а лекции по истории России, а курсы литературы русской, а русская философия, а…! И все-таки, повторяю: многое получил, но не получил главного – русского Просвещения. Конечно, в Доме Мученицы Св. Татьяны, за долгие годы мирного бытия его слышались и речи о России, о нашем славном, о нашем драгоценном, порой будилась и любовь к родному, вскрывались и сокровища родные… Но не было это отлито в систему, не было прохвачено основною нитью, связывающей юные души с родиной, с национальным, с нашим. А в мое время – родного и духу не было. Много сему причин, и теперь не место о сем распространяться.

Дом Мученицы Св. Татьяны, светя золотыми буквами, открывал полную возможность вливать в русские молодые души золотое слово – любви к России, познания России, слово – хранения России, гордости Россией. Я не слыхал его. Меня, в лучшем случае, в Европу уводили, в человечество уводили, и не вели к России. Говорю это с прямотою. В укор ли Мученице? Она неповинна в этом. Она светилась, Татьяна наша. Она томилась, она ждала… И не она повинна, что ныне осквернена, что образ ее нетленный – прообраз России-Мученицы – разбит.

Скажут: дело университета учить науке, а не любви к отечеству. Не так. Дело родного Университета – в самой науке учить родному. Или и это непонятно, и опять станут возражать? Попробую показать примером.

Учить науке можно по-разному. Можно, в науке, быть чуждым жизни, духу и существу народа. Можно и по-другому: науку освещать Светом, отблесками души народа. Русское просвещение вышло особыми путями, через Христово Слово, пошло от Церкви. В основе русского просвещения, с первых шагов его, заложено Слово Божие, и путь нашему просвещению – так уже случилось это – особенный указан. Нравственно глубоки основы – корни русского просвещения. И цвет его был – свет Истины. Это было – в ранней заре его. Просвещались и ум, и сердце. С годами отмирало, и, наконец, отошло совсем.

Вспомните медицину русскую. Вспомните славные заветы Пирогова. Это ли не русские заветы? Найдете такие, где? Русская совесть, божеская совесть сияла в сердце подвижника – русского врача, меньшого брата и ученика Св. Великомученика Пантелеймона. Вспомните присягу русского врача – всегдашней и скорой помощи – и помощи безвозмездной. Вспомните и статьи закона, карающие статьи Нашего закона. Русское сердце в просвещении – вот оно, наше просвещение. Воистину, человеческое.

Вспомните право русское – Русскую Правду, милостивую. Особенное право, наше. Вспомните – права женщины, обязанности детей к родителям и родителей к детям; отношение к сирым и убогим. Отношение к преступлению. Отношение к наказанию. Вспомните о церковном покаянии, о преступлении, как грехе. Правоведы полнее скажут. Вспомните, что в основе Закона нашего положено Божье Слово: совестливость и сердце; сознание человеческого несовершенства, греховности. В основе нашего Права и Суда незримо лежит Завет Священный. Вспомните русские присяги – это священное «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом… целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь». Вспомните письма Пирогова. Вспомните Менделеева и его «К познанию России». Вспомните Ключевского и его «добрых людей», и вещее его – «Преподобный Сергий Радонежский». Многие ли внимали страшному – и, увы, пророческому, – его глаголу! Многие ли готовы были понять, что грозит нам страшное впереди, когда иссякнет сокровищница души народа – погаснут лампады у гроба великого Угодника? Не вняли, не озаботились влить елей. Вспомните, что все великие наши учители родного были религиозны – Ломоносов, Гоголь, Пирогов, Менделеев, Хомяков, Аксаков, Самарин, Ключевский, Леонтьев, Достоевский, Лесков, Данилевский, Вл. Соловьев… и – хочу утверждать это – Пушкин. Эта великая основа – Божия – благотворно питала их, крепко крепила силы. Ею они – великие. Религиозны были, церковны были, были от Духа Святости, пребывающего в народе русском. Вот они, воистину просветители России. Вот из какого источника должно бы бессменно течь русское просвещение – в науку. Вот кто бы должен бессменно, физически чередуясь с новыми, пребывать при науке в Храме и учить познаванию России, ее духовности. Тогда бы Она была, и святившая Храм Татьяна не была бы изгнана из него, вовеки.

Мученица, воистину. Вспомним Ее, молитвенно и смиренно, каясь.

Да, не было системы: системы познания России. Русские Университеты не знали первой из всех наук – науки о родном, столь для родного важной: науки о России, науки познания России, обязательнейшей для русского. Только, увы, теперь, когда нет у нас близко родины, видится ясно нам эта священная наука. Разрываем теперь пласты, отгребаем бесплодные наносы, швыряем шлаки с души, – и радуются глаза сквозь слезы блеснувшему внове золоту… увы, недоступному нам теперь. Мы еще можем, как нищие, бережно подбирать крупинки. И мы подбираем их.

Я не ученый, знаю. Но сердцем и болью знаю, что нет и не было никогда первой у нас науки – науки о России. Ее мы должны создать. Вернее – должны собрать. Она уже есть, в возможностях, – богатая наука. Она – чуть ли не вся она – в нашем Пушкине. Его изучают много. Но немногим дано сердцем познать его. Его и возьмут в науку о России: он для сего и есть. Его изучать будут по-другому – учиться по нем России, с младенчества и до зрелых лет. Он пройдет от начальных школ и до университетов, и новая наука – «О России» – будет священна Пушкиным. Время придет – и создадут Русский Пантеон, и свет Пантеона нашего, озаренный Христовым Светом, разольется в великий Свет – радостного познания России – польется из Храма Мученицы Св. Татьяны. Придет время.

У нас – великое наше счастье, великая гордость наша – есть двое величайших: Пушкин – Достоевский, одно – двое. От них-то, познанных до возможного, пойдет новая, русская, наука – наука о России и человечестве: в данной ими гармонии. Оба вышли из дальних далей, из беспредельного, из общей начальной точки, как бы дочеловеческой, – из Духа Господня, – для откровения России. И принесли откровение. На наших земных глазах, в пространстве трех измерений, идут они, двумя параллельными путями, как будто не сливаясь. Один – ясный, как Божий день, такой определенный. Поэт чистый. Светит светом дня Божьего. Через него все видно, все, что только могут узреть его «вещие зеницы, как у испуганной орлицы». Через него только мы можем обнять весь мир, как ни через кого, можем познать Россию – внять Ей. Познать свое место в мире – высокое! Можем постичь небесное и земное –

Такой всеобъемлющий – и ясный. Такой человеческий и русский! Все наше можем познать, и с такой свежей светлостью, как только доступно детям. Помните, от Евангелия – «открыл младенцам»?

Другой – Достоевский, мудрый из величайших, вскрыватель недр – потемок и провалов в человеке до подсознательного. Не только. Он и вещатель взлетов человека, парений его духа, его души. Изобразитель тонкий высоких и низменных движений, ключарь человеческого рая, ада, ведун общей душевной жизни, всечеловеческой, и – яркого выражения ее – всечеловечности – души русской и русского существа, всего. Страшным даром ему дано внимать

«И гад морских подводный ход» – в душе.

Ему же дано в удел и томление – величайшая «духовная жажда» – сладкий и горький подчас удел духа русского – и власть утолять ее. Он так же мало еще воспринят, как и его дружка Пушкин. Вот два величайших моря-океана, две великих воды, две «живых воды», от которых мы будем сладко и долго пить и, пия, познавать Россию и мир. Бесконечно идут они, будто бы не сливаясь. Они сливаются, невидимые для нас, в беспредельности, замыкая собой как бы великий эллипс, русскую сферу нашу, и с ней – общечеловеческую. В них одних все, что человечеству можно и надо знать, чтобы быть в мире неслепым, чтобы достойно жить. Это чудеснейшая, неслышная еще нам гармония – ток этих сильных вод, родственных так друг другу, как никто, никому, нигде. Восполняя один другого, дают они человека в завершении, дают полноту возможного человеческого духа и, особенно, русского. И не странно, а так понятно, почему, переживший, Достоевский влекся к другому, к Пушкину. Внял его – и себя восполнил. На пороге своей могилы открыл его и показал нам. И властно сказал – примите! И на единый, короткий час захватил столь бурливое, ищущее предела духовное море русское и сказал – утихни. Расплескалось опять оно, и нет берегов его, и плещется бестолково, смутно. Достоевский открыл нам Пушкина – «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа», – сказал Гоголь, – «и пророческое», – добавил Достоевский. Открыл – и, через него, пытался дать синтез человека, русского человека – деятеля в мире и – России. Это наука нам, завет нам и наставление. Это замогильный голос великого Пророка: Россия, познай себя, – и перестроишь мир! Не услыхала Россия, не поняла, не вняла. Не вняла ни гармонии Пушкина, светлой, простой и ясной; ни обещанному ПОЛЕТУ после ВНЯТИЯ Пушкина, – Достоевского! И теперь – что же с ней!

Вот основы русского просвещения, первой науки нашей, те крепкие оковы, которые мы или потомки наши должны положить в постройку – в будущее строение России. «Познай себя» – таинственные Слова на Храме. Познай себя, через Свет Христов, при свете величайших, единокровных с тобою гениев. Познай, – и не будет того, чему ныне соученики.

Поминки по Мученице Татьяне должны многому научить и нас, готовых принять урок, и тех, кто все еще не считает себя виноватыми. А не научимся этому уроку – так и не внидем в Храм, так и останемся вековечными «русскими европейцами», «интернационалистами», «мировой обшмыгой».

С горестной высоты блуждания видится мне невиденное раньше. Татьяна..? Обе во мне объединяются: Мученица, память которой ныне, и другая Татьяна, Таня, пушкинская Таня, образ утраченной России… «Мировые обшмыги», «русские европейцы», мы не сумели понять, познать… утратили – и теперь рвемся к Ней, горько томимся и страдаем. Тщимся теперь по забытым чертам воссоздать убегающий милый образ… Теперь мы чутки. Теперь мы, в томлении, ловим

Теперь по-иному вчитываемся:

Теперь и особый смысл чудится нам в словах:

Мы теперь вполне постигаем этого «спутника странного» и несколько запоздало готовы расстаться с ним, и звенит в ухе горькое – «международный обшмыга». Теперь мы видим его, этот сокровенный идеал Пушкина, – а сколько его разгадывали и теперь, кажется, все разгадывают! – всегда, всегда идеал его, – видим через боль, через утрату, через страшный «магический кристалл» терзании… Видим Россию нашу и в ней – Татьяну нашу…

Кто даст нам откровенье, утешенье? Узрим ли, найдем ли? Оно – в Пушкине. Не можем не найти.

Найдем. Кто-то обретет Татьяну. Не те, чудища сна ее, кошмара, «как на больших похоронах», не те – «в рогах, с собачьей мордой», на «череп на гусиной шее, в красном колпаке», – к которым затащил медведь Татьяну, – медведь!? – затащил туда, где –

где –

Этот кошмар пройдет, и вновь обретет Татьяну мужественный, русский человек, кто примет ее, как редкий из редких даров, дар за муки, за доблесть, за жертвы, за раны свои, за пылкую и глубокую к ней любовь. Обретет и сохранит навеки. Ибо подлинно будет ценить ее, бесценную, и детей научит хранить ее – великой науке познания своей Матери – России.

Январь, 1930 г.

Севр

Душа Москвы

Нет, не только «темное царство», как с легкого слова критика повелось у нас называть русского купца XIX века – излюбленного героя комедии А. Н. Островского в России – в Москве особенно – жило и делало государственное и, вообще, великое жизненное дело воистину именитое купечество – «светлое царство» русское. Не о промышленности и торговле речь: российское купечество оставило добрую память по себе и в духовном строительстве России. Ведь труд и жертва на поприще человеколюбия – помощь сиротам и обездоленным, больным и старым, пасынкам беспризорной жизни, – дело высокой духовной ценности, и его широта и сила показывают ярко, на какой высоте стояло душевное российское просвещение. Корни его глубоки: вспомните трогательный обзор Ключевского – «Добрые люди древней Руси». Великое древо жизни росло и крепло. Где оно, это древо, – ныне?..

Почтим, помянем.

Эта заметка-памятка не притязает на полноту. Неисчерпаемо море щедрых даров купечества во имя человека-брата; не перечислить имен достойных, не вспомнить минувших дел, всех, сполна: нельзя охватить Россию. Эта памятка говорит только о Москве. Перечисляю по памяти: нет под рукой справок, и неведомо – где они.

Не только дело «богоугодное» нашло в московском купечестве силу великого размаха: российское просвещение в науках и искусствах также многим ему обязано.

Всему миру известна московская «Галерея Третьяковская», в тихом, кривом и узеньком Толмачевском переулке, в Замоскворечье, – величайшее из собраний картин русских художников, можно сказать – живая история русской живописи. Все великие мира, кто только не заезжал в Москву, все побывали в этом глухом углу, где заборы с набитыми гвоздями охраняют купеческие дома с садами, где поют соловьи весной, где по зимам вздымаются сугробы, а в высокое половодье подчаливают лодки. В этой купеческой усадьбе зародилась жемчужина – сокровище русского искусства. Именитые иностранцы по ней о Москве судили, о России, о русском гении. Вложила она немало в добрую славу о России. Великую эту галерею всю жизнь собирали Третьяковы, именитые москвичи-купцы. Бережно собирали и хранили. Собрали, затратив миллионы. И принесли в дар Москве, – дар бесценный. И еще капитал оставили, с усадьбой и завещанием: хранить, продолжать и – доступ бесплатно всем. Рассказывают, что Александр III, думая о музее в Петербурге, сказал, разумея русские картины: «Посмотрим, что-то оставили купцы Третьяковы на нашу долю».

Помню еще собрания Цветкова, С. Щукина. Библиотеку Хлудовых, из редкостей по церковному расколу. Собрания древней русской иконной живописи – К. Т. Солдатенкова, С. П. Рябушинского, Постникова, Хлудова, Карзинкина… Картинную галерею И. А. Морозова, на Пречистенке… – что еще?..

К. Т. Солдатенков, «друг литераторов», – между ними, если не ошибаюсь, Герцена и Белинского, – положил важное начало изданием «тяжелым», недоступным предпринимательству в то время. Без его щедрой жертвы русское образованное общество не скоро бы получило многие капитальные труды европейской ученой мысли: Адама Смита, Рикардо, Дж. Ст. Милля, Дарвина, Бокля, Спенсера… не говоря уже о томах Всемирной Истории. Писавший не совсем грамотно, – приглашал друзей «на обед», – Солдатенков вошел в историю русской грамотности.

Московские клиники известны. Немало они способствовали доброй молве по свету о русской медицине, немало придали блеску науке русской. Члены международного съезда врачей, собравшегося в Москве, были поражены «нежданным чудом» – целым клиническим городком, вольно раскинувшимся в садах на великом Девичьем Поле. Москва – «азиатский город» – открыла европейцам чудеснейшее лицо свое. Клиники эти тоже вложили что-то в добрую славу о России. Созданы они жертвой московского именитого купечества. Создавались по волшебству, «в минуту», по обету. Так бывало:

Знаменитый профессор говорит, довольный: «полагаю, опасность миновала». Обрадованный, отец ли, муж ли, крестится вольным взмахом и, забирая профессорскую руку, говорит быстро, отсекая: «будет-с, как обещал-с… изготовьте, дорогой профессор, сметочку, что надо-с… дело хорошее-с, о-чень рад-с!» И – через неделю: «так-с… триста тысяч-с… до пятисот гоните-с, ширьтесь». И – чек.

Клиники воздвигались, словно по волшебству, в 80–90 годах минувшего века и все продолжали разрастаться. Жертвователи соревновали, «из-за чести». Большинство клиник – именные. Насколько помню, – за точность не ручаюсь, справок у меня нет: гинекологическая клиника имени Т. С. Морозова, клиника по нервным болезням В. А. Морозовой, клиника по раковым опухолям, «зыковская», – ее же, детская клиника Мазуриных, по внутренним болезням…

Многие больницы созданы тем же купечеством московским: глазная Алексеевская, бесплатная Бахрушинская, Хлудовская, Сокольническая, Морозовская, Солдатенков-ская, Солодовниковская…. – все без платы.

Богадельни: Набилковская, Боевская, Поповых, Казакова, Алексеевская, Морозовская, Варваринская, Ушаковская, Мещанские – Купеческого Общества, Солодовниковская… – на многие десятки тысяч престарелых. Многие детские приюты, убежища для вдов, сиротские дома… – без счета.

Дома дешевых квартир для неимущих, Бахрушина… Ночлежные дома Крестовниковых и Морозова, на 3-4000 бездомных…

Коммерческий Институт, коммерческие училища, Практическая Академия, техническое училище имени Комиссарова, – того самого мещанина Комиссарова, что вышиб из руки Каракозова оружие, направленное на Царя-Освободителя, – Мещанские училища – гиганты, десятки ремесленных училищ и школы рукоделий… – все создано купцами. Их обеспечивавшие капиталы составляли перед войной сумму около десяти миллионов рублей – 130 миллионов франков. Где они?..

Родильные приюты, училище для глухонемых, Рукавишниковский приют для исправления малолетних преступников, с мастерскими и сельскохозяйственной школой в собственном имении, прядильно-ткацкие образцовые школы, школы технического рисования, школы фабричных колористов, литейщиков, художественной ковки, слесарей, монтеров… – на все широко давало купечество. Легко давало. Много дел человеколюбия и просвещения остались безыменными, по Слову: «пусть левая рука твоя не знает, что творит правая». Сотни миллионов разбросал Солодовников по всей России. Часть из них воплотилась в богадельни, приюты, школы, гимназии, народные дома, больницы, в приданое невестам-бедным; большая часть была застигнута революцией. Ныне – пропало все.

Московский Биржевой Комитет и Московское Купеческое Общество стояли у порога огромных начинаний – для народа. Война задержала их. Революция поглотила все.

Скончавшаяся во время войны В. А Морозова оставила «в помощь жертвам войны» 6 000 000 зол. рублей – 75 000 000 франков. Они пропали.

Ю. И. Базанова – московка-сибирячка, «друг студентов». За невзнос платы за учение тысячи бедняков-студентов могли потерять университет. Они его не потеряли, благодаря Базановой. И если бы их было десятки тысяч, все бы внесли – из щедрого кошеля ее.

В. О. Ключевский сказал когда-то: «Добрые люди есть еще и у Новой Руси, слава Богу… доброе семя живо: стипендиальный наш фонд ушел уже за два миллиона!»

Это было в 90-х еще годах. Теперь?..

И как же легко и просто выкладывались деньги! Вот картинка.

М. Ф. Морозова, строгой жизни, почтенная, богомольная старуха. Ну, какое ей дело до… театров! К ней заезжает внучка, М. Д. Карпова, говорит, что надо для развлечения рабочих, для отвлечения их от пьянства, достроить, наконец, театр при фабриках в Орехово-Зуеве… стройка давно остановилась, выстроили только стены, срам! – «А много ль надо?» – «Да тысяч двести, я думаю». – «А не маловато будет?» – «Ну, прибавьте». Старуха нажимает пуговку у звонка. Является лакей. – «Миша, скажи в контору… выписали бы чек! да из моих личных, чтобы… да ты не спутай: на двести пятьдесят тысяч». Это – три с лишним миллиона франков. И в две минуты. Выписывали и в миллионах просто.

Мелькают имена – С. И. Мамонтов, Меркушев из Сибири… – всего не вспомнишь. Какие силы и надежды, какие взмахи, души… Где все теперь?! Не хлопотали о народе, не кричали, не суесловили. А делали, без шума, просто.

Их надо вспомнить. Надо записать все – и помнить.

А тысячи церквей, по всей России! Школы, больницы, богадельни, приюты, университеты, народные дома, театры, библиотеки, музеи – по городам, по городкам, по селам. Видал я сметы городов и земств. В холодных цифрах, в этих «стипендиях и капиталах» – сколько!.. Надо знать. По всей России и не сочтешь. И много, очень много безыменных. Я сказал только о Москве, что вспомнил. Все это создавалось – кем? Русскими, православными людьми, – «вчерашними мужиками» создавалось.

Много я ездил по России, бродил по глухим углам, и узнавал такое… – не поверишь. Ни в Питере, ни в Москве не знали. Знали на местах и не дивились: чему же удивляться, – «добрый человек» – и все. Иначе как же? Помню, в Глазове, Вятской губернии, среди лесов и болот, встретил… дворец-гимназию. «На капиталы Солодовникова». На пустыре, в глуши, во тьме, чудеснейший «дворец света», воистину – свет из тьмы.

И это – «темное царство!» Нет: это свет из сердца.

Март, 1930 г