Том 22

Написано в декабре 1889 — феврале 1890 г. (английский вариант закончен в марте 1890 г.)

Напечатано в переводе на русский язык в журнале «Социаль-демократ», книга 1 и 2, февраль и август 1890 г., в журнале «Die Neue Zeit» № 5, май 1890 г. и в переводе автора на английский язык в журнале «Time», апрель и май 1890 г.

Печатается по тексту журнала «Die Neue Zeit», сверенному с текстом английского перевода

Перевод с немецкого

Подпись: Фридрих Энгельс

I

Мы, западноевропейская рабочая партия [В английском тексте, опубликованном в журнале «Time», вместо слов «Мы, западноевропейская рабочая партия» напечатано: «Не только социалисты, но и каждая прогрессивная партия в любой стране Западной Европы». Ред.], вдвойне заинтересованы в победе русской революционной партии.

Во-первых, потому, что царская Российская империя является главным оплотом, резервной позицией и вместе с тем резервной армией европейской реакции; потому, что одно уже ее пассивное существование представляет для нас угрозу и опасность.

А во-вторых, потому, — и этот момент мы, со своей стороны, все еще недостаточно подчеркивали, — что своим постоянным вмешательством в дела Запада эта империя задерживает и нарушает нормальный ход нашего развития и делает это с целью завоевания для себя таких географических позиций, которые обеспечили бы ей господство над Европой и тем самым сделали бы невозможной победу европейского пролетариата [В английском тексте вместо слов «сделали бы невозможной победу европейского пролетариата» напечатано; «под железной пятой царя была бы уничтожена всякая возможность прогресса». Ред.].

Карлу Марксу принадлежит та заслуга, что он первый указал в 1848 г. и с тех пор неоднократно подчеркивал, что именно по этой причине западноевропейская рабочая партия вынуждена бороться не на жизнь, а на смерть с русским царизмом. Выступая в том же духе, я и здесь лишь продолжаю дело моего покойного друга, выполняю то, что ему не суждено было осуществить[В английской публикации вместо этого абзаца дан следующий текст: «В Англии нельзя писать о внешней политике России, не упомянув при этом имени Давида Уркарта. В течение пятидесяти лет он неутомимо работал над тем, чтобы ознакомить своих соотечественников с целями и методами русской дипломатии — предмет, который он основательно изучил; и единственной наградой за все его старания было то, что он стал посмешищем и приобрел репутацию надоедливого человека. Правда, обыкновенный филистер называет так каждого, кто настойчиво говорит о вещах неприятных, как бы важны эти вещи ни были. Тем не менее, Уркарт, ненавидевший филистеров, но не понимавший ни их природы, ни исторической неизбежности их существования в настоящее время, был обречен на провал. Сам он — будучи тори старой школы, видевший, что до сих пор в Англии одни только тори оказывали эффективное сопротивление России и что действия английских и зарубежных либералов, а также и все революционные движения на континенте обыкновенно шли лишь на пользу этой державе, — считал, что для действительного отпора вмешательствам России надо обязательно быть тори (или же турком) и что каждый либерал и революционер является, сознательно или бессознательно, орудием России. Систематические занятия русской дипломатией привели Уркарта к убеждению, что она — всемогуща, что она и в самом деле является единственным активным фактором современной истории, все же другие правительства — лишь пассивные орудия в ее руках; так что, если бы не его столь же преувеличенная оценка силы Турции, нельзя было бы понять, почему эта всемогущая русская дипломатия давно уже не захватила Константинополь. Стремясь, таким образом, свести всю современную историю, начиная с французской революции, к дипломатической шахматной игре между Россией и Турцией, в которой другие европейские государства играют роль пешек России, Уркарт должен был выдавать себя за некоего восточного пророка, возвещающего вместо простых исторических фактов тайную, мистическую доктрину на таинственном, гиперболически-дипломатическом языке, доктрину, полную намеков на не только малоизвестные, но едва ли даже достоверно установленные факты; а в качестве верного целебного средства против преобладания русской дипломатии над английской он предлагал возобновить практику привлечения министров к суду за государственную измену и заменить кабинет тайным советом. Уркарт был человеком с большими заслугами и вдобавок изысканным англичанином старого образца; но русские дипломаты вполне могли бы сказать: «Si М. Urquhart n'existait pas, il faudrait l'inventer [Если бы г-н Уркарт не существовал, его следовало бы выдумать]». Ред.].

Да и среди русских революционеров обнаруживается подчас относительно слабое знакомство с этой стороной русской истории. Это объясняется, во-первых, тем, что в самой России допускается на этот счет лишь официальная легенда, а во-вторых, многие настолько сильно презирают царское правительство, что считают его неспособным ни на какие разумные действия, неспособным отчасти в силу его ограниченности, отчасти вследствие коррупции. В области внутренней политики это, впрочем, верно; тут неспособность царизма совершенно очевидна. Однако нужно знать не только слабые, но и сильные стороны противника. А внешняя политика — это безусловно та область, в которой царизм силен, очень силен. Русская дипломатия образует своего рода современный орден иезуитов, достаточно мощный, чтобы преодолеть в случае необходимости даже царские прихоти и коррупцию в своей собственной среде, чтобы тем шире распространять ее вокруг. Вначале этот орден набирался по преимуществу из иностранцев: корсиканцев, как например Поццоди-Борго, немцев, как Нессельроде, остзейских немцев, как Ливен; иностранкой была и его основательница, Екатерина II.

Обложка журнала «Социаль-демократ», в котором опубликована первая глава статьи Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма»

У старорусского высшего дворянства было еще слишком много мирских интересов, частных и семейных, оно не отличалось той безусловной надежностью, какая требовалась для службы в этом новом ордене. А так как дворянство нельзя было принудить к отказу от личной собственности и к безбрачию католических священников-иезуитов, то ограничились тем, что доверили ему сначала лишь второстепенные посты, а также посты, связанные с представительством, посольской службой и т. д., постепенно подготавливая таким образом школу отечественных дипломатов. До сих пор только один чистокровный русский, Горчаков, занимал высший пост в этом ордене, его же преемник, фон Гирс, опять-таки носит иностранную фамилию.

Именно это тайное общество, набиравшееся вначале из иностранных авантюристов, и подняло Российскую империю до ее нынешнего могущества. С железной настойчивостью, неуклонно преследуя намеченную цель, не останавливаясь ни перед каким вероломством, предательством, убийством из-за угла, пресмыкательством, не скупясь ни на какие подкупы, не опьяняясь победами, не падая духом при поражениях, шагая через миллионы солдатских трупов и по меньшей мере через один царский труп, — эта шайка, настолько же бессовестная, насколько и талантливая, содействовала больше, чем все русские армии, расширению границ России от Днепра и Двины за Вислу, до Прута, Дуная и Черного моря, от Дона и Волги за Кавказ, к истокам Оксуса и Яксарта; это она способствовала тому, чтобы сделать Россию великой, могущественной, внушающей страх и открыть ей путь к мировому господству. Но тем самым она укрепила царскую власть и внутри страны. В глазах вульгарно-патриотической публики слава побед, следующие одно за другим завоевания, могущество и внешний блеск царизма с избытком перевешивают все его грехи, весь деспотизм, все несправедливости и произвол; шовинистическое бахвальство с лихвой вознаграждает за все пинки. И это происходит в тем большей степени, чем меньше в России известны действительные причины и подробности этих успехов, чем больше заменяются они официальной легендой, как это делается и всюду (например, во Франции и Пруссии) доброжелательными правительствами ради блага своих подданных и поощрения их патриотизма. Поэтому русский, если только он шовинист, рано или поздно падет на колени перед царизмом, как мы это уже видели на примере Тихомирова.

Однако каким образом смогла подобная шайка авантюристов приобрести такое огромное влияние на ход европейской истории? Очень просто. Они не создали ничего нового, они лишь правильно использовали существующее положение вещей. Все успехи русской дипломатии имеют под собой весьма осязаемую материальную основу.

Представим себе Россию в середине прошлого столетия. Уже в то время она занимала огромную территорию с исключительно однородным в расовом отношении населением. Население было редким, но быстро растущим; следовательно, одно уж течение времени обеспечивало рост могущества страны. Это население находилось в состоянии духовного застоя, было лишено всякой инициативы, но в рамках своего традиционного образа жизни было пригодно решительно на все; выносливое, храброе, послушное, способное преодолевать любые тяготы и лишения, оно поставляло превосходный солдатский материал для войн того времени, когда сомкнутые массы решали исход боя. Сама страна обращена к Европе лишь одной своей западной границей и поэтому уязвима лишь с этой стороны; она не имеет такого центра, захват которого мог бы принудить ее к заключению мира, она почти абсолютно недоступна для завоевания вследствие бездорожья, протяженности территории и бедности ресурсов. Такая страна представляет собой неуязвимую мощную позицию для каждого, кто умеет ее использовать, позволяя себе отсюда безнаказанно проделывать в Европе такие вещи, которые вовлекли бы любое другое правительство в бесконечные войны.

Сильная, почти неприступная в обороне Россия была соответственно слаба в наступлении. Сбор, организация, вооружение и передвижение армий внутри страны наталкивались на серьезнейшие препятствия, и ко всем материальным затруднениям присоединялось еще безграничное взяточничество чиновников и офицеров. Все попытки сделать Россию способной к наступательным действиям большого масштаба до сих пор терпели неудачу; вероятно, и последняя, предпринятая ныне попытка, введение всеобщей воинской повинности[12], также потерпит полную неудачу. Можно сказать, что препятствия возрастают здесь почти пропорционально квадрату числа тех масс, которые требуется организовать, не говоря уже о том, что при такой малочисленности городского населения невозможно найти необходимое теперь огромное количество офицеров. Эта слабость никогда не была тайной для русской дипломатии; поэтому она всегда старалась по возможности избегать войн и допускала их только как самое крайнее средство, да и то лишь при исключительно благоприятных условиях. Ее могут устроить только такие войны, когда союзники России должны нести основное бремя, подвергать свою территорию, превращенную в театр военных действий, опустошениям и выставлять наибольшую массу бойцов, в то время как русские войска выполняют роль резервов, которые щадят в большинстве боев, но на долю которых во всех крупных сражениях выпадает связанная со сравнительно небольшими жертвами честь решать окончательный исход дела; так это и было в войне 1813–1815 годов[13]. Но война не всегда может происходить в таких выгодных условиях, и поэтому русская дипломатия предпочитает использовать в своих целях противоречивые интересы и алчность других держав, натравливая эти державы друг на друга и извлекая из враждебных отношений между ними выгоды для завоевательной политики России. На свой страх и риск царизм ведет войну только против таких заведомо слабых противников, как шведы, турки, персы, и в этом случае ему уж не приходится делить с кем-либо свою добычу.

Однако вернемся к России 1760 года. Соседями этой однородной, неприступной страны были главным образом страны, которые, по видимости или в действительности, пришли в упадок, приближались к распаду и представляли поэтому настоящий matiere a conquetes [объект для завоеваний. Ред.]. На севере — Швеция, могущество и престиж которой были подорваны именно вследствие того, что Карл XII сделал попытку вторгнуться в Россию; этим он погубил Швецию и воочию показал неприступность России. На юге — турки и их данники, крымские татары, представлявшие собой лишь обломки прежнего величия; наступательная сила турок была сломлена еще 100 лет тому назад, оборонительная же их сила, пока еще значительная, также уменьшилась; лучшим показателем этой возрастающей слабости являлись волнения, начавшиеся среди покоренных ими христиан: славян, румын и греков, которые составляли большинство населения Балканского полуострова. Эти христиане, почти исключительно греко-православного вероисповедания, были, таким образом, единоверцами русских, а среди них славяне — сербы и болгары — к тому же и их соплеменниками. Поэтому стоило лишь России объявить о своем призвании защищать угнетенную православную церковь и порабощенное славянство, как почва для завоеваний — под маской освобождения — была уже здесь подготовлена. Точно так же к югу от Кавказского хребта под турецким владычеством находились небольшие христианские государства и исповедующие христианство армяне, по отношению к которым царизм мог провозгласить себя «освободителем».

К тому же здесь, на юге, алчного завоевателя прельщала такая военная добыча, равной которой не было в Европе: древняя столица Восточной Римской империи, метрополия всего православного мира, город, одно уже русское название которого Константинополь-Царьград служит выражением господства над Востоком и того авторитета, которым наделен его властитель в глазах восточных христиан.

Царьград в качестве третьей российской столицы, наряду с Москвой и Петербургом, — это означало бы, однако, не только духовное господство над восточнохристианским миром, это было бы также решающим этапом к установлению господства над Европой. Это означало бы безраздельное господство над Черным морем, Малой Азией, Балканским полуостровом. Это означало бы, что Черное море по первому желанию царя может быть закрыто для всех торговых и военных, флотов, кроме русского, что это море превращается в русскую военную гавань и место маневров исключительно русского флота, который в любой момент мог бы с этой надежной резервной позиции делать вылазки через укрепленный Босфор и снова укрываться в этой гавани. Тогда России оставалось бы только установить такое же господство, прямое или косвенное, над Зундом и обоими Бельтами, — и она была бы неприступна также и с моря.

Господство над Балканским полуостровом продвинуло бы границы России до Адриатического моря. Но эта граница на юго-западе была бы непрочной без соответствующего перенесения всей западной границы России, без значительного расширения сферы ее господства. А условия здесь были, пожалуй, еще более благоприятные.

Прежде всего Польша; эта основанная на грабеже и угнетении крестьян дворянская республика находилась в состоянии полного расстройства; ее конституция делала невозможным какое-либо общенациональное действие и в силу этого обрекала страну на положение легкой добычи соседей. С начала восемнадцатого столетия Польша, по выражению самих поляков, держалась беспорядком (Polska nierzadem stoi); иностранные войска непрерывно оккупировали всю страну или проходили через нее; она служила им постоялым двором и трактиром (karczma zajezdna, как говорили поляки), при этом, однако, они, как правило, забывали об оплате. Уже Петр Великий систематически разорял Польшу, его преемникам оставалось только протянуть руку к добыче. И для этого у них был к тому же такой предлог, как «принцип национальностей»[14]. Польша не являлась однородной страной. В те времена, когда Великороссия попала под монгольское иго, Белоруссия и Малороссия нашли себе защиту от азиатского нашествия, присоединившись к так называемому Литовскому княжеству. Это княжество впоследствии добровольно объединилось с Польшей[15]. С тех пор, вследствие более высокого уровня цивилизации Польши, дворянство Белоруссии и Малороссии сильно ополячилось, а в XVI веке, когда в Польше господствовали иезуиты, православных русских подданных Польши вынуждали присоединяться к римско-католической церкви. Это давало великорусским царям желанный предлог для притязаний на территорию бывшего Литовского княжества, как на национальную русскую область, угнетенную, однако, Польшей, хотя, по крайней мере малороссы, по мнению виднейшего современного слависта Миклошича, говорят не просто на одном из русских диалектов, а на вполне самостоятельном языке; другой предлог для вмешательства состоял в том, чтобы в качестве защитников православия выступить в пользу православных униатов[16], хотя последние давно уже примирились со своим положением по отношению к римско-католической церкви.

За Польшей лежала другая страна, которая, казалось, окончательно пришла в состояние полного распада, — Германия. Со времени Тридцатилетней войны германская Римская империя являлась государством лишь номинально. Власть имперских князей все более приближалась к полному суверенитету; их право не повиноваться воле императора, заменявшее в Германии польское liberum veto, было по условиям Вестфальского мира открыто гарантировано Францией и Швецией[17]; таким образом, усиление центральной власти в Германии было поставлено в зависимость от согласия заграницы, весьма заинтересованной в том, чтобы не допустить этого усиления. К тому же, Швеция в силу своих завоеваний в Германии являлась членом Германской империи, имела место и голос в имперском сейме. В каждой войне император обнаруживал немецких имперских князей в числе союзников своих чужеземных врагов, каждая война, таким образом, являлась в то же время и междоусобной войной. Почти все более крупные и средние имперские князья были подкуплены Людовиком XIV, и экономически страна была настолько разорена, что без этого ежегодного притока французских денег, шедших на подкуп, не было бы вообще никакой возможности сохранять в стране деньги как средство обращения [См. Gulich. Geschichtliche Darstellung des Handels u. Jena 1830, 2. Band, S. 201–206[18].]. Поэтому император давно уже искал опору своей

власти не в самой империи, которая лишь вводила его в расходы и ничего не приносила, кроме забот и тревог, а в своих австрийских — немецких и ненемецких — наследственных владениях. И рядом с австрийской династией постепенно уже начинала возвышаться в качестве ее соперницы прусская династия.

Таково было положение дел в Германии ко времени Петра Великого. Этот действительно великий человек — не чета Фридриху «Великому», покорному слуге преемницы Петра Екатерины II, — первый в полной мере оценил исключительно благоприятное для России положение в Европе. Он ясно — гораздо яснее, чем это было сделано в его так называемом завещании, составленном, по-видимому, каким-то эпигоном[19], — разглядел, наметил и начал осуществлять основные принципы русской политики как по отношению к Швеции, Турции, Персии, Польше, так и по отношению к Германии. Германия занимала Петра больше, чем любая другая страна, за исключением Швеции. Швецию он должен был разбить; Польшу он мог захватить, стоило ему только протянуть руку; до Турции было еще слишком далеко; но стать твердой ногой в Германии, занять там такое положение, которое так широко использовала Франция и использовать которое у Швеции не хватало сил, — это было для него главной задачей. Он делал все, чтобы путем приобретения какой-либо немецкой территории сделаться немецким имперским князем, но тщетно; ему удалось лишь ввести систему брачных союзов с членами немецких княжеских фамилий и использования в интересах дипломатии внутренних раздоров в Германии.

После Петра это положение еще больше изменилось в пользу России благодаря возвышению Пруссии. В ее лице у германского императора вырос внутри самой империи почти равный ему по силе противник, который увековечивал и доводил до крайности раскол Германии. Но в то же время этот противник был еще довольно слаб, чтобы обходиться без помощи Франции или России, — особенно России, — так что чем больше он освобождался от вассальной зависимости по отношению к Германской империи, тем вернее он попадал в вассальную зависимость к России.

Таким образом, в Европе оставались лишь три державы, с которыми приходилось считаться: Австрия, Франция, Англия, а для того, чтобы поссорить эти державы между собой или подкупить их, используя в качестве приманки обещание территориальных приобретений, не требовалось большого искусства. Англия и Франция по-прежнему все еще являлись соперниками на море; Францию можно было привлечь перспективой территориальных захватов в Бельгии и Германии; Австрию можно было прельстить обещаниями всяческих выгод за счет Франции, Пруссии, а со времени Иосифа II и за счет Баварии. Таким образом, при умелом использовании сталкивающихся интересов Россия могла обеспечить поддержку любой своей дипломатической акции со стороны сильных, даже со стороны превосходящих по силе союзников. И вот, лицом к лицу с этими распадающимися соседними странами, лицом к лицу с этими тремя великими державами, раздираемыми вечными ссорами в силу своих традиций, экономических условий, политических или династических интересов или завоевательных устремлений, постоянно стремившимися друг друга перехитрить, — стояла единая, однородная, молодая, быстро возвышающаяся Россия, почти неуязвимая и совершенно недоступная для завоеваний, к тому же представлявшая собой нетронутый, крайне податливый пластический материал. Какая находка для талантливых и честолюбивых людей, для людей, стремившихся к власти, все равно, где и каким путем, лишь бы это была действительная власть, действительная арена для их таланта и честолюбия! А таких людей «просвещенный» восемнадцатый век порождал в огромном количестве; во имя служения «человечеству» эти люди разъезжали по всей Европе, посещали дворы всех просвещенных государей, — а какой государь не желал быть в то время просвещенным! — и оседали там, где находили выгодное место, образуя своего рода «не имеющий отечества» дворянско-буржуазный интернационал просвещения. Этот интернационал пал к ногам северной Семирамиды, также не имевшей отечества Софии-Августы Ангальт-Цербстской, названной в России Екатериной II, и именно из этого интернационала сама Екатерина набирала нужные ей элементы для своего иезуитского ордена русской дипломатии.

В своей работе о Томасе Море Карл Каутский[20] показал, каким образом первая форма буржуазного просвещения, «гуманизм» XV и XVI веков, в своем дальнейшем развитии превратилась в католический иезуитизм. Совершенно то же самое мы видим и здесь, когда вторая, вполне зрелая форма буржуазного просвещения в XVIII веке превращается в современный иезуитизм, в русскую дипломатию. Это превращение в свою противоположность, это достижение в конечном счете такого пункта, который полярно противоположен исходному, составляет естественно неизбежную судьбу всех исторических движений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования и поэтому ставят перед ними чисто иллюзорные цели. «Ирония истории» неумолимо вносит здесь свои поправки [В английском тексте данный абзац опущен. Ред.].

Посмотрим теперь, как действует этот иезуитский орден, как он использует непрерывно меняющиеся цели соперничающих друг с другом великих держав в качестве средства для достижения своей никогда не меняющейся, никогда не упускаемой из виду цели — мирового господства России.

II

Никогда еще международное положение не было более благоприятным для завоевательных планов царизма, чем в 1762 г., когда на престол вступила, после убийства своего мужа, великая блудница Екатерина II. Семилетняя война расколола всю Европу на два лагеря[21]. Англия сломила могущество французов на море, в Америке, в Индии, а затем бросила на произвол судьбы своего континентального союзника, прусского короля Фридриха II. Этот последний находился в 1762 г. на краю гибели, когда вступивший на российский престол Петр III прекратил войну против Пруссии; Фридриху, покинутому своей последней и единственной союзницей, Англией, надолго рассорившемуся с Австрией и Францией, истощенному семилетней борьбой за существование, не оставалось другого выбора, как броситься к ногам только что взошедшей на трон царицы. Это обеспечивало ему не только могущественное покровительство, но и давало надежду на присоединение того куска Польши, который отделял Восточную Пруссию от основной части его монархии и завоевание которого стало теперь главной целью его жизни. 31 марта (11 апреля) 1764 г. Екатерина и Фридрих заключили Петербургский договор о союзе[22], согласно секретной статье которого обе стороны взяли на себя обязательство охранять силой оружия действующую польскую конституцию, — это лучшее средство разрушения Польши, — от всяких попыток реформы. Этим был предрешен будущий раздел Польши. Кусок Польши был той костью, которую царица бросила Пруссии, чтобы заставить ее смирно сидеть целое столетие на русской цепи.

Я не буду вдаваться в детали первого раздела Польши[23]. Но характерно, что он был осуществлен — против воли старомодной Марии-Терезии — в основном тремя главными столпами европейского «просвещения»: Екатериной, Фридрихом и Иосифом. Последние два, гордясь той просвещенной государственной мудростью, с какой они попирали как предрассудок традиционные нормы международного права, были при этом достаточно глупы, чтобы не заметить, что своим участием в грабеже Польши они с головой отдавали себя во власть русского царизма.

Вряд ли кто мог оказать Екатерине большую услугу, чем эти просвещенные августейшие соседи. «Просвещение» [В английском тексте вместо слова «Просвещение» напечатано; ««Прогресс» и «просвещение»». Ред.] являлось таким же девизом царизма в Европе в восемнадцатом веке, каким «освобождение народов» в девятнадцатом. Любой захват территории, любое насилие, любое угнетение царизм осуществлял не иначе, как под предлогом просвещения, либерализма, освобождения народов. И по-детски наивные западноевропейские либералы, вплоть до Гладстона, верили этому [В английском тексте вместо слов «верили этому» напечатано; «верят этому по сей день». Ред.], подобно тому как не менее наивные консерваторы также непоколебимо верят в пустые фразы о защите легитимизма[24], о поддержании порядка, религии, европейского равновесия, о святости договоров — фразы, которые одновременно твердит официальная Россия. Русской дипломатии ловко удавалось льстить обеим большим буржуазным партиям Европы. Ей, и только ей, разрешается быть в одно и то же время легитимистской и революционной, консервативной и либеральной, ортодоксальной и просвещенной. Отсюда понятно то презрение, с каким смотрит подобного рода русский дипломат на «образованный» Запад.

За Польшей наступила очередь Германии. В 1778 г. Австрия и Пруссия затеяли между собой драку из-за баварского наследства[25], и опять-таки к выгоде одной лишь Екатерины. Россия стала уже достаточно могущественной, чтобы все еще, подобно Петру, помышлять о получении прав члена Германской империи [В английском тексте вместо слов «о получении прав члена Германской империи» напечатано; «о вхождении в состав Германской империи путем приобретения какого-нибудь небольшого немецкого княжества». Ред.]; она стремилась теперь приобрести там такое же положение, которого она уже достигла в Польше и которое в Германской империи занимала Франция, — положение гаранта беспорядка в Германии против всяких попыток реформы. И этого положения она добилась. По Тешенскому миру 1779 г. Россия вместе с Францией взяла на себя гарантию как этого мирного договора, так и всех подтвержденных им прежних мирных договоров, в частности Вестфальского 1648 года. Этим было закреплено бессилие Германии, и сама она была намечена в качестве объекта будущего раздела между Францией и Россией.

Не была забыта и Турция. Войны России против турок всегда приходятся на такие периоды, когда на западной границе России царит мир, а Европа в той или иной степени занята где-нибудь в другом месте. Екатерина вела две таких войны[26]. Первая привела к завоеваниям на Азовском море и провозглашению независимости Крыма, превращенного спустя четыре года в русскую провинцию. В результате второй граница России передвинулась с Буга вплоть до Днестра. Во время этих войн русские агенты подстрекали греков к восстанию против турок. Разумеется, повстанцы были в конце концов брошены русским правительством на произвол судьбы.

Во время американской войны за независимость Екатерина впервые сформулировала от своего имени и от имени своих союзников принцип «вооруженного нейтралитета» (1780 г.) — требование ограничения прав, на которые претендовала Англия для своих военных судов в открытом море. Это требование стало с тех пор постоянной целью русской политики и в основном было признано Европой и самой Англией по условиям Парижского мира 1856 года[27]. Только Соединенные Штаты Америки до сих пор не желают с ними считаться.

Разразилась французская революция, и это было новой удачей для Екатерины. Нисколько не опасаясь проникновения революционных идей в Россию, она увидела в этом событии лишь новый удобный повод перессорить между собой европейские государства, с целью обеспечения России свободы действий. После смерти обоих ее «просвещенных» друзей и соседей Фридрих-Вильгельм II в Пруссии, Леопольд в Австрии попытались вести независимую политику. Революция предоставила Екатерине прекрасный случай под предлогом борьбы с республиканской Францией вновь приковать их обоих к России и в то же время, пока они были заняты на французской границе, сделать новые приобретения в Польше. И Пруссия и Австрия попались на удочку. И хотя Пруссия — разыгрывавшая с 1787 по 1791 г. роль союзницы Польши против Екатерины — вовремя спохватилась и потребовала на этот раз более значительной доли в грабеже Польши, хотя Австрии также пришлось выделить кусок Польши, но все же львиная доля добычи опять-таки досталась Екатерине[28]. Почти вся Белоруссия и Малороссия были теперь воссоединены с Великороссией.

Но на этот раз медаль имела и оборотную сторону. Пока грабеж Польши отвлекал также силы коалиции 1792–1794 гг.[29], ослабляя ее наступательную мощь против Франции, последняя за это время настолько окрепла, что совершенно самостоятельно одержала победу. Польша пала, но ее сопротивление спасло французскую революцию, а вместе с французской революцией началось движение, против которого бессилен и царизм. Этой роли поляков мы на Западе никогда не забудем. Впрочем, как мы увидим, это не единственный случай, когда поляки спасали европейскую революцию.

В политике Екатерины отчетливо обозначились уже все существенные черты нынешней политики России: присоединение Польши, хотя при этом на первых порах приходилось еще часть добычи уступать соседям; превращение Германии в объект будущего раздела; Константинополь как великая, никогда не забываемая, шаг за шагом осуществляемая главная цель; завоевание Финляндии для прикрытия Петербурга и присоединение, в порядке компенсации, Норвегии к Швеции, что и было предложено Екатериной во Фридрихсгаме королю Густаву III[30]; ослабление морского превосходства Англии посредством ограничительных правил международного права; возбуждение восстаний среди христиан-райя в Турции; наконец, умелое сочетание либеральной и легитимистской фразеологии, посредством которой по мере надобности Россия дурачит падких до фраз западноевропейских «образованных» филистеров и их так называемое общественное мнение.

К моменту смерти Екатерины владения России превосходили уже все, что мог требовать даже самый необузданный национальный шовинизм. Все, что носило русское имя, — за исключением незначительного числа австрийских малороссов, — находилось под скипетром ее преемника, который мог теперь с полным правом называть себя самодержцем всероссийским. Россия не только завоевала выход к морю, но и овладела как на Балтийском, так и на Черном морях обширным побережьем и многочисленными гаванями. Под русским господством находились не только финны, татары и монголы, но также литовцы, шведы, поляки и немцы. — Чего еще желать? Для любой другой нации этого было бы достаточно. Для царской же дипломатии — нацию не спрашивали — это являлось лишь базой, откуда теперь только и можно было начинать настоящие завоевания.

Французская революция отшумела, сама породив своего усмирителя — Наполеона. Она, казалось, оправдывала высокую мудрость русской дипломатии, которая не дала себя запугать грандиозным народным восстанием. Возвышение Наполеона открывало теперь перед русской дипломатией возможность новых успехов: Германия приближалась к тому, чтобы разделить участь Польши. Но преемник Екатерины, Павел, был упрямым, своенравным человеком, на него нельзя было положиться; он ежеминутно расстраивал планы дипломатов; он стал невыносимым, его надо было устранить. Соответствующие исполнители легко нашлись среди гвардейских офицеров; наследник престола, Александр, состоял в заговоре и прикрывал его; Павел был задушен, и тотчас же началась новая кампания к вящей славе нового царя, который вследствие самого способа восшествия на престол стал пожизненным слугой иезуитской шайки дипломатов.

Эта последняя предоставила Наполеону окончательно разрушить Германскую империю и довести до крайности царивший в ней беспорядок. Однако когда дело дошло до окончательной расплаты, тут снова выступила Россия. По Люневильскому мирному договору (1801 г.)[31] Франция приобретала весь немецкий левый берег Рейна, причем было оговорено, что немецкие князья, которые в связи с этим лишались своих владений, должны получить компенсации на правом берегу Рейна за счет земель имперского духовенства: епископов, аббатов и т. п. И теперь Россия заявила, ссылаясь на полученные ею по Тешенскому договору 1779 г. права гаранта, что при распределении компенсаций решающее слово должно принадлежать ей и Франции, обоим гарантам беспорядка в Германии. А распри немецких князей, их жадность и вошедшее в привычку предательство по отношению к империи уже обеспечили то, чтобы это слово России и Франции стало действительно решающим. Дело дошло до того, что Россия и Франция составили план раздела церковных земель между лишенными владений князьями и все основные положения этого плана, составленного заграницей и в интересах заграницы, были возведены в закон Германской империи (решение имперской депутации, 1803 г.)[32].

Германская империя как союзное государство было фактически разрушено; Австрия и Пруссия стали действовать как самостоятельные европейские державы и, подобно России и Франции, рассматривали входившие в империю мелкие государства лишь как территорию для завоевания. Что же ожидало эти мелкие государства? Пруссия была еще слишком мала и слишком молода, чтобы притязать на главенство над ними, а Австрия только что утратила последние следы этого главенства. Но на наследство Германской империи претендовали также Россия и Франция. Франция разрушила старую империю силой оружия; своим соседством вдоль всего Рейна она оказывала непосредственное давление на мелкие государства; а овеянные славой победы Наполеона и французских армий довершили остальное, — мелкие немецкие князья оказались у его ног. А Россия? Теперь, когда цель ее вековых стремлений была почти достигнута, когда Германия находилась в состоянии полного распада, была смертельно истощена, бессильна и беспомощна, — могла ли Россия именно в такой момент допустить, чтобы корсиканский выскочка вырвал у нее добычу из-под носа?

Русская дипломатия немедленно начала кампанию за установление верховенства над мелкими германскими государствами. Добиться этого, само собой разумеется, было невозможно без победы над Наполеоном. Следовательно, надо было привлечь на свою сторону немецких князей и так называемое общественное мнение Германии, насколько в то время о нем вообще могла идти речь. Князей принялись обрабатывать посредством дипломатии, филистеров — посредством литературы. В то время как при дворах щедро расточались русская лесть, угрозы, ложь и деньги на подкуп, публику засыпали таинственными брошюрами, в которых Россия превозносилась как единственная держава, способная спасти Германию и взять ее под свою действенную защиту, что в силу Тешенского договора 1779 г. составляет ее право и ее долг. И когда разразилась война 1805 г., то каждому, кто способен был хоть что-нибудь видеть, должно было стать ясным, что дело шло лишь о том, образуют ли мелкие государства французский Рейнский союз или же — русский.

Судьба хранила Германию. Русские и австрийцы были разбиты при Аустерлице, и новый Рейнский союз так и не стал форпостом царизма[33]. Французское же иго было, по крайней мере, игом современным, заставившим немецких монархов покончить с наиболее вопиющими анахронизмами в существовавшем до тех пор порядке вещей.

За Аустерлицем последовали прусско-русский союз, Йена, Эйлау, Фридланд и Тильзитский мир 1807 года[34]. Здесь снова обнаружилось, какое огромное преимущество давало России ее безопасное в стратегическом отношении положение. Разбитая в двух кампаниях, она приобрела новую территорию за счет своих бывших союзников и заключила союз с Наполеоном для раздела мира: Наполеону — Запад, Александру — Восток!

Первым плодом этого союза было завоевание Финляндии. Без всякого объявления войны, но с согласия Наполеона, русские начали наступление; неспособность и продажность шведских генералов, а также разногласия между ними обеспечили русским легкую победу; смелый переход русских войск через замерзшее Балтийское море повлек за собой насильственный дворцовый переворот в Стокгольме и уступку Финляндии России[35]. Однако спустя три года, когда наметился разрыв с Наполеоном, царь Александр вызвал в Або маршала Бернадота, избранного наследником шведского престола, и обещал ему Норвегию, если тот присоединится к союзу Англии и России против Наполеона[36]. Так осуществился в 1814 г. план Екатерины: Финляндия — мне, Норвегия — тебе.

Но Финляндия была только прелюдией. Целью Александра, как всегда, оставался все тот же Царьград. В Тильзите и Эрфурте[37] Наполеон твердо обещал ему Молдавию и Валахию и подал надежду на раздел Турции, за исключением, однако, Константинополя. С 1806 г. Россия вела войну с Турцией; на этот раз восстали не только греки, но также и сербы[38]. Однако то, что в отношении Польши звучало лишь иронически, для Турции соответствовало действительности: она держалась беспорядком. Обладавший железной стойкостью рядовой солдат, сын наделенного такой же стойкостью турецкого крестьянина, именно вследствие этого беспорядка получал возможность выправлять то, что портили продажные паши. Турок можно было разбить, но не сломить, и русская армия продвигалась по направлению к Царьграду очень медленно.

Но ценой за эту «свободу рук» на Востоке было присоединение к континентальной системе Наполеона, разрыв всяких торговых отношений с Англией[39]. А это означало для тогдашней России полное расстройство торговли. Это было то время, когда Евгений Онегин (Пушкина) узнал из Адама Смита

меж тем как, с другой стороны,

[Пушкин. «Евгений Онегин», глава первая, строфа VII. (В оригинале прозаический немецкий перевод Энгельса: «wie ein Staat reich wird und wie er kein Geld braucht, wenn er nur Ueberflus an Produkten hat… sein Vater das nicht begreifen konnte und ein Landgut nach dem andern vorhypothekiren muste».) Ред.]

Россия могла получать деньги лишь посредством морской торговли и вывоза своего сырья на главный в то время рынок, в Англию; а Россия была уже слишком европейской страной, чтобы обходиться без денег. Торговая блокада становилась невыносимой. Экономика оказалась сильнее дипломатии и царя, вместе взятых; торговые отношения с Англией втихомолку были возобновлены; условия Тильзитского договора были нарушены, и разразилась война 1812 года.

Наполеон во главе соединенных армий всего Запада перешел русскую границу. Поляки, компетентные в этом деле судьи, советовали ему остановиться на Двине и Днепре, реорганизовать Польшу и ждать там наступления русских. Полководец такого масштаба, как Наполеон, не мог не признать, что это был правильный план. Но находясь уже на такой головокружительной высоте и при том непрочном фундаменте, на который он опирался, Наполеон уже не мог решиться на затяжные кампании. Ему необходимы были быстрые успехи, блистательные победы, завоеванные штурмом мирные договора; он пренебрег советом поляков, пошел на Москву и тем самым привел русских в Париж.

Уничтожение огромной наполеоновской армии при отступлении из Москвы послужило сигналом к всеобщему восстанию против французского владычества на Западе. В Пруссии поднялся весь народ, принудивший трусливого короля Фридриха-Вильгельма III к войне против Наполеона. Австрия присоединилась к России и Пруссии, как только закончила свои военные приготовления. После сражения при Лейпциге[40] от Наполеона отпал Рейнский союз, а через каких-нибудь восемнадцать месяцев после вступления Наполеона в Москву Александр вошел в Париж как властелин и повелитель Европы.

Турция, преданная Францией, заключила в 1812 г. мир в Бухаресте, уступив русским Бессарабию. Венский конгресс принес России Царство Польское[41], так что теперь к ней было присоединено почти девять десятых прежней польской территории. Однако еще более важное значение имело то положение, которое царь занимал теперь в Европе. На европейском континенте он не имел больше соперников. Австрия и Пруссия шли у него на поводу. Французские Бурбоны были обязаны ему восстановлением на престоле своей династии и поэтому также были ему послушны. Швеция получила благодаря ему Норвегию в качестве залога дружественной царю политики. Даже испанская династия обязана была своим восстановлением гораздо больше победам русских, пруссаков и австрийцев, чем победам Веллингтона, которые никогда бы не смогли сокрушить Французскую империю.

Никогда еще Россия не достигала такого могущественного положения. Но она сделала также еще один шаг за пределы своих естественных границ. Если в отношении завоеваний Екатерины у русского шовинизма были еще некоторые извиняющие — я не хочу сказать оправдывающие — предлоги, то относительно завоеваний Александра об этом не может быть и речи. Финляндия населена финнами и шведами, Бессарабия — румынами, конгрессовая Польша[42] — поляками. Здесь уж и говорить не приходится о воссоединении рассеянных родственных племен, носящих русское имя, тут мы имеем дело с неприкрытым насильственным завоеванием чужой территории, с простым грабежом.

III

Победа над Наполеоном была победой европейских монархий над французской революцией, последней фазой которой являлась наполеоновская империя; победа эта была отпразднована восстановлением «легитимизма». Но в то время как Талейран рассчитывал посредством этой придуманной им фразы поймать на удочку царя Александра, русской дипломатии в гораздо большей степени удалось при помощи той же фразы водить за нос всю Европу. Под предлогом защиты легитимизма она основала «Священный союз», этот расширенный русско-австро-прусский союз, доведенный до степени заговора всех европейских монархов против их народов под главенством русского царя[43]. Другие монархи верили в этот предлог; но как смотрели на это царь и его дипломатия, мы сейчас увидим.

Для русской дипломатии речь шла лишь о том, чтобы использовать достигнутую в Европе гегемонию с целью дальнейшего продвижения к Царьграду. Для достижения этой цели она могла пустить в ход три рычага: румын, сербов, греков. Наиболее подходящим элементом были греки. Это был торговый народ, а купцы больше всего страдали от притеснений турецких пашей. Христианин-земледелец под турецким владычеством находился в лучших материальных условиях, чем где бы то ни было. Он сохранил свои институты, существовавшие до турецкого завоевания, и полное самоуправление; пока он платил налоги, турок, как правило, не обращал на него внимания; лишь изредка подвергался он насилиям, подобно тем, какие в средние века приходилось сносить западноевропейскому крестьянину от дворянства. Это было унизительное и едва терпимое существование, однако в материальном отношении оно было не столь обременительным и не так уж не соответствовало тогдашнему уровню цивилизации этих народов; поэтому прошло немало времени, прежде чем славянский райя обнаружил, что подобное существование невыносимо. Напротив, греческая торговля с того времени, как турецкое господство избавило ее от разорительной конкуренции венецианцев и генуэзцев, быстро расцвела и достигла таких больших размеров, что не могла уже больше переносить и самого турецкого господства. В самом деле, турецкое, как и любое другое восточное господство несовместимо с капиталистическим обществом; нажитая прибавочная стоимость ничем не гарантирована от хищных рук сатрапов и пашей; отсутствует первое основное условие буржуазной предпринимательской деятельности [В английском тексте вместо выражения «буржуазной предпринимательской деятельности» напечатано: «прибыльной торговли». Ред.] — безопасность личности купца и его собственности. Неудивительно поэтому, что греки, которые с 1774 г. предприняли уже две попытки восстания, восстали теперь еще раз[44].

Греческое восстание создало, таким образом, благоприятные возможности, но для того чтобы царская дипломатия могла здесь развернуть энергичные действия, необходимо было предотвратить вмешательство со стороны Запада, следовательно, надо было сделать так, чтобы Запад был занят своими внутренними делами. И почва для этого была великолепно подготовлена фразой о легитимизме. Легитимные монархи повсюду вызвали против себя глубокую ненависть. Попытки восстановить дореволюционные порядки привели в возбуждение буржуазию всего Запада; во Франции и Германии началось брожение, в Испании и Италии вспыхнуло открытое восстание[45]. Ко всем этим заговорам и восстаниям царская дипломатия приложила свою руку. Не то, чтобы она их устраивала или хотя бы существенно способствовала их временным успехам. Однако через своих полуофициальных агентов она делала все возможное, чтобы сеять раздоры во владениях своих легитимных союзников [В английском тексте вместо слов «сеять раздоры во владениях своих легитимных союзников» напечатано: «возбуждать недовольство и раздоры среди подданных своих легитимных союзников». Ред.]. И уже совсем открыто покровительствовала она тем мятежным элементам Запада, которые выступали под маской сочувствия грекам; а кто же были эти филэллины, собиравшие деньги, посылавшие в Грецию добровольцев и целые вооруженные вспомогательные отряды, как не те же самые карбонарии и прочие либералы Запада?

Все это нисколько не мешало просвещенному царю Александру на конгрессах в Ахене, Троппау, Лайбахе, Вероне призывать своих легитимных коллег к самым энергичным действиям против их мятежных подданных и для подавления революции посылать австрийцев в 1821 г. в Италию, а французов в 1823 г. в Испанию[46]; это не помешало ему даже осудить для видимости восстание греков, хотя в то же самое время он разжигал это восстание и подстрекал западноевропейских филэллинов удвоить свои усилия. Снова глупая Европа была одурачена невероятным образом; монархам и реакционерам царизм проповедовал легитимизм [В английском тексте после слова «легитимизм» добавлено: «и сохранение status quo». Ред.], либеральным филистерам — освобождение народов и просвещение [В английском тексте слова «и просвещение» опущены. Ред.]; и те и другие верили ему.

В Вероне французский министр, романтик Шатобриан, был совершенно очарован царем, который подал французам надежду на приобретение левого берега Рейна, если только они будут послушно следовать за Россией. Этой надеждой, подкрепленной позднее, при Карле X, твердым обещанием, русская дипломатия водила на помочах Францию и направляла французскую восточную политику с небольшими перерывами вплоть до 1830 года.

Несмотря на все это, «человеколюбивая» политика царя, который под предлогом освобождения греческих христиан от мусульманского гнета стремился сам занять место мусульман, не достигала желаемых успехов [В английском тексте в этой фразе вместо слов ««человеколюбивая» политика царя» напечатано: «мир взирал с недоверием или в лучшем случае с равнодушием на «человеколюбивую» политику царя», а слова «не достигала желаемых успехов» опущены. Ред.]. Ибо, как писал русский посол в Лондоне, князь Ливен (депеша от 18 (30) октября 1825 г.),

«вся Европа с ужасом смотрит на этот русский колосс, гигантские силы которого ждут только сигнала, чтобы двинуться против нее. В ее интересах поэтому поддерживать турецкую державу, этого естественного врага нашей империи».[47]

Война в Греции продолжалась с переменным успехом, а между тем все попытки России добиться высокого согласия Европы на занятие Дунайских княжеств и тем самым вынудить Турцию к капитуляции терпели неудачу. Тем временем Турция получила в 1825 г. помощь из Египта; греки были повсюду разбиты, восстание почти подавлено. Русская политика стояла перед выбором: либо поражение, либо принятие смелых решений.

Канцлер Нессельроде обратился за советом к своим послам. Поццоди-Борго в Париже (депеша от 4 (16) октября 1825 г.) и Ливен в Лондоне (депеша от 18 (30) октября 1825 г.) высказались безоговорочно за решительные действия: следует немедленно занять Дунайские княжества, не обращая внимания на Европу и даже на опасность европейской войны. Таково, очевидно, было мнение всей русской дипломатии. Но Александр был слабым и непостоянным человеком, наделенным большим самомнением, и к тому же мистиком и романтиком; он напоминал «grec du Bas-Empire» [ «грека времен Восточной Римской империи», византийца. Ред.] (как называл его Наполеон) не только своей хитростью и лицемерием, но также нерешительностью и отсутствием энергии. Легитимизм он стал воспринимать всерьез, и греческие повстанцы ему уже надоели. Бездеятельный и в то время, при отсутствии железных дорог, почти неуловимый, путешествовал он по югу, около Таганрога. Внезапно пришло сообщение о его смерти. Поговаривали об отравлении. Уж не устранила ли дипломатия сына таким же образом, как некогда отца? Во всяком случае, умер он для нее как нельзя более кстати.

В лице Николая вступил на престол такой царь, лучше которого дипломатия и желать не могла: посредственный человек с кругозором взводного командира [В английском тексте вместо слов «посредственный человек с кругозором взводного командира» напечатано: «самодовольный, посредственный человек, чей кругозор никогда не превосходил кругозора офицера ротного масштаба, человек, который жестокость ошибочно принимал за проявление энергии, а прихоть и упрямство за выражение силы». Ред.]; для него внешняя сторона власти была превыше всего и ради нее он готов был пойти на все. Теперь стали действовать более решительно и довели дело до войны с Турцией, избежав вмешательства со стороны Европы. Англию — либеральными фразами, а Францию — вышеупомянутыми обещаниями склонили к тому, что и та и другая, соединив свои флоты с русским, 20 октября 1827 г., вопреки состоянию мира, напали на турецко-египетский флот при Наварине и уничтожили его[48]. Англия, правда, вскоре отошла от союза, но бурбоновская Франция осталась верна России. В то время как царь объявил войну туркам и его войска 6 мая 1828 г. перешли Прут, 15000 французских солдат готовились к отплытию в Грецию, где они и высадились в августе — сентябре того же года. Для Австрии это было достаточным предостережением, чтобы не атаковать русских во фланг во время их наступления на Константинополь: последствием таких действий была бы война с Францией, и тогда вступил бы в силу русско-французский союз, предусматривавший завоевание Константинополя для одного из союзников и левого берега Рейна — для другого.

Дибич продвинулся, таким образом, до Адрианополя, но там он попал в такое положение, что ему пришлось бы спешно отступить обратно за Балканы, если бы турки продержались еще каких-нибудь две недели. У него было только 20000 человек, четвертая часть которых болела чумой. Тогда в качестве посредника выступило прусское посольство в Константинополе и склонило турок к миру посредством ложного сообщения об угрожающем, в действительности же совершенно неосуществимом наступлении русских. Этим оно помогло русскому полководцу выйти, как говорит Мольтке,

«из такого положения, которому достаточно было продлиться еще, пожалуй, несколько дней, чтобы он оказался сброшенным с высоты победы в пучину гибели» (Мольтке. «Русско-турецкая кампания», стр. 390)[49].

Во всяком случае, мир принес Российской империи устья Дуная, часть территории в Азии и новые предлоги для постоянного вмешательства в дела Дунайских княжеств[50]. Последние с этого момента вплоть до Крымской войны служили в качестве «karczma zajezdna» [В английском тексте после слов «karczma zajezdna» Напечатано: «(трактира)». Ред.] для русских войск; лишь изредка в течение этого периода княжества были свободны от них.

Прежде чем удалось использовать эти преимущества для дальнейших целей, разразилась июльская революция[51]. Теперь русским агентам пришлось на некоторое время припрятать свои либеральные фразы; речь шла в данном случае лишь о защите «легитимизма». Был уже подготовлен поход Священного союза против Франции, как вдруг вспыхнуло польское восстание, которое в течение целого года держало Россию под угрозой; так Польша вторично ценой самопожертвования спасла европейскую революцию[52].

Я не буду останавливаться на русско-турецких отношениях в период 1830–1848 годов. Важным в этих отношениях было то, что России представилась возможность впервые выступить в качестве защитницы Турции от ее мятежного египетского вассала Мухаммеда-Али, послать к Босфору 30-тысячное войско для защиты Константинополя и посредством Ункяр-Искелесийского договора фактически установить на Целый ряд лет русское господство над Турцией[53]; далее, ей удалось затем в 1840 г. вследствие предательства Пальмерстона в одно мгновение превратить угрожающую ей европейскую коалицию в коалицию против Франции[54], и наконец, она сумела подготовить аннексию Дунайских княжеств посредством непрерывной оккупации, эксплуатации крестьян [В английском тексте вместо слов «эксплуатации крестьян» напечатано: «размещения своих солдат на постой среди крестьян». Ред.], а также переманиванием на свою сторону бояр при помощи «Reglement organique»[55] (см. Маркс, «Капитал», т. I, гл. VIII) [В английском тексте вместо слов, напечатанных в скобках, дано следующее подстрочное примечание: «Кодекс для сельского населения, отдававший в распоряжение бояр — местной земельной аристократии — большую часть рабочего времени крестьянина, да к тому же без всякого вознаграждения. Подробнее см. Карл Маркс, «Капитал», гл. X, стр. 218–222 английского издания»[56]. Ред.]. В основном же этот период был посвящен завоеванию и русификации Кавказа, что удалось, наконец, осуществить лишь в результате двадцатилетней борьбы.

Тем временем царскую дипломатию постигла тяжелая неудача: когда 29 ноября 1830 г. великий князь Константин был вынужден бежать из Варшавы от польских инсургентов, в руки последних попал весь его дипломатический архив, подлинные депеши министра иностранных дел [Нессельроде. Ред.] и официальные копии всех важных депеш послов. Весь механизм русской дипломатии 1825–1830 гг. был раскрыт [В английском тексте эта фраза дана в следующей редакции: «Весь механизм русской дипломатии и все интриги, которые она плела в 1825–1830 гг., были раскрыты». Ред.]. Польское правительство переслало эти депеши через графа Замойского в Англию и Францию, и по указанию английского короля Вильгельма IV они были в 1834 г. опубликованы Давидом Уркартом в «Portfolio»[57]. Этот «Portfolio» до сих пор остается одним из главных и во всяком случае самым достоверным источником для истории тех интриг, посредством которых царизм стремится перессорить между собой западноевропейские страны, чтобы в результате этих раздоров подчинить их всех своему господству.

Русская дипломатия не только без вреда, но и с прямой выгодой для себя выдержала уже так много западноевропейских революций, что, когда разразилась февральская революция 1848 г., она могла приветствовать это как чрезвычайно благоприятное для нее событие. Революция перекинулась в Вену, не только устранив главного противника России, Меттерниха, но и пробудив от спячки австрийских славян — этих возможных союзников царизма; она охватила Берлин и тем самым излечила снедаемого жаждой деятельности, но совершенно беспомощного Фридриха-Вильгельма IV от его страстного желания стать независимым от России. Что могло быть более благоприятным? Россия была гарантирована от всякой заразы, а в Польше были расположены столь значительные силы, что она не могла и пошевельнуться. А как только революция распространилась и на Дунайские княжества[58], русская дипломатия получила то, чего хотела, — предлог для нового вторжения в Молдавию и Валахию, чтобы восстановить там порядок и еще более укрепить там русское господство.

Но этого мало. Австрия, самая упорная, самая непреклонная противница России на границах Балканского полуострова, была приведена на край гибели восстанием в Венгрии и Вене. Победа венгров означала, однако, новый взрыв европейской революции, а наличие большого числа поляков в венгерской армии служило гарантией того, что на этот раз революция не остановилась бы на польской границе. Поэтому Николай разыграл великодушие. Он приказал своим войскам вторгнуться в Венгрию, подавил превосходящими силами венгерскую армию и закрепил тем самым поражение европейской революции. А когда Пруссия все еще пыталась воспользоваться революцией для того, чтобы разорвать Германский союз и подчинить, по крайней мере, мелкие северогерманские государства прусской гегемонии, Николай вызвал ее и Австрию к себе на суд в Варшаву и вынес решение в пользу Австрии[59]. В благодарность за свою многолетнюю покорность России Пруссия была позорно унижена, когда она на одно мгновение обнаружила слабые поползновения к сопротивлению. Шлезвиг-гольштейнский вопрос Николай также решил не в пользу Германии и назначил наследником датского престола Кристиана Глюксбургского, убедившись предварительно в его пригодности для целей царизма[60]. Не только Венгрия, вся Европа лежала у ног царя, и это было прямым следствием революции. И разве не вправе была русская дипломатия втайне восторгаться революциями на Западе?

Но февральская революция была, тем не менее, первым похоронным звоном по царизму. Мелкая душонка ограниченного Николая не могла прийти в себя от возбуждения, вызванного этой незаслуженной удачей; он слишком торопился с продвижением к Константинополю; разразилась Крымская война; Англия и Франция пришли на помощь Турции, а Австрия горела желанием d'etonner le monde par la grandeur de son ingratitude [удивить мир величием своей неблагодарности (выражение, приписываемое главе австрийского правительства Щварценбергу в связи с враждебным России поворотом в австрийской политике.). Ред.]. Ибо Австрия знала, что в благодарность за военную помощь в Венгрии и за вынесенное в Варшаве решение от нее ждут нейтралитета или даже поддержки русских завоеваний на Дунае, а это было равносильно окружению границ Австрии Россией от Кракова до Оршовы и Землина. И на этот раз Австрия, — чего с ней почти никогда не случалось, — посмела иметь собственное мнение.

Крымская война была единственной в своем роде колоссальной комедией ошибок, когда постоянно спрашиваешь себя: кто же тут обманут? Но эта комедия стоила несметных затрат и свыше миллиона человеческих жизней. Едва только первые отряды войск союзников высадились в Болгарии, как австрийцы вступили в Дунайские княжества, а русские отступили за Прут. Таким образом, Австрия вклинилась на Дунае между обеими воюющими сторонами; дальнейшее ведение войны в этом районе возможно было только с ее согласия. Но Австрия нужна была для войны на западной границе России. Австрия знала, что Россия никогда не простит ей этой ее черной неблагодарности; поэтому она готова была присоединиться к союзникам, но только для серьезной войны, ведущейся с целью восстановления Польши и значительного перенесения назад западной границы России. Такая война неизбежно вовлекла бы в союз и Пруссию [В английском тексте эта фраза дана в следующей редакции: «Весь механизм русской дипломатии и все интриги, которые она плела в 1825–1830 гг., были раскрыты». Ред.], через территорию которой Россия получала все свои ввозимые припасы; европейская коалиция блокировала бы Россию с суши и с моря и обрушилась бы на нее с такими превосходящими силами, что победа была бы несомненной.

Но это вовсе не входило в расчеты Англии и Франции. Наоборот. Обе они были довольны тем, что образ действий Австрии избавлял их от опасности серьезной войны. То, чего желала сама Россия, — чтобы союзники направились в Крым и основательно там застряли, — было предложено Пальмерстоном, и за это с радостью ухватился обеими руками Луи-Наполеон. Продвигаться из Крыма в глубь России было бы стратегическим безумием. Таким образом, война была благополучно превращена в войну показную, что удовлетворяло всех ее главных участников. Однако царь Николай не мог долго мириться с тем, что неприятельские войска прочно обосновались на окраине его империи на русской земле; для него показная война вскоре снова стала войной серьезной. Но если это место было наиболее благоприятным для показной войны, то для серьезной войны оно было наиболее опасным. То, что составляет силу России при обороне, — огромная протяженность ее редко населенной, бездорожной и бедной ресурсами территории, — обернулось против самой же России, как только Николай сосредоточил все свои военные силы в одном пункте периферии — в Севастополе. Южнорусские степи, которые должны были стать могилой вторгшегося неприятеля, стали могилой русских армий, которые Николай со свойственной ему жестокой и тупой беспощадностью гнал одну за другой в Крым вплоть до середины зимы. И когда последняя, наспех собранная, кое-как снаряженная и нищенски снабженная продовольствием армия потеряла в пути около двух третей своего состава — в метелях гибли целые батальоны, — а остатки ее оказались неспособными к сколько-нибудь серьезному наступлению на врага, тогда надменный пустоголовый Николай жалким образом пал духом и, приняв яд, бежал от последствий своего цезаристского безумия.

Условия мира, которые поспешно заключил его преемник [Александр II. Ред.], были весьма мягкими[61]. Но тем значительнее были последствия войны для внутреннего положения страны. Чтобы самодержавно господствовать внутри страны, царизм должен был быть более чем непобедимым за ее пределами; ему необходимо было непрерывно одерживать победы, он должен был уметь вознаграждать безусловную покорность своих подданных шовинистическим угаром побед, все новыми и новыми завоеваниями. А теперь царизм потерпел жалкое крушение, и притом в лице своего внешне наиболее импозантного представителя; он скомпрометировал Россию перед всем миром, а вместе с тем и самого себя — перед Россией. Наступило небывалое отрезвление. Колоссальные жертвы, понесенные в войне, слишком глубоко взволновали русский народ, царю приходилось слишком часто взывать к его преданности, чтобы можно было сразу же вернуть народ к прежней пассивности и механической покорности. Ведь постепенно и Россия развивалась как в экономическом, так и в духовном отношении; рядом с дворянством зарождался другой просвещенный класс — буржуазия. Словом, новый царь вынужден был прикидываться либералом, но на этот раз внутри страны. А тем самым было положено начало внутренней истории России, движению умов среди самой нации и отражению этого движения — общественному мнению, пусть еще очень слабому, но все больше приобретающему значение и все меньше позволяющему себя игнорировать. Таким образом, у царской дипломатии появился враг, который должен с ней покончить. Ибо подобного рода дипломатия возможна лишь до тех пор, пока народ остается совершенно пассивным, не имеет другой воли, кроме воли правительства, и призван только поставлять солдат и платить налоги для осуществления целей, преследуемых дипломатами. Но поскольку в России началось внутреннее развитие, а вместе с тем и внутренняя борьба партий, завоевание конституционной формы, при которой эта борьба партий может вестись, не вызывая насильственных потрясений, является лишь вопросом времени. Но тогда и прежняя русская завоевательная политика станет делом прошлого: в ходе борьбы партий за власть дипломатия утратит свою неизменную и постоянную цель, безоговорочное распоряжение силами нации окажется невозможным, — Россия по-прежнему останется трудно доступной и сравнительно столь же слабой в наступлении, но во всех прочих отношениях она станет такой же европейской страной, как и другие, и специфическая сила ее прежней дипломатии будет подорвана навсегда.

La Russie ne boude pas, elle se recueille [Россия не сердится, она сосредоточивается. Ред.], — сказал после войны канцлер Горчаков[62]. Он и сам не знал, как справедливы его слова. Он говорил только о дипломатической России. Но неофициальная Россия тоже сосредоточивалась. И в этом сосредоточении (recueillement) ей оказывало поддержку само правительство. Война доказала, что даже из чисто военных соображений Россия нуждается в железных дорогах и крупной промышленности. И правительство принялось выращивать класс русских капиталистов. Но такой класс не может существовать без пролетариата, а для того, чтобы создать элементы последнего, пришлось провести так называемое освобождение крестьян; личную свободу крестьянин оплатил передачей дворянству лучшей части своего земельного владения. Той земли, которая у него осталась, было слишком много, чтобы умереть, но слишком мало, чтобы существовать. Следовательно, в то время как русская крестьянская община [В оригинале русское слово, написанное готическими буквами; в английском тексте это слово написано латинскими буквами со следующим подстрочным примечанием: «Самоуправляющаяся коммуна русских крестьян». Ред.] была подорвана в корне, развитие новой крупной буржуазии всячески поощрялось посредством привилегий железнодорожным компаниям, покровительственных пошлин и других льгот; благодаря этому в городе и в деревне началась настоящая социальная революция, которая уже не давала успокаиваться пришедшим в движение умам. Появление молодой буржуазии нашло свое отражение в либерально-конституционном движении, а зарождение пролетариата — в движении, которое обычно называют нигилизмом. Таковы были действительные результаты «recueillement» России.

Между тем дипломатия, по-видимому, еще не замечала, какой противник возник у нее внутри страны. Напротив, за пределами страны, как казалось, она одерживала победу за победой. На Парижском конгрессе 1856 г. Орлов играл главную роль, которой домогались многие [В английском тексте конец этой фразы дан в следующей редакции: «Орлов был центральной фигурой и играл руководящую роль». Ред.]; вместо того чтобы приносить жертвы, он добился новых успехов; военные права на море, на которые претендовала Англия и которые со времен Екатерины оспаривались Россией, были окончательно аннулированы и был заключен русско-французский союз против Австрии[63]. Этот союз вступил в действие в 1859 г., когда Луи-Наполеон решил отомстить Австрии за Россию. Последствий русско-французской сделки, которая тогда была разоблачена Мадзини и согласно которой, в случае продолжительного сопротивления Австрии, одного из русских великих князей предполагалось выставить кандидатом на трон независимой Венгрии, — этих последствий Австрия избежала благодаря быстрому заключению мира. Но со времени 1848 г. народы постоянно расстраивали происки дипломатии. Италия стала независимой и единой вопреки воле и царя, и Луи-Наполеона[64].

Война 1859 г. встревожила также и Пруссию. Она почти удвоила численность своей армии и поставила у кормила правления человека, который мог помериться силами с русской дипломатией по крайней мере в одном отношении: в полной неразборчивости в выборе средств. Этим человеком был Бисмарк. Во время польского восстания 1863 г. он с театральным жестом принял сторону России против Австрии, Франции и Англии и сделал все, чтобы обеспечить победу России[65]. Этим он добился отказа царя от его обычной политики в шлезвиг-гольштейнском вопросе; с царского дозволения герцогства были в 1864 г. отторгнуты от Дании[66]. Затем последовала австро-прусская война 1866 года; и тут царю опять представился случай порадоваться новому наказанию Австрии, а также росту могущества Пруссии — этого единственного вассала, сохранившего еще верность даже после пинков 1849–1850 годов. Война 1866 г. повлекла за собой франко-прусскую войну 1870 г., и царь снова встал на сторону своего прусского «молодца дяди» [В оригинале русское выражение, написанное готическими буквами; в английском тексте оно написано латинскими буквами со следующим подстрочным примечанием: «Молодец дядя [Uncle's a brick] — обычное восклицание Александра II при получении им телеграмм от Вильгельма, извещавших о победах». Ред.], он держал Австрию под непосредственной угрозой и таким образом лишил Францию единственного союзника, который мог бы спасти ее от полного разгрома. Но так же, как Луи Бонапарт в 1866 г., так и Александр в 1870 г. оказался обманутым вследствие быстрых успехов немецкого оружия. Вместо затяжной войны, до предела истощающей обе воюющие стороны, последовали быстрые удары, в результате которых в течение пяти недель бонапартистская империя была ниспровергнута, а ее армии отправлены в Германию в качестве военнопленных.

В то время в Европе было только одно место, где правильно понимали создавшееся положение: это был Генеральный Совет Международного Товарищества Рабочих. 9 сентября 1870 г. он выпустил воззвание[67], в котором проводилась параллель между войной 1866 г. и войной 1870 года [В английском тексте вместо изложения содержания воззвания далее до конца абзаца приводится соответствующая выдержка из него, начиная со слов: «Точно так же, как в 1865 г. Луи Бонапарт обменялся обещаниями с Бисмарком» до слов: «к войне против объединенных славянской и романской рас» (см. настоящее издание, т. 17, стр. 278–279). Ред.].

Война 1866 г., говорилось в воззвании, велась с согласия Луи-Наполеона, но достаточно было побед Пруссии и усиления ее мощи, чтобы Франция тотчас же заняла враждебную позицию по отношению к Пруссии. Точно так же новые успехи в 1870 г. и связанное с ними новое усиление прусско-германской мощи принудят русского царя стать во враждебные отношения с Германией, хотя во время войны он и оказывал Германии дипломатическую поддержку. Необходимой предпосылкой преобладающего влияния России на Европу является ее традиционное верховенство над Германией, которое теперь было подорвано. В тот момент, когда в самой России революционное движение начинает становиться грозной силой, царь не может допустить такую потерю своего престижа вне страны. И если теперь еще Германия аннексией Эльзас-Лотарингии принудит Францию броситься в объятия России, то она должна будет либо сделаться явным орудием русских завоевательных планов, либо же после короткой передышки начать готовиться к войне одновременно и против России и против Франции, — к войне, которая легко может перерасти в расовую войну против объединенных славянской и романской рас.

Новая Германская империя оказала России услугу, отторгнув Эльзас-Лотарингию от Франции[68] и тем самым действительно толкнув Францию в объятия России. Царская дипломатия оказалась теперь в завидном положении; она сумела поставить в зависимость от России обе страны, и Францию и Германию, которые стали вследствие этого отторжения смертельными врагами. И этим благоприятным положением она снова воспользовалась для наступления на Царьград, для объявления войны Турции в 1877 году. После длительной борьбы русские войска подошли в январе 1878 г. к самым воротам турецкой столицы, как вдруг в Босфоре появились четыре английских броненосца и принудили русских, перед которыми уже виднелись купола Софийского собора, остановиться и передать выработанный ими Сан-Стефанский договор на пересмотр европейскому конгрессу[69].

Тем не менее казалось, что успех достигнут огромный. Румыния, Сербия, Черногория, расширившие свою территорию и получившие независимость благодаря России, были поэтому у нее в долгу; четырехугольник крепостей между Дунаем и Балканами, этот мощный бастион Турции[70], был на время разрушен; Балканы, последнее прикрытие Константинополя, отняты у турок и разоружены; Болгария и Восточная Румелия, формально вассалы Турции, стали в действительности вассалами России; возвращена потерянная в 1856 г. территория в Бессарабии; завоеваны новые важные позиции в Армении; Австрия, заняв Боснию, стала соучастницей в разделе Турции и неизбежной противницей всех стремлений Сербии к независимости и объединению; наконец, Турция вследствие потери территории, истощения и непосильных обязательств по возмещению военных издержек попала в полную зависимость от России, оказалась в таком положении, при котором она, по мнению русских, и совершенно правильному мнению [В английском тексте вместо слов «по мнению русских, и совершенно правильному мнению» напечатано: «и это очень хорошо знала русская дипломатия». Ред.], могла быть лишь временной хранительницей Босфора и Дарданелл для России. Таким образом, казалось, что России оставалось лишь выбрать подходящий момент, чтобы достигнуть своей великой конечной цели — овладеть Константинополем, этим «la clef de notre maison» [ «ключом от нашего дома» (слова Александра I, сказанные в беседе о французским послом Коленкуром в 1808 г.). Ред.].

В действительности, однако, дело обстояло совсем не так. Если отторжение Эльзас-Лотарингии заставило Францию броситься в объятия России, то наступление на Константинополь и Берлинский мир заставили Австрию броситься в объятия Бисмарка. А в результате этого все положение снова изменилось. Крупные военные державы континента разделились на два больших, угрожающих друг другу военных лагеря: Россия и Франция — с одной стороны, Германия и Австрия — с другой. Вокруг тех и других вынуждены группироваться более мелкие государства. Но это означает, что русский царизм не может сделать последнего решающего шага, не может действительно овладеть Константинополем без мировой войны с приблизительно равными шансами, войны, исход которой будет, вероятно, зависеть не от обеих начавших ее сторон, а от Англии. Ибо война Австрии и Германии против России и Франции лишила бы весь Запад подвоза русского хлеба по суше. Между тем все западноевропейские страны живут лишь за счет подвоза хлеба из-за границы. А это можно было бы осуществлять тогда только по морю; превосходство же Англии на море дало бы ей возможность лишить и этого пути подвоза либо Францию, либо Германию, таким образом взять измором ту или другую страну, смотря по тому, на чью сторону она бы встала [В английском тексте к этому месту дано следующее подстрочное примечание: «Отсутствие тех военных прав на море, на которые Англия так долго претендовала и от которых она в конце концов отказалась согласно Парижской декларации 1856 г., Англия могла бы не почувствовать в обыкновенной войне с одной или двумя континентальными державами. Эти последние, даже будучи блокированы с моря, всегда могли бы в наш век железных дорог ввезти любое количество нужных им товаров по суше из граничащих с ними нейтральных стран; именно в этом состояла главная услуга, оказанная Пруссией России во время Крымской войны. Но в той европейской войне, которая нам теперь угрожает, весь европейский континент раскололся бы на враждебные группировки; соблюдение нейтралитета стало бы в конце концов невозможным; международная сухопутная торговля была вы почти, если не вовсе, прекращена. При таких обстоятельствах Англия могла бы пожалеть об отказе от своих военных прав на море. Но, с другой стороны, в такой войне проявилось бы в полной мере превосходство Англии на море, а больше, собственно, ничего и не требуется». Ред.]. Но бороться за Константинополь посредством мировой войны, в которой Англия будет решать исход дела, — ведь это и есть именно то положение, избежать которого русская дипломатия стремилась в течение полутораста лет. Это уже было ее поражением [В английском тексте далее добавлен следующий абзац: «Санкт-петербургские дипломаты отдавали себе отчет, насколько важно парализовать возможное сопротивление Англии окончательному утверждению России на Босфоре. После Крымской войны, а в особенности после индийского восстания 1857 г.[71], завоевание Туркестана, начатое еще в 1840 г.[72], стало неотложной задачей. В 1865 г. русские заняли Ташкент, создав, таким образом, опорный пункт на Яксарте; в 1868 г. был присоединен Самарканд, в 1875 г. — Коканд, а Бухарское и Хивинское ханства поставлены в вассальную зависимость от России. Затем началось медленное наступление на Мерв из юго-восточного района Каспийского моря; в 1881 г. был взят Геок-Тепе, первый важный форпоста пустыне; в 1884 г. сдался Мерв, и теперь Закаспийская железная дорога восполнила разрыв в русской линии коммуникаций, соединив Михайловское на Каспийском море с Чардяем на Оксусе. Нынешняя позиция русских в Туркестане далеко еще не обеспечивает им надежной и достаточной базы для нападения на Индию. Но она во всяком случае создает очень серьезную угрозу для вторжения в будущем и вызывает постоянные волнения среди местного населения. Пока английское владычество в Индии не имело вероятных соперников, до тех пор даже восстание 1857 г. и его жестокое подавление можно было рассматривать как события, укрепляющие в конечном счете владычество англичан. Но когда в Туркестане утверждается первоклассная европейская военная держава, превращающая силой или путем уговоров в своих вассалов Персию и Афганистан и продвигающаяся медленно, но неуклонно к Гиндукушу и Солимановым горам, — тут уж дело принимает совсем другой оборот. Английское владычество перестает быть для Индии чем-то вроде неумолимого рока; перед местным населением открывается другая перспектива; то, что силой было создано, силой же может быть и разрушено; и если Англия попытается теперь преградить России путь к Черному морю, Россия постарается доставить Англии немало неприятностей в Индии. Но несмотря на все это, морское могущество Англии еще настолько велико, что в той всеобщей войне, которая, по-видимому, теперь надвигается, Англия может все еще причинить России гораздо больше вреда, чем Россия Англии». Ред.].

На деле и союз с республиканской Францией, в которой происходит постоянная смена стоящих у власти лиц, вовсе не представляется надежным для царизма и еще меньше соответствует его заветным желаниям. Только при реставрированной французской монархии царизм мог быть достаточно уверенным в своей союзнице в той страшной войне, какая теперь только и возможна. Вот почему за последние пять лет царизм взял Орлеанов под свое совершенно особое покровительство; они должны были даже породниться с ним посредством брака с представителем датского королевского дома, этого русского форпоста на Зунде. А для того чтобы подготовить во Франции реставрацию Орлеанов, ставших теперь тоже русским форпостом, был использован генерал Буланже, приверженцы которого во Франции сами хвастаются тем, что таинственным источником так щедро раздаваемых ими денег является не кто иной, как русское правительство, предоставившее им пятнадцать миллионов франков на проведение их кампании[73]. Таким образом, Россия снова вмешивается во внутренние дела западных стран, на этот раз открыто в качестве защитницы реакции, используя нетерпеливый шовинизм французской буржуазии против революционного духа французских рабочих.

Вообще именно после 1878 г. стало обнаруживаться, как сильно ухудшилось положение русской дипломатии с тех пор, как народы все больше стали позволять себе вмешиваться в дела, и притом вмешиваться с успехом. Даже на Балканском полуострове в районе, где Россия ex professo [специально. Ред.] выступает в роли освободительницы народов, ничего не удается добиться. Румыны в благодарность за то, что именно они сделали возможной победу русских под Плевной[74], вынуждены были снова уступить принадлежавшую им часть Бессарабии и теперь они вряд ли позволят прельстить себя обещаниями относительно присоединения в будущем Семиградья и Баната. Болгары сыты по горло царским методом освобождения в результате действий царских агентов, направленных в их страну; только сербы и, пожалуй, греки пока еще не запуганы — те и другие потому, что они не находятся непосредственно на пути к Константинополю. Австрийские славяне, освободить которых от немецкого гнета царь считал себя призванным, сами с тех пор заняли господствующее положение, по крайней мере в Цислейтанской части империи[75]. Фраза об освобождении народов [В английском тексте вместо слов «об освобождении народов» напечатано: «об освобождении угнетенных христианских народов». Ред.] всемогущим царем отжила свой век, ее можно применить разве только еще в отношении Крита или Армении, но это не производит уже никакого впечатления в Европе даже на христиански благочестивых английских либералов; из-за Крита или Армении уже не рискнет европейской войной даже такой поклонник царя, как Гладстон, с тех пор как американец Кеннан разоблачил[76] перед всем миром все те гнусные методы, при помощи которых царизм в собственной империи подавляет всякую попытку к сопротивлению [В английском тексте после слов «попытку к сопротивлению» добавлено: «с тех пор как стало известно об экзекуции, которой была подвергнута г-жа Сигида, и прочих русских «зверствах»». Ред.].

И тут мы подошли к основному вопросу. Внутреннее развитие России со времени 1856 г., поддержанное политикой правительства, оказало свое действие; социальная революция сделала гигантские успехи; Россия с каждым днем становится все более и более западноевропейской страной; развитие крупной промышленности, железных дорог, превращение всех натуральных повинностей в денежные платежи и разложение вследствие этого старых устоев общества — все это происходит в России с возрастающей быстротой. Но в той же мере все больше обнаруживается и несовместимость царского абсолютизма с новым обществом, находящимся в стадии становления. Образуются оппозиционные партии, конституционные и революционные, которые правительство может подчинить себе лишь при помощи все более грубого насилия. И русская дипломатия с ужасом видит приближение того дня, когда русский народ скажет свое слово и когда необходимость урегулирования своих собственных внутренних дел не оставит ему ни времени, ни желания заниматься такими ребяческими затеями, как завоевание Константинополя, Индии и мирового господства. Революция, остановившаяся в 1848 г. на польской границе, стучится теперь в двери России, и внутри страны у нее уже достаточно союзников, которые ждут только случая, чтобы открыть ей эти двери.

Правда, когда читаешь русские газеты, можно подумать, что вся Россия увлечена царской завоевательной политикой; повсюду — сплошной шовинизм и панславизм, призывы к освобождению христиан от турецкого ига, а славян — от немецко-мадьярского. Но, во-первых, каждый знает, какие оковы наложены на русскую прессу; во-вторых, правительство годами насаждало этот шовинизм и панславизм во всех школах; и в-третьих, эта пресса, поскольку она вообще выражает какое-либо независимое мнение, является выразителем лишь настроений городского населения, то есть народившейся буржуазии, которая, конечно, заинтересована в новых завоеваниях как в средстве расширения русского рынка. Но это городское население составляет во всей стране ничтожное меньшинство. Как только национальное собрание предоставит возможность высказать свое собственное мнение подавляющему большинству русского народа, сельскому населению, — мы услышим тогда другие вещи. Опыт, который правительство проделало с земствами [В оригинале здесь и ниже русское слово, написанное готическими буквами: в английском тексте оно написано латинскими буквами с пояснением в скобках «(советы графств)». Ред.] и который вынудил его вновь свести эти земства к нулю[77], служит гарантией того, что русское национальное собрание, чтобы преодолеть хотя бы самые главные внутренние трудности, очень скоро должно будет решительно положить конец всем стремлениям к новым завоеваниям.

Современное положение Европы определяется тремя фактами: 1) аннексией Эльзас-Лотарингии Германией; 2) стремлением царской России к Константинополю; 3) все жарче разгорающейся во всех странах борьбой между пролетариатом и буржуазией, показателем которой служит наблюдающийся повсюду подъем социалистического движения.

Двумя первыми фактами обусловливается современное разделение Европы на два больших военных лагеря. Германская аннексия превратила Францию в союзницу России против Германии, царская угроза Константинополю превращает Австрию и даже Италию в союзниц Германии. Оба лагеря готовятся к решительной борьбе, к войне, какой еще не видел мир, к войне, в которой друг другу будут противостоять от десяти до пятнадцати миллионов вооруженных бойцов. Только два обстоятельства препятствовали тому, что эта страшная война до сих пор не разразилась: во-первых, неслыханно быстрое развитие военной техники, при котором каждый изобретенный образец оружия оказывается превзойденным новыми изобретениями раньше, чем его успеют ввести хотя бы только в одной армии, и, во-вторых, абсолютная невозможность рассчитать шансы, полная неизвестность, кто же в конце концов выйдет победителем из этой гигантской борьбы.

Вся эта опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, который позволит русскому народу навсегда покончить с традиционной завоевательной политикой своих царей и вместо того, чтобы заниматься фантазиями о мировом господстве, позаботиться о своих собственных внутренних жизненных интересах, которым угрожает в высшей степени серьезная опасность.

В этот день Бисмарк [В английском тексте вместо слова «Бисмарк» напечатано: «Германская империя». Ред.] потеряет всех своих союзников против Франции, которых бросила в его объятия русская у гроза.

Ни для Австрии, ни для Италии не будет тогда ни малейшего интереса таскать для Бисмарка [В английском тексте вместо слов «для Бисмарка» напечатано: «для германского императора». Ред] каштаны из огня, участвуя в гигантской европейской борьбе. Германская империя снова окажется в том изолированном положении, при котором, по словам Мольтке, все ее боятся, но никто не любит[78], что является неизбежным результатом ее политики. И тогда взаимное сближение борющейся за свою свободу России и республиканской Франции будет настолько же естественным для положения обеих стран, насколько и безопасным для общего положения Европы. В этом случае и сам Бисмарк, или его преемник, трижды подумает, прежде чем решится развязать против Франции войну, в которой ни Россия не станет прикрывать его фланг от Австрии, ни Австрия от России, и обе будут радоваться каждому понесенному им поражению, так что весьма сомнительно, справится ли он даже с одними французами. Все симпатии были бы тогда на стороне Франции, и она даже в самом худшем случае была бы гарантирована от дальнейших территориальных потерь. Поэтому, вместо того чтобы держать курс на войну, Германская империя вскоре нашла бы, вероятно, свое изолированное положение настолько невыносимым, что стала бы искренне добиваться соглашения с Францией; тем самым грозная опасность войны была бы устранена, Европа могла бы разоружиться, и больше всех выиграла бы от этого сама Германия. [В тот же день Австрия утратит единственное историческое оправдание своего существования — служить барьером русскому наступлению на Константинополь. Как только Россия перестанет угрожать Босфору, Европа потеряет всякий интерес к существованию этого пестрого конгломерата народов. Утратит также свое значение и весь так называемый восточный вопрос, — вопрос о дальнейшей судьбе турецкого господства в областях со славянским, греческим и албанским населением, а также, спор из-за обладания входом в Черное море, которым тогда уже никто не сможет монопольно завладеть и использовать против Европы. Мадьяры, румыны, сербы, болгары, арнауты [турецкое название албанцев. Ред] греки [В английском тексте после слова «греки» добавлено: «армяне». Ред] и турки получат, наконец, возможность уладить без иностранного вмешательства взаимные споры, произвести размежевание своих национальных территорий, устроить свои внутренние дела по собственному усмотрению. Тогда сразу обнаружится, что главным препятствием к автономии и свободному объединению народов и обломков различных народностей на территории между Карпатами и Эгейским морем был все тот же царизм, который использовал мнимое освобождение этих народов для маскировки своих планов мирового господства.

Франция избавится тогда от того противоестественного, вынужденного положения, в которое поставил ее союз с царем. Если царю претит союз с республикой, то революционному французскому народу гораздо более претит союз с деспотом, палачом Польши и России. В войне на стороне царя Франция в случае поражения была бы лишена возможности прибегнуть к своему великому, единственно действенному средству спасения, к целебному средству 1793 г. — революции, мобилизации всех сил народа посредством террора и революционной пропаганде во вражеской стране. В этом случае царь немедленно объединился бы с врагами Франции, так как с 1848 г. времена сильно изменились, и царь с тех пор имел возможность в самой России познакомиться на собственном опыте, что собой представляет террор. Таким образом, союз с царем вовсе не означает усиления Франции; напротив — в момент наибольшей опасности он помешает ей обнажить свой меч. Но если в России место могущественного царя займет русское национальное собрание, тогда союз новой освобожденной России с республиканской Францией будет вполне естественным и само собой разумеющимся, тогда он будет способствовать, а не мешать революционному движению во Франции, тогда он будет выгоден и борющемуся за свое освобождение европейскому пролетариату. Таким образом, и Франция выиграет в результате крушения царского всемогущества.

Вместе с этим исчезнут и все предлоги для безумной гонки вооружений, превращающих всю Европу в военный лагерь и заставляющих смотреть на войну чуть ли не как на избавление. Тогда даже германский рейхстаг вынужден был бы очень скоро отказать в постоянно возрастающих требованиях денежных ассигнований на военные цели.

И тем самым Запад, не тревожимый и не отвлекаемый иностранным вмешательством, получил бы возможность заняться своей современной исторической задачей: разрешением конфликта между пролетариатом и буржуазией и переустройством капиталистического общества в социалистическое [В английском тексте вместо слов «переустройством капиталистического общества в социалистическое» напечатано: «и связанным с этим решением экономических проблем». Ред.].

Но крушение царского самодержавия в России оказало бы и непосредственное воздействие на ускорение этого процесса. В тот день, когда падет царская власть, этот последний оплот общеевропейской реакции, — в этот день во всей Европе подует совсем другой ветер. Ибо реакционные правительства Европы [В английском тексте вместо слов «Ибо реакционные правительства Европы» напечатано: «Ибо господа в Берлине и Вене». Ред.] прекрасно понимают, что, несмотря на все их препирательства с царем из-за Константинополя и т. д., может наступить такой момент, когда они охотно швырнут ему Константинополь, Босфор, Дарданеллы и все, что он только потребует, лишь бы он защитил их от революции. Поэтому в тот день, когда сам этот главный оплот [В английском тексте после слов «когда сам этот главный оплот» добавлено: «когда Россия». Ред.]перейдет в руки революции, реакционные правительства Европы потеряют последние остатки самоуверенности и спокойствия; им тогда придется рассчитывать лишь на свои собственные силы и они скоро почувствуют, насколько это меняет положение. Возможно, они решатся даже на то, чтобы послать свои войска для восстановления царской власти, — какая ирония всемирной истории! [В английском тексте вместо этой фразы напечатано: «Германский император, возможно, поддался бы искушению послать свои войска для восстановления царской власти, но это было бы верным шагом к уничтожению его собственной власти». Далее добавлен следующий абзац: «В самом деле, не может быть никакого сомнения в том, что Германия — совершенно независимо от тех или иных возможных действий со стороны России или Франции — быстро приближается навстречу революции. Последние всеобщие выборы показывают, что силы немецких социалистов через каждые три года увеличиваются вдвое, что в настоящий момент из всех партий империи социалисты представляют собой самую сильную партию, собравшую 1437000 голосов избирателей из общего числа в семь миллионов, и что все карательные и исключительные законы были совершенно бессильны помешать их успехам. Но немецкие социалисты, готовые принять как должное любые экономические уступки, какие молодой император пожелает сделать рабочему классу, в то же время полны решимости, — и эта решимость непоколебима как никогда после десятилетнего действия исключительного закона — добиться восстановления политической свободы, завоеванной в 1848 г. на баррикадах Берлина, но утраченной в значительной мере при Мантёйфеле и Бисмарке. Они понимают, что только эта политическая свобода даст им необходимые средства для достижения экономического освобождения рабочего класса. Вопреки некоторым признакам, как будто бы свидетельствующим об обратном, мы стоим накануне борьбы между немецкими социалистами и императором, представителем личной и патриархальной власти. В этой борьбе император в конце концов должен потерпеть поражение. Результаты выборов показывают, что социалисты делают быстрые успехи даже в сельских районах, крупные же города фактически ими уже завоеваны; а в такой стране, где каждый взрослый физически годный мужчина является солдатом, это означает постепенный переход армии на сторону социализма. Пусть только произойдет внезапная перемена политического строя в России — и воздействие этого события на Германию будет колоссальным; а это должно ускорить кризис и удвоить шансы социалистов». Ред.]

Таковы те обстоятельства, в силу которых Западная Европа вообще, и западноевропейская рабочая партия в особенности, заинтересованы, весьма глубоко заинтересованы, в победе русской революционной партии и в свержении царского абсолютизма. С возрастающей быстротой, как по наклонной плоскости, катится Европа в пропасть мировой войны невиданных масштаба и силы. Одно только может остановить ее: перемена политического строя в России. Что это должно произойти в ближайшие годы, — не подлежит никакому сомнению. Пусть же эта перемена произойдет своевременно, прежде чем свершится то, что без нее неизбежно.