Часть первая ПЕРЕПИСКА МЕЖДУ К. МАРКСОМ и Ф. ЭНГЕЛЬСОМ ОКТЯБРЬ 1844 — ДЕКАБРЬ 1851
1844 год
1
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[1]
В ПАРИЖ
[Бармен, начало октября 1844 г.]
Дорогой Маркс!
Ты, вероятно, удивляешься, что я до сих пор не дал о себе знать, и ты совершенно прав. Однако я и теперь не могу еще сказать тебе ничего определенного относительно своего возвращения. Вот уже три недели, как я нахожусь в Бармене и развлекаюсь, насколько это возможно, в обществе немногих друзей и многочисленной семьи, в которой, к счастью, имеется несколько милых женщин. О работе здесь нечего и думать, тем более, что сестра моя{1} обручилась с лондонским коммунистом Эмилем Бланком — Эвербек его знает, — и поэтому теперь в доме у нас невероятная беготня и суета. Впрочем, я прекрасно понимаю, что мое возвращение в Париж еще встретит значительные препятствия и что мне, вероятно, придется провести в Германии полгода, а то и целый год. Я, конечно, сделаю все, чтобы избежать этого, но ты не можешь себе представить, какие мелкие соображения, какие суеверные опасения выдвигаются против моего отъезда.
В Кёльне я провел три дня и был поражен невероятными успехами нашей пропаганды. Люди там очень деятельны, но сильно сказывается отсутствие надлежащей опоры. Пока наши принципы не будут развиты в нескольких работах и не будут выведены логически и исторически из предшествующего мировоззрения и предшествующей истории как их необходимое продолжение, настоящей ясности в головах не будет, и большинство будет блуждать в потемках. Затем я был в Дюссельдорфе, где среди наших тоже есть несколько дельных ребят. Больше всего, однако, нравятся мне мои эльберфельдцы, у которых гуманистическое мировоззрение действительно вошло в плоть и кровь. Они серьезно взялись за революционизирование своих семейных порядков и всякий раз отчитывают своих родителей, если те позволяют себе аристократическое обращение с прислугой или с рабочими, — а это уже немало для нашего патриархального Эльберфельда. Кроме этой группы, в Эльберфельде имеется еще одна очень неплохая, но недостаточно определившаяся группа. В Бармене полицейский комиссар — коммунист. Третьего дня был у меня старый школьный товарищ, учитель гимназии{2}; он тоже сильно заражен, хотя никогда не соприкасался с коммунистами. Если бы можно было воздействовать непосредственно на народ, то мы скоро заняли бы господствующее положение. Но это почти невозможно, особенно для нас, литераторов, — мы должны вести себя смирно, чтобы не угодить в тюрьму. Впрочем, тут совершенно безопасно, на нас обращают мало внимания, пока мы ведем себя спокойно, и я думаю, что Г[ессу] с его опасениями просто мерещатся всякие ужасы. Меня здесь до сих пор нисколько не беспокоят, и только один раз обер-прокурор справлялся обо мне у одного из наших. Это все, что до сих пор дошло до меня.
В здешней газете сообщалось, что прусское правительство привлекло Бернайса к суду в Париже и что его судили[2]. Напиши мне, правда ли это, а также сообщи, в каком положении брошюра{3}, — она, вероятно, уже готова. О Бауэрах тут ничего не слышно, никто о них ничего не знает. Напротив, на «Jahrbucher»[3] еще до сих пор огромный спрос. Моя статья о Карлейле{4} имеет большой успех у «массы» — курьез! — тогда как статью о политической экономии{5} читали только очень немногие. Да это и понятно.
В Эльберфельде господа пасторы, в частности Круммахер, тоже обрушились на нас в своих проповедях; пока они произносят проповеди только против атеизма молодых людей. Впрочем, я надеюсь, что за этим скоро последует филиппика против коммунизма. Прошлым летом во всем Эльберфельде только и разговору было об этих безбожниках. Вообще тут произошли замечательные перемены. С тех пор как я уехал[4], Вупперталь проделал во всех отношениях больший прогресс, чем за последние пятьдесят лет. Весь тон общественной жизни стал гораздо цивилизованнее, интерес к политике и оппозиционное возмущение стали всеобщими, промышленность сделала огромные успехи, выстроены новые кварталы, вырублены целые леса, и вся местность теперь стоит скорее выше, чем ниже среднего уровня немецкой цивилизации, тогда как еще четыре года назад она находилась намного ниже этого уровня; словом, тут создается прекрасная почва для наших принципов, и если нам удастся вовлечь в движение наших неистовых, пылких красильщиков и белилыциков, то наш Вупперталь тебя еще удивит. Рабочие уже года два как достигли последней ступени старой цивилизации, и их протест против старого общественного строя находит свое выражение в быстром росте преступлений, грабежей и убийств. Улицы вечером весьма небезопасны, буржуазию бьют, режут и грабят, и если развитие здешних пролетариев будет идти по тем же законам, что и в Англии, то они скоро поймут, что протестовать таким способом против старого общества — как отдельные индивидуумы и путем насилий — бесполезно, и тогда они будут протестовать против него в своем всеобщем качестве, как люди, путем коммунизма. Если бы только можно было указать им путь! Но это невозможно.
Брат мой{6} теперь солдат в Кёльне, и, пока он вне подозрений, можно пользоваться его адресом для писем Г[ессу] и др. Но я пока сам не знаю его точного адреса и поэтому не могу тебе его сообщить.
С тех пор как я написал предыдущие строки, я побывал в Эльберфельде и вновь натолкнулся на нескольких прежде мне совершенно не известных коммунистов. Куда ни кинь, куда ни повернись, везде натыкаешься на коммунистов. Один пылкий коммунист, художник, рисующий карикатуры и начинающий заниматься исторической живописью, фамилия его Зеель, едет через два месяца в Париж. Я дам ему явку к вам. Он вам всем понравится — энтузиаст, любит музыку и живопись, будет очень полезен как карикатурист. Возможно, что к тому времени я и сам приеду к вам, но это еще очень сомнительно.
«Vorwarts!»[5] получают здесь в нескольких экземплярах; я позаботился, чтобы и другие подписались. Пусть экспедиция пошлет пробные номера в Эльберфельд Рихарду Роту, капитану Вильгельму Бланку-младшему, Ф.В.Штрюккеру, баварскому трактирщику Мейеру на Функенштрассе (кабачок, где собираются коммунисты) — все это в конвертах через посредство коммунистического книготорговца Бедекера там же. Когда эти люди увидят, что газета доходит, они станут постоянными подписчиками. В Дюссельдорф пошли В.Мюллеру, доктору медицины. В Кёльн можно, пожалуй, послать доктору медицины Д'Эстеру, трактирщику Лёльхену, твоему шурину{7} и т. д. Все это, конечно, через книготорговца и в конвертах.
Постарайся только, чтобы собранные тобой материалы скорее увидели свет[6]. Давно уже пора сделать это. Я тоже возьмусь как следует за работу и сегодня же снова начну писать. У всех германцев еще очень неясные представления о практической осуществимости коммунизма. Чтобы положить конец этому безобразию, я напишу маленькую брошюру, в которой покажу, что практически уже сделано в этом отношении, и в популярной форме расскажу о существующей практике коммунизма в Англии и Америке[7]. Это займет у меня дня три и поможет многое разъяснить нашим людям. Я уже убедился в этом во время моих бесед со здешней публикой.
Итак, надо приниматься энергично за работу и скорее печатать! Кланяйся Эвербеку, Бакунину, Герье и другим, а также твоей жене, и напиши мне скорее обо всем. Если это письмо дойдет нераспечатанным, то пиши по адресу «Ф.В.Штрюккеру и К°, Эльберфельд»; посылай письма в конверте, надписанном по возможности конторским почерком, а в противном случае по какому-либо другому адресу из тех, которые я оставил Эвербеку. Мне очень хочется знать, обманет ли почтовых ищеек чисто дамская внешность моего письма.
Ну, будь здоров, дорогой Карл, и отвечай поскорее. Ни разу еще я не был в таком хорошем настроении и не чувствовал себя в такой степени человеком, как в течение тех десяти дней, что провел у тебя.
Что касается затеваемого предприятия, то я не имел еще случая сделать в этом направлении какие-нибудь шаги.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
2
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ПАРИЖ
Б[армен], 19 ноября 1844 г.
№ 2
Дорогой Маркс!
Недели две назад я получил от тебя и Б[ернайса] несколько строк, датированных 8 октября и с почтовым штемпелем: Брюссель, 27 октября. Почти в то самое время, когда ты писал мне, я послал тебе письмо, адресованное на имя твоей жены. Надеюсь, ты получил его. Чтобы впредь быть спокойным, что никто не перехватывает наши письма, я предлагаю их нумеровать. Итак, мое теперешнее письмо — второе, и когда ты будешь мне писать, сообщай, до какого номера ты получил письма и все ли они доходят. —
Несколько дней назад я был в Кёльне и Бонне. В Кёльне все идет хорошо. Грюн, наверное, рассказал тебе о деятельности тамошних людей. Гесс тоже собирается через две или три недели отправиться в Париж, если получит необходимые для этого деньги. У вас там теперь и Бюргерс, так что получилось настоящее сборище. Тем меньше вы нуждаетесь во мне, и тем более нужен я здесь. В настоящий момент я безусловно не могу приехать — иначе я должен буду поссориться со всей моей семьей. Кроме того, у меня тут роман, и в этом отношении я тоже должен сперва принять какое-то решение. К тому же один из нас во всяком случае должен теперь быть здесь, так как нашими людьми необходимо руководить, дабы они занимались надлежащим делом, не разменивались на мелочи и не сбились с пути. Так, например, Юнг и многие другие не хотят понять, что между нами и Руге существуют принципиальные разногласия[8], и все еще думают, что это только личные дрязги. Когда им говоришь, что Р[уге] вовсе не коммунист, они все-таки этому не верят и думают, что мы поступаем опрометчиво, отталкивая от себя такой «литературный авторитет», как Р[уге]! Что прикажешь с ними делать? Приходится ждать, пока Р[уге] опять не выкинет какую-нибудь колоссальную глупость, так что это станет ad oculos{8} ясно всем этим людям. Мне кажется, что на Ю[нга] надежда плоха: ему не хватает твердости.
У нас теперь устраивают повсюду собрания, чтобы основать союзы для улучшения положения рабочих [9]. Это вносит большое оживление в ряды германцев и привлекает внимание филистеров к социальным вопросам. Собрания созываются явочным порядком, без оповещения полиции. В Кёльне комитет для выработки устава состоял наполовину из наших людей, в Эльберфельде среди членов комитета тоже был один из наших, и с помощью рационалистов мы на двух собраниях нанесли полное поражение святошам; огромным большинством голосов нам удалось выкинуть из устава все христианское[10]. Забавно было наблюдать, в каком смешном положении оказались эти рационалисты со своим теоретическим христианством и практическим атеизмом. В принципе они полностью признавали правоту христианской оппозиции, на практике же предлагали, чтобы о христианстве, которое, по их же собственным словам, составляло основу союза, совершенно не было упомянуто в уставе. Устав должен был содержать все, что угодно, только не жизненный принцип союза! Эти люди так упорно отстаивали свою смехотворную позицию, что мне совершенно не понадобилось выступать. Мы получили такой устав, лучше которого при настоящих условиях трудно пожелать. В ближайшее воскресенье опять назначено собрание, но я не смогу на нем быть — завтра я уезжаю в Вестфалию.
Я зарылся с головой в английские газеты и книги, на основании которых пишу свою книгу о положении английских рабочих{9}. К середине или к концу января я надеюсь закончить ее, так как с наиболее трудной работой, с приведением в порядок материала, я уже справился около двух недель тому назад. Я предъявлю англичанам славный перечень их грехов. Перед лицом всего мира я обвиняю английскую буржуазию в массовых убийствах, грабежах и других преступлениях. Я пишу на английском языке вступление к книге, которое напечатаю отдельно и разошлю английским партийным лидерам, литераторам и членам парламента{10}. Пусть они помнят обо мне. Впрочем, само собой разумеется, что хотя я и бью по мешку, но имею в виду осла, то есть немецкую буржуазию. Я достаточно ясно говорю ей, что она так же плоха, как английская, но далеко не так смела, последовательна и искусна в своем живодерстве. Как только я закончу эту книгу, я возьмусь за историю общественного развития Англии[11]. Это будет для меня еще легче, так как материал у меня уже собран и мысленно приведен в порядок — вопрос мне совершенно ясен. В промежутке, как только у меня будет время, я постараюсь написать несколько брошюр, в частности против Листа[12].
Ты, вероятно, уже слышал о книге Штирнера «Единственный и его собственность»[13], а может быть даже она у тебя есть. Виганд прислал мне пробные оттиски; я взял их с собой в Кёльн и оставил у Гесса. Принцип благородного Штирнера — ты помнишь берлинца Шмидта, который в сборнике Буля писал о «Тайнах»[14], — это эгоизм Бентама, только проведенный в одном отношении более последовательно, в другом — менее. Более последовательно — потому, что Шт[ирнер], как атеист, ставит личность выше бога или, вернее, изображает ее как самую последнюю инстанцию, тогда как Бентам оставляет над ней в туманной дали бога; одним словом, потому, что Шт[ирнер] стоит на плечах немецкого идеализма и является идеалистом, превратившимся в материалиста и эмпирика, тогда как Бентам — простой эмпирик. Менее последователен Шт[ирнер] потому, что он желал бы, но не может избежать реконструкции распавшегося на отдельные атомы общества — операции, которую производит Б[ентам]. Этот эгоизм есть только осознавшая себя сущность современного общества и современного человека, последний аргумент современного общества против нас, кульминационный пункт всякой теории в пределах существующей нелепости.
Вот почему эта штука имеет большое значение, гораздо большее, чем думает, например, Гесс. Мы не должны отбрасывать ее в сторону, а наоборот, скорее использовать как наиболее полное выражение существующей нелепости и, перевернув ее, строить на этой основе дальше. Этот эгоизм доведен до такой крайности, до того нелеп и в то же время столь осознан, что в своей односторонности он не может удержаться ни одного мгновения и должен тотчас же превратиться в коммунизм. Во-первых, нет ничего легче, как доказать Шт[ирнеру], что его эгоистические люди просто из эгоистических побуждений неизбежно должны стать коммунистами. Вот что надо ему возразить. Во-вторых, нужно ему сказать, что человеческое сердце прежде всего, непосредственно является, именно в силу своего эгоизма, бескорыстным и способным на жертвы и что он, таким образом, возвращается к тому, на что нападает. С помощью таких тривиальностей можно опровергнуть его односторонность. Но мы должны воспринять и то, что в этом принципе является верным. А верно в нем во всяком случае то, что если мы хотим чем-то помочь какому-нибудь делу, оно должно сперва стать нашим собственным, эгоистическим делом, — что, следовательно, мы в этом смысле, даже помимо каких-либо материальных чаяний, просто из эгоистических побуждений, являемся коммунистами и именно из эгоистических побуждений хотим быть людьми, а не только индивидами. Или, выражаясь иначе: Шт[ирнер] прав, когда он отвергает «человека» Ф[ейербаха], по крайней мере человека из «Сущности христианства». Фейербаховский «человек» есть производное от бога, Ф[ейербах] пришел от бога к «человеку», и потому его «человек» еще увенчан теологическим нимбом абстракции. Настоящий же путь, ведущий к «человеку», — путь совершенно обратный. Мы должны исходить из «я», из эмпирического, телесного индивида, но не для того, чтобы застрять на этом, как Штирн[ер], а чтобы от него подняться к «человеку». «Человек» всегда остается призрачной фигурой, если его основой не является эмпирический человек. Одним словом, мы должны исходить из эмпиризма и материализма, если хотим, чтобы наши идеи и, в особенности, наш «человек» были чем-то реальным; мы должны всеобщее выводить из единичного, а не из самого себя или из ничего, как Гегель.
Все это тривиальности, которые сами собой разумеются и которые, каждая в отдельности, уже сказаны были Фейербахом. Я не стал бы их повторять, если бы Гесс — как мне кажется, в силу своей старой приверженности к идеализму, — не подверг такой жестокой критике эмпиризм, в особенности Фейербаха, а теперь Штирнера. Во многом, что он говорит о Фейербахе, Гесс прав, но, с другой стороны, он, по-видимому, сохранил еще некоторые идеалистические повадки — когда он начинает говорить о теоретических вопросах, то всегда сводит все к категориям. Поэтому он и не умеет писать популярно, он для этого чересчур абстрактен. По той же причине он ненавидит также всяческий эгоизм и проповедует любовь к людям и т. д., что опять-таки сводится к христианскому самопожертвованию. Но если телесный индивид представляет истинную основу, истинный исходный пункт для нашего «человека», то, само собой разумеется, эгоизм — конечно, не только штирнеровский рассудочный эгоизм, но и эгоизм сердца — должен быть также исходным пунктом для нашей любви к людям, иначе последняя повисла бы в воздухе. Так как Гесс к вам скоро приедет, то ты сможешь с ним сам побеседовать на эту тему. Впрочем, вся эта теоретическая болтовня мне с каждым днем все больше надоедает, и всякое слово, которое еще приходится говорить о «человеке», всякая строка, которую приходится писать или читать против теологии и абстракции, а равно и против грубого материализма, раздражают меня. Совсем другое дело, когда, вместо всех этих призраков, — ведь и не реализовавший еще себя человек остается до своей реализации таким призраком — занимаешься действительными, живыми предметами, историческим развитием и его результатами. Это, по крайней мере, лучшее, что нам остается, пока мы вынуждены прибегать только к перу и не в состоянии непосредственно воплощать наши идеи в действительность, пуская в ход руки, а если это необходимо, и кулаки.
Вместе с тем книга Штирнера вновь показывает, как глубоко укоренилась абстракция в умах берлинцев. Из всех «Свободных»[15] Шт[ирнер], несомненно, наиболее талантлив, самостоятелен и прилежен, но, несмотря на все это, он перескакивает от идеалистической абстракции к материалистической и не приходит ни к чему. Мы слышим об успехах социализма во всех частях Германии, только не в Берлине. Эти сверхумные берлинцы устроят у себя на Хазенхейде democratic pacifique[16] к тому времени, когда вся Германия уже отменит собственность, — дальше этого они, наверное, не пойдут. Вот увидишь, скоро в Укермарке явится новый мессия, который перекроит Фурье на гегелевский лад, сконструирует фаланстеры из вечных категорий и провозгласит вечным законом к себе возвращающейся идеи, что капитал, талант и труд должны получать определенные доли продукта. Это станет новым заветом гегельянства, старый Гегель станет ветхим заветом, «государство», закон станет «надсмотрщиком над христианством», и фаланстер, в котором отхожие места будут размещены в порядке логической необходимости, станет «новым небом», «новой землей», новым Иерусалимом, который спускается с неба, разукрашенный как невеста, о чем мы подробно прочтем в новом апокалипсисе. А когда все это будет закончено, тогда придет «критическая критика», заявит, что она есть воплощение всего, что она объединяет в своей голове капитал, талант и труд, что все, что произведено, сделано ею, а не бессильной массой, — и наложит руку на все. Таков будет конец берлинско-гегельянской [ «мир]ной{11} демократии».
Если «Критическая критика»{12} готова, то пришли мне несколько экземпляров в запечатанных конвертах… через книготорговца, иначе они мо[гут] быть конфискованы. На тот случай, если ты [не полу]чил моего последнего письма, я еще раз повторяю, что ты можешь мне писать либо по адресу… Ф. Э. junior{13}, Бармен, либо в конверте на имя Ф. В. Штрюккера и К°, Э[льберфельд]{14}. Это письмо посылаю тебе кружным путем.
Пиши же мне скорее — вот уже больше двух месяцев, как я ничего о тебе не знаю. Что поделывает «Vorwarts!»? Кланяйся всем нашим.
Твой
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischenF.Engels und К. Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[1] В ПАРИЖ
[Бармен, начало октября 1844 г.]
Дорогой Маркс!
Ты, вероятно, удивляешься, что я до сих пор не дал о себе знать, и ты совершенно прав. Однако я и теперь не могу еще сказать тебе ничего определенного относительно своего возвращения. Вот уже три недели, как я нахожусь в Бармене и развлекаюсь, насколько это возможно, в обществе немногих друзей и многочисленной семьи, в которой, к счастью, имеется несколько милых женщин. О работе здесь нечего и думать, тем более, что сестра моя{1} обручилась с лондонским коммунистом Эмилем Бланком — Эвербек его знает, — и поэтому теперь в доме у нас невероятная беготня и суета. Впрочем, я прекрасно понимаю, что мое возвращение в Париж еще встретит значительные препятствия и что мне, вероятно, придется провести в Германии полгода, а то и целый год. Я, конечно, сделаю все, чтобы избежать этого, но ты не можешь себе представить, какие мелкие соображения, какие суеверные опасения выдвигаются против моего отъезда.
В Кёльне я провел три дня и был поражен невероятными успехами нашей пропаганды. Люди там очень деятельны, но сильно сказывается отсутствие надлежащей опоры. Пока наши принципы не будут развиты в нескольких работах и не будут выведены логически и исторически из предшествующего мировоззрения и предшествующей истории как их необходимое продолжение, настоящей ясности в головах не будет, и большинство будет блуждать в потемках. Затем я был в Дюссельдорфе, где среди наших тоже есть несколько дельных ребят. Больше всего, однако, нравятся мне мои эльберфельдцы, у которых гуманистическое мировоззрение действительно вошло в плоть и кровь. Они серьезно взялись за революционизирование своих семейных порядков и всякий раз отчитывают своих родителей, если те позволяют себе аристократическое обращение с прислугой или с рабочими, — а это уже немало для нашего патриархального Эльберфельда. Кроме этой группы, в Эльберфельде имеется еще одна очень неплохая, но недостаточно определившаяся группа. В Бармене полицейский комиссар — коммунист. Третьего дня был у меня старый школьный товарищ, учитель гимназии{2}; он тоже сильно заражен, хотя никогда не соприкасался с коммунистами. Если бы можно было воздействовать непосредственно на народ, то мы скоро заняли бы господствующее положение. Но это почти невозможно, особенно для нас, литераторов, — мы должны вести себя смирно, чтобы не угодить в тюрьму. Впрочем, тут совершенно безопасно, на нас обращают мало внимания, пока мы ведем себя спокойно, и я думаю, что Г[ессу] с его опасениями просто мерещатся всякие ужасы. Меня здесь до сих пор нисколько не беспокоят, и только один раз обер-прокурор справлялся обо мне у одного из наших. Это все, что до сих пор дошло до меня.
В здешней газете сообщалось, что прусское правительство привлекло Бернайса к суду в Париже и что его судили[2]. Напиши мне, правда ли это, а также сообщи, в каком положении брошюра{3}, — она, вероятно, уже готова. О Бауэрах тут ничего не слышно, никто о них ничего не знает. Напротив, на «Jahrbucher»[3] еще до сих пор огромный спрос. Моя статья о Карлейле{4} имеет большой успех у «массы» — курьез! — тогда как статью о политической экономии{5} читали только очень немногие. Да это и понятно.
В Эльберфельде господа пасторы, в частности Круммахер, тоже обрушились на нас в своих проповедях; пока они произносят проповеди только против атеизма молодых людей. Впрочем, я надеюсь, что за этим скоро последует филиппика против коммунизма. Прошлым летом во всем Эльберфельде только и разговору было об этих безбожниках. Вообще тут произошли замечательные перемены. С тех пор как я уехал[4], Вупперталь проделал во всех отношениях больший прогресс, чем за последние пятьдесят лет. Весь тон общественной жизни стал гораздо цивилизованнее, интерес к политике и оппозиционное возмущение стали всеобщими, промышленность сделала огромные успехи, выстроены новые кварталы, вырублены целые леса, и вся местность теперь стоит скорее выше, чем ниже среднего уровня немецкой цивилизации, тогда как еще четыре года назад она находилась намного ниже этого уровня; словом, тут создается прекрасная почва для наших принципов, и если нам удастся вовлечь в движение наших неистовых, пылких красильщиков и белилыциков, то наш Вупперталь тебя еще удивит. Рабочие уже года два как достигли последней ступени старой цивилизации, и их протест против старого общественного строя находит свое выражение в быстром росте преступлений, грабежей и убийств. Улицы вечером весьма небезопасны, буржуазию бьют, режут и грабят, и если развитие здешних пролетариев будет идти по тем же законам, что и в Англии, то они скоро поймут, что протестовать таким способом против старого общества — как отдельные индивидуумы и путем насилий — бесполезно, и тогда они будут протестовать против него в своем всеобщем качестве, как люди, путем коммунизма. Если бы только можно было указать им путь! Но это невозможно.
Брат мой{6} теперь солдат в Кёльне, и, пока он вне подозрений, можно пользоваться его адресом для писем Г[ессу] и др. Но я пока сам не знаю его точного адреса и поэтому не могу тебе его сообщить.
С тех пор как я написал предыдущие строки, я побывал в Эльберфельде и вновь натолкнулся на нескольких прежде мне совершенно не известных коммунистов. Куда ни кинь, куда ни повернись, везде натыкаешься на коммунистов. Один пылкий коммунист, художник, рисующий карикатуры и начинающий заниматься исторической живописью, фамилия его Зеель, едет через два месяца в Париж. Я дам ему явку к вам. Он вам всем понравится — энтузиаст, любит музыку и живопись, будет очень полезен как карикатурист. Возможно, что к тому времени я и сам приеду к вам, но это еще очень сомнительно.
«Vorwarts!»[5] получают здесь в нескольких экземплярах; я позаботился, чтобы и другие подписались. Пусть экспедиция пошлет пробные номера в Эльберфельд Рихарду Роту, капитану Вильгельму Бланку-младшему, Ф.В.Штрюккеру, баварскому трактирщику Мейеру на Функенштрассе (кабачок, где собираются коммунисты) — все это в конвертах через посредство коммунистического книготорговца Бедекера там же. Когда эти люди увидят, что газета доходит, они станут постоянными подписчиками. В Дюссельдорф пошли В.Мюллеру, доктору медицины. В Кёльн можно, пожалуй, послать доктору медицины Д'Эстеру, трактирщику Лёльхену, твоему шурину{7} и т. д. Все это, конечно, через книготорговца и в конвертах.
Постарайся только, чтобы собранные тобой материалы скорее увидели свет[6]. Давно уже пора сделать это. Я тоже возьмусь как следует за работу и сегодня же снова начну писать. У всех германцев еще очень неясные представления о практической осуществимости коммунизма. Чтобы положить конец этому безобразию, я напишу маленькую брошюру, в которой покажу, что практически уже сделано в этом отношении, и в популярной форме расскажу о существующей практике коммунизма в Англии и Америке[7]. Это займет у меня дня три и поможет многое разъяснить нашим людям. Я уже убедился в этом во время моих бесед со здешней публикой.
Итак, надо приниматься энергично за работу и скорее печатать! Кланяйся Эвербеку, Бакунину, Герье и другим, а также твоей жене, и напиши мне скорее обо всем. Если это письмо дойдет нераспечатанным, то пиши по адресу «Ф.В.Штрюккеру и К°, Эльберфельд»; посылай письма в конверте, надписанном по возможности конторским почерком, а в противном случае по какому-либо другому адресу из тех, которые я оставил Эвербеку. Мне очень хочется знать, обманет ли почтовых ищеек чисто дамская внешность моего письма.
Ну, будь здоров, дорогой Карл, и отвечай поскорее. Ни разу еще я не был в таком хорошем настроении и не чувствовал себя в такой степени человеком, как в течение тех десяти дней, что провел у тебя.
Что касается затеваемого предприятия, то я не имел еще случая сделать в этом направлении какие-нибудь шаги.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
2 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ПАРИЖ
Б[армен], 19 ноября 1844 г.
№ 2
Дорогой Маркс!
Недели две назад я получил от тебя и Б[ернайса] несколько строк, датированных 8 октября и с почтовым штемпелем: Брюссель, 27 октября. Почти в то самое время, когда ты писал мне, я послал тебе письмо, адресованное на имя твоей жены. Надеюсь, ты получил его. Чтобы впредь быть спокойным, что никто не перехватывает наши письма, я предлагаю их нумеровать. Итак, мое теперешнее письмо — второе, и когда ты будешь мне писать, сообщай, до какого номера ты получил письма и все ли они доходят. —
Несколько дней назад я был в Кёльне и Бонне. В Кёльне все идет хорошо. Грюн, наверное, рассказал тебе о деятельности тамошних людей. Гесс тоже собирается через две или три недели отправиться в Париж, если получит необходимые для этого деньги. У вас там теперь и Бюргерс, так что получилось настоящее сборище. Тем меньше вы нуждаетесь во мне, и тем более нужен я здесь. В настоящий момент я безусловно не могу приехать — иначе я должен буду поссориться со всей моей семьей. Кроме того, у меня тут роман, и в этом отношении я тоже должен сперва принять какое-то решение. К тому же один из нас во всяком случае должен теперь быть здесь, так как нашими людьми необходимо руководить, дабы они занимались надлежащим делом, не разменивались на мелочи и не сбились с пути. Так, например, Юнг и многие другие не хотят понять, что между нами и Руге существуют принципиальные разногласия[8], и все еще думают, что это только личные дрязги. Когда им говоришь, что Р[уге] вовсе не коммунист, они все-таки этому не верят и думают, что мы поступаем опрометчиво, отталкивая от себя такой «литературный авторитет», как Р[уге]! Что прикажешь с ними делать? Приходится ждать, пока Р[уге] опять не выкинет какую-нибудь колоссальную глупость, так что это станет ad oculos{8} ясно всем этим людям. Мне кажется, что на Ю[нга] надежда плоха: ему не хватает твердости.
У нас теперь устраивают повсюду собрания, чтобы основать союзы для улучшения положения рабочих [9]. Это вносит большое оживление в ряды германцев и привлекает внимание филистеров к социальным вопросам. Собрания созываются явочным порядком, без оповещения полиции. В Кёльне комитет для выработки устава состоял наполовину из наших людей, в Эльберфельде среди членов комитета тоже был один из наших, и с помощью рационалистов мы на двух собраниях нанесли полное поражение святошам; огромным большинством голосов нам удалось выкинуть из устава все христианское[10]. Забавно было наблюдать, в каком смешном положении оказались эти рационалисты со своим теоретическим христианством и практическим атеизмом. В принципе они полностью признавали правоту христианской оппозиции, на практике же предлагали, чтобы о христианстве, которое, по их же собственным словам, составляло основу союза, совершенно не было упомянуто в уставе. Устав должен был содержать все, что угодно, только не жизненный принцип союза! Эти люди так упорно отстаивали свою смехотворную позицию, что мне совершенно не понадобилось выступать. Мы получили такой устав, лучше которого при настоящих условиях трудно пожелать. В ближайшее воскресенье опять назначено собрание, но я не смогу на нем быть — завтра я уезжаю в Вестфалию.
Я зарылся с головой в английские газеты и книги, на основании которых пишу свою книгу о положении английских рабочих{9}. К середине или к концу января я надеюсь закончить ее, так как с наиболее трудной работой, с приведением в порядок материала, я уже справился около двух недель тому назад. Я предъявлю англичанам славный перечень их грехов. Перед лицом всего мира я обвиняю английскую буржуазию в массовых убийствах, грабежах и других преступлениях. Я пишу на английском языке вступление к книге, которое напечатаю отдельно и разошлю английским партийным лидерам, литераторам и членам парламента{10}. Пусть они помнят обо мне. Впрочем, само собой разумеется, что хотя я и бью по мешку, но имею в виду осла, то есть немецкую буржуазию. Я достаточно ясно говорю ей, что она так же плоха, как английская, но далеко не так смела, последовательна и искусна в своем живодерстве. Как только я закончу эту книгу, я возьмусь за историю общественного развития Англии[11]. Это будет для меня еще легче, так как материал у меня уже собран и мысленно приведен в порядок — вопрос мне совершенно ясен. В промежутке, как только у меня будет время, я постараюсь написать несколько брошюр, в частности против Листа[12].
Ты, вероятно, уже слышал о книге Штирнера «Единственный и его собственность»[13], а может быть даже она у тебя есть. Виганд прислал мне пробные оттиски; я взял их с собой в Кёльн и оставил у Гесса. Принцип благородного Штирнера — ты помнишь берлинца Шмидта, который в сборнике Буля писал о «Тайнах»[14], — это эгоизм Бентама, только проведенный в одном отношении более последовательно, в другом — менее. Более последовательно — потому, что Шт[ирнер], как атеист, ставит личность выше бога или, вернее, изображает ее как самую последнюю инстанцию, тогда как Бентам оставляет над ней в туманной дали бога; одним словом, потому, что Шт[ирнер] стоит на плечах немецкого идеализма и является идеалистом, превратившимся в материалиста и эмпирика, тогда как Бентам — простой эмпирик. Менее последователен Шт[ирнер] потому, что он желал бы, но не может избежать реконструкции распавшегося на отдельные атомы общества — операции, которую производит Б[ентам]. Этот эгоизм есть только осознавшая себя сущность современного общества и современного человека, последний аргумент современного общества против нас, кульминационный пункт всякой теории в пределах существующей нелепости.
Вот почему эта штука имеет большое значение, гораздо большее, чем думает, например, Гесс. Мы не должны отбрасывать ее в сторону, а наоборот, скорее использовать как наиболее полное выражение существующей нелепости и, перевернув ее, строить на этой основе дальше. Этот эгоизм доведен до такой крайности, до того нелеп и в то же время столь осознан, что в своей односторонности он не может удержаться ни одного мгновения и должен тотчас же превратиться в коммунизм. Во-первых, нет ничего легче, как доказать Шт[ирнеру], что его эгоистические люди просто из эгоистических побуждений неизбежно должны стать коммунистами. Вот что надо ему возразить. Во-вторых, нужно ему сказать, что человеческое сердце прежде всего, непосредственно является, именно в силу своего эгоизма, бескорыстным и способным на жертвы и что он, таким образом, возвращается к тому, на что нападает. С помощью таких тривиальностей можно опровергнуть его односторонность. Но мы должны воспринять и то, что в этом принципе является верным. А верно в нем во всяком случае то, что если мы хотим чем-то помочь какому-нибудь делу, оно должно сперва стать нашим собственным, эгоистическим делом, — что, следовательно, мы в этом смысле, даже помимо каких-либо материальных чаяний, просто из эгоистических побуждений, являемся коммунистами и именно из эгоистических побуждений хотим быть людьми, а не только индивидами. Или, выражаясь иначе: Шт[ирнер] прав, когда он отвергает «человека» Ф[ейербаха], по крайней мере человека из «Сущности христианства». Фейербаховский «человек» есть производное от бога, Ф[ейербах] пришел от бога к «человеку», и потому его «человек» еще увенчан теологическим нимбом абстракции. Настоящий же путь, ведущий к «человеку», — путь совершенно обратный. Мы должны исходить из «я», из эмпирического, телесного индивида, но не для того, чтобы застрять на этом, как Штирн[ер], а чтобы от него подняться к «человеку». «Человек» всегда остается призрачной фигурой, если его основой не является эмпирический человек. Одним словом, мы должны исходить из эмпиризма и материализма, если хотим, чтобы наши идеи и, в особенности, наш «человек» были чем-то реальным; мы должны всеобщее выводить из единичного, а не из самого себя или из ничего, как Гегель.
Все это тривиальности, которые сами собой разумеются и которые, каждая в отдельности, уже сказаны были Фейербахом. Я не стал бы их повторять, если бы Гесс — как мне кажется, в силу своей старой приверженности к идеализму, — не подверг такой жестокой критике эмпиризм, в особенности Фейербаха, а теперь Штирнера. Во многом, что он говорит о Фейербахе, Гесс прав, но, с другой стороны, он, по-видимому, сохранил еще некоторые идеалистические повадки — когда он начинает говорить о теоретических вопросах, то всегда сводит все к категориям. Поэтому он и не умеет писать популярно, он для этого чересчур абстрактен. По той же причине он ненавидит также всяческий эгоизм и проповедует любовь к людям и т. д., что опять-таки сводится к христианскому самопожертвованию. Но если телесный индивид представляет истинную основу, истинный исходный пункт для нашего «человека», то, само собой разумеется, эгоизм — конечно, не только штирнеровский рассудочный эгоизм, но и эгоизм сердца — должен быть также исходным пунктом для нашей любви к людям, иначе последняя повисла бы в воздухе. Так как Гесс к вам скоро приедет, то ты сможешь с ним сам побеседовать на эту тему. Впрочем, вся эта теоретическая болтовня мне с каждым днем все больше надоедает, и всякое слово, которое еще приходится говорить о «человеке», всякая строка, которую приходится писать или читать против теологии и абстракции, а равно и против грубого материализма, раздражают меня. Совсем другое дело, когда, вместо всех этих призраков, — ведь и не реализовавший еще себя человек остается до своей реализации таким призраком — занимаешься действительными, живыми предметами, историческим развитием и его результатами. Это, по крайней мере, лучшее, что нам остается, пока мы вынуждены прибегать только к перу и не в состоянии непосредственно воплощать наши идеи в действительность, пуская в ход руки, а если это необходимо, и кулаки.
Вместе с тем книга Штирнера вновь показывает, как глубоко укоренилась абстракция в умах берлинцев. Из всех «Свободных»[15] Шт[ирнер], несомненно, наиболее талантлив, самостоятелен и прилежен, но, несмотря на все это, он перескакивает от идеалистической абстракции к материалистической и не приходит ни к чему. Мы слышим об успехах социализма во всех частях Германии, только не в Берлине. Эти сверхумные берлинцы устроят у себя на Хазенхейде democratic pacifique[16] к тому времени, когда вся Германия уже отменит собственность, — дальше этого они, наверное, не пойдут. Вот увидишь, скоро в Укермарке явится новый мессия, который перекроит Фурье на гегелевский лад, сконструирует фаланстеры из вечных категорий и провозгласит вечным законом к себе возвращающейся идеи, что капитал, талант и труд должны получать определенные доли продукта. Это станет новым заветом гегельянства, старый Гегель станет ветхим заветом, «государство», закон станет «надсмотрщиком над христианством», и фаланстер, в котором отхожие места будут размещены в порядке логической необходимости, станет «новым небом», «новой землей», новым Иерусалимом, который спускается с неба, разукрашенный как невеста, о чем мы подробно прочтем в новом апокалипсисе. А когда все это будет закончено, тогда придет «критическая критика», заявит, что она есть воплощение всего, что она объединяет в своей голове капитал, талант и труд, что все, что произведено, сделано ею, а не бессильной массой, — и наложит руку на все. Таков будет конец берлинско-гегельянской [ «мир]ной{11} демократии».
Если «Критическая критика»{12} готова, то пришли мне несколько экземпляров в запечатанных конвертах… через книготорговца, иначе они мо[гут] быть конфискованы. На тот случай, если ты [не полу]чил моего последнего письма, я еще раз повторяю, что ты можешь мне писать либо по адресу… Ф. Э. junior{13}, Бармен, либо в конверте на имя Ф. В. Штрюккера и К°, Э[льберфельд]{14}. Это письмо посылаю тебе кружным путем.
Пиши же мне скорее — вот уже больше двух месяцев, как я ничего о тебе не знаю. Что поделывает «Vorwarts!»? Кланяйся всем нашим.
Твой
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischenF.Engels und К. Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1845 год
3
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[17]
В ПАРИЖ
[Бармен, 20 января 1845 г.]
Дорогой Маркс!
Если я не ответил тебе раньше, то главным образом потому, что ждал обещанных тобой номеров «Vorwдrts!». Но так как они до сих пор не получены, то я перестал их ждать, так же как и «Критическую критику»{15}, о которой ничего больше не слышно. Что касается Штирнера, то я с тобой совершенно согласен. Когда я писал тебе, я все еще находился под непосредственным впечатлением книги, а теперь, когда я отложил ее и смог лучше подумать, я прихожу к тем же выводам, что и ты. Гесс, — он все еще находится здесь, и я говорил с ним две недели назад в Бонне, — после некоторых колебаний пришел к тому же заключению, что и ты. Он прочитал мне свою статью о книге, которую скоро опубликует и в которой он, еще до ознакомления с твоим письмом, говорит то же самое[18]. Я оставил ему твое письмо, так как он хотел кое-что оттуда использовать, и поэтому отвечаю тебе по памяти.
Что касается моего приезда, то не подлежит никакому сомнению, что года через два я буду в Париже; кроме того, я твердо решил, что будущей осенью во что бы то ни стало приеду туда месяца на полтора. Если здешняя полиция станет чинить мне препятствия, то я и раньше приеду, а при здешнем положении дел эти негодяи могут в любой день потревожить нашего брата. Мы увидим на примере «Burgerbuch»[19] Пютмана, как далеко можно зайти без риска быть арестованным или высланным.
Мой роман закончился печально. Избавь меня от скучных объяснений, теперь ведь ничем не поможешь, да и без того эта история уже причинила мне много огорчений. Я рад, что могу, по крайней мере, снова работать, а если бы я тебе написал обо всей этой ерунде, то испортил бы себе весь вечер.
Последняя новость: начиная с 1 апреля, Гесс и я будем издавать у Тиме и Буца в Хагене журнал «Gesellschaftsspiegel», в котором будем давать картины социальных бедствий и буржуазного строя[20]. Проспект и пр. — в ближайшие дни. А пока было бы хорошо, если бы поэтический «Ремесленник»[21] потрудился прислать нам материал о тамошних бедствиях, в особенности отдельные примеры, так как это сильнее всего действует на филистера, которого нужно еще подготовить к восприятию коммунизма. Редактирование журнала отнимет не много времени, а для того, чтобы ежемесячно обеспечить материал на четыре листа, найдется достаточно сотрудников; таким образом, у нас будет мало работы и широкое поле деятельности. Кроме того, Пютман будет издавать у Леске не подлежащий цензуре по своему объему трехмесячный журнал «Rheinische Jahrbucher»[22], где будут печататься только коммунистические работы. Ты мог бы также принять в нем участие. К тому же было бы неплохо, если бы мы часть наших работ публиковали дважды: сначала в журнале, а потом отдельно, в виде сборников; ведь запрещенные книги распространяются менее свободно, а таким образом мы имели бы двойную возможность воздействовать на читателей. Как видишь, у нас тут в Германии достаточно хлопот: надо снабжать материалом все эти журналы и, кроме того, подготавливать более крупные труды. Но нам приходится корпеть, если мы хотим добиться чего-нибудь, и хорошо еще, если работа захватывает. Моя книга об английских рабочих{16} будет готова через две — три недели, затем я около месяца посвящу более мелким вещам, а потом примусь за работу об историческом развитии Англии и английского социализма[23].
Что меня особенно радует, так это внедрение коммунистической литературы в Германии, которое стало теперь fait accompli{17}. Всего только год, в сущности, как она возникла и начала завоевывать себе место вне Германии, в Париже, а теперь она уже села на шею немецкому Михелю. Газеты, еженедельники, ежемесячные и трехмесячные журналы и подтягивающиеся резервы тяжелой артиллерии — все как следует. Чертовски быстро шло это развитие! Подпольная пропаганда тоже принесла свои плоды: всякий раз, когда я попадаю в Кёльн или в один из здешних кабачков, я замечаю новые успехи, новых прозелитов. Собрание в Кёльне{18} привело к поразительным результатам — мало-помалу обнаруживаются отдельные коммунистические группы, которые до сих пор развивались втихомолку, без нашего прямого содействия.
«Gemeinnutziges Wochenblatt», который прежде издавался вместе с «Rheinische Zeitung»[24], теперь также в наших руках; Д'Эстер взялся за него и постарается что-нибудь из него сделать. Нам теперь нужно прежде всего выпустить несколько крупных работ — они послужили бы основательной точкой опоры для многих полузнаек, которые полны добрых намерений, но сами не могут во всем разобраться. Постарайся скорее кончить свою книгу по политической экономии[25]; даже если тебя самого она во многом еще не удовлетворяет, — все равно, умы уже созрели, и надо ковать железо, пока оно горячо. Мои английские работы, конечно, тоже произведут впечатление — факты слишком красноречивы, — но все же я хотел бы иметь большую свободу действий и написать нечто такое, что произвело бы больший эффект в настоящий момент и нанесло бы более чувствительный удар немецкой буржуазии. Мы, немцы-теоретики…{19} — смешно, но это знамение времени, характеризующее разложение немецкой национальной мерзости, — никак не можем…** дать разработку нашей теории, мы все еще не опубликовали даже критику нелепости. Но теперь время не терпит. Постарайся поэтому кончить до апреля. Сделай, как я: назначь себе срок, к которому ты обязательно должен закончить работу, и позаботься, чтобы книга была скорее напечатана. Если ты не можешь сделать этого в Париже, то печатай в Мангейме, Дармштадте или где-нибудь еще. Важно, чтобы книга появилась как можно скорее.
Меня немало удивило, что ты растянул «Критическую критику» на двадцать листов. Это хорошо, по крайней мере появится многое из того, что иначе еще долго лежало бы в твоем письменном столе. Но если ты оставил на книге мое имя, то это произведет странное впечатление, — ведь я написал от силы полтора листа. Как я уже сказал, я ничего не слышал ни о Лёвентале, ни о выходе книги, которую, конечно, жду с большим нетерпением.
Вчера я получил «Vorwarts!», которого не видел со времени моего отъезда. Некоторые шутки Бернайса доставили мне большое удовольствие; этот парень умеет заставить посмеяться по-настоящему, что со мной обычно редко случается при чтении. В общем же газета плоха, недостаточно интересна и из нее можно почерпнуть мало полезного, так что вряд ли многие немцы захотят выписывать ее постоянно. В каком положении она сейчас и правда ли, как я слышал в Кёльне, что ее собираются превратить в ежемесячник?
Мы тут так завалены работой, что…{20} сможем посылать отсюда статьи только время от времени. Вам там тоже придется приналечь. И ты пиши раз в четыре— шесть недель статьи для газеты, да «не поддавайся» своему настроению. Почему не пишет ничего Бакунин и почему нельзя заставить Эвербека писать хотя бы тривиально? Бедный Бернайс сидит теперь, наверное, в кутузке; кланяйся ему от меня и посоветуй не принимать слишком близко к сердцу всей этой дряни — два месяца пройдут скоро, хотя это довольно противно. Что вообще поделывают наши ребята? Ты ничего не пишешь об этом. Приехал ли опять Герье, пишет ли Бакунин по-французски? Чем занимается теперь вся эта орава, которая в августе каждый вечер посещала набережную Вольтера? А что ты сам собираешься делать? Каково твое положение в Париже? Живет ли еще у вас в доме внизу Куница{21}? Он недавно опять разразился статьей в «Telegraph»[26] — само собой разумеется, о патриотизме. Курьезно, что он не слезает с этого конька: ему на все наплевать, только бы удалось уничтожить патриотизм. Вероятно, это и было главной причиной, почему он не хотел дать статью Фрёбелю. Немецкие газеты недавно сообщили, что Куница возвращается в Германию. Если это правда, я поздравляю его, но это слишком невероятно, иначе ему пришлось бы вторично приобрести себе омнибус с клозетом, а это ведь невозможно.
Я говорил недавно с человеком, приехавшим из Берлина. Разложение caput mortuum{22} «Свободных», по-видимому, завершилось полностью. Кроме Бауэров, с ними прекратил, кажется, сношения и Штирнер. Оставшаяся ничтожная кучка, Мейен, Рутенберг и компания, продолжают, ничтоже сумняшеся, как и шесть лет назад, ходить ежедневно в два часа пополудни к Штехели и умничать по поводу газет. Теперь они уже добрались до «организации труда» и на этом застрянут. По-видимому, и г-н Науверк осмелился сделать этот шаг, так как он усердно выступает на многолюдных собраниях. Я ведь уже писал тебе, что все эти люди еще станут «democrates pacifiques»{23}. При этом все они весьма «ценят» ясность и т. д. наших статей в «Jahrbucher». Если меня снова как-нибудь попутает дьявол, я завяжу переписку с маленьким Мейеном, — быть может, удастся получить удовольствие, позабавившись над этой публикой, если уж нельзя получить удовольствие от них. А то здесь совершенно не представляется возможности хоть время от времени давать выход своему озорству.
Ведь я веду здесь жизнь, какую только может пожелать самый отъявленный филистер, — тихую и спокойную, благочестивую и почтенную, сижу в своей комнате и работаю, почти нигде не бываю, стал солиден, как истый немец. Если так будет продолжаться, то я боюсь, как бы господь бог не простил мне мои писания и не пустил меня на небо. Уверяю тебя, я тут, в Бармене, начинаю пользоваться хорошей репутацией. Но мне все это опротивело, и на пасху я хочу уехать отсюда, вероятно, в Бонн. Уступая настояниям моего зятя{24} и видя огорченные лица обоих стариков, я опять попытался взяться за коммерцию и…{25} дней немного поработал в конторе; отчасти меня побудила к этому и моя любовная история. Но мне это опротивело раньше, чем я начал работать, — торговля — гнусность, гнусный город Бармен, гнусно здешнее времяпрепровождение, а в особенности гнусно оставаться не только буржуа, но даже фабрикантом, то есть буржуа, активно выступающим против пролетариата. Несколько дней, проведенных на фабрике моего старика{26}, снова воочию показали мне…** всю эту мерзость, которую я раньше не так сильно чувствовал. Я, конечно, рассчитывал иметь дело с коммерцией только до тех пор, пока мне это будет удобно, а там написать что-нибудь предосудительное с полицейской точки зрения, чтобы иметь благовидный предлог перебраться за границу. Но я не выдержу так долго. Если бы я не должен был ежедневно регистрировать в моей книге отвратительнейшие картины из жизни английского общества, я, вероятно, уже успел бы прокиснуть, но именно это давало новую пищу моему бешенству. Можно еще, будучи коммунистом, оставаться по внешним условиям буржуа и вьючной скотиной торгашества, если не заниматься литературной деятельностью, — но вести в одно и то же время широкую коммунистическую пропаганду и занятия торгашеством, промышленными делами, этого нельзя. Довольно, на пасху я уеду. К тому же еще эта усыпляющая жизнь в семье, насквозь христиански-прусской, — я не могу больше этого вынести, я бы мог здесь в конце концов сделаться немецким филистером и внести филистерство в коммунизм.
Не заставляй меня так же долго ждать твоего письма, как ты на этот раз ждал моего. Привет твоей жене, хотя я с ней и не знаком, и всем, кто этого заслуживает.
Продолжай пока писать сюда; если я к тому времени уеду, мне перешлют твои письма.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
4
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[27]
В БРЮССЕЛЬ
Бармен, 22–26 февраля, 7 марта 1845 г.
Дорогой Маркс!
Наконец, после длительной переписки, я только что получил из Кёльна твой адрес и сейчас же сажусь тебе писать. Как только пришло известие о твоей высылке[28], я счел необходимым тотчас же открыть подписку, чтобы по-коммунистически распределить между всеми нами твои непредвиденные расходы в связи с высылкой. Дело пошло хорошо, и недели три назад я послал свыше 50 талеров Юнгу; я написал также дюссельдорфцам, которые собрали столько же, а в Вестфалии поручил агитировать в этом направлении Гессу. Подписка здесь, однако, еще не закончена, так как художник Кётген затянул дело, и поэтому у меня еще нет всех денег, на которые я рассчитываю. Я надеюсь, однако, через несколько дней получить все деньги, и тогда я тебе вышлю вексель в Брюссель. Так как я не знаю, хватит ли этих денег, чтобы ты мог устроиться в Брюсселе, то, само собой разумеется, я с величайшим удовольствием предоставлю в твое распоряжение свой гонорар за первую английскую работу{27}, который я скоро получу хотя бы частично и без которого я в данный момент могу обойтись, так как займу у своего старика{28}. Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что причинили тебе своей подлостью денежные затруднения. Верх мерзости, что тебя заставили еще заплатить за квартиру вперед. Боюсь, впрочем, что тебя не оставят в покое и в Бельгии и что тебе придется, в конце концов, переехать в Англию.
Но довольно обо всей этой подлой истории. Крите, наверное, уже успел побывать у тебя до прибытия этого письма. Этот парень — великолепный агитатор. Он расскажет тебе много о Фейербахе. На другой день после его отъезда отсюда я получил письмо от Ф[ейербаха], которому мы писали. Ф[ейербах] говорит, что должен сначала основательно покончить с религиозной дрянью, прежде чем сможет в такой мере заняться коммунизмом, чтобы отстаивать его в своих трудах. Кроме того, он в Баварии слишком оторван от жизни, чтобы взяться за это. Впрочем, он-де коммунист, и для него дело лишь в том, как осуществить коммунизм. Возможно, он летом приедет на Рейн, и тогда он должен поехать в Брюссель — этого уж мы от него добьемся. —
Здесь, в Эльберфельде, происходят чудеса. Вчера в самом большом зале, в лучшем ресторане города, у нас было третье коммунистическое собрание. На первом — 40 человек, на втором — 130, на третьем — 200 — самое меньшее. Весь Эльберфельд и Бармен, начиная с денежной аристократии и кончая мелкими лавочниками, был представлен, за исключением только пролетариата. Гесс выступил с докладом. Читали стихотворения Мюллера, Пютмана и отрывки из Шелли, а также статью о существующих коммунистических колониях, опубликованную в «Burgerbuch»{29}. Потом дискутировали до часу. Успех колоссальный. Коммунизм является главной темой разговоров, и каждый день приносит нам новых приверженцев. Вуппертальский коммунизм стал действительностью и почти уже силой. Ты не можешь себе представить, насколько почва здесь благоприятна для этого. Самая тупая, самая ленивая, самая филистерская публика, которая ничем в мире не интересовалась, начинает прямо восторгаться коммунизмом. Как долго еще все это будут терпеть, я не знаю. Полиция, во всяком случае, в большом затруднении: она сама не знает, что ей делать, а главная скотина, ландрат, как раз теперь в Берлине. Но если наши собрания и запретят, мы обойдем запрет, а если не удастся, то мы, во всяком случае, уже настолько всех расшевелили, что все литературные произведения в нашем духе читаются здесь нарасхват. Так как я на пасху уезжаю, то хорошо, что Гесс собирается здесь поселиться и вместе с тем издавать у Бедекера в Эльберфельде ежемесячник{30}, проспект которого, по-моему, имеется у Криге.
Как я уже, кажется, писал тебе, я во всяком случае переезжаю в Бонн{31}. Моя предполагавшаяся поездка в Париж отпадает, так как мне теперь там нечего делать, зато я, наверное, приеду в Брюссель, тем более, что моя мать и обе сестры летом поедут в Остенде. Кроме того, я должен еще раз побывать в Билефельде у тамошних коммунистов и, если Фейербах не приедет, заехать к нему, а после, если будет время и деньги, я хочу еще раз съездить в Англию. Как видишь, у меня широкие планы. Бергенрот тоже говорил мне, что он, вероятно, через несколько недель будет в Брюсселе. Вместе с другими дюссельдорфцами он был на нашем втором собрании и выступал там. А знаешь, стоять перед настоящими, живыми людьми и проповедовать им непосредственно, ощутимо, открыто — это совсем другое дело, чем заниматься проклятой абстрактной писаниной, имея перед своим «духовным взором» столь же абстрактную публику.
От имени Гесса — и от моего также — я снова прошу тебя послать что-нибудь Пютману для его трехмесячного журнала{32}. Мы должны непременно появиться все вместе уже в первом выпуске, чтобы журнал приобрел определенный характер. Да и все равно без нас он не выйдет.
25 февраля
Вчера вечером пришло известие, что наше предстоящее собрание будет разогнано жандармами и ораторы будут арестованы.
26 февраля
Вчера утром обер-бургомистр{33} запретил г-же Обермейер предоставлять свое помещение для подобных собраний, а я был уведомлен, что если, несмотря на это запрещение, собрание все же состоится, то последует арест и привлечение к суду. Мы, конечно, в настоящий момент от собрания отказались и ждем, привлекут ли нас к суду, что, впрочем, мало вероятно, так как мы были достаточно хитры, чтобы не давать им для этого никакого повода, и вся эта ерунда может кончиться только величайшим позором для властей. К тому же на собраниях присутствовали прокуроры и все члены окружного суда, а обер-прокурор сам принимал участие в дискуссии,
7 марта
С того времени, как я написал предыдущие строки, я провел неделю в Бонне и Кёльне. Кёльнцам разрешено теперь провести собрание по поводу союза[29]. По нашему эльберфельдскому делу пришло распоряжение окружного управления из Дюссельдорфа, согласно которому запрещаются дальнейшие собрания. Гесс и Кётген заявили протест. Это, конечно, не поможет, но по характеру протеста эта публика увидит, что с нами ничего нельзя поделать. Гесс опять в самом сангвиническом настроении, так как все идет удачно и наши успехи действительно огромны; добрый малый всегда полон иллюзий.
Наш журнал «Gesellschaftsspiegel» великолепен, первый лист уже благополучно прошел цензуру. Статей масса. Г[есс] живет в Бармене в гостинице «Штадт Лондон». Бергенрот, по всей вероятности, не так скоро попадет в Брюссель, зато приедет другой человек, которого я не хочу называть, так как это письмо, наверно, будет вскрыто. Если удастся, то и я постараюсь приехать еще в апреле. Самое главное для меня теперь — денежный вопрос, так как из-за собрания я имел семейную сцену, и в результате мой старик{34} заявил, что готов давать мне деньги для моих «ученых занятий», но отнюдь не на какие-либо коммунистические цели.
Я написал бы тебе еще о многом, если бы имел надежный адрес в Брюсселе, который ты мне непременно должен достать. Многое из того, что здесь произошло, могло бы повредить кое-кому, если бы письмо было прочтено в «черном кабинете»[30]. Я остаюсь здесь еще на месяц и в начале апреля еду в Бонн. Во всяком случае напиши мне еще раз сюда, чтобы я знал, как твои дела. Деньги почти все уже собраны, я еще не знаю, сколько, они будут отосланы без промедления. Моя рукопись{35} будет отослана на днях.
«Критическая критика» все еще не получена! Новое название — «Святое семейство» — еще больше поссорит меня с моим благочестивым и без того уже сильно раздраженным стариком. Ты, конечно, не мог этого знать. Как видно из объявления, ты мое имя поставил первым. Почему? Я ведь почти ничего…{36} не написал, и все ведь узнают [твой]*** стиль.
Напиши мне сейчас же, нужны ли тебе еще деньги. Виганд недели через две должен выслать мне кое-что, и тогда ты сможешь располагать этим. Я боюсь, что по подписке поступит дополнительно не более 120–150 франков.
A propos{37}. Мы здесь собираемся переводить Фурье и, если удастся, вообще издавать «Библиотеку выдающихся иностранных социалистов». Лучше всего было бы начать с Фурье. Переводчиков мы уже нашли. Гесс сообщил мне только что о вышедшем во Франции словаре к произведениям Фурье, составленном каким-то фурьеристом. Ты, наверное, знаешь эту книгу. Напиши мне о ней тотчас же и, если возможно, пошли мне один экземпляр но почте. Порекомендуй также сочинения французов, которые, по твоему мнению, стоит перевести для «Библиотеки». Но поторопись, дело срочное, ибо мы уже ведем переговоры с одним издателем{38}. Как подвигается твоя книга{39}? Я должен заняться сейчас своей рукописью, — поэтому пока кончаю. Будь здоров и отвечай тотчас же по всем пунктам.
Твой Ф. Э.
Кланяйся Криге и Бюргерсу. Бернайс в Брюсселе?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
5
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
Бармен, 17 марта 1845 г.
Дорогой Маркс!
Вчера Гесс передал мне твое письмо. Что касается переводов, то это дело еще совсем не налажено. В Бонне я хотел поручить кое-кому из тамошних людей перевести под моим наблюдением и руководством Фурье, конечно без космогонической нелепицы[31], и, если бы издатель согласился, издать эту вещь как первый выпуск такой библиотеки. Я как-то говорил об этом с Б[едекером], издателем «Gesellschaftsspiegel», и он, по-видимому, был бы непрочь взяться за это, но для большой библиотеки у него нет необходимых средств. Если издавать ее в таком виде, то, пожалуй, лучше обратиться к Леске или к кому-нибудь другому, кто в состоянии финансировать это предприятие. Взяться самому за перевод я в это лето не смогу, так как должен закончить английские вещи. Первая работа{40} отправлена на этой неделе Виганду, и так как я с ним договорился, что при получении рукописи он должен выслать мне 100 талеров, то дней через 8—12 я надеюсь получить деньги и послать тебе. Пока имеются 122 франка 22 сантима, которые должны быть переведены 26 марта в Брюссель{41}.
С этим письмом ты получишь остаток денег, собранных по подписке. Если бы эльберфельдцы не затянули так безобразно все дело, — они могли бы собрать среди своих друзей-буржуа еще по меньшей мере двадцать талеров, — то ты получил бы деньги раньше и в большем количестве.
Возвращаюсь к вопросу о «Библиотеке». Не знаю, будет ли исторический порядок этой серии наилучшим. Так как французы и англичане должны будут чередоваться, то ход развития все равно будет постоянно нарушаться. Кроме того, я думаю, что лучше было бы пожертвовать теоретическими интересами в пользу практических соображений и начать с тех произведений, которые дадут немцам больше всего материала и которые ближе всего к нашим принципам, то есть с лучших произведений Фурье, Оуэна, сен-симонистов и т. д. — Морелли тоже можно было бы дать одним из первых. Историю развития можно было бы изложить в кратком введении ко всему изданию, так что читателю было бы легко ориентироваться и при таком расположении материала. Это введение мы могли бы написать вместе: ты взял бы Францию, я — Англию. Мне кажется, это нетрудно будет сделать, если я, как предполагаю, приеду через три педели в Брюссель, — по крайней мере, мы могли бы обсудить этот план.
Во всяком случае необходимо, по-моему, сразу же начать с таких работ, которые оказали бы практическое, решающее воздействие на немцев и избавили бы нас от необходимости еще раз повторять то, что другие сказали до нас. Если бы мы захотели дать собрание источников по истории социализма или, скорее, историю социализма в документах и источниках, то мы, боюсь, не скоро справились бы с этой работой, да и наскучили бы читателю. Поэтому я за то, чтобы давать только такие вещи, позитивное содержание которых и теперь еще в значительной степени представляет интерес. «Политическая справедливость» Годвина[32], как. критика политики с политической и гражданско-общественной точки зрения, таким образом, совершенно отпала бы, несмотря на многие прекрасные места, где Г[одвин] граничит с коммунизмом, так как ты ведь дашь полную критику политики. Тем более, что Г[одвин] в конце своей книги приходит к выводу, что человек должен по возможности эмансипироваться от общества и использовать его лишь как предмет роскоши («Политическая справедливость», II, книга 8, приложение к 8 главе), да и вообще он в своих выводах решительно антисоциален. Впрочем, я делал выписки из этой книги очень давно, когда мне самому многое еще было неясно, и во всяком случае должен ее еще раз основательно перечитать. Возможно, что она дает больше, чем я тогда в ней нашел. Однако если мы включим Годвина, то не сможем обойтись без дополнения к нему — без Бентама, хотя последний полон скучных теоретических рассуждений.
Напиши мне об этом, и тогда видно будет, что можно сделать. Так как эта идея нам обоим пришла в голову, то ее нужно осуществить — я подразумеваю «Библиотеку». Гесс, наверное, с удовольствием примет участие в этом деле и я тоже, как только найду время. У Гесса времени достаточно, так как он теперь, кроме редактирования «Gesellschaftsspiegel», ничем не занят.
Если мы сойдемся в главном, то, когда я приеду в Брюссель, — а я теперь постараюсь ускорить свой приезд из-за всего этого, — мы сможем полностью договориться обо всем и сразу приступить к делу. —
«Критическая критика»{42} — я, кажется, уже писал тебе, что она получена здесь, — прямо-таки великолепна. Твои рассуждения о еврейском вопросе, истории материализма и «Тайнах»{43} превосходны и произведут большое впечатление. Но, при всем том, книга слишком велика. Величественное презрение, с которым мы оба выступаем против «Literatur-Zeitung», очень мало гармонирует с 22 листами, которые мы ей посвящаем. Кроме того, значительная часть критики спекулятивного и вообще абстрактного философствования останется непонятной широкой публике и не всех будет интересовать. В остальном же вся книга прекрасно написана и заставляет смеяться до упаду. Б[ауэры] не смогут ничего ответить. Если Бюргере напишет о книге в первом выпуске журнала Пютмана{44}, он мог бы указать причину, по которой я написал так мало и притом только о вещах, которые не требовали особо глубокого исследования, — мое короткое, всего лишь десятидневное пребывание в Париже. И без того производит забавное впечатление, что я написал едва полтора листа, а ты больше двадцати. Абзац о «проституции» тебе следовало бы опустить. Он слишком мал и не содержит ничего существенного.
Интересно, что, кроме «Библиотеки», нам обоим одновременно пришел в голову еще один план. Я тоже хотел написать для Пютмана критику Листа{45} — к счастью, он мне вовремя сообщил о твоем намерении. Впрочем, так как я хотел подойти к Листу практически, развить практические выводы его системы, то я разработаю подробнее одну из моих «Эльберфельдских речей», где я сделал это вкратце и мимоходом (отчет о собраниях будет напечатан в журнале П[ютмана])[33]. Кроме того, я предполагаю — на основании письма Бюргерса к Гессу, да и зная твои личные наклонности, — что ты обратишь большее внимание на теоретические предпосылки Листа, чем на его выводы.
Я веду тут поистине собачью жизнь. История с собраниями и «беспутство» некоторых наших здешних коммунистов, с которыми я, разумеется, встречаюсь, снова вызвали у моего старика{46} взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же и настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение. Так как недели через две я уезжаю, то не хочу начинать скандала и все покорно сношу. Они к этому не привыкли и потому становятся храбрее. Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я, — все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, — конечно, над коммунизмом, это известно, — все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал — ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет — мой старик строит все ту же отвратительную гримасу. К тому же старик мой так глуп, что для него все едино — он считает одинаково «революционным» коммунизм и либерализм и, несмотря на все мои возражения, постоянно вменяет мне в вину, например, все гнусности английской буржуазии в парламенте! А тут еще у нас в доме сезон благочестия. Неделю назад конфирмировались мой брат и сестра{47}, сегодня вся родня собирается причащаться — тело господне оказало свое действие, и сегодня утром меня окружают еще более горестные лица, чем всегда.
А в довершение несчастья, вчера вечером я был вместе с Гессом в Эльберфельде, где мы до двух часов проповедовали коммунизм. Сегодня, конечно, опять недовольные физиономии из-за моего позднего возвращения, намеки, что я, вероятно, был в публичном доме. Наконец, они собрались с духом и спросили, где я был. — «У Гесса». — «У Гесса! О, боже!» — Пауза, на лице — выражение неописуемого христианского отчаяния. — «Что за общество ты выбираешь себе!» — Вздохи и т. п. Просто с ума сойти можно. Ты не представляешь себе, сколько коварства в этой христианской охоте на мою «душу». А если мой старик еще обнаружит, что существует «Критическая критика», он способен выгнать меня из дому. Кроме того, постоянно раздражает сознание того, что с этими людьми ничего не поделаешь — ведь им просто-напросто хочется терзать и мучить себя всякими фантазиями об аде, и в то же время им нельзя втолковать даже самые примитивные понятия о справедливости.
Если бы не мать, которую я очень люблю, — она прекрасный человек и только по отношению к отцу совершенно несамостоятельна, — то я никогда бы не сделал моему фанатическому и деспотическому старику ни малейшей уступки. А теперь моя мать постоянно расстраивается и всякий раз, когда она сердится на меня, потом целую неделю страдает головными болями. Я не могу больше этого переносить, я должен уехать и с трудом представляю себе, как я выдержу здесь пару недель, остающиеся до отъезда. Но, так или иначе, придется выдержать.
В остальном здесь нет ничего нового. Буржуазия политиканствует и ходит в церковь, а что делает пролетариат — мы не знаем, да и вряд ли можем знать. Адрес, по которому вы отправили последнее письмо, пока еще надежен. Сегодня вечером я надеюсь получить деньги, — Кётген только что уверял меня, что через пару дней, как только у него будет время, он достанет еще некоторую сумму. Я ему, однако, не особенно верю: К[ётгена] видно только там, где он может выдвинуться на первый план, в общем же он ни на что не годен и ничего не делает. До свидания.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
Руге у берлинских «Свободных» Карикатура Ф.Энгельса (1842 г.)[34]
3 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[17] В ПАРИЖ
[Бармен, 20 января 1845 г.]
Дорогой Маркс!
Если я не ответил тебе раньше, то главным образом потому, что ждал обещанных тобой номеров «Vorwдrts!». Но так как они до сих пор не получены, то я перестал их ждать, так же как и «Критическую критику»{15}, о которой ничего больше не слышно. Что касается Штирнера, то я с тобой совершенно согласен. Когда я писал тебе, я все еще находился под непосредственным впечатлением книги, а теперь, когда я отложил ее и смог лучше подумать, я прихожу к тем же выводам, что и ты. Гесс, — он все еще находится здесь, и я говорил с ним две недели назад в Бонне, — после некоторых колебаний пришел к тому же заключению, что и ты. Он прочитал мне свою статью о книге, которую скоро опубликует и в которой он, еще до ознакомления с твоим письмом, говорит то же самое[18]. Я оставил ему твое письмо, так как он хотел кое-что оттуда использовать, и поэтому отвечаю тебе по памяти.
Что касается моего приезда, то не подлежит никакому сомнению, что года через два я буду в Париже; кроме того, я твердо решил, что будущей осенью во что бы то ни стало приеду туда месяца на полтора. Если здешняя полиция станет чинить мне препятствия, то я и раньше приеду, а при здешнем положении дел эти негодяи могут в любой день потревожить нашего брата. Мы увидим на примере «Burgerbuch»[19] Пютмана, как далеко можно зайти без риска быть арестованным или высланным.
Мой роман закончился печально. Избавь меня от скучных объяснений, теперь ведь ничем не поможешь, да и без того эта история уже причинила мне много огорчений. Я рад, что могу, по крайней мере, снова работать, а если бы я тебе написал обо всей этой ерунде, то испортил бы себе весь вечер.
Последняя новость: начиная с 1 апреля, Гесс и я будем издавать у Тиме и Буца в Хагене журнал «Gesellschaftsspiegel», в котором будем давать картины социальных бедствий и буржуазного строя[20]. Проспект и пр. — в ближайшие дни. А пока было бы хорошо, если бы поэтический «Ремесленник»[21] потрудился прислать нам материал о тамошних бедствиях, в особенности отдельные примеры, так как это сильнее всего действует на филистера, которого нужно еще подготовить к восприятию коммунизма. Редактирование журнала отнимет не много времени, а для того, чтобы ежемесячно обеспечить материал на четыре листа, найдется достаточно сотрудников; таким образом, у нас будет мало работы и широкое поле деятельности. Кроме того, Пютман будет издавать у Леске не подлежащий цензуре по своему объему трехмесячный журнал «Rheinische Jahrbucher»[22], где будут печататься только коммунистические работы. Ты мог бы также принять в нем участие. К тому же было бы неплохо, если бы мы часть наших работ публиковали дважды: сначала в журнале, а потом отдельно, в виде сборников; ведь запрещенные книги распространяются менее свободно, а таким образом мы имели бы двойную возможность воздействовать на читателей. Как видишь, у нас тут в Германии достаточно хлопот: надо снабжать материалом все эти журналы и, кроме того, подготавливать более крупные труды. Но нам приходится корпеть, если мы хотим добиться чего-нибудь, и хорошо еще, если работа захватывает. Моя книга об английских рабочих{16} будет готова через две — три недели, затем я около месяца посвящу более мелким вещам, а потом примусь за работу об историческом развитии Англии и английского социализма[23].
Что меня особенно радует, так это внедрение коммунистической литературы в Германии, которое стало теперь fait accompli{17}. Всего только год, в сущности, как она возникла и начала завоевывать себе место вне Германии, в Париже, а теперь она уже села на шею немецкому Михелю. Газеты, еженедельники, ежемесячные и трехмесячные журналы и подтягивающиеся резервы тяжелой артиллерии — все как следует. Чертовски быстро шло это развитие! Подпольная пропаганда тоже принесла свои плоды: всякий раз, когда я попадаю в Кёльн или в один из здешних кабачков, я замечаю новые успехи, новых прозелитов. Собрание в Кёльне{18} привело к поразительным результатам — мало-помалу обнаруживаются отдельные коммунистические группы, которые до сих пор развивались втихомолку, без нашего прямого содействия.
«Gemeinnutziges Wochenblatt», который прежде издавался вместе с «Rheinische Zeitung»[24], теперь также в наших руках; Д'Эстер взялся за него и постарается что-нибудь из него сделать. Нам теперь нужно прежде всего выпустить несколько крупных работ — они послужили бы основательной точкой опоры для многих полузнаек, которые полны добрых намерений, но сами не могут во всем разобраться. Постарайся скорее кончить свою книгу по политической экономии[25]; даже если тебя самого она во многом еще не удовлетворяет, — все равно, умы уже созрели, и надо ковать железо, пока оно горячо. Мои английские работы, конечно, тоже произведут впечатление — факты слишком красноречивы, — но все же я хотел бы иметь большую свободу действий и написать нечто такое, что произвело бы больший эффект в настоящий момент и нанесло бы более чувствительный удар немецкой буржуазии. Мы, немцы-теоретики…{19} — смешно, но это знамение времени, характеризующее разложение немецкой национальной мерзости, — никак не можем…** дать разработку нашей теории, мы все еще не опубликовали даже критику нелепости. Но теперь время не терпит. Постарайся поэтому кончить до апреля. Сделай, как я: назначь себе срок, к которому ты обязательно должен закончить работу, и позаботься, чтобы книга была скорее напечатана. Если ты не можешь сделать этого в Париже, то печатай в Мангейме, Дармштадте или где-нибудь еще. Важно, чтобы книга появилась как можно скорее.
Меня немало удивило, что ты растянул «Критическую критику» на двадцать листов. Это хорошо, по крайней мере появится многое из того, что иначе еще долго лежало бы в твоем письменном столе. Но если ты оставил на книге мое имя, то это произведет странное впечатление, — ведь я написал от силы полтора листа. Как я уже сказал, я ничего не слышал ни о Лёвентале, ни о выходе книги, которую, конечно, жду с большим нетерпением.
Вчера я получил «Vorwarts!», которого не видел со времени моего отъезда. Некоторые шутки Бернайса доставили мне большое удовольствие; этот парень умеет заставить посмеяться по-настоящему, что со мной обычно редко случается при чтении. В общем же газета плоха, недостаточно интересна и из нее можно почерпнуть мало полезного, так что вряд ли многие немцы захотят выписывать ее постоянно. В каком положении она сейчас и правда ли, как я слышал в Кёльне, что ее собираются превратить в ежемесячник?
Мы тут так завалены работой, что…{20} сможем посылать отсюда статьи только время от времени. Вам там тоже придется приналечь. И ты пиши раз в четыре— шесть недель статьи для газеты, да «не поддавайся» своему настроению. Почему не пишет ничего Бакунин и почему нельзя заставить Эвербека писать хотя бы тривиально? Бедный Бернайс сидит теперь, наверное, в кутузке; кланяйся ему от меня и посоветуй не принимать слишком близко к сердцу всей этой дряни — два месяца пройдут скоро, хотя это довольно противно. Что вообще поделывают наши ребята? Ты ничего не пишешь об этом. Приехал ли опять Герье, пишет ли Бакунин по-французски? Чем занимается теперь вся эта орава, которая в августе каждый вечер посещала набережную Вольтера? А что ты сам собираешься делать? Каково твое положение в Париже? Живет ли еще у вас в доме внизу Куница{21}? Он недавно опять разразился статьей в «Telegraph»[26] — само собой разумеется, о патриотизме. Курьезно, что он не слезает с этого конька: ему на все наплевать, только бы удалось уничтожить патриотизм. Вероятно, это и было главной причиной, почему он не хотел дать статью Фрёбелю. Немецкие газеты недавно сообщили, что Куница возвращается в Германию. Если это правда, я поздравляю его, но это слишком невероятно, иначе ему пришлось бы вторично приобрести себе омнибус с клозетом, а это ведь невозможно.
Я говорил недавно с человеком, приехавшим из Берлина. Разложение caput mortuum{22} «Свободных», по-видимому, завершилось полностью. Кроме Бауэров, с ними прекратил, кажется, сношения и Штирнер. Оставшаяся ничтожная кучка, Мейен, Рутенберг и компания, продолжают, ничтоже сумняшеся, как и шесть лет назад, ходить ежедневно в два часа пополудни к Штехели и умничать по поводу газет. Теперь они уже добрались до «организации труда» и на этом застрянут. По-видимому, и г-н Науверк осмелился сделать этот шаг, так как он усердно выступает на многолюдных собраниях. Я ведь уже писал тебе, что все эти люди еще станут «democrates pacifiques»{23}. При этом все они весьма «ценят» ясность и т. д. наших статей в «Jahrbucher». Если меня снова как-нибудь попутает дьявол, я завяжу переписку с маленьким Мейеном, — быть может, удастся получить удовольствие, позабавившись над этой публикой, если уж нельзя получить удовольствие от них. А то здесь совершенно не представляется возможности хоть время от времени давать выход своему озорству.
Ведь я веду здесь жизнь, какую только может пожелать самый отъявленный филистер, — тихую и спокойную, благочестивую и почтенную, сижу в своей комнате и работаю, почти нигде не бываю, стал солиден, как истый немец. Если так будет продолжаться, то я боюсь, как бы господь бог не простил мне мои писания и не пустил меня на небо. Уверяю тебя, я тут, в Бармене, начинаю пользоваться хорошей репутацией. Но мне все это опротивело, и на пасху я хочу уехать отсюда, вероятно, в Бонн. Уступая настояниям моего зятя{24} и видя огорченные лица обоих стариков, я опять попытался взяться за коммерцию и…{25} дней немного поработал в конторе; отчасти меня побудила к этому и моя любовная история. Но мне это опротивело раньше, чем я начал работать, — торговля — гнусность, гнусный город Бармен, гнусно здешнее времяпрепровождение, а в особенности гнусно оставаться не только буржуа, но даже фабрикантом, то есть буржуа, активно выступающим против пролетариата. Несколько дней, проведенных на фабрике моего старика{26}, снова воочию показали мне…** всю эту мерзость, которую я раньше не так сильно чувствовал. Я, конечно, рассчитывал иметь дело с коммерцией только до тех пор, пока мне это будет удобно, а там написать что-нибудь предосудительное с полицейской точки зрения, чтобы иметь благовидный предлог перебраться за границу. Но я не выдержу так долго. Если бы я не должен был ежедневно регистрировать в моей книге отвратительнейшие картины из жизни английского общества, я, вероятно, уже успел бы прокиснуть, но именно это давало новую пищу моему бешенству. Можно еще, будучи коммунистом, оставаться по внешним условиям буржуа и вьючной скотиной торгашества, если не заниматься литературной деятельностью, — но вести в одно и то же время широкую коммунистическую пропаганду и занятия торгашеством, промышленными делами, этого нельзя. Довольно, на пасху я уеду. К тому же еще эта усыпляющая жизнь в семье, насквозь христиански-прусской, — я не могу больше этого вынести, я бы мог здесь в конце концов сделаться немецким филистером и внести филистерство в коммунизм.
Не заставляй меня так же долго ждать твоего письма, как ты на этот раз ждал моего. Привет твоей жене, хотя я с ней и не знаком, и всем, кто этого заслуживает.
Продолжай пока писать сюда; если я к тому времени уеду, мне перешлют твои письма.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
4 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[27] В БРЮССЕЛЬ
Бармен, 22–26 февраля, 7 марта 1845 г.
Дорогой Маркс!
Наконец, после длительной переписки, я только что получил из Кёльна твой адрес и сейчас же сажусь тебе писать. Как только пришло известие о твоей высылке[28], я счел необходимым тотчас же открыть подписку, чтобы по-коммунистически распределить между всеми нами твои непредвиденные расходы в связи с высылкой. Дело пошло хорошо, и недели три назад я послал свыше 50 талеров Юнгу; я написал также дюссельдорфцам, которые собрали столько же, а в Вестфалии поручил агитировать в этом направлении Гессу. Подписка здесь, однако, еще не закончена, так как художник Кётген затянул дело, и поэтому у меня еще нет всех денег, на которые я рассчитываю. Я надеюсь, однако, через несколько дней получить все деньги, и тогда я тебе вышлю вексель в Брюссель. Так как я не знаю, хватит ли этих денег, чтобы ты мог устроиться в Брюсселе, то, само собой разумеется, я с величайшим удовольствием предоставлю в твое распоряжение свой гонорар за первую английскую работу{27}, который я скоро получу хотя бы частично и без которого я в данный момент могу обойтись, так как займу у своего старика{28}. Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что причинили тебе своей подлостью денежные затруднения. Верх мерзости, что тебя заставили еще заплатить за квартиру вперед. Боюсь, впрочем, что тебя не оставят в покое и в Бельгии и что тебе придется, в конце концов, переехать в Англию.
Но довольно обо всей этой подлой истории. Крите, наверное, уже успел побывать у тебя до прибытия этого письма. Этот парень — великолепный агитатор. Он расскажет тебе много о Фейербахе. На другой день после его отъезда отсюда я получил письмо от Ф[ейербаха], которому мы писали. Ф[ейербах] говорит, что должен сначала основательно покончить с религиозной дрянью, прежде чем сможет в такой мере заняться коммунизмом, чтобы отстаивать его в своих трудах. Кроме того, он в Баварии слишком оторван от жизни, чтобы взяться за это. Впрочем, он-де коммунист, и для него дело лишь в том, как осуществить коммунизм. Возможно, он летом приедет на Рейн, и тогда он должен поехать в Брюссель — этого уж мы от него добьемся. —
Здесь, в Эльберфельде, происходят чудеса. Вчера в самом большом зале, в лучшем ресторане города, у нас было третье коммунистическое собрание. На первом — 40 человек, на втором — 130, на третьем — 200 — самое меньшее. Весь Эльберфельд и Бармен, начиная с денежной аристократии и кончая мелкими лавочниками, был представлен, за исключением только пролетариата. Гесс выступил с докладом. Читали стихотворения Мюллера, Пютмана и отрывки из Шелли, а также статью о существующих коммунистических колониях, опубликованную в «Burgerbuch»{29}. Потом дискутировали до часу. Успех колоссальный. Коммунизм является главной темой разговоров, и каждый день приносит нам новых приверженцев. Вуппертальский коммунизм стал действительностью и почти уже силой. Ты не можешь себе представить, насколько почва здесь благоприятна для этого. Самая тупая, самая ленивая, самая филистерская публика, которая ничем в мире не интересовалась, начинает прямо восторгаться коммунизмом. Как долго еще все это будут терпеть, я не знаю. Полиция, во всяком случае, в большом затруднении: она сама не знает, что ей делать, а главная скотина, ландрат, как раз теперь в Берлине. Но если наши собрания и запретят, мы обойдем запрет, а если не удастся, то мы, во всяком случае, уже настолько всех расшевелили, что все литературные произведения в нашем духе читаются здесь нарасхват. Так как я на пасху уезжаю, то хорошо, что Гесс собирается здесь поселиться и вместе с тем издавать у Бедекера в Эльберфельде ежемесячник{30}, проспект которого, по-моему, имеется у Криге.
Как я уже, кажется, писал тебе, я во всяком случае переезжаю в Бонн{31}. Моя предполагавшаяся поездка в Париж отпадает, так как мне теперь там нечего делать, зато я, наверное, приеду в Брюссель, тем более, что моя мать и обе сестры летом поедут в Остенде. Кроме того, я должен еще раз побывать в Билефельде у тамошних коммунистов и, если Фейербах не приедет, заехать к нему, а после, если будет время и деньги, я хочу еще раз съездить в Англию. Как видишь, у меня широкие планы. Бергенрот тоже говорил мне, что он, вероятно, через несколько недель будет в Брюсселе. Вместе с другими дюссельдорфцами он был на нашем втором собрании и выступал там. А знаешь, стоять перед настоящими, живыми людьми и проповедовать им непосредственно, ощутимо, открыто — это совсем другое дело, чем заниматься проклятой абстрактной писаниной, имея перед своим «духовным взором» столь же абстрактную публику.
От имени Гесса — и от моего также — я снова прошу тебя послать что-нибудь Пютману для его трехмесячного журнала{32}. Мы должны непременно появиться все вместе уже в первом выпуске, чтобы журнал приобрел определенный характер. Да и все равно без нас он не выйдет.
25 февраля
Вчера вечером пришло известие, что наше предстоящее собрание будет разогнано жандармами и ораторы будут арестованы.
26 февраля
Вчера утром обер-бургомистр{33} запретил г-же Обермейер предоставлять свое помещение для подобных собраний, а я был уведомлен, что если, несмотря на это запрещение, собрание все же состоится, то последует арест и привлечение к суду. Мы, конечно, в настоящий момент от собрания отказались и ждем, привлекут ли нас к суду, что, впрочем, мало вероятно, так как мы были достаточно хитры, чтобы не давать им для этого никакого повода, и вся эта ерунда может кончиться только величайшим позором для властей. К тому же на собраниях присутствовали прокуроры и все члены окружного суда, а обер-прокурор сам принимал участие в дискуссии,
7 марта
С того времени, как я написал предыдущие строки, я провел неделю в Бонне и Кёльне. Кёльнцам разрешено теперь провести собрание по поводу союза[29]. По нашему эльберфельдскому делу пришло распоряжение окружного управления из Дюссельдорфа, согласно которому запрещаются дальнейшие собрания. Гесс и Кётген заявили протест. Это, конечно, не поможет, но по характеру протеста эта публика увидит, что с нами ничего нельзя поделать. Гесс опять в самом сангвиническом настроении, так как все идет удачно и наши успехи действительно огромны; добрый малый всегда полон иллюзий.
Наш журнал «Gesellschaftsspiegel» великолепен, первый лист уже благополучно прошел цензуру. Статей масса. Г[есс] живет в Бармене в гостинице «Штадт Лондон». Бергенрот, по всей вероятности, не так скоро попадет в Брюссель, зато приедет другой человек, которого я не хочу называть, так как это письмо, наверно, будет вскрыто. Если удастся, то и я постараюсь приехать еще в апреле. Самое главное для меня теперь — денежный вопрос, так как из-за собрания я имел семейную сцену, и в результате мой старик{34} заявил, что готов давать мне деньги для моих «ученых занятий», но отнюдь не на какие-либо коммунистические цели.
Я написал бы тебе еще о многом, если бы имел надежный адрес в Брюсселе, который ты мне непременно должен достать. Многое из того, что здесь произошло, могло бы повредить кое-кому, если бы письмо было прочтено в «черном кабинете»[30]. Я остаюсь здесь еще на месяц и в начале апреля еду в Бонн. Во всяком случае напиши мне еще раз сюда, чтобы я знал, как твои дела. Деньги почти все уже собраны, я еще не знаю, сколько, они будут отосланы без промедления. Моя рукопись{35} будет отослана на днях.
«Критическая критика» все еще не получена! Новое название — «Святое семейство» — еще больше поссорит меня с моим благочестивым и без того уже сильно раздраженным стариком. Ты, конечно, не мог этого знать. Как видно из объявления, ты мое имя поставил первым. Почему? Я ведь почти ничего…{36} не написал, и все ведь узнают [твой]*** стиль.
Напиши мне сейчас же, нужны ли тебе еще деньги. Виганд недели через две должен выслать мне кое-что, и тогда ты сможешь располагать этим. Я боюсь, что по подписке поступит дополнительно не более 120–150 франков.
A propos{37}. Мы здесь собираемся переводить Фурье и, если удастся, вообще издавать «Библиотеку выдающихся иностранных социалистов». Лучше всего было бы начать с Фурье. Переводчиков мы уже нашли. Гесс сообщил мне только что о вышедшем во Франции словаре к произведениям Фурье, составленном каким-то фурьеристом. Ты, наверное, знаешь эту книгу. Напиши мне о ней тотчас же и, если возможно, пошли мне один экземпляр но почте. Порекомендуй также сочинения французов, которые, по твоему мнению, стоит перевести для «Библиотеки». Но поторопись, дело срочное, ибо мы уже ведем переговоры с одним издателем{38}. Как подвигается твоя книга{39}? Я должен заняться сейчас своей рукописью, — поэтому пока кончаю. Будь здоров и отвечай тотчас же по всем пунктам.
Твой Ф. Э.
Кланяйся Криге и Бюргерсу. Бернайс в Брюсселе?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
5 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
Бармен, 17 марта 1845 г.
Дорогой Маркс!
Вчера Гесс передал мне твое письмо. Что касается переводов, то это дело еще совсем не налажено. В Бонне я хотел поручить кое-кому из тамошних людей перевести под моим наблюдением и руководством Фурье, конечно без космогонической нелепицы[31], и, если бы издатель согласился, издать эту вещь как первый выпуск такой библиотеки. Я как-то говорил об этом с Б[едекером], издателем «Gesellschaftsspiegel», и он, по-видимому, был бы непрочь взяться за это, но для большой библиотеки у него нет необходимых средств. Если издавать ее в таком виде, то, пожалуй, лучше обратиться к Леске или к кому-нибудь другому, кто в состоянии финансировать это предприятие. Взяться самому за перевод я в это лето не смогу, так как должен закончить английские вещи. Первая работа{40} отправлена на этой неделе Виганду, и так как я с ним договорился, что при получении рукописи он должен выслать мне 100 талеров, то дней через 8—12 я надеюсь получить деньги и послать тебе. Пока имеются 122 франка 22 сантима, которые должны быть переведены 26 марта в Брюссель{41}.
С этим письмом ты получишь остаток денег, собранных по подписке. Если бы эльберфельдцы не затянули так безобразно все дело, — они могли бы собрать среди своих друзей-буржуа еще по меньшей мере двадцать талеров, — то ты получил бы деньги раньше и в большем количестве.
Возвращаюсь к вопросу о «Библиотеке». Не знаю, будет ли исторический порядок этой серии наилучшим. Так как французы и англичане должны будут чередоваться, то ход развития все равно будет постоянно нарушаться. Кроме того, я думаю, что лучше было бы пожертвовать теоретическими интересами в пользу практических соображений и начать с тех произведений, которые дадут немцам больше всего материала и которые ближе всего к нашим принципам, то есть с лучших произведений Фурье, Оуэна, сен-симонистов и т. д. — Морелли тоже можно было бы дать одним из первых. Историю развития можно было бы изложить в кратком введении ко всему изданию, так что читателю было бы легко ориентироваться и при таком расположении материала. Это введение мы могли бы написать вместе: ты взял бы Францию, я — Англию. Мне кажется, это нетрудно будет сделать, если я, как предполагаю, приеду через три педели в Брюссель, — по крайней мере, мы могли бы обсудить этот план.
Во всяком случае необходимо, по-моему, сразу же начать с таких работ, которые оказали бы практическое, решающее воздействие на немцев и избавили бы нас от необходимости еще раз повторять то, что другие сказали до нас. Если бы мы захотели дать собрание источников по истории социализма или, скорее, историю социализма в документах и источниках, то мы, боюсь, не скоро справились бы с этой работой, да и наскучили бы читателю. Поэтому я за то, чтобы давать только такие вещи, позитивное содержание которых и теперь еще в значительной степени представляет интерес. «Политическая справедливость» Годвина[32], как. критика политики с политической и гражданско-общественной точки зрения, таким образом, совершенно отпала бы, несмотря на многие прекрасные места, где Г[одвин] граничит с коммунизмом, так как ты ведь дашь полную критику политики. Тем более, что Г[одвин] в конце своей книги приходит к выводу, что человек должен по возможности эмансипироваться от общества и использовать его лишь как предмет роскоши («Политическая справедливость», II, книга 8, приложение к 8 главе), да и вообще он в своих выводах решительно антисоциален. Впрочем, я делал выписки из этой книги очень давно, когда мне самому многое еще было неясно, и во всяком случае должен ее еще раз основательно перечитать. Возможно, что она дает больше, чем я тогда в ней нашел. Однако если мы включим Годвина, то не сможем обойтись без дополнения к нему — без Бентама, хотя последний полон скучных теоретических рассуждений.
Напиши мне об этом, и тогда видно будет, что можно сделать. Так как эта идея нам обоим пришла в голову, то ее нужно осуществить — я подразумеваю «Библиотеку». Гесс, наверное, с удовольствием примет участие в этом деле и я тоже, как только найду время. У Гесса времени достаточно, так как он теперь, кроме редактирования «Gesellschaftsspiegel», ничем не занят.
Если мы сойдемся в главном, то, когда я приеду в Брюссель, — а я теперь постараюсь ускорить свой приезд из-за всего этого, — мы сможем полностью договориться обо всем и сразу приступить к делу. —
«Критическая критика»{42} — я, кажется, уже писал тебе, что она получена здесь, — прямо-таки великолепна. Твои рассуждения о еврейском вопросе, истории материализма и «Тайнах»{43} превосходны и произведут большое впечатление. Но, при всем том, книга слишком велика. Величественное презрение, с которым мы оба выступаем против «Literatur-Zeitung», очень мало гармонирует с 22 листами, которые мы ей посвящаем. Кроме того, значительная часть критики спекулятивного и вообще абстрактного философствования останется непонятной широкой публике и не всех будет интересовать. В остальном же вся книга прекрасно написана и заставляет смеяться до упаду. Б[ауэры] не смогут ничего ответить. Если Бюргере напишет о книге в первом выпуске журнала Пютмана{44}, он мог бы указать причину, по которой я написал так мало и притом только о вещах, которые не требовали особо глубокого исследования, — мое короткое, всего лишь десятидневное пребывание в Париже. И без того производит забавное впечатление, что я написал едва полтора листа, а ты больше двадцати. Абзац о «проституции» тебе следовало бы опустить. Он слишком мал и не содержит ничего существенного.
Интересно, что, кроме «Библиотеки», нам обоим одновременно пришел в голову еще один план. Я тоже хотел написать для Пютмана критику Листа{45} — к счастью, он мне вовремя сообщил о твоем намерении. Впрочем, так как я хотел подойти к Листу практически, развить практические выводы его системы, то я разработаю подробнее одну из моих «Эльберфельдских речей», где я сделал это вкратце и мимоходом (отчет о собраниях будет напечатан в журнале П[ютмана])[33]. Кроме того, я предполагаю — на основании письма Бюргерса к Гессу, да и зная твои личные наклонности, — что ты обратишь большее внимание на теоретические предпосылки Листа, чем на его выводы.
Я веду тут поистине собачью жизнь. История с собраниями и «беспутство» некоторых наших здешних коммунистов, с которыми я, разумеется, встречаюсь, снова вызвали у моего старика{46} взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же и настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение. Так как недели через две я уезжаю, то не хочу начинать скандала и все покорно сношу. Они к этому не привыкли и потому становятся храбрее. Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я, — все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, — конечно, над коммунизмом, это известно, — все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал — ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет — мой старик строит все ту же отвратительную гримасу. К тому же старик мой так глуп, что для него все едино — он считает одинаково «революционным» коммунизм и либерализм и, несмотря на все мои возражения, постоянно вменяет мне в вину, например, все гнусности английской буржуазии в парламенте! А тут еще у нас в доме сезон благочестия. Неделю назад конфирмировались мой брат и сестра{47}, сегодня вся родня собирается причащаться — тело господне оказало свое действие, и сегодня утром меня окружают еще более горестные лица, чем всегда.
А в довершение несчастья, вчера вечером я был вместе с Гессом в Эльберфельде, где мы до двух часов проповедовали коммунизм. Сегодня, конечно, опять недовольные физиономии из-за моего позднего возвращения, намеки, что я, вероятно, был в публичном доме. Наконец, они собрались с духом и спросили, где я был. — «У Гесса». — «У Гесса! О, боже!» — Пауза, на лице — выражение неописуемого христианского отчаяния. — «Что за общество ты выбираешь себе!» — Вздохи и т. п. Просто с ума сойти можно. Ты не представляешь себе, сколько коварства в этой христианской охоте на мою «душу». А если мой старик еще обнаружит, что существует «Критическая критика», он способен выгнать меня из дому. Кроме того, постоянно раздражает сознание того, что с этими людьми ничего не поделаешь — ведь им просто-напросто хочется терзать и мучить себя всякими фантазиями об аде, и в то же время им нельзя втолковать даже самые примитивные понятия о справедливости.
Если бы не мать, которую я очень люблю, — она прекрасный человек и только по отношению к отцу совершенно несамостоятельна, — то я никогда бы не сделал моему фанатическому и деспотическому старику ни малейшей уступки. А теперь моя мать постоянно расстраивается и всякий раз, когда она сердится на меня, потом целую неделю страдает головными болями. Я не могу больше этого переносить, я должен уехать и с трудом представляю себе, как я выдержу здесь пару недель, остающиеся до отъезда. Но, так или иначе, придется выдержать.
В остальном здесь нет ничего нового. Буржуазия политиканствует и ходит в церковь, а что делает пролетариат — мы не знаем, да и вряд ли можем знать. Адрес, по которому вы отправили последнее письмо, пока еще надежен. Сегодня вечером я надеюсь получить деньги, — Кётген только что уверял меня, что через пару дней, как только у него будет время, он достанет еще некоторую сумму. Я ему, однако, не особенно верю: К[ётгена] видно только там, где он может выдвинуться на первый план, в общем же он ни на что не годен и ничего не делает. До свидания.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
Руге у берлинских «Свободных» Карикатура Ф.Энгельса (1842 г.)[34]
1846 год
6
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
Остенде, 27 июля 1846 г. 11, rue St. Thomas
Дорогой Маркс!
Я несколько дней потратил на поиски квартиры для тебя, но почти ничего не нашел. Квартиры либо слишком велики, либо слишком малы. Редко бывают две жилые комнаты вместе, спальни большей частью ужасно малы. Наконец, вчера я нашел две квартиры на выбор: 1) две большие комнаты, одна на втором, другая на третьем этаже; в каждой комнате кровать, за 95 фр. в месяц; за третью кровать дополнительная плата в 30 франков; завтрак — 1/2 фр. в день с головы или с желудка; 2) небольшой дом, принадлежащий тому же самому хозяину: одна комната внизу, наверху две смежные спальни, одна из которых довольно велика, и маленькая комнатка, за 150 фр. в месяц, завтрак за ту же цену. Тот, кто снимает дом, получает также и прислугу. Вышеупомянутые две комнаты находятся в ресторане «О дюк де Брабан», улица Лэ баттю, где при желании можно и столоваться. Но вы там в этом отношении будете совершенно независимы. Во всяком случае, при выборе одной из этих квартир ты хорошо сделаешь, если остановишься в «Дюк де Брабан», — там дешевле, чем в гостинице; если же комнаты тебе не понравятся, ты можешь попросить хозяйку показать тебе дом — он находится на улице Сёр бланш, № 5. Если и это тебе не подойдет, то ты найдешь другой дом. Вообще квартиры чертовски вздорожали в сравнении с прошлым годом, как и все остальное, или, вернее, «и так во всем». Обед ты сможешь получить за 5 фр. для всей семьи, бифштекс стоит 1 фр., котлеты столько же, вино — 2–3 франка. Пиво здесь плохое, сигары плохие и дорогие; ты хорошо сделаешь, если привезешь с собой несколько сот штук из Брюсселя. Поступив так, ты, пожалуй, сведешь свои расходы к следующей сумме:
в месяц
Квартира 125–150 фр.
Завтрак 45–45 фр.
Обед 150–175 фр. (если ты иногда будешь есть на берегу моря)
Ужин, 2–3 бифштекса 60–90 фр. (здесь много жрут)
Кофе после обеда на берегу, крайне необходимо, 2 чашки 18–18 фр.
Стирка белья стоит очень дорого, минимум 20–30 фр.
К тому же ванны по 1,30-1,50 фр. — около 40 фр.
Всего 418–508 фр.
Кроме того, желательно иметь еще 100 фр. на непредвиденные расходы, так как иначе здесь очень скучно. Больше одного месяца тебе здесь незачем оставаться. Только хромые или совершенные калеки остаются дольше. Но при найме ты должен условиться так, чтобы сверх месяца тебе считали по стольку-то в день, в противном случае они зачтут тебе всю половину месяца, если ты останешься еще на два дня.
Вообще здесь живется очень скучно. В первые дни, если не считать моей родни, я не встречался ни с кем, кроме скучного берлинского филистера, набитого дурака, общество которого было навязано мне моей семьей. Вчера приехал из Лондона Бланк (которого ты знаешь), и мне удалось, наконец, познакомиться через него с одним французом, очень остроумным и вообще дельным малым, хотя он провел 15 лет в Эльберфельде и, следовательно, говорит по-немецки.
«В заключение упомяну еще» историю с г-жей Гесс. Это очень неприятно, но нельзя же заставить ее отвечать за глупости означенного Гесса. Я постараюсь переправить ее через границу, если достану у своего старика{48} необходимые для поездки в Париж деньги, в чем я еще не уверен. Прилагаемую записку пошли в утешение божьему человеку{49} в Кёльн. Итак, эта женщина уже в Брюсселе?
Из великих мужей здесь никого нет. Они приезжают только в августе. Еще неизвестны имена тех немецких знаменитостей, которые приедут сюда. Пока я должен, следовательно, удовлетвориться прусским банковским проектом[35]. Поразительно, что эти господа воображают, будто смогут получить таким способом много денег. Пожалуй, на это дело можно склонить нескольких крупных банкиров, которые захотят стать «главными пайщиками» и заключить тайные договоры с бюрократами, о том, например, чтобы их акции не могли быть обратно выкуплены, чтобы их протащили в состав правления и т. д. Но кроме них, никто не пойдет на это. Замечательно, «что ни имена подписавшихся, ни суммы, на которые они подписались, не подлежат огласке». Значит, ожидают чертовски мало денег и хотят каким-то образом оградить себя от позора; поистине бюрократический способ. Напиши мне сразу же, приедешь ли ты и когда.
Твой Э.
[В тексте письма карикатура с припиской Энгельса: ] Эти картины могли вчера наблюдать в море как мужчины, так и женщины.
Впервые опубликовано в Marx-Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Перевод с немецкого
Печатается по рукописи
7
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 19 августа 1846 г. Cercle Valois, Palais Royal
Дорогой Маркс!
После утомительного и скучного путешествия я наконец в субботу вечером прибыл сюда[36]. С Эвербеком встретился сейчас же. Он — парень очень живой, весьма покладистый, более восприимчивый, чем когда-либо, одним словом, я надеюсь — при некотором терпении — во всех отношениях хорошо поладить с ним. Плакаться по поводу партийных раздоров он перестал — по той простой причине, что сам вынужден здесь вышвырнуть нескольких вейтлингианцев{50}. Что, собственно, произошло между ним и Грюном, что вызвало разрыв между ними, об этом до сих пор мало известно. Несомненно только, что своим порой раболепным, порой высокомерным отношением Грюн сумел сохранить в какой-то степени его привязанность и уважение. Эв[ербек] прекрасно понимает, что собой представляет Гесс; он не чувствует ни малейшей симпатии к этому человеку. Он и прежде питал к нему личную ненависть еще с тех пор, как они жили вместе. По поводу вестфальцев[37] я устроил ему порядочную головомойку. Вейд[емейер], этот негодяй, написал по-вестфальски слезливое письмо Б[ернай]су, изображая благородных М[ейера] и Р[емпеля] мучениками, которые охотно пожертвовали всем для правого дела, но которых мы, будто бы, с презрением оттолкнули и т. д.; и оба легковерных германца, Эв[ербек] и Б[ернай]с, в один голос принимаются вопить, что мы-де бессердечные люди и скандалисты, и верят на слово этому лейтенанту. Можно только удивляться подобному легковерию.
Грюн надул рабочих франков на 300 под тем предлогом, что отпечатает на эти деньги в Швейцарии брошюру в полтора листа{51}. Теперь поступают деньги за нее, но рабочие из них не получают ни гроша. Они начинают по этому поводу наседать на него. Эв[ербек] теперь сам видит, какую глупость он сделал, что ввел этого Гр[юна] в среду ремесленников. Он боится теперь открыто выступить с обвинением против Грюна перед ремесленниками, потому что считает его способным обо всем донести полиции. Но как же легковерен этот Э[вербек]! Негодяй Грюн сам рассказал Эв[ербеку] обо всех своих гнусных проделках — конечно, как о геройских самоотверженных поступках, а Эв[ербек] верит ему во всем на слово. О прежних свинских поступках этого молодца он ничего не знал, кроме того, что сам преступник счел возможным рассказать ему. Эв[ербек], впрочем, предостерегал Прудона относительно Гр[юна]. Гр[юн] опять здесь, живет на окраине, на Менильмонтане и сочиняет отвратительнейшие статьи в «Trier'sche Zeitung». Мёйрер перевел для Кабе соответствующие места из книги Грюна[38]. Можешь себе представить ярость Кабе. В «National» Грюн также не пользуется никаким доверием.
Я был у Кабе. Старик был очень приветлив. Я выслушал все его разглагольствования, рассказывал ему о всякой всячине и т. д. Я собираюсь часто бывать у него. Но от участия в корреспонденции[39] мы должны его избавить. Во-первых, у него много дел, а во-вторых, он слишком недоверчив. Он увидел бы в этом ловушку с целью злоупотребить его именем.
В «Epigonen» я просмотрел «Сущность религии» Фейербаха. За исключением нескольких удачных мест, эта вещь написана совершенно в прежнем духе. Вначале, когда он говорит только о естественной религии, он вынужден больше придерживаться эмпирической почвы, но зато дальше начинается полная неразбериха. Опять только сущность, человек и т. д. Я прочту эту вещь внимательнее и в ближайшее время пришлю тебе выписки важнейших мест, если они окажутся достаточно интересными, чтобы ты мог их использовать для Фейербаха[40]. Пока же приведу только два места. Вся работа — около шестидесяти страниц — начинается следующим определением природы, в отличие от человеческой сущности:
«Существо, отличное и независимое от человеческой сущности» (1), «или бога» (!!), «о которой трактует «Сущность христианства», существо без человеческой сущности» (2), «человеческих свойств» (3), «человеческой индивидуальности» (4), «есть в действительности не что иное, как — природа».
Это — шедевр тавтологии, провозглашенной громовым голосом. К тому же в этом положении Фейербах целиком и полностью отождествляет религиозный, воображаемый призрак природы с действительной природой. Как всегда. — Затем немного дальше он говорит:
«Религия есть приятие и признание того, что я есмь» (!)… «Возвыситься до сознания зависимости от природы, представить себе эту зависимость, проникнуться ею, признать ее — значит подняться до религии».
Министр Дюмон на этих днях был застигнут в рубашке у жены некоего председателя. «Corsaire-Satan» рассказывает: Одна дама, которая подавала прошение Гизо, сказала: «Жаль, что такой прекрасный человек, как Гизо, всегда так строг и застегнут на все пуговицы». Жена одного чиновника из министерства общественных работ говорит: «Этого нельзя сказать о г-не Дюмоне; все считают, что для министра он, пожалуй, слишком нараспашку». —
Продолжаю спустя несколько часов, после того как я в угоду Вейльхену{52} напрасно пробежался в кафе «Кардиналь». Вейльхен немного зол, потому что «Democratie pacifique» не платит ему гонорара, около 1000 франков; для газеты, по-видимому, наступило нечто вроде серьезного кризиса и прекращения платежей наличными, а Вейльхен слишком еврей, чтобы удовлетвориться векселями, выданными на первый фаланстер будущего. Впрочем, эти господа фурьеристы с каждым днем становятся все скучнее. «Phalange» не содержит ничего, кроме бессмыслицы. Все публикации из наследства Фурье ограничиваются аромальным движением и совокуплением планет, которое более или менее часто происходит, по-видимому, сзади. Из совокупления Сатурна и Урана происходят навозные? жуки, каковыми во всяком случае являются сами фурьеристы. Но главным навозным жуком является г-н Хью Дохерти, ирландец, который, собственно, даже еще не навозный жук, а личинка, куколка навозного жука, — несчастное животное уже десятый раз (10-я статья) путается в «религиозном вопросе»[41] и все еще не может решить, как бы ему достойным образом уйти со сцены.
Бернайса я еще не видел. Но, по словам Эв[ербека], его дела не так уж плохи и больше всего он страдает от скуки. Говорят, он стал очень крепким и здоровым человеком. При его хандре огородничество, являющееся его главным занятием, очевидно, помогло ему одержать победу над своими горестями. Кроме того, он, говорят, держит коз за рога, когда его —? супруга? — которую можно представить себе только между двумя вопросительными знаками, доит их. Бедняга, конечно, плохо себя чувствует в своем окружении. Кроме Эвербека, который каждую неделю приезжает к нему, он не видит ни души, ходит в крестьянской куртке, никогда не выходит за пределы Сарселя, самой жалкой деревушки в мире, где нет даже кабачка; одним словом — он смертельно скучает. Мы должны постараться опять перетащить его в Париж, тогда он через месяц снова станет прежним человеком. Так как Бёрнштейн, будучи шпиком, не должен знать, что я здесь, то мы сперва написали Б[ернайсу] о свидании в Монморанси или где-нибудь поблизости, затем мы увезем его в Париж и потратим несколько франков, чтобы порядком его развлечь. Тогда он станет другим человеком. Впрочем, не проговорись ему, что я написал тебе все это о нем; при его крайне возбужденном романтическом настроении бедняга мог бы почувствовать себя морально оскорбленным.
Самое замечательное, что в этом доме в Сарселе две жены, два мужа, несколько детей, среди которых один ребенок неизвестного происхождения, и, несмотря на все это, там никаких трагедий не происходит. Даже педерастией там не занимаются. Это — роман в немецком духе.
Г-жа Гесс ищет мужа. На Гесса ей наплевать. Если найдется что-нибудь подходящее, обращаться к г-же Гзель, Сент-Антуанское предместье. Дело не к спеху, так как конкуренция невелика.
Отвечай немедленно.
Твой Э.
Мой адрес: 11, Rue de l'arbre sec.
Само собой разумеется, что то, что я пишу тебе здесь об Эв[ербеке], Б[ернай]се и других знакомых, строго конфиденциально.
Я не оплачиваю писем, так как у меня мало денег и до 1 октября нет надежды их получить. Но в тот же день я пришлю вексель для покрытия моей доли почтовых расходов.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
8
ЭНГЕЛЬС — БРЮССЕЛЬСКОМУ КОММУНИСТИЧЕСКОМУ КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ КОМИТЕТУ[42]
Париж, 19 августа 1846 г. 11, Rue de l'arbre sec
Комитету
Carissimi!{53}
Наше предприятие имеет здесь все шансы на успех. Эв[ербек] в восторге от него и желает только, чтобы мы не торопились с официальной организацией комитета, так как в ближайшем будущем предстоит раскол. Остаток вейтлингианцев, маленькая группа портных[43], будет, вероятно, скоро вышвырнута из здешней организации, и Эв[ербек] считает, что лучше подождать, пока это произойдет. Он, однако, думает, что вряд ли можно будет привлечь к участию в корреспондентском комитете более четырех или пяти человек, но этого вполне достаточно. Надеюсь, что в следующем письме я извещу вас об организации комитета.
Эти портные, право, удивительные парни. Недавно они совершенно серьезно обсуждали вопрос о том, не лучше ли прикреплять ножи и вилки посредством цепочек. Их, однако, немного.
Что касается самого Вейтлинга, то на последнее, очень грубое письмо парижан, которое мы ему переслали, он не ответил. Он потребовал, чтобы ему выслали 300 франков для практических экспериментов с его изобретением, но одновременно сообщил, что, по всей вероятности, это будут выброшенные деньги. Вы можете себе представить, что они ему ответили.
О столярах и кожевниках, наоборот, говорят, что они славные ребята. Я еще не видел их, так как Эв[ербек] обставляет все это со своей обычной осторожностью.
Теперь я сообщу вам кое-что из французских журналов — понятно, из таких, которые не получаются в Брюсселе.
Ежемесячный журнал П.Леру почти всецело заполнен статьями самого П.Леру о Сен-Симоне и Фурье[44]. Он превозносит там Сен-Симона до небес и всячески старается очернить Фурье, изображая его фальсификатором и эпигоном Сен-Симона. Так, он изо всех сил старается доказать, что «Четыре движения» представляют собой всего лишь составленный в материалистическом духе плагиат «Писем женевского обитателя»[45]. Этот субъект прямо с ума сошел. Так как там сказано, что система, энциклопедически охватывающая все науки, лучше всего может быть обоснована сведением всех явлений и т. д. ко всемирному тяготению, то Фурье-де оттуда почерпнул все свое учение о притяжении. Конечно, всех аргументов, цитат и т. д. недостаточно даже для доказательства того, что Ф[урье] хотя бы прочитал «Письма», когда писал «Четыре движения». Все направление Анфантена, наоборот, характеризуется как фурьеризм, контрабандным путем привнесенный в их школу. Журнал носит название «Revue Sociale, ou Solution pacifique du probleme du proletariat».
«Atelier» сообщает задним числом о съезде представителей прессы в пользу реформы. На съезде не было представителей этого журнала, и потому он был очень удивлен, что оказался в списке представленных там газет и журналов. Представители народной печати не допускались туда до тех пор, пока не были установлены основные принципы реформы, а затем, когда открыли двери представителям рабочей прессы для того, чтобы они сказали «да», они сочли ниже своего достоинства пойти туда. «Atelier» далее рассказывает, что 150 рабочих, вероятно, сторонники Бюше, — партия которого, по уверению французов, насчитывает до 1000 человек, — 29 июля устроили по случаю годовщины июльских дней[46] банкет без разрешения полиции. Полиция вмешалась, а так как они отказались дать обещание не произносить политических речей и не петь песен Беранже, то собрание было распущено.
Здесь получены «Epigonen» г-на Виганда. Г-н В[иганд] с шумом и трескотней выступает там в напыщенно-хвастливом тоне. «Арнольду Руге»[47]. Он напоминает ему о несчастьях, которые им обоим пришлось перенести за последние четыре года. Р[уге] — в Париже — не мог «идти рука об руку с фанатическим коммунизмом». Коммунизм есть состояние, «вымученное в собственном невежественном мозгу, ограниченное и невежественное варварство, которое хотят насильственно навязать человечеству». В заключение он хвастливо перечисляет, чего только он ни сделает, «пока есть еще на свете свинец для шрифта». Вы видите, этот кандидат на виселицу еще не потерял надежды стать кандидатом на фонарный столб.
Обращаю ваше внимание на статью в сегодняшнем «National» (среда, 19-го) о сокращении с 1844 г. числа избирателей в Париже с двадцати с лишком тысяч до семнадцати тысяч.
Ваш Э.
Париж страшно опустился. Дантон продает дрова на бульваре Бурдон, у Барбару мануфактурная лавочка на улице Сент-Оноре, «Reforme» не в силах больше выдвигать требование о Рейне, оппозиция ищет талантов и не находит их, господа буржуа так рано ложатся спать, что в 12 часов все должно быть уже закрыто, и молодая Франция спокойно терпит это. Полиция, наверное, не сумела бы этого добиться, если бы не раннее начало занятий в конторах, установленное господами патронами, которые живут по поговорке: Morgenstunde… и т. д.{54}
Напечатанная на деньги рабочих брошюра г-на Грюна — та самая, которую я в свое время видел у Зейлера: «Решения короля, адресованные прусским ландтагам; о вопросах современности» (вышла анонимно), — содержит главным образом плагиаты из статей Маркса (в «Deutsch-Franzosische Jahrbucher») и ужасную бессмыслицу. Для Грюна «политико-экономические» и «социалистические» вопросы тождественны. Об абсолютной монархии говорится следующим образом:
«Государь создал для себя абстрактный домен, и этот духовный домен получил название государства. Государство стало доменом доменов; будучи идеальным доменом, государство в такой же степени уничтожает отдельный домен, как и сохраняет его. Оно уничтожает его всякий раз, когда он хочет стать абсолютным, самостоятельным» и т. д.
Этот «духовный» домен, «Пруссия», вслед за тем тотчас же превращается в домен, «где молятся, в домен духовенства»!! Общий результат: либерализм в Пруссии уже преодолен теоретически, поэтому сословные представители не будут больше заниматься буржуазными вопросами, а непосредственно социальным вопросом.
«Налог на муку и мясо поистине вскрывает сущность налога, а именно он показывает, что всякий налог есть подушная подать. Но тот, кто взимает подушную подать, тот говорит: Ваши головы и тела принадлежат мне, вы мои крепостные… Налог на муку и мясо вполне соответствует абсолютизму» и т. д.
Этот осел в течение двух лет платил octroi{55} и до сих пор не знает этого; он думает, что подобные вещи существуют только в Пруссии. В общем, эта брошюрка, за исключением нескольких плагиатов и отдельных фраз, насквозь проникнута либерализмом, да к тому же еще немецким либерализмом.
Все рабочие здесь убеждены, что Вейтл[инг] не один написал «Гарантии»[48]. Кроме С.Шмидта, Беккера{56} и др., ему, будто бы, давали материал несколько французов; в частности, он получил рукописи некоего Аренса из Риги, который был рабочим в Париже, а теперь находится в Америке; Аренс сочинил и главную часть «Человечества, как оно есть и каким должно быть». Здешняя публика однажды написала об этом Вейтлингу в Лондон, на что он очень рассердился и ответил только, что это — клевета.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 19, Plaine Ste Gudule. Брюссель.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
9
ЭНГЕЛЬС — БРЮССЕЛЬСКОМУ КОММУНИСТИЧЕСКОМУ КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ КОМИТЕТУ
[Париж], среда, 16 сентября 1846 г.
Комитету. № 2
Дорогие друзья!
Ваши сообщения о Бельгии, Лондоне и Бреславле{57} были для меня очень интересны. Я ознакомил Эв[ербека] и Б[ернай]са с тем, что могло их интересовать. Держите меня также по возможности в курсе всего, что касается успеха нашего дела и более или менее деятельного участия в нем различных местностей, чтобы я мог, поскольку это будет уместно, рассказать кое-что здешним рабочим. Что поделывают кёльнцы?
Отсюда я могу сообщить самые различные новости:
1) Со здешними рабочими, то есть с вожаками столяров из Сент-Антуанского предместья, я уже несколько раз встречался. У этой публики очень своеобразная организация. Помимо их дел, связанных с Союзом[49], — эти дела приняли весьма запутанный оборот из-за серьезных разногласий с вейтлингианскими портными{58}, — эти ребята, точнее, 12–20 человек из них, устраивают раз в неделю собрания, где до сих пор происходили дискуссии. Когда, однако, по вполне понятным причинам, материал для обсуждения иссяк, Э[вербек] оказался вынужден читать им лекции по немецкой истории, ab ovo{59}, а также по политической экономии — отчаянная путаница, толкование «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» в духе «человечности». Тем временем появился я. Чтобы установить с ними более тесную связь, я им изложил в двух беседах развитие Германии со времени французской революции, взяв за исходный пункт экономические отношения. Все, что они получают на этих еженедельных собраниях, обсуждается по воскресеньям на собраниях у городской заставы, в которых принимает участие самая разнообразная публика и куда приходят с женами и детьми. Здесь, — отбросив в сторону всякую политику, — дискутируют что-то вроде «социальных вопросов». Эти собрания очень удобны, чтобы втягивать новых людей, так как они происходят вполне открыто. Недели две назад нагрянула полиция, хотела наложить свое вето, но в конце концов успокоилась и не приняла никаких мер. Часто собирается свыше 200 человек.
Но дальше в таком положении дело оставаться не может. Среди этих людей замечается известная апатия, вызванная тем, что они сами себе наскучили. Все, что они могут противопоставить портняжному коммунизму, в сущности сводится к фразам Грюна о «человечности»[50] и к грюнизированному Прудону, что им с превеликим трудом вдолбили г-н Грюн собственной персоной и его оруженосец — старый спесивый столяр, папаша Эйзерман, а частью и наш друг Э[вербек]. Все это им, конечно, скоро осточертело. Начались вечные повторения, и, чтобы не дать им заснуть (буквально, так как эта эпидемия начала свирепствовать на собраниях), Э[вербек] терзал их хитроумными рассуждениями об «истинной стоимости» (которая лежит отчасти и на моей совести), а также нудной болтовней о германских первобытных лесах, об Арминии-херуске и о ерундовской старонемецкой этимологии — по Аделунгу, у которого сплошное вранье.
Впрочем, действительным вожаком этих рабочих является не Э[вербек], а Ю[нге], который в свое время был в Брюсселе. Этот парень прекрасно понимает, что следовало бы изменить, и мог бы многое сделать, так как он всех их держит в руках и в десять раз умнее всей этой публики. Но он чересчур непостоянен и каждый раз выдумывает новые проекты. Если до сих пор так мало сделано, то только потому, что в течение почти трех недель мне никак не удавалось его повидать — он не бывал на собраниях и нигде нельзя было его найти. Без него большинство вяло и нерешительно. Но с этой публикой надо набраться терпения; сперва надо изгнать Грюна, который на самом деле прямо или косвенно оказывал на них ужасно расслабляющее влияние, а когда они будут отучены от этих фраз, я надеюсь чего-нибудь добиться, потому что у них у всех огромный интерес к изучению экономических вопросов. Так как я теперь держу в руках Э[вербека], который, несмотря на известную вам невероятную путаницу в голове, полон самых лучших намерений, и Ю[нге] также всецело на моей стороне, то это скоро удастся сделать. Относительно корреспондентского комитета я совещался с шестерыми. План встретил большое сочувствие, особенно у Ю[нге], и будет здесь приведен в исполнение. Но пока не будет устранено личное влияние Гр[юна] и пока они окончательно не отделаются от его фраз, к ним не вернется прежняя энергия; до тех пор, принимая во внимание большие материальные препятствия (особенно то, что почти все вечера заняты), ничего нельзя поделать. Я им предложил в их присутствии выложить Грюну прямо в лицо все его личные подлости; Б[ернай]с также хочет прийти, да и Э[вербек] намерен свести с ним счеты. Это произойдет тогда, когда они покончат свои собственные дела с Г[рюном], то есть получат гарантию возврата денег, ссуженных Г[рюну] для печатания его дрянной книжонки насчет ландтага. Но так как Ю[нге] не пришел, а остальные в большей или меньшей степени вели себя по отношению к Г[рюну], как дети, то и это дело еще не улажено, хотя при некоторой энергии оно могло бы быть закончено в пять минут. Беда в том, что большинство этих парней — швабы.
2) Теперь кое-что забавное. В своей новой, не напечатанной еще книге, которую Грюн переводит, Прудон придумал великолепный способ делать деньги из ничего и приблизить для всех рабочих наступление царства божьего на земле[51]. Никто не знал, в чем дело. Г[рюн] тщательно хранил эту тайну, но отчаянно хвастал, что ему известен новый философский камень. Всеобщее напряженное ожидание. Наконец, на прошлой неделе к столярам, у которых я был, является папаша Эйзерман, и постепенно старый кривляка наивно выбалтывает великую тайну. Г-н Г[рюн] доверительно сообщил ему весь план. Теперь послушайте, в чем заключается этот величественный план спасения мира: это не больше и не меньше как давно уже известные в Англии и десяток раз обанкротившиеся labour-bazars, или labour-markets[52], ассоциации всех ремесленников различных профессий, большой склад, где все продукты, доставленные членами ассоциаций, оцениваются точно по издержкам на сырье плюс издержки на труд и оплачиваются другими продуктами членов ассоциации, оцениваемыми таким же способом. Та часть доставленных продуктов, которая превышает потребность в них ассоциации, продается на мировом рынке, и выручка выплачивается производителям. Таким образом, философствует хитрый Прудон, он и другие члены его ассоциации упраздняют прибыль, которую получает торговый посредник. Что он таким путем упраздняет и прибыль на капитал его ассоциации, что этот капитал и эта прибыль должны быть точно так же велики, как капитал и прибыль упраздненных им торговых посредников, что он, следовательно, правой рукой отбрасывает то, что получает левой, — обо всем этом наш мудрец и не подумал. Что его рабочие никогда не будут в состоянии достать необходимый капитал, так как в таком случае они могли бы с тем же успехом основать самостоятельное предприятие, что экономия на издержках, которые могла бы дать ассоциация, ничто по сравнению с колоссальным риском, что вся эта история сводится к желанию при помощи фокуса убрать из этого мира прибыль, оставив производителей прибыли, что все это — настоящая идиллия в духе штраубингеров [Straubingeridylle][53], с самого начала совершенно исключающая крупную промышленность, строительное дело, сельское хозяйство и т. п., что им придется нести только убытки буржуа, не участвуя в их прибылях, — все это и сотни других возражений, напрашивающихся сами собой, он совершенно забывает, увлеченный своей иллюзией, кажущейся ему правдоподобной. Преуморительная история! Отец семейства Грюн верит, конечно, в новый спасительный план и мысленно видит себя уже во главе ассоциации из 20000 рабочих (они с самого начала хотят широко повести дело), причем, конечно, все его семейство будет получать бесплатно пищу, одежду и квартиру. Но Прудон навсегда скомпрометирует себя и французских социалистов и коммунистов перед буржуазными экономистами, если публично выступит с этим планом. Вот чем объясняются его жалобы и выпады против революции[54] — он таил in petto{60} мирное средство спасения. Пр[удон] как две капли воды похож на Джона Уотса. Этот последний видит свое призвание в том, чтобы, несмотря на свой нереспектабельный атеизм и социализм, оставаться в глазах буржуазии респектабельным человеком; Пр[удон] изо всех сил хлопочет, чтобы, несмотря на свою полемику против экономистов, стать признанным великим экономистом. Таковы сектанты. К тому же это такая старая история!
3) А теперь еще одна в высшей степени любопытная вещь. — Аугсбургская «Allgemeine Zeitung» от 21 июля в корреспонденции из Парижа от 16 июля пишет о русском посольстве:
«… Это официальное посольство; но вне его или, скорее, над ним стоит некий г-н Толстой; он не занимает определенного поста, но известен как «доверенное лицо двора». Раньше он занимал должность в министерстве народного просвещения, потом явился в Париж с литературной миссией, написал здесь несколько записок для своего министерства и составил несколько обзоров французской прессы. Затем он перестал писать, но зато стал действовать. Он живет на широкую ногу, бывает всюду, принимает всех, занимается всем, все знает и очень многое устраивает. Мне кажется, что именно он является действительным русским послом в Париже… Его заступничество делает чудеса» (все поляки, которые просили о помиловании, обращались к нему), «в посольстве все склоняется перед ним, и в Петербурге он пользуется большим влиянием».
Этот Толстой и есть не кто иной, как наш благородный Толстой, навравший нам, будто он хочет продать в России свои имения[55]. Кроме квартиры, где мы у него бывали, он имел еще роскошный дом на улице Матюрен, где он принимал дипломатов. Поляки и многие французы давно уже знали это, только немецким радикалам, среди которых он считал более удобным играть роль радикала, ничего не было известно. Цитируемая мною статья написана одним поляком, которого знает Бернайс, и тотчас же была перепечатана в «Corsaire-Satan» и «National». Когда Толстой прочитал статью, он только громко рассмеялся и пошутил над тем, что его наконец раскрыли. Он теперь в Лондоне и, так как роль его тут сыграна, попытает свое счастье там. Жаль, что он не вернется, иначе я попробовал бы сыграть с ним несколько злых шуток, а в конце концов оставил бы свою визитную карточку на улице Матюрен. После всего этого ясно, что рекомендованный им Анненков — тоже русский шпион. Даже Бакунин, который должен был знать всю эту историю, так как другие русские знали ее, тоже очень подозрителен. Я, конечно, не дам ему этого заметить, но постараюсь отплатить русским. Как ни мало опасны для нас эти шпионы, им, однако, не следует ничего спускать. Они являются удобными объектами для того, чтобы производить над ними эксперименты in corpore vili{61} по части интриги. На это они, пожалуй, годятся.
4) Папаша Гесс. После того как я здесь благополучно предал забвению его супругу, непрестанно его поносящую, то есть сплавил ее на далекую окраину Сент-Антуанского предместья, где не прекращается стон и скрежет зубовный (Грюн и Гзель), я недавно получил от коммунистического папаши, через некоего Рейнхардта, письмо, написанное с целью заново наладить отношения. Читая это письмо, можно умереть со смеху. Конечно, как будто ничего не произошло, совершенно in dulci jubilo{62}, и притом все тот же старый Гесс. Констатировав, что он опять до некоторой степени примирился с «партией» (еврейская компания, очевидно, обанкротилась) и что у него «опять появилось желание работать» (о каковом событии должно быть возвещено колокольным звоном), он приводит следующую историческую справку (датированную 19 августа):
«Здесь, в Кёльне несколько недель тому назад чуть не дошло до кровавого бунта, очень многие были уже вооружены» (Мозес, наверное, не был в их числе). «Столкновения не произошло потому, что солдаты не появились» (огромное торжество кёльнского трактирного филистера) и т. д. и т. д…
Затем о собраниях граждан, на которых «мы», то есть «партия» и г-н Мозес, сиречь коммунисты, «одержали такую полную победу, что мы» и т. д.
«Мы сперва наголову разбили денежных аристократов… а затем мелких бурята» (так как среди них нет талантов). «В конце концов мы могла бы (!) на собраниях все провести» (например, сделать Мозеса обер-бургомистром); «прошла программа, отстаивать которую собрание обязало своих кандидатов и которая» (слушайте, слушайте!) «не могла бы быть составлена более радикально английскими и французскими коммунистами» (!!!) (и никем не могла бы быть понята более бессмысленно, чем Мозесом).. . «Справляйся» (sic!{63}) «иногда о моей [жене]{64}» (обе стороны желают, чтобы я принял на свой страх и риск попечение о женской половине, у меня есть доказательства этого)… «и ознакомь с этим письмом Эв[ербе]ка, чтобы ободрить его».
Да благословит вас господь за это «ободрение», за эту манну небесную. Я, конечно, совершенно игнорирую этого глупца — теперь он написал также Э[вербеку] (главным образом, чтобы переслать за его счет письмо своей половине) и угрожает через два месяца приехать сюда. Если он придет ко мне, я думаю, что тоже смогу сообщить ему кое-что «ободряющее».
Так как я уже разошелся, то в заключение еще сообщу вам, что Гейне опять здесь и что третьего дня я был у него вместе с Э[вербеком]. Бедняга в ужасном состоянии. Он исхудал и похож на скелет. Размягчение мозга распространяется дальше, паралич лица также. Э[вербек] говорит, что Гейне может внезапно умереть от отека легких или от удара, но может также протянуть еще года три или четыре, чувствуя себя то лучше, то хуже. Настроение у него, конечно, несколько подавленное, грустное и, что самое характерное, он очень благожелателен (вполне серьезно) в своих суждениях. Только по поводу Мёйрера он непрерывно острит. В общем, он сохранил всю свою духовную энергию, но его облик, еще более странный благодаря седой бородке, которую он отпустил (ему нельзя больше брить подбородок), способен привести в глубочайшее уныние всякого, кто его видит. Страшно мучительно наблюдать, как такой славный малый постепенно умирает.
Я видел также великого Мёйрера. «Человечек, человечек, что вы так мало весите!» На этого человека действительно стоит посмотреть; я был крайне груб по отношению к нему; в благодарность этот осел стал проявлять ко мне особенную любовь и говорить про меня, что у меня кроткое лицо. Он выглядит, как Карл Моор через шесть недель после своей смерти. Отвечайте скорее!
Ваш Э.
Сообщаю вам для развлечения следующее. В «Journal des Economistes» за август этого года помещена рецензия на книгу Бидермана…{65} коммунизме[56], где сказано следующее. Сперва преподносится вся чепуха Гесса в забавном французском изложении, а затем говорится: теперь о г-не Марксе.
«Г-н Маркс — сапожник, подобно тому как другой немецкий коммунист, Вейтлинг, является портным. Первый» (М[арк]с) «невысокого мнения о французском коммунизме» (!), «который ему посчастливилось изучить на месте. Впрочем, М[аркс] также отнюдь не идет дальше абстрактных формул» (разве ты не узнаешь по этой эльзасской фразе г-на Фикса?) «и остерегается затрагивать какой-нибудь действительно практический вопрос. По его мнению» (обрати внимание на эту чепуху), «освобождение немецкого народа послужит сигналом для освобождения человеческого рода; головой этого освобождения является-де философия, а его сердцем — пролетариат. Когда все будет подготовлено, галльский петух возвестит германское возрождение…
Маркс говорит, что нужно создать в Германии всемирный пролетариат (!!) для осуществления философской идеи коммунизма».
Подписано Т. Ф. (он уже умер). Это было его последним произведением. В предыдущем томе была помещена такая же забавная критика моей книги[57]. В сентябрьском выпуске есть критика Юлиуса, которую я еще не читал[58].
В редакции «Fraternite» произошел конфликт между материалистами и спиритуалистами. Материалисты, побежденные 23 голосами против 22-х, вышли из состава редакции. Это не помешало, однако, «Fraternite» дать весьма неплохую статью о различных ступенях цивилизации и о ее способности развиваться дальше к коммунизму.
Пишите мне скорее, так как я через две недели отсюда [переезжаю и в] таком случае письмо [может] легко залежаться… или его откажутся принять на старой квартире.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. Bois Sauvage, Plaine Ste Gudule. Брюссель.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
10
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[59]
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 18 сентября 1846 г. 11, Rue [de l'arbre sec]
Дорогой Маркс!
Масса вещей, о которых я хотел написать тебе лично, попали в мое деловое письмо, так как я его написал раньше. На этот раз не беда, что другие тоже прочтут обо всей этой чепухе.
Я все еще не мог собраться с духом, чтобы сделать выписки из Ф[ейербаха]. Здесь, в Париже эта материя кажется очень скучной. Но теперь эта книга[60] у меня дома, и я очень скоро примусь за нее. Сладкоречивый вздор Вейд[емейера] прямо трогателен. Этот молодец сперва заявляет, что хочет составить манифест, в котором он назовет нас негодяями, а затем выражает надежду, что это не вызовет личных недоразумений. Нечто подобное даже в Германии возможно только на ганноверско-прусской границе. Прямо скандал, что твои денежные дела все еще в плохом состоянии. Я не знаю никакого другого издателя для наших рукописей{66}, кроме Леске, которого пришлось бы во время переговоров держать в неизвестности о критике его издательства. Лёвент[аль], наверное, их не возьмет, он под различными жалкими предлогами отказал Б[ернай]су в очень выгодном деле (жизнеописание здешнего старика, в двух томах, причем первый должен печататься теперь, а со смертью старика тотчас же рассылаться, после чего должен сразу последовать и второй том). К тому же он труслив — говорит, что может быть изгнан из Франкфурта, У Б[ернай]са есть надежда пристроить книгу у Брокгауза, который, конечно, думает, что она написана в буржуазном духе.
Послали ли вестфальцы рукописи Д[аниель]су[61]? — Слышал ли ты какие-нибудь подробности о кёльнском проекте, о котором, как ты помнишь, писал Гесс[62]?
Особенно великолепна болтовня Люнинга. Так и видишь перед собой этого добропорядочного простака, который готов наделать в штаны. Если мы критикуем все их подлости, то сей благородный муж заявляет, что это «самокритика»[63]. Но с этими господами скоро будет так, как написано:
«И если зада не дано, —
На что же сядет рыцарь»?{67}
А Вестфалия, по-видимому, постепенно начинает замечать, что у нее нет задницы или, говоря языком Мозеса{68}, «материальной базы» для своего коммунизма.
Пютман по отношению ко мне вовсе не был так уж неправ, говоря, что брюссельцы сотрудничали в «Prometheus». Послушай только, как тонко этот негодяй повел дело. Так как я также нуждаюсь в деньгах, то я написал ему, чтобы он, наконец, прислал мне давно полагающийся гонорар. Этот субъект отвечает, что гонорар за одну статью, которую он напечатал в «Burgerbuch»{69}, по его поручению должен был уплатить мне Леске (конечно, еще не получено). Что же касается второй статьи, напечатанной во втором выпуске «Rheinische Jahrbucher»{70}, то он-де, правда, уже получил гонорар от издателя, но так как немецкие так называемые коммунисты самым постыдным образом подвели его, великого П., вместе с его другим великим П. — «Prometheus», — то он, П. № 1, вынужден был употребить все гонорары (в том числе и гонорар Э[вербе]ка и др.) для печатания П. № 2, и потому гонорар сможет быть уплачен нам только через х недель!! Ловкие молодцы; если им не даешь рукописи, они накладывают руку на деньги. Таким образом становишься сотрудником и акционером «Prometheus».
Лондонское обращение[64] я вчера вечером прочитал здесь у рабочих уже в напечатанном виде. Ерунда. Обращаются к «народу», то есть к предполагаемым пролетариям в Шлезвиг-Гольштейне, где не увидишь кругом никого, кроме нижнегерманского мужичья и проникнутых цеховым духом штраубингеров. Этот вздор, это полное игнорирование действительно существующих условий, неумение понять историческое развитие, — всему этому они научились у англичан. Вместо прямого ответа на вопрос о Шлезвиг-Гольштейне, они добиваются, чтобы совершенно не существующий там в их смысле «народ» игнорировал этот вопрос, держался мирно и пассивно; они не думают о том, что буржуа все же делают, что хотят. Если не считать излишней и совершенно не связанной с их выводами ругани по адресу буржуа (которая прекрасно может быть заменена фразами о свободе торговли), то эта вещь свободно могла бы быть опубликована лондонской фритредерской прессой, не желающей участия Шлезвиг-Гольштейна в Таможенном союзе.
В немецких газетах уже были намеки на то, что Юлиус состоит на прусской службе и пишет для Ротера. Вот будет радость для Буржуа{71}, который, как рассказывает Д'Э[стер], был в таком восторге от его благородных произведений!
A propos{72} Шлезвиг-Гольштейна. Кучер{73} написал третьего дня три строчки Э[вербе]ку, что теперь надо быть очень осторожным с письмами, так как датчане вскрывают всю переписку. Он думает, что дело может кончиться войной. Сомневаюсь, но хорошо, что старик-датчанин так грубо нажимает на шлезвиг-гольштейнцев[65]. Читал ты, между прочим, в «Rheinischer Beobachter» знаменитое стихотворение «Омываемый морями Шлезвиг-Гольштейн»? Оно производит примерно следующее впечатление (слов я никак не мог запомнить):
Шлезвиг-Гольштейн, окруженный
Моря пенистой волной!
Шлезвиг-Гольштейн, оглашенный
Нашей речью, нам родной!
Шлезвиг-Гольштейн, раскаленный
Жаром страсти огневой!
Шлезвиг-Гольштейн, принужденный
Жить под датскою пятой!
Шлезвиг-Гольштейн, увлеченный
Предстоящею борьбой!
Шлезвиг-Гольштейн, устремленный
На победу, крепко стой!
Шлезвиг-Гольштейн, хоть с луженой
Глоткой, с немощной рукой!
«Шлезвиг-Гольштейн», беспардонный
Обезьяньей клики вой!
Шлезвиг-Гольштейн соплеменный, за отчизну крепко стой! — так заканчивается эта дрянь. Это отвратительная песня, которую подобает пропеть дитмаршенцам, которые в свою очередь заслужили быть воспетыми Пютманом.
Кёльнские буржуа начинают шевелиться; они выпустили протест против господ министров, который является пределом возможного для немецких бюргеров. Бедный берлинский проповедник{74}! Со всеми муниципалитетами своего государства он в ссоре; сперва берлинский теологический диспут, затем то же самое в Бреславле{75}, теперь кёльнская история. Этот болван, впрочем, как две капли воды похож на Якова I английского, которого он действительно, по-видимому, взял себе за образец. Вскоре он, вероятно, так же как и тот, будет сжигать на кострах ведьм.
По отношению к Прудону я в деловом письме{76} был вопиюще несправедлив. Так как там нет места для приписок, то я должен исправить это здесь. Видишь ли, я полагал, что Прудон допустил небольшую нелепость, нелепость в пределах здравого смысла. Вчера этот вопрос снова подробно обсуждался, и мне стало ясно, что эта новая нелепость является на деле совершенно беспредельной нелепостью. Представь себе: пролетарии должны копить мелкие акции. На эти средства (для начала требуется, конечно, не меньше 10000—20000 рабочих) открываются сначала одна или несколько мастерских в одной или нескольких отраслях ремесла, и часть акционеров начинает там работать. Продукты 1) продаются акционерам по цене сырого материала плюс цена труда (акционеры, таким образом, не должны оплачивать прибыль), а 2) возможный излишек продуктов продается на мировом рынке по рыночной цене. По мере того как капитал общества будет увеличиваться за счет привлечения новых акционеров или новых сбережений старых акционеров, на этот капитал будут создаваться новые мастерские и фабрики и т. д. и т. д., до тех пор, пока — все пролетарии не получат работу, все имеющиеся в стране производительные силы не будут скуплены, и благодаря этому капиталы, находящиеся в руках буржуа, потеряют свою власть над трудом и не смогут приносить прибыль! Таким образом, капитал будет упразднен потому, что «найдена инстанция, где капитал, то есть источник процента» (понимаемый как старое droit d'aubaine[66], получившее несколько более четкие очертания и грюнизированное) «как бы исчезает». Ты видишь, как в этих, бесчисленное множество раз повторяемых папашей Эйзерманом словах, которые, очевидно, вдолбил ему Грюн, еще ясно проглядывают старые прудоновские бессодержательные фразы. Эти господа собираются, ни много, ни мало, для начала скупить всю Францию, а потом, пожалуй, и весь остальной мир, скупить на пролетарские сбережения, путем отказа пролетариев от прибыли и процентов на их капитал. Был ли когда-либо придуман такой великолепный план, и раз уж собираются проделать подобный фокус, то не проще ли сразу начеканить пятифранковых монет из серебра лунного света? А здешние глупцы среди рабочих, я говорю о немцах, верят подобной ерунде — люди, у которых не бывает в кармане и шести су, чтобы вечерком после своих собраний посидеть в кабачке, хотят на свои сбережения скупить всю прекрасную Францию. Ротшильд и компания — просто крохоборы по сравнению с этими колоссальными спекулянтами. Есть от чего прийти в ярость. Грюн до такой степени сбил с толку этих людей, что самая бессмысленная фраза кажется им более убедительной, чем самый простой факт, который приводится в качестве экономического аргумента. Просто позор, что приходится всерьез воевать против подобного несусветного вздора. Но надо иметь терпение, и я не оставлю эту публику в покое, пока не разобью Грюна наголову, пока не прочищу их засоренные мозги.
Единственный здравомыслящий человек, который понимает нелепость всего этого, это наш Ю[нге], который был в Брюсселе. Э[вербе]к также забил этим людям голову самыми бессмысленными вещами. У этого парня в голове теперь совершеннейшая каша, и временами он бывает близок к сумасшествию; он не способен сегодня рассказать о том, что вчера видел своими собственными глазами, не говоря уже о том, что он слышал. Но насколько он находился под пятой у Грюна, видно из следующего. Когда трирский Вальтр прошлой зимой жаловался везде и всюду на цензуру, Грюн изобразил его мучеником цензуры, который-де ведет самую благородную и неустрашимую борьбу и т. д., и использовал Э[вербе]ка и рабочих для составления и подписания в высшей степени напыщенного адреса этому ослу Вальтру с выражением благодарности за его героизм в борьбе за свободу слова!!!! Э[вербеку] до смерти стыдно, и он страшно злится на самого себя. Но глупость уже сделана, и теперь приходится опять выколачивать из него и из рабочих те несколько пустых слов, которые он с величайшим трудом вбил себе в голову и с таким же трудом вдолбил их затем рабочим. — Ведь он ничего не поймет до тех пор, пока не выучит этого наизусть, да и выученное он большей частью понимает неправильно. Если бы у него не было столько добрых намерений и если бы он вообще не был таким славным парнем, теперь в особенности, то с ним нельзя было бы иметь дело. Я удивляюсь, как мне еще с ним удается ладить; временами он делает довольно дельные замечания, а вслед за тем опять говорит величайший вздор: так, например, на его приснопамятных лекциях по немецкой истории с трудом можно было удержаться от смеха — столько он допускал в них на каждом шагу ошибок и нелепостей. Но, как я уже сказал, у него огромное рвение, и он с удивительной готовностью соглашается на все. К тому же у него неизменно хорошее настроение и постоянно ироническое отношение к самому себе, Я этого парня люблю больше чем когда-либо, несмотря на его глупости.
О Б[ернай]се рассказывать почти нечего. Я был несколько раз у него, он — один раз здесь. Приедет, вероятно, зимой сюда, остановка только за деньгами. Вестфальцы послали ему 200 франков, хотели подкупить его; деньги он взял, а их, конечно, водит за нос. Вейд[емейер] предлагал ему еще раньше деньги, он написал, что ему нужны 2000 франков, иначе у него ничего не выйдет; я заранее сказал ему: вестфальцы ответят, что у них нет свободных денег и пр. — так оно и вышло. В благодарность за это он оставил себе те 200 франков. Он не унывает. ни от кого не скрывает всей своей печальной истории, по-приятельски обращается с окружающими, живет, как крестьянин, работает в саду, уписывает вовсю; я подозреваю, что у него связь с крестьянской девушкой; он и со своими горестями перестал носиться. Он, наконец, составил себе более ясное и правильное представление о партийных разногласиях, хотя сам всякий раз любит разыгрывать роль Камилла Демулена, когда что-нибудь подобное случается, и вообще в качестве партийного деятеля он никуда не годится. По поводу его правовых взглядов с ним теперь не столкуешься, так как он каждый раз старается прекратить разговор, заявляя, что политическая экономия, промышленность и т. д. — не его специальность, и при редких, встречах не получается настоящей дискуссии. Однако мне кажется, что я пробил уже небольшую брешь, и когда он приедет сюда, мне, вероятно, удастся, в конце концов, исправить его ошибку. — Как поживает ваша публика?
Твой Э.
Вопрос: Разве об истории с Толстым{77}, которая вполне достоверна, не следует сообщить лондонцам{78}? Если он будет продолжать играть свою роль среди немцев, они могут страшно скомпрометировать некоторых поляков. А что, если этот тип сошлется на тебя?
Бернайс написал брошюру по поводу ротшильдовской полемики[67]; она выйдет в Швейцарии на немецком языке и через несколько дней появится здесь на французском языке.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском, языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
11
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[68]
В БРЮССЕЛЬ
[Париж, сентябрь 1846 г.]
… 7). Им следовало бы превратить параграфы о распределении дивидендов в параграфы о распределении убытков, так как если бы всего этого и не было, то они обанкротились бы уже из-за прекрасного принципа — убытки нести целиком, а прибыль делить. Таким образом, для того чтобы они смогли выдержать, дела у них должны идти вдвое лучше, чем у любого другого издателя. Факт тот, однако, что до сих пор все издатели, которые торговали исключительно или преимущественно запрещенными книгами, — Фрёбель, Виганд, Леске, — с течением времени разорялись: 1) вследствие конфискации; 2) вследствие вытеснения их с рынков, что обязательно происходит в той или иной степени; 3) вследствие подлостей со стороны комиссионеров и комиссионных книготорговцев; 4) вследствие полицейских угроз, судебных процессов и т. д.; 5) вследствие конкуренции тех издателей, которые лишь изредка печатают предосудительные вещи и которых, следовательно, реже посещает полиция, а потому у них больше шансов получить ходкие рукописи, тогда как менее гибким достается всякий хлам и книги, которые не распродаются. Борьба книготорговцев с полицией лишь тогда может вестись с успехом, если в ней участвует много издателей. Это, по существу, партизанская война, и прибыль получает только тот, кто лишь изредка идет на такой риск. Рынок недостаточно велик для того, чтобы специализироваться на этом товаре.
Впрочем, совершенно неважно, разорится ли это общество, а оно обязательно разорится, что бы оно ни предпринимало; но при системе гарантий оно разорится слишком скоро; это будет нечто вроде горячки с тремя кризисами, из которых третий наверняка будет иметь смертельный исход. Так как ожидаемое поступление рукописей не может быть очень велико, то легкая форма чахотки была бы более желательна. Скверно только, что капитал общества будет расходоваться намного больше, если оно само станет заниматься печатанием. Ему нужно было бы располагать таким капиталом, чтобы быть в состоянии печатать года полтора. Ибо, предположим, что капитал, который общество затрачивает в течение первого года, равен 3000 талеров; подведение баланса после пасхальной ярмарки, если дела пойдут сносно, даст ему около двух третей, то есть по крайней мере 2000 талеров. Следовательно, ему надо иметь еще по крайней мере 1000 талеров на второй год, кроме тех 3000 талеров. Таким образом, 1/3—1/4 капитала всегда остается связанной в виде непроданных книг, у неаккуратных плательщиков и т. д. Может быть, эту сумму можно было бы добавочно получить от акционеров под видом постепенно выплачиваемого аванса. Впрочем, необходимо сперва посоветоваться с каким-нибудь книготорговцем, чтобы точно знать, какая часть вложенного капитала остается связанной в конце первого года или в течение какого времени весь капитал может обернуться один раз. Я этого как следует не знаю, но у меня есть основания думать, что в вышеприведенных расчетах я скорее преуменьшил, чем преувеличил размер постоянно связанного капитала.
Господин ответственный издатель разбогатеет со своими 20 % от извлекаемой прибыли. Если в резервный фонд включить еще 10 % возможных убытков, то получится порядочный дефицит.
Нечего и говорить о том, какие последствия будет иметь эта гарантия для писателей. Я думаю, что ее надо отвергнуть, когда дело коснется более крупных произведений. Раз общество будет основано на таких началах, то мы не сможем предложить что-либо другому издателю, так как он непременно подумает, что общество отказалось от издания этой вещи. Я не говорю уж о том, что здесь остаются в силе те же самые причины, по которым мы отказались дать гарантию вестфальцам[69]. Ни наша честь, ни наши интересы не позволяют нам согласиться на это.
Что касается отдельных деталей, то семь членов комитета, определяющего направление издательства [Tendenzkomite], — это слишком много. Достаточно троих, максимум пятерых. В противном случае туда войдут ослы или даже интриганы. К тому же этот комитет должен в основном находиться в Брюсселе. Разве будет возможен выбор, если потребуется семь членов? И притом совсем ни к чему такое большое количество членов. Ведь всю работу придется делать нам, и я охотно беру на себя свою долю; зачем же нам все эти заседатели? А если с мнениями комитета будут так же мало считаться, как с мнениями провинциальных ландтагов, что тогда? Собрать все эти письменные мнения — это адский труд, но нам и думать нечего уклониться от него. Повторяю, я охотно беру на себя свою долю работы.
Вопрос: если буржуа назначат административный совет из «истинных социалистов», который не будет считаться с нашими мнениями, — что тогда делать?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
12
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
[Париж, 18 октября 1846 г.] 23, rue de Lille, Faubourg St. Germain
Дорогой Маркс!
Наконец, после долгого внутреннего сопротивления я заставил себя прочесть фейербаховскую дрянь и нахожу, что в своей критике{79} мы не можем ее касаться. Причина тебе станет ясна, когда я изложу тебе в главных чертах ее содержание.
«Сущность религии», «Epigonen», т. I, стр. 117–178. — «Чувство зависимости человека составляет основу религии» (стр. 117). Так как человек прежде всего зависит от природы, то «природа — первоначальный предмет религии» (стр. 118).
(«Природа — лишь общий термин для обозначения тех существ, вещей и т. д., которые человек отличает от себя и от своих продуктов».)
Первыми внешними проявлениями религии являются празднества, в которых отображены явления природы, смена времен года и т. д. Специфические условия природы и ее произведения, среди которых живет племя или народ, переходят в его религию.
В своем развитии человек встречал поддержку со стороны других существ, но то были не существа высшего типа, ангелы, а существа низшего типа, животные. Отсюда культ животных (следует апология язычников и защита их от нападок иудеев и христиан; тривиально).
Природа всегда остается также и у христиан скрытой основой религии. Свойства, на которых основано отличие бога от человека, — это свойства природы (первоначально, как их первооснова). Таковы всемогущество, вечность, вездесущность и т. д. Действительное содержание бога — это только природа, но постольку, поскольку бог изображается лишь творцом природы, а не политическим и моральным законодателем.
Полемика против сотворения природы разумным существом, против сотворения из ничего и т. д. — все это большей частью «очеловеченный», то есть переведенный на благодушный, трогающий сердца бюргеров немецкий язык materialismus vulgaris{80}. Природа в естественной религии является предметом не как природа, а «как личное, живое, ощущающее существо… существо, наделенное душой, то есть субъективное, человеческое существо» (стр. 138). Поэтому ему молятся, стараются воздействовать на него человеческими доводами и т. д. Это происходит главным образом оттого, что природа изменчива.
«Чувство зависимости от природы в связи с представлением о природе, как о произвольно действующем, личном существе, лежит в основе жертвоприношения, этого самого существенного акта естественной религии» (стр. 140).
Но так как жертвоприношение имеет своекорыстную цель, то человек все же является конечной целью религии, божественность человека — ее конечным смыслом.
Следуют тривиальные комментарии и напыщенные рассуждения о том, что первобытные народы, у которых еще наблюдается естественная религия, превращают в богов и такие вещи, которые им неприятны, — чуму, лихорадку и т. д.
«Подобно тому как человек из чисто физического существа становится политическим, вообще существом, отличающим себя от природы и сосредоточивающимся на самом себе» (!!!), «точно так же и его бог становится политическим, отличным от природы существом». «Отсюда человек» приходит «к отличению своего существа от природы и, следовательно, к отличному от природы богу сначала только через свое объединение с другими людьми в сообществе, в котором отличающиеся от природы, существующие только в мыслях или в представлении силы» (!!!), «власть закона, мнения, чести, добродетели, становятся… предметом его чувства зависимости…».
(Эта ужасная по стилю фраза находится на стр. 149.) Власть природы, власть над жизнью и смертью низводится до роли атрибута и орудия политической и моральной власти. Интермеццо на стр. 151 о восточных людях — консерваторах и западных людях — прогрессистах.
«На Востоке человек не заслоняет для человека природу… Сам царь является для него предметом поклонения не как земное, а как небесное, божественное существо. Но рядом с богом исчезает человек; только тогда, когда земля перестает быть населена богами… только тогда люди освобождают место и простор для себя».
(Прекрасное объяснение, почему восточные народы неподвижны — из-за множества идолов, которые не дают простора.) Между восточным человеком и западным такое же соотношение, как между сельским жителем и горожанином; первый зависит от природы, второй — от человека и т. д., «поэтому только горожане делают историю» (единственное место, где чувствуется слабый, но довольно неприятный налет материализма).
«Только тот способен на исторические дела, кто в силах принести в жертву власть природы власти мнения, свою жизнь своему имени, свое телесное существование своему существованию в устах и мыслях потомства».
Вот как! Все, что не есть природа, есть представление, мнение, пустая болтовня. И вот почему «только человеческое «тщеславие» есть принцип истории»!
Стр. 152: «Подобно тому, как человек приходит к сознанию, что… пороки и глупость имеют своим последствием несчастье и т. д., добродетель же и мудрость, наоборот… имеют последствием счастье, а следовательно, что определяющими судьбу человека силами являются разум и воля… природа также становится для него существом, зависящим от разума и воли».
(Переход к монотеизму — Ф[ейербах] отделяет вышеупомянутое иллюзорное «сознание» от силы разума и воли.) Вместе с господством разума и воли над миром появляется супернатурализм, творение из ничего, и монотеизм, который объясняется еще специально «единством человеческого сознания». Ф[ейербах] не нашел нужным сказать о том, что единый бог никогда не мог бы появиться без единого царя, что единство бога, контролирующего многочисленные явления природы, объединяющего враждебные друг другу силы природы, есть лишь отражение единого восточного деспота, который по видимости или действительно объединяет людей с враждебными, сталкивающимися интересами.
Нудная болтовня против телеологии повторяет старых материалистов. При этом Ф[ейербах] совершает ту же ошибку по отношению к действительному миру, в совершении которой по отношению к природе он упрекает теологов. Он неудачно острит по поводу утверждения теологов, что без бога природа должна была бы превратиться в анархию (то есть, что без веры в бога она распалась бы на части), что воля бога, его разум, мнение связывают мир; но ведь сам он считает, что мнение, боязнь общественного мнения, законов и других идей в настоящее время объединяют мир.
В одном аргументе против телеологии Ф[ейербах] выступает как laudator temporis praesentis{81}: огромная смертность детей в первые годы их жизни происходит, по его мнению, от того, что
«природа при своем богатстве безрассудно жертвует тысячами отдельных членов»… «это — результат естественных причин, что… например, на первом году жизни умирает один ребенок из трех или четырех, на пятом один из двадцати пяти и т. д.».
За исключением немногих приведенных здесь положений, больше ничего нельзя отметить. Об историческом развитии различных религий мы ничего не узнаем. В лучшем случае приводятся некоторые примеры из истории религий в доказательство вышеприведенных тривиальностей. Большая часть статьи представляет собой полемику против бога и христиан, совершенно в том же духе, как он делал это до сих пор; но теперь, когда он уже исчерпал себя, несмотря на все повторения старой болтовни, зависимость от материалистов обнаруживается гораздо ярче. Для того чтобы сказать что-нибудь по поводу тривиальностей о естественной религии, политеизме, монотеизме, следовало бы противопоставить действительное развитие этих форм религии, а для этого сперва необходимо было бы их изучить, Но для нашей работы нас это так же мало может интересовать, как и его объяснение христианства. Статья эта не дает ничего нового для понимания позитивно-философской точки зрения Ф[ейербаха]. Несколько положений, которые я выше привел для критики, только подтверждают то, что мы уже написали. Если тебя еще интересует Фейербах, постарайся прямым или косвенным путем получить от Кислинга первый том собрания его сочинений; Фейербах написал там еще нечто вроде предисловия, в котором, может быть, что-нибудь есть. Я видел выдержки, в которых Ф[ейербах] говорит о «зле, укоренившемся в голове», и о «зле, укоренившемся в желудке», нечто вроде слабого оправдания того, почему он не занимается действительностью. Все то же, что он писал мне полтора года тому назад.
Только что получил твое письмо, которое несколько дней пролежало на старой квартире из-за моего переезда на другую квартиру. Я попытаюсь связаться со швейцарскими издателями. Но я сомневаюсь, чтобы мне удалось пристроить рукопись{82}. Ни у кого из этой публики нет денег, чтобы напечатать 50 листов. Я придерживаюсь того мнения, что нам не удастся ничего напечатать, если мы не разделим этих вещей и не постараемся издать их отдельными книжками — сперва философскую часть, которую надо выпустить прежде всего, а затем остальное. Пятьдесят листов сразу — это огромный объем, и многие издатели не берут рукопись только потому, что не в состоянии осилить такое издание. — Был еще бременский Кютман или как его там звали, которого у нас сманили Мозес{83} и Вейтлинг. Этот субъект соглашался печатать книги, которые могут быть запрещены, но не хотел много платить; мы вполне можем обратиться к нему с этой рукописью. Как ты думаешь, что, если разделить эту вещь и предложить первый том одному, а второй том — другому? Фоглер знает адрес К[ютмана] в Бремене. Лист уже почти готов{84}.
Вещи в «Volks-Tribun»[70] я видел недели три тому назад. Я еще не встречал ничего более смешного и глупого. Низость брата Вейтлинга доходит до крайности в этом письме к Крите. Впрочем, что касается деталей, то я не настолько помню их, чтобы сказать что-нибудь об этом. Но я тоже того мнения, что надо ответить на прокламацию Криге и штраубингеров, показать им наглядно, что они отрицают, будто говорили вещи, в которых мы их упрекаем, между тем как тут же в своем ответе опять повторяют те же самые отрицаемые ими глупости. Я считаю также, что именно Криге со своим высоконравственным пафосом и своим возмущением по поводу наших насмешек заслуживает того, чтобы его порядком проучили. Так как эти номера теперь ходят по рукам среди здешних штраубингеров, то я не смогу их достать раньше, чем через четыре — пять дней.
Здешние штраубингеры подняли ужасный вой против меня, — я имею в виду 3–4 «образованных» рабочих, которых Э[вербе]к и Грюн посвятили в тайны «истинной человечности». Однако мне удалось, благодаря терпению, а отчасти при помощи устрашения, добиться успеха: большинство идет за мной. Грюн отказался от коммунизма, и у этих «образованных» было большое желание пойти за ним. Но тут я как раз ринулся в бой, запугал старого Эйзер-мана так, что он больше не появляется, и категорически поставил на обсуждение вопрос: за коммунизм или против коммунизма. Сегодня вечером будет поставлен на голосование вопрос о том, является ли собрание коммунистическим, или оно, как говорят «образованные», стоит «за благо человечества». В большинстве я уверен. Я заявил, что если они не коммунисты, то мне нет дела до них, и я больше не приду. Сегодня вечером ученики Грюна будут окончательно разбиты, и тогда мне придется начинать все с азов.
Ты не можешь себе представить, какие требования ставили мне эти «образованные»{85} штраубингеры. «Мягкость», «кротость», «теплые братские чувства». Но я задал им порядочную трепку; каждый вечер я заставлял умолкать всю их оппозицию из пяти, шести, семи человек (так как вначале против меня была вся компания). В следующий раз сообщу подробнее обо всей этой истории, которая во многом характеризует г-на Грюна.
Говорят, что Прудон через две недели приезжает сюда. Вот станет весело!
Здесь затевается что-то вроде журнала{86}. Этот сигарный человечек Мёйрер утверждает, что может достать для него деньги. Но я не поверю этому субъекту до тех пор, пока он не выложит денег. Если из этого что-нибудь выйдет, то все уже устроено таким образом, чтобы это предприятие целиком попало к нам в руки. Мёйреру, официальному редактору, я предоставил право печатать там его собственную чепуху, иначе нельзя было. Все остальное будет проходить через мои руки, я получаю право абсолютного вето. То, что я буду писать, появится, конечно, под псевдонимом или без подписи. Во всяком случае, если это дело осуществится, журнал не попадет в руки ни Гесса, ни Грюна, ни вообще какого-нибудь путаного направления. Это было бы очень хорошо, чтобы немного очистить атмосферу. Только не говори об этом никому, пока это не будет осуществлено. Дело должно быть решено еще на этой неделе, Будь здоров и напиши поскорее.
Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
13
ЭНГЕЛЬС — БРЮССЕЛЬСКОМУ КОММУНИСТИЧЕСКОМУ КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ КОМИТЕТУ
Париж, 23 октября 1846 г.
Третье письмо Комитету
О здешних историях со штраубингерами рассказывать почти нечего. Самое главное состоит в том, что различные спорные вопросы, из-за которых мне до сих пор приходилось воевать с этой публикой, сейчас уже разрешены. Главный сторонник и ученик Грюна, папаша Эйзерман, вышиблен, влияние остальных его приверженцев на массу окончательно подорвано, и я провел наперекор им решение, которое было принято единогласно.
Вот, вкратце, как происходило дело.
Три вечера мы спорили о плане прудоновских ассоциаций. Сначала почти все были против меня, а под конец — только Эйз[ерман] и остальные три грюнианца. Главное, что приходилось мне доказывать, это — необходимость насильственной революции и вообще антипролетарский, мелкобуржуазный, филистерский характер грюновского «истинного социализма», почерпнувшего новые жизненные силы в прудоновской панацее. В конце концов я стал бешеным из-за бесконечного повторения моими противниками одних и тех же доводов и предпринял лобовую атаку на этих штраубингеров, что вызвало сильное возмущение среди грюнианцев. Зато я вынудил благородного Эйзермана прямо высказаться против коммунизма. После этого я так его отделал, что он больше не появлялся.
Тогда я ухватился за оружие, данное мне в руки Эйз[ерманом], — нападки на коммунизм, — тем более, что Грюн продолжал интриговать, бегал по мастерским, по воскресеньям приглашал публику к себе и т. д., а в воскресенье после вышеупомянутого собрания он сам совершил безграничную глупость: в присутствии восьми или десяти штраубингеров стал нападать на коммунизм. Поэтому еще до начала обсуждения я потребовал голосования по вопросу о том, коммунисты мы или нет. Если мы коммунисты, то надо прекратить нападки на коммунизм, которые позволил себе Эйз[ерман]. Если же нет, если здесь собрались первые встречные потолковать о том, о сем, то мне нет дела до них, и я больше не приду. Это вызвало величайшее возмущение грюнианцев, которые стали уверять, что они собрались обсуждать «благо человечества», собрались для просвещения, что они люди прогресса, а не односторонние доктринеры и т. д. Как же можно таких добропорядочных людей называть «первыми встречными»? К тому же они хотели бы прежде всего знать, что, собственно, есть коммунизм (подлецы! ведь в течение ряда лет они называли себя коммунистами и отреклись только из страха перед Грюном и Эйзерм[аном], после того как те втерлись к ним под предлогом коммунизма!). Я, конечно, не был застигнут врасплох их любезной просьбой рассказать им, неучам, в двух — трех словах, что такое коммунизм. Я дал им тогда самое простенькое определение, которое, не выходя из рамок обсуждавшихся спорных вопросов, заключало в себе требование общности имущества, и тем самым исключало, как всякое миролюбие, мягкость и почтение к буржуазии и к штраубингерству, так и прудоновское акционерное общество с его сохранением индивидуального владения и всего, что с этим связано. В остальном это определение не содержало ничего такого, что давало бы им повод уклониться от него и увильнуть от предложенного голосования. Итак, я определил намерения коммунистов следующим образом: 1) отстаивать интересы пролетариев в противоположность интересам буржуа; 2) осуществить это посредством уничтожения частной собственности и замены ее общностью имущества; 3) не признавать другого средства осуществления этих целей, кроме насильственной демократической революции.
Об этом спорили два вечера. На второй день лучший из трех грюнианцев, заметив настроение большинства, целиком перешел на мою сторону. Остальные двое, сами того не замечая, все время противоречили друг другу. Многие из присутствующих, до того момента не подававшие голоса, вдруг неожиданно заговорили и решительно заявили, что согласны со мной. Раньше это делал только Юнге. Некоторые из этих homines novi{87} говорили очень хорошо, хотя и дрожали от страха, боясь запутаться; они, по-видимому, обладают достаточным здравым смыслом. Одним словом, когда дело дошло до голосования, собрание объявило себя коммунистическим, в духе вышеприведенного определения. Решение было принято тринадцатью голосами против двух оставшихся верными грюнианцев; один из них, впрочем, потом заявил, что ему очень хотелось бы самому уверовать в коммунизм.
Таким образом, получилась, наконец, tabula rasa{88}, и теперь можно попытаться по возможности что-нибудь сделать из этих молодцов. Грюн, которому легко удалось выпутаться из своей денежной истории, потому что главными кредиторами были те же самые грюнианцы, его главные последователи, теперь очень низко пал в глазах большинства и даже в глазах части своих сторонников и, несмотря на все свои интриги и фокусы (например, он приходил в шапке на собрания, которые происходят у заставы), блестяще провалился со своими прудоновскими ассоциациями. Но если бы меня не было здесь, наш друг Э[вербе]к покорно дал бы впутать себя в эту историю. —
Какой хитрый прием придумал Грюн! Сомневаясь в мыслительных способностях своих молодцов, он до тех пор повторяет им свои глупости, пока они не выучат их наизусть. После каждого собрания — разумеется, ничего не могло быть легче, как заставить замолчать такую оппозицию, — вся эта банда, потерпев поражение, бегала к Грюну, рассказывала, что я говорил, конечно, в совершенно искаженном виде, а он их опять вооружал. Когда они после этого открывали рот, то стоило им сказать два слова, как уже можно было каждый раз угадать всю фразу. Конечно, из-за такого наушничанья мне приходилось быть очень осторожным, чтобы не высказать этим молодцам каких-либо общих положений, которые могли бы быть использованы г-ном Грюном, дабы снова приукрасить свой «истинный социализм»; тем не менее этот мерзавец недавно в «Kolnische Zeitung» использовал с различными искажениями то, что я говорил штраубингерам по поводу женевской революции[71], в то время как он здесь вдалбливал им прямо противоположное. Он теперь занимается политической экономией, этот молодчик.
Вы, вероятно, видели объявление о книге Прудона{89}. Я получу ее на днях; она стоит 15 франков, ее невозможно купить — это слишком дорого.
Вышеупомянутая публика, перед которой разыгрывалась эта история, состоит приблизительно из 20 столяров, которые, кроме того, встречаются только на собраниях у заставы, где присутствует самый различный народ; кроме певческого клуба, у них нет сколько-нибудь прочной организации, вообще же это частично обломки Союза справедливых[72]. Если бы можно было собираться открыто, у нас скоро было бы больше ста человек одних столяров. Из портных я знаю только нескольких, тех, что приходят на собрания столяров. О кузнецах и кожевниках ничего нельзя узнать во всем Париже. Никто ничего о них не знает.
На днях Криге как член Союза справедливых прислал отчет «палате» (центральному правлению). Конечно, я читал его послание, но так как это было нарушением клятвы, за которое полагается смертная казнь, кинжал, петля и яд, то вы никому не должны об этом писать. Это письмо, так же как и его ответ на наше обвинение, доказывает, что наше обвинение{90} принесло ему пользу и что теперь он больше заботится о мирских делах. Он подробно рассказал о затруднениях, с которыми они сталкиваются. Первый период истории этих американских штраубингеров заполнен неудачами — очевидно, Криге стоял во главе и вел денежные дела как человек с необъятно широкой натурой. «Tribun» раздавался, а не продавался, источником дохода служили добровольные дары, одним словом, хотели повторить главы III–VI деяний апостолов; не было также недостатка в своих Анании и Сапфире, и в результате оказалась масса долгов. Второй период, — когда Криге становится простым «регистратором» и управление денежными делами, по-видимому, перешло к другим молодцам, — это период подъема. Вместо того чтобы взывать к щедрым душам людей, теперь апеллировали к резвым ногам любителей танцев и вообще к более или менее некоммунистическим источникам дохода; к их удивлению, обнаружилось, что необходимые деньги полностью можно собрать посредством балов, загородных прогулок и т. д. и что в интересах коммунизма можно использовать и человеческую испорченность. Теперь они в денежном отношении вполне обеспечены. Среди «препятствий», которые им пришлось преодолеть, бравый текленбуржец{91} перечисляет также и всевозможные оскорбления и подозрения, которые им приходилось переносить, «наконец, и со стороны «коммунистических» философов в Брюсселе». Кроме того, он пускается в тривиальные рассуждения против колоний, рекомендует им (то есть самым решительным своим противникам) «брата Вейтлинга», но в общем говорит главным образом о мирских делах, хотя и с некоторым оттенком елейности, и только временами раздаются стенания о братстве и т. д.
Получаете ли вы в Брюсселе «Reforme»? Если вы ее не читаете, напишите мне, и я буду сообщать вам, если там будет что-нибудь интересное. Вот уже четыре дня она преследует «National» за отказ безоговорочно присоединиться к циркулирующей здесь петиции по поводу избирательной реформы. Она утверждает, что это происходит из одной только приверженности к Тьеру. Некоторое время тому назад здесь прошел слух, что Бастид и Тома вышли из редакции «National», что М^раст остался в одиночестве и что он заключил союз с Тьером. Газета опровергла этот слух. Правда, перемены в ее редакции произошли, но подробностей я не знаю; известно, что уже с год эта газета очень сочувственно относится к Тьеру; «Reforme» доказывает теперь газете «National», как сильно она скомпрометировала себя своими симпатиями к Тьеру. — Впрочем, «National» в последнее время сделала несколько глупостей из одной только оппозиции к «Reforme»; так, например, из простой злобы она отрицала впервые появившиеся в «Reforme» сообщения о португальской контрреволюции[73], до тех пор пока этого уже нельзя было больше отрицать, и так далее. «Reforme» изо всех сил старается теперь вести такую же блестящую полемику, как «National», но это ей не удается.
Написав все это, я снова пошел к штраубингерам, где выяснилось следующее. Слишком слабый, чтобы чем-нибудь повредить мне, Грюн организует донос на меня у заставы. Эйз[ерман] нападает на коммунизм на открытом собрании у заставы, где бывают шпики и где никто, конечно, не может ему ответить, не подвергаясь опасности быть высланным. Юнге очень яростно отвечал ему, но вчера мы его предупредили. После этого Эйз[ерман] назвал Ю[нге] рупором третьего лица (это, конечно, я), который-де внезапно, как бомба, проник в среду ремесленников, и он-де хорошо знает, как там натаскивают людей для дискуссий на собраниях у заставы и т. д. Одним словом, он рассказывал здесь вещи, которые равносильны настоящему доносу полиции; ведь хозяин помещения, где происходила эта история, еще за месяц до этого говорил: среди вас всегда имеются шпионы, и полицейский комиссар однажды тоже как-то присутствовал на собрании. На Ю[нге] Эйзерман напал именно как на «революционера». Г-н Грюн все это время находился тут же и вдалбливал Э[йзерману], что он должен говорить. Эта низость превзошла все. Насколько я знаю положение вещей, Грюн несет полную ответственность за все то, что говорит Эйз[ерман]. Против этого абсолютно ничего нельзя поделать. На болвана Эйз[ермана] нельзя напасть на собрании у заставы, потому что это опять-таки значило бы донести полиции о еженедельных собраниях; Грюн слишком труслив, чтобы самому что-нибудь предпринять от своего собственного имени. Единственное, что можно сделать, это сказать публике у заставы, чтобы они не спорили о коммунизме, потому что это скомпрометирует все собрание в глазах полиции. Напишите же наконец.
Ваш Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод о немецкого
14
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
[Париж, около 23 октября 1846 г.]
Дорогой М[аркс]!
Документ, направленный против Кр[иге][74], получил. Он очень хорош. Поскольку подписан он только тобой, то К[риге], конечно, припишет резкий тон первого документа{92} лично мне, а после второго принесет повинную, но мне это совершенно безразлично. Пускай себе изливает свою злобу и чернит меня, сколько хочет, в глазах американских штраубингеров, раз это доставляет ему удовольствие.
Из письма Комитету{93} ты видишь, каких успехов я добился у здешних штраубингеров. Я не щадил их, черт возьми, я нападал на их самые худшие предрассудки, я заявил им, что они вовсе не пролетарии. Но и Грюн, в свою очередь, усердно лил воду на мою мельницу.
Ради бога, не оплачивайте писем ко мне. Если бы проклятый Леске, который наконец прислал мне за старую дрянь, посланную для П[ютмана]{94}, негодный вексель, который я вынужден был вернуть, — если бы эта собака, Леске, не оставил меня без денег, я тотчас же послал бы вам 25 франков для комитетской кассы. Но пока я возьму на себя, по крайней мере, оплату корреспонденции, адресуемой мне. Если я не оплатил предыдущего письма, то это произошло из-за того, что было слишком поздно, и я успел его отправить, только бросив в почтовый ящик. Как только Л[еске] пришлет мне деньги, вы получите часть их.
Никому из штраубингеров не будет показан ответ, направленный Кр[иге], так как иначе он стал бы известен Гр[юну]. Мы должны скрывать от этого субъекта все до тех пор, пока он не кончит свою обработку книги Прудона с примечаниями К. Грюна. Тогда он будет в наших руках. Он совершенно отказывается в ней от многих своих прежних взглядов и душой и телом присоединяется к прудоновской спасительной системе. После этого он…{95} уже не сможет больше спекулировать…{96} на этом, если он опять не повернет обратно.
Вейтлинг еще в Брюсселе?
Со здешними штраубингерами я надеюсь справиться. Правда, эти парни ужасно невежественны и по условиям своей жизни еще совершенно незрелы. Конкуренции между ними нет никакой. Заработок всегда находится на одном и том же уровне. Борьба с мастером идет вовсе не из-за заработка, а из-за «высокомерия подмастерьев» и т. д. На портных оказывают теперь революционизирующее действие магазины готового платья. Если бы только портняжное дело не было таким гиблым ремеслом!
Грюн страшно навредил. Все, что было определенного в головах этих людей, он превратил в расплывчатые фразы, в «общечеловеческие» стремления и т. д. Под тем предлогом, что он борется с вейтлинговским и прочим доктринерским коммунизмом, он набил им головы самыми неопределенными, пустозвонными мелкобуржуазными фразами, а все остальное объявил доктринерством. Даже столяры, которые никогда, за отдельными исключениями, не были вейтлингианцами, даже они проникнуты суеверной боязнью «грубого коммунизма» [ «Loffelkommunismus»{97}] и, по крайней мере до принятия решения, охотнее поддерживали самую путаную болтовню, мирные планы осчастливить человечество и т. д., чем этот «грубый коммунизм». Здесь царит безграничная путаница.
Гарни я на днях послал письмо, в котором слегка нападаю на миролюбие «Братских демократов»[75]. Вместе с тем я написал ему, чтобы он продолжал корреспонденцию с вами.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
15
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[76]
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 2 ноября [1846 г.] 23, rue de Lille
Где же давно обещанное подробное письмо? Пошли, наконец, Бернайсу его рукопись, ему нужно только то, что имеется у тебя, печатный текст у него еще есть. В Америку он ничего не посылал; то, что там напечатано, было напечатано без его ведома и желания. Но много экземпляров было…{98} уже отпечатано…{99} и Леске мог их раздарить повсюду. Мы расследуем это дело. Может быть, это сделано через Грюна или Бёрнштейна. Я писал в Швейцарию по поводу рукописей{100}, но похоже, что эта собака не собирается мне отвечать. Кроме него остается еще только Йенни, однако с ним я сыграл шутку и не хочу ему писать. Вложи в твое следующее письмо несколько строк для этого субъекта, я отошлю их ему, но это только для проформы, он, наверное, не согласится взять рукопись. Первый, кому я написал, это издатель маленькой брошюры Бернайса; он, может быть, и согласится, однако он банкрот, судя по тому, что пишет Пютман. Так-то. Я потерял надежду на Швейцарию. Время не терпит, надо решать. При…* теперешнем затруднительном положении нам, наверное, не пристроить сразу двух томов. Будет хорошо, если нам удастся издать два тома у совершенно различных издателей. Напиши также и об этом.
Твой Э.
Только теперь я прочел то, что этот малый{101} написал о своем бегстве из уединения. Хорошо, что нам удалось перетащить его в Париж; постепенно он опять станет молодцом. Привет всей компании.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
16
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[77]
В БРЮССЕЛЬ
[Париж, декабрь 1846 г.]
Дорогой Маркс!
Мое недавнее короткое письмо к Жиго[78] было вызвано следующими причинами. Во время следствия в связи с волнениями в Сент-Антуанском предместье в октябре[79] допрошена была также масса арестованных немцев; вся вторая партия состояла из штраубингеров. Некоторые из этих болванов, отправленные теперь через границу, вероятно, наговорили много вздора об Э[вербе]ке и обо мне; в самом деле, при низости этих штраубингеров от них вполне можно было ожидать, что они в превеликом страхе станут рассказывать то, что знают и чего не знают. К этому надо еще прибавить, что знакомые мне штраубингеры, которые сохраняют такую таинственность в своих собственных делишках, подняли страшный шум по поводу моих встреч с ними. Такова эта публика.
На собраниях у заставы, как я вам уже, кажется, писал, благородный Эйзерм[ан] дал полную информацию обо мне шпионам. Ю[н]г[е] также сделал несколько глупостей; у этого молодца до некоторой степени мания величия, ему хочется быть отправленным за счет французского правительства в Кале и в Лондон. Словом, г-н Делессер подсылал ко мне и к Э[вербеку], который уже давно был на подозрении и относительно которого существовал временно приостановленный приказ о высылке, одного шпика за другим; этим шпикам удалось выследить нас вплоть до кабачка, где мы иногда встречались с неотесанными парнями из предместий. Тем самым было доказано, что мы — главари опасной шайки; а вскоре после этого я узнал, что г-н Делессер обратился к г-ну Танеги Дюшателю, чтобы добиться приказа о высылке меня и Э[вербека], и что по этому делу в префектуре, рядом с помещением, где происходит медицинское освидетельствование проституток, имеется целая кипа документов.
У меня, конечно, не было никакого желания быть изгнанным из-за штраубингеров. Я предвидел возможность подобной истории, когда заметил, с какой беспечностью эти штрау-бингеры поднимали шум и трескотню и обсуждали всюду и везде, кто прав: я или Грюн. Мне надоела вся эта дрянь, к тому же эти ребята были неисправимы, они даже не отстаивали открыто свои взгляды в дискуссии, совсем как лондонцы; но своей главной цели я достиг — я одержал полную победу над Грюном. Это был прекрасный случай с честью разделаться со штраубингерами, как бы ни была вообще неприятна эта история. Поэтому я дал им понять, что теперь больше не смогу обучать их, вообще же они должны быть осторожны. Э[вербек] тотчас же решил уехать и, кажется, немедленно покинул Париж, по крайней мере я больше его не видел. Куда он девался, я также не знаю.
Малыша (Б[ернайса]) также разыскивала полиция, но он из-за различных приключений снова переехал в свое прежнее жилище (поразительно, в какие невероятные передряги он попадает, как только вступит ногой в цивилизованный мир). Когда он опять вернется в Париж, я не знаю, но он во всяком случае не поселится в том доме, где думал поселиться. Поэтому данный тебе адрес не годится. Свою рукопись он благополучно получил.
Вообще я весьма признателен благородной полиции за то, что она вырвала меня из этой штраубингерской среды и напомнила мне о земных радостях. Если подозрительные субъекты, которые вот уже две недели преследуют меня, в самом деле шпики, а о некоторых из них мне это доподлинно известно, то префектура в последнее время раздала массу входных билетов на балы в Монтескьё, Валентино, Прадо и т. д. Я обязан г-ну Делессеру приятными знакомствами с гризетками и многими удовольствиями, так как мне захотелось как можно лучше провести последние дни и ночи, которые мне предстояло оставаться в Париже. Однако поскольку меня до сих пор не трогали, то, очевидно, все успокоилось. Все же впредь адресуйте все письма г-ну А. Ф. Кернеру, живописцу, 29, rue Neuve Breda, Paris. Внутрь вложите конверт с моими инициалами, но так, чтобы он не просвечивал.
Ты понимаешь, что при таких обстоятельствах я совершенно не имел возможности заниматься здесь В[ильгельмом] В[ейтлингом]. Я не видел никого из этих людей и даже не знаю, был ли он в Париже или еще находится здесь. Впрочем, это совершенно все равно. Вейтлингианцев я совсем не знаю; у тех же, кого я знаю, он встретил бы не совсем любезный прием. Из-за вечных драк с его друзьями-портными они питают к нему ужасную злобу.
История с лондонцами[80] неприятна именно из-за Гарни, а также потому, что из всех штраубингеров они были единственными, с которыми можно было просто, без всякой задней мысли пытаться завязать сношения. Но если они не хотят, — ну что ж, пусть отправляются на все четыре стороны. Вообще никогда нельзя быть уверенным, что они опять не выпустят таких жалких обращений, как обращение к Ронге или к шлезвиг-гольштейнцам[81]. А к тому же еще вечная ревность к нам, «ученым». Впрочем, у нас есть два способа освободиться от них, если они начнут бунтовать: или открыто порвать, или постепенно прекратить переписку. Я высказываюсь за второе, если их последнее письмо допускает ответ, который, не задевая их слишком резко, был бы достаточно холодным, чтобы отбить у них охоту скоро на него ответить. Потом следует долго им не отвечать — и, так как они обычно ленятся писать, то после двух — трех писем все благополучно замрет. Собственно, каким образом и с какой целью обрушиваться нам на этих людей? Печатного органа у нас нет, а если бы он и был, то они не литераторы, а только время от времени выпускают прокламации, которых никто не видит и до которых никому нет дела. Если мы выступим с резкой критикой всех штраубингеров вообще, то мы всегда сможем направить эту критику и против их великолепных документов; если переписка прекратится, то это будет вполне удобно; разрыв произойдет постепенно и не вызовет шума. Мы между тем спокойно договоримся с Гарни обо всем необходимом, позаботимся о том, чтобы они нам не ответили на последнее письмо (что они сделают, если их заставят ожидать ответа 6—10 недель), и пусть они потом поднимают шум.
Прямой разрыв с этими людьми не принесет нам ни пользы, ни славы. Теоретические разногласия с этой публикой едва ли возможны, так как у них нет теории, и они хотят учиться у нас, несмотря на кое-какие внутренние сомнения; формулировать свои сомнения они также не умеют, поэтому с ними невозможна никакая дискуссия, разве только устная. В случае открытого разрыва они использовали бы против нас эту свою пустую болтовню о жажде коммунистических знаний: они-де охотно поучились бы у этих ученых господ, если у них есть что-нибудь путное и т. д. Практические партийные разногласия свелись бы скоро только к личным нападкам и ссорам или производили бы такое впечатление, так как их в комитете немного, да и наших немного. Против литераторов мы можем выступить как партия, против штраубингеров не можем. В конце концов у этих людей все же имеется сотни две человек, благодаря Г[арни] они связаны с англичанами; «Rheinischer Beobachter» и другие газеты раструбили о них в Германии как о боевом и во всяком случае не бессильном коммунистическом обществе; к тому же они самые сносные из штраубингеров и, наверное, это самое лучшее, что можно сделать из штраубингеров, пока в Германии не произойдут какие-либо перемены. Но нам эта история послужила наукой в том отношении, что из штраубингеров, даже из самых лучших среди них, ничего путного не сделаешь до тех пор, пока в Германии не существует настоящего движения. Во всяком случае лучше спокойно предоставить их самим себе, критиковать их только всех в целом, en bloc, чем вызывать спор, при котором мы можем только увязнуть в грязи. По отношению к нам эти молодцы объявляют себя «народом», «пролетариями», а мы можем апеллировать лишь к коммунистическому пролетариату, который еще только должен образоваться в Германии. К тому же в скором времени в Пруссии будет конституция, и, может быть, эту публику можно будет тогда использовать для подписей и т. д.
Впрочем, я, вероятно, уже опоздаю со своими советами, и вы, наверное, уже приняли решение в этом деле и осуществили его. Я бы и раньше написал, но ожидал исхода истории с полицией.
Только что получил ответ от швейцарского издателя{102}. Письмо, которое я здесь прилагаю, лишний раз подтверждает, что этот субъект — прохвост. Обычно издатель не станет в таком дружеском тоне принимать предложение, после того как он несколько недель заставил ждать ответа. Теперь мы посмотрим, что напишет бременец{103}, а потом сделаем так, как сочтем нужным. Есть еще один тип в Бельвю у Констанца — может быть, с ним удастся столковаться; если бременец откажется, я попытаюсь еще договориться с этим. Тем временем я еще раз справлюсь об издателе в Херизау; хорошо было бы, если бы у нас был порядочный человек в Швейцарии, которому можно было бы послать рукопись{104} с поручением отдать ее только за наличные деньги. Но там только алчущий отец семейства Пютм[ан]!
В виде дополнительного невинного развлечения я в последние тяжелые дни, кроме женщин, занимался также Данией и остальным Севером. Ты представления не имеешь, какое это свинство. Лучше самый плохонький немец, чем самый лучший датчанин! Такой степени нравственного убожества, цеховой и сословной узости больше нигде не существует. Датчанин считает Германию страной, куда ездят, чтобы «завести любовниц и промотать с ними свое состояние» («когда он ездил в Германию, он имел любовницу, которая заставила его растратить большую часть его состояния», — сказано в одном датском учебнике!). Он называет немца «немец-ветрогон» и считает себя истинным представителем германского духа. Швед же опять-таки презирает датчанина как «онемеченного» и выродившегося, болтливого и изнеженного. Норвежец смотрит на офранцуженного шведа и его дворянство сверху вниз и радуется, что у него в Норвегии еще господствует тот же самый дурацкий крестьянский хозяйственный уклад, как во времена благородного Кнуда. Зато его, в свою очередь, третирует en canaille{105} исландец, который говорит еще на том же самом языке, на каком изъяснялись грязные викинги 900 года, пьет рыбий жир, живет в землянке и погибает, если не ощущает запаха гнилой рыбы. Несколько раз у меня было искушение возгордиться тем, что я, по крайней мере, не датчанин и тем более не исландец, а всего-навсего немец.
Редактор самой прогрессивной шведской газеты «Aftonbladet» дважды приезжал сюда в Париж, чтобы выяснить вопрос об организации труда; он в течение многих лет выписывал «Bon Sens» и «Democratie pacifique», вел беседы с Л. Бланом и Консидераном, но ничего во всем этом не понял и вернулся не умнее, чем приехал сюда. Теперь он, как и прежде, прославляет свободу конкуренции, или, как это называется по-шведски, свободу снабжения продуктами, или также sjalfforsorjningsfrihet, свободу самоснабжения (это, пожалуй, еще лучше, чем свобода промыслов). Конечно, они еще по уши увязли в цеховом болоте, а в риксдагах именно буржуа являются самыми закоренелыми консерваторами. Во всей стране всего два приличных города, один с 80000, другой с 40000 жителей, в третьем же, в Норчёпинге, всего 12000 жителей, во всех остальных примерно 1000, 2000, 3000. На всех почтовых станциях живет по одному человеку. В Дании, пожалуй, не лучше; у них есть только один-единственный город, где происходят несусветные цеховые тяжбы, еще более бессмысленные, чем в Базеле или Бремене, и где не пускают на гулянья без входного билета.
Единственное, чем эти страны хороши, это тем, что они показывают, как поступили бы немцы, если бы у них была свобода печати, — именно так, как на самом деле уже поступили датчане: тотчас же основали бы «общество правильного пользования свободой печати» и стали бы печатать христианские душеспасительные календари. Шведская «Aftonbladet» такая же смирная, как «Kolnische Zeitung», но считает себя «демократической в истинном смысле этого слова». Зато у шведов есть романы фрекен Бремер, а у датчан — романы статского советника Эленшлегера, командора ордена Данеброга. Кроме того, там ужасно много гегельянцев, а язык, в котором каждое третье слово заимствовано из немецкого, как нельзя лучше подходит для спекулятивного мышления.
Отчет уже давно начат и будет выслан на днях. Напиши мне, есть ли у вас книга Прудона{106}.
Если ты хочешь в работе над своей книгой использовать книгу Прудона, которая никуда не годится, то я могу послать тебе свои очень подробные выписки. Книга не стоит тех 15 франков, которые за нее надо заплатить.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
6 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
Остенде, 27 июля 1846 г. 11, rue St. Thomas
Дорогой Маркс!
Я несколько дней потратил на поиски квартиры для тебя, но почти ничего не нашел. Квартиры либо слишком велики, либо слишком малы. Редко бывают две жилые комнаты вместе, спальни большей частью ужасно малы. Наконец, вчера я нашел две квартиры на выбор: 1) две большие комнаты, одна на втором, другая на третьем этаже; в каждой комнате кровать, за 95 фр. в месяц; за третью кровать дополнительная плата в 30 франков; завтрак — 1/2 фр. в день с головы или с желудка; 2) небольшой дом, принадлежащий тому же самому хозяину: одна комната внизу, наверху две смежные спальни, одна из которых довольно велика, и маленькая комнатка, за 150 фр. в месяц, завтрак за ту же цену. Тот, кто снимает дом, получает также и прислугу. Вышеупомянутые две комнаты находятся в ресторане «О дюк де Брабан», улица Лэ баттю, где при желании можно и столоваться. Но вы там в этом отношении будете совершенно независимы. Во всяком случае, при выборе одной из этих квартир ты хорошо сделаешь, если остановишься в «Дюк де Брабан», — там дешевле, чем в гостинице; если же комнаты тебе не понравятся, ты можешь попросить хозяйку показать тебе дом — он находится на улице Сёр бланш, № 5. Если и это тебе не подойдет, то ты найдешь другой дом. Вообще квартиры чертовски вздорожали в сравнении с прошлым годом, как и все остальное, или, вернее, «и так во всем». Обед ты сможешь получить за 5 фр. для всей семьи, бифштекс стоит 1 фр., котлеты столько же, вино — 2–3 франка. Пиво здесь плохое, сигары плохие и дорогие; ты хорошо сделаешь, если привезешь с собой несколько сот штук из Брюсселя. Поступив так, ты, пожалуй, сведешь свои расходы к следующей сумме:
в месяц
Квартира 125–150 фр.
Завтрак 45–45 фр.
Обед 150–175 фр. (если ты иногда будешь есть на берегу моря)
Ужин, 2–3 бифштекса 60–90 фр. (здесь много жрут)
Кофе после обеда на берегу, крайне необходимо, 2 чашки 18–18 фр.
Стирка белья стоит очень дорого, минимум 20–30 фр.
К тому же ванны по 1,30-1,50 фр. — около 40 фр.
Всего 418–508 фр.
Кроме того, желательно иметь еще 100 фр. на непредвиденные расходы, так как иначе здесь очень скучно. Больше одного месяца тебе здесь незачем оставаться. Только хромые или совершенные калеки остаются дольше. Но при найме ты должен условиться так, чтобы сверх месяца тебе считали по стольку-то в день, в противном случае они зачтут тебе всю половину месяца, если ты останешься еще на два дня.
Вообще здесь живется очень скучно. В первые дни, если не считать моей родни, я не встречался ни с кем, кроме скучного берлинского филистера, набитого дурака, общество которого было навязано мне моей семьей. Вчера приехал из Лондона Бланк (которого ты знаешь), и мне удалось, наконец, познакомиться через него с одним французом, очень остроумным и вообще дельным малым, хотя он провел 15 лет в Эльберфельде и, следовательно, говорит по-немецки.
«В заключение упомяну еще» историю с г-жей Гесс. Это очень неприятно, но нельзя же заставить ее отвечать за глупости означенного Гесса. Я постараюсь переправить ее через границу, если достану у своего старика{48} необходимые для поездки в Париж деньги, в чем я еще не уверен. Прилагаемую записку пошли в утешение божьему человеку{49} в Кёльн. Итак, эта женщина уже в Брюсселе?
Из великих мужей здесь никого нет. Они приезжают только в августе. Еще неизвестны имена тех немецких знаменитостей, которые приедут сюда. Пока я должен, следовательно, удовлетвориться прусским банковским проектом[35]. Поразительно, что эти господа воображают, будто смогут получить таким способом много денег. Пожалуй, на это дело можно склонить нескольких крупных банкиров, которые захотят стать «главными пайщиками» и заключить тайные договоры с бюрократами, о том, например, чтобы их акции не могли быть обратно выкуплены, чтобы их протащили в состав правления и т. д. Но кроме них, никто не пойдет на это. Замечательно, «что ни имена подписавшихся, ни суммы, на которые они подписались, не подлежат огласке». Значит, ожидают чертовски мало денег и хотят каким-то образом оградить себя от позора; поистине бюрократический способ. Напиши мне сразу же, приедешь ли ты и когда.
Твой Э.
[В тексте письма карикатура с припиской Энгельса: ] Эти картины могли вчера наблюдать в море как мужчины, так и женщины.
Впервые опубликовано в Marx-Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Перевод с немецкого
Печатается по рукописи
7 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 19 августа 1846 г. Cercle Valois, Palais Royal
Дорогой Маркс!
После утомительного и скучного путешествия я наконец в субботу вечером прибыл сюда[36]. С Эвербеком встретился сейчас же. Он — парень очень живой, весьма покладистый, более восприимчивый, чем когда-либо, одним словом, я надеюсь — при некотором терпении — во всех отношениях хорошо поладить с ним. Плакаться по поводу партийных раздоров он перестал — по той простой причине, что сам вынужден здесь вышвырнуть нескольких вейтлингианцев{50}. Что, собственно, произошло между ним и Грюном, что вызвало разрыв между ними, об этом до сих пор мало известно. Несомненно только, что своим порой раболепным, порой высокомерным отношением Грюн сумел сохранить в какой-то степени его привязанность и уважение. Эв[ербек] прекрасно понимает, что собой представляет Гесс; он не чувствует ни малейшей симпатии к этому человеку. Он и прежде питал к нему личную ненависть еще с тех пор, как они жили вместе. По поводу вестфальцев[37] я устроил ему порядочную головомойку. Вейд[емейер], этот негодяй, написал по-вестфальски слезливое письмо Б[ернай]су, изображая благородных М[ейера] и Р[емпеля] мучениками, которые охотно пожертвовали всем для правого дела, но которых мы, будто бы, с презрением оттолкнули и т. д.; и оба легковерных германца, Эв[ербек] и Б[ернай]с, в один голос принимаются вопить, что мы-де бессердечные люди и скандалисты, и верят на слово этому лейтенанту. Можно только удивляться подобному легковерию.
Грюн надул рабочих франков на 300 под тем предлогом, что отпечатает на эти деньги в Швейцарии брошюру в полтора листа{51}. Теперь поступают деньги за нее, но рабочие из них не получают ни гроша. Они начинают по этому поводу наседать на него. Эв[ербек] теперь сам видит, какую глупость он сделал, что ввел этого Гр[юна] в среду ремесленников. Он боится теперь открыто выступить с обвинением против Грюна перед ремесленниками, потому что считает его способным обо всем донести полиции. Но как же легковерен этот Э[вербек]! Негодяй Грюн сам рассказал Эв[ербеку] обо всех своих гнусных проделках — конечно, как о геройских самоотверженных поступках, а Эв[ербек] верит ему во всем на слово. О прежних свинских поступках этого молодца он ничего не знал, кроме того, что сам преступник счел возможным рассказать ему. Эв[ербек], впрочем, предостерегал Прудона относительно Гр[юна]. Гр[юн] опять здесь, живет на окраине, на Менильмонтане и сочиняет отвратительнейшие статьи в «Trier'sche Zeitung». Мёйрер перевел для Кабе соответствующие места из книги Грюна[38]. Можешь себе представить ярость Кабе. В «National» Грюн также не пользуется никаким доверием.
Я был у Кабе. Старик был очень приветлив. Я выслушал все его разглагольствования, рассказывал ему о всякой всячине и т. д. Я собираюсь часто бывать у него. Но от участия в корреспонденции[39] мы должны его избавить. Во-первых, у него много дел, а во-вторых, он слишком недоверчив. Он увидел бы в этом ловушку с целью злоупотребить его именем.
В «Epigonen» я просмотрел «Сущность религии» Фейербаха. За исключением нескольких удачных мест, эта вещь написана совершенно в прежнем духе. Вначале, когда он говорит только о естественной религии, он вынужден больше придерживаться эмпирической почвы, но зато дальше начинается полная неразбериха. Опять только сущность, человек и т. д. Я прочту эту вещь внимательнее и в ближайшее время пришлю тебе выписки важнейших мест, если они окажутся достаточно интересными, чтобы ты мог их использовать для Фейербаха[40]. Пока же приведу только два места. Вся работа — около шестидесяти страниц — начинается следующим определением природы, в отличие от человеческой сущности:
«Существо, отличное и независимое от человеческой сущности» (1), «или бога» (!!), «о которой трактует «Сущность христианства», существо без человеческой сущности» (2), «человеческих свойств» (3), «человеческой индивидуальности» (4), «есть в действительности не что иное, как — природа».
Это — шедевр тавтологии, провозглашенной громовым голосом. К тому же в этом положении Фейербах целиком и полностью отождествляет религиозный, воображаемый призрак природы с действительной природой. Как всегда. — Затем немного дальше он говорит:
«Религия есть приятие и признание того, что я есмь» (!)… «Возвыситься до сознания зависимости от природы, представить себе эту зависимость, проникнуться ею, признать ее — значит подняться до религии».
Министр Дюмон на этих днях был застигнут в рубашке у жены некоего председателя. «Corsaire-Satan» рассказывает: Одна дама, которая подавала прошение Гизо, сказала: «Жаль, что такой прекрасный человек, как Гизо, всегда так строг и застегнут на все пуговицы». Жена одного чиновника из министерства общественных работ говорит: «Этого нельзя сказать о г-не Дюмоне; все считают, что для министра он, пожалуй, слишком нараспашку». —
Продолжаю спустя несколько часов, после того как я в угоду Вейльхену{52} напрасно пробежался в кафе «Кардиналь». Вейльхен немного зол, потому что «Democratie pacifique» не платит ему гонорара, около 1000 франков; для газеты, по-видимому, наступило нечто вроде серьезного кризиса и прекращения платежей наличными, а Вейльхен слишком еврей, чтобы удовлетвориться векселями, выданными на первый фаланстер будущего. Впрочем, эти господа фурьеристы с каждым днем становятся все скучнее. «Phalange» не содержит ничего, кроме бессмыслицы. Все публикации из наследства Фурье ограничиваются аромальным движением и совокуплением планет, которое более или менее часто происходит, по-видимому, сзади. Из совокупления Сатурна и Урана происходят навозные? жуки, каковыми во всяком случае являются сами фурьеристы. Но главным навозным жуком является г-н Хью Дохерти, ирландец, который, собственно, даже еще не навозный жук, а личинка, куколка навозного жука, — несчастное животное уже десятый раз (10-я статья) путается в «религиозном вопросе»[41] и все еще не может решить, как бы ему достойным образом уйти со сцены.
Бернайса я еще не видел. Но, по словам Эв[ербека], его дела не так уж плохи и больше всего он страдает от скуки. Говорят, он стал очень крепким и здоровым человеком. При его хандре огородничество, являющееся его главным занятием, очевидно, помогло ему одержать победу над своими горестями. Кроме того, он, говорят, держит коз за рога, когда его —? супруга? — которую можно представить себе только между двумя вопросительными знаками, доит их. Бедняга, конечно, плохо себя чувствует в своем окружении. Кроме Эвербека, который каждую неделю приезжает к нему, он не видит ни души, ходит в крестьянской куртке, никогда не выходит за пределы Сарселя, самой жалкой деревушки в мире, где нет даже кабачка; одним словом — он смертельно скучает. Мы должны постараться опять перетащить его в Париж, тогда он через месяц снова станет прежним человеком. Так как Бёрнштейн, будучи шпиком, не должен знать, что я здесь, то мы сперва написали Б[ернайсу] о свидании в Монморанси или где-нибудь поблизости, затем мы увезем его в Париж и потратим несколько франков, чтобы порядком его развлечь. Тогда он станет другим человеком. Впрочем, не проговорись ему, что я написал тебе все это о нем; при его крайне возбужденном романтическом настроении бедняга мог бы почувствовать себя морально оскорбленным.
Самое замечательное, что в этом доме в Сарселе две жены, два мужа, несколько детей, среди которых один ребенок неизвестного происхождения, и, несмотря на все это, там никаких трагедий не происходит. Даже педерастией там не занимаются. Это — роман в немецком духе.
Г-жа Гесс ищет мужа. На Гесса ей наплевать. Если найдется что-нибудь подходящее, обращаться к г-же Гзель, Сент-Антуанское предместье. Дело не к спеху, так как конкуренция невелика.
Отвечай немедленно.
Твой Э.
Мой адрес: 11, Rue de l'arbre sec.
Само собой разумеется, что то, что я пишу тебе здесь об Эв[ербеке], Б[ернай]се и других знакомых, строго конфиденциально.
Я не оплачиваю писем, так как у меня мало денег и до 1 октября нет надежды их получить. Но в тот же день я пришлю вексель для покрытия моей доли почтовых расходов.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
8 ЭНГЕЛЬС — БРЮССЕЛЬСКОМУ КОММУНИСТИЧЕСКОМУ КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ КОМИТЕТУ[42]
Париж, 19 августа 1846 г. 11, Rue de l'arbre sec
Комитету
Carissimi!{53}
Наше предприятие имеет здесь все шансы на успех. Эв[ербек] в восторге от него и желает только, чтобы мы не торопились с официальной организацией комитета, так как в ближайшем будущем предстоит раскол. Остаток вейтлингианцев, маленькая группа портных[43], будет, вероятно, скоро вышвырнута из здешней организации, и Эв[ербек] считает, что лучше подождать, пока это произойдет. Он, однако, думает, что вряд ли можно будет привлечь к участию в корреспондентском комитете более четырех или пяти человек, но этого вполне достаточно. Надеюсь, что в следующем письме я извещу вас об организации комитета.
Эти портные, право, удивительные парни. Недавно они совершенно серьезно обсуждали вопрос о том, не лучше ли прикреплять ножи и вилки посредством цепочек. Их, однако, немного.
Что касается самого Вейтлинга, то на последнее, очень грубое письмо парижан, которое мы ему переслали, он не ответил. Он потребовал, чтобы ему выслали 300 франков для практических экспериментов с его изобретением, но одновременно сообщил, что, по всей вероятности, это будут выброшенные деньги. Вы можете себе представить, что они ему ответили.
О столярах и кожевниках, наоборот, говорят, что они славные ребята. Я еще не видел их, так как Эв[ербек] обставляет все это со своей обычной осторожностью.
Теперь я сообщу вам кое-что из французских журналов — понятно, из таких, которые не получаются в Брюсселе.
Ежемесячный журнал П.Леру почти всецело заполнен статьями самого П.Леру о Сен-Симоне и Фурье[44]. Он превозносит там Сен-Симона до небес и всячески старается очернить Фурье, изображая его фальсификатором и эпигоном Сен-Симона. Так, он изо всех сил старается доказать, что «Четыре движения» представляют собой всего лишь составленный в материалистическом духе плагиат «Писем женевского обитателя»[45]. Этот субъект прямо с ума сошел. Так как там сказано, что система, энциклопедически охватывающая все науки, лучше всего может быть обоснована сведением всех явлений и т. д. ко всемирному тяготению, то Фурье-де оттуда почерпнул все свое учение о притяжении. Конечно, всех аргументов, цитат и т. д. недостаточно даже для доказательства того, что Ф[урье] хотя бы прочитал «Письма», когда писал «Четыре движения». Все направление Анфантена, наоборот, характеризуется как фурьеризм, контрабандным путем привнесенный в их школу. Журнал носит название «Revue Sociale, ou Solution pacifique du probleme du proletariat».
«Atelier» сообщает задним числом о съезде представителей прессы в пользу реформы. На съезде не было представителей этого журнала, и потому он был очень удивлен, что оказался в списке представленных там газет и журналов. Представители народной печати не допускались туда до тех пор, пока не были установлены основные принципы реформы, а затем, когда открыли двери представителям рабочей прессы для того, чтобы они сказали «да», они сочли ниже своего достоинства пойти туда. «Atelier» далее рассказывает, что 150 рабочих, вероятно, сторонники Бюше, — партия которого, по уверению французов, насчитывает до 1000 человек, — 29 июля устроили по случаю годовщины июльских дней[46] банкет без разрешения полиции. Полиция вмешалась, а так как они отказались дать обещание не произносить политических речей и не петь песен Беранже, то собрание было распущено.
Здесь получены «Epigonen» г-на Виганда. Г-н В[иганд] с шумом и трескотней выступает там в напыщенно-хвастливом тоне. «Арнольду Руге»[47]. Он напоминает ему о несчастьях, которые им обоим пришлось перенести за последние четыре года. Р[уге] — в Париже — не мог «идти рука об руку с фанатическим коммунизмом». Коммунизм есть состояние, «вымученное в собственном невежественном мозгу, ограниченное и невежественное варварство, которое хотят насильственно навязать человечеству». В заключение он хвастливо перечисляет, чего только он ни сделает, «пока есть еще на свете свинец для шрифта». Вы видите, этот кандидат на виселицу еще не потерял надежды стать кандидатом на фонарный столб.
Обращаю ваше внимание на статью в сегодняшнем «National» (среда, 19-го) о сокращении с 1844 г. числа избирателей в Париже с двадцати с лишком тысяч до семнадцати тысяч.
Ваш Э.
Париж страшно опустился. Дантон продает дрова на бульваре Бурдон, у Барбару мануфактурная лавочка на улице Сент-Оноре, «Reforme» не в силах больше выдвигать требование о Рейне, оппозиция ищет талантов и не находит их, господа буржуа так рано ложатся спать, что в 12 часов все должно быть уже закрыто, и молодая Франция спокойно терпит это. Полиция, наверное, не сумела бы этого добиться, если бы не раннее начало занятий в конторах, установленное господами патронами, которые живут по поговорке: Morgenstunde… и т. д.{54}
Напечатанная на деньги рабочих брошюра г-на Грюна — та самая, которую я в свое время видел у Зейлера: «Решения короля, адресованные прусским ландтагам; о вопросах современности» (вышла анонимно), — содержит главным образом плагиаты из статей Маркса (в «Deutsch-Franzosische Jahrbucher») и ужасную бессмыслицу. Для Грюна «политико-экономические» и «социалистические» вопросы тождественны. Об абсолютной монархии говорится следующим образом:
«Государь создал для себя абстрактный домен, и этот духовный домен получил название государства. Государство стало доменом доменов; будучи идеальным доменом, государство в такой же степени уничтожает отдельный домен, как и сохраняет его. Оно уничтожает его всякий раз, когда он хочет стать абсолютным, самостоятельным» и т. д.
Этот «духовный» домен, «Пруссия», вслед за тем тотчас же превращается в домен, «где молятся, в домен духовенства»!! Общий результат: либерализм в Пруссии уже преодолен теоретически, поэтому сословные представители не будут больше заниматься буржуазными вопросами, а непосредственно социальным вопросом.
«Налог на муку и мясо поистине вскрывает сущность налога, а именно он показывает, что всякий налог есть подушная подать. Но тот, кто взимает подушную подать, тот говорит: Ваши головы и тела принадлежат мне, вы мои крепостные… Налог на муку и мясо вполне соответствует абсолютизму» и т. д.
Этот осел в течение двух лет платил octroi{55} и до сих пор не знает этого; он думает, что подобные вещи существуют только в Пруссии. В общем, эта брошюрка, за исключением нескольких плагиатов и отдельных фраз, насквозь проникнута либерализмом, да к тому же еще немецким либерализмом.
Все рабочие здесь убеждены, что Вейтл[инг] не один написал «Гарантии»[48]. Кроме С.Шмидта, Беккера{56} и др., ему, будто бы, давали материал несколько французов; в частности, он получил рукописи некоего Аренса из Риги, который был рабочим в Париже, а теперь находится в Америке; Аренс сочинил и главную часть «Человечества, как оно есть и каким должно быть». Здешняя публика однажды написала об этом Вейтлингу в Лондон, на что он очень рассердился и ответил только, что это — клевета.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 19, Plaine Ste Gudule. Брюссель.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
9 ЭНГЕЛЬС — БРЮССЕЛЬСКОМУ КОММУНИСТИЧЕСКОМУ КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ КОМИТЕТУ
[Париж], среда, 16 сентября 1846 г.
Комитету. № 2
Дорогие друзья!
Ваши сообщения о Бельгии, Лондоне и Бреславле{57} были для меня очень интересны. Я ознакомил Эв[ербека] и Б[ернай]са с тем, что могло их интересовать. Держите меня также по возможности в курсе всего, что касается успеха нашего дела и более или менее деятельного участия в нем различных местностей, чтобы я мог, поскольку это будет уместно, рассказать кое-что здешним рабочим. Что поделывают кёльнцы?
Отсюда я могу сообщить самые различные новости:
1) Со здешними рабочими, то есть с вожаками столяров из Сент-Антуанского предместья, я уже несколько раз встречался. У этой публики очень своеобразная организация. Помимо их дел, связанных с Союзом[49], — эти дела приняли весьма запутанный оборот из-за серьезных разногласий с вейтлингианскими портными{58}, — эти ребята, точнее, 12–20 человек из них, устраивают раз в неделю собрания, где до сих пор происходили дискуссии. Когда, однако, по вполне понятным причинам, материал для обсуждения иссяк, Э[вербек] оказался вынужден читать им лекции по немецкой истории, ab ovo{59}, а также по политической экономии — отчаянная путаница, толкование «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» в духе «человечности». Тем временем появился я. Чтобы установить с ними более тесную связь, я им изложил в двух беседах развитие Германии со времени французской революции, взяв за исходный пункт экономические отношения. Все, что они получают на этих еженедельных собраниях, обсуждается по воскресеньям на собраниях у городской заставы, в которых принимает участие самая разнообразная публика и куда приходят с женами и детьми. Здесь, — отбросив в сторону всякую политику, — дискутируют что-то вроде «социальных вопросов». Эти собрания очень удобны, чтобы втягивать новых людей, так как они происходят вполне открыто. Недели две назад нагрянула полиция, хотела наложить свое вето, но в конце концов успокоилась и не приняла никаких мер. Часто собирается свыше 200 человек.
Но дальше в таком положении дело оставаться не может. Среди этих людей замечается известная апатия, вызванная тем, что они сами себе наскучили. Все, что они могут противопоставить портняжному коммунизму, в сущности сводится к фразам Грюна о «человечности»[50] и к грюнизированному Прудону, что им с превеликим трудом вдолбили г-н Грюн собственной персоной и его оруженосец — старый спесивый столяр, папаша Эйзерман, а частью и наш друг Э[вербек]. Все это им, конечно, скоро осточертело. Начались вечные повторения, и, чтобы не дать им заснуть (буквально, так как эта эпидемия начала свирепствовать на собраниях), Э[вербек] терзал их хитроумными рассуждениями об «истинной стоимости» (которая лежит отчасти и на моей совести), а также нудной болтовней о германских первобытных лесах, об Арминии-херуске и о ерундовской старонемецкой этимологии — по Аделунгу, у которого сплошное вранье.
Впрочем, действительным вожаком этих рабочих является не Э[вербек], а Ю[нге], который в свое время был в Брюсселе. Этот парень прекрасно понимает, что следовало бы изменить, и мог бы многое сделать, так как он всех их держит в руках и в десять раз умнее всей этой публики. Но он чересчур непостоянен и каждый раз выдумывает новые проекты. Если до сих пор так мало сделано, то только потому, что в течение почти трех недель мне никак не удавалось его повидать — он не бывал на собраниях и нигде нельзя было его найти. Без него большинство вяло и нерешительно. Но с этой публикой надо набраться терпения; сперва надо изгнать Грюна, который на самом деле прямо или косвенно оказывал на них ужасно расслабляющее влияние, а когда они будут отучены от этих фраз, я надеюсь чего-нибудь добиться, потому что у них у всех огромный интерес к изучению экономических вопросов. Так как я теперь держу в руках Э[вербека], который, несмотря на известную вам невероятную путаницу в голове, полон самых лучших намерений, и Ю[нге] также всецело на моей стороне, то это скоро удастся сделать. Относительно корреспондентского комитета я совещался с шестерыми. План встретил большое сочувствие, особенно у Ю[нге], и будет здесь приведен в исполнение. Но пока не будет устранено личное влияние Гр[юна] и пока они окончательно не отделаются от его фраз, к ним не вернется прежняя энергия; до тех пор, принимая во внимание большие материальные препятствия (особенно то, что почти все вечера заняты), ничего нельзя поделать. Я им предложил в их присутствии выложить Грюну прямо в лицо все его личные подлости; Б[ернай]с также хочет прийти, да и Э[вербек] намерен свести с ним счеты. Это произойдет тогда, когда они покончат свои собственные дела с Г[рюном], то есть получат гарантию возврата денег, ссуженных Г[рюну] для печатания его дрянной книжонки насчет ландтага. Но так как Ю[нге] не пришел, а остальные в большей или меньшей степени вели себя по отношению к Г[рюну], как дети, то и это дело еще не улажено, хотя при некоторой энергии оно могло бы быть закончено в пять минут. Беда в том, что большинство этих парней — швабы.
2) Теперь кое-что забавное. В своей новой, не напечатанной еще книге, которую Грюн переводит, Прудон придумал великолепный способ делать деньги из ничего и приблизить для всех рабочих наступление царства божьего на земле[51]. Никто не знал, в чем дело. Г[рюн] тщательно хранил эту тайну, но отчаянно хвастал, что ему известен новый философский камень. Всеобщее напряженное ожидание. Наконец, на прошлой неделе к столярам, у которых я был, является папаша Эйзерман, и постепенно старый кривляка наивно выбалтывает великую тайну. Г-н Г[рюн] доверительно сообщил ему весь план. Теперь послушайте, в чем заключается этот величественный план спасения мира: это не больше и не меньше как давно уже известные в Англии и десяток раз обанкротившиеся labour-bazars, или labour-markets[52], ассоциации всех ремесленников различных профессий, большой склад, где все продукты, доставленные членами ассоциаций, оцениваются точно по издержкам на сырье плюс издержки на труд и оплачиваются другими продуктами членов ассоциации, оцениваемыми таким же способом. Та часть доставленных продуктов, которая превышает потребность в них ассоциации, продается на мировом рынке, и выручка выплачивается производителям. Таким образом, философствует хитрый Прудон, он и другие члены его ассоциации упраздняют прибыль, которую получает торговый посредник. Что он таким путем упраздняет и прибыль на капитал его ассоциации, что этот капитал и эта прибыль должны быть точно так же велики, как капитал и прибыль упраздненных им торговых посредников, что он, следовательно, правой рукой отбрасывает то, что получает левой, — обо всем этом наш мудрец и не подумал. Что его рабочие никогда не будут в состоянии достать необходимый капитал, так как в таком случае они могли бы с тем же успехом основать самостоятельное предприятие, что экономия на издержках, которые могла бы дать ассоциация, ничто по сравнению с колоссальным риском, что вся эта история сводится к желанию при помощи фокуса убрать из этого мира прибыль, оставив производителей прибыли, что все это — настоящая идиллия в духе штраубингеров [Straubingeridylle][53], с самого начала совершенно исключающая крупную промышленность, строительное дело, сельское хозяйство и т. п., что им придется нести только убытки буржуа, не участвуя в их прибылях, — все это и сотни других возражений, напрашивающихся сами собой, он совершенно забывает, увлеченный своей иллюзией, кажущейся ему правдоподобной. Преуморительная история! Отец семейства Грюн верит, конечно, в новый спасительный план и мысленно видит себя уже во главе ассоциации из 20000 рабочих (они с самого начала хотят широко повести дело), причем, конечно, все его семейство будет получать бесплатно пищу, одежду и квартиру. Но Прудон навсегда скомпрометирует себя и французских социалистов и коммунистов перед буржуазными экономистами, если публично выступит с этим планом. Вот чем объясняются его жалобы и выпады против революции[54] — он таил in petto{60} мирное средство спасения. Пр[удон] как две капли воды похож на Джона Уотса. Этот последний видит свое призвание в том, чтобы, несмотря на свой нереспектабельный атеизм и социализм, оставаться в глазах буржуазии респектабельным человеком; Пр[удон] изо всех сил хлопочет, чтобы, несмотря на свою полемику против экономистов, стать признанным великим экономистом. Таковы сектанты. К тому же это такая старая история!
3) А теперь еще одна в высшей степени любопытная вещь. — Аугсбургская «Allgemeine Zeitung» от 21 июля в корреспонденции из Парижа от 16 июля пишет о русском посольстве:
«… Это официальное посольство; но вне его или, скорее, над ним стоит некий г-н Толстой; он не занимает определенного поста, но известен как «доверенное лицо двора». Раньше он занимал должность в министерстве народного просвещения, потом явился в Париж с литературной миссией, написал здесь несколько записок для своего министерства и составил несколько обзоров французской прессы. Затем он перестал писать, но зато стал действовать. Он живет на широкую ногу, бывает всюду, принимает всех, занимается всем, все знает и очень многое устраивает. Мне кажется, что именно он является действительным русским послом в Париже… Его заступничество делает чудеса» (все поляки, которые просили о помиловании, обращались к нему), «в посольстве все склоняется перед ним, и в Петербурге он пользуется большим влиянием».
Этот Толстой и есть не кто иной, как наш благородный Толстой, навравший нам, будто он хочет продать в России свои имения[55]. Кроме квартиры, где мы у него бывали, он имел еще роскошный дом на улице Матюрен, где он принимал дипломатов. Поляки и многие французы давно уже знали это, только немецким радикалам, среди которых он считал более удобным играть роль радикала, ничего не было известно. Цитируемая мною статья написана одним поляком, которого знает Бернайс, и тотчас же была перепечатана в «Corsaire-Satan» и «National». Когда Толстой прочитал статью, он только громко рассмеялся и пошутил над тем, что его наконец раскрыли. Он теперь в Лондоне и, так как роль его тут сыграна, попытает свое счастье там. Жаль, что он не вернется, иначе я попробовал бы сыграть с ним несколько злых шуток, а в конце концов оставил бы свою визитную карточку на улице Матюрен. После всего этого ясно, что рекомендованный им Анненков — тоже русский шпион. Даже Бакунин, который должен был знать всю эту историю, так как другие русские знали ее, тоже очень подозрителен. Я, конечно, не дам ему этого заметить, но постараюсь отплатить русским. Как ни мало опасны для нас эти шпионы, им, однако, не следует ничего спускать. Они являются удобными объектами для того, чтобы производить над ними эксперименты in corpore vili{61} по части интриги. На это они, пожалуй, годятся.
4) Папаша Гесс. После того как я здесь благополучно предал забвению его супругу, непрестанно его поносящую, то есть сплавил ее на далекую окраину Сент-Антуанского предместья, где не прекращается стон и скрежет зубовный (Грюн и Гзель), я недавно получил от коммунистического папаши, через некоего Рейнхардта, письмо, написанное с целью заново наладить отношения. Читая это письмо, можно умереть со смеху. Конечно, как будто ничего не произошло, совершенно in dulci jubilo{62}, и притом все тот же старый Гесс. Констатировав, что он опять до некоторой степени примирился с «партией» (еврейская компания, очевидно, обанкротилась) и что у него «опять появилось желание работать» (о каковом событии должно быть возвещено колокольным звоном), он приводит следующую историческую справку (датированную 19 августа):
«Здесь, в Кёльне несколько недель тому назад чуть не дошло до кровавого бунта, очень многие были уже вооружены» (Мозес, наверное, не был в их числе). «Столкновения не произошло потому, что солдаты не появились» (огромное торжество кёльнского трактирного филистера) и т. д. и т. д…
Затем о собраниях граждан, на которых «мы», то есть «партия» и г-н Мозес, сиречь коммунисты, «одержали такую полную победу, что мы» и т. д.
«Мы сперва наголову разбили денежных аристократов… а затем мелких бурята» (так как среди них нет талантов). «В конце концов мы могла бы (!) на собраниях все провести» (например, сделать Мозеса обер-бургомистром); «прошла программа, отстаивать которую собрание обязало своих кандидатов и которая» (слушайте, слушайте!) «не могла бы быть составлена более радикально английскими и французскими коммунистами» (!!!) (и никем не могла бы быть понята более бессмысленно, чем Мозесом).. . «Справляйся» (sic!{63}) «иногда о моей [жене]{64}» (обе стороны желают, чтобы я принял на свой страх и риск попечение о женской половине, у меня есть доказательства этого)… «и ознакомь с этим письмом Эв[ербе]ка, чтобы ободрить его».
Да благословит вас господь за это «ободрение», за эту манну небесную. Я, конечно, совершенно игнорирую этого глупца — теперь он написал также Э[вербеку] (главным образом, чтобы переслать за его счет письмо своей половине) и угрожает через два месяца приехать сюда. Если он придет ко мне, я думаю, что тоже смогу сообщить ему кое-что «ободряющее».
Так как я уже разошелся, то в заключение еще сообщу вам, что Гейне опять здесь и что третьего дня я был у него вместе с Э[вербеком]. Бедняга в ужасном состоянии. Он исхудал и похож на скелет. Размягчение мозга распространяется дальше, паралич лица также. Э[вербек] говорит, что Гейне может внезапно умереть от отека легких или от удара, но может также протянуть еще года три или четыре, чувствуя себя то лучше, то хуже. Настроение у него, конечно, несколько подавленное, грустное и, что самое характерное, он очень благожелателен (вполне серьезно) в своих суждениях. Только по поводу Мёйрера он непрерывно острит. В общем, он сохранил всю свою духовную энергию, но его облик, еще более странный благодаря седой бородке, которую он отпустил (ему нельзя больше брить подбородок), способен привести в глубочайшее уныние всякого, кто его видит. Страшно мучительно наблюдать, как такой славный малый постепенно умирает.
Я видел также великого Мёйрера. «Человечек, человечек, что вы так мало весите!» На этого человека действительно стоит посмотреть; я был крайне груб по отношению к нему; в благодарность этот осел стал проявлять ко мне особенную любовь и говорить про меня, что у меня кроткое лицо. Он выглядит, как Карл Моор через шесть недель после своей смерти. Отвечайте скорее!
Ваш Э.
Сообщаю вам для развлечения следующее. В «Journal des Economistes» за август этого года помещена рецензия на книгу Бидермана…{65} коммунизме[56], где сказано следующее. Сперва преподносится вся чепуха Гесса в забавном французском изложении, а затем говорится: теперь о г-не Марксе.
«Г-н Маркс — сапожник, подобно тому как другой немецкий коммунист, Вейтлинг, является портным. Первый» (М[арк]с) «невысокого мнения о французском коммунизме» (!), «который ему посчастливилось изучить на месте. Впрочем, М[аркс] также отнюдь не идет дальше абстрактных формул» (разве ты не узнаешь по этой эльзасской фразе г-на Фикса?) «и остерегается затрагивать какой-нибудь действительно практический вопрос. По его мнению» (обрати внимание на эту чепуху), «освобождение немецкого народа послужит сигналом для освобождения человеческого рода; головой этого освобождения является-де философия, а его сердцем — пролетариат. Когда все будет подготовлено, галльский петух возвестит германское возрождение…
Маркс говорит, что нужно создать в Германии всемирный пролетариат (!!) для осуществления философской идеи коммунизма».
Подписано Т. Ф. (он уже умер). Это было его последним произведением. В предыдущем томе была помещена такая же забавная критика моей книги[57]. В сентябрьском выпуске есть критика Юлиуса, которую я еще не читал[58].
В редакции «Fraternite» произошел конфликт между материалистами и спиритуалистами. Материалисты, побежденные 23 голосами против 22-х, вышли из состава редакции. Это не помешало, однако, «Fraternite» дать весьма неплохую статью о различных ступенях цивилизации и о ее способности развиваться дальше к коммунизму.
Пишите мне скорее, так как я через две недели отсюда [переезжаю и в] таком случае письмо [может] легко залежаться… или его откажутся принять на старой квартире.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. Bois Sauvage, Plaine Ste Gudule. Брюссель.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
10 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[59] В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 18 сентября 1846 г. 11, Rue [de l'arbre sec]
Дорогой Маркс!
Масса вещей, о которых я хотел написать тебе лично, попали в мое деловое письмо, так как я его написал раньше. На этот раз не беда, что другие тоже прочтут обо всей этой чепухе.
Я все еще не мог собраться с духом, чтобы сделать выписки из Ф[ейербаха]. Здесь, в Париже эта материя кажется очень скучной. Но теперь эта книга[60] у меня дома, и я очень скоро примусь за нее. Сладкоречивый вздор Вейд[емейера] прямо трогателен. Этот молодец сперва заявляет, что хочет составить манифест, в котором он назовет нас негодяями, а затем выражает надежду, что это не вызовет личных недоразумений. Нечто подобное даже в Германии возможно только на ганноверско-прусской границе. Прямо скандал, что твои денежные дела все еще в плохом состоянии. Я не знаю никакого другого издателя для наших рукописей{66}, кроме Леске, которого пришлось бы во время переговоров держать в неизвестности о критике его издательства. Лёвент[аль], наверное, их не возьмет, он под различными жалкими предлогами отказал Б[ернай]су в очень выгодном деле (жизнеописание здешнего старика, в двух томах, причем первый должен печататься теперь, а со смертью старика тотчас же рассылаться, после чего должен сразу последовать и второй том). К тому же он труслив — говорит, что может быть изгнан из Франкфурта, У Б[ернай]са есть надежда пристроить книгу у Брокгауза, который, конечно, думает, что она написана в буржуазном духе.
Послали ли вестфальцы рукописи Д[аниель]су[61]? — Слышал ли ты какие-нибудь подробности о кёльнском проекте, о котором, как ты помнишь, писал Гесс[62]?
Особенно великолепна болтовня Люнинга. Так и видишь перед собой этого добропорядочного простака, который готов наделать в штаны. Если мы критикуем все их подлости, то сей благородный муж заявляет, что это «самокритика»[63]. Но с этими господами скоро будет так, как написано:
«И если зада не дано, —
На что же сядет рыцарь»?{67}
А Вестфалия, по-видимому, постепенно начинает замечать, что у нее нет задницы или, говоря языком Мозеса{68}, «материальной базы» для своего коммунизма.
Пютман по отношению ко мне вовсе не был так уж неправ, говоря, что брюссельцы сотрудничали в «Prometheus». Послушай только, как тонко этот негодяй повел дело. Так как я также нуждаюсь в деньгах, то я написал ему, чтобы он, наконец, прислал мне давно полагающийся гонорар. Этот субъект отвечает, что гонорар за одну статью, которую он напечатал в «Burgerbuch»{69}, по его поручению должен был уплатить мне Леске (конечно, еще не получено). Что же касается второй статьи, напечатанной во втором выпуске «Rheinische Jahrbucher»{70}, то он-де, правда, уже получил гонорар от издателя, но так как немецкие так называемые коммунисты самым постыдным образом подвели его, великого П., вместе с его другим великим П. — «Prometheus», — то он, П. № 1, вынужден был употребить все гонорары (в том числе и гонорар Э[вербе]ка и др.) для печатания П. № 2, и потому гонорар сможет быть уплачен нам только через х недель!! Ловкие молодцы; если им не даешь рукописи, они накладывают руку на деньги. Таким образом становишься сотрудником и акционером «Prometheus».
Лондонское обращение[64] я вчера вечером прочитал здесь у рабочих уже в напечатанном виде. Ерунда. Обращаются к «народу», то есть к предполагаемым пролетариям в Шлезвиг-Гольштейне, где не увидишь кругом никого, кроме нижнегерманского мужичья и проникнутых цеховым духом штраубингеров. Этот вздор, это полное игнорирование действительно существующих условий, неумение понять историческое развитие, — всему этому они научились у англичан. Вместо прямого ответа на вопрос о Шлезвиг-Гольштейне, они добиваются, чтобы совершенно не существующий там в их смысле «народ» игнорировал этот вопрос, держался мирно и пассивно; они не думают о том, что буржуа все же делают, что хотят. Если не считать излишней и совершенно не связанной с их выводами ругани по адресу буржуа (которая прекрасно может быть заменена фразами о свободе торговли), то эта вещь свободно могла бы быть опубликована лондонской фритредерской прессой, не желающей участия Шлезвиг-Гольштейна в Таможенном союзе.
В немецких газетах уже были намеки на то, что Юлиус состоит на прусской службе и пишет для Ротера. Вот будет радость для Буржуа{71}, который, как рассказывает Д'Э[стер], был в таком восторге от его благородных произведений!
A propos{72} Шлезвиг-Гольштейна. Кучер{73} написал третьего дня три строчки Э[вербе]ку, что теперь надо быть очень осторожным с письмами, так как датчане вскрывают всю переписку. Он думает, что дело может кончиться войной. Сомневаюсь, но хорошо, что старик-датчанин так грубо нажимает на шлезвиг-гольштейнцев[65]. Читал ты, между прочим, в «Rheinischer Beobachter» знаменитое стихотворение «Омываемый морями Шлезвиг-Гольштейн»? Оно производит примерно следующее впечатление (слов я никак не мог запомнить):
Шлезвиг-Гольштейн, окруженный
Моря пенистой волной!
Шлезвиг-Гольштейн, оглашенный
Нашей речью, нам родной!
Шлезвиг-Гольштейн, раскаленный
Жаром страсти огневой!
Шлезвиг-Гольштейн, принужденный
Жить под датскою пятой!
Шлезвиг-Гольштейн, увлеченный
Предстоящею борьбой!
Шлезвиг-Гольштейн, устремленный
На победу, крепко стой!
Шлезвиг-Гольштейн, хоть с луженой
Глоткой, с немощной рукой!
«Шлезвиг-Гольштейн», беспардонный
Обезьяньей клики вой!
Шлезвиг-Гольштейн соплеменный, за отчизну крепко стой! — так заканчивается эта дрянь. Это отвратительная песня, которую подобает пропеть дитмаршенцам, которые в свою очередь заслужили быть воспетыми Пютманом.
Кёльнские буржуа начинают шевелиться; они выпустили протест против господ министров, который является пределом возможного для немецких бюргеров. Бедный берлинский проповедник{74}! Со всеми муниципалитетами своего государства он в ссоре; сперва берлинский теологический диспут, затем то же самое в Бреславле{75}, теперь кёльнская история. Этот болван, впрочем, как две капли воды похож на Якова I английского, которого он действительно, по-видимому, взял себе за образец. Вскоре он, вероятно, так же как и тот, будет сжигать на кострах ведьм.
По отношению к Прудону я в деловом письме{76} был вопиюще несправедлив. Так как там нет места для приписок, то я должен исправить это здесь. Видишь ли, я полагал, что Прудон допустил небольшую нелепость, нелепость в пределах здравого смысла. Вчера этот вопрос снова подробно обсуждался, и мне стало ясно, что эта новая нелепость является на деле совершенно беспредельной нелепостью. Представь себе: пролетарии должны копить мелкие акции. На эти средства (для начала требуется, конечно, не меньше 10000—20000 рабочих) открываются сначала одна или несколько мастерских в одной или нескольких отраслях ремесла, и часть акционеров начинает там работать. Продукты 1) продаются акционерам по цене сырого материала плюс цена труда (акционеры, таким образом, не должны оплачивать прибыль), а 2) возможный излишек продуктов продается на мировом рынке по рыночной цене. По мере того как капитал общества будет увеличиваться за счет привлечения новых акционеров или новых сбережений старых акционеров, на этот капитал будут создаваться новые мастерские и фабрики и т. д. и т. д., до тех пор, пока — все пролетарии не получат работу, все имеющиеся в стране производительные силы не будут скуплены, и благодаря этому капиталы, находящиеся в руках буржуа, потеряют свою власть над трудом и не смогут приносить прибыль! Таким образом, капитал будет упразднен потому, что «найдена инстанция, где капитал, то есть источник процента» (понимаемый как старое droit d'aubaine[66], получившее несколько более четкие очертания и грюнизированное) «как бы исчезает». Ты видишь, как в этих, бесчисленное множество раз повторяемых папашей Эйзерманом словах, которые, очевидно, вдолбил ему Грюн, еще ясно проглядывают старые прудоновские бессодержательные фразы. Эти господа собираются, ни много, ни мало, для начала скупить всю Францию, а потом, пожалуй, и весь остальной мир, скупить на пролетарские сбережения, путем отказа пролетариев от прибыли и процентов на их капитал. Был ли когда-либо придуман такой великолепный план, и раз уж собираются проделать подобный фокус, то не проще ли сразу начеканить пятифранковых монет из серебра лунного света? А здешние глупцы среди рабочих, я говорю о немцах, верят подобной ерунде — люди, у которых не бывает в кармане и шести су, чтобы вечерком после своих собраний посидеть в кабачке, хотят на свои сбережения скупить всю прекрасную Францию. Ротшильд и компания — просто крохоборы по сравнению с этими колоссальными спекулянтами. Есть от чего прийти в ярость. Грюн до такой степени сбил с толку этих людей, что самая бессмысленная фраза кажется им более убедительной, чем самый простой факт, который приводится в качестве экономического аргумента. Просто позор, что приходится всерьез воевать против подобного несусветного вздора. Но надо иметь терпение, и я не оставлю эту публику в покое, пока не разобью Грюна наголову, пока не прочищу их засоренные мозги.
Единственный здравомыслящий человек, который понимает нелепость всего этого, это наш Ю[нге], который был в Брюсселе. Э[вербе]к также забил этим людям голову самыми бессмысленными вещами. У этого парня в голове теперь совершеннейшая каша, и временами он бывает близок к сумасшествию; он не способен сегодня рассказать о том, что вчера видел своими собственными глазами, не говоря уже о том, что он слышал. Но насколько он находился под пятой у Грюна, видно из следующего. Когда трирский Вальтр прошлой зимой жаловался везде и всюду на цензуру, Грюн изобразил его мучеником цензуры, который-де ведет самую благородную и неустрашимую борьбу и т. д., и использовал Э[вербе]ка и рабочих для составления и подписания в высшей степени напыщенного адреса этому ослу Вальтру с выражением благодарности за его героизм в борьбе за свободу слова!!!! Э[вербеку] до смерти стыдно, и он страшно злится на самого себя. Но глупость уже сделана, и теперь приходится опять выколачивать из него и из рабочих те несколько пустых слов, которые он с величайшим трудом вбил себе в голову и с таким же трудом вдолбил их затем рабочим. — Ведь он ничего не поймет до тех пор, пока не выучит этого наизусть, да и выученное он большей частью понимает неправильно. Если бы у него не было столько добрых намерений и если бы он вообще не был таким славным парнем, теперь в особенности, то с ним нельзя было бы иметь дело. Я удивляюсь, как мне еще с ним удается ладить; временами он делает довольно дельные замечания, а вслед за тем опять говорит величайший вздор: так, например, на его приснопамятных лекциях по немецкой истории с трудом можно было удержаться от смеха — столько он допускал в них на каждом шагу ошибок и нелепостей. Но, как я уже сказал, у него огромное рвение, и он с удивительной готовностью соглашается на все. К тому же у него неизменно хорошее настроение и постоянно ироническое отношение к самому себе, Я этого парня люблю больше чем когда-либо, несмотря на его глупости.
О Б[ернай]се рассказывать почти нечего. Я был несколько раз у него, он — один раз здесь. Приедет, вероятно, зимой сюда, остановка только за деньгами. Вестфальцы послали ему 200 франков, хотели подкупить его; деньги он взял, а их, конечно, водит за нос. Вейд[емейер] предлагал ему еще раньше деньги, он написал, что ему нужны 2000 франков, иначе у него ничего не выйдет; я заранее сказал ему: вестфальцы ответят, что у них нет свободных денег и пр. — так оно и вышло. В благодарность за это он оставил себе те 200 франков. Он не унывает. ни от кого не скрывает всей своей печальной истории, по-приятельски обращается с окружающими, живет, как крестьянин, работает в саду, уписывает вовсю; я подозреваю, что у него связь с крестьянской девушкой; он и со своими горестями перестал носиться. Он, наконец, составил себе более ясное и правильное представление о партийных разногласиях, хотя сам всякий раз любит разыгрывать роль Камилла Демулена, когда что-нибудь подобное случается, и вообще в качестве партийного деятеля он никуда не годится. По поводу его правовых взглядов с ним теперь не столкуешься, так как он каждый раз старается прекратить разговор, заявляя, что политическая экономия, промышленность и т. д. — не его специальность, и при редких, встречах не получается настоящей дискуссии. Однако мне кажется, что я пробил уже небольшую брешь, и когда он приедет сюда, мне, вероятно, удастся, в конце концов, исправить его ошибку. — Как поживает ваша публика?
Твой Э.
Вопрос: Разве об истории с Толстым{77}, которая вполне достоверна, не следует сообщить лондонцам{78}? Если он будет продолжать играть свою роль среди немцев, они могут страшно скомпрометировать некоторых поляков. А что, если этот тип сошлется на тебя?
Бернайс написал брошюру по поводу ротшильдовской полемики[67]; она выйдет в Швейцарии на немецком языке и через несколько дней появится здесь на французском языке.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском, языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
11 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[68] В БРЮССЕЛЬ
[Париж, сентябрь 1846 г.]
… 7). Им следовало бы превратить параграфы о распределении дивидендов в параграфы о распределении убытков, так как если бы всего этого и не было, то они обанкротились бы уже из-за прекрасного принципа — убытки нести целиком, а прибыль делить. Таким образом, для того чтобы они смогли выдержать, дела у них должны идти вдвое лучше, чем у любого другого издателя. Факт тот, однако, что до сих пор все издатели, которые торговали исключительно или преимущественно запрещенными книгами, — Фрёбель, Виганд, Леске, — с течением времени разорялись: 1) вследствие конфискации; 2) вследствие вытеснения их с рынков, что обязательно происходит в той или иной степени; 3) вследствие подлостей со стороны комиссионеров и комиссионных книготорговцев; 4) вследствие полицейских угроз, судебных процессов и т. д.; 5) вследствие конкуренции тех издателей, которые лишь изредка печатают предосудительные вещи и которых, следовательно, реже посещает полиция, а потому у них больше шансов получить ходкие рукописи, тогда как менее гибким достается всякий хлам и книги, которые не распродаются. Борьба книготорговцев с полицией лишь тогда может вестись с успехом, если в ней участвует много издателей. Это, по существу, партизанская война, и прибыль получает только тот, кто лишь изредка идет на такой риск. Рынок недостаточно велик для того, чтобы специализироваться на этом товаре.
Впрочем, совершенно неважно, разорится ли это общество, а оно обязательно разорится, что бы оно ни предпринимало; но при системе гарантий оно разорится слишком скоро; это будет нечто вроде горячки с тремя кризисами, из которых третий наверняка будет иметь смертельный исход. Так как ожидаемое поступление рукописей не может быть очень велико, то легкая форма чахотки была бы более желательна. Скверно только, что капитал общества будет расходоваться намного больше, если оно само станет заниматься печатанием. Ему нужно было бы располагать таким капиталом, чтобы быть в состоянии печатать года полтора. Ибо, предположим, что капитал, который общество затрачивает в течение первого года, равен 3000 талеров; подведение баланса после пасхальной ярмарки, если дела пойдут сносно, даст ему около двух третей, то есть по крайней мере 2000 талеров. Следовательно, ему надо иметь еще по крайней мере 1000 талеров на второй год, кроме тех 3000 талеров. Таким образом, 1/3—1/4 капитала всегда остается связанной в виде непроданных книг, у неаккуратных плательщиков и т. д. Может быть, эту сумму можно было бы добавочно получить от акционеров под видом постепенно выплачиваемого аванса. Впрочем, необходимо сперва посоветоваться с каким-нибудь книготорговцем, чтобы точно знать, какая часть вложенного капитала остается связанной в конце первого года или в течение какого времени весь капитал может обернуться один раз. Я этого как следует не знаю, но у меня есть основания думать, что в вышеприведенных расчетах я скорее преуменьшил, чем преувеличил размер постоянно связанного капитала.
Господин ответственный издатель разбогатеет со своими 20 % от извлекаемой прибыли. Если в резервный фонд включить еще 10 % возможных убытков, то получится порядочный дефицит.
Нечего и говорить о том, какие последствия будет иметь эта гарантия для писателей. Я думаю, что ее надо отвергнуть, когда дело коснется более крупных произведений. Раз общество будет основано на таких началах, то мы не сможем предложить что-либо другому издателю, так как он непременно подумает, что общество отказалось от издания этой вещи. Я не говорю уж о том, что здесь остаются в силе те же самые причины, по которым мы отказались дать гарантию вестфальцам[69]. Ни наша честь, ни наши интересы не позволяют нам согласиться на это.
Что касается отдельных деталей, то семь членов комитета, определяющего направление издательства [Tendenzkomite], — это слишком много. Достаточно троих, максимум пятерых. В противном случае туда войдут ослы или даже интриганы. К тому же этот комитет должен в основном находиться в Брюсселе. Разве будет возможен выбор, если потребуется семь членов? И притом совсем ни к чему такое большое количество членов. Ведь всю работу придется делать нам, и я охотно беру на себя свою долю; зачем же нам все эти заседатели? А если с мнениями комитета будут так же мало считаться, как с мнениями провинциальных ландтагов, что тогда? Собрать все эти письменные мнения — это адский труд, но нам и думать нечего уклониться от него. Повторяю, я охотно беру на себя свою долю работы.
Вопрос: если буржуа назначат административный совет из «истинных социалистов», который не будет считаться с нашими мнениями, — что тогда делать?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
12 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
[Париж, 18 октября 1846 г.] 23, rue de Lille, Faubourg St. Germain
Дорогой Маркс!
Наконец, после долгого внутреннего сопротивления я заставил себя прочесть фейербаховскую дрянь и нахожу, что в своей критике{79} мы не можем ее касаться. Причина тебе станет ясна, когда я изложу тебе в главных чертах ее содержание.
«Сущность религии», «Epigonen», т. I, стр. 117–178. — «Чувство зависимости человека составляет основу религии» (стр. 117). Так как человек прежде всего зависит от природы, то «природа — первоначальный предмет религии» (стр. 118).
(«Природа — лишь общий термин для обозначения тех существ, вещей и т. д., которые человек отличает от себя и от своих продуктов».)
Первыми внешними проявлениями религии являются празднества, в которых отображены явления природы, смена времен года и т. д. Специфические условия природы и ее произведения, среди которых живет племя или народ, переходят в его религию.
В своем развитии человек встречал поддержку со стороны других существ, но то были не существа высшего типа, ангелы, а существа низшего типа, животные. Отсюда культ животных (следует апология язычников и защита их от нападок иудеев и христиан; тривиально).
Природа всегда остается также и у христиан скрытой основой религии. Свойства, на которых основано отличие бога от человека, — это свойства природы (первоначально, как их первооснова). Таковы всемогущество, вечность, вездесущность и т. д. Действительное содержание бога — это только природа, но постольку, поскольку бог изображается лишь творцом природы, а не политическим и моральным законодателем.
Полемика против сотворения природы разумным существом, против сотворения из ничего и т. д. — все это большей частью «очеловеченный», то есть переведенный на благодушный, трогающий сердца бюргеров немецкий язык materialismus vulgaris{80}. Природа в естественной религии является предметом не как природа, а «как личное, живое, ощущающее существо… существо, наделенное душой, то есть субъективное, человеческое существо» (стр. 138). Поэтому ему молятся, стараются воздействовать на него человеческими доводами и т. д. Это происходит главным образом оттого, что природа изменчива.
«Чувство зависимости от природы в связи с представлением о природе, как о произвольно действующем, личном существе, лежит в основе жертвоприношения, этого самого существенного акта естественной религии» (стр. 140).
Но так как жертвоприношение имеет своекорыстную цель, то человек все же является конечной целью религии, божественность человека — ее конечным смыслом.
Следуют тривиальные комментарии и напыщенные рассуждения о том, что первобытные народы, у которых еще наблюдается естественная религия, превращают в богов и такие вещи, которые им неприятны, — чуму, лихорадку и т. д.
«Подобно тому как человек из чисто физического существа становится политическим, вообще существом, отличающим себя от природы и сосредоточивающимся на самом себе» (!!!), «точно так же и его бог становится политическим, отличным от природы существом». «Отсюда человек» приходит «к отличению своего существа от природы и, следовательно, к отличному от природы богу сначала только через свое объединение с другими людьми в сообществе, в котором отличающиеся от природы, существующие только в мыслях или в представлении силы» (!!!), «власть закона, мнения, чести, добродетели, становятся… предметом его чувства зависимости…».
(Эта ужасная по стилю фраза находится на стр. 149.) Власть природы, власть над жизнью и смертью низводится до роли атрибута и орудия политической и моральной власти. Интермеццо на стр. 151 о восточных людях — консерваторах и западных людях — прогрессистах.
«На Востоке человек не заслоняет для человека природу… Сам царь является для него предметом поклонения не как земное, а как небесное, божественное существо. Но рядом с богом исчезает человек; только тогда, когда земля перестает быть населена богами… только тогда люди освобождают место и простор для себя».
(Прекрасное объяснение, почему восточные народы неподвижны — из-за множества идолов, которые не дают простора.) Между восточным человеком и западным такое же соотношение, как между сельским жителем и горожанином; первый зависит от природы, второй — от человека и т. д., «поэтому только горожане делают историю» (единственное место, где чувствуется слабый, но довольно неприятный налет материализма).
«Только тот способен на исторические дела, кто в силах принести в жертву власть природы власти мнения, свою жизнь своему имени, свое телесное существование своему существованию в устах и мыслях потомства».
Вот как! Все, что не есть природа, есть представление, мнение, пустая болтовня. И вот почему «только человеческое «тщеславие» есть принцип истории»!
Стр. 152: «Подобно тому, как человек приходит к сознанию, что… пороки и глупость имеют своим последствием несчастье и т. д., добродетель же и мудрость, наоборот… имеют последствием счастье, а следовательно, что определяющими судьбу человека силами являются разум и воля… природа также становится для него существом, зависящим от разума и воли».
(Переход к монотеизму — Ф[ейербах] отделяет вышеупомянутое иллюзорное «сознание» от силы разума и воли.) Вместе с господством разума и воли над миром появляется супернатурализм, творение из ничего, и монотеизм, который объясняется еще специально «единством человеческого сознания». Ф[ейербах] не нашел нужным сказать о том, что единый бог никогда не мог бы появиться без единого царя, что единство бога, контролирующего многочисленные явления природы, объединяющего враждебные друг другу силы природы, есть лишь отражение единого восточного деспота, который по видимости или действительно объединяет людей с враждебными, сталкивающимися интересами.
Нудная болтовня против телеологии повторяет старых материалистов. При этом Ф[ейербах] совершает ту же ошибку по отношению к действительному миру, в совершении которой по отношению к природе он упрекает теологов. Он неудачно острит по поводу утверждения теологов, что без бога природа должна была бы превратиться в анархию (то есть, что без веры в бога она распалась бы на части), что воля бога, его разум, мнение связывают мир; но ведь сам он считает, что мнение, боязнь общественного мнения, законов и других идей в настоящее время объединяют мир.
В одном аргументе против телеологии Ф[ейербах] выступает как laudator temporis praesentis{81}: огромная смертность детей в первые годы их жизни происходит, по его мнению, от того, что
«природа при своем богатстве безрассудно жертвует тысячами отдельных членов»… «это — результат естественных причин, что… например, на первом году жизни умирает один ребенок из трех или четырех, на пятом один из двадцати пяти и т. д.».
За исключением немногих приведенных здесь положений, больше ничего нельзя отметить. Об историческом развитии различных религий мы ничего не узнаем. В лучшем случае приводятся некоторые примеры из истории религий в доказательство вышеприведенных тривиальностей. Большая часть статьи представляет собой полемику против бога и христиан, совершенно в том же духе, как он делал это до сих пор; но теперь, когда он уже исчерпал себя, несмотря на все повторения старой болтовни, зависимость от материалистов обнаруживается гораздо ярче. Для того чтобы сказать что-нибудь по поводу тривиальностей о естественной религии, политеизме, монотеизме, следовало бы противопоставить действительное развитие этих форм религии, а для этого сперва необходимо было бы их изучить, Но для нашей работы нас это так же мало может интересовать, как и его объяснение христианства. Статья эта не дает ничего нового для понимания позитивно-философской точки зрения Ф[ейербаха]. Несколько положений, которые я выше привел для критики, только подтверждают то, что мы уже написали. Если тебя еще интересует Фейербах, постарайся прямым или косвенным путем получить от Кислинга первый том собрания его сочинений; Фейербах написал там еще нечто вроде предисловия, в котором, может быть, что-нибудь есть. Я видел выдержки, в которых Ф[ейербах] говорит о «зле, укоренившемся в голове», и о «зле, укоренившемся в желудке», нечто вроде слабого оправдания того, почему он не занимается действительностью. Все то же, что он писал мне полтора года тому назад.
Только что получил твое письмо, которое несколько дней пролежало на старой квартире из-за моего переезда на другую квартиру. Я попытаюсь связаться со швейцарскими издателями. Но я сомневаюсь, чтобы мне удалось пристроить рукопись{82}. Ни у кого из этой публики нет денег, чтобы напечатать 50 листов. Я придерживаюсь того мнения, что нам не удастся ничего напечатать, если мы не разделим этих вещей и не постараемся издать их отдельными книжками — сперва философскую часть, которую надо выпустить прежде всего, а затем остальное. Пятьдесят листов сразу — это огромный объем, и многие издатели не берут рукопись только потому, что не в состоянии осилить такое издание. — Был еще бременский Кютман или как его там звали, которого у нас сманили Мозес{83} и Вейтлинг. Этот субъект соглашался печатать книги, которые могут быть запрещены, но не хотел много платить; мы вполне можем обратиться к нему с этой рукописью. Как ты думаешь, что, если разделить эту вещь и предложить первый том одному, а второй том — другому? Фоглер знает адрес К[ютмана] в Бремене. Лист уже почти готов{84}.
Вещи в «Volks-Tribun»[70] я видел недели три тому назад. Я еще не встречал ничего более смешного и глупого. Низость брата Вейтлинга доходит до крайности в этом письме к Крите. Впрочем, что касается деталей, то я не настолько помню их, чтобы сказать что-нибудь об этом. Но я тоже того мнения, что надо ответить на прокламацию Криге и штраубингеров, показать им наглядно, что они отрицают, будто говорили вещи, в которых мы их упрекаем, между тем как тут же в своем ответе опять повторяют те же самые отрицаемые ими глупости. Я считаю также, что именно Криге со своим высоконравственным пафосом и своим возмущением по поводу наших насмешек заслуживает того, чтобы его порядком проучили. Так как эти номера теперь ходят по рукам среди здешних штраубингеров, то я не смогу их достать раньше, чем через четыре — пять дней.
Здешние штраубингеры подняли ужасный вой против меня, — я имею в виду 3–4 «образованных» рабочих, которых Э[вербе]к и Грюн посвятили в тайны «истинной человечности». Однако мне удалось, благодаря терпению, а отчасти при помощи устрашения, добиться успеха: большинство идет за мной. Грюн отказался от коммунизма, и у этих «образованных» было большое желание пойти за ним. Но тут я как раз ринулся в бой, запугал старого Эйзер-мана так, что он больше не появляется, и категорически поставил на обсуждение вопрос: за коммунизм или против коммунизма. Сегодня вечером будет поставлен на голосование вопрос о том, является ли собрание коммунистическим, или оно, как говорят «образованные», стоит «за благо человечества». В большинстве я уверен. Я заявил, что если они не коммунисты, то мне нет дела до них, и я больше не приду. Сегодня вечером ученики Грюна будут окончательно разбиты, и тогда мне придется начинать все с азов.
Ты не можешь себе представить, какие требования ставили мне эти «образованные»{85} штраубингеры. «Мягкость», «кротость», «теплые братские чувства». Но я задал им порядочную трепку; каждый вечер я заставлял умолкать всю их оппозицию из пяти, шести, семи человек (так как вначале против меня была вся компания). В следующий раз сообщу подробнее обо всей этой истории, которая во многом характеризует г-на Грюна.
Говорят, что Прудон через две недели приезжает сюда. Вот станет весело!
Здесь затевается что-то вроде журнала{86}. Этот сигарный человечек Мёйрер утверждает, что может достать для него деньги. Но я не поверю этому субъекту до тех пор, пока он не выложит денег. Если из этого что-нибудь выйдет, то все уже устроено таким образом, чтобы это предприятие целиком попало к нам в руки. Мёйреру, официальному редактору, я предоставил право печатать там его собственную чепуху, иначе нельзя было. Все остальное будет проходить через мои руки, я получаю право абсолютного вето. То, что я буду писать, появится, конечно, под псевдонимом или без подписи. Во всяком случае, если это дело осуществится, журнал не попадет в руки ни Гесса, ни Грюна, ни вообще какого-нибудь путаного направления. Это было бы очень хорошо, чтобы немного очистить атмосферу. Только не говори об этом никому, пока это не будет осуществлено. Дело должно быть решено еще на этой неделе, Будь здоров и напиши поскорее.
Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
13 ЭНГЕЛЬС — БРЮССЕЛЬСКОМУ КОММУНИСТИЧЕСКОМУ КОРРЕСПОНДЕНТСКОМУ КОМИТЕТУ
Париж, 23 октября 1846 г.
Третье письмо Комитету
О здешних историях со штраубингерами рассказывать почти нечего. Самое главное состоит в том, что различные спорные вопросы, из-за которых мне до сих пор приходилось воевать с этой публикой, сейчас уже разрешены. Главный сторонник и ученик Грюна, папаша Эйзерман, вышиблен, влияние остальных его приверженцев на массу окончательно подорвано, и я провел наперекор им решение, которое было принято единогласно.
Вот, вкратце, как происходило дело.
Три вечера мы спорили о плане прудоновских ассоциаций. Сначала почти все были против меня, а под конец — только Эйз[ерман] и остальные три грюнианца. Главное, что приходилось мне доказывать, это — необходимость насильственной революции и вообще антипролетарский, мелкобуржуазный, филистерский характер грюновского «истинного социализма», почерпнувшего новые жизненные силы в прудоновской панацее. В конце концов я стал бешеным из-за бесконечного повторения моими противниками одних и тех же доводов и предпринял лобовую атаку на этих штраубингеров, что вызвало сильное возмущение среди грюнианцев. Зато я вынудил благородного Эйзермана прямо высказаться против коммунизма. После этого я так его отделал, что он больше не появлялся.
Тогда я ухватился за оружие, данное мне в руки Эйз[ерманом], — нападки на коммунизм, — тем более, что Грюн продолжал интриговать, бегал по мастерским, по воскресеньям приглашал публику к себе и т. д., а в воскресенье после вышеупомянутого собрания он сам совершил безграничную глупость: в присутствии восьми или десяти штраубингеров стал нападать на коммунизм. Поэтому еще до начала обсуждения я потребовал голосования по вопросу о том, коммунисты мы или нет. Если мы коммунисты, то надо прекратить нападки на коммунизм, которые позволил себе Эйз[ерман]. Если же нет, если здесь собрались первые встречные потолковать о том, о сем, то мне нет дела до них, и я больше не приду. Это вызвало величайшее возмущение грюнианцев, которые стали уверять, что они собрались обсуждать «благо человечества», собрались для просвещения, что они люди прогресса, а не односторонние доктринеры и т. д. Как же можно таких добропорядочных людей называть «первыми встречными»? К тому же они хотели бы прежде всего знать, что, собственно, есть коммунизм (подлецы! ведь в течение ряда лет они называли себя коммунистами и отреклись только из страха перед Грюном и Эйзерм[аном], после того как те втерлись к ним под предлогом коммунизма!). Я, конечно, не был застигнут врасплох их любезной просьбой рассказать им, неучам, в двух — трех словах, что такое коммунизм. Я дал им тогда самое простенькое определение, которое, не выходя из рамок обсуждавшихся спорных вопросов, заключало в себе требование общности имущества, и тем самым исключало, как всякое миролюбие, мягкость и почтение к буржуазии и к штраубингерству, так и прудоновское акционерное общество с его сохранением индивидуального владения и всего, что с этим связано. В остальном это определение не содержало ничего такого, что давало бы им повод уклониться от него и увильнуть от предложенного голосования. Итак, я определил намерения коммунистов следующим образом: 1) отстаивать интересы пролетариев в противоположность интересам буржуа; 2) осуществить это посредством уничтожения частной собственности и замены ее общностью имущества; 3) не признавать другого средства осуществления этих целей, кроме насильственной демократической революции.
Об этом спорили два вечера. На второй день лучший из трех грюнианцев, заметив настроение большинства, целиком перешел на мою сторону. Остальные двое, сами того не замечая, все время противоречили друг другу. Многие из присутствующих, до того момента не подававшие голоса, вдруг неожиданно заговорили и решительно заявили, что согласны со мной. Раньше это делал только Юнге. Некоторые из этих homines novi{87} говорили очень хорошо, хотя и дрожали от страха, боясь запутаться; они, по-видимому, обладают достаточным здравым смыслом. Одним словом, когда дело дошло до голосования, собрание объявило себя коммунистическим, в духе вышеприведенного определения. Решение было принято тринадцатью голосами против двух оставшихся верными грюнианцев; один из них, впрочем, потом заявил, что ему очень хотелось бы самому уверовать в коммунизм.
Таким образом, получилась, наконец, tabula rasa{88}, и теперь можно попытаться по возможности что-нибудь сделать из этих молодцов. Грюн, которому легко удалось выпутаться из своей денежной истории, потому что главными кредиторами были те же самые грюнианцы, его главные последователи, теперь очень низко пал в глазах большинства и даже в глазах части своих сторонников и, несмотря на все свои интриги и фокусы (например, он приходил в шапке на собрания, которые происходят у заставы), блестяще провалился со своими прудоновскими ассоциациями. Но если бы меня не было здесь, наш друг Э[вербе]к покорно дал бы впутать себя в эту историю. —
Какой хитрый прием придумал Грюн! Сомневаясь в мыслительных способностях своих молодцов, он до тех пор повторяет им свои глупости, пока они не выучат их наизусть. После каждого собрания — разумеется, ничего не могло быть легче, как заставить замолчать такую оппозицию, — вся эта банда, потерпев поражение, бегала к Грюну, рассказывала, что я говорил, конечно, в совершенно искаженном виде, а он их опять вооружал. Когда они после этого открывали рот, то стоило им сказать два слова, как уже можно было каждый раз угадать всю фразу. Конечно, из-за такого наушничанья мне приходилось быть очень осторожным, чтобы не высказать этим молодцам каких-либо общих положений, которые могли бы быть использованы г-ном Грюном, дабы снова приукрасить свой «истинный социализм»; тем не менее этот мерзавец недавно в «Kolnische Zeitung» использовал с различными искажениями то, что я говорил штраубингерам по поводу женевской революции[71], в то время как он здесь вдалбливал им прямо противоположное. Он теперь занимается политической экономией, этот молодчик.
Вы, вероятно, видели объявление о книге Прудона{89}. Я получу ее на днях; она стоит 15 франков, ее невозможно купить — это слишком дорого.
Вышеупомянутая публика, перед которой разыгрывалась эта история, состоит приблизительно из 20 столяров, которые, кроме того, встречаются только на собраниях у заставы, где присутствует самый различный народ; кроме певческого клуба, у них нет сколько-нибудь прочной организации, вообще же это частично обломки Союза справедливых[72]. Если бы можно было собираться открыто, у нас скоро было бы больше ста человек одних столяров. Из портных я знаю только нескольких, тех, что приходят на собрания столяров. О кузнецах и кожевниках ничего нельзя узнать во всем Париже. Никто ничего о них не знает.
На днях Криге как член Союза справедливых прислал отчет «палате» (центральному правлению). Конечно, я читал его послание, но так как это было нарушением клятвы, за которое полагается смертная казнь, кинжал, петля и яд, то вы никому не должны об этом писать. Это письмо, так же как и его ответ на наше обвинение, доказывает, что наше обвинение{90} принесло ему пользу и что теперь он больше заботится о мирских делах. Он подробно рассказал о затруднениях, с которыми они сталкиваются. Первый период истории этих американских штраубингеров заполнен неудачами — очевидно, Криге стоял во главе и вел денежные дела как человек с необъятно широкой натурой. «Tribun» раздавался, а не продавался, источником дохода служили добровольные дары, одним словом, хотели повторить главы III–VI деяний апостолов; не было также недостатка в своих Анании и Сапфире, и в результате оказалась масса долгов. Второй период, — когда Криге становится простым «регистратором» и управление денежными делами, по-видимому, перешло к другим молодцам, — это период подъема. Вместо того чтобы взывать к щедрым душам людей, теперь апеллировали к резвым ногам любителей танцев и вообще к более или менее некоммунистическим источникам дохода; к их удивлению, обнаружилось, что необходимые деньги полностью можно собрать посредством балов, загородных прогулок и т. д. и что в интересах коммунизма можно использовать и человеческую испорченность. Теперь они в денежном отношении вполне обеспечены. Среди «препятствий», которые им пришлось преодолеть, бравый текленбуржец{91} перечисляет также и всевозможные оскорбления и подозрения, которые им приходилось переносить, «наконец, и со стороны «коммунистических» философов в Брюсселе». Кроме того, он пускается в тривиальные рассуждения против колоний, рекомендует им (то есть самым решительным своим противникам) «брата Вейтлинга», но в общем говорит главным образом о мирских делах, хотя и с некоторым оттенком елейности, и только временами раздаются стенания о братстве и т. д.
Получаете ли вы в Брюсселе «Reforme»? Если вы ее не читаете, напишите мне, и я буду сообщать вам, если там будет что-нибудь интересное. Вот уже четыре дня она преследует «National» за отказ безоговорочно присоединиться к циркулирующей здесь петиции по поводу избирательной реформы. Она утверждает, что это происходит из одной только приверженности к Тьеру. Некоторое время тому назад здесь прошел слух, что Бастид и Тома вышли из редакции «National», что М^раст остался в одиночестве и что он заключил союз с Тьером. Газета опровергла этот слух. Правда, перемены в ее редакции произошли, но подробностей я не знаю; известно, что уже с год эта газета очень сочувственно относится к Тьеру; «Reforme» доказывает теперь газете «National», как сильно она скомпрометировала себя своими симпатиями к Тьеру. — Впрочем, «National» в последнее время сделала несколько глупостей из одной только оппозиции к «Reforme»; так, например, из простой злобы она отрицала впервые появившиеся в «Reforme» сообщения о португальской контрреволюции[73], до тех пор пока этого уже нельзя было больше отрицать, и так далее. «Reforme» изо всех сил старается теперь вести такую же блестящую полемику, как «National», но это ей не удается.
Написав все это, я снова пошел к штраубингерам, где выяснилось следующее. Слишком слабый, чтобы чем-нибудь повредить мне, Грюн организует донос на меня у заставы. Эйз[ерман] нападает на коммунизм на открытом собрании у заставы, где бывают шпики и где никто, конечно, не может ему ответить, не подвергаясь опасности быть высланным. Юнге очень яростно отвечал ему, но вчера мы его предупредили. После этого Эйз[ерман] назвал Ю[нге] рупором третьего лица (это, конечно, я), который-де внезапно, как бомба, проник в среду ремесленников, и он-де хорошо знает, как там натаскивают людей для дискуссий на собраниях у заставы и т. д. Одним словом, он рассказывал здесь вещи, которые равносильны настоящему доносу полиции; ведь хозяин помещения, где происходила эта история, еще за месяц до этого говорил: среди вас всегда имеются шпионы, и полицейский комиссар однажды тоже как-то присутствовал на собрании. На Ю[нге] Эйзерман напал именно как на «революционера». Г-н Грюн все это время находился тут же и вдалбливал Э[йзерману], что он должен говорить. Эта низость превзошла все. Насколько я знаю положение вещей, Грюн несет полную ответственность за все то, что говорит Эйз[ерман]. Против этого абсолютно ничего нельзя поделать. На болвана Эйз[ермана] нельзя напасть на собрании у заставы, потому что это опять-таки значило бы донести полиции о еженедельных собраниях; Грюн слишком труслив, чтобы самому что-нибудь предпринять от своего собственного имени. Единственное, что можно сделать, это сказать публике у заставы, чтобы они не спорили о коммунизме, потому что это скомпрометирует все собрание в глазах полиции. Напишите же наконец.
Ваш Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод о немецкого
14 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
[Париж, около 23 октября 1846 г.]
Дорогой М[аркс]!
Документ, направленный против Кр[иге][74], получил. Он очень хорош. Поскольку подписан он только тобой, то К[риге], конечно, припишет резкий тон первого документа{92} лично мне, а после второго принесет повинную, но мне это совершенно безразлично. Пускай себе изливает свою злобу и чернит меня, сколько хочет, в глазах американских штраубингеров, раз это доставляет ему удовольствие.
Из письма Комитету{93} ты видишь, каких успехов я добился у здешних штраубингеров. Я не щадил их, черт возьми, я нападал на их самые худшие предрассудки, я заявил им, что они вовсе не пролетарии. Но и Грюн, в свою очередь, усердно лил воду на мою мельницу.
Ради бога, не оплачивайте писем ко мне. Если бы проклятый Леске, который наконец прислал мне за старую дрянь, посланную для П[ютмана]{94}, негодный вексель, который я вынужден был вернуть, — если бы эта собака, Леске, не оставил меня без денег, я тотчас же послал бы вам 25 франков для комитетской кассы. Но пока я возьму на себя, по крайней мере, оплату корреспонденции, адресуемой мне. Если я не оплатил предыдущего письма, то это произошло из-за того, что было слишком поздно, и я успел его отправить, только бросив в почтовый ящик. Как только Л[еске] пришлет мне деньги, вы получите часть их.
Никому из штраубингеров не будет показан ответ, направленный Кр[иге], так как иначе он стал бы известен Гр[юну]. Мы должны скрывать от этого субъекта все до тех пор, пока он не кончит свою обработку книги Прудона с примечаниями К. Грюна. Тогда он будет в наших руках. Он совершенно отказывается в ней от многих своих прежних взглядов и душой и телом присоединяется к прудоновской спасительной системе. После этого он…{95} уже не сможет больше спекулировать…{96} на этом, если он опять не повернет обратно.
Вейтлинг еще в Брюсселе?
Со здешними штраубингерами я надеюсь справиться. Правда, эти парни ужасно невежественны и по условиям своей жизни еще совершенно незрелы. Конкуренции между ними нет никакой. Заработок всегда находится на одном и том же уровне. Борьба с мастером идет вовсе не из-за заработка, а из-за «высокомерия подмастерьев» и т. д. На портных оказывают теперь революционизирующее действие магазины готового платья. Если бы только портняжное дело не было таким гиблым ремеслом!
Грюн страшно навредил. Все, что было определенного в головах этих людей, он превратил в расплывчатые фразы, в «общечеловеческие» стремления и т. д. Под тем предлогом, что он борется с вейтлинговским и прочим доктринерским коммунизмом, он набил им головы самыми неопределенными, пустозвонными мелкобуржуазными фразами, а все остальное объявил доктринерством. Даже столяры, которые никогда, за отдельными исключениями, не были вейтлингианцами, даже они проникнуты суеверной боязнью «грубого коммунизма» [ «Loffelkommunismus»{97}] и, по крайней мере до принятия решения, охотнее поддерживали самую путаную болтовню, мирные планы осчастливить человечество и т. д., чем этот «грубый коммунизм». Здесь царит безграничная путаница.
Гарни я на днях послал письмо, в котором слегка нападаю на миролюбие «Братских демократов»[75]. Вместе с тем я написал ему, чтобы он продолжал корреспонденцию с вами.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
15 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[76] В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 2 ноября [1846 г.] 23, rue de Lille
Где же давно обещанное подробное письмо? Пошли, наконец, Бернайсу его рукопись, ему нужно только то, что имеется у тебя, печатный текст у него еще есть. В Америку он ничего не посылал; то, что там напечатано, было напечатано без его ведома и желания. Но много экземпляров было…{98} уже отпечатано…{99} и Леске мог их раздарить повсюду. Мы расследуем это дело. Может быть, это сделано через Грюна или Бёрнштейна. Я писал в Швейцарию по поводу рукописей{100}, но похоже, что эта собака не собирается мне отвечать. Кроме него остается еще только Йенни, однако с ним я сыграл шутку и не хочу ему писать. Вложи в твое следующее письмо несколько строк для этого субъекта, я отошлю их ему, но это только для проформы, он, наверное, не согласится взять рукопись. Первый, кому я написал, это издатель маленькой брошюры Бернайса; он, может быть, и согласится, однако он банкрот, судя по тому, что пишет Пютман. Так-то. Я потерял надежду на Швейцарию. Время не терпит, надо решать. При…* теперешнем затруднительном положении нам, наверное, не пристроить сразу двух томов. Будет хорошо, если нам удастся издать два тома у совершенно различных издателей. Напиши также и об этом.
Твой Э.
Только теперь я прочел то, что этот малый{101} написал о своем бегстве из уединения. Хорошо, что нам удалось перетащить его в Париж; постепенно он опять станет молодцом. Привет всей компании.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
16 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[77] В БРЮССЕЛЬ
[Париж, декабрь 1846 г.]
Дорогой Маркс!
Мое недавнее короткое письмо к Жиго[78] было вызвано следующими причинами. Во время следствия в связи с волнениями в Сент-Антуанском предместье в октябре[79] допрошена была также масса арестованных немцев; вся вторая партия состояла из штраубингеров. Некоторые из этих болванов, отправленные теперь через границу, вероятно, наговорили много вздора об Э[вербе]ке и обо мне; в самом деле, при низости этих штраубингеров от них вполне можно было ожидать, что они в превеликом страхе станут рассказывать то, что знают и чего не знают. К этому надо еще прибавить, что знакомые мне штраубингеры, которые сохраняют такую таинственность в своих собственных делишках, подняли страшный шум по поводу моих встреч с ними. Такова эта публика.
На собраниях у заставы, как я вам уже, кажется, писал, благородный Эйзерм[ан] дал полную информацию обо мне шпионам. Ю[н]г[е] также сделал несколько глупостей; у этого молодца до некоторой степени мания величия, ему хочется быть отправленным за счет французского правительства в Кале и в Лондон. Словом, г-н Делессер подсылал ко мне и к Э[вербеку], который уже давно был на подозрении и относительно которого существовал временно приостановленный приказ о высылке, одного шпика за другим; этим шпикам удалось выследить нас вплоть до кабачка, где мы иногда встречались с неотесанными парнями из предместий. Тем самым было доказано, что мы — главари опасной шайки; а вскоре после этого я узнал, что г-н Делессер обратился к г-ну Танеги Дюшателю, чтобы добиться приказа о высылке меня и Э[вербека], и что по этому делу в префектуре, рядом с помещением, где происходит медицинское освидетельствование проституток, имеется целая кипа документов.
У меня, конечно, не было никакого желания быть изгнанным из-за штраубингеров. Я предвидел возможность подобной истории, когда заметил, с какой беспечностью эти штрау-бингеры поднимали шум и трескотню и обсуждали всюду и везде, кто прав: я или Грюн. Мне надоела вся эта дрянь, к тому же эти ребята были неисправимы, они даже не отстаивали открыто свои взгляды в дискуссии, совсем как лондонцы; но своей главной цели я достиг — я одержал полную победу над Грюном. Это был прекрасный случай с честью разделаться со штраубингерами, как бы ни была вообще неприятна эта история. Поэтому я дал им понять, что теперь больше не смогу обучать их, вообще же они должны быть осторожны. Э[вербек] тотчас же решил уехать и, кажется, немедленно покинул Париж, по крайней мере я больше его не видел. Куда он девался, я также не знаю.
Малыша (Б[ернайса]) также разыскивала полиция, но он из-за различных приключений снова переехал в свое прежнее жилище (поразительно, в какие невероятные передряги он попадает, как только вступит ногой в цивилизованный мир). Когда он опять вернется в Париж, я не знаю, но он во всяком случае не поселится в том доме, где думал поселиться. Поэтому данный тебе адрес не годится. Свою рукопись он благополучно получил.
Вообще я весьма признателен благородной полиции за то, что она вырвала меня из этой штраубингерской среды и напомнила мне о земных радостях. Если подозрительные субъекты, которые вот уже две недели преследуют меня, в самом деле шпики, а о некоторых из них мне это доподлинно известно, то префектура в последнее время раздала массу входных билетов на балы в Монтескьё, Валентино, Прадо и т. д. Я обязан г-ну Делессеру приятными знакомствами с гризетками и многими удовольствиями, так как мне захотелось как можно лучше провести последние дни и ночи, которые мне предстояло оставаться в Париже. Однако поскольку меня до сих пор не трогали, то, очевидно, все успокоилось. Все же впредь адресуйте все письма г-ну А. Ф. Кернеру, живописцу, 29, rue Neuve Breda, Paris. Внутрь вложите конверт с моими инициалами, но так, чтобы он не просвечивал.
Ты понимаешь, что при таких обстоятельствах я совершенно не имел возможности заниматься здесь В[ильгельмом] В[ейтлингом]. Я не видел никого из этих людей и даже не знаю, был ли он в Париже или еще находится здесь. Впрочем, это совершенно все равно. Вейтлингианцев я совсем не знаю; у тех же, кого я знаю, он встретил бы не совсем любезный прием. Из-за вечных драк с его друзьями-портными они питают к нему ужасную злобу.
История с лондонцами[80] неприятна именно из-за Гарни, а также потому, что из всех штраубингеров они были единственными, с которыми можно было просто, без всякой задней мысли пытаться завязать сношения. Но если они не хотят, — ну что ж, пусть отправляются на все четыре стороны. Вообще никогда нельзя быть уверенным, что они опять не выпустят таких жалких обращений, как обращение к Ронге или к шлезвиг-гольштейнцам[81]. А к тому же еще вечная ревность к нам, «ученым». Впрочем, у нас есть два способа освободиться от них, если они начнут бунтовать: или открыто порвать, или постепенно прекратить переписку. Я высказываюсь за второе, если их последнее письмо допускает ответ, который, не задевая их слишком резко, был бы достаточно холодным, чтобы отбить у них охоту скоро на него ответить. Потом следует долго им не отвечать — и, так как они обычно ленятся писать, то после двух — трех писем все благополучно замрет. Собственно, каким образом и с какой целью обрушиваться нам на этих людей? Печатного органа у нас нет, а если бы он и был, то они не литераторы, а только время от времени выпускают прокламации, которых никто не видит и до которых никому нет дела. Если мы выступим с резкой критикой всех штраубингеров вообще, то мы всегда сможем направить эту критику и против их великолепных документов; если переписка прекратится, то это будет вполне удобно; разрыв произойдет постепенно и не вызовет шума. Мы между тем спокойно договоримся с Гарни обо всем необходимом, позаботимся о том, чтобы они нам не ответили на последнее письмо (что они сделают, если их заставят ожидать ответа 6—10 недель), и пусть они потом поднимают шум.
Прямой разрыв с этими людьми не принесет нам ни пользы, ни славы. Теоретические разногласия с этой публикой едва ли возможны, так как у них нет теории, и они хотят учиться у нас, несмотря на кое-какие внутренние сомнения; формулировать свои сомнения они также не умеют, поэтому с ними невозможна никакая дискуссия, разве только устная. В случае открытого разрыва они использовали бы против нас эту свою пустую болтовню о жажде коммунистических знаний: они-де охотно поучились бы у этих ученых господ, если у них есть что-нибудь путное и т. д. Практические партийные разногласия свелись бы скоро только к личным нападкам и ссорам или производили бы такое впечатление, так как их в комитете немного, да и наших немного. Против литераторов мы можем выступить как партия, против штраубингеров не можем. В конце концов у этих людей все же имеется сотни две человек, благодаря Г[арни] они связаны с англичанами; «Rheinischer Beobachter» и другие газеты раструбили о них в Германии как о боевом и во всяком случае не бессильном коммунистическом обществе; к тому же они самые сносные из штраубингеров и, наверное, это самое лучшее, что можно сделать из штраубингеров, пока в Германии не произойдут какие-либо перемены. Но нам эта история послужила наукой в том отношении, что из штраубингеров, даже из самых лучших среди них, ничего путного не сделаешь до тех пор, пока в Германии не существует настоящего движения. Во всяком случае лучше спокойно предоставить их самим себе, критиковать их только всех в целом, en bloc, чем вызывать спор, при котором мы можем только увязнуть в грязи. По отношению к нам эти молодцы объявляют себя «народом», «пролетариями», а мы можем апеллировать лишь к коммунистическому пролетариату, который еще только должен образоваться в Германии. К тому же в скором времени в Пруссии будет конституция, и, может быть, эту публику можно будет тогда использовать для подписей и т. д.
Впрочем, я, вероятно, уже опоздаю со своими советами, и вы, наверное, уже приняли решение в этом деле и осуществили его. Я бы и раньше написал, но ожидал исхода истории с полицией.
Только что получил ответ от швейцарского издателя{102}. Письмо, которое я здесь прилагаю, лишний раз подтверждает, что этот субъект — прохвост. Обычно издатель не станет в таком дружеском тоне принимать предложение, после того как он несколько недель заставил ждать ответа. Теперь мы посмотрим, что напишет бременец{103}, а потом сделаем так, как сочтем нужным. Есть еще один тип в Бельвю у Констанца — может быть, с ним удастся столковаться; если бременец откажется, я попытаюсь еще договориться с этим. Тем временем я еще раз справлюсь об издателе в Херизау; хорошо было бы, если бы у нас был порядочный человек в Швейцарии, которому можно было бы послать рукопись{104} с поручением отдать ее только за наличные деньги. Но там только алчущий отец семейства Пютм[ан]!
В виде дополнительного невинного развлечения я в последние тяжелые дни, кроме женщин, занимался также Данией и остальным Севером. Ты представления не имеешь, какое это свинство. Лучше самый плохонький немец, чем самый лучший датчанин! Такой степени нравственного убожества, цеховой и сословной узости больше нигде не существует. Датчанин считает Германию страной, куда ездят, чтобы «завести любовниц и промотать с ними свое состояние» («когда он ездил в Германию, он имел любовницу, которая заставила его растратить большую часть его состояния», — сказано в одном датском учебнике!). Он называет немца «немец-ветрогон» и считает себя истинным представителем германского духа. Швед же опять-таки презирает датчанина как «онемеченного» и выродившегося, болтливого и изнеженного. Норвежец смотрит на офранцуженного шведа и его дворянство сверху вниз и радуется, что у него в Норвегии еще господствует тот же самый дурацкий крестьянский хозяйственный уклад, как во времена благородного Кнуда. Зато его, в свою очередь, третирует en canaille{105} исландец, который говорит еще на том же самом языке, на каком изъяснялись грязные викинги 900 года, пьет рыбий жир, живет в землянке и погибает, если не ощущает запаха гнилой рыбы. Несколько раз у меня было искушение возгордиться тем, что я, по крайней мере, не датчанин и тем более не исландец, а всего-навсего немец.
Редактор самой прогрессивной шведской газеты «Aftonbladet» дважды приезжал сюда в Париж, чтобы выяснить вопрос об организации труда; он в течение многих лет выписывал «Bon Sens» и «Democratie pacifique», вел беседы с Л. Бланом и Консидераном, но ничего во всем этом не понял и вернулся не умнее, чем приехал сюда. Теперь он, как и прежде, прославляет свободу конкуренции, или, как это называется по-шведски, свободу снабжения продуктами, или также sjalfforsorjningsfrihet, свободу самоснабжения (это, пожалуй, еще лучше, чем свобода промыслов). Конечно, они еще по уши увязли в цеховом болоте, а в риксдагах именно буржуа являются самыми закоренелыми консерваторами. Во всей стране всего два приличных города, один с 80000, другой с 40000 жителей, в третьем же, в Норчёпинге, всего 12000 жителей, во всех остальных примерно 1000, 2000, 3000. На всех почтовых станциях живет по одному человеку. В Дании, пожалуй, не лучше; у них есть только один-единственный город, где происходят несусветные цеховые тяжбы, еще более бессмысленные, чем в Базеле или Бремене, и где не пускают на гулянья без входного билета.
Единственное, чем эти страны хороши, это тем, что они показывают, как поступили бы немцы, если бы у них была свобода печати, — именно так, как на самом деле уже поступили датчане: тотчас же основали бы «общество правильного пользования свободой печати» и стали бы печатать христианские душеспасительные календари. Шведская «Aftonbladet» такая же смирная, как «Kolnische Zeitung», но считает себя «демократической в истинном смысле этого слова». Зато у шведов есть романы фрекен Бремер, а у датчан — романы статского советника Эленшлегера, командора ордена Данеброга. Кроме того, там ужасно много гегельянцев, а язык, в котором каждое третье слово заимствовано из немецкого, как нельзя лучше подходит для спекулятивного мышления.
Отчет уже давно начат и будет выслан на днях. Напиши мне, есть ли у вас книга Прудона{106}.
Если ты хочешь в работе над своей книгой использовать книгу Прудона, которая никуда не годится, то я могу послать тебе свои очень подробные выписки. Книга не стоит тех 15 франков, которые за нее надо заплатить.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1847 год
17
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[82]
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], пятница, 15 января 1847 г.
Дорогой Маркс!
Я бы раньше тебе написал, если бы Б[ернай]с не заставил меня так долго ждать. Проклятого Бёрнштейна, у которого я, между прочим, справлялся также о твоем приезде сюда, никак нельзя было застать, и потому я поручил это дело Б[ернай]су, который хотел уже в понедельник доставить мне в город письмо для тебя. Вместо этого я вчера поздно вечером получил прилагаемую записку, которую этот лентяй нацарапал третьего дня вечером в Сарселе; содержащиеся в ней разъяснения отнюдь не такого характера, чтобы нужно было обдумывать их в продолжение пяти — шести дней. Но таков уж этот парень. Впрочем, я сам поговорю с Бёрнштейном, так как меня решительно не удовлетворяет это разъяснение и, откровенно говоря, я никому не верю меньше на слово, чем Б[ернай]су. Этот человек в течение шести месяцев все уши мне прожужжал, что ты смело мог бы приехать в любой день со всеми своими пожитками, а когда дело уже на мази, тогда он сочиняет длинную историю насчет паспорта. Как будто тебе нужен паспорт! На границе никто его не спрашивает; когда Мозес{107} приехал сюда, у него тоже никто не спрашивал паспорта, как и у меня; а если ты будешь жить у меня, то хотел бы я знать, кто стал бы спрашивать об этом. На худой конец для удостоверения личности годится бельгийский паспорт, действительный внутри страны, или известное послание г-на Леопольда: Cabinet du roi{108} — этого достаточно для всех случаев. Гейне придерживается такого же мнения, и когда мне удастся поймать Бёршнтейна, я расспрошу его об этом.
Б[ернай]с выдумал также историю с Толстым{109}, или, вернее, Б[ёрн]штейн навязал ему ее, так как Б[ёрн]шт[ейн] навязывает ему все, что ему угодно. Все самые разнообразные сведения, о которых Б[ернай]с прежде нам писал, идут из того же источника, и поскольку я неоднократно был свидетелем того, с какой непогрешимостью Б[ёрн]штейн изрекает Б[ернай]су свои предположения, сплетни и собственные измышления и как Б[ернай]с принимает их за чистую монету, я не верю ни одному слову из тех важных известий, о которых он прежде…{110} сообщал в письмах «из самого надежного источника».
Я…{111} сам видел, как Б[ёрн]штейн, рисуясь своей полной осведомленностью, заставил Б[ернай]са поверить (а ведь ты знаешь, как восторженно верит Бернайс, если он уже поверил), что газета «National» целиком и полностью продалась Тьеру, в какой-то мере за наличные деньги. Малыш готов был дать голову на отсечение, что это так, — он в этом отношении неисправим, как и в своем восторженном, смертельно грустном настроении. В течение последних двух недель он шестнадцать раз был на грани отчаяния.
Это — между нами. Значит, относительно твоего приезда сюда я еще раз спрошу Б[ёрн]шт[ейна]; Гейне, как я уже говорил, считает, что ты смело мог бы приехать. Или, может быть, ты пойдешь во французское посольство и попросишь выдать тебе паспорт на основании твоего прусского эмиграционного свидетельства?
Хорошо, что ты сообщил мне о приезде Мозеса. Сей благородный муж пришел ко мне, но не застал меня. Я написал ему, чтобы он назначил мне свидание. Вчера оно состоялось. Он очень изменился. Юношеские кудри обрамляют его голову, красивая бородка придает некоторую грацию его острому подбородку, щеки его покрыты девственным румянцем, но утраченное величие отражалось в его красивых глазах, и он проявил поразительную скромность. Здесь, в Париже у меня выработался очень бесцеремонный тон, потому что без шума и брага не киснет, а этим тоном можно многого добиться у женщин. Но поникший вид некогда потрясавшего мир непревзойденного Гесса почти обезоружил меня. Однако геройские поступки «истинных социалистов», его учеников (об этом ниже) и его не изменившийся внутренний облик снова придали мне мужества. Одним словом, я так холодно и насмешливо встретил его, что у него пропадет всякая охота приходить ко мне. Единственное, что я для него сделал, — я дал ему несколько хороших советов по поводу триппера, который он привез с собой из Германии. У нескольких немецких художников, которых он прежде знал в Германии, он тоже потерпел полное фиаско, Один только Густав Адольф Кётген остался ему верен.
Бременцу{112} надо во всяком случае отдать предпочтение перед швейцарцем{113}, Я не могу написать швейцарцу: 1) потому что забыл его адрес, 2) потому что я не хочу [предлагать]{114} этому типу более низкий гонорар с листа, чем ты предложил бременцу. [Сообщи]{115} поэтому твои предложения бременцу и одновременно пришли адрес этого субъекта. Он хорошо заплатил Б[ернай]су за его плохую брошюру о Ротш[ильде], но надул Пют[мана]: печатал для него, но отложил до бесконечности уплату гонорара, под тем предлогом, что не располагает свободными средствами.
Очень хорошо, что ты пишешь по-французски против Прудона. Надо надеяться, что, когда получится это письмо, брошюра{116} будет уже закончена. Само собой разумеется, что я тебе разрешаю заимствовать из нашей работы{117} все, что тебе угодно. Я также думаю, что ассоциация Пр[удона] сводится к плану Брея[83]. Я совершенно забыл доброго Брея.
Ты, может быть, читал в «Trier'sche Zeitung» о новом лейпцигском социалистическом журнале под заглавием «Veilchen», листки невинной современной критики!! Г-н Земмиг рычит там, как Зарастро:
«В этих священных покоях
Мести не знает никто,
За этой стеной священной
Предателей нет презренных.
И тогда, опираясь на дру-у-у-у-ужескую руку,
Перейдет он в лучший мир без горести и муки»{118}.
Но у него, к сожалению, нет необходимого баса, как у блаженной памяти Рейхеля. Зарастро-Земмиг приносит здесь жертвы трем божествам: 1) Гессу — 2) Штирнеру — 3) Руге — всем сразу. Первые двое [проникли]*** в глубины науки.
Этот листок или «фиалка» — самый большой вздор, какой я когда-либо читал. Такое тихое и в то же самое время беззастенчивое сумасшествие возможно только в Саксонии.
Как бы было хорошо, если бы мы могли еще раз написать главу об «истинных социалистах» теперь, когда они развились во всех направлениях, когда выделились вестфальская школа, саксонская школа, берлинская школа и т. д., наряду с одинокими звездами, вроде Пютмана и т. д.[84] Их можно было бы подразделить по небесным созвездиям: Пютман — Большая Медведица и Земмиг — Малая Медведица, или Пютман — Телец, а Плеяды — его восьмеро детей. Рога он все равно заслуживает, если у него их нет. Грюн — Водолей и т. д.
Кстати о Грюне — я переработаю статью о грюновском Гёте, сокращу ее до 1/2—3/4 листа и подготовлю для нашей работы, если ты это одобряешь, о чем ты должен немедленно мне написать[85]. Книга исключительно характерна. Гр[юн] восхваляет всякое филистерство Гёте как человеческое, он превращает франкфуртца и чиновника Гёте в «истинного человека», между тем как все колоссальное и гениальное он обходит или даже оплевывает. Таким образом, эта книга представляет блестящее доказательство того, что человек — это немецкий мелкий буржуа. Я это только наметил, но мог бы развить и порядком сократить остальную часть статьи, так как она не подходит для нашей работы. Что ты об этом думаешь?
Твой Энгельс
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 42, rue d'Orleans. Faubourg de Namur. Bruxelles.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
18
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[86]
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], вторник, 9 марта [1847 г.]
Дорогой Маркс!
Прилагаемую брошюрку мне сегодня утром принес Юнге; несколько дней тому назад Эв[ербек] принес ее к ним. Я посмотрел эту вещь, заявил, что это написал Мозес{119}, и разобрал ее Ю[нге] по пунктам. Сегодня вечером я видел Эв[ербека]; он сознался, что принес ее, и когда я порядком разделал эту вещь, то оказалось, что он сам, Э[вербек], является автором этой жалкой стряпни. Он уверяет, что написал это в первые месяцы моего пребывания здесь. Его вдохновило первое опьянение от сообщенных мною новостей. Таковы эти ребята. Эвербек смеялся над Гессом за то, что тот украшает себя чужими перьями, которые ему не к лицу, и запретил штраубингерам передавать Грюну содержание моих докладов, чтобы тот не присвоил себе сказанного, а сам при этом садится за стол — как всегда, с самыми лучшими намерениями — и поступает точно так же, ничуть не лучше. Мозес и Грюн испоганили бы все не больше, чем этот народный врачеватель триппера. Я, конечно, сперва немного посмеялся над ним, а затем запретил ему когда-либо заниматься подобной пакостью. Но это, очевидно, уж в натуре таких людей. На прошлой неделе я частью из озорства, частью из нужды в деньгах написал анонимный благодарственный адрес Лоле Монтес[87], полный двусмысленностей. В субботу я прочел ему оттуда несколько мест, а сегодня вечером он рассказал мне со своим
обычным добродушием, что это вдохновило его уже на следующий день написать нечто похожее, и он сразу же передал написанное Мёйреру для его журнала-инкогнито{120} (он действительно выходит совершенно тайно и только для редакции, под цензурой г-жи Мёйрер, которая уже отличилась тем, что вычеркнула стихотворение Гейне). Он-де сообщает мне об этом уже теперь, чтобы показать свою честность и не совершить плагиата! Сей новый шедевр этого писателя, падкого на плоды чужого труда, является, конечно, переделкой моей шутки в торжественно напыщенном стиле. Разумеется, у него кишка тонка, и мне на это наплевать, но этот последний пример показывает, как настоятельно необходимо, чтобы либо твоя книга{121}, либо наши рукописи{122} вышли возможно скорее. Все эти господа постоянно сокрушаются, что такие прекрасные мысли так долго остаются неизвестными народу, и в конце концов не находят другого средства облегчить свое горе, как выжать из себя все то, что они, по их мнению, в достаточной степени переварили. Не выпускай поэтому бременца{123} из виду. Если он не ответит, напиши еще раз. В крайнем случае согласись на самое минимальное. Эти рукописи, оставаясь без движения, теряют с каждым месяцем от 5 до 10 франков с листа своей меновой стоимости. Пройдет еще несколько месяцев, начнутся дебаты в прусском ландтаге, в Берлине развернется конфликт, и за Бауэра и Штирнера нельзя будет уже получить и по 10 франков за лист. Когда имеешь дело с подобной злободневной работой, то постепенно попадаешь в такое положение, когда следует отказаться от, высокого гонорара, которого требует писательское самолюбие.
Я провел около недели у Б[ернайса] в Сарселе. Он тоже делает глупости. Пишет в «Berliner Zeitungs-Halle» и как ребенок радуется, что там печатаются его мнимо коммунистические словоизвержения по адресу буржуа. Разумеется, редакция и цензура оставляют то, что направлено только против буржуа, и вычеркивают те немногие намеки, которые могли бы оказаться неприятными для них самих. Он ругает суды присяжных, «буржуазную свободу печати», систему представительных учреждений и т. п. Я разъясняю ему, что это называется работать буквально pour le roi de Prusse{124} и косвенно — против нашей партии; на это следуют известные порывы пылкой души, ссылки на невозможность чего бы то ни было добиться. Я заявляю, что «Zeitungs-Halle» оплачивается правительством; в ответ — упорное отрицание, ссылка на симптомы, которые в глазах всего мира, за исключением чувствительного населения Сарселя, явились бы именно доказательством правильности моих слов. Результат: добродетельное воодушевление, пылкая душа не может писать вопреки своим убеждениям, отказывается понимать политику, которая щадит тех людей, каких он до сих пор смертельно ненавидел. «Это не мой жанр!» — вечный ultima ratio{125}. Я прочел немало этих статей, помеченных Парижем; они написаны как нельзя более в интересах правительства и в стиле «истинного социализма». Я готов отказаться от Б[ернай]са и не намерен больше вмешиваться в нарочито великодушную отвратительную семейную неразбериху, в которой он разыгрывает героя преданности и бесконечного самопожертвования. Это надо видеть. Пахнет все это, как пять тысяч непроветренных перин, плюс бесчисленные отрыжки от австрийских вегетарианских блюд. И если этот парень еще десять раз вырвется из тамошней слякоти и переберется в Париж, он все же десять раз сбежит назад. Можешь вообразить, что за. моральные бредни заводятся, у него из-за этого в голове. Семья сложного типа, в которой он живет, окончательно превращает его в ограниченного филистера. Никогда больше ему не заманить меня в свою лавочку; впрочем, так скоро он и не стоскуется по мне, этакой бесчувственной личности.
Брошюру о конституционном вопросе[88] ты получишь в самом непродолжительном времени. Я напишу ее на отдельных листах, чтобы ты мог делать вставки или сокращать. Если есть надежда, что Фоглер заплатит что-нибудь, спроси его, не возьмет ли он памфлет о Лоле Монтес — от полутора до двух листов, — но незачем говорить ему, что эту вещь написал я. Ответь мне на это немедленно, так как в противном случае я предприму попытку в Бельвю. Ты, вероятно, читал в «Debats» или в «Constitutionnel», что Большой совет запретил негодяю Шлепферу в Херизау печатать революционные вещи из-за вюртембергских жалоб; он сам подтвердил это в письмах сюда и запретил ему что-либо присылать. Это — лишнее основание держаться бременца. Если с ним нельзя будет столковаться, то останется только «книгоиздательство» в Бельвю близ Констанца. Впрочем, если издание наших рукописей будет мешать изданию твоей книги, тогда брось к черту рукописи, так как гораздо важнее, чтобы появилась твоя книга. Ведь мы оба извлекаем не особенно много выгоды из наших работ.
Ты, может быть, читал во вчерашнем номере «Kolnische Zeitung» (за понедельник) статью о скандальной истории с Мартеном дю Нор? Это — статья Б[ернай]са; он время от времени пишет корреспонденции вместо Бёрнштейна.
Здешняя полиция теперь свирепствует вовсю. Создается впечатление, что она всеми силами старается спровоцировать мятеж или массовый заговор в связи с голодом. Сперва она распространяла разного рода издания и расклеивала подстрекательские прокламации, а теперь она даже изготовила и разбросала воспламеняющиеся устройства, которые, однако, не были подожжены, для того чтобы лавочники могли почувствовать всю зловредность этого дьявольского замысла. К тому же она затеяла историю с коммунистами-материалистами[89], арестовала массу людей, из которых А знает Б, Б — В, В — Г и т. д., и на основании этого знакомства и некоторых свидетельских показаний превратила всю эту массу по большей части незнакомых друг с другом людей в одну «шайку». Процесс этой «шайки» должен скоро слушаться, и если к этой новой системе прибавить еще старое complicite morale{126}, то можно очень легко осудить любого человека. Это похоже на Эбера. Таким образом нет ничего легче, как осудить без всяких разговоров и отца Кабе.
Приезжай сюда в апреле, если есть какая-нибудь возможность. До 7 апреля я перееду — еще не знаю, куда, — и к этому времени у меня будет немного денег. Мы тогда могли бы вместе немного покутить самым веселым образом. Причем, так как полиция теперь ведет себя отвратительно (кроме саксонца, о котором я писал, предложено было уехать также и моему старому противнику Эйзерману — оба остались здесь, сравни К. Грюн в «Kolnische Zeitung»), то лучше всего последовать совету Б[ёрн]шт[ей]на. Попытайся получить у французского посланника паспорт на основании твоего эмиграционного свидетельства; если это не удастся, тогда мы попытаемся что-нибудь предпринять здесь — может быть, найдется еще какой-нибудь консервативный депутат, с которым удастся завести сношения через шестые руки. Тебе совершенно необходимо выбраться из скучного Брюсселя и приехать в Париж, да и у меня тоже сильное желание немного покутить с тобой. Здесь можно быть либо беспутным человеком, либо ментором; беспутным человеком среди беспутных забулдыг, — а в этом нет ничего хорошего, когда у тебя нет денег, — или же ментором Эв[ербека], Б[ернай]са и компании. В противном случае приходится принимать мудрые советы главарей французских радикалов, которых потом еще надо защищать против других ослов, чтобы они не слишком задирали нос в своем немецком чванстве. Если бы у меня было 5000 фр. ренты, я бы только работал и весело проводил время с женщинами, пока не наступил бы мой конец. Если бы не было француженок, то вообще не стоило бы жить. Но пока есть на свете гризетки, это другое дело! При этом не мешает время от времени побеседовать о чем-либо стоящем или наслаждаться жизнью с некоторой изысканностью; но ни то, ни другое невозможно с этим сбродом — моими знакомыми. Ты должен приехать сюда.
Видел ли ты «Революцию» Л. Блана[90]? Дикая смесь верных догадок и самых невероятных нелепостей. Я прочел только половину первого тома в Сарселе. Это производит странное впечатление. Он то поражает интересным замечанием, то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом. Но у Л.Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем не на плохом пути. Однако дальше достигнутого он не пойдет, «он скован чарами» — идеологией.
Известна ли тебе книга Ашиля де Волабеля «Падение Империи, история двух реставраций», вышедшая в прошлом году? Автор — республиканец из «National», принадлежит как историк к старой школе — до Тьерри, Минье и т. д. Полнейшее непонимание самых обыкновенных отношений — даже Капфиг в своей книге «Сто дней» в этом отношении гораздо лучше. Но эта работа интересна благодаря перечислению подлостей Бурбонов и союзников и по своему довольно точному изложению и критике фактов, поскольку ему не мешают его национальные и политические интересы. В общем, однако, книга написана скучно именно из-за непонимания общего хода событий. «National» плохой историк, а Волабель, говорят, друг Марраста.
Мозес совершенно пропал. У «рабочих», с которыми я не «общаюсь», он обещал читать лекции, выдает себя за противника Грюна и за моего близкого друга! Богу, а также Мозесу известно, что во время нашего второго и последнего свидания в пассаже Вивьен я оставил его стоять с раскрытым ртом, а сам вместе с художником К[ёрнером] ушел с двумя девушками, которых последний подцепил. С тех пор я встретил его еще на масленице, когда он под сильным дождем с ужасающе унылым видом влачил свое пресыщенное жизнью «я» по направлению к бирже. Мы даже не подали вида, что узнали друг друга.
Письмо Бак[унину] я доставлю, как только у меня будет его верный адрес — до сих пор я в этом не уверен.
Кстати: напиши же Эв[ербеку] по поводу его брошюрки; его надо высмеять; он униженно выставляет свои ягодицы и желает, чтобы его побили, — знакомая история.
Итак, напиши немедленно и постарайся устроить так, чтобы приехать сюда.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1939 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
19
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[91]
В ПАРИЖ
[Брюссель], 15 мая [1847 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты знаешь, что Фоглер уже в начале апреля арестован в Ахене. Из-за этого пока невозможно печатание присланной тобой брошюры{127}. Первая треть ее мне очень понравилась. В двух остальных частях надо непременно внести некоторые изменения. Подробнее об этом в следующий раз.
Прилагаю оттиск твоей карикатуры[92], Я послал ее в «Brusseler-Zeitung»[93].
Что касается действительно отвратительной статьи Грюна или К° в «Trier'sche Zeitung», то теперь, пожалуй, уже слишком поздно, но было бы хорошо, если бы ты раньше поместил в той же подлой газете опровержение в несколько строчек.
В Лондон я не могу ехать[94]. Денежные дела не позволяют мне этого. Но Вольфа{128}, я надеюсь, мы отправим туда. И тогда будет достаточно того, что вы оба будете там.
Voce{129} о деньгах:
Ты ведь помнишь, что Гесс еще со времени «Gesellschaftsspiegel» остался должен мне и моему шурину Эдгару{130}. Поэтому я выдаю на него из Брюсселя вексель, подлежащий уплате через 30 дней по предъявлении.
Бернайс также должен мне с мая прошлого года 150 франков. Ему точно так же будет предъявлен вексель.
Я прошу тебя, таким образом, о следующем:
1) сообщи мне прежде всего адреса их обоих;
2) сообщи обоим все это и скажи этим ослам,
3) что если они думают, что до 15 июня не в состоянии будут уплатить соответствующие суммы, то пусть они, тем не менее, акцептируют вексель. Я тогда позабочусь об обеспечении этих векселей в Париже. Конечно, ты этим ослам скажешь последнее лишь в том случае, если это будет безусловно необходимо.
Я в данное время так стеснен в деньгах, что вынужден прибегнуть к этим векселям, и к тому же обоим ослам нечего дарить деньги. Конечно, если эти ослы только для вида намерены акцептировать векселя, то я должен уже сейчас знать об этом.
Так как дело это очень спешное, то я надеюсь, что ты не промедлишь ни одного дня, сделаешь все необходимое и известишь меня.
Здесь, в Брюсселе найден дисконтер.
Я не могу тебе больше писать. Дней двенадцать тому назад Брейер пустил мне кровь, но, вместо левой, на правой руке. Так как я продолжал работать, точно ничего не случилось, то рана стала гноиться, вместо того чтобы заживать. История могла стать опасной, и я мог лишиться руки. Теперь она уже почти зажила. Но рука еще слаба, и ее не следует напрягать.
Твой Маркс
[Приписка Ф. Жиго]
Дорогой Фрицхен!
Я как раз занят сейчас чтением твоей брошюры — пока что мне это доставляет большое удовольствие, — и я вполне счастлив от сознания, что я ни в какой степени не немец. Бог, или разум, или род да хранят нас от мещанства!! Засим честь имею пребывать
искренне Вам преданный Филипп
Р. S. Напиши мне хоть полсловечка.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф. Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи.
Перевод с немецкого
20
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[95]
В ГОЛЛАНДИЮ
[Брюссель], вторник 28— четверг 30 сентября 1847 г.
Дорогой Маркс!
Здесь на этих днях произошла весьма любопытная история. Все те элементы среди здешних немцев, которые недовольны нами и нашими выступлениями, составили коалицию, чтобы низвергнуть тебя, меня и вообще коммунистов и конкурировать с Рабочим обществом[96]. Борнштедт в высшей степени недоволен. Заявления Оттерберга, что мы просто использовали Б[орнштедта], повторенные и подтвержденные Зандкулем и использованные, в свою очередь, Крюгером и Морасом, — привели Борнштедта в ярость против нас всех. Морас и Крюгер, которые всем жалуются, что мы обращаемся с ними высокомерно, подлили еще масла в огонь. Зейлер зол из-за того, что им непростительно пренебрегли при основании Рабочего общества, а также из-за успехов, достигнутых Обществом, вопреки всем его пророчествам. Хейльберг жаждет сильной, хотя и бескровной мести за выпадающие каждый день на его долю грубости. Борнштедт также пышет злобой за то, что с помощью подаренных книг и географических карт он не смог купить себе положение влиятельного демократа, а также добиться почетного членства и установки его бюста в Обществе, а что, наоборот, его наборщик завтра вечером будет обсуждать его кандидатуру, как если бы речь шла о самом обыкновенном человеке. Его злит также, что он, аристократический homme d'esprit{131}, находит гораздо меньше случаев посмеяться над рабочими, чем он надеялся. Что касается Мораса, то он злится потому, что не смог привлечь «Brusseler-Zeitung» на сторону Гейнцена. Наконец, все эти разнородные элементы объединились для того, чтобы нанести удар, который должен отодвинуть нас на второй план в глазах Энбера и бельгийских демократов и создать более импозантное и универсальное общество, чем наше мизерное Рабочее общество. Всем этим господам страстно хотелось хоть один раз найти случай проявить свою инициативу, и эти трусливые канальи решили, что самое подходящее время для этого — момент твоего отсутствия. Но они позорно просчитались.
Они поэтому втихомолку решили устроить космополитически-демократический ужин и там совершенно неожиданно предложить организовать общество вроде «Братских демократов» с устройством рабочих митингов и т. д. и т. п. Они образовали нечто вроде комитета, в который для проформы ввели совершенно безвредного для них Энбера. После разного рода неопределенных слухов я только в воскресенье вечером получил в Обществе от Б[орнштедта] кое-какие сведения об этом, а на понедельник уже был назначен ужин. От Борншт[едта] невозможно было добиться подробностей, кроме того, что будут присутствовать Жотран, генерал Меллине, Адольф Бартельс, Катс и т. д., поляки, итальянцы и т. д. Хотя я ничего не подозревал обо всей этой коалиции (я только в понедельник утром узнал, что Борншт[едт] немного обижен, а Морас и Крюгер жалуются и ведут интриги; о Зейлере и Хейльберге я ничего не знал), дело все же показалось мне подозрительным. Но идти туда надо было ради бельгийцев, а также из тех соображений, чтобы в маленьком Брюсселе не было предпринято какого-либо демократического мероприятия, в котором мы не принимали бы участия. Но нужно было позаботиться о том, чтобы пошла целая группа. Валлау и я изложили дело, энергично отстояли свою точку зрения, и тотчас же нашлось человек тридцать, которые захотели пойти. В понедельник утром Лупус{132} мне сказал, что, кроме почетного председателя, старика Меллине, и действительного председателя Жотрана, они должны выбрать еще двух вице-председателей, из которых один — Энбер, а другой должен быть немцем, желательно — рабочим. Валлау, к сожалению, не годится, потому что он не говорит по-французски. Так сказал ему Борнштедт. Он, Лупус, ответил, что в таком случае я должен быть вице-председателем. Я тогда предложил Лупусу быть этим вице-председателем, но он категорически отказался. Я этого также не хотел, потому что слишком молодо выгляжу, но в конце концов я решил, что, поскольку возможны всякие случайности, будет лучше, если я соглашусь.
Вечером мы пришли туда[97]. Борншт[едт] притворился, будто ничего не знает, будто ничего еще не подготовлено, кроме кандидатур руководящих лиц (по-прежнему за исключением немца) и нескольких записавшихся уже ораторов, имен которых я не мог узнать, кроме Крюгера и Мораса. Он каждую минуту выбегал по поводу устройства помещения, подбегал то к одному, то к другому, плутовал, интриговал, вилял хвостом изо всех сил. Но пока я не видел еще никаких признаков особой интриги, это обнаружилось только позднее. Мы были в кабачке «Льежуа» на площади Пале де жюстис. Когда дело дошло до выбора руководящих лиц, Борншт[едт], вопреки всякому уговору, предложил Валлау. Этот последний был отведен по его просьбе Вольфом (Лупусом), который предложил меня; это прошло блестяще. Таким образом вся интрига была расстроена и потеряла свой смысл. Тогда они совершенно растерялись и выдали себя. После Энбера, провозгласившего тост за мучеников свободы, я предложил по-французски тост в память революции 1792 г. и предстоящей годовщины 1 вандемьера I года Республики. После меня Крюгер произнес смехотворную речь, в которой он запутался и должен был вытащить свои записи. Затем Морас прочел торжественную проповедь, в которой речь шла главным образом о его собственной персоне. Оба говорили по-немецки. Их тосты были такие путаные, что я их совершенно не запомнил. Затем Пеллеринг говорил по-фламандски, адвокат Спильтхорн из Гента по-французски провозгласил тост в честь английского народа, а затем, к моему величайшему удивлению, горбатый паук Хейльберг выступил с длинной, пошлой, назидательной речью по-французски, в которой он, во-первых, с гордостью назвал себя редактором «Atelier Democratique»; во-вторых, заявил, что он, великий Хейльберг, в течение многих месяцев преследовал, — но это надо сказать по-французски: L'association des ouvriers belges, voila le but que Je poursuis depuis quelques mois{133} (то есть с того момента, как Я соизволил ознакомиться с последней главой «Нищеты философии»). Таким образом, Он преследует эту цель, а не Катс и другие бельгийцы. «Мы вступим на это поприще, придя на смену нашим отцам»{134} и т. д. Он сделает то, чего не смогли сделать Катс и Жотран. В-третьих, он предложил основать нечто вроде общества «Братские демократы» и снова организовать митинги, в-четвертых, поручить избранному бюро организацию и того, и другого.
Подумать только, какая путаница! Во-первых, смешение космополитической затеи с бельгийскими митингами по поводу бельгийских дел, а во-вторых, передача этого предложения существующему бюро, вместо того чтобы совершенно отказаться от него, поскольку у них все проваливается! А если он исходил из того, что я уезжаю, разве ему не следовало бы знать, что нечего и думать вводить в бюро кого-нибудь другого, кроме тебя? Но этот олух уже заготовил и написал свою речь, и его тщеславие не позволяло ему отказаться от чего бы то ни было, в чем он мог бы проявить свою инициативу. Эта затея, конечно, прошла, а так как она была встречена, правда, весьма неискренними, но громкими криками одобрения, то нечего было и думать о лучшем изложении этого неясного предложения. Потом выступал А. Бартельс (Жюля{135} не было), а затем попросил слова Валлау. Но каково было мое удивление, когда вдруг вскочил Борнштедт и энергично потребовал слова для Зейлера на том основании, что он еще раньше был внесен в список ораторов. З[ейлер] получил слово и произнес бесконечно длинную, трескучую, глупую, до смешного пошлую, просто позорную речь (по-французски), в которой он говорил ужасный вздор о законодательной, административной и исполнительной власти, давал демократам всякого рода мудрые советы (как и Хейльберг, который молол всякий вздор об образовании и вопросах обучения); затем З[ейлер] стал в позу великого человека, говорил о демократических обществах, в которых он-де участвовал и которыми, быть может, даже руководил (буквально), и, наконец, рассказал о своём благородном бюро[98] и последних известиях, полученных из Парижа и т. д. Одним словом, это было отвратительно. После этого говорили еще многие — какой-то осел из Швейцарии, Пеллеринг, Катс (очень хорошо) и т. д., а в 10 часов Жотран (которому было очень стыдно за немцев) закрыл заседание. Вдруг Хейльберг потребовал внимания и заявил, что речь Веерта на конгрессе по вопросу свободы торговли[99] появится завтра в приложении к «Atelier», которое будет продаваться отдельно!!! Залевский также со слезами говорил о союзе между несчастной Польшей и великой, благородной и поэтической Германией — в конце концов все очень спокойно, но с большим недовольством разошлись по домам. —
Четверг, 30 сентября
С тех пор как это было написано, произошло много нового и многое было решено. Во вторник утром, когда мне стала ясна вся эта интрига, я стал бегать повсюду и организовывать противодействие; еще в 2 часа ночи я забежал к Лупусу в бюро, чтобы узнать, нельзя ли забаллотировать Борнштедта в Рабочем обществе. В среду я побывал всюду, но все считали, что нам этого не удастся добиться. В среду вечером я пришел на заседание Общества; Б[орн]ш[тед]т был уже там, он держался двусмысленно; наконец, Томис принес новый номер газеты{136}; моя статья против Гейнцена{137}, которую я принес ему еще в понедельник (в 2 часа дня), но, не застав его, отнес в типографию, не была помещена. Я спросил его об этом, и он ответил, что не было места. Я напомнил, о чем ты с ним условился[100]. Он отрицал это; я подождал прихода Валлау, который сказал мне, что места было достаточно, но что во вторник Б[орн]ш[тедт] велел взять статью из типографии и не прислал ее обратно. Я пошел к Б[орн]ш[тед]ту и сказал ему об этом в довольно грубом тоне. Он пытался выпутаться. Я опять напомнил об уговоре, но он снова все отрицал, отделываясь всякой болтовней. Я сказал ему несколько грубостей — при этом сидели Крюгер, Жиго, Энбер и др. — и спросил его: «Напечатаете вы эту статью в воскресенье, да или нет?» — «Об этом мы должны еще поговорить». — «Я с вами об этом не стану говорить». — На этом я его оставил.
Заседание началось. Б[орн]ш[тед]т оперся головой на руку и с особым торжеством смотрел на меня. Я также посмотрел на него и ждал, что будет. Выступил г-н Томис, который, как тебе известно, потребовал слова. Он вытащил из кармана написанную речь, которая содержала целый ряд нелепейших выпадов по поводу нашего мнимого спора, и зачитал ее по бумажке. Так продолжалось довольно долго, но когда этому не видно было конца, поднялся всеобщий ропот, многие стали требовать слова, и Валлау призвал Т[омиса] к порядку. Тогда Т[омис] произнес по бумажке шесть бессмысленных слов по этому вопросу и сел на место. После этого выступил Гесс и очень хорошо нас защищал. За ним — Юнге. Затем выступил парижский Вольф{138}, который, правда, три раза запнулся, но был встречей горячими аплодисментами. Затем говорили еще многие другие. Вольф сознался, что мы возражали только для вида. Поэтому мне пришлось выступить. Я говорил, — к величайшему смущению Б[орн]ш[тед]та, который воображал, что я больше всего занят личными дрязгами, — итак, я говорил о революционной стороне протекционистской системы, совершенно игнорируя вышеупомянутого Томиса, и поставил новый вопрос. Принято. — Пауза. — Б[орн]ш[тед]т, сильно потрясенный моей резкостью по отношению к нему, полным провалом Томиса (в его речи чувствовался Б[орн]ш[тед]т) и особенно резкостью, с которой я закончил свою речь, подошел ко мне: «Но, милое дитя, вы так сильно горячитесь» и т. д. Одним словом, я должен был подписать статью. — «Нет». — «Тогда нам надо, по крайней мере, столковаться относительно краткого введения от редакции». — «Хорошо, завтра в одиннадцать часов в кафе «Сюисс»».
Затем перешли к приему Б[орн]ш[тед]та, Крюгера и Вольфа. Первым встал Гесс и задал Борнштедту два вопроса относительно собрания в понедельник. Б[орн]ш[тед]т отделался ложью, а Гесс был настолько малодушен, что объявил себя удовлетворенным. Юнге напал на Б[орн]ш[тед]та лично по поводу его поведения в Обществе и за то, что он ввел Зандкуля под чужим именем. Фишер очень энергично выступил против Б[орн]ш[тед]та, не сговорившись предварительно с нами, но говорил он очень хорошо. Так же выступали еще многие другие. Одним словом, упоенному победой г-ну фон Борнштедту пришлось форменным образом пройти сквозь строй рабочих. Ему задали изрядную трепку, и он — он, который считал, что, подарив книги, совершенно втерся в доверие, — был так потрясен, что мог отвечать только слабо, уклончиво, сдержанно, несмотря на то, что Валлау фанатически стоял на его стороне, плохо вел собрание и позволял ему каждую минуту прерывать ораторов. Все еще было неопределенно, когда Валл[ау] попросил предложенных кандидатов удалиться и приступил к голосованию. Крюгер, предложенный мной как в высшей степени безобидный человек, который не сможет повредить Обществу, был безоговорочно поддержан Вольфом и прошел. По поводу Б[орн]ш[тед]та Валл[ау] выступил с длинной резкой речью в его защиту. Тогда выступил я, разоблачил всю интригу, поскольку она касалась Общества, опроверг одну за другой все увертки Б[орн]ш[тед]та и, наконец, заявил: «Б[орнштедт] интриговал против нас, хотел составить нам конкуренцию, но мы победили и поэтому можем теперь допустить его в Общество». Во время этой речи, — это была самая лучшая речь, какую я когда-либо произносил, — меня часто прерывали аплодисментами; особенно когда я сказал: «эти господа думали, что победа уже на их стороне, потому что я, ваш вице-председатель, уезжаю отсюда, но они не подумали о том, что среди нас есть человек, которому это место принадлежит по праву, единственный человек, который может здесь, в Брюсселе быть представителем немецких демократов, — это Маркс», — тут раздались громкие аплодисменты. Одним словом, после меня больше никто не выступал, и, таким образом, Б[орн]ш[тед]т даже не удостоился чести быть выброшенным. Он стоял за дверью и все слышал. Я охотнее сказал бы это в его присутствии, но другого выхода не было, так как я должен был беречь свои силы для последнего удара, а Валл[ау] прекратил дискуссию. Но он, подобно Вольфу и Крюгеру, слышал все до единого слова. В противоположность ему Вольф прошел почти блестяще.
Короче говоря, на вчерашнем заседании Б[орн]ш[тед]т, Крюгер и другие были так посрамлены, что они из приличия не могут показываться в Обществе, и этого с них надолго хватит. Но они, конечно, придут; этот наглец Б[орн]ш[тед]т был совершенно убит тем, что мы оказались еще бесцеремоннее его, что все планы его потерпели полную неудачу и что мы так решительно выступили против него. Он не нашел ничего лучшего, как бегать по Брюсселю и везде жаловаться на свой позор — последняя степень падения. Он в ярости вернулся в зал, но был совершенно бессилен, и когда я попрощался с Обществом и был отпущен с надлежащим почетом, он в ярости ушел. Во время дебатов о нем присутствовал Бюргерс, который приехал сюда третьего дня вечером.
Наши рабочие во всей этой истории вели себя прекрасно; ни одним словом не было упомянуто о подаренных 26 книгах и 27 географических картах; они отнеслись к Б[орн]ш[тед]ту с величайшей холодностью и беспощадностью, и когда я заключал свою речь, то в моей власти было провалить его огромным большинством. Это признает даже Валл[ау]. Но мы поступили с ним хуже, мы приняли его, но с позором. На Общество эта история произвела прекрасное впечатление; в первый раз рабочие сыграли решающую роль, овладели собранием, несмотря на все интриги, и призвали к порядку человека, который хотел играть среди них видную роль. Только несколько конторщиков и т. п. остались недовольны, вся масса с энтузиазмом нас поддерживает. Они почувствовали, какую силу они представляют, когда они объединены.
Сегодня утром я пошел в кафе «Сюисс», однако Б [орн]ш[тедт], конечно, не явился. — Но меня встретили Веерт и Зейлер, они только что говорили с Б[орн]ш[тед]том, и Зейлер был сама покорность и подобострастие. Я, конечно, не обращал на него никакого внимания. Вчерашнее заседание носило, впрочем, такой драматический характер, протекало и развертывалось так удачно, что парижский Вольф из одного только эстетического чувства по этому поводу сразу взял нашу сторону. Сегодня я был также у А. Бартельса и заявил ему, что Немецкое общество не несет никакой ответственности за все, что произошло в понедельник, что Крюгер, Б[орн]ш[тед]т, Морас, Зейлер, Хейльберг и др. не были даже его членами и что вся эта история, происшедшая без ведома Немецкого общества, имела, по-видимому, целью составить конкуренцию Обществу. Письмо такого же содержания, подписанное всеми членами комитета, завтра будет отправлено также Жотрану. К Энберу я завтра пойду вместе с Лупусом. Затем я написал следующее письмо Жотрану по поводу остающегося, благодаря моему отъезду, вакантного места в организационном комитете брюссельских «Братских демократов»:
«Милостивый государь! Так как я вынужден уехать из Брюсселя на несколько месяцев, я не смогу выполнять те обязанности, которые возложило на меня собрание 27-го сего месяца.
Поэтому я прошу Вас привлечь кого-нибудь из немецких демократов, проживающих в Брюсселе, к участию в работе комитета, которому поручено организовать международное демократическое общество.
Я позволю себе предложить Вам того из немецких демократов Брюсселя, на которого собрание, если бы он мог на нем присутствовать, возложило бы те обязанности, которые ввиду его отсутствия оно доверило мне. Я говорю о г-не Марксе, который, по моему глубокому убеждению, имеет наибольшее право представлять в комитете немецкую демократию. Таким образом, не г-н Маркс заменит меня в комитете, а наоборот, я на собрании заменял г-на Маркса. Примите и пр.»
Дело в том, что я уже раньше условился с Жотраном, что я письменно извещу его о своем отъезде и предложу ввести тебя в комитет. Жотран также в отъезде и вернется через две педели. Если из этой истории ничего не выйдет, что я считаю вероятным, то провалится предложение Хейльберга; если же из этого что-нибудь выйдет, то окажется, что именно мы осуществили это дело. Во всяком случае мы добились того, что ты, а после тебя я, признаны представителями немецких демократов в Брюсселе, и вообще вся интрига с треском провалилась.
Сегодня вечером было заседание общины[101], Я председательствовал. За исключением Валл[ау], который, впрочем, уже склонился на нашу сторону и вчерашнее поведение которого может быть оправдано различными причинами, основательность которых я признал, — за этим исключением, таким образом, торжество по поводу истории с Б[орн]ш[тед]том было единодушным. Эти люди начинают чувствовать свое значение. Они впервые выступили как организация, как сила по отношению к другим людям, и чрезвычайно гордятся тем, что все сошло так гладко и что они одержали такую блестящую победу. Юнге на седьмом небе. Ридель не знает, что делать от радости, даже маленький Онеманс торжествует, как драчливый петух. Словом, я еще раз должен повторить, что эта история вызвала подъем внутри Общества и рост его влияния вовне и в дальнейшем будет оказывать такое же действие. Люди, которые вообще никогда не выступают, напали на Б[орн]ш[тед]та. И даже интрига нам помогла: с одной стороны, Б[орн]ш[тед]т везде говорил, что демократическое Немецкое рабочее общество устроило это собрание, а с другой стороны, мы все это отрицали, и благодаря и тому, и другому обстоятельству об Обществе заговорили среди бельгийских демократов и его считают очень важной, более или менее таинственной силой, «Немецкая демократия становится большой силой в Брюсселе», — сказал сегодня утром Бартельс.
Между прочим, ты также фигурируешь в письме комитета к Жотрану, Жиго будет подписывать в качестве секретаря, замещающего Маркса.
Устраивай же поскорее твои денежные дела и возвращайся сюда. Я горю от нетерпения уехать, а между тем мне приходится здесь выжидать окончания всех этих интриг. Теперь я никак не могу уехать. Чем скорее, следовательно, ты приедешь, тем лучше. Только урегулируй сперва свои денежные дела. Я во всяком случае останусь на своем посту, пока это будет возможно, если удастся — то до тех пор, пока ты приедешь. Но именно потому желательно, чтобы ты поскорее приехал.
Твой Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briffwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
21
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
Париж, [25]—26 октября 1847 г.
Дорогой Варфоломей!
Только сегодня могу тебе написать, потому что только сегодня мне удалось поймать маленького Луи Блана — после отчаянной борьбы с консьержкой. Результат моих долгих переговоров с ним сводится к тому, что маленький человек на все согласен. Он был сама вежливость и любезность и, кажется, ничего так сильно не желал, как вступить с нами в самые тесные сношения. Ему также совершенно чужда свойственная французам покровительственная манера. Я писал ему, что приду к нему с официальными полномочиями от лондонских, брюссельских и рейнских демократов, а также как представитель чартистов. Он подробно справлялся обо всем; я описал ему состояние нашей партии, как весьма блестящее, говорил о Швейцарии, о Якоби, о баденцах как о наших союзниках и т. д.
Сказал, что ты стоишь во главе: «Вы можете считать г-на М[ар]кса главой нашей партии (то есть наиболее передовой фракции немецкой демократии, в качестве представителя которой я перед ним выступал), а его последнюю книгу против г-на Прудона{139} — нашей программой». На это он обратил большое внимание. В конце концов он мне обещал высказаться в «Reforme» о твоей книге. Он рассказал мне многое о подспудном движении, которое теперь происходит среди рабочих; сказал, что рабочие дешево напечатали 3000 экземпляров его «Организации труда» и что через две недели понадобилось новое издание в 3000 экземпляров; он говорил, что рабочие теперь более революционно настроены, чем когда-либо, но научились выжидать, не устраивать мятежей, а наносить только решительные удары с уверенностью в успехе и т. д. Впрочем, он, очевидно, отучился от покровительственной манеры и по отношению к рабочим.
«Когда я вижу такие вещи, как эта новая программа г-на де Ламартина, мне становится смешно! Чтобы правильно судить о современном состоянии французского общества, надо занимать такое положение, которое дает возможность иметь представление обо всем, посещать утром министра, после обеда торговца, а вечером — рабочего. Ближайшая революция будет носить совершенно другой характер и будет гораздо более решительной, чем все прежние, и просто глупо постоянно выступать только против королей и т. д.»
В конце концов он был очень любезен и радушен. Как видишь, с этим человеком все в порядке, у него самые лучшие намерения. О тебе он говорил с большой симпатией. Ему очень жаль, что вы расстались несколько холодно и т. д. Он все еще очень склонен к изданию в Париже немецкого и французского обозрения. Может быть, впоследствии этим можно будет воспользоваться. — Относительно Руге, о котором он расспрашивал, я сказал ему неприятные вещи: «он стал панегиристом прусского ландтага, даже после того как ландтаг был распущен без всякого результата»[102]. — «Значит, он сделал шаг назад?» — «Конечно».
С отцом Флоконом я также в самых лучших отношениях. К нему я явился вначале в качестве представителя англичан и спросил его по поручению Гарни, почему он так игнорирует «Star». Да, сказал он, ему очень жаль, ему бы очень хотелось написать об этой газете, но в редакции нет никого, кто знал бы английский язык! Я предложил ему каждую неделю писать для него статью, на что он согласился с большой охотой. Когда я сказал ему, что состою корреспондентом «Star», он был очень тронут. Если так будет продолжаться, то мы через месяц привлечем на свою сторону все это направление. Флокон хочет получить у меня записку о чартизме для личного пользования, он не имеет ни малейшего представления о нем. Я сейчас пойду к нему и постараюсь завлечь его дальше в наши сети. Я скажу ему, что «Atelier» делает мне предложения (что в самом деле верно, я еще сегодня вечером пойду туда), но я их отклоню, если он, Флокон, будет подобающим образом вести себя. Это тронет его благородное сердце. — Если я пробуду здесь еще немного и стану лучше писать по-французски, то я закину удочку в «Revue independante». —
Я совершенно забыл спросить Л. Блана, почему он не принял твоей статьи о конгрессе[103]. Я упрекну его в этом в следующий раз, когда он ко мне придет. Между прочим, я сомневаюсь, получил ли он вообще твою книгу{140}. Он совершенно не мог этого вспомнить сегодня. Перед моим отъездом он также очень неопределенно говорил об этом. Я выясню это через несколько дней. Если у него нет книги, я дам ему свой экземпляр. —
Представь себе, этот маленький Бернайс, который бегает здесь повсюду и изображает из себя всеми покинутого «мученика», «который всем помогал деньгами или добрым советом» (буквально), эта скотина имеет a horse and gig — лошадь и кабриолет! Конечно, это принадлежит Бёрншт[ейн]у, но ведь это все равно. Тот же самый субъект, который сегодня изображает из себя несчастного мученика, нуждающегося в деньгах, завтра хвастается тем, что он единственный человек, который умеет зарабатывать деньги. Он написал 21 лист (!) о деле Пралена[104]; книга выйдет в Швейцарии. Суть его книги состоит в том, что мучеником является герцог, а не герцогиня!! На его хвастовство о мученичестве я ответил ему требованием вернуть мне старый долг в 60 франков. Он становится настоящим дельцом и хвастает этим. Впрочем, он сумасшедший. — Даже сам Эвербек злится на него.
Кабе я еще не видел. Он, как видно, рад, что уезжает, так как заметил, что положение здесь начинает становиться шатким и неустойчивым. Флокон хочет начать действовать, а Л. Блан этого не хочет; это совершенно правильно, хотя Л. Бл[ан] также участвует в разных историях и заранее радуется, что буржуазия вдруг лишится своей безопасности, если внезапно вспыхнет революция.
Я был у отца Флокона. Этот славный человек отнесся ко мне исключительно сердечно, и честная откровенность, с которой я рассказал ему свою историю с «Atelier», растрогала его почти до слез. От «Atelier» я перешел к разговору о «National»: «Когда мы в Брюсселе обсуждали вопрос, к какой фракции французской демократии следует обратиться, мы все пришли к единодушному мнению, что прежде всего надо завязать сношения с «Reforme», потому что за границей существует сильное и вполне обоснованное предубеждение против «National». Прежде всего национальные предрассудки этой газеты мешают всякому сближению». «Да, да, это верно», — сказал Флокон, — «и это даже послужило причиной основания «Reforme»; мы с первого же дня заявили, что не хотим завоеваний». «И затем», — продолжал я, — «если верить моим предшественникам, так как сам я никогда не был в редакции «National», эти господа всегда делают вид, что желают покровительствовать иностранцам, что, впрочем, вполне согласуется с их национальными предрассудками; но мы не нуждаемся в их покровительстве, нам не нужны покровители, мы хотим иметь союзников». — «О, да, но мы — совсем другое дело, мы об этом и не думаем». — «Это верно, и я могу только с похвалой отозваться о поведении господ из «Reforme»».
Напоминание о наших делах маленькому Блану очень помогло. Твою речь для конгресса он, по-видимому, куда-то далеко засунул; сегодня он тотчас же отыскал ее и послал Флокону с настойчивой просьбой немедленно напечатать. Я объяснил Флокону, в чем дело. Этот человек не понял, сиг, quomodo, quando{141}, так как Бл[ан] послал ее ему без всяких объяснений. Фл[окон] очень сожалел, что вещь эта уже так устарела; он полностью ее одобряет, но теперь уже слишком поздно. Однако он посмотрит, нельзя ли использовать ее в статье. Он сказал, что сделает все возможное.
Статья в «Reforme» о благих пожеланиях Ламартина написана Л. Бл[аном], как ты, очевидно, понял. Она недурна, во всех отношениях в тысячу раз лучше, чем неизменные статьи Флокона. Он, наверное, более резко напал бы на Ламартина, если бы именно теперь тот не был его конкурентом.
Как видишь, эти люди как нельзя лучше расположены к нам. Я уже теперь в гораздо лучших отношениях с ними, чем был когда-либо Эверб[ек]. Ему я теперь совершенно запрещу писать для «Reforme». Он может, черт его побери, убираться в «National» и там составить конкуренцию Венедею и К°; там он будет безвреден, и его не будут печатать.
Затем я был еще в «Atelier». Я принес поправку к статье об английских рабочих в прошлом номере. Эта поправка также будет напечатана{142}. Эти господа были очень любезны. Я рассказал им кучу анекдотов об английских рабочих и т. д. Они убедительно приглашали меня сотрудничать, однако я пойду на это лишь в крайнем случае. Подумай только, главный редактор находит, что было бы очень хорошо, если бы английские рабочие послали адрес французским рабочим с предложением выступить против движения в пользу свободы торговли и за организацию труда в национальном масштабе. Какое героическое самопожертвование! Но с этим планом он провалился даже среди своей собственной публики.
Впрочем, мне не пришлось делать никаких уступок этим людям. Л. Блану я сказал, что мы согласны с ними во всех практических и актуальных вопросах и что в чисто теоретических вопросах мы идем к одной цели; что принципы, изложенные в первом томе его книги{143}, во многих отношениях сходятся с нашими; что же касается остального, то он найдет более подробное изложение в твоей книге. Что касается вопроса о религии, то мы считаем его совершенно второстепенным вопросом, который никогда не должен служить поводом для ссоры между людьми, принадлежащими к одной и той же партии. При всем том дружеская дискуссия по теоретическим вопросам вполне возможна и даже желательна, с чем он был совершенно согласен.
Лупус{144} был совершенно прав, предполагая, что я очень скоро встречу здесь членов дирекции[105]. Не прошло и трех дней со времени моего приезда сюда, как я на Итальянском бульваре попал прямо в объятия к Зейлеру. Вы, вероятно, уже давно знаете, что он совершенно прогорел и не думает о возвращении. Он бегает по разным французским корреспондентским бюро и ищет заработка. Я его с тех пор больше не встречал и не знаю, в каком положении его дела. Если он вмешается в дела с «Reforme», то придется его дезавуировать.
Спроси у проклятого Борнштедта, что это значит, почему он не присылает мне своей газеты{145}. Я не могу вечно бегать за ней к штраубингерам. Если он сошлется на то, что не знает моего адреса, то сообщи ему его: 5, rue Neuve Saint-Martin. Я пошлю ему несколько статей, как только будет какая-нибудь возможность. —
У штраубингеров царит невероятная сумятица. За несколько дней до моего приезда были вышвырнуты последние грюнианцы, целая община, из которой половина, однако, вернется обратно. Нас теперь всего-навсего 30 человек. Я сразу же организовал пропагандистскую общину, бегаю целый день и поучаю. Я тотчас же был выбран в окружной комитет, и мне было поручено ведение корреспонденции. Предлагается принять 20–30 кандидатов. Мы скоро будем опять сильнее. С Мозесом{146} я, между нами будь сказано, сыграл дьявольскую штуку. Ему все же удалось провести божественно исправленный катехизис[106]. И вот в прошлую пятницу я его разобрал на заседании окружного комитета, вопрос за вопросом, и не успел еще дойти до середины, как публика объявила себя удовлетворенной. Без всяких возражений мне было поручено составить новый катехизис{147}, который в следующую пятницу будет обсужден на заседании окружного комитета и отправлен непосредственно в Лондон, без ведома здешних общин. Но об этом, конечно, ни один черт не должен знать, иначе нас всех сместят и получится ужасный скандал.
Борн будет у вас в Брюсселе, он едет в Лондон[107]. Может быть, он прибудет еще до получения этого письма. Он настолько безрассуден, что проедет вниз по Рейну через Пруссию, если только его не поймают. Когда он придет, накачай его еще немного, этот парень лучше всех усваивает наши взгляды, и он может нам быть очень полезен в Лондоне, если его немного подготовить.
Ах, боже мой, ведь я чуть не забыл обо всем этом потоке грязи, которым облил меня с альпийских высот великий Гейнцен[108]. Просто счастье, что это все напечатано в одном номере прямо подряд, — никто не в состоянии будет добраться до конца, я сам должен был несколько раз передохнуть. Такой болван! Если я прежде говорил, что он не умеет писать, то теперь я должен прибавить, что он не умеет и читать, и в четырех действиях он, по-видимому, также не очень силен. Этому ослу следовало бы прочесть письмо Ф. О'Коннора к радикальным газетам в последнем номере «Star», которое начинается и кончается словами «негодяи вы этакие»[109], и тогда он увидел бы, какой он жалкий неуч по части ругани. Но ты задашь хорошую головомойку этому неотесанному болвану. Очень хорошо, что ты ответишь совсем кратко. Я лично не смог бы ответить на такие нападки, это абсолютно невозможно — разве только пощечинами.
Вторник
Моя статья помещена в «Reforme»{148}. Странно, что Флокон не изменил в ней ни одного слова. Это меня очень удивляет.
У отца Гейне я еще не был. Ты можешь себе представить, как я чертовски занят всеми этими делами, мне приходится страшно много бегать и писать.
В Эльберфельд я написал насчет свободы торговли и покровительственных пошлин и каждый день ожидаю ответа. Отвечай поскорее. Привет твоей жене и детям.
Твой Энгельс
Непременно прочти статью О'Коннора против шести радикальных газет в последнем номере «Star» — это шедевр гениальной ругани, часто лучше Коббета, напоминает Шекспира.
Какая муха укусила бедного Мозеса, который беспрестанно помещает в газете свои фантазии о последствиях пролетарской революции[110]?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». ьd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
22
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
Париж, [14—]15 ноября 1847 г.
Дорогой Маркс!
Только вчера я, наконец, неожиданно узнал, после того как я неоднократно посылал вышеупомянутого Рейнхардта к Франку по поводу твоей книги{149}, что эта собака Франк вначале разослал французам много бесплатных экземпляров, требуя везде по 15 су за расходы, и что он отовсюду получил обратно эти экземпляры. После этого возвращенные экземпляры вместе с остальными, еще не отосланными, преспокойно лежали у него, и только теперь, несколько дней тому назад он отправил их адресатам, не требуя уже на этот раз 15 су. Заговор молчания устроил, таким образом, г-н Франк! Я тотчас же побежал к Л. Блану, которого я за несколько дней до этого опять не застал, потому что он был в карауле (этот маленький человечек — в медвежьей шапке!); на этот раз я его застал, но экземпляр еще не был получен! Свой собственный экземпляр я, наконец, получил обратно, в случае надобности он может пригодиться. Сегодня, в воскресенье, ничего нельзя предпринять. Р[ейн]х[ар]дту я назначил свидание на завтра, он немедленно должен отправиться со мной к Франку, что должно было произойти гораздо раньше, но не было сделано только из-за небрежности этого Р[ейн]х[ар]дта. Он должен познакомить меня с Фр[анком], потому что у меня нет никакой рекомендации к этому субъекту. Я получу экземпляр книги для Л. Бл[ана] и тотчас же отнесу ему. И что за осел этот Флокон! Л. Бл[ан] сказал мне вчера, что Фл[окон] нашел твою статью о свободе торговли[111] несколько путаной!!!! Сам он путаник, это животное! Я, конечно, возражал. «О, — сказал этот маленький человечек, — я этого не нахожу, напротив, статья мне очень понравилась, и я в самом деле не знаю, что г-н Флокон… впрочем» (с несколько двусмысленной гримасой по адресу Флокона), «это его слова». Вообще, состав редакции «Reforme» как нельзя более скверный. Статьи об английском кризисе и все экономические статьи вообще пишет какой-то никчемный важничающий penny-a-liner{150}, который, вероятно, изучал эти вопросы по биржевым статьям какого-нибудь корреспондентского бюро и на все смотрит глазами парижского третьестепенного конторщика, состоящего на службе у банкира четвертого разряда и судящего обо всем с непогрешимостью «empiric»{151}, как говорят англичане. Флокон ничего в этом не смыслит и с каждым днем представляется мне все более ограниченным. Это человек, имеющий добрые намерения, — вот самое большее, что можно о нем сказать. Л. Блан тоже не скрывает своего презрения к нему.
Понедельник
Проклятого Рейнх[ардта] я не застал. Сегодня вечером я опять пойду к нему. До завтра я должен во что бы то ни стало уладить всю эту историю. Если я не напишу тебе тотчас же, значит, все в порядке.
Вчера вечером были выборы делегатов[112]. После очень беспорядочного заседания я был выбран двумя третями голосов. На этот раз я совершенно не интриговал, к тому же для этого было мало поводов. Оппозиция была только для видимости; для виду был предложен один рабочий, но те, которые его предложили, голосовали за меня.
Деньги прибывают. Напиши, поедешь ли ты и Тедеско. Ведь если вы не сможете туда поехать, то не могу же я отправиться туда один и один участвовать в конгрессе, — это было бы бессмысленно. Если вы оба не сможете приехать, то дело провалится и должно быть отложено на несколько месяцев. В таком случае напиши в Лондон, чтобы об этом можно было еще вовремя сообщить повсюду. —
Флокон сказал также Л. Бл[ану], что в твоей статье придется сделать кое-какие изменения, именно для того, чтобы она стала более «ясной» и могла быть принята. Л. Бл[ан] просил меня еще раз напомнить Фл[окону] о статье от его имени; но при таких обстоятельствах я считаю более правильным отказаться от этого дела. Недоставало еще, чтобы Флокон исправлял эту статью! Не могу понять этой тупой ограниченности; как я уже писал, Бл[ану] в какой-то степени было стыдно передо мной за своего коллегу. Но что тут поделаешь! Я предоставлю Фл[окону] делать, что ему угодно, не буду пускаться с ним в рассуждения и постараюсь иметь дело главным образом с Л. Бл[аном], так как он все же самый разумный из них всех. В «National» абсолютно ничего нельзя сделать, газета с каждым днем становится все ограниченнее и все больше и больше сближается с Барро и Тьером, что доказывает банкет в Лилле[113].
Зейлер, вероятно, писал уже тебе, что твоя книга очень плохо расходится здесь. Это неправда. Франк сказал Р[ейн]х[ар]дту, что он, в общем, доволен продажей. Несмотря на его нелепое поведение, он продал уже, кажется, около 40 экземпляров. В следующем письме напишу об этом подробнее. Зейлер утверждает, — он недавно был у меня и, встретив очень холодный прием, больше не приходил, — что он оставил в Брюсселе постельные принадлежности, мебель и бумагу и т. п. в достаточном количестве, чтобы выручить Вольфа и Хейльберга. Если это так, то смотри, чтобы при этом Хейльберг, по крайней мере, не надул Лупуса{152}. Но это, по-видимому, просто хвастовство.
На новом займе Ротшильд заработал 10 миллионов франков — 4 % чистой прибыли.
По дороге в Лондон я не смогу заехать в Брюссель — у меня слишком мало денег. Нам придется назначить друг другу свидание в Остенде — 27-го (в субботу) вечером, а в воскресенье переехать Ла-Манш, чтобы мы могли в понедельник начать работу. Может быть, в понедельник, 29-го, в польскую годовщину, «Братские демократы» устроят что-нибудь, и нам надо будет присутствовать там[114]. Это было бы очень хорошо. Ты произнесешь в Лондоне речь по-французски, которую мы тогда поместим в «Reforme». Немцы обязательно должны что-нибудь сделать, чтобы иметь возможность выступать у французов. Одна речь принесет больше пользы, чем десять статей и сто визитов.
Ты, вероятно, читал в «Northern Star» за 2 октября предложение Гарни и «Братских демократов» о созыве демократического конгресса. Поддержи это предложение. Я поддержу его у французов. Можно попытаться устроить его в будущем году в Лондоне, может быть одновременно с нашим конгрессом. Если демократический конгресс состоится, то это окажет на французов очень хорошее влияние, и они станут немного скромнее. Если же он не состоится, то неудача произойдет из-за французов, и они, по крайней мере, вынуждены будут объясниться. Если бы конгресс мог состояться в Брюсселе, то было бы еще лучше, в Лондоне Фергюс{153} мог бы наделать глупостей.
Других новостей нет. Отдай прилагаемое Б[орн]ш[те]дту и напиши мне поскорее, едешь ли ты в Лондон.
Твой Э.
Пиши по адресу художника{154}, если он у тебя еще имеется. Так лучше.
Гейне просит кланяться. Он очень слаб и выглядит немного вялым. Кто, собственно, послал твою статью Л. Бл[ану]? Он говорит, что письмо было подписано совершенно неизвестным именем. Возможно, это и послужило причиной того, что статья пролежала у него так долго.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 42, rue d'Orleans. Faubourg d'Ixelles. Bruxelles.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
23
ЭНГЕЛЬС— МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], вторник вечером, [23–24 ноября 1847 г.]
Дорогой Маркс!
Только сегодня вечером окончательно выяснилось, что я приеду{155}. Итак, встреча в субботу вечером в Остенде, в гостинице «Корона», у бассейна напротив вокзала, а в воскресенье утром — через Ла-Манш. Если вы выедете поездом, который отходит между четырьмя и пятью, то вы приедете приблизительно в одно время со мной.
Если, вопреки ожиданию, окажется, что в воскресенье нет почтового парохода на Дувр, то сообщи мне об этом немедленно. Это значит, что, поскольку мое письмо ты получишь в четверг утром, ты должен будешь немедленно навести справки и ответить мне, если понадобится, в тот же вечер, сдав письмо на главный почтамт, по-видимому, до 5 часов. Итак, если ты хочешь что-либо изменить в нашей встрече, то время еще есть. Если в пятницу утром письма от тебя не будет» то я буду рассчитывать встретить вас с Тедеско в субботу вечером в «Короне». У нас тогда останется еще достаточно времени, чтобы обо всем договориться. Этот конгресс будет решающим, так как на этот раз все будет в наших руках[115].
Я все никак не могу понять, почему ты не запретишь Мозесу{156} печатать свои сплетни. Здесь это создает ужасную путаницу и вынуждает меня выступать с длиннейшими возражениями перед рабочими. Целый ряд заседаний округа был потрачен на это, а в общинах невозможно было даже решительно выступать против этой «залежалой» чепухи, в особенности перед выборами об этом нельзя было и думать.
Л. Блана я надеюсь еще завтра встретить. Если же это не удастся, то послезавтра я во всяком случае увижу его. Если я не буду иметь возможности что-нибудь сообщить еще в этом же письме, то ты узнаешь новости в субботу.
Между прочим, Рейнхардт говорил мне вздор о количестве проданных экземпляров — не 37, а 96 было продано неделю тому назад. В тот же день я сам отнес Л. Блану твою книгу{157}. Все экземпляры были разосланы по назначению; они не были посланы только Ламартину (его здесь нет), Л. Бл[ану] и Видалю, адреса которого нельзя найти. Я распорядился передать книгу в «Presse». — Надо, впрочем, заметить, что экспедиция у Франка была действительно ужасно плохо поставлена.
Позаботься, по крайней мере, чтобы Мозес во время нашего отсутствия не наделал глупостей! Итак, до свидания!
Твой Э.
Verte{158}.
Подумай над «Символом веры». Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь «Коммунистическим манифестом». Ведь в нем придется в той или иной мере осветить историю вопроса, для чего теперешняя форма совершенно не подходит. Я привезу с собой здешний проект, составленный мною{159}. Он написан в простой повествовательной форме, но ужасно плохо, наспех отредактирован. Я начинаю с вопроса, что такое коммунизм, и затем перехожу прямо к пролетариату — история его происхождения, отличие от прежних работников, развитие противоположности пролетариата и буржуазии, кризисы, выводы. Попутно — различные второстепенные вещи, и в конце партийная политика коммунистов, поскольку о ней можно говорить открыто. Здешний проект целиком еще не утверждался, но я надеюсь добиться того, чтобы в него не попало — за исключением некоторых, не имеющих значения мелочей — ничего такого, что противоречило бы нашим взглядам.
Среда утром
Только что получил твое письмо, на которое уже ответил вышесказанным. У Л.Бл[ана] я был. Мне с ним удивительно не везет — он уехал; может быть, он сегодня вернется. Завтра, а в случае необходимости послезавтра, я опять пойду к нему.
В пятницу вечером я не смогу еще быть в Остенде, потому что деньги будут собраны только к пятнице.
Твой двоюродный брат Филипс был сегодня утром у меня.
Борн составит очень хорошую речь, если ты его немного накачаешь. Хорошо, что немцы представлены рабочим. Но Лупуса{160} надо решительно отучить от чрезмерной скромности. Этот славный малый — один из тех немногих, которых приходится выдвигать на первый план. Ради бога, только не посылайте Веерта в качестве делегата! Он всегда был слишком ленив, и только успех одного дня на конгрессе[116] заставил его втянуться в работу! И, вдобавок, он хочет еще быть независимым членом. Пусть он остается в своей сфере.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F. Ensgels und К. Мапс». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
17 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[82] В БРЮССЕЛЬ
[Париж], пятница, 15 января 1847 г.
Дорогой Маркс!
Я бы раньше тебе написал, если бы Б[ернай]с не заставил меня так долго ждать. Проклятого Бёрнштейна, у которого я, между прочим, справлялся также о твоем приезде сюда, никак нельзя было застать, и потому я поручил это дело Б[ернай]су, который хотел уже в понедельник доставить мне в город письмо для тебя. Вместо этого я вчера поздно вечером получил прилагаемую записку, которую этот лентяй нацарапал третьего дня вечером в Сарселе; содержащиеся в ней разъяснения отнюдь не такого характера, чтобы нужно было обдумывать их в продолжение пяти — шести дней. Но таков уж этот парень. Впрочем, я сам поговорю с Бёрнштейном, так как меня решительно не удовлетворяет это разъяснение и, откровенно говоря, я никому не верю меньше на слово, чем Б[ернай]су. Этот человек в течение шести месяцев все уши мне прожужжал, что ты смело мог бы приехать в любой день со всеми своими пожитками, а когда дело уже на мази, тогда он сочиняет длинную историю насчет паспорта. Как будто тебе нужен паспорт! На границе никто его не спрашивает; когда Мозес{107} приехал сюда, у него тоже никто не спрашивал паспорта, как и у меня; а если ты будешь жить у меня, то хотел бы я знать, кто стал бы спрашивать об этом. На худой конец для удостоверения личности годится бельгийский паспорт, действительный внутри страны, или известное послание г-на Леопольда: Cabinet du roi{108} — этого достаточно для всех случаев. Гейне придерживается такого же мнения, и когда мне удастся поймать Бёршнтейна, я расспрошу его об этом.
Б[ернай]с выдумал также историю с Толстым{109}, или, вернее, Б[ёрн]штейн навязал ему ее, так как Б[ёрн]шт[ейн] навязывает ему все, что ему угодно. Все самые разнообразные сведения, о которых Б[ернай]с прежде нам писал, идут из того же источника, и поскольку я неоднократно был свидетелем того, с какой непогрешимостью Б[ёрн]штейн изрекает Б[ернай]су свои предположения, сплетни и собственные измышления и как Б[ернай]с принимает их за чистую монету, я не верю ни одному слову из тех важных известий, о которых он прежде…{110} сообщал в письмах «из самого надежного источника».
Я…{111} сам видел, как Б[ёрн]штейн, рисуясь своей полной осведомленностью, заставил Б[ернай]са поверить (а ведь ты знаешь, как восторженно верит Бернайс, если он уже поверил), что газета «National» целиком и полностью продалась Тьеру, в какой-то мере за наличные деньги. Малыш готов был дать голову на отсечение, что это так, — он в этом отношении неисправим, как и в своем восторженном, смертельно грустном настроении. В течение последних двух недель он шестнадцать раз был на грани отчаяния.
Это — между нами. Значит, относительно твоего приезда сюда я еще раз спрошу Б[ёрн]шт[ейна]; Гейне, как я уже говорил, считает, что ты смело мог бы приехать. Или, может быть, ты пойдешь во французское посольство и попросишь выдать тебе паспорт на основании твоего прусского эмиграционного свидетельства?
Хорошо, что ты сообщил мне о приезде Мозеса. Сей благородный муж пришел ко мне, но не застал меня. Я написал ему, чтобы он назначил мне свидание. Вчера оно состоялось. Он очень изменился. Юношеские кудри обрамляют его голову, красивая бородка придает некоторую грацию его острому подбородку, щеки его покрыты девственным румянцем, но утраченное величие отражалось в его красивых глазах, и он проявил поразительную скромность. Здесь, в Париже у меня выработался очень бесцеремонный тон, потому что без шума и брага не киснет, а этим тоном можно многого добиться у женщин. Но поникший вид некогда потрясавшего мир непревзойденного Гесса почти обезоружил меня. Однако геройские поступки «истинных социалистов», его учеников (об этом ниже) и его не изменившийся внутренний облик снова придали мне мужества. Одним словом, я так холодно и насмешливо встретил его, что у него пропадет всякая охота приходить ко мне. Единственное, что я для него сделал, — я дал ему несколько хороших советов по поводу триппера, который он привез с собой из Германии. У нескольких немецких художников, которых он прежде знал в Германии, он тоже потерпел полное фиаско, Один только Густав Адольф Кётген остался ему верен.
Бременцу{112} надо во всяком случае отдать предпочтение перед швейцарцем{113}, Я не могу написать швейцарцу: 1) потому что забыл его адрес, 2) потому что я не хочу [предлагать]{114} этому типу более низкий гонорар с листа, чем ты предложил бременцу. [Сообщи]{115} поэтому твои предложения бременцу и одновременно пришли адрес этого субъекта. Он хорошо заплатил Б[ернай]су за его плохую брошюру о Ротш[ильде], но надул Пют[мана]: печатал для него, но отложил до бесконечности уплату гонорара, под тем предлогом, что не располагает свободными средствами.
Очень хорошо, что ты пишешь по-французски против Прудона. Надо надеяться, что, когда получится это письмо, брошюра{116} будет уже закончена. Само собой разумеется, что я тебе разрешаю заимствовать из нашей работы{117} все, что тебе угодно. Я также думаю, что ассоциация Пр[удона] сводится к плану Брея[83]. Я совершенно забыл доброго Брея.
Ты, может быть, читал в «Trier'sche Zeitung» о новом лейпцигском социалистическом журнале под заглавием «Veilchen», листки невинной современной критики!! Г-н Земмиг рычит там, как Зарастро:
«В этих священных покоях
Мести не знает никто,
За этой стеной священной
Предателей нет презренных.
И тогда, опираясь на дру-у-у-у-ужескую руку,
Перейдет он в лучший мир без горести и муки»{118}.
Но у него, к сожалению, нет необходимого баса, как у блаженной памяти Рейхеля. Зарастро-Земмиг приносит здесь жертвы трем божествам: 1) Гессу — 2) Штирнеру — 3) Руге — всем сразу. Первые двое [проникли]*** в глубины науки.
Этот листок или «фиалка» — самый большой вздор, какой я когда-либо читал. Такое тихое и в то же самое время беззастенчивое сумасшествие возможно только в Саксонии.
Как бы было хорошо, если бы мы могли еще раз написать главу об «истинных социалистах» теперь, когда они развились во всех направлениях, когда выделились вестфальская школа, саксонская школа, берлинская школа и т. д., наряду с одинокими звездами, вроде Пютмана и т. д.[84] Их можно было бы подразделить по небесным созвездиям: Пютман — Большая Медведица и Земмиг — Малая Медведица, или Пютман — Телец, а Плеяды — его восьмеро детей. Рога он все равно заслуживает, если у него их нет. Грюн — Водолей и т. д.
Кстати о Грюне — я переработаю статью о грюновском Гёте, сокращу ее до 1/2—3/4 листа и подготовлю для нашей работы, если ты это одобряешь, о чем ты должен немедленно мне написать[85]. Книга исключительно характерна. Гр[юн] восхваляет всякое филистерство Гёте как человеческое, он превращает франкфуртца и чиновника Гёте в «истинного человека», между тем как все колоссальное и гениальное он обходит или даже оплевывает. Таким образом, эта книга представляет блестящее доказательство того, что человек — это немецкий мелкий буржуа. Я это только наметил, но мог бы развить и порядком сократить остальную часть статьи, так как она не подходит для нашей работы. Что ты об этом думаешь?
Твой Энгельс
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 42, rue d'Orleans. Faubourg de Namur. Bruxelles.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
18 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[86] В БРЮССЕЛЬ
[Париж], вторник, 9 марта [1847 г.]
Дорогой Маркс!
Прилагаемую брошюрку мне сегодня утром принес Юнге; несколько дней тому назад Эв[ербек] принес ее к ним. Я посмотрел эту вещь, заявил, что это написал Мозес{119}, и разобрал ее Ю[нге] по пунктам. Сегодня вечером я видел Эв[ербека]; он сознался, что принес ее, и когда я порядком разделал эту вещь, то оказалось, что он сам, Э[вербек], является автором этой жалкой стряпни. Он уверяет, что написал это в первые месяцы моего пребывания здесь. Его вдохновило первое опьянение от сообщенных мною новостей. Таковы эти ребята. Эвербек смеялся над Гессом за то, что тот украшает себя чужими перьями, которые ему не к лицу, и запретил штраубингерам передавать Грюну содержание моих докладов, чтобы тот не присвоил себе сказанного, а сам при этом садится за стол — как всегда, с самыми лучшими намерениями — и поступает точно так же, ничуть не лучше. Мозес и Грюн испоганили бы все не больше, чем этот народный врачеватель триппера. Я, конечно, сперва немного посмеялся над ним, а затем запретил ему когда-либо заниматься подобной пакостью. Но это, очевидно, уж в натуре таких людей. На прошлой неделе я частью из озорства, частью из нужды в деньгах написал анонимный благодарственный адрес Лоле Монтес[87], полный двусмысленностей. В субботу я прочел ему оттуда несколько мест, а сегодня вечером он рассказал мне со своим
обычным добродушием, что это вдохновило его уже на следующий день написать нечто похожее, и он сразу же передал написанное Мёйреру для его журнала-инкогнито{120} (он действительно выходит совершенно тайно и только для редакции, под цензурой г-жи Мёйрер, которая уже отличилась тем, что вычеркнула стихотворение Гейне). Он-де сообщает мне об этом уже теперь, чтобы показать свою честность и не совершить плагиата! Сей новый шедевр этого писателя, падкого на плоды чужого труда, является, конечно, переделкой моей шутки в торжественно напыщенном стиле. Разумеется, у него кишка тонка, и мне на это наплевать, но этот последний пример показывает, как настоятельно необходимо, чтобы либо твоя книга{121}, либо наши рукописи{122} вышли возможно скорее. Все эти господа постоянно сокрушаются, что такие прекрасные мысли так долго остаются неизвестными народу, и в конце концов не находят другого средства облегчить свое горе, как выжать из себя все то, что они, по их мнению, в достаточной степени переварили. Не выпускай поэтому бременца{123} из виду. Если он не ответит, напиши еще раз. В крайнем случае согласись на самое минимальное. Эти рукописи, оставаясь без движения, теряют с каждым месяцем от 5 до 10 франков с листа своей меновой стоимости. Пройдет еще несколько месяцев, начнутся дебаты в прусском ландтаге, в Берлине развернется конфликт, и за Бауэра и Штирнера нельзя будет уже получить и по 10 франков за лист. Когда имеешь дело с подобной злободневной работой, то постепенно попадаешь в такое положение, когда следует отказаться от, высокого гонорара, которого требует писательское самолюбие.
Я провел около недели у Б[ернайса] в Сарселе. Он тоже делает глупости. Пишет в «Berliner Zeitungs-Halle» и как ребенок радуется, что там печатаются его мнимо коммунистические словоизвержения по адресу буржуа. Разумеется, редакция и цензура оставляют то, что направлено только против буржуа, и вычеркивают те немногие намеки, которые могли бы оказаться неприятными для них самих. Он ругает суды присяжных, «буржуазную свободу печати», систему представительных учреждений и т. п. Я разъясняю ему, что это называется работать буквально pour le roi de Prusse{124} и косвенно — против нашей партии; на это следуют известные порывы пылкой души, ссылки на невозможность чего бы то ни было добиться. Я заявляю, что «Zeitungs-Halle» оплачивается правительством; в ответ — упорное отрицание, ссылка на симптомы, которые в глазах всего мира, за исключением чувствительного населения Сарселя, явились бы именно доказательством правильности моих слов. Результат: добродетельное воодушевление, пылкая душа не может писать вопреки своим убеждениям, отказывается понимать политику, которая щадит тех людей, каких он до сих пор смертельно ненавидел. «Это не мой жанр!» — вечный ultima ratio{125}. Я прочел немало этих статей, помеченных Парижем; они написаны как нельзя более в интересах правительства и в стиле «истинного социализма». Я готов отказаться от Б[ернай]са и не намерен больше вмешиваться в нарочито великодушную отвратительную семейную неразбериху, в которой он разыгрывает героя преданности и бесконечного самопожертвования. Это надо видеть. Пахнет все это, как пять тысяч непроветренных перин, плюс бесчисленные отрыжки от австрийских вегетарианских блюд. И если этот парень еще десять раз вырвется из тамошней слякоти и переберется в Париж, он все же десять раз сбежит назад. Можешь вообразить, что за. моральные бредни заводятся, у него из-за этого в голове. Семья сложного типа, в которой он живет, окончательно превращает его в ограниченного филистера. Никогда больше ему не заманить меня в свою лавочку; впрочем, так скоро он и не стоскуется по мне, этакой бесчувственной личности.
Брошюру о конституционном вопросе[88] ты получишь в самом непродолжительном времени. Я напишу ее на отдельных листах, чтобы ты мог делать вставки или сокращать. Если есть надежда, что Фоглер заплатит что-нибудь, спроси его, не возьмет ли он памфлет о Лоле Монтес — от полутора до двух листов, — но незачем говорить ему, что эту вещь написал я. Ответь мне на это немедленно, так как в противном случае я предприму попытку в Бельвю. Ты, вероятно, читал в «Debats» или в «Constitutionnel», что Большой совет запретил негодяю Шлепферу в Херизау печатать революционные вещи из-за вюртембергских жалоб; он сам подтвердил это в письмах сюда и запретил ему что-либо присылать. Это — лишнее основание держаться бременца. Если с ним нельзя будет столковаться, то останется только «книгоиздательство» в Бельвю близ Констанца. Впрочем, если издание наших рукописей будет мешать изданию твоей книги, тогда брось к черту рукописи, так как гораздо важнее, чтобы появилась твоя книга. Ведь мы оба извлекаем не особенно много выгоды из наших работ.
Ты, может быть, читал во вчерашнем номере «Kolnische Zeitung» (за понедельник) статью о скандальной истории с Мартеном дю Нор? Это — статья Б[ернай]са; он время от времени пишет корреспонденции вместо Бёрнштейна.
Здешняя полиция теперь свирепствует вовсю. Создается впечатление, что она всеми силами старается спровоцировать мятеж или массовый заговор в связи с голодом. Сперва она распространяла разного рода издания и расклеивала подстрекательские прокламации, а теперь она даже изготовила и разбросала воспламеняющиеся устройства, которые, однако, не были подожжены, для того чтобы лавочники могли почувствовать всю зловредность этого дьявольского замысла. К тому же она затеяла историю с коммунистами-материалистами[89], арестовала массу людей, из которых А знает Б, Б — В, В — Г и т. д., и на основании этого знакомства и некоторых свидетельских показаний превратила всю эту массу по большей части незнакомых друг с другом людей в одну «шайку». Процесс этой «шайки» должен скоро слушаться, и если к этой новой системе прибавить еще старое complicite morale{126}, то можно очень легко осудить любого человека. Это похоже на Эбера. Таким образом нет ничего легче, как осудить без всяких разговоров и отца Кабе.
Приезжай сюда в апреле, если есть какая-нибудь возможность. До 7 апреля я перееду — еще не знаю, куда, — и к этому времени у меня будет немного денег. Мы тогда могли бы вместе немного покутить самым веселым образом. Причем, так как полиция теперь ведет себя отвратительно (кроме саксонца, о котором я писал, предложено было уехать также и моему старому противнику Эйзерману — оба остались здесь, сравни К. Грюн в «Kolnische Zeitung»), то лучше всего последовать совету Б[ёрн]шт[ей]на. Попытайся получить у французского посланника паспорт на основании твоего эмиграционного свидетельства; если это не удастся, тогда мы попытаемся что-нибудь предпринять здесь — может быть, найдется еще какой-нибудь консервативный депутат, с которым удастся завести сношения через шестые руки. Тебе совершенно необходимо выбраться из скучного Брюсселя и приехать в Париж, да и у меня тоже сильное желание немного покутить с тобой. Здесь можно быть либо беспутным человеком, либо ментором; беспутным человеком среди беспутных забулдыг, — а в этом нет ничего хорошего, когда у тебя нет денег, — или же ментором Эв[ербека], Б[ернай]са и компании. В противном случае приходится принимать мудрые советы главарей французских радикалов, которых потом еще надо защищать против других ослов, чтобы они не слишком задирали нос в своем немецком чванстве. Если бы у меня было 5000 фр. ренты, я бы только работал и весело проводил время с женщинами, пока не наступил бы мой конец. Если бы не было француженок, то вообще не стоило бы жить. Но пока есть на свете гризетки, это другое дело! При этом не мешает время от времени побеседовать о чем-либо стоящем или наслаждаться жизнью с некоторой изысканностью; но ни то, ни другое невозможно с этим сбродом — моими знакомыми. Ты должен приехать сюда.
Видел ли ты «Революцию» Л. Блана[90]? Дикая смесь верных догадок и самых невероятных нелепостей. Я прочел только половину первого тома в Сарселе. Это производит странное впечатление. Он то поражает интересным замечанием, то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом. Но у Л.Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем не на плохом пути. Однако дальше достигнутого он не пойдет, «он скован чарами» — идеологией.
Известна ли тебе книга Ашиля де Волабеля «Падение Империи, история двух реставраций», вышедшая в прошлом году? Автор — республиканец из «National», принадлежит как историк к старой школе — до Тьерри, Минье и т. д. Полнейшее непонимание самых обыкновенных отношений — даже Капфиг в своей книге «Сто дней» в этом отношении гораздо лучше. Но эта работа интересна благодаря перечислению подлостей Бурбонов и союзников и по своему довольно точному изложению и критике фактов, поскольку ему не мешают его национальные и политические интересы. В общем, однако, книга написана скучно именно из-за непонимания общего хода событий. «National» плохой историк, а Волабель, говорят, друг Марраста.
Мозес совершенно пропал. У «рабочих», с которыми я не «общаюсь», он обещал читать лекции, выдает себя за противника Грюна и за моего близкого друга! Богу, а также Мозесу известно, что во время нашего второго и последнего свидания в пассаже Вивьен я оставил его стоять с раскрытым ртом, а сам вместе с художником К[ёрнером] ушел с двумя девушками, которых последний подцепил. С тех пор я встретил его еще на масленице, когда он под сильным дождем с ужасающе унылым видом влачил свое пресыщенное жизнью «я» по направлению к бирже. Мы даже не подали вида, что узнали друг друга.
Письмо Бак[унину] я доставлю, как только у меня будет его верный адрес — до сих пор я в этом не уверен.
Кстати: напиши же Эв[ербеку] по поводу его брошюрки; его надо высмеять; он униженно выставляет свои ягодицы и желает, чтобы его побили, — знакомая история.
Итак, напиши немедленно и постарайся устроить так, чтобы приехать сюда.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1939 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
19 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[91] В ПАРИЖ
[Брюссель], 15 мая [1847 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты знаешь, что Фоглер уже в начале апреля арестован в Ахене. Из-за этого пока невозможно печатание присланной тобой брошюры{127}. Первая треть ее мне очень понравилась. В двух остальных частях надо непременно внести некоторые изменения. Подробнее об этом в следующий раз.
Прилагаю оттиск твоей карикатуры[92], Я послал ее в «Brusseler-Zeitung»[93].
Что касается действительно отвратительной статьи Грюна или К° в «Trier'sche Zeitung», то теперь, пожалуй, уже слишком поздно, но было бы хорошо, если бы ты раньше поместил в той же подлой газете опровержение в несколько строчек.
В Лондон я не могу ехать[94]. Денежные дела не позволяют мне этого. Но Вольфа{128}, я надеюсь, мы отправим туда. И тогда будет достаточно того, что вы оба будете там.
Voce{129} о деньгах:
Ты ведь помнишь, что Гесс еще со времени «Gesellschaftsspiegel» остался должен мне и моему шурину Эдгару{130}. Поэтому я выдаю на него из Брюсселя вексель, подлежащий уплате через 30 дней по предъявлении.
Бернайс также должен мне с мая прошлого года 150 франков. Ему точно так же будет предъявлен вексель.
Я прошу тебя, таким образом, о следующем:
1) сообщи мне прежде всего адреса их обоих;
2) сообщи обоим все это и скажи этим ослам,
3) что если они думают, что до 15 июня не в состоянии будут уплатить соответствующие суммы, то пусть они, тем не менее, акцептируют вексель. Я тогда позабочусь об обеспечении этих векселей в Париже. Конечно, ты этим ослам скажешь последнее лишь в том случае, если это будет безусловно необходимо.
Я в данное время так стеснен в деньгах, что вынужден прибегнуть к этим векселям, и к тому же обоим ослам нечего дарить деньги. Конечно, если эти ослы только для вида намерены акцептировать векселя, то я должен уже сейчас знать об этом.
Так как дело это очень спешное, то я надеюсь, что ты не промедлишь ни одного дня, сделаешь все необходимое и известишь меня.
Здесь, в Брюсселе найден дисконтер.
Я не могу тебе больше писать. Дней двенадцать тому назад Брейер пустил мне кровь, но, вместо левой, на правой руке. Так как я продолжал работать, точно ничего не случилось, то рана стала гноиться, вместо того чтобы заживать. История могла стать опасной, и я мог лишиться руки. Теперь она уже почти зажила. Но рука еще слаба, и ее не следует напрягать.
Твой Маркс
[Приписка Ф. Жиго]
Дорогой Фрицхен!
Я как раз занят сейчас чтением твоей брошюры — пока что мне это доставляет большое удовольствие, — и я вполне счастлив от сознания, что я ни в какой степени не немец. Бог, или разум, или род да хранят нас от мещанства!! Засим честь имею пребывать
искренне Вам преданный Филипп
Р. S. Напиши мне хоть полсловечка.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф. Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи.
Перевод с немецкого
20 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[95] В ГОЛЛАНДИЮ
[Брюссель], вторник 28— четверг 30 сентября 1847 г.
Дорогой Маркс!
Здесь на этих днях произошла весьма любопытная история. Все те элементы среди здешних немцев, которые недовольны нами и нашими выступлениями, составили коалицию, чтобы низвергнуть тебя, меня и вообще коммунистов и конкурировать с Рабочим обществом[96]. Борнштедт в высшей степени недоволен. Заявления Оттерберга, что мы просто использовали Б[орнштедта], повторенные и подтвержденные Зандкулем и использованные, в свою очередь, Крюгером и Морасом, — привели Борнштедта в ярость против нас всех. Морас и Крюгер, которые всем жалуются, что мы обращаемся с ними высокомерно, подлили еще масла в огонь. Зейлер зол из-за того, что им непростительно пренебрегли при основании Рабочего общества, а также из-за успехов, достигнутых Обществом, вопреки всем его пророчествам. Хейльберг жаждет сильной, хотя и бескровной мести за выпадающие каждый день на его долю грубости. Борнштедт также пышет злобой за то, что с помощью подаренных книг и географических карт он не смог купить себе положение влиятельного демократа, а также добиться почетного членства и установки его бюста в Обществе, а что, наоборот, его наборщик завтра вечером будет обсуждать его кандидатуру, как если бы речь шла о самом обыкновенном человеке. Его злит также, что он, аристократический homme d'esprit{131}, находит гораздо меньше случаев посмеяться над рабочими, чем он надеялся. Что касается Мораса, то он злится потому, что не смог привлечь «Brusseler-Zeitung» на сторону Гейнцена. Наконец, все эти разнородные элементы объединились для того, чтобы нанести удар, который должен отодвинуть нас на второй план в глазах Энбера и бельгийских демократов и создать более импозантное и универсальное общество, чем наше мизерное Рабочее общество. Всем этим господам страстно хотелось хоть один раз найти случай проявить свою инициативу, и эти трусливые канальи решили, что самое подходящее время для этого — момент твоего отсутствия. Но они позорно просчитались.
Они поэтому втихомолку решили устроить космополитически-демократический ужин и там совершенно неожиданно предложить организовать общество вроде «Братских демократов» с устройством рабочих митингов и т. д. и т. п. Они образовали нечто вроде комитета, в который для проформы ввели совершенно безвредного для них Энбера. После разного рода неопределенных слухов я только в воскресенье вечером получил в Обществе от Б[орнштедта] кое-какие сведения об этом, а на понедельник уже был назначен ужин. От Борншт[едта] невозможно было добиться подробностей, кроме того, что будут присутствовать Жотран, генерал Меллине, Адольф Бартельс, Катс и т. д., поляки, итальянцы и т. д. Хотя я ничего не подозревал обо всей этой коалиции (я только в понедельник утром узнал, что Борншт[едт] немного обижен, а Морас и Крюгер жалуются и ведут интриги; о Зейлере и Хейльберге я ничего не знал), дело все же показалось мне подозрительным. Но идти туда надо было ради бельгийцев, а также из тех соображений, чтобы в маленьком Брюсселе не было предпринято какого-либо демократического мероприятия, в котором мы не принимали бы участия. Но нужно было позаботиться о том, чтобы пошла целая группа. Валлау и я изложили дело, энергично отстояли свою точку зрения, и тотчас же нашлось человек тридцать, которые захотели пойти. В понедельник утром Лупус{132} мне сказал, что, кроме почетного председателя, старика Меллине, и действительного председателя Жотрана, они должны выбрать еще двух вице-председателей, из которых один — Энбер, а другой должен быть немцем, желательно — рабочим. Валлау, к сожалению, не годится, потому что он не говорит по-французски. Так сказал ему Борнштедт. Он, Лупус, ответил, что в таком случае я должен быть вице-председателем. Я тогда предложил Лупусу быть этим вице-председателем, но он категорически отказался. Я этого также не хотел, потому что слишком молодо выгляжу, но в конце концов я решил, что, поскольку возможны всякие случайности, будет лучше, если я соглашусь.
Вечером мы пришли туда[97]. Борншт[едт] притворился, будто ничего не знает, будто ничего еще не подготовлено, кроме кандидатур руководящих лиц (по-прежнему за исключением немца) и нескольких записавшихся уже ораторов, имен которых я не мог узнать, кроме Крюгера и Мораса. Он каждую минуту выбегал по поводу устройства помещения, подбегал то к одному, то к другому, плутовал, интриговал, вилял хвостом изо всех сил. Но пока я не видел еще никаких признаков особой интриги, это обнаружилось только позднее. Мы были в кабачке «Льежуа» на площади Пале де жюстис. Когда дело дошло до выбора руководящих лиц, Борншт[едт], вопреки всякому уговору, предложил Валлау. Этот последний был отведен по его просьбе Вольфом (Лупусом), который предложил меня; это прошло блестяще. Таким образом вся интрига была расстроена и потеряла свой смысл. Тогда они совершенно растерялись и выдали себя. После Энбера, провозгласившего тост за мучеников свободы, я предложил по-французски тост в память революции 1792 г. и предстоящей годовщины 1 вандемьера I года Республики. После меня Крюгер произнес смехотворную речь, в которой он запутался и должен был вытащить свои записи. Затем Морас прочел торжественную проповедь, в которой речь шла главным образом о его собственной персоне. Оба говорили по-немецки. Их тосты были такие путаные, что я их совершенно не запомнил. Затем Пеллеринг говорил по-фламандски, адвокат Спильтхорн из Гента по-французски провозгласил тост в честь английского народа, а затем, к моему величайшему удивлению, горбатый паук Хейльберг выступил с длинной, пошлой, назидательной речью по-французски, в которой он, во-первых, с гордостью назвал себя редактором «Atelier Democratique»; во-вторых, заявил, что он, великий Хейльберг, в течение многих месяцев преследовал, — но это надо сказать по-французски: L'association des ouvriers belges, voila le but que Je poursuis depuis quelques mois{133} (то есть с того момента, как Я соизволил ознакомиться с последней главой «Нищеты философии»). Таким образом, Он преследует эту цель, а не Катс и другие бельгийцы. «Мы вступим на это поприще, придя на смену нашим отцам»{134} и т. д. Он сделает то, чего не смогли сделать Катс и Жотран. В-третьих, он предложил основать нечто вроде общества «Братские демократы» и снова организовать митинги, в-четвертых, поручить избранному бюро организацию и того, и другого.
Подумать только, какая путаница! Во-первых, смешение космополитической затеи с бельгийскими митингами по поводу бельгийских дел, а во-вторых, передача этого предложения существующему бюро, вместо того чтобы совершенно отказаться от него, поскольку у них все проваливается! А если он исходил из того, что я уезжаю, разве ему не следовало бы знать, что нечего и думать вводить в бюро кого-нибудь другого, кроме тебя? Но этот олух уже заготовил и написал свою речь, и его тщеславие не позволяло ему отказаться от чего бы то ни было, в чем он мог бы проявить свою инициативу. Эта затея, конечно, прошла, а так как она была встречена, правда, весьма неискренними, но громкими криками одобрения, то нечего было и думать о лучшем изложении этого неясного предложения. Потом выступал А. Бартельс (Жюля{135} не было), а затем попросил слова Валлау. Но каково было мое удивление, когда вдруг вскочил Борнштедт и энергично потребовал слова для Зейлера на том основании, что он еще раньше был внесен в список ораторов. З[ейлер] получил слово и произнес бесконечно длинную, трескучую, глупую, до смешного пошлую, просто позорную речь (по-французски), в которой он говорил ужасный вздор о законодательной, административной и исполнительной власти, давал демократам всякого рода мудрые советы (как и Хейльберг, который молол всякий вздор об образовании и вопросах обучения); затем З[ейлер] стал в позу великого человека, говорил о демократических обществах, в которых он-де участвовал и которыми, быть может, даже руководил (буквально), и, наконец, рассказал о своём благородном бюро[98] и последних известиях, полученных из Парижа и т. д. Одним словом, это было отвратительно. После этого говорили еще многие — какой-то осел из Швейцарии, Пеллеринг, Катс (очень хорошо) и т. д., а в 10 часов Жотран (которому было очень стыдно за немцев) закрыл заседание. Вдруг Хейльберг потребовал внимания и заявил, что речь Веерта на конгрессе по вопросу свободы торговли[99] появится завтра в приложении к «Atelier», которое будет продаваться отдельно!!! Залевский также со слезами говорил о союзе между несчастной Польшей и великой, благородной и поэтической Германией — в конце концов все очень спокойно, но с большим недовольством разошлись по домам. —
Четверг, 30 сентября
С тех пор как это было написано, произошло много нового и многое было решено. Во вторник утром, когда мне стала ясна вся эта интрига, я стал бегать повсюду и организовывать противодействие; еще в 2 часа ночи я забежал к Лупусу в бюро, чтобы узнать, нельзя ли забаллотировать Борнштедта в Рабочем обществе. В среду я побывал всюду, но все считали, что нам этого не удастся добиться. В среду вечером я пришел на заседание Общества; Б[орн]ш[тед]т был уже там, он держался двусмысленно; наконец, Томис принес новый номер газеты{136}; моя статья против Гейнцена{137}, которую я принес ему еще в понедельник (в 2 часа дня), но, не застав его, отнес в типографию, не была помещена. Я спросил его об этом, и он ответил, что не было места. Я напомнил, о чем ты с ним условился[100]. Он отрицал это; я подождал прихода Валлау, который сказал мне, что места было достаточно, но что во вторник Б[орн]ш[тедт] велел взять статью из типографии и не прислал ее обратно. Я пошел к Б[орн]ш[тед]ту и сказал ему об этом в довольно грубом тоне. Он пытался выпутаться. Я опять напомнил об уговоре, но он снова все отрицал, отделываясь всякой болтовней. Я сказал ему несколько грубостей — при этом сидели Крюгер, Жиго, Энбер и др. — и спросил его: «Напечатаете вы эту статью в воскресенье, да или нет?» — «Об этом мы должны еще поговорить». — «Я с вами об этом не стану говорить». — На этом я его оставил.
Заседание началось. Б[орн]ш[тед]т оперся головой на руку и с особым торжеством смотрел на меня. Я также посмотрел на него и ждал, что будет. Выступил г-н Томис, который, как тебе известно, потребовал слова. Он вытащил из кармана написанную речь, которая содержала целый ряд нелепейших выпадов по поводу нашего мнимого спора, и зачитал ее по бумажке. Так продолжалось довольно долго, но когда этому не видно было конца, поднялся всеобщий ропот, многие стали требовать слова, и Валлау призвал Т[омиса] к порядку. Тогда Т[омис] произнес по бумажке шесть бессмысленных слов по этому вопросу и сел на место. После этого выступил Гесс и очень хорошо нас защищал. За ним — Юнге. Затем выступил парижский Вольф{138}, который, правда, три раза запнулся, но был встречей горячими аплодисментами. Затем говорили еще многие другие. Вольф сознался, что мы возражали только для вида. Поэтому мне пришлось выступить. Я говорил, — к величайшему смущению Б[орн]ш[тед]та, который воображал, что я больше всего занят личными дрязгами, — итак, я говорил о революционной стороне протекционистской системы, совершенно игнорируя вышеупомянутого Томиса, и поставил новый вопрос. Принято. — Пауза. — Б[орн]ш[тед]т, сильно потрясенный моей резкостью по отношению к нему, полным провалом Томиса (в его речи чувствовался Б[орн]ш[тед]т) и особенно резкостью, с которой я закончил свою речь, подошел ко мне: «Но, милое дитя, вы так сильно горячитесь» и т. д. Одним словом, я должен был подписать статью. — «Нет». — «Тогда нам надо, по крайней мере, столковаться относительно краткого введения от редакции». — «Хорошо, завтра в одиннадцать часов в кафе «Сюисс»».
Затем перешли к приему Б[орн]ш[тед]та, Крюгера и Вольфа. Первым встал Гесс и задал Борнштедту два вопроса относительно собрания в понедельник. Б[орн]ш[тед]т отделался ложью, а Гесс был настолько малодушен, что объявил себя удовлетворенным. Юнге напал на Б[орн]ш[тед]та лично по поводу его поведения в Обществе и за то, что он ввел Зандкуля под чужим именем. Фишер очень энергично выступил против Б[орн]ш[тед]та, не сговорившись предварительно с нами, но говорил он очень хорошо. Так же выступали еще многие другие. Одним словом, упоенному победой г-ну фон Борнштедту пришлось форменным образом пройти сквозь строй рабочих. Ему задали изрядную трепку, и он — он, который считал, что, подарив книги, совершенно втерся в доверие, — был так потрясен, что мог отвечать только слабо, уклончиво, сдержанно, несмотря на то, что Валлау фанатически стоял на его стороне, плохо вел собрание и позволял ему каждую минуту прерывать ораторов. Все еще было неопределенно, когда Валл[ау] попросил предложенных кандидатов удалиться и приступил к голосованию. Крюгер, предложенный мной как в высшей степени безобидный человек, который не сможет повредить Обществу, был безоговорочно поддержан Вольфом и прошел. По поводу Б[орн]ш[тед]та Валл[ау] выступил с длинной резкой речью в его защиту. Тогда выступил я, разоблачил всю интригу, поскольку она касалась Общества, опроверг одну за другой все увертки Б[орн]ш[тед]та и, наконец, заявил: «Б[орнштедт] интриговал против нас, хотел составить нам конкуренцию, но мы победили и поэтому можем теперь допустить его в Общество». Во время этой речи, — это была самая лучшая речь, какую я когда-либо произносил, — меня часто прерывали аплодисментами; особенно когда я сказал: «эти господа думали, что победа уже на их стороне, потому что я, ваш вице-председатель, уезжаю отсюда, но они не подумали о том, что среди нас есть человек, которому это место принадлежит по праву, единственный человек, который может здесь, в Брюсселе быть представителем немецких демократов, — это Маркс», — тут раздались громкие аплодисменты. Одним словом, после меня больше никто не выступал, и, таким образом, Б[орн]ш[тед]т даже не удостоился чести быть выброшенным. Он стоял за дверью и все слышал. Я охотнее сказал бы это в его присутствии, но другого выхода не было, так как я должен был беречь свои силы для последнего удара, а Валл[ау] прекратил дискуссию. Но он, подобно Вольфу и Крюгеру, слышал все до единого слова. В противоположность ему Вольф прошел почти блестяще.
Короче говоря, на вчерашнем заседании Б[орн]ш[тед]т, Крюгер и другие были так посрамлены, что они из приличия не могут показываться в Обществе, и этого с них надолго хватит. Но они, конечно, придут; этот наглец Б[орн]ш[тед]т был совершенно убит тем, что мы оказались еще бесцеремоннее его, что все планы его потерпели полную неудачу и что мы так решительно выступили против него. Он не нашел ничего лучшего, как бегать по Брюсселю и везде жаловаться на свой позор — последняя степень падения. Он в ярости вернулся в зал, но был совершенно бессилен, и когда я попрощался с Обществом и был отпущен с надлежащим почетом, он в ярости ушел. Во время дебатов о нем присутствовал Бюргерс, который приехал сюда третьего дня вечером.
Наши рабочие во всей этой истории вели себя прекрасно; ни одним словом не было упомянуто о подаренных 26 книгах и 27 географических картах; они отнеслись к Б[орн]ш[тед]ту с величайшей холодностью и беспощадностью, и когда я заключал свою речь, то в моей власти было провалить его огромным большинством. Это признает даже Валл[ау]. Но мы поступили с ним хуже, мы приняли его, но с позором. На Общество эта история произвела прекрасное впечатление; в первый раз рабочие сыграли решающую роль, овладели собранием, несмотря на все интриги, и призвали к порядку человека, который хотел играть среди них видную роль. Только несколько конторщиков и т. п. остались недовольны, вся масса с энтузиазмом нас поддерживает. Они почувствовали, какую силу они представляют, когда они объединены.
Сегодня утром я пошел в кафе «Сюисс», однако Б [орн]ш[тедт], конечно, не явился. — Но меня встретили Веерт и Зейлер, они только что говорили с Б[орн]ш[тед]том, и Зейлер был сама покорность и подобострастие. Я, конечно, не обращал на него никакого внимания. Вчерашнее заседание носило, впрочем, такой драматический характер, протекало и развертывалось так удачно, что парижский Вольф из одного только эстетического чувства по этому поводу сразу взял нашу сторону. Сегодня я был также у А. Бартельса и заявил ему, что Немецкое общество не несет никакой ответственности за все, что произошло в понедельник, что Крюгер, Б[орн]ш[тед]т, Морас, Зейлер, Хейльберг и др. не были даже его членами и что вся эта история, происшедшая без ведома Немецкого общества, имела, по-видимому, целью составить конкуренцию Обществу. Письмо такого же содержания, подписанное всеми членами комитета, завтра будет отправлено также Жотрану. К Энберу я завтра пойду вместе с Лупусом. Затем я написал следующее письмо Жотрану по поводу остающегося, благодаря моему отъезду, вакантного места в организационном комитете брюссельских «Братских демократов»:
«Милостивый государь! Так как я вынужден уехать из Брюсселя на несколько месяцев, я не смогу выполнять те обязанности, которые возложило на меня собрание 27-го сего месяца.
Поэтому я прошу Вас привлечь кого-нибудь из немецких демократов, проживающих в Брюсселе, к участию в работе комитета, которому поручено организовать международное демократическое общество.
Я позволю себе предложить Вам того из немецких демократов Брюсселя, на которого собрание, если бы он мог на нем присутствовать, возложило бы те обязанности, которые ввиду его отсутствия оно доверило мне. Я говорю о г-не Марксе, который, по моему глубокому убеждению, имеет наибольшее право представлять в комитете немецкую демократию. Таким образом, не г-н Маркс заменит меня в комитете, а наоборот, я на собрании заменял г-на Маркса. Примите и пр.»
Дело в том, что я уже раньше условился с Жотраном, что я письменно извещу его о своем отъезде и предложу ввести тебя в комитет. Жотран также в отъезде и вернется через две педели. Если из этой истории ничего не выйдет, что я считаю вероятным, то провалится предложение Хейльберга; если же из этого что-нибудь выйдет, то окажется, что именно мы осуществили это дело. Во всяком случае мы добились того, что ты, а после тебя я, признаны представителями немецких демократов в Брюсселе, и вообще вся интрига с треском провалилась.
Сегодня вечером было заседание общины[101], Я председательствовал. За исключением Валл[ау], который, впрочем, уже склонился на нашу сторону и вчерашнее поведение которого может быть оправдано различными причинами, основательность которых я признал, — за этим исключением, таким образом, торжество по поводу истории с Б[орн]ш[тед]том было единодушным. Эти люди начинают чувствовать свое значение. Они впервые выступили как организация, как сила по отношению к другим людям, и чрезвычайно гордятся тем, что все сошло так гладко и что они одержали такую блестящую победу. Юнге на седьмом небе. Ридель не знает, что делать от радости, даже маленький Онеманс торжествует, как драчливый петух. Словом, я еще раз должен повторить, что эта история вызвала подъем внутри Общества и рост его влияния вовне и в дальнейшем будет оказывать такое же действие. Люди, которые вообще никогда не выступают, напали на Б[орн]ш[тед]та. И даже интрига нам помогла: с одной стороны, Б[орн]ш[тед]т везде говорил, что демократическое Немецкое рабочее общество устроило это собрание, а с другой стороны, мы все это отрицали, и благодаря и тому, и другому обстоятельству об Обществе заговорили среди бельгийских демократов и его считают очень важной, более или менее таинственной силой, «Немецкая демократия становится большой силой в Брюсселе», — сказал сегодня утром Бартельс.
Между прочим, ты также фигурируешь в письме комитета к Жотрану, Жиго будет подписывать в качестве секретаря, замещающего Маркса.
Устраивай же поскорее твои денежные дела и возвращайся сюда. Я горю от нетерпения уехать, а между тем мне приходится здесь выжидать окончания всех этих интриг. Теперь я никак не могу уехать. Чем скорее, следовательно, ты приедешь, тем лучше. Только урегулируй сперва свои денежные дела. Я во всяком случае останусь на своем посту, пока это будет возможно, если удастся — то до тех пор, пока ты приедешь. Но именно потому желательно, чтобы ты поскорее приехал.
Твой Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briffwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
21 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
Париж, [25]—26 октября 1847 г.
Дорогой Варфоломей!
Только сегодня могу тебе написать, потому что только сегодня мне удалось поймать маленького Луи Блана — после отчаянной борьбы с консьержкой. Результат моих долгих переговоров с ним сводится к тому, что маленький человек на все согласен. Он был сама вежливость и любезность и, кажется, ничего так сильно не желал, как вступить с нами в самые тесные сношения. Ему также совершенно чужда свойственная французам покровительственная манера. Я писал ему, что приду к нему с официальными полномочиями от лондонских, брюссельских и рейнских демократов, а также как представитель чартистов. Он подробно справлялся обо всем; я описал ему состояние нашей партии, как весьма блестящее, говорил о Швейцарии, о Якоби, о баденцах как о наших союзниках и т. д.
Сказал, что ты стоишь во главе: «Вы можете считать г-на М[ар]кса главой нашей партии (то есть наиболее передовой фракции немецкой демократии, в качестве представителя которой я перед ним выступал), а его последнюю книгу против г-на Прудона{139} — нашей программой». На это он обратил большое внимание. В конце концов он мне обещал высказаться в «Reforme» о твоей книге. Он рассказал мне многое о подспудном движении, которое теперь происходит среди рабочих; сказал, что рабочие дешево напечатали 3000 экземпляров его «Организации труда» и что через две недели понадобилось новое издание в 3000 экземпляров; он говорил, что рабочие теперь более революционно настроены, чем когда-либо, но научились выжидать, не устраивать мятежей, а наносить только решительные удары с уверенностью в успехе и т. д. Впрочем, он, очевидно, отучился от покровительственной манеры и по отношению к рабочим.
«Когда я вижу такие вещи, как эта новая программа г-на де Ламартина, мне становится смешно! Чтобы правильно судить о современном состоянии французского общества, надо занимать такое положение, которое дает возможность иметь представление обо всем, посещать утром министра, после обеда торговца, а вечером — рабочего. Ближайшая революция будет носить совершенно другой характер и будет гораздо более решительной, чем все прежние, и просто глупо постоянно выступать только против королей и т. д.»
В конце концов он был очень любезен и радушен. Как видишь, с этим человеком все в порядке, у него самые лучшие намерения. О тебе он говорил с большой симпатией. Ему очень жаль, что вы расстались несколько холодно и т. д. Он все еще очень склонен к изданию в Париже немецкого и французского обозрения. Может быть, впоследствии этим можно будет воспользоваться. — Относительно Руге, о котором он расспрашивал, я сказал ему неприятные вещи: «он стал панегиристом прусского ландтага, даже после того как ландтаг был распущен без всякого результата»[102]. — «Значит, он сделал шаг назад?» — «Конечно».
С отцом Флоконом я также в самых лучших отношениях. К нему я явился вначале в качестве представителя англичан и спросил его по поручению Гарни, почему он так игнорирует «Star». Да, сказал он, ему очень жаль, ему бы очень хотелось написать об этой газете, но в редакции нет никого, кто знал бы английский язык! Я предложил ему каждую неделю писать для него статью, на что он согласился с большой охотой. Когда я сказал ему, что состою корреспондентом «Star», он был очень тронут. Если так будет продолжаться, то мы через месяц привлечем на свою сторону все это направление. Флокон хочет получить у меня записку о чартизме для личного пользования, он не имеет ни малейшего представления о нем. Я сейчас пойду к нему и постараюсь завлечь его дальше в наши сети. Я скажу ему, что «Atelier» делает мне предложения (что в самом деле верно, я еще сегодня вечером пойду туда), но я их отклоню, если он, Флокон, будет подобающим образом вести себя. Это тронет его благородное сердце. — Если я пробуду здесь еще немного и стану лучше писать по-французски, то я закину удочку в «Revue independante». —
Я совершенно забыл спросить Л. Блана, почему он не принял твоей статьи о конгрессе[103]. Я упрекну его в этом в следующий раз, когда он ко мне придет. Между прочим, я сомневаюсь, получил ли он вообще твою книгу{140}. Он совершенно не мог этого вспомнить сегодня. Перед моим отъездом он также очень неопределенно говорил об этом. Я выясню это через несколько дней. Если у него нет книги, я дам ему свой экземпляр. —
Представь себе, этот маленький Бернайс, который бегает здесь повсюду и изображает из себя всеми покинутого «мученика», «который всем помогал деньгами или добрым советом» (буквально), эта скотина имеет a horse and gig — лошадь и кабриолет! Конечно, это принадлежит Бёрншт[ейн]у, но ведь это все равно. Тот же самый субъект, который сегодня изображает из себя несчастного мученика, нуждающегося в деньгах, завтра хвастается тем, что он единственный человек, который умеет зарабатывать деньги. Он написал 21 лист (!) о деле Пралена[104]; книга выйдет в Швейцарии. Суть его книги состоит в том, что мучеником является герцог, а не герцогиня!! На его хвастовство о мученичестве я ответил ему требованием вернуть мне старый долг в 60 франков. Он становится настоящим дельцом и хвастает этим. Впрочем, он сумасшедший. — Даже сам Эвербек злится на него.
Кабе я еще не видел. Он, как видно, рад, что уезжает, так как заметил, что положение здесь начинает становиться шатким и неустойчивым. Флокон хочет начать действовать, а Л. Блан этого не хочет; это совершенно правильно, хотя Л. Бл[ан] также участвует в разных историях и заранее радуется, что буржуазия вдруг лишится своей безопасности, если внезапно вспыхнет революция.
Я был у отца Флокона. Этот славный человек отнесся ко мне исключительно сердечно, и честная откровенность, с которой я рассказал ему свою историю с «Atelier», растрогала его почти до слез. От «Atelier» я перешел к разговору о «National»: «Когда мы в Брюсселе обсуждали вопрос, к какой фракции французской демократии следует обратиться, мы все пришли к единодушному мнению, что прежде всего надо завязать сношения с «Reforme», потому что за границей существует сильное и вполне обоснованное предубеждение против «National». Прежде всего национальные предрассудки этой газеты мешают всякому сближению». «Да, да, это верно», — сказал Флокон, — «и это даже послужило причиной основания «Reforme»; мы с первого же дня заявили, что не хотим завоеваний». «И затем», — продолжал я, — «если верить моим предшественникам, так как сам я никогда не был в редакции «National», эти господа всегда делают вид, что желают покровительствовать иностранцам, что, впрочем, вполне согласуется с их национальными предрассудками; но мы не нуждаемся в их покровительстве, нам не нужны покровители, мы хотим иметь союзников». — «О, да, но мы — совсем другое дело, мы об этом и не думаем». — «Это верно, и я могу только с похвалой отозваться о поведении господ из «Reforme»».
Напоминание о наших делах маленькому Блану очень помогло. Твою речь для конгресса он, по-видимому, куда-то далеко засунул; сегодня он тотчас же отыскал ее и послал Флокону с настойчивой просьбой немедленно напечатать. Я объяснил Флокону, в чем дело. Этот человек не понял, сиг, quomodo, quando{141}, так как Бл[ан] послал ее ему без всяких объяснений. Фл[окон] очень сожалел, что вещь эта уже так устарела; он полностью ее одобряет, но теперь уже слишком поздно. Однако он посмотрит, нельзя ли использовать ее в статье. Он сказал, что сделает все возможное.
Статья в «Reforme» о благих пожеланиях Ламартина написана Л. Бл[аном], как ты, очевидно, понял. Она недурна, во всех отношениях в тысячу раз лучше, чем неизменные статьи Флокона. Он, наверное, более резко напал бы на Ламартина, если бы именно теперь тот не был его конкурентом.
Как видишь, эти люди как нельзя лучше расположены к нам. Я уже теперь в гораздо лучших отношениях с ними, чем был когда-либо Эверб[ек]. Ему я теперь совершенно запрещу писать для «Reforme». Он может, черт его побери, убираться в «National» и там составить конкуренцию Венедею и К°; там он будет безвреден, и его не будут печатать.
Затем я был еще в «Atelier». Я принес поправку к статье об английских рабочих в прошлом номере. Эта поправка также будет напечатана{142}. Эти господа были очень любезны. Я рассказал им кучу анекдотов об английских рабочих и т. д. Они убедительно приглашали меня сотрудничать, однако я пойду на это лишь в крайнем случае. Подумай только, главный редактор находит, что было бы очень хорошо, если бы английские рабочие послали адрес французским рабочим с предложением выступить против движения в пользу свободы торговли и за организацию труда в национальном масштабе. Какое героическое самопожертвование! Но с этим планом он провалился даже среди своей собственной публики.
Впрочем, мне не пришлось делать никаких уступок этим людям. Л. Блану я сказал, что мы согласны с ними во всех практических и актуальных вопросах и что в чисто теоретических вопросах мы идем к одной цели; что принципы, изложенные в первом томе его книги{143}, во многих отношениях сходятся с нашими; что же касается остального, то он найдет более подробное изложение в твоей книге. Что касается вопроса о религии, то мы считаем его совершенно второстепенным вопросом, который никогда не должен служить поводом для ссоры между людьми, принадлежащими к одной и той же партии. При всем том дружеская дискуссия по теоретическим вопросам вполне возможна и даже желательна, с чем он был совершенно согласен.
Лупус{144} был совершенно прав, предполагая, что я очень скоро встречу здесь членов дирекции[105]. Не прошло и трех дней со времени моего приезда сюда, как я на Итальянском бульваре попал прямо в объятия к Зейлеру. Вы, вероятно, уже давно знаете, что он совершенно прогорел и не думает о возвращении. Он бегает по разным французским корреспондентским бюро и ищет заработка. Я его с тех пор больше не встречал и не знаю, в каком положении его дела. Если он вмешается в дела с «Reforme», то придется его дезавуировать.
Спроси у проклятого Борнштедта, что это значит, почему он не присылает мне своей газеты{145}. Я не могу вечно бегать за ней к штраубингерам. Если он сошлется на то, что не знает моего адреса, то сообщи ему его: 5, rue Neuve Saint-Martin. Я пошлю ему несколько статей, как только будет какая-нибудь возможность. —
У штраубингеров царит невероятная сумятица. За несколько дней до моего приезда были вышвырнуты последние грюнианцы, целая община, из которой половина, однако, вернется обратно. Нас теперь всего-навсего 30 человек. Я сразу же организовал пропагандистскую общину, бегаю целый день и поучаю. Я тотчас же был выбран в окружной комитет, и мне было поручено ведение корреспонденции. Предлагается принять 20–30 кандидатов. Мы скоро будем опять сильнее. С Мозесом{146} я, между нами будь сказано, сыграл дьявольскую штуку. Ему все же удалось провести божественно исправленный катехизис[106]. И вот в прошлую пятницу я его разобрал на заседании окружного комитета, вопрос за вопросом, и не успел еще дойти до середины, как публика объявила себя удовлетворенной. Без всяких возражений мне было поручено составить новый катехизис{147}, который в следующую пятницу будет обсужден на заседании окружного комитета и отправлен непосредственно в Лондон, без ведома здешних общин. Но об этом, конечно, ни один черт не должен знать, иначе нас всех сместят и получится ужасный скандал.
Борн будет у вас в Брюсселе, он едет в Лондон[107]. Может быть, он прибудет еще до получения этого письма. Он настолько безрассуден, что проедет вниз по Рейну через Пруссию, если только его не поймают. Когда он придет, накачай его еще немного, этот парень лучше всех усваивает наши взгляды, и он может нам быть очень полезен в Лондоне, если его немного подготовить.
Ах, боже мой, ведь я чуть не забыл обо всем этом потоке грязи, которым облил меня с альпийских высот великий Гейнцен[108]. Просто счастье, что это все напечатано в одном номере прямо подряд, — никто не в состоянии будет добраться до конца, я сам должен был несколько раз передохнуть. Такой болван! Если я прежде говорил, что он не умеет писать, то теперь я должен прибавить, что он не умеет и читать, и в четырех действиях он, по-видимому, также не очень силен. Этому ослу следовало бы прочесть письмо Ф. О'Коннора к радикальным газетам в последнем номере «Star», которое начинается и кончается словами «негодяи вы этакие»[109], и тогда он увидел бы, какой он жалкий неуч по части ругани. Но ты задашь хорошую головомойку этому неотесанному болвану. Очень хорошо, что ты ответишь совсем кратко. Я лично не смог бы ответить на такие нападки, это абсолютно невозможно — разве только пощечинами.
Вторник
Моя статья помещена в «Reforme»{148}. Странно, что Флокон не изменил в ней ни одного слова. Это меня очень удивляет.
У отца Гейне я еще не был. Ты можешь себе представить, как я чертовски занят всеми этими делами, мне приходится страшно много бегать и писать.
В Эльберфельд я написал насчет свободы торговли и покровительственных пошлин и каждый день ожидаю ответа. Отвечай поскорее. Привет твоей жене и детям.
Твой Энгельс
Непременно прочти статью О'Коннора против шести радикальных газет в последнем номере «Star» — это шедевр гениальной ругани, часто лучше Коббета, напоминает Шекспира.
Какая муха укусила бедного Мозеса, который беспрестанно помещает в газете свои фантазии о последствиях пролетарской революции[110]?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». ьd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
22 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
Париж, [14—]15 ноября 1847 г.
Дорогой Маркс!
Только вчера я, наконец, неожиданно узнал, после того как я неоднократно посылал вышеупомянутого Рейнхардта к Франку по поводу твоей книги{149}, что эта собака Франк вначале разослал французам много бесплатных экземпляров, требуя везде по 15 су за расходы, и что он отовсюду получил обратно эти экземпляры. После этого возвращенные экземпляры вместе с остальными, еще не отосланными, преспокойно лежали у него, и только теперь, несколько дней тому назад он отправил их адресатам, не требуя уже на этот раз 15 су. Заговор молчания устроил, таким образом, г-н Франк! Я тотчас же побежал к Л. Блану, которого я за несколько дней до этого опять не застал, потому что он был в карауле (этот маленький человечек — в медвежьей шапке!); на этот раз я его застал, но экземпляр еще не был получен! Свой собственный экземпляр я, наконец, получил обратно, в случае надобности он может пригодиться. Сегодня, в воскресенье, ничего нельзя предпринять. Р[ейн]х[ар]дту я назначил свидание на завтра, он немедленно должен отправиться со мной к Франку, что должно было произойти гораздо раньше, но не было сделано только из-за небрежности этого Р[ейн]х[ар]дта. Он должен познакомить меня с Фр[анком], потому что у меня нет никакой рекомендации к этому субъекту. Я получу экземпляр книги для Л. Бл[ана] и тотчас же отнесу ему. И что за осел этот Флокон! Л. Бл[ан] сказал мне вчера, что Фл[окон] нашел твою статью о свободе торговли[111] несколько путаной!!!! Сам он путаник, это животное! Я, конечно, возражал. «О, — сказал этот маленький человечек, — я этого не нахожу, напротив, статья мне очень понравилась, и я в самом деле не знаю, что г-н Флокон… впрочем» (с несколько двусмысленной гримасой по адресу Флокона), «это его слова». Вообще, состав редакции «Reforme» как нельзя более скверный. Статьи об английском кризисе и все экономические статьи вообще пишет какой-то никчемный важничающий penny-a-liner{150}, который, вероятно, изучал эти вопросы по биржевым статьям какого-нибудь корреспондентского бюро и на все смотрит глазами парижского третьестепенного конторщика, состоящего на службе у банкира четвертого разряда и судящего обо всем с непогрешимостью «empiric»{151}, как говорят англичане. Флокон ничего в этом не смыслит и с каждым днем представляется мне все более ограниченным. Это человек, имеющий добрые намерения, — вот самое большее, что можно о нем сказать. Л. Блан тоже не скрывает своего презрения к нему.
Понедельник
Проклятого Рейнх[ардта] я не застал. Сегодня вечером я опять пойду к нему. До завтра я должен во что бы то ни стало уладить всю эту историю. Если я не напишу тебе тотчас же, значит, все в порядке.
Вчера вечером были выборы делегатов[112]. После очень беспорядочного заседания я был выбран двумя третями голосов. На этот раз я совершенно не интриговал, к тому же для этого было мало поводов. Оппозиция была только для видимости; для виду был предложен один рабочий, но те, которые его предложили, голосовали за меня.
Деньги прибывают. Напиши, поедешь ли ты и Тедеско. Ведь если вы не сможете туда поехать, то не могу же я отправиться туда один и один участвовать в конгрессе, — это было бы бессмысленно. Если вы оба не сможете приехать, то дело провалится и должно быть отложено на несколько месяцев. В таком случае напиши в Лондон, чтобы об этом можно было еще вовремя сообщить повсюду. —
Флокон сказал также Л. Бл[ану], что в твоей статье придется сделать кое-какие изменения, именно для того, чтобы она стала более «ясной» и могла быть принята. Л. Бл[ан] просил меня еще раз напомнить Фл[окону] о статье от его имени; но при таких обстоятельствах я считаю более правильным отказаться от этого дела. Недоставало еще, чтобы Флокон исправлял эту статью! Не могу понять этой тупой ограниченности; как я уже писал, Бл[ану] в какой-то степени было стыдно передо мной за своего коллегу. Но что тут поделаешь! Я предоставлю Фл[окону] делать, что ему угодно, не буду пускаться с ним в рассуждения и постараюсь иметь дело главным образом с Л. Бл[аном], так как он все же самый разумный из них всех. В «National» абсолютно ничего нельзя сделать, газета с каждым днем становится все ограниченнее и все больше и больше сближается с Барро и Тьером, что доказывает банкет в Лилле[113].
Зейлер, вероятно, писал уже тебе, что твоя книга очень плохо расходится здесь. Это неправда. Франк сказал Р[ейн]х[ар]дту, что он, в общем, доволен продажей. Несмотря на его нелепое поведение, он продал уже, кажется, около 40 экземпляров. В следующем письме напишу об этом подробнее. Зейлер утверждает, — он недавно был у меня и, встретив очень холодный прием, больше не приходил, — что он оставил в Брюсселе постельные принадлежности, мебель и бумагу и т. п. в достаточном количестве, чтобы выручить Вольфа и Хейльберга. Если это так, то смотри, чтобы при этом Хейльберг, по крайней мере, не надул Лупуса{152}. Но это, по-видимому, просто хвастовство.
На новом займе Ротшильд заработал 10 миллионов франков — 4 % чистой прибыли.
По дороге в Лондон я не смогу заехать в Брюссель — у меня слишком мало денег. Нам придется назначить друг другу свидание в Остенде — 27-го (в субботу) вечером, а в воскресенье переехать Ла-Манш, чтобы мы могли в понедельник начать работу. Может быть, в понедельник, 29-го, в польскую годовщину, «Братские демократы» устроят что-нибудь, и нам надо будет присутствовать там[114]. Это было бы очень хорошо. Ты произнесешь в Лондоне речь по-французски, которую мы тогда поместим в «Reforme». Немцы обязательно должны что-нибудь сделать, чтобы иметь возможность выступать у французов. Одна речь принесет больше пользы, чем десять статей и сто визитов.
Ты, вероятно, читал в «Northern Star» за 2 октября предложение Гарни и «Братских демократов» о созыве демократического конгресса. Поддержи это предложение. Я поддержу его у французов. Можно попытаться устроить его в будущем году в Лондоне, может быть одновременно с нашим конгрессом. Если демократический конгресс состоится, то это окажет на французов очень хорошее влияние, и они станут немного скромнее. Если же он не состоится, то неудача произойдет из-за французов, и они, по крайней мере, вынуждены будут объясниться. Если бы конгресс мог состояться в Брюсселе, то было бы еще лучше, в Лондоне Фергюс{153} мог бы наделать глупостей.
Других новостей нет. Отдай прилагаемое Б[орн]ш[те]дту и напиши мне поскорее, едешь ли ты в Лондон.
Твой Э.
Пиши по адресу художника{154}, если он у тебя еще имеется. Так лучше.
Гейне просит кланяться. Он очень слаб и выглядит немного вялым. Кто, собственно, послал твою статью Л. Бл[ану]? Он говорит, что письмо было подписано совершенно неизвестным именем. Возможно, это и послужило причиной того, что статья пролежала у него так долго.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 42, rue d'Orleans. Faubourg d'Ixelles. Bruxelles.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
23 ЭНГЕЛЬС— МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
[Париж], вторник вечером, [23–24 ноября 1847 г.]
Дорогой Маркс!
Только сегодня вечером окончательно выяснилось, что я приеду{155}. Итак, встреча в субботу вечером в Остенде, в гостинице «Корона», у бассейна напротив вокзала, а в воскресенье утром — через Ла-Манш. Если вы выедете поездом, который отходит между четырьмя и пятью, то вы приедете приблизительно в одно время со мной.
Если, вопреки ожиданию, окажется, что в воскресенье нет почтового парохода на Дувр, то сообщи мне об этом немедленно. Это значит, что, поскольку мое письмо ты получишь в четверг утром, ты должен будешь немедленно навести справки и ответить мне, если понадобится, в тот же вечер, сдав письмо на главный почтамт, по-видимому, до 5 часов. Итак, если ты хочешь что-либо изменить в нашей встрече, то время еще есть. Если в пятницу утром письма от тебя не будет» то я буду рассчитывать встретить вас с Тедеско в субботу вечером в «Короне». У нас тогда останется еще достаточно времени, чтобы обо всем договориться. Этот конгресс будет решающим, так как на этот раз все будет в наших руках[115].
Я все никак не могу понять, почему ты не запретишь Мозесу{156} печатать свои сплетни. Здесь это создает ужасную путаницу и вынуждает меня выступать с длиннейшими возражениями перед рабочими. Целый ряд заседаний округа был потрачен на это, а в общинах невозможно было даже решительно выступать против этой «залежалой» чепухи, в особенности перед выборами об этом нельзя было и думать.
Л. Блана я надеюсь еще завтра встретить. Если же это не удастся, то послезавтра я во всяком случае увижу его. Если я не буду иметь возможности что-нибудь сообщить еще в этом же письме, то ты узнаешь новости в субботу.
Между прочим, Рейнхардт говорил мне вздор о количестве проданных экземпляров — не 37, а 96 было продано неделю тому назад. В тот же день я сам отнес Л. Блану твою книгу{157}. Все экземпляры были разосланы по назначению; они не были посланы только Ламартину (его здесь нет), Л. Бл[ану] и Видалю, адреса которого нельзя найти. Я распорядился передать книгу в «Presse». — Надо, впрочем, заметить, что экспедиция у Франка была действительно ужасно плохо поставлена.
Позаботься, по крайней мере, чтобы Мозес во время нашего отсутствия не наделал глупостей! Итак, до свидания!
Твой Э.
Verte{158}.
Подумай над «Символом веры». Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь «Коммунистическим манифестом». Ведь в нем придется в той или иной мере осветить историю вопроса, для чего теперешняя форма совершенно не подходит. Я привезу с собой здешний проект, составленный мною{159}. Он написан в простой повествовательной форме, но ужасно плохо, наспех отредактирован. Я начинаю с вопроса, что такое коммунизм, и затем перехожу прямо к пролетариату — история его происхождения, отличие от прежних работников, развитие противоположности пролетариата и буржуазии, кризисы, выводы. Попутно — различные второстепенные вещи, и в конце партийная политика коммунистов, поскольку о ней можно говорить открыто. Здешний проект целиком еще не утверждался, но я надеюсь добиться того, чтобы в него не попало — за исключением некоторых, не имеющих значения мелочей — ничего такого, что противоречило бы нашим взглядам.
Среда утром
Только что получил твое письмо, на которое уже ответил вышесказанным. У Л.Бл[ана] я был. Мне с ним удивительно не везет — он уехал; может быть, он сегодня вернется. Завтра, а в случае необходимости послезавтра, я опять пойду к нему.
В пятницу вечером я не смогу еще быть в Остенде, потому что деньги будут собраны только к пятнице.
Твой двоюродный брат Филипс был сегодня утром у меня.
Борн составит очень хорошую речь, если ты его немного накачаешь. Хорошо, что немцы представлены рабочим. Но Лупуса{160} надо решительно отучить от чрезмерной скромности. Этот славный малый — один из тех немногих, которых приходится выдвигать на первый план. Ради бога, только не посылайте Веерта в качестве делегата! Он всегда был слишком ленив, и только успех одного дня на конгрессе[116] заставил его втянуться в работу! И, вдобавок, он хочет еще быть независимым членом. Пусть он остается в своей сфере.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F. Ensgels und К. Мапс». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1848 год
24
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[117]
В БРЮССЕЛЬ
Париж, 14 января 1848 г.
Дорогой Маркс!
Если я не писал тебе, то причина заключалась в том, что до сегодняшнего дня я все никак не мог поймать проклятого Луи Блана. Несомненно, он устраивает это намеренно. Но все-таки я его поймаю — я буду ходить туда ежедневно или подстерегу его в кафе. Напротив, с отцом Флоконом можно иметь дело. Он восхищен тем, как «Brusseler-Zeitung» и «Northern Star» защищали «Reforme» против «National»{161}. Его не смутила даже критика в адрес Л. Бл[ана] и Ледрю-[Роллена], а также мое заявление, что мы в Лондоне решили теперь выступать публично в качестве коммунистов. Разумеется, он выдвигает против этого ряд великолепных доводов: «Вы приведете к деспотизму, вы погубите революцию во Франции; у нас одиннадцать миллионов мелких крестьян, которые в то же время являются самыми рьяными собственниками» и т. д., хотя он ругал также и крестьян, — но «в конце концов, — сказал он, — наши принципы настолько близки друг другу, что мы должны идти вместе; что касается нас, то мы будем вас поддерживать по мере наших сил» и т. п.
История с Мозесом{162} очень забавна, хотя мне и было досадно, что она получила огласку. В Брюсселе, кроме тебя, об этом знали только Жиго и Лупус{163} — и Борн, которому я однажды навеселе рассказал об этом в Париже. Ну, да все равно. Мозес, угрожающий пистолетом, афиширующий по всему Брюсселю свои рога, и притом еще у Борнштедта!! Это, должно быть, было восхитительно. Выдумка Фердинанда Вольфа насчет протокола заставила меня умирать со смеху, — а Мозес верит этому! Если, впрочем, этот осел будет настаивать на своей пошлой лжи об обольщении, то я могу преподнести ему прежние, настоящие и позднейшие подробности, от которых ему не поздоровится. Ведь эта валаамова ослица еще в июле прошлого года здесь, в Париже, объяснялась мне по всем правилам в любви и преданности и доверила мне самые сокровенные секреты своей семейной жизни! Ее бешенство против меня — это только отвергнутая любовь. Впрочем, я в Валансьене думал о Мозесе только во вторую очередь. В первую очередь я хотел отомстить за те подлости, которые они совершили по отношению к Мери{164}.
«Обильное количество вина» ограничилось, в сущности, одной третью бутылки бордо. Жаль только, что рогатый, Зигфрид не составил официального протокола в Рабочем обществе о своем несчастном состоянии. Впрочем, я предоставляю ему полную свободу взять реванш с моими прошедшими, настоящими и будущими метрессами и для этого рекомендую ему: 1) великаншу-фламандку, которая живет в моей прежней квартире, 87, Chaussee d'Ix-elles, на первом этаже и именуется мадемуазель Жозефина, и 2) француженку мадемуазель Фелиси, которая в воскресенье, 23-го с. м., с первым поездом приедет из Кёльна в Брюссель, чтобы оттуда отправиться в Париж. Было бы очень досадно, если бы он не имел успеха ни у одной из них. Сообщи ему, пожалуйста, эти сведения, дабы он мог убедиться в моей искренности. Я поступаю с ним честно.
Гейне при смерти. Две недели тому назад я был у него, он лежал в постели, с ним случился нервный припадок. Вчера он встал, но находится в крайне жалком состоянии. Он с трудом может сделать три шага, опираясь о стены, пробирается от кресла к постели и vice versa{165}. К тому же шум в доме сводит его с ума — стук столяров, удары молота и т. д. Умственно он также несколько ослабел. Гейнцен хотел зайти к нему, но не был допущен.
Вчера я был также и у Гервега. Он, вкупе со своей семьей, болен гриппом, какие-то старые бабы наносят ему визиты. Он сказал мне, что исключительный успех второго тома Мишле[118] совершенно затмил второй том Л.Блана{166}. Я не читал еще ни того, ни другого, так как за отсутствием денег не смог абонироваться в библиотеке. Вообще, успех Мишле можно объяснить только его увольнением и его буржуазным духом.
С Союзом{167} дело обстоит здесь плачевно. Никогда не встречал я подобной расхлябанности и такой мелочной взаимной зависти. Вейтлингианство и прудонизм действительно являются наиболее совершенным выражением жизненных условий этих ослов, и против этого ничего не поделаешь. Одни из них — настоящие штраубингеры, стареющие обыватели, а другие — будущие мелкие буржуа. Класс, который живет тем, что, подобно ирландцам, сбивает французам заработную плату, никуда не годится. Теперь я сделаю еще одну последнюю попытку, и если она не удастся, то я откажусь от подобного рода пропаганды. Надеюсь, что скоро будут получены лондонские документы{168}, которые снова несколько оживят это дело; тогда я воспользуюсь моментом. Эти молодцы, не видя до сих пор никаких результатов конгресса{169}, начинают, конечно, сдавать. Я поддерживаю сношения с несколькими новыми рабочими, с которыми познакомили меня Штумпф и Нёйбек, но еще нельзя сказать, что из этого выйдет.
Передай Борнштедту: 1) По отношению к здешним рабочим он не должен проявлять в подписке такую коммерческую строгость, иначе он потеряет их всех. 2) Агент, которого рекомендовал ему Мозес, — плаксивый и тщеславный слюнтяй, но он — единственный, который еще хочет и может заниматься этим, поэтому его не следует отталкивать; этот парень очень старался, но он не может доплачивать из своего кармана, хотя ему уже приходилось делать это. Из денег, получаемых им, он должен покрывать расходы по пересылке корреспонденции и т. д…{170}. 3) Если он будет посылать сюда отдельные номера{171}, то, во всяком случае, не больше 10–15 экземпляров…***** каждого номера, и только с оказией. Пакеты…***** обыкновенно прибывают в министерство Дюшателя, где для получения их…***** приходится терять много времени и где, с целью подорвать это дело, взимают огромную доплату за пересылку. Подобный пакет стоит от 6 до 8 франков, но что поделаешь, если это необходимо? Эсселлен в Льеже хотел найти железнодорожного проводника, который взял бы это на себя; напиши в Льеж, чтобы это было устроено. 4) Номера, которые еще остались здесь, посланы с оказией в Южную Германию. Если представится оказия, пусть Б[орнштедт] пришлет сюда еще несколько новых номеров для пропаганды в кафе и т. д. 5) На днях Б[орнштедт] получит статью{172} и исторический очерк о прусских финансах. Но ты должен еще раз посмотреть часть его, касающуюся комиссий 1843 г.[119], и внести нужные поправки, так как он написан на основании очень смутных воспоминаний.
Если история с Мозесом поведет к тому, что ты начнешь против него атаку в «Brusseler-Zeitung», это доставит мне большое удовольствие. Непонятно, каким образом этот субъект до сих пор остается в Брюсселе. Вот еще один повод выслать его в Вервье. О деле с «Reforme» я позабочусь{173}.
Твой Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Mars. — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
25
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В БРЮССЕЛЬ
Париж, пятница вечером [21 января 1848 г.]
Дорогой Маркс!
Наконец-то я поймал Л. Блана и вместе с тем узнал причину, почему я никак не мог его застать. Подумай — этот маленький литературный вельможа принимает только по четвергам, да и то лишь после обеда! Об этом он никогда не говорил мне ни прямо, ни через своего консьержа. Конечно, у него было много ослов, в числе других Рамон де Ла Сагра; он дал мне брошюру, которую посылаю вместе с этим письмом[120]. Я ее еще не читал. Затем мне удалось еще несколько минут поговорить с Луи Бланом о нашем деле. Он сознался, не без колебаний, что у него не было еще времени прочесть твою книгу{174}…
«Я ее перелистал и заметил, что г-н Прудон подвергается в ней довольно сильным нападкам…» — «Ну и что же, — спросил я, — сможете ли вы теперь написать статью для «Reforme», которую вы мне обещали?» — «Статью? Ах, боже мой, нет, меня так осаждают мои издатели! Но вот что нужно сделать: напишите статью сами, и я помещу ее в «Reforme»». На этом было покончено. В сущности, ты ничего не теряешь при этом. По крайней мере, я правильнее изложу наши взгляды, чем это сделал бы он. Я прямо сопоставлю их с его взглядами — это все, что можно сделать, ведь нельзя же на страницах самой «Reforme» делать выводы, направленные против «Reforme». Я сейчас же и напишу статью.
Почему ты не сказал Борншт[едту], чтобы он не писал в «Reforme» о твоем деле? Моя статья была уже готова, когда в «Reforme» появилась статья Б[орн]шт[е]дта одновременно со статьями о чартистах[121], появления которых я ждал, чтобы отослать мою статью туда. Она была гораздо больше короткой заметки, к тому же там еще исковеркана твоя фамилия. Я сказал Фл[окону], чтобы он исправил опечатку; вчера он этого не сделал, а сегодня я не видел «Reforme». Но это не важно.
Когда выйдет твоя речь{175}, пришли мне тотчас же 4–5 экземпляров для «Reforme», Л. Блана, де Ла Сагра (для «Democratie pacifique») и т. д. Я теперь могу сделать из этого большую статью, так как заметка недопустимо коротка.
Что касается Л. Бл[ана], то его следовало бы наказать. Напиши критическую статью о его «Революции» для «Deutsche-Brusseler-Zeitung» и покажи ему на деле, насколько мы выше его в дружеской форме, но решительно подчеркивая наше превосходство по существу. Ему сообщат об этом. Надо немножко припугнуть этого маленького султана. До сих пор, к сожалению, единственной нашей сильной стороной является теория, но для этих поборников социальной науки, «закона достаточного производства» и т. д. это имеет большое значение. Эти господа великолепны со своей погоней за этим неизвестным законом. Они хотят найти закон, посредством которого можно было бы в десять раз увеличить производство. Они, подобно вознице в басне, ищут того Геркулеса, который вытащил бы вместо них социальную телегу из грязи. Но Геркулес — в их собственных руках. «Закон достаточного производства» состоит в том, чтобы производить «достаточно». Если они этого не могут сделать, то им не помогут никакие заклинания. Изобретатели, получающие…{176} патент, делают гораздо больше для достаточного производства, чем весь Л. Блан со своим глубокомысленным стремлением к науке.
Б[ернай]су я в ответ на его последнее письмо написал в весьма ироническом тоне, выражая сожаление, что его беспристрастие лишает меня последнего утешения — утешения быть непризнанной благородной душой, на манер Пралена. Со скорбным взором, обращенным ввысь, возвратил он мне это письмо и заметил, что на этом наша переписка кончается. Sela{177}.
Больше нет ничего нового. Пиши поскорее.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
26
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[122]
В ПАРИЖ
Брюссель, [8—]9 марта [1848 г.] 13, rue Neuve Chaussee de Louvain
Дорогой Маркс!
Надеюсь завтра получить от тебя письмо.
Здесь все спокойно. В воскресенье вечером Жотран рассказал в Демократической ассоциации историю, происшедшую с тобой и твоей женой[123]. Я опоздал к его речи и слышал только несколько яростных фламандских реплик Пеллеринга. Жиго тоже выступил и коснулся этого вопроса. В «Emancipation» Люблинер напечатал статью об этом. Адвокаты мечут здесь громы и молнии, Майнц хочет, чтобы было возбуждено судебное дело и чтобы ты выступил в качестве гражданского истца с жалобой о нарушении неприкосновенности жилища и т. д. Жиг[о] должен также подать жалобу. Это было бы очень хорошо, хотя правительство заявило, что виновник будет уволен. Вчера Майнц снабдил Кастио необходимыми документами для интерпелляции по этому делу; полагаю, что она будет внесена завтра или послезавтра. Эта история вызвала большую сенсацию и весьма содействовала ослаблению ненависти к немцам.
Лупус{178} в прошлое воскресенье в 11 часов утра был доставлен на вокзал и отправлен в Валансьенн; он написал оттуда и, по-видимому, еще находится там. Суда над ним не было. Ему даже не разрешили зайти домой, чтобы забрать свои вещи!
Меня не тронули. Судя по некоторым фразам, оброненным этими молодцами, они опасаются выслать меня, так как в свое время выдали мне паспорт, и это можно было бы теперь обратить против них.
В Кёльне — неприятная история: три лучших человека сидят[124]. Я говорил с активным участником событий. Они хотели действовать, но, вместо того чтобы запастись оружием, которое легко было достать, они направились к ратуше невооруженными и дали окружить себя. Утверждают, что большая часть войск была на их стороне. Дело было начато невероятно глупо; если верить сообщению этого человека, они могли спокойно действовать и закончили бы все в течение двух часов. Но все было организовано ужасно глупо.
Наши старые кёльнские друзья[125] стояли, по-видимому, совершенно в стороне, хотя ранее было принято совместное решение начать действовать. Маленький Д'Э[стер], Д[аниельс], Б[юргерс] были там всего несколько минут, а затем ушли, хотя присутствие маленького доктора{179} в магистрате было в тот момент необходимо.
Вообще сведения из Германии превосходные. В Нассау — революция в полном ходу, в Мюнхене — явное восстание студентов, художников и рабочих, Кассель на пороге революции, в Берлине — безграничный страх и нерешительность, во всей Западной Германии провозглашена свобода печати и создание национальной гвардии; пока этого достаточно.
Пусть только Ф[ридрих]-В[ильгельм] IV продолжает упираться! Тогда дело выиграно, и через несколько месяцев произойдет германская революция. Пусть только он крепко держится за свои феодальные формы! Но ни один черт не угадает, как поступит этот взбалмошный сумасброд!
В Кёльне вся мелкая буржуазия — за присоединение к Французской республике; в данный момент там преобладают воспоминания о 1797 годе[126].
Тедеско все еще сидит[127]. Не знаю, когда он предстанет перед судом.
По поводу твоей истории отослана громовая статья в «Northern Star»{180}.
Заседание Демократической ассоциации в воскресенье вечером прошло удивительно спокойно. Решено представить палатам петицию об их немедленном роспуске и о новых выборах на основе нового избирательного ценза. Правительство не хочет распустить палаты, но должно будет сделать это. Завтра вечером петиция будет принята и подписана на самом заседании. На петицию Жотрана к бургомистру и магистрату последовал очень вежливый отрицательный ответ.
Ты не можешь представить себе, какое спокойствие здесь царит. Вчера вечером был карнавал, совсем как всегда; о Французской республике почти не говорят. Французские газеты можно получить в кафе почти без затруднений и без долгого ожидания. Если не знать, что они должны, хотят они этого или нет, то можно было бы подумать, что здесь все кончено.
В воскресенье Жотр[ан], разъяренный преследованиями против тебя, произнес очень хорошую речь; насилия Рожье заставили его признать существование классовых противоречий. Он очень ругал крупную буржуазию и пустился…{181} — правда, в весьма…* плоские и основанные на иллюзиях — но все же экономические детали…*, желая доказать мелкой буржуазии, что… * хорошо оплачиваемый и много потребляющий рабочий класс при наличии республики явился бы для нее лучшим покупателем, чем двор и малочисленная аристократия. Совсем на манер О'Коннора.
Я уже не успею сдать это письмо на почту — закончу завтра.
Четверг
Ничего нового; твою статью в «Reforme»{182} я видел; в Англии тоже заварилась каша — тем лучше.
Если ты еще не написал мне до получения этого письма, напиши немедленно. Только что, как бы в насмешку, прибыл мой багаж из Парижа — он стоит мне 50 франков с пошлиной и т. д.!
Прощай! Твой Энгельс
Помощник полицейского комиссара, приходивший к тебе, говорят, уже уволен. Эта история возбудила здесь сильное негодование среди мелких буржуа.
[Надпись на обороте письма] Г-же Гзель для г-на Карла Маркса. 75, Boulevard Beaumarchais, Париж.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
27
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В БРЮССЕЛЬ
Париж, [около 12 марта 1848 г.] 10, rue neuve Menilmontant (Boulevard Beaumarchais)
Дорогой Энгельс!
Получи у Брейера 100 франков, которые он клятвенно обещал вернуть мне через неделю, у Жиго 30, у Гесса 10. Надеюсь, что Б[рейер] в данный момент исполнит свое обещание.
Майнц выкупит у Касселя вексель на 114 франков и выплатит тебе. Собери все эти суммы и используй их. В «Reforme» говорили о тебе в дружественном тоне. Флокон болен, я еще не видел его. Слух, распространяемый Зейлером, широко циркулирует среди немцев. Аллар до сих пор еще не отстранен революцией. Советую тебе приехать сюда.
Здесь конституировался Центральный комитет[128], так как Джонс, Гарни, Шаппер, Бауэр{183}, Молль находятся здесь. Я выбран председателем, а Шаппер — секретарем. Членами состоят Валлау, Лупус{184}, Молль, Бауэр и Энгельс. Джонс уехал вчера в Англию. Гарни болен. Привет.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
28
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 16 марта 1848 г.
Дорогой Энгельс!
В эти дни у меня нет ни одной свободной минуты, чтобы написать более подробно. Ограничиваюсь самым необходимым. Флокон относится к тебе очень хорошо.
Все здешние штраубингеры в большей или меньшей степени озлоблены против тебя (драка с Ш.{185} и т. д.).
Что касается моих вещей, возьми их с собой до Валансьена и пусть там их запломбируют. Я их потом выкуплю. Что касается серебра, то таможенный сбор был уже оплачен здесь, в Париже. Но в Валансьене ты должен непременно зайти к человеку, проживающему по прилагаемому адресу. Моя жена по совету Фоглера послала ему ключи от чемоданов (находящихся в Брюсселе), но без сопроводительного письма. Ты должен взять у него эти ключи, ибо в противном случае у нас все взломают здесь на таможне.
Что касается денег, то заяви Касселю, что он должен вернуть тебе вексель, если не хочет оплатить его. Может быть, его тогда оплатит Байю.
Пусть Жиго представит счет и отдаст, по крайней мере, остаток.
Что касается Бр[ейера], то ты должен зайти к нему еще раз и заявить ему, что он поступит подло, если воспользуется моим затруднительным положением, чтобы не заплатить. По крайней мере, часть денег он должен тебе достать. Ему революция не стоила ни одного су.
Здесь буржуазия становится опять отвратительно наглой и реакционной, но ей еще достанется.
Борнштедт и Гервег ведут себя, как прохвосты. Они основали здесь черно-красно-золотое общество[129] против нас. Первый будет сегодня исключен из Союза{186}.
Твой М.
Проездного свидетельства я в настоящую минуту не нахожу, а письмо это должно быть отправлено.
Дай Ж[иго] отставку, если он не проявит большей активности. В настоящий момент ему следовало бы действовать энергичнее. Передай сердечный привет от меня Майнцу, а также Жотрану. Последний номер «Debat Social» я получил.
Привет также Фоглеру.
Майнцу и Жотрану я напишу подробно. Будь здоров.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
29
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ПАРИЖ
[Брюссель], суббота, [18 марта 1848 г.]
Дорогой Маркс!
О твоих вещах я позабочусь.
Напиши несколько строк г-ну Виктору Федеру, адвокату, либо непосредственно ему, либо вложи в письмо к Блосу: ты должен выразить ему благодарность за шаги, предпринятые им в интересах твоих и твоей жены, и уполномочить его предпринять дальнейшие шаги. Дело в том, что Федер, неожиданно объявивший себя рьяным республиканцем, принял на себя роль твоего защитника и в качестве такового даст ответ «Moniteur belge»[130] и будет вести дело. Он надеется, что ты не дезавуируешь его; было бы хорошо, если бы он получил от тебя письмецо, чтобы иметь возможность выступать решительно. Лучше, чтобы дело вел бельгиец, а не Майнц, а поскольку он сам предложил свои услуги, то, наверное, хорошо справится с делом.
Пришли непременно проездное свидетельство. Оно очень нужно; Майнц ежедневно спрашивает меня о нем.
Тедеско выпустили, и он немедленно уехал в Льеж, ни с кем не повидавшись. Эсселлен был здесь несколько дней, но не видал его.
Здесь господствует беспримерный финансовый, биржевой, промышленный и торговый кризис. Коммерческий люд слоняется без дела и изливается в жалобах в кафе «Сюисс», гг. Кауверц, Лауф и компания бродят, как мокрые пудели, рабочие устраивают собрания и подают петиции; повсюду большая нужда. Ни у кого нет наличных денег, и при этом принудительный заем в 60 миллионов! Здесь биржа навяжет им республику.
Люнинг по возвращении сюда получил известие, что в Пруссии против него возбуждено судебное преследование; он намерен вызвать сюда свою жену и отправиться в Париж.
Дронке до своего бегства был принят в Союз{187} Виллихом и компанией. Я подверг его здесь новой проверке, изложил ему наши взгляды и, так как он выразил свое согласие с ними, утвердил его прием. Ничего другого нельзя было сделать, даже при наличии некоторых сомнений. Между тем, он парень очень скромный, очень молодой и, по-видимому, очень восприимчивый; поэтому я полагаю, что при условии некоторого наблюдения и дальнейших занятий он станет дельным человеком. Он заявил мне, что отрекается от всех своих прежних писаний. К сожалению, он живет у Мозеса{188}, который за это время постарается его обработать, но это, как известно, еще ни о чем не говорит. В случае с Люнингом, к которому он в свое время страшно привязался, достаточно было двух слов, чтобы выбить его из седла.
Мозес вообще любезнее, чем когда-либо раньше, — кто его разберет!
С Касселем я ничего не могу сделать, так как ордер у Майнца, а не у меня. Брейер ссылается на финансовый кризис, на невозможность отсрочить теперь свои старые долги по векселям, на отказ всех его клиентов от платежа. Он даже заявляет, что хочет продать свою единственную лошадь. Однако я постараюсь что-нибудь получить, так как денег Майнца мне едва хватит, а деньги Гесса, уплатившего раньше всех, уже испытали удел всего земного. Жиго тоже в величайшем затруднении. Я сегодня зайду еще раз к Брейеру.
В «Debat Social» завтра появится очень подробное опровержение «Moniteur», слово за слово.
В письме к Федеру прибавь: если ему нужна специальная доверенность, ты вышлешь ее ему.
Напиши также несколько строк г-ну Брикуру, члену палаты представителей, который очень хорошо выступал в твою пользу в палате, внес резкую интерпелляцию министру по просьбе Майнца и добился следствия по поводу этой истории. Он депутат от Шарлеруа, и после Кастио он самый лучший. Кастио был в это время в Париже.
Просмотри приложенную безделицу{189} и отошли ее в «Reforme». Здешнюю публику надо непрестанно злить.
Если будет возможно, я уеду в понедельник[131]. Но денежные затруднения все время стоят мне поперек пути.
Из Англии я не получаю никаких сведений, ни в письмах, ни через «Star». В Германии дела идут поистине превосходно; повсюду восстания, а пруссаки не уступают. Тем лучше. Надеюсь, что нам недолго придется оставаться в Париже.
Очень хорошо, что вы выбрасываете Борншт[едта]{190}. Этот субъект оказался таким ненадежным, что его, действительно, необходимо исключить из Союза. Он и Веерт теперь все…{191}, и Веерт изображает из себя здесь ярого республиканца…{192}.
Ламартин становится с каждым днем все более и более отвратительным…{193}. Во всех своих речах этот человек обращается только к буржуа и старается их успокоить. Прокламация временного правительства по поводу выборов тоже целиком обращена к буржуа, для их успокоения. Неудивительно, что эти подлецы наглеют.
Adios, au revoir{194}.
Ф. Э.
Все письма сюда направляй по указанному адресу; Бл[ос] в мое отсутствие передаст их Жи[го].
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
30
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[132]
В БАРМЕН
Кёльн, [ранее 25 апреля 1848 г.] Apostelnstrase Nr. 7
Дорогой Энгельс!
Здесь подписалось уже изрядно много народу, и мы скоро сможем начинать[133]. Но теперь необходимо, чтобы ты предъявил требования своему старику{195} и вообще окончательно определил, что можно сделать в Бармене и Эльберфельде.
Геккеру в Эльберфельд послан отсюда проспект и т. д. (написанный Бюргерсом)[134].
Нет ли у тебя адреса Дронке? Ему необходимо тотчас же написать.
Отвечай немедленно. Я приехал бы, если бы у вас не настроены были так пугливо.
Твой М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
31
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В КЁЛЬН
Б[армен], 25 апреля 1848 г.
Дорогой Маркс!
Только что получил проспект вместе с твоим письмом. На акции здесь приходится, к сожалению, очень мало рассчитывать. Бланк, которому я уже раньше писал об этом и который еще лучше других, на практике превратился в буржуа; остальные стали еще более буржуа, с тех пор как обзавелись собственными предприятиями и вступили в конфликт с рабочими. Эти люди боятся, как чумы, обсуждения общественных вопросов; они называют это подстрекательством. Я затратил немало красноречия, пустил в ход всевозможную дипломатию, и все же ответы неопределенные. Я сделаю теперь еще одну последнюю попытку, и если она не удастся — всему делу конец. Через два-три дня ты получишь определенное сообщение о том, как все это кончилось. Суть дела в том, что даже эти радикальные буржуа в Бармене видят в нас своих главных врагов в будущем и не хотят давать нам в руки оружие, которое мы могли бы очень скоро повернуть против них самих.
От моего старика совершенно ничего нельзя добиться. Для него даже «Kolnische Zeitung» является средоточием всякой крамолы, и вместо тысячи талеров он охотнее послал бы в нас тысячу картечных пуль.
Самые передовые здешние буржуа вполне удовлетворены тем, как «Kolnische Zeitung» представляет их партию. Что прикажешь делать в таком случае?
Агент Мозеса{196}, Шнаке, был здесь на прошлой неделе и, кажется, наклеветал также и на нас.
Что касается Дронке, то у меня только такой адрес: купцу Адольфу Доминикусу в Кобленц (это его дядя). Его старик{197} проживает в Фульде, кажется, в должности директора гимназии. Городишко этот маленький. Письма по адресу: д-ру Э. Д[ронке]-младшему в Фульде, наверное, дошли бы до него, если бы он был там. Но как глупо, что он не пишет, по крайней мере, где находится.
От Эверб[ека] я получил письмо; он спрашивает, получили ли мы от него якобы важное письмо, посланное в Майнц по известному адресу. Если ты не получил письма, напиши об этом в Майнц (кандидату в школьные учителя Фил[иппу] Нёйбеку, Rentengasse (Heiliger Geist), Майнц).
Эв[ербек] заказал в Париже перевод «Манифеста»{198} на итальянский и испанский языки и просит прислать для этой цели 60 франков, которые он обязался уплатить. Это опять одна из его штучек. Представляю себе, как хороши будут эти переводы.
Я сижу над английским переводом, который оказывается труднее, чем я предполагал. Однако больше половины уже готово, и скоро будет готово все.
Если бы здесь кто-нибудь распространил хоть один экземпляр наших 17 пунктов{199}, для нас все было бы здесь потеряно. Настроение у буржуа действительно подлое. Рабочие начинают немного шевелиться; движение носит еще очень незрелый характер, но уже становится массовым. Они сразу стали устраивать коалиции. Но нам-то это как раз и мешает. Эльберфельдский политический клуб обращается с адресами к итальянцам, высказывается в пользу прямых выборов, но решительно отвергает всякое обсуждение социальных вопросов; правда, с глазу на глаз эти господа признают, что такого рода вопросы стали теперь на очередь дня, но тут же заявляют, что мы не должны преждевременно их выдвигать!
До свидания. Напиши поскорее более подробно. Ушло ли письмо в Париж и привело ли оно к каким-нибудь результатам?
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
32
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В КЁЛЬН
[Бармен], 9 мая 1848 г.
Дорогой Маркс!
При сем:
1) Список акций, на которые к этому времени произведена подписка, числом 14.
2) Доверенность для тебя[135].
3) То же для Д'Эстера (Б[онштедт] — его знакомый).
4) То же для Бюргерса.
Нельзя было воспрепятствовать тому, чтобы Бонштедт и Геккер дали доверенности своим личным знакомым. —
Хюнербейн будет там присутствовать лично, выступая от своего имени и от имени двух местных жителей.
Список еще не закрыт. Лаверьера и Бланка я не застал, несмотря на многократные посещения. Цулауф взял на себя обработку первого.
Двух других, от которых я ничего не мог добиться, обработает Геккер.
Сегодня Цул[ауф] едет в Ронсдорф, где у него имеются шансы на успех.
Больше всего затруднений у нас с людьми двух сортов: во-первых, с молодыми republi-cains en gant jaunes{200}, которые боятся за свое имущество и опасаются коммунизма, и, во-вторых, с местными знаменитостями, которые считают нас конкурентами. Ни Ноля, ни Брах-та нельзя было убедить. Из юристов Бонштедт единственный, с которым можно иметь дело. Вообще нам пришлось затратить немало напрасных усилий.
Завтра я уезжаю на два дня в Энгельскирхен. Известите меня немедленно о результатах собрания акционеров.
Предприняты также шаги для организации общины Союза{201}.
Твой Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
33
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[136]
В ЖЕНЕВУ
[Кёльн, 26 октября 1848 г.]
Дорогой Энгельс!
Так как твое письмо получено только сейчас вечером, мне некогда позаботиться о векселях. Некогда даже сходить к себе домой. Посылаю тебе, сколько есть под рукой, а сверх того перевод на 50 талеров от Шульца на имя одного женевского гражданина, у которого ты вообще сможешь получить помощь.
Я уже давно послал тебе и Дронке в Париж 50 талеров и одновременно переслал твой паспорт в Брюссель на имя Жиго.
Газета стала снова выходить с 11 октября в прежнем виде[137]. Теперь не время писать тебе об этом подробнее, так как необходимо торопиться. Как только сможешь, напиши корреспонденции и статьи подлиннее. Теперь, когда все, кроме Веерта, уехали, а Фрейлиграт лишь несколько дней тому назад вошел в состав редакции, у меня дел по горло, и я не могу заняться более серьезными работами; к тому же прокуратура делает все для того, чтобы отнимать у меня время.
Кстати, твой старик{202} написал Жиго и справлялся, где ты. По его словам, он хочет послать тебе деньги. Я послал ему твой адрес.
Твой К.Маркс
Отвечай немедленно. Отослать ли твое белье и т. д.? Пласман готов немедленно сделать это. Твой отец, впрочем, заплатил ему.
[Приписка Луи Шульца]
Р. S. Пожалуйста, распечатайте прилагаемое письмо и передайте его И. Кёлеру (у озера или на Рю-дю-Рон в Женеве), который выплатит Вам 250 франков с переводом на мой счет по предъявлению.
С дружеским приветом Луи Шульц
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
34
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В ЛОЗАННУ
[Кёльн, середина ноября 1848 г.]
Дорогой Энгельс!
Я действительно поражен, что ты не получил еще от меня денег. Я уже давным-давно (я, а не экспедиция) послал тебе в Женеву в запечатанном пакете по указанному адресу 61 талер — 11 бумажными деньгами и 50 векселем. Поэтому наведи справки и немедленно напиши. У меня есть почтовая квитанция, и я могу потребовать возвращения денег.
Далее, я послал для вас 20 талеров Жиго, а позднее 50 талеров Дронке, все из моих денег, в общем около 130 талеров.
Завтра я пошлю тебе еще немного. Но узнай насчет денег. Одновременно в вексель было вложено рекомендательное письмо для тебя к одному богатому лозаннскому филистеру.
Денег у меня в обрез. 1850 талеров я привез с собой после моей поездки: 1950 получил от поляков[138], 100 я израсходовал в дороге. 1000 талеров истратил на газету{203} (считая то, что я выдал авансом тебе и другим эмигрантам); 500 я должен заплатить еще на этой неделе за машину. Остается 350. И притом я еще не получил от газеты ни одного сантима.
Что касается вашего участия в редакции, то я 1) указал немедленно в первом же номере, что состав редакционного комитета остается без изменений{204}; 2) заявил тупоумным реакционным акционерам, что, если им угодно, они могут считать вас не принадлежащими более к составу редакции, но я вправе выплачивать гонорар в таком размере, как мне угодно, и потому они в денежном отношении ничего не выиграют.
Для меня было бы разумнее не вкладывать в газету такую большую сумму, так как на мне висят три-четыре судебных процесса в связи с газетой[139], я каждый день могу быть арестован, и тогда деньги мне будут нужны как воздух. Но задача заключалась в том, чтобы при всех обстоятельствах удержать эту крепость за собой и не сдавать политической позиции.
После того как ты устроишь в Лозанне денежные дела, тебе лучше всего отправиться в Берн и выполнить намеченный тобою план. Кроме того, можешь писать, о чем тебе угодно. Твои письма приходят всегда довольно аккуратно.
Как мог ты предположить, что я брошу тебя хотя бы на одну минуту на произвол судьбы! Ты неизменно мой ближайший друг, как и я, надеюсь, твой.
К.Маркс
Старик твой — мерзавец, и мы ему напишем архигрубое письмо.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
35
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В БЕРН
Кёльн, 29 ноября [1848 г.]
Дорогой Энгельс!
Газеты тебе посланы. Если это не было сделано раньше, то только по вине осла Корфа, который, в то время как я был перегружен делами и, кроме того, должен был без конца являться к судебному следователю, до сих пор не выполнил моих поручений. Пока оставайся в Берне. Как только будет возможен твой приезд, я напишу тебе.
Запечатывай лучше свои письма. Одно из них было вскрыто, на что я указал в газете{205} (конечно, не называя тебя)[140].
Напиши подробно о Прудоне и, так как ты хороший географ, о венгерской дряни (этом пчелином рое народов). Разбирая Прудона, не забудь меня[141], так как наши статьи попадают теперь в целый ряд французских газет.
Напиши также против федеративной республики, для чего Швейцария дает лучший повод[142].
К. Гейнцен напечатал свою старую дрянь против нас[143].
Наша газета все время в положении «мятежной», но, несмотря на все приказы явиться к следователю, она все время благополучно лавирует вокруг Уголовного кодекса. Она теперь очень популярна. Мы выпускаем также ежедневно листовки[144]. Революция движется вперед. Пиши аккуратно.
Я составил верный план, как добыть деньги у твоего старика, так как у нас теперь ничего нет. Напиши мне письмо с просьбой о деньгах (в возможно более резкой форме), в котором ты расскажешь обо всех своих злоключениях, но так, чтобы я мог показать его твоей матери.
Старик начинает испытывать страх. Надеюсь скоро опять увидеть тебя.
Твой Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
36
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В КЁЛЬН
Берн, 28 декабря [1848 г.]
Дорогой Маркс!
В чем дело? Неужели я все еще не могу вернуться в ближайшее время — теперь, после оправдания Г[отшалька] и А[ннеке][145]? Ведь прусские собаки теперь, наверное, скоро потеряют охоту иметь дело с присяжными. Как я уже говорил, я немедленно приеду, если не будет оснований опасаться предварительного заключения. Потом они могут предать меня хотя бы 10000 судов присяжных, но в предварительном заключении запрещается курить, и на это я не пойду.
Во всяком случае, вся сентябрьская история[146] кончается ничем. Один за другим все возвращаются. Итак, напиши.
Кстати, к середине января мне очень понадобится немного денег. К тому времени вы ведь должны получить большую сумму.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
24 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[117] В БРЮССЕЛЬ
Париж, 14 января 1848 г.
Дорогой Маркс!
Если я не писал тебе, то причина заключалась в том, что до сегодняшнего дня я все никак не мог поймать проклятого Луи Блана. Несомненно, он устраивает это намеренно. Но все-таки я его поймаю — я буду ходить туда ежедневно или подстерегу его в кафе. Напротив, с отцом Флоконом можно иметь дело. Он восхищен тем, как «Brusseler-Zeitung» и «Northern Star» защищали «Reforme» против «National»{161}. Его не смутила даже критика в адрес Л. Бл[ана] и Ледрю-[Роллена], а также мое заявление, что мы в Лондоне решили теперь выступать публично в качестве коммунистов. Разумеется, он выдвигает против этого ряд великолепных доводов: «Вы приведете к деспотизму, вы погубите революцию во Франции; у нас одиннадцать миллионов мелких крестьян, которые в то же время являются самыми рьяными собственниками» и т. д., хотя он ругал также и крестьян, — но «в конце концов, — сказал он, — наши принципы настолько близки друг другу, что мы должны идти вместе; что касается нас, то мы будем вас поддерживать по мере наших сил» и т. п.
История с Мозесом{162} очень забавна, хотя мне и было досадно, что она получила огласку. В Брюсселе, кроме тебя, об этом знали только Жиго и Лупус{163} — и Борн, которому я однажды навеселе рассказал об этом в Париже. Ну, да все равно. Мозес, угрожающий пистолетом, афиширующий по всему Брюсселю свои рога, и притом еще у Борнштедта!! Это, должно быть, было восхитительно. Выдумка Фердинанда Вольфа насчет протокола заставила меня умирать со смеху, — а Мозес верит этому! Если, впрочем, этот осел будет настаивать на своей пошлой лжи об обольщении, то я могу преподнести ему прежние, настоящие и позднейшие подробности, от которых ему не поздоровится. Ведь эта валаамова ослица еще в июле прошлого года здесь, в Париже, объяснялась мне по всем правилам в любви и преданности и доверила мне самые сокровенные секреты своей семейной жизни! Ее бешенство против меня — это только отвергнутая любовь. Впрочем, я в Валансьене думал о Мозесе только во вторую очередь. В первую очередь я хотел отомстить за те подлости, которые они совершили по отношению к Мери{164}.
«Обильное количество вина» ограничилось, в сущности, одной третью бутылки бордо. Жаль только, что рогатый, Зигфрид не составил официального протокола в Рабочем обществе о своем несчастном состоянии. Впрочем, я предоставляю ему полную свободу взять реванш с моими прошедшими, настоящими и будущими метрессами и для этого рекомендую ему: 1) великаншу-фламандку, которая живет в моей прежней квартире, 87, Chaussee d'Ix-elles, на первом этаже и именуется мадемуазель Жозефина, и 2) француженку мадемуазель Фелиси, которая в воскресенье, 23-го с. м., с первым поездом приедет из Кёльна в Брюссель, чтобы оттуда отправиться в Париж. Было бы очень досадно, если бы он не имел успеха ни у одной из них. Сообщи ему, пожалуйста, эти сведения, дабы он мог убедиться в моей искренности. Я поступаю с ним честно.
Гейне при смерти. Две недели тому назад я был у него, он лежал в постели, с ним случился нервный припадок. Вчера он встал, но находится в крайне жалком состоянии. Он с трудом может сделать три шага, опираясь о стены, пробирается от кресла к постели и vice versa{165}. К тому же шум в доме сводит его с ума — стук столяров, удары молота и т. д. Умственно он также несколько ослабел. Гейнцен хотел зайти к нему, но не был допущен.
Вчера я был также и у Гервега. Он, вкупе со своей семьей, болен гриппом, какие-то старые бабы наносят ему визиты. Он сказал мне, что исключительный успех второго тома Мишле[118] совершенно затмил второй том Л.Блана{166}. Я не читал еще ни того, ни другого, так как за отсутствием денег не смог абонироваться в библиотеке. Вообще, успех Мишле можно объяснить только его увольнением и его буржуазным духом.
С Союзом{167} дело обстоит здесь плачевно. Никогда не встречал я подобной расхлябанности и такой мелочной взаимной зависти. Вейтлингианство и прудонизм действительно являются наиболее совершенным выражением жизненных условий этих ослов, и против этого ничего не поделаешь. Одни из них — настоящие штраубингеры, стареющие обыватели, а другие — будущие мелкие буржуа. Класс, который живет тем, что, подобно ирландцам, сбивает французам заработную плату, никуда не годится. Теперь я сделаю еще одну последнюю попытку, и если она не удастся, то я откажусь от подобного рода пропаганды. Надеюсь, что скоро будут получены лондонские документы{168}, которые снова несколько оживят это дело; тогда я воспользуюсь моментом. Эти молодцы, не видя до сих пор никаких результатов конгресса{169}, начинают, конечно, сдавать. Я поддерживаю сношения с несколькими новыми рабочими, с которыми познакомили меня Штумпф и Нёйбек, но еще нельзя сказать, что из этого выйдет.
Передай Борнштедту: 1) По отношению к здешним рабочим он не должен проявлять в подписке такую коммерческую строгость, иначе он потеряет их всех. 2) Агент, которого рекомендовал ему Мозес, — плаксивый и тщеславный слюнтяй, но он — единственный, который еще хочет и может заниматься этим, поэтому его не следует отталкивать; этот парень очень старался, но он не может доплачивать из своего кармана, хотя ему уже приходилось делать это. Из денег, получаемых им, он должен покрывать расходы по пересылке корреспонденции и т. д…{170}. 3) Если он будет посылать сюда отдельные номера{171}, то, во всяком случае, не больше 10–15 экземпляров…***** каждого номера, и только с оказией. Пакеты…***** обыкновенно прибывают в министерство Дюшателя, где для получения их…***** приходится терять много времени и где, с целью подорвать это дело, взимают огромную доплату за пересылку. Подобный пакет стоит от 6 до 8 франков, но что поделаешь, если это необходимо? Эсселлен в Льеже хотел найти железнодорожного проводника, который взял бы это на себя; напиши в Льеж, чтобы это было устроено. 4) Номера, которые еще остались здесь, посланы с оказией в Южную Германию. Если представится оказия, пусть Б[орнштедт] пришлет сюда еще несколько новых номеров для пропаганды в кафе и т. д. 5) На днях Б[орнштедт] получит статью{172} и исторический очерк о прусских финансах. Но ты должен еще раз посмотреть часть его, касающуюся комиссий 1843 г.[119], и внести нужные поправки, так как он написан на основании очень смутных воспоминаний.
Если история с Мозесом поведет к тому, что ты начнешь против него атаку в «Brusseler-Zeitung», это доставит мне большое удовольствие. Непонятно, каким образом этот субъект до сих пор остается в Брюсселе. Вот еще один повод выслать его в Вервье. О деле с «Reforme» я позабочусь{173}.
Твой Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Mars. — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
25 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В БРЮССЕЛЬ
Париж, пятница вечером [21 января 1848 г.]
Дорогой Маркс!
Наконец-то я поймал Л. Блана и вместе с тем узнал причину, почему я никак не мог его застать. Подумай — этот маленький литературный вельможа принимает только по четвергам, да и то лишь после обеда! Об этом он никогда не говорил мне ни прямо, ни через своего консьержа. Конечно, у него было много ослов, в числе других Рамон де Ла Сагра; он дал мне брошюру, которую посылаю вместе с этим письмом[120]. Я ее еще не читал. Затем мне удалось еще несколько минут поговорить с Луи Бланом о нашем деле. Он сознался, не без колебаний, что у него не было еще времени прочесть твою книгу{174}…
«Я ее перелистал и заметил, что г-н Прудон подвергается в ней довольно сильным нападкам…» — «Ну и что же, — спросил я, — сможете ли вы теперь написать статью для «Reforme», которую вы мне обещали?» — «Статью? Ах, боже мой, нет, меня так осаждают мои издатели! Но вот что нужно сделать: напишите статью сами, и я помещу ее в «Reforme»». На этом было покончено. В сущности, ты ничего не теряешь при этом. По крайней мере, я правильнее изложу наши взгляды, чем это сделал бы он. Я прямо сопоставлю их с его взглядами — это все, что можно сделать, ведь нельзя же на страницах самой «Reforme» делать выводы, направленные против «Reforme». Я сейчас же и напишу статью.
Почему ты не сказал Борншт[едту], чтобы он не писал в «Reforme» о твоем деле? Моя статья была уже готова, когда в «Reforme» появилась статья Б[орн]шт[е]дта одновременно со статьями о чартистах[121], появления которых я ждал, чтобы отослать мою статью туда. Она была гораздо больше короткой заметки, к тому же там еще исковеркана твоя фамилия. Я сказал Фл[окону], чтобы он исправил опечатку; вчера он этого не сделал, а сегодня я не видел «Reforme». Но это не важно.
Когда выйдет твоя речь{175}, пришли мне тотчас же 4–5 экземпляров для «Reforme», Л. Блана, де Ла Сагра (для «Democratie pacifique») и т. д. Я теперь могу сделать из этого большую статью, так как заметка недопустимо коротка.
Что касается Л. Бл[ана], то его следовало бы наказать. Напиши критическую статью о его «Революции» для «Deutsche-Brusseler-Zeitung» и покажи ему на деле, насколько мы выше его в дружеской форме, но решительно подчеркивая наше превосходство по существу. Ему сообщат об этом. Надо немножко припугнуть этого маленького султана. До сих пор, к сожалению, единственной нашей сильной стороной является теория, но для этих поборников социальной науки, «закона достаточного производства» и т. д. это имеет большое значение. Эти господа великолепны со своей погоней за этим неизвестным законом. Они хотят найти закон, посредством которого можно было бы в десять раз увеличить производство. Они, подобно вознице в басне, ищут того Геркулеса, который вытащил бы вместо них социальную телегу из грязи. Но Геркулес — в их собственных руках. «Закон достаточного производства» состоит в том, чтобы производить «достаточно». Если они этого не могут сделать, то им не помогут никакие заклинания. Изобретатели, получающие…{176} патент, делают гораздо больше для достаточного производства, чем весь Л. Блан со своим глубокомысленным стремлением к науке.
Б[ернай]су я в ответ на его последнее письмо написал в весьма ироническом тоне, выражая сожаление, что его беспристрастие лишает меня последнего утешения — утешения быть непризнанной благородной душой, на манер Пралена. Со скорбным взором, обращенным ввысь, возвратил он мне это письмо и заметил, что на этом наша переписка кончается. Sela{177}.
Больше нет ничего нового. Пиши поскорее.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
26 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[122] В ПАРИЖ
Брюссель, [8—]9 марта [1848 г.] 13, rue Neuve Chaussee de Louvain
Дорогой Маркс!
Надеюсь завтра получить от тебя письмо.
Здесь все спокойно. В воскресенье вечером Жотран рассказал в Демократической ассоциации историю, происшедшую с тобой и твоей женой[123]. Я опоздал к его речи и слышал только несколько яростных фламандских реплик Пеллеринга. Жиго тоже выступил и коснулся этого вопроса. В «Emancipation» Люблинер напечатал статью об этом. Адвокаты мечут здесь громы и молнии, Майнц хочет, чтобы было возбуждено судебное дело и чтобы ты выступил в качестве гражданского истца с жалобой о нарушении неприкосновенности жилища и т. д. Жиг[о] должен также подать жалобу. Это было бы очень хорошо, хотя правительство заявило, что виновник будет уволен. Вчера Майнц снабдил Кастио необходимыми документами для интерпелляции по этому делу; полагаю, что она будет внесена завтра или послезавтра. Эта история вызвала большую сенсацию и весьма содействовала ослаблению ненависти к немцам.
Лупус{178} в прошлое воскресенье в 11 часов утра был доставлен на вокзал и отправлен в Валансьенн; он написал оттуда и, по-видимому, еще находится там. Суда над ним не было. Ему даже не разрешили зайти домой, чтобы забрать свои вещи!
Меня не тронули. Судя по некоторым фразам, оброненным этими молодцами, они опасаются выслать меня, так как в свое время выдали мне паспорт, и это можно было бы теперь обратить против них.
В Кёльне — неприятная история: три лучших человека сидят[124]. Я говорил с активным участником событий. Они хотели действовать, но, вместо того чтобы запастись оружием, которое легко было достать, они направились к ратуше невооруженными и дали окружить себя. Утверждают, что большая часть войск была на их стороне. Дело было начато невероятно глупо; если верить сообщению этого человека, они могли спокойно действовать и закончили бы все в течение двух часов. Но все было организовано ужасно глупо.
Наши старые кёльнские друзья[125] стояли, по-видимому, совершенно в стороне, хотя ранее было принято совместное решение начать действовать. Маленький Д'Э[стер], Д[аниельс], Б[юргерс] были там всего несколько минут, а затем ушли, хотя присутствие маленького доктора{179} в магистрате было в тот момент необходимо.
Вообще сведения из Германии превосходные. В Нассау — революция в полном ходу, в Мюнхене — явное восстание студентов, художников и рабочих, Кассель на пороге революции, в Берлине — безграничный страх и нерешительность, во всей Западной Германии провозглашена свобода печати и создание национальной гвардии; пока этого достаточно.
Пусть только Ф[ридрих]-В[ильгельм] IV продолжает упираться! Тогда дело выиграно, и через несколько месяцев произойдет германская революция. Пусть только он крепко держится за свои феодальные формы! Но ни один черт не угадает, как поступит этот взбалмошный сумасброд!
В Кёльне вся мелкая буржуазия — за присоединение к Французской республике; в данный момент там преобладают воспоминания о 1797 годе[126].
Тедеско все еще сидит[127]. Не знаю, когда он предстанет перед судом.
По поводу твоей истории отослана громовая статья в «Northern Star»{180}.
Заседание Демократической ассоциации в воскресенье вечером прошло удивительно спокойно. Решено представить палатам петицию об их немедленном роспуске и о новых выборах на основе нового избирательного ценза. Правительство не хочет распустить палаты, но должно будет сделать это. Завтра вечером петиция будет принята и подписана на самом заседании. На петицию Жотрана к бургомистру и магистрату последовал очень вежливый отрицательный ответ.
Ты не можешь представить себе, какое спокойствие здесь царит. Вчера вечером был карнавал, совсем как всегда; о Французской республике почти не говорят. Французские газеты можно получить в кафе почти без затруднений и без долгого ожидания. Если не знать, что они должны, хотят они этого или нет, то можно было бы подумать, что здесь все кончено.
В воскресенье Жотр[ан], разъяренный преследованиями против тебя, произнес очень хорошую речь; насилия Рожье заставили его признать существование классовых противоречий. Он очень ругал крупную буржуазию и пустился…{181} — правда, в весьма…* плоские и основанные на иллюзиях — но все же экономические детали…*, желая доказать мелкой буржуазии, что… * хорошо оплачиваемый и много потребляющий рабочий класс при наличии республики явился бы для нее лучшим покупателем, чем двор и малочисленная аристократия. Совсем на манер О'Коннора.
Я уже не успею сдать это письмо на почту — закончу завтра.
Четверг
Ничего нового; твою статью в «Reforme»{182} я видел; в Англии тоже заварилась каша — тем лучше.
Если ты еще не написал мне до получения этого письма, напиши немедленно. Только что, как бы в насмешку, прибыл мой багаж из Парижа — он стоит мне 50 франков с пошлиной и т. д.!
Прощай! Твой Энгельс
Помощник полицейского комиссара, приходивший к тебе, говорят, уже уволен. Эта история возбудила здесь сильное негодование среди мелких буржуа.
[Надпись на обороте письма] Г-же Гзель для г-на Карла Маркса. 75, Boulevard Beaumarchais, Париж.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
27 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В БРЮССЕЛЬ
Париж, [около 12 марта 1848 г.] 10, rue neuve Menilmontant (Boulevard Beaumarchais)
Дорогой Энгельс!
Получи у Брейера 100 франков, которые он клятвенно обещал вернуть мне через неделю, у Жиго 30, у Гесса 10. Надеюсь, что Б[рейер] в данный момент исполнит свое обещание.
Майнц выкупит у Касселя вексель на 114 франков и выплатит тебе. Собери все эти суммы и используй их. В «Reforme» говорили о тебе в дружественном тоне. Флокон болен, я еще не видел его. Слух, распространяемый Зейлером, широко циркулирует среди немцев. Аллар до сих пор еще не отстранен революцией. Советую тебе приехать сюда.
Здесь конституировался Центральный комитет[128], так как Джонс, Гарни, Шаппер, Бауэр{183}, Молль находятся здесь. Я выбран председателем, а Шаппер — секретарем. Членами состоят Валлау, Лупус{184}, Молль, Бауэр и Энгельс. Джонс уехал вчера в Англию. Гарни болен. Привет.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
28 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В БРЮССЕЛЬ
[Париж], 16 марта 1848 г.
Дорогой Энгельс!
В эти дни у меня нет ни одной свободной минуты, чтобы написать более подробно. Ограничиваюсь самым необходимым. Флокон относится к тебе очень хорошо.
Все здешние штраубингеры в большей или меньшей степени озлоблены против тебя (драка с Ш.{185} и т. д.).
Что касается моих вещей, возьми их с собой до Валансьена и пусть там их запломбируют. Я их потом выкуплю. Что касается серебра, то таможенный сбор был уже оплачен здесь, в Париже. Но в Валансьене ты должен непременно зайти к человеку, проживающему по прилагаемому адресу. Моя жена по совету Фоглера послала ему ключи от чемоданов (находящихся в Брюсселе), но без сопроводительного письма. Ты должен взять у него эти ключи, ибо в противном случае у нас все взломают здесь на таможне.
Что касается денег, то заяви Касселю, что он должен вернуть тебе вексель, если не хочет оплатить его. Может быть, его тогда оплатит Байю.
Пусть Жиго представит счет и отдаст, по крайней мере, остаток.
Что касается Бр[ейера], то ты должен зайти к нему еще раз и заявить ему, что он поступит подло, если воспользуется моим затруднительным положением, чтобы не заплатить. По крайней мере, часть денег он должен тебе достать. Ему революция не стоила ни одного су.
Здесь буржуазия становится опять отвратительно наглой и реакционной, но ей еще достанется.
Борнштедт и Гервег ведут себя, как прохвосты. Они основали здесь черно-красно-золотое общество[129] против нас. Первый будет сегодня исключен из Союза{186}.
Твой М.
Проездного свидетельства я в настоящую минуту не нахожу, а письмо это должно быть отправлено.
Дай Ж[иго] отставку, если он не проявит большей активности. В настоящий момент ему следовало бы действовать энергичнее. Передай сердечный привет от меня Майнцу, а также Жотрану. Последний номер «Debat Social» я получил.
Привет также Фоглеру.
Майнцу и Жотрану я напишу подробно. Будь здоров.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
29 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ПАРИЖ
[Брюссель], суббота, [18 марта 1848 г.]
Дорогой Маркс!
О твоих вещах я позабочусь.
Напиши несколько строк г-ну Виктору Федеру, адвокату, либо непосредственно ему, либо вложи в письмо к Блосу: ты должен выразить ему благодарность за шаги, предпринятые им в интересах твоих и твоей жены, и уполномочить его предпринять дальнейшие шаги. Дело в том, что Федер, неожиданно объявивший себя рьяным республиканцем, принял на себя роль твоего защитника и в качестве такового даст ответ «Moniteur belge»[130] и будет вести дело. Он надеется, что ты не дезавуируешь его; было бы хорошо, если бы он получил от тебя письмецо, чтобы иметь возможность выступать решительно. Лучше, чтобы дело вел бельгиец, а не Майнц, а поскольку он сам предложил свои услуги, то, наверное, хорошо справится с делом.
Пришли непременно проездное свидетельство. Оно очень нужно; Майнц ежедневно спрашивает меня о нем.
Тедеско выпустили, и он немедленно уехал в Льеж, ни с кем не повидавшись. Эсселлен был здесь несколько дней, но не видал его.
Здесь господствует беспримерный финансовый, биржевой, промышленный и торговый кризис. Коммерческий люд слоняется без дела и изливается в жалобах в кафе «Сюисс», гг. Кауверц, Лауф и компания бродят, как мокрые пудели, рабочие устраивают собрания и подают петиции; повсюду большая нужда. Ни у кого нет наличных денег, и при этом принудительный заем в 60 миллионов! Здесь биржа навяжет им республику.
Люнинг по возвращении сюда получил известие, что в Пруссии против него возбуждено судебное преследование; он намерен вызвать сюда свою жену и отправиться в Париж.
Дронке до своего бегства был принят в Союз{187} Виллихом и компанией. Я подверг его здесь новой проверке, изложил ему наши взгляды и, так как он выразил свое согласие с ними, утвердил его прием. Ничего другого нельзя было сделать, даже при наличии некоторых сомнений. Между тем, он парень очень скромный, очень молодой и, по-видимому, очень восприимчивый; поэтому я полагаю, что при условии некоторого наблюдения и дальнейших занятий он станет дельным человеком. Он заявил мне, что отрекается от всех своих прежних писаний. К сожалению, он живет у Мозеса{188}, который за это время постарается его обработать, но это, как известно, еще ни о чем не говорит. В случае с Люнингом, к которому он в свое время страшно привязался, достаточно было двух слов, чтобы выбить его из седла.
Мозес вообще любезнее, чем когда-либо раньше, — кто его разберет!
С Касселем я ничего не могу сделать, так как ордер у Майнца, а не у меня. Брейер ссылается на финансовый кризис, на невозможность отсрочить теперь свои старые долги по векселям, на отказ всех его клиентов от платежа. Он даже заявляет, что хочет продать свою единственную лошадь. Однако я постараюсь что-нибудь получить, так как денег Майнца мне едва хватит, а деньги Гесса, уплатившего раньше всех, уже испытали удел всего земного. Жиго тоже в величайшем затруднении. Я сегодня зайду еще раз к Брейеру.
В «Debat Social» завтра появится очень подробное опровержение «Moniteur», слово за слово.
В письме к Федеру прибавь: если ему нужна специальная доверенность, ты вышлешь ее ему.
Напиши также несколько строк г-ну Брикуру, члену палаты представителей, который очень хорошо выступал в твою пользу в палате, внес резкую интерпелляцию министру по просьбе Майнца и добился следствия по поводу этой истории. Он депутат от Шарлеруа, и после Кастио он самый лучший. Кастио был в это время в Париже.
Просмотри приложенную безделицу{189} и отошли ее в «Reforme». Здешнюю публику надо непрестанно злить.
Если будет возможно, я уеду в понедельник[131]. Но денежные затруднения все время стоят мне поперек пути.
Из Англии я не получаю никаких сведений, ни в письмах, ни через «Star». В Германии дела идут поистине превосходно; повсюду восстания, а пруссаки не уступают. Тем лучше. Надеюсь, что нам недолго придется оставаться в Париже.
Очень хорошо, что вы выбрасываете Борншт[едта]{190}. Этот субъект оказался таким ненадежным, что его, действительно, необходимо исключить из Союза. Он и Веерт теперь все…{191}, и Веерт изображает из себя здесь ярого республиканца…{192}.
Ламартин становится с каждым днем все более и более отвратительным…{193}. Во всех своих речах этот человек обращается только к буржуа и старается их успокоить. Прокламация временного правительства по поводу выборов тоже целиком обращена к буржуа, для их успокоения. Неудивительно, что эти подлецы наглеют.
Adios, au revoir{194}.
Ф. Э.
Все письма сюда направляй по указанному адресу; Бл[ос] в мое отсутствие передаст их Жи[го].
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
30 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[132] В БАРМЕН
Кёльн, [ранее 25 апреля 1848 г.] Apostelnstrase Nr. 7
Дорогой Энгельс!
Здесь подписалось уже изрядно много народу, и мы скоро сможем начинать[133]. Но теперь необходимо, чтобы ты предъявил требования своему старику{195} и вообще окончательно определил, что можно сделать в Бармене и Эльберфельде.
Геккеру в Эльберфельд послан отсюда проспект и т. д. (написанный Бюргерсом)[134].
Нет ли у тебя адреса Дронке? Ему необходимо тотчас же написать.
Отвечай немедленно. Я приехал бы, если бы у вас не настроены были так пугливо.
Твой М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
31 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В КЁЛЬН
Б[армен], 25 апреля 1848 г.
Дорогой Маркс!
Только что получил проспект вместе с твоим письмом. На акции здесь приходится, к сожалению, очень мало рассчитывать. Бланк, которому я уже раньше писал об этом и который еще лучше других, на практике превратился в буржуа; остальные стали еще более буржуа, с тех пор как обзавелись собственными предприятиями и вступили в конфликт с рабочими. Эти люди боятся, как чумы, обсуждения общественных вопросов; они называют это подстрекательством. Я затратил немало красноречия, пустил в ход всевозможную дипломатию, и все же ответы неопределенные. Я сделаю теперь еще одну последнюю попытку, и если она не удастся — всему делу конец. Через два-три дня ты получишь определенное сообщение о том, как все это кончилось. Суть дела в том, что даже эти радикальные буржуа в Бармене видят в нас своих главных врагов в будущем и не хотят давать нам в руки оружие, которое мы могли бы очень скоро повернуть против них самих.
От моего старика совершенно ничего нельзя добиться. Для него даже «Kolnische Zeitung» является средоточием всякой крамолы, и вместо тысячи талеров он охотнее послал бы в нас тысячу картечных пуль.
Самые передовые здешние буржуа вполне удовлетворены тем, как «Kolnische Zeitung» представляет их партию. Что прикажешь делать в таком случае?
Агент Мозеса{196}, Шнаке, был здесь на прошлой неделе и, кажется, наклеветал также и на нас.
Что касается Дронке, то у меня только такой адрес: купцу Адольфу Доминикусу в Кобленц (это его дядя). Его старик{197} проживает в Фульде, кажется, в должности директора гимназии. Городишко этот маленький. Письма по адресу: д-ру Э. Д[ронке]-младшему в Фульде, наверное, дошли бы до него, если бы он был там. Но как глупо, что он не пишет, по крайней мере, где находится.
От Эверб[ека] я получил письмо; он спрашивает, получили ли мы от него якобы важное письмо, посланное в Майнц по известному адресу. Если ты не получил письма, напиши об этом в Майнц (кандидату в школьные учителя Фил[иппу] Нёйбеку, Rentengasse (Heiliger Geist), Майнц).
Эв[ербек] заказал в Париже перевод «Манифеста»{198} на итальянский и испанский языки и просит прислать для этой цели 60 франков, которые он обязался уплатить. Это опять одна из его штучек. Представляю себе, как хороши будут эти переводы.
Я сижу над английским переводом, который оказывается труднее, чем я предполагал. Однако больше половины уже готово, и скоро будет готово все.
Если бы здесь кто-нибудь распространил хоть один экземпляр наших 17 пунктов{199}, для нас все было бы здесь потеряно. Настроение у буржуа действительно подлое. Рабочие начинают немного шевелиться; движение носит еще очень незрелый характер, но уже становится массовым. Они сразу стали устраивать коалиции. Но нам-то это как раз и мешает. Эльберфельдский политический клуб обращается с адресами к итальянцам, высказывается в пользу прямых выборов, но решительно отвергает всякое обсуждение социальных вопросов; правда, с глазу на глаз эти господа признают, что такого рода вопросы стали теперь на очередь дня, но тут же заявляют, что мы не должны преждевременно их выдвигать!
До свидания. Напиши поскорее более подробно. Ушло ли письмо в Париж и привело ли оно к каким-нибудь результатам?
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
32 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В КЁЛЬН
[Бармен], 9 мая 1848 г.
Дорогой Маркс!
При сем:
1) Список акций, на которые к этому времени произведена подписка, числом 14.
2) Доверенность для тебя[135].
3) То же для Д'Эстера (Б[онштедт] — его знакомый).
4) То же для Бюргерса.
Нельзя было воспрепятствовать тому, чтобы Бонштедт и Геккер дали доверенности своим личным знакомым. —
Хюнербейн будет там присутствовать лично, выступая от своего имени и от имени двух местных жителей.
Список еще не закрыт. Лаверьера и Бланка я не застал, несмотря на многократные посещения. Цулауф взял на себя обработку первого.
Двух других, от которых я ничего не мог добиться, обработает Геккер.
Сегодня Цул[ауф] едет в Ронсдорф, где у него имеются шансы на успех.
Больше всего затруднений у нас с людьми двух сортов: во-первых, с молодыми republi-cains en gant jaunes{200}, которые боятся за свое имущество и опасаются коммунизма, и, во-вторых, с местными знаменитостями, которые считают нас конкурентами. Ни Ноля, ни Брах-та нельзя было убедить. Из юристов Бонштедт единственный, с которым можно иметь дело. Вообще нам пришлось затратить немало напрасных усилий.
Завтра я уезжаю на два дня в Энгельскирхен. Известите меня немедленно о результатах собрания акционеров.
Предприняты также шаги для организации общины Союза{201}.
Твой Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
33 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[136] В ЖЕНЕВУ
[Кёльн, 26 октября 1848 г.]
Дорогой Энгельс!
Так как твое письмо получено только сейчас вечером, мне некогда позаботиться о векселях. Некогда даже сходить к себе домой. Посылаю тебе, сколько есть под рукой, а сверх того перевод на 50 талеров от Шульца на имя одного женевского гражданина, у которого ты вообще сможешь получить помощь.
Я уже давно послал тебе и Дронке в Париж 50 талеров и одновременно переслал твой паспорт в Брюссель на имя Жиго.
Газета стала снова выходить с 11 октября в прежнем виде[137]. Теперь не время писать тебе об этом подробнее, так как необходимо торопиться. Как только сможешь, напиши корреспонденции и статьи подлиннее. Теперь, когда все, кроме Веерта, уехали, а Фрейлиграт лишь несколько дней тому назад вошел в состав редакции, у меня дел по горло, и я не могу заняться более серьезными работами; к тому же прокуратура делает все для того, чтобы отнимать у меня время.
Кстати, твой старик{202} написал Жиго и справлялся, где ты. По его словам, он хочет послать тебе деньги. Я послал ему твой адрес.
Твой К.Маркс
Отвечай немедленно. Отослать ли твое белье и т. д.? Пласман готов немедленно сделать это. Твой отец, впрочем, заплатил ему.
[Приписка Луи Шульца]
Р. S. Пожалуйста, распечатайте прилагаемое письмо и передайте его И. Кёлеру (у озера или на Рю-дю-Рон в Женеве), который выплатит Вам 250 франков с переводом на мой счет по предъявлению.
С дружеским приветом Луи Шульц
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
34 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В ЛОЗАННУ
[Кёльн, середина ноября 1848 г.]
Дорогой Энгельс!
Я действительно поражен, что ты не получил еще от меня денег. Я уже давным-давно (я, а не экспедиция) послал тебе в Женеву в запечатанном пакете по указанному адресу 61 талер — 11 бумажными деньгами и 50 векселем. Поэтому наведи справки и немедленно напиши. У меня есть почтовая квитанция, и я могу потребовать возвращения денег.
Далее, я послал для вас 20 талеров Жиго, а позднее 50 талеров Дронке, все из моих денег, в общем около 130 талеров.
Завтра я пошлю тебе еще немного. Но узнай насчет денег. Одновременно в вексель было вложено рекомендательное письмо для тебя к одному богатому лозаннскому филистеру.
Денег у меня в обрез. 1850 талеров я привез с собой после моей поездки: 1950 получил от поляков[138], 100 я израсходовал в дороге. 1000 талеров истратил на газету{203} (считая то, что я выдал авансом тебе и другим эмигрантам); 500 я должен заплатить еще на этой неделе за машину. Остается 350. И притом я еще не получил от газеты ни одного сантима.
Что касается вашего участия в редакции, то я 1) указал немедленно в первом же номере, что состав редакционного комитета остается без изменений{204}; 2) заявил тупоумным реакционным акционерам, что, если им угодно, они могут считать вас не принадлежащими более к составу редакции, но я вправе выплачивать гонорар в таком размере, как мне угодно, и потому они в денежном отношении ничего не выиграют.
Для меня было бы разумнее не вкладывать в газету такую большую сумму, так как на мне висят три-четыре судебных процесса в связи с газетой[139], я каждый день могу быть арестован, и тогда деньги мне будут нужны как воздух. Но задача заключалась в том, чтобы при всех обстоятельствах удержать эту крепость за собой и не сдавать политической позиции.
После того как ты устроишь в Лозанне денежные дела, тебе лучше всего отправиться в Берн и выполнить намеченный тобою план. Кроме того, можешь писать, о чем тебе угодно. Твои письма приходят всегда довольно аккуратно.
Как мог ты предположить, что я брошу тебя хотя бы на одну минуту на произвол судьбы! Ты неизменно мой ближайший друг, как и я, надеюсь, твой.
К.Маркс
Старик твой — мерзавец, и мы ему напишем архигрубое письмо.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
35 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В БЕРН
Кёльн, 29 ноября [1848 г.]
Дорогой Энгельс!
Газеты тебе посланы. Если это не было сделано раньше, то только по вине осла Корфа, который, в то время как я был перегружен делами и, кроме того, должен был без конца являться к судебному следователю, до сих пор не выполнил моих поручений. Пока оставайся в Берне. Как только будет возможен твой приезд, я напишу тебе.
Запечатывай лучше свои письма. Одно из них было вскрыто, на что я указал в газете{205} (конечно, не называя тебя)[140].
Напиши подробно о Прудоне и, так как ты хороший географ, о венгерской дряни (этом пчелином рое народов). Разбирая Прудона, не забудь меня[141], так как наши статьи попадают теперь в целый ряд французских газет.
Напиши также против федеративной республики, для чего Швейцария дает лучший повод[142].
К. Гейнцен напечатал свою старую дрянь против нас[143].
Наша газета все время в положении «мятежной», но, несмотря на все приказы явиться к следователю, она все время благополучно лавирует вокруг Уголовного кодекса. Она теперь очень популярна. Мы выпускаем также ежедневно листовки[144]. Революция движется вперед. Пиши аккуратно.
Я составил верный план, как добыть деньги у твоего старика, так как у нас теперь ничего нет. Напиши мне письмо с просьбой о деньгах (в возможно более резкой форме), в котором ты расскажешь обо всех своих злоключениях, но так, чтобы я мог показать его твоей матери.
Старик начинает испытывать страх. Надеюсь скоро опять увидеть тебя.
Твой Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
36 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В КЁЛЬН
Берн, 28 декабря [1848 г.]
Дорогой Маркс!
В чем дело? Неужели я все еще не могу вернуться в ближайшее время — теперь, после оправдания Г[отшалька] и А[ннеке][145]? Ведь прусские собаки теперь, наверное, скоро потеряют охоту иметь дело с присяжными. Как я уже говорил, я немедленно приеду, если не будет оснований опасаться предварительного заключения. Потом они могут предать меня хотя бы 10000 судов присяжных, но в предварительном заключении запрещается курить, и на это я не пойду.
Во всяком случае, вся сентябрьская история[146] кончается ничем. Один за другим все возвращаются. Итак, напиши.
Кстати, к середине января мне очень понадобится немного денег. К тому времени вы ведь должны получить большую сумму.
Твой Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1849 год
37
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В КЁЛЬН
Берн, 7[—8] января 1849 г.
Дорогой Маркс!
Оправившись теперь, после нескольких недель греховного времяпрепровождения, от своих злоключений и скитаний, я, во-первых, чувствую потребность вновь взяться за работу (неопровержимое доказательство — прилагаемая статья о мадьяро-славянских делах{206}) и, во-вторых, ощущаю нужду в деньгах. Последнее — самое неотложное, и если ко времени получения настоящего письма вы еще мне ничего не выслали, сделайте это немедленно, так как я уже несколько дней сижу без гроша, а в этом дрянном городе не у кого занять.
Хоть бы в этой поганой Швейцарии произошло что-нибудь, о чем можно было бы писать! Так нет же, все местные свары ничтожнейшего свойства. Несколько общих статей о Швейцарии я тебе скоро вышлю{207}. Если мне придется еще долго оставаться за границей, я поеду в Лугано, особенно если в Италии что-нибудь начнется, что вполне возможно.
Но мне все время кажется, что я скоро смогу вернуться. Это бездельное сидение за границей, где ничем путным нельзя заняться и где чувствуешь себя совершенно оторванным от движения, невыносимо до отвращения. Я скоро приду к выводу, что даже предварительное заключение в Кёльне лучше жизни в свободной Швейцарии. Напиши мне, неужели нет никаких шансов на то, чтобы со мной обошлись столь же благосклонно, как с Бюргерсом, Беккером{208} и др.
Раво прав: даже в октроированной Пруссии[147] чувствуешь себя свободнее, чем в свободной Швейцарии. Каждый обыватель тут одновременно шпион и убийца. Пример этому я видел в новогоднюю ночь.
Какой черт поместил недавно в газете скучную нравственно-религиозную корреспонденцию из Гейдельберга о «Мартовском союзе»[148]? Что Генрикус{209} время от времени выдавливает из себя статьи, я также с удовольствием заметил по ламентациям о циркуляре Ладенберга, которые растянулись на два номера[149].
Нашу газету{210} теперь очень усердно цитируют в Швейцарии; много извлечений делает «Berner-Zeitung», а также «National-Zeitung», а оттуда это перепечатывают все газеты. И в газетах Французской Швейцарии нашу газету цитируют очень часто, меньше, чем «National» и т. п., но больше, чем «Kolnische Zeitung».
Объявление вы, наверное, поместили[150]. Прилагаю перепечатку нашего объявления в «Berner-Zeitung». Привет всей компании.
Твой Э.
Вчера не успел отправить письма. Сегодня только добавляю, что с 1 января «Neue Rheinische Zeitung» перестала сюда поступать. Узнай, регулярно ли ее отсылают. Я навел справку; с подпиской ничего нельзя устроить. Я должен был бы подписаться на полгода; так долго я здесь не останусь, да и денег у меня нет для этого. Как я уже писал, очень важно, чтобы газета сюда приходила не только ради меня, но главным образом потому, что расположенная к нам и редактируемая одним коммунистом{211} «Berner-Zeitung» делает все, чтобы наша газета стала здесь популярной.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Перевод с немецкого
Печатается по рукописи
38
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[151]
В КЁЛЬН
Гамбург, 23 апреля [1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Твое письмо я получил только сегодня, так как выехал из Бремена еще в среду утром. В Бремене ничего сделать не удалось. Рёзинг год тому назад обанкротился и живет лишь на проценты с уцелевшего капитала его жены. Таким образом, ничего не получилось.
Здесь я, напротив, наверняка раздобуду деньги.
Что касается подписи, то не может ли подписать Веррес? Что касается денежных средств на время моего отсутствия, то я могу сказать следующее: Пласман твердо обещал мне перед моим отъездом любую необходимую ссуду. Возможно, что Ст. Наут из-за своей совестливости не хочет прибегать к этому источнику. Если в этом есть надобность, сделай это сам.
Газета{212} была за эту неделю очень худосочной, что совершенно не содействует успеху моей нынешней миссии. Сердечный привет от меня моей жене и другим. Так или иначе, отвечай немедленно и не унывайте. Дела поправятся.
Твой К.Маркс
Адрес: купцу Роде, Bleichenbrucke (в запечатанном конверте).
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
39
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В КЁЛЬН
[вторая половина апреля — начало мая 1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Выбрось статью о Б. Дице, пока факт не будет установлен. Мы сами напишем об этом в Брюссель.
Кстати, постарайся разузнать имя того ученика-наборщика, который сообщил об этом деле Дицу без чьего бы то ни было поручения.
Твой Маркс
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
40
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[152]
В КАЙЗЕРСЛАУТЕРН
Париж, 7 июня [1849 г.] 45, rue de Lille
Дорогой Энгельс!
Я пишу тебе в этом письме не очень подробно. Прежде всего ты должен мне ответить, пришло ли это письмо неповрежденным. Я полагаю, что письма опять любовно вскрываются.
Здесь господствует роялистская реакция, более бесстыдная, чем во времена Гизо; ее можно сравнить лишь с периодом после 1815 года. Париж имеет мрачный вид. К тому же — холера, которая свирепствует необычайно. И несмотря на это, колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже. Подробно об этом позже. Я встречаюсь со всей революционной партией и через несколько дней буду иметь в своем распоряжении все революционные органы печати.
Что касается здешних пфальцско-баденских посланников, то Блинд, напуганный действительным или мнимым припадком холеры, переехал в деревню в нескольких часах езды от Парижа[153].
Что касается Шюца, то следует заметить следующее:
1) Временное правительство ставит его в ложное положение, не посылая ему никаких сообщений. Французы требуют фактов, а откуда ему их взять, когда ни один черт ему не пишет? Ему необходимо возможно чаще получать депеши. Ясно, что в данный момент он ничего не может сделать. Единственно, чего можно достигнуть, это пустить пыль в глаза прусскому правительству, предоставив Шюцу возможность часто встречаться с вождями монтаньяров[154].
2) Вторая непростительная ошибка временного правительства Пфальца состоит в том, что за спиной официального посланника поручают массе ничтожных немцев ту или другую миссию. Это надо раз навсегда прекратить, для того чтобы Шюц мог, по крайней мере, поддерживать свой престиж перед монтаньярами, а в этом ведь в настоящий момент весь смысл его миссии — по отношению к Пруссии.
Само собой разумеется, что он в общем мало осведомлен, так как он встречается лишь с некоторыми официальными монтаньярами. Впрочем, я буду его постоянно держать в курсе дела.
С своей стороны, я настаиваю, чтобы ты мне писал регулярно, не реже двух раз в неделю и, кроме того, немедленно сообщал всякий раз, когда случится что-нибудь серьезное.
В фельетоне «Kolnische Zeitung» о пфальцском движении, помеченном «Дюркгейм на Гардте», между прочим сказано:
«Г-ном Марксом, редактором «Rheinische Zeitung», здесь недовольны. Он будто бы заявил временному правительству, что его время еще не пришло и что он пока отойдет в сторону».
Как связать одно с другим? Жалкие здешние немцы, с которыми я, впрочем, всячески избегаю встречаться, постараются разнести это по всему Парижу. Поэтому я считаю необходимым, чтобы в корреспонденции в «Karlsruher Zeitung» или «Mannheimer Abendzeitung» вы специально заявили, что я нахожусь в Париже в качестве представителя демократического Центрального комитета[155]. Я также и потому считаю это полезным, что пока здесь, в данный момент, непосредственно еще нельзя добиться никаких результатов, нужно заставить пруссаков поверить, что здесь разыгрываются ужаснейшие интриги. Надо нагнать страху на аристократов.
Влияние Руге здесь равно нулю.
Что поделывает Дронке?
Ты должен где-нибудь раздобыть для меня денег; ты знаешь, что последние текущие поступления я израсходовал, чтобы рассчитаться по обязательствам «Новой Рейнской газеты», а при нынешних обстоятельствах я не могу жить замкнуто и еще менее могу находиться в затруднительном денежном положении.
Если можешь, пришли мне французскую статью, в которой содержалось бы резюме всех венгерских дел.
Сообщи содержание этого письма Д'Эстеру. Кланяйся ему сердечно. Если я должен писать по другому адресу, то сообщите его.
М.
Пиши мне по адресу: г-ну Рамбо, 45, rue de Lille.
[Надпись на обороте письма] Г-ну Фр. Энгельсу, спросить у д-ра Д'Эстера.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx— Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
41
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[156]
В ВЕВЕ
[Париж, около 1 августа 1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Я очень беспокоился за тебя и чрезвычайно обрадовался, получив вчера письмо, написанное твоей рукой{213}. Я поручил Дронке (он здесь) написать твоему зятю{214}, чтобы получить о тебе сведения. Тот, конечно, ничего не знает.
Вся моя семья здесь. Правительство хотело выслать меня в Морбиан, в Понтийские болота Бретани. До сих пор мне удавалось ускользнуть от исполнения этого приказа. Но если ты хочешь, чтобы я написал тебе подробнее как о моем положении здесь, так и об общем положении дел, ты должен мне прислать более надежный адрес, так как здесь очень тревожно.
У тебя теперь имеется прекрасная возможность написать историю баденско-пфальцской революции или памфлет об этом[157]. Без твоего участия в военных действиях мы не могли бы выступить со своими взглядами по поводу этой дурацкой затеи. Ты можешь при этом великолепно выразить общую позицию «Neue Rheinische Zeitung» по отношению к демократической партии. Я убежден, что эта штука будет иметь успех и принесет тебе деньги.
Я начал переговоры об издании в Берлине периодического (ежемесячного) политико-экономического журнала, для которого должны будем писать главным образом мы оба[158].
Лупус{215} также в Швейцарии, я полагаю — в Берне. Веерт был вчера здесь, он основывает агентство в Ливерпуле. Красный Вольф{216} живет здесь у меня. Финансовые дела, естественно, в большом беспорядке.
Фрейлиграт продолжает оставаться в Кёльне. Если бы моя жена не была в интересном положении, я с удовольствием покинул бы Париж, как только мои финансы позволили бы это.
Будь здоров. Кланяйся сердечно В[илли]ху и отвечай немедленно по адресу: г-ну Рамбо, rue de Lille, 45.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
42
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В ВЕВЕ
Париж, 17 августа [1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Я не знаю, получил ли ты мое первое письмо — ответ на твое первое письмо на имя моей жены, — так как твой адрес был очень неточен. Я ответил бы тебе уже и на второе письмо, если бы мне не помешала болезнь всей моей семьи, находящейся здесь. Мне еще раз хочется сказать тебе, что я и моя жена страшно волновались за тебя и очень обрадовались, неожиданно получив о тебе точные сведения.
Из даты на письме ты видишь, что в ответ на мое заявление министерство внутренних дел пока оставило меня в покое в Париже. Департамент Морбиан, куда меня собирались отправить, в это время года убийственен — это Понтийские болота Бретани. Писать о деле 13 июня[159] было бы в данный момент неосторожно. Я не думаю, по крайней мере, я не знаю, уважается ли тайна переписки.
Общее положение здесь я могу тебе обрисовать в двух словах: распад большинства на первоначальные, взаимно враждебные элементы, бонапартизм навсегда скомпрометирован, озлобление среди крестьян из-за сохранения 45 сантимов, бешенство виноделов из-за грозящего им сохранения налогов на напитки, в общественном мнении снова антиреакционная струя, в отсроченной палате[160] и в министерстве устанавливается исключительное господство реакции, занятой устранением из кабинета клики Барро — Дюфора. Лишь только это произойдет, можешь надеяться на скорое возрождение революции.
Не знаю, имеешь ли ты в Швейцарии возможность следить за движением в Англии. Англичане возобновили свое движение как раз с того пункта, где его прервала февральская революция. Партия мира, как ты знаешь, только новая маска фритредерской партии. Но на этот раз промышленная буржуазия действует еще революционнее, чем во время агитации Лиги против хлебных законов. Это происходит двояким путем: 1) Аристократию, которой нанесен решительный удар в области внутренней политики благодаря отмене хлебных законов и навигационного акта, буржуазия стремится разбить и в области внешней политики, связанной с европейскими делами. Это — полная противоположность политики Питта. Против России, Австрии, Пруссии, одним словом — за Италию и Венгрию. Кобден всерьез пригрозил отлучением тем банкирам, которые будут предоставлять займы России, и открыл настоящий поход против русских финансов. 2) Агитация за всеобщее избирательное право для того, чтобы политически совершенно оторвать арендаторов от земельной аристократии, предоставить городам абсолютное большинство в парламенте, свести к нулю роль верхней палаты; финансовая реформа, для того чтобы ограничить церковь и урезать политические доходы дворянства.
В обеих видах агитации чартисты и фритредеры выступают заодно. Гарни и Пальмерстон как будто бы в мире. На последнем митинге в Лондоне — полное единодушие между О'Коннором и полковником Томпсоном.
Этот экономический поход против феодализма и Священного союза может иметь самые непредвиденные последствия.
Венгрия великолепна. Но эта поганая Пруссия? Что ты скажешь об этом? Эти «бледные пройдохи»{217} теперь на убой откармливаются в Саксонии, Бадене, Пфальце. Если они пошлют в помощь австрийцам армию, то это будет сделано таким образом, что они сами останутся в Богемии{218} и заставят себя там кормить. Но жалкая Пруссия — боюсь только, что она окажется слишком трусливой, — погибнет, лишь только примет участие в венгерском деле, которое во всяком случае превратится во всеобщую войну.
Теперь, мой милый, что нам делать со своей стороны? Нам надо взяться за доходное литературное предприятие. Я жду твоих предложений.
Красный Лупус{219} живет в одном доме со мной. Дронке также в Париже; это — человечек из школы Э. Мейена. Лупус{220} в Цюрихе, его адрес: д-ру Люнингу. Тебе незачем писать отдельно г-ну Рамбо. Это мой псевдоним.
Итак, адрес просто следующий: г-ну Рамбо, 45, rue de Lille.
Привет!
К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der BriefWechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
43
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В ЛОЗАННУ
[Париж], 23 августа [1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Меня высылают в департамент Морбиан, в Понтийские болота Бретани. Ты понимаешь, что я не соглашусь на эту замаскированную попытку убийства. Поэтому я покидаю Францию.
В Швейцарию мне не дают паспорта, я должен, таким образом, ехать в Лондон, и не позже, чем завтра. Швейцария и без того скоро будет герметически закупорена, и мыши будут пойманы одним ударом.
Кроме того: в Лондоне у меня имеются положительные виды на создание немецкого журнала{221}. Часть денег мне обеспечена.
Ты должен поэтому немедленно отправиться в Лондон. К тому же этого требует твоя безопасность. Пруссаки тебя дважды расстреляли бы: 1) за Баден; 2) за Эльберфельд[161]. И зачем тебе эта Швейцария, где ты ничего не можешь делать?
Тебе ничто не мешает приехать в Лондон, под именем ли Энгельса или под именем Майе-ра. Как только ты заявишь, что хочешь поехать в Англию, ты получишь во французском посольстве пропуск для проезда в Лондон.
Я положительно рассчитываю на это. Ты не можешь оставаться в Швейцарии. В Лондоне нам предстоят дела.
Моя жена остается пока здесь. Можешь ей писать все по тому же адресу: 45, rue de Lille, г-ну Рамбо.
Еще раз повторяю: я твердо рассчитываю на то, что ты меня не подведешь.
Твой К. М.
Лупус{222} у д-ра Люнинга, в Цюрихе. Напиши и ему о моем плане.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
37 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В КЁЛЬН
Берн, 7[—8] января 1849 г.
Дорогой Маркс!
Оправившись теперь, после нескольких недель греховного времяпрепровождения, от своих злоключений и скитаний, я, во-первых, чувствую потребность вновь взяться за работу (неопровержимое доказательство — прилагаемая статья о мадьяро-славянских делах{206}) и, во-вторых, ощущаю нужду в деньгах. Последнее — самое неотложное, и если ко времени получения настоящего письма вы еще мне ничего не выслали, сделайте это немедленно, так как я уже несколько дней сижу без гроша, а в этом дрянном городе не у кого занять.
Хоть бы в этой поганой Швейцарии произошло что-нибудь, о чем можно было бы писать! Так нет же, все местные свары ничтожнейшего свойства. Несколько общих статей о Швейцарии я тебе скоро вышлю{207}. Если мне придется еще долго оставаться за границей, я поеду в Лугано, особенно если в Италии что-нибудь начнется, что вполне возможно.
Но мне все время кажется, что я скоро смогу вернуться. Это бездельное сидение за границей, где ничем путным нельзя заняться и где чувствуешь себя совершенно оторванным от движения, невыносимо до отвращения. Я скоро приду к выводу, что даже предварительное заключение в Кёльне лучше жизни в свободной Швейцарии. Напиши мне, неужели нет никаких шансов на то, чтобы со мной обошлись столь же благосклонно, как с Бюргерсом, Беккером{208} и др.
Раво прав: даже в октроированной Пруссии[147] чувствуешь себя свободнее, чем в свободной Швейцарии. Каждый обыватель тут одновременно шпион и убийца. Пример этому я видел в новогоднюю ночь.
Какой черт поместил недавно в газете скучную нравственно-религиозную корреспонденцию из Гейдельберга о «Мартовском союзе»[148]? Что Генрикус{209} время от времени выдавливает из себя статьи, я также с удовольствием заметил по ламентациям о циркуляре Ладенберга, которые растянулись на два номера[149].
Нашу газету{210} теперь очень усердно цитируют в Швейцарии; много извлечений делает «Berner-Zeitung», а также «National-Zeitung», а оттуда это перепечатывают все газеты. И в газетах Французской Швейцарии нашу газету цитируют очень часто, меньше, чем «National» и т. п., но больше, чем «Kolnische Zeitung».
Объявление вы, наверное, поместили[150]. Прилагаю перепечатку нашего объявления в «Berner-Zeitung». Привет всей компании.
Твой Э.
Вчера не успел отправить письма. Сегодня только добавляю, что с 1 января «Neue Rheinische Zeitung» перестала сюда поступать. Узнай, регулярно ли ее отсылают. Я навел справку; с подпиской ничего нельзя устроить. Я должен был бы подписаться на полгода; так долго я здесь не останусь, да и денег у меня нет для этого. Как я уже писал, очень важно, чтобы газета сюда приходила не только ради меня, но главным образом потому, что расположенная к нам и редактируемая одним коммунистом{211} «Berner-Zeitung» делает все, чтобы наша газета стала здесь популярной.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Перевод с немецкого
Печатается по рукописи
38 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[151] В КЁЛЬН
Гамбург, 23 апреля [1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Твое письмо я получил только сегодня, так как выехал из Бремена еще в среду утром. В Бремене ничего сделать не удалось. Рёзинг год тому назад обанкротился и живет лишь на проценты с уцелевшего капитала его жены. Таким образом, ничего не получилось.
Здесь я, напротив, наверняка раздобуду деньги.
Что касается подписи, то не может ли подписать Веррес? Что касается денежных средств на время моего отсутствия, то я могу сказать следующее: Пласман твердо обещал мне перед моим отъездом любую необходимую ссуду. Возможно, что Ст. Наут из-за своей совестливости не хочет прибегать к этому источнику. Если в этом есть надобность, сделай это сам.
Газета{212} была за эту неделю очень худосочной, что совершенно не содействует успеху моей нынешней миссии. Сердечный привет от меня моей жене и другим. Так или иначе, отвечай немедленно и не унывайте. Дела поправятся.
Твой К.Маркс
Адрес: купцу Роде, Bleichenbrucke (в запечатанном конверте).
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
39 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В КЁЛЬН
[вторая половина апреля — начало мая 1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Выбрось статью о Б. Дице, пока факт не будет установлен. Мы сами напишем об этом в Брюссель.
Кстати, постарайся разузнать имя того ученика-наборщика, который сообщил об этом деле Дицу без чьего бы то ни было поручения.
Твой Маркс
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
40 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[152] В КАЙЗЕРСЛАУТЕРН
Париж, 7 июня [1849 г.] 45, rue de Lille
Дорогой Энгельс!
Я пишу тебе в этом письме не очень подробно. Прежде всего ты должен мне ответить, пришло ли это письмо неповрежденным. Я полагаю, что письма опять любовно вскрываются.
Здесь господствует роялистская реакция, более бесстыдная, чем во времена Гизо; ее можно сравнить лишь с периодом после 1815 года. Париж имеет мрачный вид. К тому же — холера, которая свирепствует необычайно. И несмотря на это, колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже. Подробно об этом позже. Я встречаюсь со всей революционной партией и через несколько дней буду иметь в своем распоряжении все революционные органы печати.
Что касается здешних пфальцско-баденских посланников, то Блинд, напуганный действительным или мнимым припадком холеры, переехал в деревню в нескольких часах езды от Парижа[153].
Что касается Шюца, то следует заметить следующее:
1) Временное правительство ставит его в ложное положение, не посылая ему никаких сообщений. Французы требуют фактов, а откуда ему их взять, когда ни один черт ему не пишет? Ему необходимо возможно чаще получать депеши. Ясно, что в данный момент он ничего не может сделать. Единственно, чего можно достигнуть, это пустить пыль в глаза прусскому правительству, предоставив Шюцу возможность часто встречаться с вождями монтаньяров[154].
2) Вторая непростительная ошибка временного правительства Пфальца состоит в том, что за спиной официального посланника поручают массе ничтожных немцев ту или другую миссию. Это надо раз навсегда прекратить, для того чтобы Шюц мог, по крайней мере, поддерживать свой престиж перед монтаньярами, а в этом ведь в настоящий момент весь смысл его миссии — по отношению к Пруссии.
Само собой разумеется, что он в общем мало осведомлен, так как он встречается лишь с некоторыми официальными монтаньярами. Впрочем, я буду его постоянно держать в курсе дела.
С своей стороны, я настаиваю, чтобы ты мне писал регулярно, не реже двух раз в неделю и, кроме того, немедленно сообщал всякий раз, когда случится что-нибудь серьезное.
В фельетоне «Kolnische Zeitung» о пфальцском движении, помеченном «Дюркгейм на Гардте», между прочим сказано:
«Г-ном Марксом, редактором «Rheinische Zeitung», здесь недовольны. Он будто бы заявил временному правительству, что его время еще не пришло и что он пока отойдет в сторону».
Как связать одно с другим? Жалкие здешние немцы, с которыми я, впрочем, всячески избегаю встречаться, постараются разнести это по всему Парижу. Поэтому я считаю необходимым, чтобы в корреспонденции в «Karlsruher Zeitung» или «Mannheimer Abendzeitung» вы специально заявили, что я нахожусь в Париже в качестве представителя демократического Центрального комитета[155]. Я также и потому считаю это полезным, что пока здесь, в данный момент, непосредственно еще нельзя добиться никаких результатов, нужно заставить пруссаков поверить, что здесь разыгрываются ужаснейшие интриги. Надо нагнать страху на аристократов.
Влияние Руге здесь равно нулю.
Что поделывает Дронке?
Ты должен где-нибудь раздобыть для меня денег; ты знаешь, что последние текущие поступления я израсходовал, чтобы рассчитаться по обязательствам «Новой Рейнской газеты», а при нынешних обстоятельствах я не могу жить замкнуто и еще менее могу находиться в затруднительном денежном положении.
Если можешь, пришли мне французскую статью, в которой содержалось бы резюме всех венгерских дел.
Сообщи содержание этого письма Д'Эстеру. Кланяйся ему сердечно. Если я должен писать по другому адресу, то сообщите его.
М.
Пиши мне по адресу: г-ну Рамбо, 45, rue de Lille.
[Надпись на обороте письма] Г-ну Фр. Энгельсу, спросить у д-ра Д'Эстера.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx— Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
41 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[156] В ВЕВЕ
[Париж, около 1 августа 1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Я очень беспокоился за тебя и чрезвычайно обрадовался, получив вчера письмо, написанное твоей рукой{213}. Я поручил Дронке (он здесь) написать твоему зятю{214}, чтобы получить о тебе сведения. Тот, конечно, ничего не знает.
Вся моя семья здесь. Правительство хотело выслать меня в Морбиан, в Понтийские болота Бретани. До сих пор мне удавалось ускользнуть от исполнения этого приказа. Но если ты хочешь, чтобы я написал тебе подробнее как о моем положении здесь, так и об общем положении дел, ты должен мне прислать более надежный адрес, так как здесь очень тревожно.
У тебя теперь имеется прекрасная возможность написать историю баденско-пфальцской революции или памфлет об этом[157]. Без твоего участия в военных действиях мы не могли бы выступить со своими взглядами по поводу этой дурацкой затеи. Ты можешь при этом великолепно выразить общую позицию «Neue Rheinische Zeitung» по отношению к демократической партии. Я убежден, что эта штука будет иметь успех и принесет тебе деньги.
Я начал переговоры об издании в Берлине периодического (ежемесячного) политико-экономического журнала, для которого должны будем писать главным образом мы оба[158].
Лупус{215} также в Швейцарии, я полагаю — в Берне. Веерт был вчера здесь, он основывает агентство в Ливерпуле. Красный Вольф{216} живет здесь у меня. Финансовые дела, естественно, в большом беспорядке.
Фрейлиграт продолжает оставаться в Кёльне. Если бы моя жена не была в интересном положении, я с удовольствием покинул бы Париж, как только мои финансы позволили бы это.
Будь здоров. Кланяйся сердечно В[илли]ху и отвечай немедленно по адресу: г-ну Рамбо, rue de Lille, 45.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
42 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В ВЕВЕ
Париж, 17 августа [1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Я не знаю, получил ли ты мое первое письмо — ответ на твое первое письмо на имя моей жены, — так как твой адрес был очень неточен. Я ответил бы тебе уже и на второе письмо, если бы мне не помешала болезнь всей моей семьи, находящейся здесь. Мне еще раз хочется сказать тебе, что я и моя жена страшно волновались за тебя и очень обрадовались, неожиданно получив о тебе точные сведения.
Из даты на письме ты видишь, что в ответ на мое заявление министерство внутренних дел пока оставило меня в покое в Париже. Департамент Морбиан, куда меня собирались отправить, в это время года убийственен — это Понтийские болота Бретани. Писать о деле 13 июня[159] было бы в данный момент неосторожно. Я не думаю, по крайней мере, я не знаю, уважается ли тайна переписки.
Общее положение здесь я могу тебе обрисовать в двух словах: распад большинства на первоначальные, взаимно враждебные элементы, бонапартизм навсегда скомпрометирован, озлобление среди крестьян из-за сохранения 45 сантимов, бешенство виноделов из-за грозящего им сохранения налогов на напитки, в общественном мнении снова антиреакционная струя, в отсроченной палате[160] и в министерстве устанавливается исключительное господство реакции, занятой устранением из кабинета клики Барро — Дюфора. Лишь только это произойдет, можешь надеяться на скорое возрождение революции.
Не знаю, имеешь ли ты в Швейцарии возможность следить за движением в Англии. Англичане возобновили свое движение как раз с того пункта, где его прервала февральская революция. Партия мира, как ты знаешь, только новая маска фритредерской партии. Но на этот раз промышленная буржуазия действует еще революционнее, чем во время агитации Лиги против хлебных законов. Это происходит двояким путем: 1) Аристократию, которой нанесен решительный удар в области внутренней политики благодаря отмене хлебных законов и навигационного акта, буржуазия стремится разбить и в области внешней политики, связанной с европейскими делами. Это — полная противоположность политики Питта. Против России, Австрии, Пруссии, одним словом — за Италию и Венгрию. Кобден всерьез пригрозил отлучением тем банкирам, которые будут предоставлять займы России, и открыл настоящий поход против русских финансов. 2) Агитация за всеобщее избирательное право для того, чтобы политически совершенно оторвать арендаторов от земельной аристократии, предоставить городам абсолютное большинство в парламенте, свести к нулю роль верхней палаты; финансовая реформа, для того чтобы ограничить церковь и урезать политические доходы дворянства.
В обеих видах агитации чартисты и фритредеры выступают заодно. Гарни и Пальмерстон как будто бы в мире. На последнем митинге в Лондоне — полное единодушие между О'Коннором и полковником Томпсоном.
Этот экономический поход против феодализма и Священного союза может иметь самые непредвиденные последствия.
Венгрия великолепна. Но эта поганая Пруссия? Что ты скажешь об этом? Эти «бледные пройдохи»{217} теперь на убой откармливаются в Саксонии, Бадене, Пфальце. Если они пошлют в помощь австрийцам армию, то это будет сделано таким образом, что они сами останутся в Богемии{218} и заставят себя там кормить. Но жалкая Пруссия — боюсь только, что она окажется слишком трусливой, — погибнет, лишь только примет участие в венгерском деле, которое во всяком случае превратится во всеобщую войну.
Теперь, мой милый, что нам делать со своей стороны? Нам надо взяться за доходное литературное предприятие. Я жду твоих предложений.
Красный Лупус{219} живет в одном доме со мной. Дронке также в Париже; это — человечек из школы Э. Мейена. Лупус{220} в Цюрихе, его адрес: д-ру Люнингу. Тебе незачем писать отдельно г-ну Рамбо. Это мой псевдоним.
Итак, адрес просто следующий: г-ну Рамбо, 45, rue de Lille.
Привет!
К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der BriefWechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
43 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В ЛОЗАННУ
[Париж], 23 августа [1849 г.]
Дорогой Энгельс!
Меня высылают в департамент Морбиан, в Понтийские болота Бретани. Ты понимаешь, что я не соглашусь на эту замаскированную попытку убийства. Поэтому я покидаю Францию.
В Швейцарию мне не дают паспорта, я должен, таким образом, ехать в Лондон, и не позже, чем завтра. Швейцария и без того скоро будет герметически закупорена, и мыши будут пойманы одним ударом.
Кроме того: в Лондоне у меня имеются положительные виды на создание немецкого журнала{221}. Часть денег мне обеспечена.
Ты должен поэтому немедленно отправиться в Лондон. К тому же этого требует твоя безопасность. Пруссаки тебя дважды расстреляли бы: 1) за Баден; 2) за Эльберфельд[161]. И зачем тебе эта Швейцария, где ты ничего не можешь делать?
Тебе ничто не мешает приехать в Лондон, под именем ли Энгельса или под именем Майе-ра. Как только ты заявишь, что хочешь поехать в Англию, ты получишь во французском посольстве пропуск для проезда в Лондон.
Я положительно рассчитываю на это. Ты не можешь оставаться в Швейцарии. В Лондоне нам предстоят дела.
Моя жена остается пока здесь. Можешь ей писать все по тому же адресу: 45, rue de Lille, г-ну Рамбо.
Еще раз повторяю: я твердо рассчитываю на то, что ты меня не подведешь.
Твой К. М.
Лупус{222} у д-ра Люнинга, в Цюрихе. Напиши и ему о моем плане.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1850 год
44
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[162]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 19 ноября 1850 г.
Дорогой Энгельс!
Пишу тебе только несколько строк. Сегодня в 10 часов утра умер наш маленький заговорщик Фоксик[163] — внезапно, во время одного из тех припадков конвульсий, которые у него часто бывали. Еще за несколько минут до этого он смеялся и шалил. Все это случилось совершенно неожиданно. Можешь себе представить, что здесь творится. Из-за твоего отсутствия как раз в данный момент мы чувствуем себя очень одинокими.
В ближайшем письме я сообщу тебе кое-что о Гарни, и ты увидишь, в каком ужасном положении он находится.
Твой К.Маркс
Если у тебя будет настроение, напиши несколько строк моей жене. Она совершенно вне себя.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
45
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[164]
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 23 ноября 1850 г.
Дорогой Энгельс!
Твое письмо очень благотворно подействовало на мою жену. Она находится в состоянии крайнего возбуждения и изнурения. Она сама кормила ребенка и в самых тяжелых условиях спасала его жизнь ценой величайших жертв. К тому же ее мучит мысль, что несчастное дитя пало жертвой материальной нужды, хотя именно у него и не было недостатка в уходе.
Г-н Шрамм{223} всецело подпал под влияние Зейлера и переживает один из своих самых отвратительных периодов. Целых два дня, 19 и 20 ноября, его совсем не было видно у нас, затем он пришел на одну минуту и тотчас же опять исчез после нескольких глупых замечаний. В день похорон он просил взять его с собой, но пришел за минуту до назначенного времени, не говорил ни слова о похоронах, а сказал моей жене, что он торопится, чтобы не опоздать к обеду у брата{224}. Ты можешь себе представить, как при теперешнем раздраженном состоянии моей жены ее должно было оскорбить поведение этого человека, который пользовался в нашем доме таким дружеским расположением.
Джонс познакомил меня с истинным положением Гарни. Ему угрожает судебное преследование. Его орган по всему своему содержанию подлежал обложению штемпельным сбором[165]. Правительство выжидает только большего его распространения, чтобы наложить на него руку. Процесс против Диккенса затеян только для того, чтобы создать прецедент по отношению к Гарни. Если его арестуют, то, кроме соответствующего наказания, ему придется просидеть лет двадцать в тюрьме вследствие невозможности раздобыть залог.
Бауэр и Пфендер выиграли свой процесс[166]. Робертс был их адвокатом.
Твои К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
46
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[167]
В ЛОНДОН
[Манчестер], 25 ноября 1850 г.
Дорогой Маркс!
Я пишу тебе сегодня только для того, чтобы сообщить, что сегодня я еще, к сожалению, не могу выслать тебе обещанные мною в последнем письме 2 фунта стерлингов. Эрмен уехал на несколько дней, и так как для банкира никто из нас не является доверенным лицом, то мы не можем выписать чек на получение денег и должны удовлетвориться теми небольшими поступлениями, которые случайно к нам попадают. В кассе имеется всего около 4 фунтов, и поэтому ты понимаешь, что я должен немного подождать. Как только Э[рмен] вернется, я немедленно вышлю тебе деньги. Надеюсь, что первый перевод пришел вовремя. Поведение Шр[амма] — действительно полнейшая низость.
История с Гарни во всяком случае весьма печальна. Если они захотят его арестовать, то не поможет никакое изменение названия журнала{225}. Совершенно прекратить его издание он тоже не может, и если этот орган попадет в категорию подлежащих обложению штемпельным сбором, тогда я не знаю, как вообще можно издавать политический еженедельник, не подлежащий обложению штемпельным сбором. Во всяком случае, он поступил бы хорошо, если бы выбросил с восьмой страницы свою рабочую хронику, — это уже относится к отделу новостей и, несомненно, подлежит обложению штемпельным сбором. Но из того, что ты пишешь, видно, что и его редакционные статьи, по мнению Джонса, по своему содержанию также подлежат обложению штемпельным сбором. И тогда уж всему конец.
Возмущенный Шр[амм], как это видно и из письма Зейлера о деньгах, опять в самых лучших отношениях со своим братом{226} и даже начинает проявлять уважение по отношению к нему.
Надеюсь, что жена твоя поправляется. Сердечный привет ей и всей твоей семье от твоего
Ф. Э.
На этой неделе я вышлю твоей жене нитки, которые, надеюсь, ей понравятся.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
47
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[168]
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 2 декабря [1850 г.] 64, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Я был несколько дней серьезно болен, и поэтому ты получишь это письмо, а также извещение о получении обоих почтовых переводов, позже, чем мне этого хотелось. Зейлеру я отослал 71/2 шиллингов. Что касается «Independance», то мы оба в данный момент ничего не должны Зейлеру, так как он, выбрав подходящее время, позволил своему хозяину себя выселить, оставив ему в качестве компенсации за те 10 фунтов, которые он был ему должен, лишь неоплаченную «Independance», движимое имущество на 18 пенсов и две или три книги, одолженные у меня и других. Он действительно в высокой степени обладает талантом чисто по-американски ликвидировать превышение своих расходов над доходами.
Великий Хейльберг прибыл сюда со своей так называемой молодой женой. Я не имел чести видеть сказочного Тука, который, конечно, прибыл сюда из-за океана гораздо более значительным — это опасный конкурент для Зейлера. Он совершенно завладел Бамбергером, называет его «братцем» и старую Амшель «тетенькой».
Номера «Revue» я еще не видел и ничего не слыхал о нем. Веду переговоры с Кёльном об издании трехмесячника.
Частью из-за нездоровья, частью намеренно я встречаюсь с другими в Палтни-сторз лишь в дни официальных заседаний. Так как эти господа много дебатировали вопрос о том, скучное ли это общество или нет, то я, естественно, предоставляю им самим прийти между собой к соглашению относительно приятности их времяпрепровождения. А сам я показываюсь там редко. Мы оба убедились на опыте, что эти люди тем меньше начинают тебя ценить, чем больше ты отдаешь им свое время. Кроме того, они мне надоели, и я хочу использовать свое время возможно более продуктивно. Друг Шрамм, игравший в продолжение нескольких недель роль недовольного и убедившийся, наконец, что решительно никто не намерен чинить препятствия естественным сменам его настроений, все более проникается состоянием духа, характерным для образцовых меблированных комнат.
На Грейт-Уиндмилл[169] царит сильное раздражение по поводу потери 16 ф. ст. по приговору суда. Особенно неистовствует Леман. Его гнев не уляжется, пока Бауэр{227} и Пфендер не будут публично заклеймены во всех европейских газетах как воры и преступники. Маленький Бауэр утверждает теперь, конечно, в приливе морального негодования, что уплата хотя бы одного пфеннига в пользу Грейт-Уиндмилл или на общественную благотворительность была бы непростительным оскорблением английского уда и «признанием буржуазии».
Между тем великие мужи с Грейт-Уиндмилл-стрит имели триумф, как явствует из следующего документа:
«К демократам всех наций»
«Граждане! Изгнанники-эмигранты в Англии, и по одному этому поставленные в более благоприятные условия для того, чтобы судить о политических движениях на континенте, мы» (заметь! в этой единственной фразе, обходящейся без подлежащего, связки и сказуемого, допущена грубая грамматическая ошибка; надо бы сказать: и потому поставленные в более благоприятные условия, чем вы, прочие, для того чтобы) «имели возможность следить и активно наблюдать за всеми махинациями союзных держав, готовящихся к новому вторжению во Францию, где» (вот здорово!) «северных казаков ждут их сообщники, для того чтобы» (опять: для того чтобы) «потушить в самом очаге» (на родине Бартелеми и Потье) «вулкан мировой революции.
Короли и аристократы Европы поняли, что настало время возвести плотину, чтобы сдержать народные волны» (лучше было бы сказать: народный маразм{228}), «которые грозят поглотить их пошатнувшиеся троны.
В России, Австрии, Пруссии, Баварии, Ганновере, Вюртемберге, Саксонии, словом — во всех немецких государствах уже объединены многочисленные войска» (войска… уже объединены!). «В Италии 130000 человек угрожают границам Швейцарии. Форарльберг занят восьмидесятитысячной армией. Верхний Рейн занят 80000 вюртембержцев, баденцев и пруссаков. Майн охраняют 80000 баварцев и австрийцев. В то время как 370000 человек занимают указанные нами пункты, Пруссия мобилизовала 200000 солдат, которых она держит наготове (sic!{229}), чтобы бросить их на границы Бельгии и Франции; Голландию и Бельгию участники коалиции вынудят поддержать вторжение с помощью армии численностью в 150000 человек. В Богемии{230} стоят в полной готовности 150000 человек и ждут лишь приказа, чтобы соединиться с майнской армией, численность которой тогда будет доходить до 230000 человек. Возле Вены сосредоточено 80000 человек. 300000 русских расположились лагерем в Польше и 80000 — в окрестностях Петербурга. Эти армии вместе образуют военную силу в 1300000 бойцов, ожидающих только сигнала к нападению. Позади этих войск стоят также наготове (!) 180000 австрийцев, 200000 пруссаков, 100000 солдат, поставленных мелкими государствами Германии, и 220000 русских. Все эти армии вместе составляют резерв в 700000 человек, не считая неисчислимых (sic!) орд варваров, которые московский Аттила готов призвать из глубин Азии, чтобы, как некогда (!), обрушить их на европейскую цивилизацию.
Немецкие газеты1» (в примечании специально приводится, в угоду Люнингу, паршивая фраза из «Neue Deutsche Zeitung») «и наши собственные сведения дают нам возможность раскрыть тайные планы держав, уполномоченные которых собрались 25 октября в Варшаве. В этой (!) конференции было решено, что показная война, чорт возьми, вот так дипломаты!) «между, Пруссией и Австрией должна послужить предлогом для действий солдат, которых воля царя превращает в слепое орудие и в диких наемных убийц в борьбе против защитников свободы». (Браво!) «Ввиду этих фактов невозможно больше сомневаться: в данный момент организуется уже начатая (!!) кровавая расправа со всеми республиканцами. Ярость наших врагов не могли утолить июньские дни 1848 г. с их кровавыми расправами и последовавшими затем изгнаниями, опустошение и порабощение Венгрии Австрией, предание Италии во власть папы и иезуитов, после того как Римская республика была задушена солдатами французского правительства. Они мечтают о порабощении всех народов, борющихся за торжество всеобщей свободы. Если демократия не будет достаточно бдительна, Польша, Венгрия, Германия, Италия и Франция будут вскоре снова отданы во власть дикой солдатни Николая, который, желая побудить варваров к борьбе, обещает предоставить им Европу на ноток и разграбление.
Вперед же, вперед! против этой грозящей нам опасности… французские, немецкие, итальянские, польские и венгерские республиканцы, сбросим с себя это оцепенение» (пьянство Шаппера и Виллиха!), «которое ослабляет наши силы и подготовляет легкую победу нашим угнетателям. Вперед!.. Пусть за нынешними днями бездействия и позора последуют дни трудов и славы, которые нам готовит священная война за свободу! Когда вы ознакомитесь с опасностями, на которые мы вам указываем, вы поймете, как и мы, что было бы безумием дольше выжидать нападения общего врага; мы должны все подготовить и предупредить окружающую нас опасность». (Попробуйте-ка предупредить опасность, которая вас окружает!) «Граждане демократы-социалисты, наше спасение лишь в нас самих, мы должны рассчитывать лишь на свои собственные силы; наученные опытом прошлого, мы должны вооружиться против предстоящего предательства. Будем избегать, будем в особенности избегать ловушек, подготовленных для нас змеями (!) дипломатии. Ученики Меттерниха и Талейрана рассчитывают в этот момент потушить факел революции, вызвав во Франции, при помощи подготовляемого ими нашествия, национальную войну, во время которой народы стали бы истреблять друг друга на пользу врагам их освобождения. Нет, граждане! Не нужно больше национальных войн! Барьеры, которые воздвигнуты деспотами между нациями, разделенными ими на части, должны быть снесены, и смешавшиеся воедино народы» (действительно: смешавшиеся) «будут впредь иметь лишь одно знамя, на котором мы кровью наших мучеников написали: «Всемирная демократическая и социальная республика!»
От имени своих союзов: Члены комитета французского эмигрантского общества демократов-социалистов в Лондоне: Адан (Камбрер), Бартелеми (Эмманюэль), Каперон (Полен), Фанон, Гуте, Тьерри, Видиль (Жюль). Делегаты постоянной комиссии секции польской демократии в Лондоне: Завашкевич, Варскироский. Члены демократически-социалистического комитета немецких эмигрантов[170] и Общества немецких рабочих: Диц (Освальд), Геберт (А.), Майер (Адольф), Шертнер (А.), Шаппер (Карл), Виллих (Август). Делегаты венгерского демократического союза в Лондоне: Молинари, Шимони.
Лондон, 16 ноября 1850 г.»
Коль для клопов уж это не годится,
То хуже вряд ли даже и приснится.{231}
Когда я прочитал манифест Роллена, Мадзини, Руге и др. к немцам[171], где их призывают петь боевую песнь, напоминают им, что их предки назывались «франками», и где говорится, что прусский король уже решился на то, чтобы позволить Австрии разбить себя, — то я полагал, что не может быть ничего глупее этого. Но нет! Появляется манифест Фанона — Каперона— Гуте, — как называет его «Patrie», этих dii minorum gentium{232}, — того же содержания, как правильно замечает эта газета, но без блеска, без стиля, с самыми жалкими цветами красноречия, вроде выражений: «змеи», «наемные убийцы» и «кровавые бойни»! Приводя несколько строк из этого шедевра, «Independance» сообщает, что его составителями были «самые безвестные рядовые демократы» и что эти бедняги послали манифест корреспонденту этой газеты в Лондоне, хотя она и придерживается консервативного направления. Так жаждали они, чтобы оно было напечатано. В наказание газета не приводит ни одного имени, a «Patrie» называет только три вышеупомянутых. В довершение всего они пересылают через одного штраубингера (этот же субъект рассказал вчера сию печальную историю Пфендеру) 50 экземпляров для отправки во Францию. Недалеко от Булони он выбросил 49 штук в море, а в Булони, ввиду отсутствия у него паспорта, его вернули в Лондон, и этот штраубингер рассказывает, «что теперь он собирается в Бостон».
Будь здоров и отвечай немедленно.
Твой К.Маркс
Кстати! Напиши же, наконец, достойному Дронке, чтобы он отвечал на письма по делам Союза, а не только обращался с просьбой о деньгах. Господа кёльнцы[172] еще ничего о себе не дали знать. Вейдемейер упоминает о «Хауде», который жестоко поплатился в Германии, а теперь опять находится здесь; он его считает «в общем славным парнем».
Ты должен серьезно подумать, о чем тебе написать. Англия не подходит, так как об этом уже имеются две статьи, а вместе со статьей Эккариуса, пожалуй, и все три. О Франции тоже много не скажешь. Быть может, ты смог бы, в связи с новейшими произведениями Мадзини, взять, наконец, за шиворот этих жалких итальянцев вместе с их революцией? (Его «Республика и монархия» и т. д. и его «Религия, папа» и т. д.)
[Приписка Женни Маркс]
Дорогой г-н Энгельс!
Ваше дружеское участие в связи с постигшим нас тяжелым ударом — потерей нашего маленького любимца, моего бедного, стоившего мне стольких страданий крошки{233}, — принесло мне большое облегчение, тем более, что в последние тяжелые дни я имела все основания горько жаловаться на нашего друга Ш[рамма]. Моему мужу и всем нам сильно недоставало Вас, и мы часто тосковали без Вас. Все же я рада, что Вы уехали отсюда и находитесь на верном пути к тому, чтобы стать крупным хлопчатобумажным лордом. Постарайтесь только поосновательнее вклиниться между обоими враждующими братьями; эта борьба сделает Вас необходимым Вашему почтенному папаше, и мысленно я уже Вас в качестве Фридриха Энгельса junior{234} и компаньона Вашего отца. Но самое лучшее при этом все же то, что Вы, несмотря на торговлю хлопком и прочее, останетесь прежним Фрицем и, говоря языком трех архидемократов, Фридриха-Вильгельма (первого), Кинкеля и Мадзини, «не отойдете от священного дела свободы». Карл уже написал Вам кое-что о здешней грязи; я еще прибавлю несколько фактов. Толстый невежа Хауде в своем клеветническом турне по Германии потерял весь свой жир и очень неловко себя чувствует, когда кого-нибудь встречает. У диктатора Гиппопотама{235}, говорят, появился маленький гиппопотам сомнительного происхождения, и рыцарь Грейт-Уиндмилл Виллих Гогенцоллерн увеличил свою благородную свиту несколькими негодяями и разбойниками с большой дороги. Наша собственная публика перебивается изо дня в день, занимая в долг несколько пенсов. Рингс зарабатывает теперь кое-что в качестве клакера у герцога Брауншвейгского, который опять произносит речи перед судом.
На недавнем польском банкете, который сообща устроили французские, немецкие, венгерские и польские crapauds{236} (Виллих, Фиески, Адан и др.), дело дошло до драки. Больше мы ничего не слыхали об этой шайке.
Вчера вечером мы были на первой лекции Эрнеста Джонса по истории папства. Его лекция была очень хороша и для англичанина является прямо выдающейся; для нас, немцев, прошедших муштру Гегеля, Фейербаха и т. д., она была не вполне на высоте. Бедный Гарни был при смерти; у него был нарыв в дыхательном горле. Ему еще нельзя говорить. Английский врач дважды оперировал его и не попадал на больное место. Его «Red Republican» превратился в «Friend of the People». Ну, на сей раз хватит. Дети много говорят о дяде Ангельсе, а маленький Тилль{237}, следуя Вашим уважаемым инструкциям, дорогой г-н Энгельс, великолепно поет песню о «старой шубе и лихом венике».
На рождество, я надеюсь, мы Вас увидим.
Ваша Женни Маркс
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
48
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 17 декабря 1850 г.
Дорогой Маркс!
Последнее время я, в виде исключения, был очень занят, а кроме того, были и другие препятствия, выбившие меня из моей обычной колеи и помешавшие мне писать. Этим объясняется мой запоздалый ответ.
Манифест Фанона — Каперона — Гуте действительно шедевр и по содержанию, и по форме. Фанфаронство достигло здесь своего наиболее совершенного выражения, и г-н Бартелеми дал, наконец, миру пример того, что значит говорить напрямик. Военные выкладки этого гранитного человека также весьма наивны: этот простак большую часть корпусов австрийской армии посчитал дважды, как легко убедиться даже при самом поверхностном просмотре газет. Впрочем, это уж слишком большое бесстыдство — после всех позорных провалов, начиная с 1848 г., и при нынешнем благодушном настроении всех наций, особенно crapauds{238}, кричать о народных волнах, которые грозят поглотить троны. Коллекция имен, стоящих под манифестом, является, пожалуй, самой прекрасной чертой этого произведения. Такого европейского конгресса еще никогда не было. Ледрю-Р[оллен], Мадз[ини] и К° приобретают благодаря этому ребячеству некоторое значение. Впрочем, я желал бы знать, чем эта тряпка Завашкевич, подписавшийся под манифестом, отличается от ледрю-ролленовского поляка Дараша и в какой мере обоих подписавшихся венгров можно предпочесть Мадзини. Шаппер и Руге, конечно, стоят друг друга, и если только этот таракан Диц своей тяжестью не склонит чаши весов на сторону нового европейского комитета, то вряд ли эти господа выдержат конкуренцию со своим оригиналом.
Недавно я был у Джона Уотса; парень, кажется, недурно ведет коммерцию; его магазин в Динсгейте, расположенный несколько выше, теперь значительно расширился. Он стал настоящим радикальным мещанином, ничем не интересуется, кроме просветительного движения{239}, преклоняется перед «моральной силой»[173] и избрал г-на Прудона своим кумиром. Он перевел «Экономические противоречия»{240} и другие работы и потерял при этом много денег, так как английские рабочие еще недостаточно хорошо «воспитаны», чтобы понимать эти замечательные книги. Он рассказал мне много разных историй, из которых видно, что он прекрасно умеет развивать свое портняжное предприятие, афишируя свой буржуазный либерализм. В просветительных комитетах он заседает в братском единении со своими прежними ярыми врагами, диссентерскими попами, и время от времени получает от них благодарность «за весьма дельный доклад, прочитанный им этим вечером». Благодаря этой метаморфозе парень потерял, на мой взгляд, всякую привлекательность; с тех пор я у него больше не был. Для людей, проделавших подобное превращение и ставших солидными буржуа, Прудон, естественно, является здесь настоящей находкой: идя как будто весьма далеко, дальше Оуэна, он все же остается вполне респектабельным.
Я ничего не имею против того, чтобы написать о г-не Мадзини и итальянской истории. Мне недостает только, кроме вещи, напечатанной в «Red Republican», всех сочинений Мад-зини. До рождества мне, однако, ничего не удастся сделать, так как через неделю я ведь буду в Лондоне. Тогда я и заберу с собой все, что мне нужно. Возможно, что до того времени нам придет в голову еще что-нибудь.
Сердечная благодарность твоей жене за ее дружеские строки{241}. С превращением в хлопчатобумажного лорда дело обстоит не так уж страшно; мой старик{242}, кажется, совсем не склонен держать меня здесь дольше, чем это абсолютно необходимо. Впрочем, увидим. Петер Эрмен шмыгает здесь все время, как лиса, у которой хвост застрял в железных тисках, и старается выжить меня путем интриг. Этот болван думает, что он может меня разозлить.
Дронке я написал.
Привет твоей жене и детям.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
44 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[162] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 19 ноября 1850 г.
Дорогой Энгельс!
Пишу тебе только несколько строк. Сегодня в 10 часов утра умер наш маленький заговорщик Фоксик[163] — внезапно, во время одного из тех припадков конвульсий, которые у него часто бывали. Еще за несколько минут до этого он смеялся и шалил. Все это случилось совершенно неожиданно. Можешь себе представить, что здесь творится. Из-за твоего отсутствия как раз в данный момент мы чувствуем себя очень одинокими.
В ближайшем письме я сообщу тебе кое-что о Гарни, и ты увидишь, в каком ужасном положении он находится.
Твой К.Маркс
Если у тебя будет настроение, напиши несколько строк моей жене. Она совершенно вне себя.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
45 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[164] В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 23 ноября 1850 г.
Дорогой Энгельс!
Твое письмо очень благотворно подействовало на мою жену. Она находится в состоянии крайнего возбуждения и изнурения. Она сама кормила ребенка и в самых тяжелых условиях спасала его жизнь ценой величайших жертв. К тому же ее мучит мысль, что несчастное дитя пало жертвой материальной нужды, хотя именно у него и не было недостатка в уходе.
Г-н Шрамм{223} всецело подпал под влияние Зейлера и переживает один из своих самых отвратительных периодов. Целых два дня, 19 и 20 ноября, его совсем не было видно у нас, затем он пришел на одну минуту и тотчас же опять исчез после нескольких глупых замечаний. В день похорон он просил взять его с собой, но пришел за минуту до назначенного времени, не говорил ни слова о похоронах, а сказал моей жене, что он торопится, чтобы не опоздать к обеду у брата{224}. Ты можешь себе представить, как при теперешнем раздраженном состоянии моей жены ее должно было оскорбить поведение этого человека, который пользовался в нашем доме таким дружеским расположением.
Джонс познакомил меня с истинным положением Гарни. Ему угрожает судебное преследование. Его орган по всему своему содержанию подлежал обложению штемпельным сбором[165]. Правительство выжидает только большего его распространения, чтобы наложить на него руку. Процесс против Диккенса затеян только для того, чтобы создать прецедент по отношению к Гарни. Если его арестуют, то, кроме соответствующего наказания, ему придется просидеть лет двадцать в тюрьме вследствие невозможности раздобыть залог.
Бауэр и Пфендер выиграли свой процесс[166]. Робертс был их адвокатом.
Твои К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
46 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[167] В ЛОНДОН
[Манчестер], 25 ноября 1850 г.
Дорогой Маркс!
Я пишу тебе сегодня только для того, чтобы сообщить, что сегодня я еще, к сожалению, не могу выслать тебе обещанные мною в последнем письме 2 фунта стерлингов. Эрмен уехал на несколько дней, и так как для банкира никто из нас не является доверенным лицом, то мы не можем выписать чек на получение денег и должны удовлетвориться теми небольшими поступлениями, которые случайно к нам попадают. В кассе имеется всего около 4 фунтов, и поэтому ты понимаешь, что я должен немного подождать. Как только Э[рмен] вернется, я немедленно вышлю тебе деньги. Надеюсь, что первый перевод пришел вовремя. Поведение Шр[амма] — действительно полнейшая низость.
История с Гарни во всяком случае весьма печальна. Если они захотят его арестовать, то не поможет никакое изменение названия журнала{225}. Совершенно прекратить его издание он тоже не может, и если этот орган попадет в категорию подлежащих обложению штемпельным сбором, тогда я не знаю, как вообще можно издавать политический еженедельник, не подлежащий обложению штемпельным сбором. Во всяком случае, он поступил бы хорошо, если бы выбросил с восьмой страницы свою рабочую хронику, — это уже относится к отделу новостей и, несомненно, подлежит обложению штемпельным сбором. Но из того, что ты пишешь, видно, что и его редакционные статьи, по мнению Джонса, по своему содержанию также подлежат обложению штемпельным сбором. И тогда уж всему конец.
Возмущенный Шр[амм], как это видно и из письма Зейлера о деньгах, опять в самых лучших отношениях со своим братом{226} и даже начинает проявлять уважение по отношению к нему.
Надеюсь, что жена твоя поправляется. Сердечный привет ей и всей твоей семье от твоего
Ф. Э.
На этой неделе я вышлю твоей жене нитки, которые, надеюсь, ей понравятся.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
47 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[168] В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 2 декабря [1850 г.] 64, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Я был несколько дней серьезно болен, и поэтому ты получишь это письмо, а также извещение о получении обоих почтовых переводов, позже, чем мне этого хотелось. Зейлеру я отослал 71/2 шиллингов. Что касается «Independance», то мы оба в данный момент ничего не должны Зейлеру, так как он, выбрав подходящее время, позволил своему хозяину себя выселить, оставив ему в качестве компенсации за те 10 фунтов, которые он был ему должен, лишь неоплаченную «Independance», движимое имущество на 18 пенсов и две или три книги, одолженные у меня и других. Он действительно в высокой степени обладает талантом чисто по-американски ликвидировать превышение своих расходов над доходами.
Великий Хейльберг прибыл сюда со своей так называемой молодой женой. Я не имел чести видеть сказочного Тука, который, конечно, прибыл сюда из-за океана гораздо более значительным — это опасный конкурент для Зейлера. Он совершенно завладел Бамбергером, называет его «братцем» и старую Амшель «тетенькой».
Номера «Revue» я еще не видел и ничего не слыхал о нем. Веду переговоры с Кёльном об издании трехмесячника.
Частью из-за нездоровья, частью намеренно я встречаюсь с другими в Палтни-сторз лишь в дни официальных заседаний. Так как эти господа много дебатировали вопрос о том, скучное ли это общество или нет, то я, естественно, предоставляю им самим прийти между собой к соглашению относительно приятности их времяпрепровождения. А сам я показываюсь там редко. Мы оба убедились на опыте, что эти люди тем меньше начинают тебя ценить, чем больше ты отдаешь им свое время. Кроме того, они мне надоели, и я хочу использовать свое время возможно более продуктивно. Друг Шрамм, игравший в продолжение нескольких недель роль недовольного и убедившийся, наконец, что решительно никто не намерен чинить препятствия естественным сменам его настроений, все более проникается состоянием духа, характерным для образцовых меблированных комнат.
На Грейт-Уиндмилл[169] царит сильное раздражение по поводу потери 16 ф. ст. по приговору суда. Особенно неистовствует Леман. Его гнев не уляжется, пока Бауэр{227} и Пфендер не будут публично заклеймены во всех европейских газетах как воры и преступники. Маленький Бауэр утверждает теперь, конечно, в приливе морального негодования, что уплата хотя бы одного пфеннига в пользу Грейт-Уиндмилл или на общественную благотворительность была бы непростительным оскорблением английского уда и «признанием буржуазии».
Между тем великие мужи с Грейт-Уиндмилл-стрит имели триумф, как явствует из следующего документа:
«К демократам всех наций»
«Граждане! Изгнанники-эмигранты в Англии, и по одному этому поставленные в более благоприятные условия для того, чтобы судить о политических движениях на континенте, мы» (заметь! в этой единственной фразе, обходящейся без подлежащего, связки и сказуемого, допущена грубая грамматическая ошибка; надо бы сказать: и потому поставленные в более благоприятные условия, чем вы, прочие, для того чтобы) «имели возможность следить и активно наблюдать за всеми махинациями союзных держав, готовящихся к новому вторжению во Францию, где» (вот здорово!) «северных казаков ждут их сообщники, для того чтобы» (опять: для того чтобы) «потушить в самом очаге» (на родине Бартелеми и Потье) «вулкан мировой революции.
Короли и аристократы Европы поняли, что настало время возвести плотину, чтобы сдержать народные волны» (лучше было бы сказать: народный маразм{228}), «которые грозят поглотить их пошатнувшиеся троны.
В России, Австрии, Пруссии, Баварии, Ганновере, Вюртемберге, Саксонии, словом — во всех немецких государствах уже объединены многочисленные войска» (войска… уже объединены!). «В Италии 130000 человек угрожают границам Швейцарии. Форарльберг занят восьмидесятитысячной армией. Верхний Рейн занят 80000 вюртембержцев, баденцев и пруссаков. Майн охраняют 80000 баварцев и австрийцев. В то время как 370000 человек занимают указанные нами пункты, Пруссия мобилизовала 200000 солдат, которых она держит наготове (sic!{229}), чтобы бросить их на границы Бельгии и Франции; Голландию и Бельгию участники коалиции вынудят поддержать вторжение с помощью армии численностью в 150000 человек. В Богемии{230} стоят в полной готовности 150000 человек и ждут лишь приказа, чтобы соединиться с майнской армией, численность которой тогда будет доходить до 230000 человек. Возле Вены сосредоточено 80000 человек. 300000 русских расположились лагерем в Польше и 80000 — в окрестностях Петербурга. Эти армии вместе образуют военную силу в 1300000 бойцов, ожидающих только сигнала к нападению. Позади этих войск стоят также наготове (!) 180000 австрийцев, 200000 пруссаков, 100000 солдат, поставленных мелкими государствами Германии, и 220000 русских. Все эти армии вместе составляют резерв в 700000 человек, не считая неисчислимых (sic!) орд варваров, которые московский Аттила готов призвать из глубин Азии, чтобы, как некогда (!), обрушить их на европейскую цивилизацию.
Немецкие газеты1» (в примечании специально приводится, в угоду Люнингу, паршивая фраза из «Neue Deutsche Zeitung») «и наши собственные сведения дают нам возможность раскрыть тайные планы держав, уполномоченные которых собрались 25 октября в Варшаве. В этой (!) конференции было решено, что показная война, чорт возьми, вот так дипломаты!) «между, Пруссией и Австрией должна послужить предлогом для действий солдат, которых воля царя превращает в слепое орудие и в диких наемных убийц в борьбе против защитников свободы». (Браво!) «Ввиду этих фактов невозможно больше сомневаться: в данный момент организуется уже начатая (!!) кровавая расправа со всеми республиканцами. Ярость наших врагов не могли утолить июньские дни 1848 г. с их кровавыми расправами и последовавшими затем изгнаниями, опустошение и порабощение Венгрии Австрией, предание Италии во власть папы и иезуитов, после того как Римская республика была задушена солдатами французского правительства. Они мечтают о порабощении всех народов, борющихся за торжество всеобщей свободы. Если демократия не будет достаточно бдительна, Польша, Венгрия, Германия, Италия и Франция будут вскоре снова отданы во власть дикой солдатни Николая, который, желая побудить варваров к борьбе, обещает предоставить им Европу на ноток и разграбление.
Вперед же, вперед! против этой грозящей нам опасности… французские, немецкие, итальянские, польские и венгерские республиканцы, сбросим с себя это оцепенение» (пьянство Шаппера и Виллиха!), «которое ослабляет наши силы и подготовляет легкую победу нашим угнетателям. Вперед!.. Пусть за нынешними днями бездействия и позора последуют дни трудов и славы, которые нам готовит священная война за свободу! Когда вы ознакомитесь с опасностями, на которые мы вам указываем, вы поймете, как и мы, что было бы безумием дольше выжидать нападения общего врага; мы должны все подготовить и предупредить окружающую нас опасность». (Попробуйте-ка предупредить опасность, которая вас окружает!) «Граждане демократы-социалисты, наше спасение лишь в нас самих, мы должны рассчитывать лишь на свои собственные силы; наученные опытом прошлого, мы должны вооружиться против предстоящего предательства. Будем избегать, будем в особенности избегать ловушек, подготовленных для нас змеями (!) дипломатии. Ученики Меттерниха и Талейрана рассчитывают в этот момент потушить факел революции, вызвав во Франции, при помощи подготовляемого ими нашествия, национальную войну, во время которой народы стали бы истреблять друг друга на пользу врагам их освобождения. Нет, граждане! Не нужно больше национальных войн! Барьеры, которые воздвигнуты деспотами между нациями, разделенными ими на части, должны быть снесены, и смешавшиеся воедино народы» (действительно: смешавшиеся) «будут впредь иметь лишь одно знамя, на котором мы кровью наших мучеников написали: «Всемирная демократическая и социальная республика!»
От имени своих союзов: Члены комитета французского эмигрантского общества демократов-социалистов в Лондоне: Адан (Камбрер), Бартелеми (Эмманюэль), Каперон (Полен), Фанон, Гуте, Тьерри, Видиль (Жюль). Делегаты постоянной комиссии секции польской демократии в Лондоне: Завашкевич, Варскироский. Члены демократически-социалистического комитета немецких эмигрантов[170] и Общества немецких рабочих: Диц (Освальд), Геберт (А.), Майер (Адольф), Шертнер (А.), Шаппер (Карл), Виллих (Август). Делегаты венгерского демократического союза в Лондоне: Молинари, Шимони.
Лондон, 16 ноября 1850 г.»
Коль для клопов уж это не годится,
То хуже вряд ли даже и приснится.{231}
Когда я прочитал манифест Роллена, Мадзини, Руге и др. к немцам[171], где их призывают петь боевую песнь, напоминают им, что их предки назывались «франками», и где говорится, что прусский король уже решился на то, чтобы позволить Австрии разбить себя, — то я полагал, что не может быть ничего глупее этого. Но нет! Появляется манифест Фанона — Каперона— Гуте, — как называет его «Patrie», этих dii minorum gentium{232}, — того же содержания, как правильно замечает эта газета, но без блеска, без стиля, с самыми жалкими цветами красноречия, вроде выражений: «змеи», «наемные убийцы» и «кровавые бойни»! Приводя несколько строк из этого шедевра, «Independance» сообщает, что его составителями были «самые безвестные рядовые демократы» и что эти бедняги послали манифест корреспонденту этой газеты в Лондоне, хотя она и придерживается консервативного направления. Так жаждали они, чтобы оно было напечатано. В наказание газета не приводит ни одного имени, a «Patrie» называет только три вышеупомянутых. В довершение всего они пересылают через одного штраубингера (этот же субъект рассказал вчера сию печальную историю Пфендеру) 50 экземпляров для отправки во Францию. Недалеко от Булони он выбросил 49 штук в море, а в Булони, ввиду отсутствия у него паспорта, его вернули в Лондон, и этот штраубингер рассказывает, «что теперь он собирается в Бостон».
Будь здоров и отвечай немедленно.
Твой К.Маркс
Кстати! Напиши же, наконец, достойному Дронке, чтобы он отвечал на письма по делам Союза, а не только обращался с просьбой о деньгах. Господа кёльнцы[172] еще ничего о себе не дали знать. Вейдемейер упоминает о «Хауде», который жестоко поплатился в Германии, а теперь опять находится здесь; он его считает «в общем славным парнем».
Ты должен серьезно подумать, о чем тебе написать. Англия не подходит, так как об этом уже имеются две статьи, а вместе со статьей Эккариуса, пожалуй, и все три. О Франции тоже много не скажешь. Быть может, ты смог бы, в связи с новейшими произведениями Мадзини, взять, наконец, за шиворот этих жалких итальянцев вместе с их революцией? (Его «Республика и монархия» и т. д. и его «Религия, папа» и т. д.)
[Приписка Женни Маркс]
Дорогой г-н Энгельс!
Ваше дружеское участие в связи с постигшим нас тяжелым ударом — потерей нашего маленького любимца, моего бедного, стоившего мне стольких страданий крошки{233}, — принесло мне большое облегчение, тем более, что в последние тяжелые дни я имела все основания горько жаловаться на нашего друга Ш[рамма]. Моему мужу и всем нам сильно недоставало Вас, и мы часто тосковали без Вас. Все же я рада, что Вы уехали отсюда и находитесь на верном пути к тому, чтобы стать крупным хлопчатобумажным лордом. Постарайтесь только поосновательнее вклиниться между обоими враждующими братьями; эта борьба сделает Вас необходимым Вашему почтенному папаше, и мысленно я уже Вас в качестве Фридриха Энгельса junior{234} и компаньона Вашего отца. Но самое лучшее при этом все же то, что Вы, несмотря на торговлю хлопком и прочее, останетесь прежним Фрицем и, говоря языком трех архидемократов, Фридриха-Вильгельма (первого), Кинкеля и Мадзини, «не отойдете от священного дела свободы». Карл уже написал Вам кое-что о здешней грязи; я еще прибавлю несколько фактов. Толстый невежа Хауде в своем клеветническом турне по Германии потерял весь свой жир и очень неловко себя чувствует, когда кого-нибудь встречает. У диктатора Гиппопотама{235}, говорят, появился маленький гиппопотам сомнительного происхождения, и рыцарь Грейт-Уиндмилл Виллих Гогенцоллерн увеличил свою благородную свиту несколькими негодяями и разбойниками с большой дороги. Наша собственная публика перебивается изо дня в день, занимая в долг несколько пенсов. Рингс зарабатывает теперь кое-что в качестве клакера у герцога Брауншвейгского, который опять произносит речи перед судом.
На недавнем польском банкете, который сообща устроили французские, немецкие, венгерские и польские crapauds{236} (Виллих, Фиески, Адан и др.), дело дошло до драки. Больше мы ничего не слыхали об этой шайке.
Вчера вечером мы были на первой лекции Эрнеста Джонса по истории папства. Его лекция была очень хороша и для англичанина является прямо выдающейся; для нас, немцев, прошедших муштру Гегеля, Фейербаха и т. д., она была не вполне на высоте. Бедный Гарни был при смерти; у него был нарыв в дыхательном горле. Ему еще нельзя говорить. Английский врач дважды оперировал его и не попадал на больное место. Его «Red Republican» превратился в «Friend of the People». Ну, на сей раз хватит. Дети много говорят о дяде Ангельсе, а маленький Тилль{237}, следуя Вашим уважаемым инструкциям, дорогой г-н Энгельс, великолепно поет песню о «старой шубе и лихом венике».
На рождество, я надеюсь, мы Вас увидим.
Ваша Женни Маркс
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
48 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 17 декабря 1850 г.
Дорогой Маркс!
Последнее время я, в виде исключения, был очень занят, а кроме того, были и другие препятствия, выбившие меня из моей обычной колеи и помешавшие мне писать. Этим объясняется мой запоздалый ответ.
Манифест Фанона — Каперона — Гуте действительно шедевр и по содержанию, и по форме. Фанфаронство достигло здесь своего наиболее совершенного выражения, и г-н Бартелеми дал, наконец, миру пример того, что значит говорить напрямик. Военные выкладки этого гранитного человека также весьма наивны: этот простак большую часть корпусов австрийской армии посчитал дважды, как легко убедиться даже при самом поверхностном просмотре газет. Впрочем, это уж слишком большое бесстыдство — после всех позорных провалов, начиная с 1848 г., и при нынешнем благодушном настроении всех наций, особенно crapauds{238}, кричать о народных волнах, которые грозят поглотить троны. Коллекция имен, стоящих под манифестом, является, пожалуй, самой прекрасной чертой этого произведения. Такого европейского конгресса еще никогда не было. Ледрю-Р[оллен], Мадз[ини] и К° приобретают благодаря этому ребячеству некоторое значение. Впрочем, я желал бы знать, чем эта тряпка Завашкевич, подписавшийся под манифестом, отличается от ледрю-ролленовского поляка Дараша и в какой мере обоих подписавшихся венгров можно предпочесть Мадзини. Шаппер и Руге, конечно, стоят друг друга, и если только этот таракан Диц своей тяжестью не склонит чаши весов на сторону нового европейского комитета, то вряд ли эти господа выдержат конкуренцию со своим оригиналом.
Недавно я был у Джона Уотса; парень, кажется, недурно ведет коммерцию; его магазин в Динсгейте, расположенный несколько выше, теперь значительно расширился. Он стал настоящим радикальным мещанином, ничем не интересуется, кроме просветительного движения{239}, преклоняется перед «моральной силой»[173] и избрал г-на Прудона своим кумиром. Он перевел «Экономические противоречия»{240} и другие работы и потерял при этом много денег, так как английские рабочие еще недостаточно хорошо «воспитаны», чтобы понимать эти замечательные книги. Он рассказал мне много разных историй, из которых видно, что он прекрасно умеет развивать свое портняжное предприятие, афишируя свой буржуазный либерализм. В просветительных комитетах он заседает в братском единении со своими прежними ярыми врагами, диссентерскими попами, и время от времени получает от них благодарность «за весьма дельный доклад, прочитанный им этим вечером». Благодаря этой метаморфозе парень потерял, на мой взгляд, всякую привлекательность; с тех пор я у него больше не был. Для людей, проделавших подобное превращение и ставших солидными буржуа, Прудон, естественно, является здесь настоящей находкой: идя как будто весьма далеко, дальше Оуэна, он все же остается вполне респектабельным.
Я ничего не имею против того, чтобы написать о г-не Мадзини и итальянской истории. Мне недостает только, кроме вещи, напечатанной в «Red Republican», всех сочинений Мад-зини. До рождества мне, однако, ничего не удастся сделать, так как через неделю я ведь буду в Лондоне. Тогда я и заберу с собой все, что мне нужно. Возможно, что до того времени нам придет в голову еще что-нибудь.
Сердечная благодарность твоей жене за ее дружеские строки{241}. С превращением в хлопчатобумажного лорда дело обстоит не так уж страшно; мой старик{242}, кажется, совсем не склонен держать меня здесь дольше, чем это абсолютно необходимо. Впрочем, увидим. Петер Эрмен шмыгает здесь все время, как лиса, у которой хвост застрял в железных тисках, и старается выжить меня путем интриг. Этот болван думает, что он может меня разозлить.
Дронке я написал.
Привет твоей жене и детям.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
1851 год
49
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 6 января [1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты очень меня обяжешь, выслав мне, если возможно, деньги немедленно. Моя хозяйка очень бедна; я ей не плачу уже вторую неделю, и она яростно ко мне пристает.
Вчера на заседание округа явился Вольф{243}, но не было Либкнехта и Шрамма. После того как новый Устав был принят[174], я отложил эту ерунду на неопределенное время.
Твой К. М.
Наше «Revue», вероятно, скоро вновь появится в Швейцарии. Итак, пиши что-нибудь, для того чтобы в случае надобности у меня была рукопись наготове.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
50
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 7 января 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Я пишу сегодня для того, чтобы предложить тебе небольшой questiuncula theoretica{244}, разумеется, naturae politico-economicae{245}.
Начну ab ovo{246}. Тебе известно, что, согласно теории ренты Рикардо, рента есть не что иное, как разница между издержками производства и ценой продукта земли или, как он иначе выражает эту мысль, — разница между ценой, по которой надо продавать продукты наихудшей земли, чтобы возместить издержки на этой земле (причем в издержки всегда включаются прибыль арендатора и проценты, которые он уплачивает), и той ценой, по которой могут быть проданы продукты наилучшей земли.
Согласно теории Рикардо, как он сам ее излагает, рост ренты показывает следующее:
Прибегают к обработке земель все более худшего качества, или же одинаковое количество капитала, последовательно применяемое к одному и тому же участку земли, дает неодинаковый продукт. Одним словом, земля ухудшается в той же мере, в какой возрастает спрос населения на ее продукты. Она становится относительно все менее плодородной. Именно это и послужило Мальтусу реальным основанием для его теории народонаселения, и именно в этом его ученики ищут теперь свой последний якорь спасения.
Повышение ренты (по крайней мере, экономически закономерное) возможно только при повышении хлебных цен; она должна падать с их падением.
Если сумма ренты всей страны возрастает, то это можно объяснить только тем, что в обработку вовлечено очень большое количество относительно худшей земли.
Однако история всюду противоречит этим трем положениям.
Несомненно, что с прогрессом цивилизации в обработку вовлекаются все худшие земли. Но столь же несомненно и то, что в силу прогресса науки и промышленности эти худшие земли относительно хороши по сравнению с теми, которые прежде считались хорошими.
Начиная с 1815 г., цены на хлеб упали с 90 до 50 шилл. и еще ниже — накануне отмены хлебных законов; они падали неравномерно, но постоянно. Рента же постоянно возрастала. Так было в Англии и, mutatis mutandis{247}, повсюду на континенте.
Во всех странах, как заметил уже Петти, мы встречаемся со следующим явлением: в то время как хлебные цены падают, общая сумма земельной ренты в стране возрастает.
При всем этом главной задачей остается согласовать закон ренты с прогрессом производительности земледелия вообще; только таким образом можно будет объяснить исторические факты, а с другой стороны, опрокинуть теорию Мальтуса об ухудшении не только рабочих рук, но также и земли.
Я полагаю, что дело объясняется весьма просто, а именно следующим образом:
Предположим, что при данном состоянии земледелия цена квартера пшеницы составляет 7 шилл. и что акр земли наилучшего качества, приносящий 10 шилл. ренты, производит 20 бушелей. Доход с акра равен, таким образом, 20х7, или 140 шиллингам. Издержки производства составляют в данном случае 130 шиллингов. Значит, 130 шилл. есть цена продукта, получаемого с наихудшей из возделываемых земель.
Допустим теперь, что наступает общее улучшение земледелия. Допуская это, мы в то же время предполагаем прогресс науки, промышленности и рост населения. Общее возрастание плодородия земли, являющееся результатом улучшения земледелия, предполагает эти условия в отличие от плодородия, являющегося результатом лишь случайных обстоятельств — благоприятной погоды.
Предположим, что цена пшеницы падает с 7 до 5 шилл. за квартер. Лучшая земля, № 1, которая прежде приносила 20 бушелей, теперь приносит 30 бушелей. Доход с нее, стало быть, не 20 х 7, или 140 шилл., а 30 х 5, или 150 шиллингов. Значит, она приносит ренту в 20 шилл., вместо прежней ренты в 10 шиллингов. Наихудшая земля, не приносящая ренты, должна производить 26 бушелей, так как, согласно нашему предположению, необходимая цена ее продуктов составляет 130 шилл., а 26 х 5 = 130. Если улучшение земледелия, то есть всеобщий прогресс науки, идущий рука об руку с общим прогрессом общества, ростом населения и т. д., не является настолько всеобщим, чтобы самая плохая из подлежащих обработке земель могла приносить 26 бушелей, то цена на хлеб не может упасть до 5 шилл. за квартер.
20 шилл. ренты выражают, как и прежде, разницу между издержками производства и ценой на хлеб с наилучшей земли, или разницу между издержками производства на самой плохой и издержками производства на самой хорошей земле. Относительно одна земля остается такой же неплодородной по сравнению с другой, как и раньше. Но в общем плодородие возросло.
Мы предполагаем только, что если цена на хлеб падает с 7 до 5 шилл., то потребление, спрос, соответственно возрастает, иначе говоря, мы предполагаем, что производительность не превысит того спроса, на который можно рассчитывать при цене в 5 шиллингов. Насколько неверным было бы такое предположение, если бы цена упала с 7 до 5 шилл. в результате исключительно благоприятной осени, настолько оно необходимо в случае постепенного повышения плодородия, достигнутого самими производителями. Во всяком случае, здесь речь идет только об экономической вероятности этой гипотезы. Отсюда следует:
1. Рента может возрастать, хотя цена земледельческого продукта падает, и все же закон Рикардо остается правильным.
2. Закон ренты, в виде простейшего тезиса, выдвинутого Рикардо, если мы оставим в стороне дальнейшие выводы из него, вовсе не предполагает убывающего плодородия земли, а только то обстоятельство, что, несмотря на всеобщее возрастание плодородия земли, которым сопровождается развитие общества, плодородие разных участков земли все же различно или что при последовательном применении капитала к одному и тому же участку земли результат получается различный.
3. Чем более всеобщим является улучшение почвы, тем большее количество типов почвы оно будет охватывать, и сумма ренты всей страны может возрастать, хотя цена на хлеб в общем и падает. Если взять для примера вышеприведенный случай, то тут все зависит только от того, как велико число участков земли, производящих больше, чем 26 бушелей по 5 шилл., причем совершенно не обязательно, чтобы они производили 30 бушелей; иными словами, все зависит от того, насколько разнообразно качество различных земель, занимающих промежуточное место между наилучшей и наихудшей землей. Высота ренты с наилучшей земли здесь не имеет значения. Это вообще непосредственно не относится к высоте ренты.
Ты знаешь, что вся соль вопроса о ренте заключается в том, что рента возникает путем выравнивания цен на продукты, произведенные при различных издержках производства, но что этот закон рыночной цены есть не что иное, как закон буржуазной конкуренции. И все-таки даже и после уничтожения буржуазного производства оставалась бы та загвоздка, что земля становится относительно менее плодородной, что одинаковое количество последовательно применяемого труда дает меньшие результаты, хотя тогда, в отличие от буржуазного строя, продукт наилучшей земли не был бы столь же дорогим, как продукт наихудшей. Но это опасение отпадает в результате вышеизложенного.
Прошу тебя высказаться по этому вопросу.
В награду за то, что я заставил тебя поскучать над этой ерундой, посылаю тебе для развлечения пачку писем д-ра Магнуса Гросса (вдвойне великого Гросса! Самого великого Гросса!){248} из Цинциннати[175]. Ты увидишь, что если мосье Гросс не велик [grand], то он во всяком случае толст [gros]. Теллеринг II in nuce{249}. Впрочем, все кобленцские типы похожи друг на друга[176]. Отошли мне эту вещь обратно, а если у тебя есть время и охота, пришли несколько строк для Дронке.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx», Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
51
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 8 января 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем почтовый перевод на один фунт, выполнение формальностей остается прежним. У моего покупателя — нашего приказчика — в последнее время, по-видимому, были большие расходы, и он не хочет брать у фирмы слишком много денег сразу. Он явно не хочет идти на это, — а я не оказываю на него, разумеется, слишком большого давления. Сам я, в связи с расходами на лондонскую поездку[177], сильно поиздержался, иначе я с удовольствием выслал бы тебе всю сумму; таким образом, я вынужден сегодня ограничиться выполнением обязанности обычного консигнатора и выслать тебе половину стоимости в качестве аванса. Вторая половина последует, самое позднее, в первых числах февраля; возможно и раньше, а именно, когда фирма отошлет моему старику{250} письмо с сообщением об уплаченных мне суммах.
Джонс был здесь, и выступил против своих врагов на публичном собрании в их собственном помещении[178]. Ему возражали Лич и Донован. Дебаты были не совсем такими, как я ожидал. Мелкие военные хитрости с обеих сторон, много скандальных историй, которые послужили утешением при недостатке некоторых прелестей лондонской жизни. Джонс превосходит своих противников декламаторским талантом. Лич, напротив, чрезвычайно невозмутим, но временами ужасно абсурден. Донован — низкий интриган небольшого масштаба. Впрочем, благодаря «Neue Rheinische Zeitung»{251} и моему присутствию Джонс был вынужден объявить себя красным республиканцем и сторонником национализации земельной собственности. Лич, напротив, выступил в качестве решительного сторонника кооперативных обществ, в частности, также и потому, что они отвергают политическую агитацию. Впрочем, этих обществ в Ланкашире, по-видимому, теперь очень много, и Джонс и его друзья опасаются, что при всяком союзе между ними и чартистами они могут овладеть чартистским движением. Это обстоятельство объясняет некоторые из тех уступок, которые Гарни счел нужным сделать им.
Результат выступления Джонса — максимум того, на что можно было рассчитывать; в качестве решающего пункта спора между ним и манчестерским Советом чартистов он выдвинул вопрос о признании лондонского Исполнительного комитета. Голоса разделились поровну, несмотря на то, что Лич и компания имели в своем распоряжении около трех часов, чтобы привести на собрание своих людей, и их пришло изрядное количество. Вначале, когда состав слушателей был чисто случайным (Лич рассчитал, что Дж[онс] не может быть здесь раньше 9 часов, а тот явился уже в 8, что Л[ичу] пришлось очень не по душе), Дж[онса] встретили с энтузиазмом.
В обществе чартистов, которых он хочет привлечь на свою сторону или крепче привязать к себе, Джонс отнюдь не так наивен, как в нашей среде. Он весьма себе на уме. Пожалуй, даже чересчур; — мы-то во всяком случае его «намерение видим»{252}.
Из друзей Г[арни] здесь один — скучный шотландец, беспредельно чувствительный и потому бесконечно многоречивый; другой — маленький, решительный и горячий парень; степень его интеллектуальных способностей мне еще не ясна; третий, о котором Гарни мне ничего не говорил, Робертсон, кажется мне наиболее разумным из всех. Я постараюсь организовать с этими парнями маленький клуб или регулярные встречи и буду с ними обсуждать «Манифест»{253}. У Гарни и Джонса здесь много друзей, а у О'К[оннора] много тайных врагов, но пока он не совершит поступка, который серьезно скомпрометирует его публично, его здесь официально свалить не удастся. Впрочем, Д[жонс] выражался на собрании о нем и о Рейнольдсе так непочтительно, как только было возможно.
Хорошее известие, касающееся меня, сообщил мне на днях мой зять{254}: мой предполагаемый американский компаньон был в Лондоне, и после состоявшейся между ними обоими беседы выяснилось, что я не тот человек, который нужен в его деле. Таким образом, вопрос об Америке отложен на неопределенное время, так как теперь без моего согласия не может быть выработан ни один новый проект.
Сердечный привет твоей жене и детям.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
52
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[179]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 22 января 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Ты безмолвен, как смерть. При сем посылаю тебе: 1) заявление Освальда Дица против Пфендера и Бауэра{255}, напечатанное в базельской «National-Zeitung»[180]; 2) клеветническую статью, состряпанную против нас г-ном А. Руге вместе со Струве и Виллихом[181]. Ты должен не позже, чем через два дня, отослать мне эту дрянь и сказать, что мы должны предпринять против № 2. Если ты составишь нечто вроде заявления, то пришли его также мне. К. Шрамм сам опубликует свое заявление.
Что ты скажешь по поводу этого образцового произведения Атта Тролля{256} и скрывающегося за его спиной «выдающегося решительного мужа Струве», а также и «бравого Виллиха»? Это уж слишком. Газета случайно попала мне в руки у Бамбергера. Кто же еще читает и знает «Bremer Tages-Chronik. Organ der Demokratie»?
Бауэр и Пфендер, конечно, не ответят. Для них в данный момент молчание во всяком случае — самое благоразумное.
Я еще не имею никаких известий ни от Шабелица, который хотел взять на себя продолжение издания нашего «Revue», ни от Беккера, который хотел взяться за издание моих сочинений[182]. Все мои шаги в отношении г-на Шуберта пока ни к чему не привели. Если Хаупт сможет найти адвоката, который возьмет на себя это дело, то он затеет против него процесс[183].
Как поживают Мери и Лиззи? И прежде всего, что делаешь ты сам? Гарни был как-то вечером у меня вместе с Пипером, Эккариусом и др. и был очень весел, пока его «драгоценная супруга» не утащила его почти насильно. «Влекла она его наполовину, наполовину он склонялся к ней»{257}.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1. 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса. 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
53
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], суббота, [25 января 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Очень мило с твоей стороны говорить, что я безмолвен, как смерть, но я все же воздержусь от такого же упрека тебе.
Низкое вероломство померанца Руге в самом деле переходит все границы. Проще всего будет, если ты составишь заявление, которое мы оба подпишем. Отдельные личные замечания, если они крайне необходимы, могут быть прибавлены в виде примечаний и подписаны каждым из нас в отдельности. Я не знаю, нужно ли, чтобы я частным образом еще что-нибудь прибавил, разве только, что я в своем положении коммерсанта сохранил свою полную независимость и что мои «хозяева» не могут приказать мне подписывать трогательные обращения к господу богу, подобно тому как г-ну Руге, несмотря на все его прежнее атеистическое бахвальство, приказывает его начальник Мадзини[184]; далее, что я избрал этот путь, чтобы не быть поставленным в необходимость жить демократическим попрошайничеством, что весьма по душе разным филистерам, которых г-н Р[уге] нам противопоставляет — или что-нибудь в этом роде. Скажи мне, считаешь ли ты это необходимым.
Статья, полная нравственного негодования и колоссального вранья, дает, впрочем, прекрасный материал для насмешки. Она вместе с тем наводит на след интриг Руге. Что г-н Р[уге] и Европейский комитет Мад[зини][185] должны были сильно поразить благородного попа Дулона и что среди этих северогерманских и нижнесаксонских плаксивых демократов, подправленных бременским водянистым беллетристическим соусом, могла быть найдена единственно подходящая почва для возвышенных мадзиниевских манифестов в Германии — все это чрезвычайно естественно. Эти господа, как «Друзья света»[186], должны были найти в Ронге — Мадзини и вернувшемся к богу Руге желанных союзников, а честь состоять в официальной переписке с величайшими людьми европейской добропорядочной демократии в качестве «немецкого комитета» должна была, конечно, заставить мягкотелого попа Дулона быть снисходительным к самой низкой клевете против «фривольных» и безбожных господ из «Neue Rheinische Zeitung». Руге также стал храбрым лишь с тех пор, как он вообразил, что «Revue» умерло. Но я думаю, что он ошибается и что над его уродливой головой скоро разразится настоящая гроза.
Может быть, стоило бы, — так как мы ведь не можем поднять большого шума по поводу этой статьи и можем ответить на нее лишь в «Tages-Chronik», — потихоньку обработать Дулона через его друга, Красного Беккера{258}? После этой низкой клеветы мы даже не уверены в том, что ответ наш будет принят.
Неясно, как день, что глупая манера Шрамма и необдуманное бахвальство, которое он, если судить по этой статье, допустил, будучи у своего брата{259}, только придали этим ослам смелости разразиться такой грубой руганью против нас, «одиноких и всеми покинутых». Этот человек теперь сам увидит, орудием какой подлости он стал, и он должен будет также понять, что своей глупостью больше вредит себе, чем другим. Великий Р[уге] не оказывает ему даже и наполовину такого внимания, какое оказывает Теллерингу. «К. Шр[амм], не смешивать!»[187] Что поделывает теперь этот молодец? Это дело не имеет большого значения. Лживые и плохо понятые сплетни, тяжеловесные и непонятные инсинуации и чванливое морализирование — мы, слава богу, переносили и не такие атаки! Неприятно только, что эта история очень расстроит твою жену, а это весьма нежелательно при ее теперешнем состоянии.
Европейский комитет я основательно проберу на следующей неделе в «Friend of the People»[188]; я уже предупредил об этом Г[арни]. А теперь пора кончать, закрывается контора, а вслед за этим и почта. В следующий раз напишу больше.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1. 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
54
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 27 января 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Вместе с этим ты получишь заявление для подписи. Дулону его посылать никак нельзя, потому что Руге стал одним из собственников «Bremer Chronik». Надо послать его в консервативную газету, в бременскую «Weser-Zeitung»[189]. Когда ты пошлешь заявление, одновременно напиши в эту редакцию. Скажем им, чтобы они послали нам два экземпляра в Лондон по моему адресу, 28, Deanstreet, и вместе с тем сообщили бы, сколько стоит напечатать заявление и как за него надо платить. Не забудь также франкировать письмо.
Так как надо спешить к отходу почты, прибавлю еще следующее:
1. Отослал ли ты мое письмо Веерту, отправленное моей женой — там было от нее несколько строк для тебя?{260}
2. Получил ли ты письмо, в котором я тебе послал мазню д-ра Магнуса Гросса и т. д. и на которое я хотел бы иметь твой ответ?{261} В случае, если ты его не получил, я прошу тебя вытребовать его немедленно на почте. Я послал тебе это письмо на следующий день после получения твоего письма, то есть приблизительно две недели тому назад. Отвечай тотчас же и сообщи, одобряешь ли ты заявление.
Твой К. М.
Особые примечания к заявлению я считаю излишними. Р. S. Не забудь также написать бременской редакции, то есть редакции «Weser-Zeitung», чтобы она соблюдала нужную последовательность и поместила заявление Шрамма после нашего, а не перед ним. Кстати! Если ты в самом деле не получил тех двух писем, то напиши мне после того, как ты сам наведешь справки в Манчестере, по-английски, что я должен писать главному почтмейстеру. В письме, посланном две недели тому назад, я изложил тебе новый взгляд на земельную ренту{262}, относительно которого я должен знать твое мнение.
Твой К. М.
[Приписка Пипера]
Дорогой Энгельс!
Спешу сообщить тебе, что М[ар]кс ужасно рассержен в связи с твоим полным молчанием относительно его новой теории земельной ренты, о которой он недавно писал тебе. М[ар]кс живет очень уединенно, единственные его друзья — это Джон Стюарт Милль и Лойд. Когда к нему приходишь, то вместо приветствий он встречает тебя экономическими категориями.
В конце концов нельзя жить без тебя; кто хочет жить не экономическими вопросами, как предпочитаю я, тот должен, ввиду того, что здесь больше не с кем общаться, предаваться тихим экстравагантностям. Я, между прочим, стараюсь кое-что переводить, отчасти я сам пытаюсь упражняться в области стилистики, но я еще сильно сомневаюсь, выйдет ли у меня что-либо солидное. Я очень рад, что ты бодр, и скоро напишу тебе более связно.
Сердечно кланяется тебе
В. Пипер
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
55
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], среда вечером, 29 января [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Совершенно неожиданно я понял причину твоего молчания и твоего удивления по поводу моего молчания, после того как моя старая ведьма-домохозяйка после строжайшего дознания извлекла сегодня из кучи книг в моей комнате твое письмо от 7-го с. м., пролежавшее там спокойно с 8 января{263}. В ту ночь меня не было дома, и сия особа положила это письмо прямо на книги; потом во время уборки она второпях положила другую книгу сверху, а так как эта груда книг оставалась все время нетронутой, то без твоего напоминания это письмо могло бы там пролежать до второго пришествия. Этого не случилось бы, если бы я в этом месяце вместо физиологии занимался русским языком.
Конечно, твои новые соображения о земельной ренте совершенно правильны. Утверждение Рикардо о неуклонно убывающем, с ростом народонаселения, плодородии почвы всегда мне казалось неубедительным, точно так же никогда я не мог найти доказательств в пользу положения Рикардо о постоянном возрастании цен на хлеб. Но при моей обычной медлительности в вопросах теории я ограничился внутренним протестом моего лучшего «я» и никогда не пытался докопаться до сути дела. Не подлежит никакому сомнению, что твое решение вопроса правильно, и это дает тебе лишнее основание на звание экономиста по вопросам земельной ренты. Если бы еще существовали на земле право и справедливость, то вся земельная рента, по крайней мере за год, теперь должна была бы принадлежать тебе, и это — минимум того, на что ты мог бы претендовать.
В моей голове никак не укладывалось то простое положение Рикардо, где он изображает земельную ренту в виде разницы между производительностью различных типов почвы, причем в доказательство этого своего положения он, во-первых, не приводит никаких других доводов, кроме перехода к обработке все худших и худших земель, во-вторых, совершенно не принимает в расчет прогресс земледелия и, в-третьих, кончает тем, что оставляет совершенно в стороне переход к обработке все худших земель, а взамен этого все время оперирует утверждением, что капитал, последовательно вкладываемый в определенный участок земли, все меньше способствует увеличению дохода. Насколько ясно было само положение, подлежащее доказательству, настолько же чужды были этому положению мотивы, приведенные в его доказательство, и ты, вероятно, вспомнишь, что уже в «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» я противопоставлял теории убывающего плодородия успехи научного земледелия[190], — правда, я делал это еще начерно, без стройной систематизации. Ты внес в это дело полную ясность, и это еще одна лишняя побудительная причина, чтобы ты поторопился с окончанием и опубликованием труда по политической экономии. Если бы можно было поместить в каком-нибудь английском журнале твою статью о земельной ренте, это произвело бы огромное впечатление. Подумай об этом. О переводе ее позабочусь я.
Возвращаю письма великого Гросса. В ближайшее время я пошлю тебе несколько строк для милейшего Дронке, сегодня же вечером меня слишком сильно клонит ко сну, чтобы я был в состоянии сделать еще что-нибудь. Отменная банда негодяев — эти Гросс, Вильгельми и издатель «прогрессивных» памфлетов из Цинциннати!{264} Эти молодцы, очевидно, действительно убеждены, что мы находимся при последнем издыхании в физическом, моральном и интеллектуальном отношении, иначе они не могли бы делать нам подобные предложе-ния[191]. Это все же забавно. И я искренне смеялся над этими захолустными спасителями общества и их предложениями, с гонораром для Дронке. «Острое и соленое» доктора Зигфрида Вейса[192] превзойдено «красным, пикантным, саркастическим и многогранным» «Адониса давно красавицы забытой». Да благословит его бог!
Заявления вместе с необходимыми инструкциями завтра будут отправлены в Бремен. Г-н Шрамм мог бы переписать свое заявление. Благодаря тому, что оно небрежно написано, вероятно, создастся путаница.
Здешняя о'конноровская конференция свелась к чистому надувательству[193]. В этой конференции, которая якобы представляет весь английский чартизм, участвует восемь человек, представляющих четыре города: Манчестер, Брадфорд, Уоррингтон и Сауэрби. Из них Уоррингтон и Брадфорд находятся в оппозиции и согласны с Исполнительным комитетом. Мантл, представляющий Уоррингтон, резко издевается над большинством; он открыл заседание предложением, чтобы конференция ввиду своей крайней малочисленности и неавторитетности постановила немедленно разойтись по домам; завтра он будет добиваться от них вотума доверия Исполнительному комитету, следовательно Гарни л Джонсу, и за этот вотум должен будет голосовать и О'Коннор. Когда был поставлен вопрос: примкнуть ли к сторонникам финансовой реформы[194], 3 голосовали за, 2 против, 3 воздержались, среди них О'Коннор, которого Мантл, к сожалению, запугал своим бесцеремонным выступлением; в противном случае О'Коннор голосовал бы за и полностью скомпрометировал бы себя навсегда. Большинство конференции составляют О'К[оннор], Лич, Мак-Грат, Кларк и некий Херст.
Г-н Томас Кларк произнес в понедельник во время обеда, данного в честь О'К[оннора], следующий тост: королеве — ее права, но не больше; народу — его права, но не меньше. Мантл, горячий, вспыльчивый человек и совсем не дипломат, и на этот раз помешал О'К[оннору] подняться и выпить за этот тост.
Письмо к Веерту отправлено и через несколько дней должно быть у него, если он не забрался слишком далеко в глубь Марокко.
«Ограничиваемся на сей раз этим».
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
56
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 3 февраля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Изучаешь ли ты физиологию на Мери{265} или как-либо иначе? В первом случае я понимаю, что это не то, что заниматься древнееврейским или даже русским.
Моя новая теория ренты принесла мне пока только сознание своих достоинств, к которому обязательно стремится каждый добропорядочный человек. Во всяком случае я рад, что ты ею доволен. Обратно пропорциональное отношение плодородия почвы к человеческой плодовитости должно было глубоко смущать такого многодетного отца семейства, как я. Тем более, что мой брак более продуктивен, чем мое ремесло.
Теперь я предлагаю тебе лишь иллюстрацию к теории денежного обращения, изучение которой мною гегельянцы охарактеризовали бы, как изучение «инобытия», «чуждого», словом — «священного».
Теория г-на Лойда и всех прочих, начиная от Рикардо, заключается в следующем:
Положим, что мы имеем чисто металлическое денежное обращение. Если бы денег в обращении здесь было слишком много, цены поднялись бы и, следовательно, вывоз товаров сократился бы. Зато их ввоз из-за границы увеличился бы. Ввоз стал бы превышать вывоз. Таким образом, получился бы неблагоприятный торговый баланс и неблагоприятный вексельный курс. Звонкую монету стали бы вывозить, количество денег в обращении сократилось бы, цены товаров стали бы падать, ввоз сокращаться, вывоз увеличиваться, деньги опять стали бы притекать обратно, словом — восстановилось бы прежнее равновесие. В обратном случае то же самое, mutatis mutandis{266}.
Отсюда мораль: так как бумажные деньги должны воспроизводить движение металлических и так как в данном случае вместо естественного закона, действующего в первом случае, должно быть введено искусственное регулирование, то Английский банк каждый раз, когда благородные металлы притекают, должен увеличивать выпуск своих банкнот (например, путем скупки государственных ценных бумаг, казначейских векселей и т. д.), а когда металлический запас уменьшается, сокращать выпуск банкнот путем сокращения своих учетных операций или продажи государственных бумаг. Я же утверждаю, что банк должен делать обратное, — то есть расширять свои учетные операции, когда металлический запас уменьшается, и предоставить им идти своим чередом, когда этот запас возрастает, — чтобы избежать ненужного обострения надвигающегося торгового кризиса. Но об этом в другой раз.
Та мысль, которую я хочу здесь изложить, касается элементарных основ этого вопроса. А именно, я утверждаю, что и при чисто металлическом обращении количество металлических денег, его увеличение и сокращение не связано с отливом или притоком благородных металлов, с благоприятным или неблагоприятным торговым балансом, с благоприятным или неблагоприятным вексельным курсом, за исключением самых крайних случаев, которые никогда не встречаются в практике, но теоретически вполне мыслимы. Тук выставляет такое же утверждение, но я не нашел никаких доказательств в его «Истории цен» за 1843–1847 годы.
Как видишь, вопрос этот важный. Во-первых, тем самым в корне опровергается вся теория обращения. Во-вторых, это доказывает, что течение кризисов, хотя кредитная система и является одним из их условий, лишь постольку связано с денежным обращением, поскольку нелепое вмешательство государственной власти в дело регулирования этого денежного обращения может сделать данный кризис более тяжелым, как это и было в 1847 году.
Следует отметить, что в приводимых ниже иллюстрациях я исхожу из того, что прилив благородных металлов связан с хорошим состоянием дел, когда цены еще невысоки, но повышаются, когда налицо избыток капиталов, когда имеет место превышение вывоза над ввозом. Отлив золота связан vice versa, mutatis mutandis{267}. Из этой предпосылки исходят и те, против кого направлена моя полемика. Они ничего не могут против этого возразить. В действительности же можно себе представить тысячу и один случай, когда золото отливает, несмотря на то, что в стране, из которой оно вывозится, цены на остальные товары значительно ниже, чем в странах, куда золото ввозится из данной страны. Так, например, было в Англии в 1809–1811 и 1812 гг. и т. д. Однако общая предпосылка, во-первых, in abstracto{268} правильна, и, во-вторых, приемлется молодцами из школы денежного обращения. Таким образом, здесь пока не приходится спорить.
Итак, допустим, что в Англии господствует чисто металлическое обращение. Отсюда еще не следует, что кредитная система перестала существовать. Более того, Английский банк превратился бы в банк депозитный и ссудный одновременно, но его ссуды выдавались бы исключительно наличными. Без такой предпосылки все, что в данном случае является вкладами в Английском банке, стало бы сокровищем частных лиц, точно так же как ссуды банка стали бы ссудами частных лиц. Таким образом, то, что здесь будет сказано о вкладах в Английском банке, есть только схема, чтобы представить процесс не в раздробленном виде, а сконцентрированным в одном фокусе.
Первый случай — прилив благородных металлов. Здесь дело очень просто. Много свободных капиталов и, следовательно, происходит рост вкладов. Чтобы пустить их в оборот, банк понизил бы свою процентную ставку. Это вызвало бы расширение дел в стране. Денежное обращение возросло бы лишь в том случае, если бы дела разрослись настолько, что для их ведения требовалось бы больше средств обращения. В противном случае избыток выпущенных в обращение денег стал бы притекать обратно в банк в виде платежей по векселям и т. д., в качестве вкладов и т. д. Таким образом, денежное обращение не является здесь причиной. Рост его в конечном счете есть следствие увеличения вложенного в дело капитала, а не наоборот. (Таким образом, в данном случае ближайшим результатом явился бы рост вкладов, то есть свободных капиталов, а не увеличение денежного обращения.)
Второй случай. Тут, собственно, дело по существу только начинается. Предпосылка — вывоз благородных металлов. Начинается период депрессии. Вексельный курс неблагоприятен. При этом плохой урожай и т. д. (или же вздорожание промышленного сырья) вызывает необходимость все большего ввоза товаров. Предположим, что баланс Английского банка в начале указанного периода представляется в следующем виде:
а
Капитал 14 500 000 ф. ст.
Резерв 3 500 000»»
Вклады 12 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Государственные ценные бумаги 10 000 000 ф. ст.
Векселя 12 000 000»»
Слитки или монеты 8 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Задолженность банка при том предположении, что в стране не существует банкнот, составляет только 12 миллионов по вкладам. Согласно принципу (общему для депозитных и эмиссионных банков и заключающемуся в том, чтобы иметь на покрытие своих обязательств только одну треть наличными), его, банка, металлический запас, составляющий 8 миллионов, оказывается вдвое большим, чем нужно. Чтоб увеличить свою прибыль, банк понижает процентную ставку и расширяет свои учетные операции, скажем, на 4 миллиона, которые вывозятся за границу в уплату за хлеб и т. д. Тогда баланс банка можно было бы представить в следующем виде:
b
Капитал 14 500 000 ф. ст.
Резерв 3 500 000»»
Вклады 12 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Государственные ценные бумаги 10 000 000 ф. ст.
Векселя 16 000 000»»
Слитки или монеты 4 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Из этой таблицы следует:
Купцы воздействуют прежде всего на металлический запас банка, коль скоро им приходится вывозить золото. Это вывезенное золото уменьшает его (банка) запас, ни в малейшей степени не влияя на само денежное обращение. Для последнего безразлично, лежат ли эти 4 миллиона в банковских подвалах или они на корабле, плывущем в Гамбург. В конечном счете оказывается, что может произойти значительное уменьшение металлического запаса, в данном случае на 4 миллиона ф. ст., не затронув ни в малейшей степени ни денежного обращения, ни деловой жизни страны. Именно это имеет место в продолжение всего того периода, в течение которого металлический запас, слишком большой по сравнению с обязательствами, будет сведен к надлежащей пропорции по отношению к этим обязательствам.
с
Но допустим, что обстоятельства, сделавшие необходимым уменьшение металлической наличности банка на 4 миллиона, продолжают существовать — недостаток хлеба, повышение цены на хлопок-сырец и т. д. Банк начинает беспокоиться за свое обеспечение. Он увеличивает процентную ставку и ограничивает свои учетные операции. В связи с этим создается депрессия в торговом мире. Как влияет эта депрессия? Вкладчики требуют от банка свои вклады, металлическая наличность банка соответственно уменьшается. Если вклады понизятся до 9 миллионов, то есть если они уменьшатся на 3 миллиона, металлический запас банка должен также уменьшиться на 3 миллиона. Этот запас, таким образом, упал бы до одного миллиона (из 4 миллионов вычесть 3) против 9 миллионов вкладов — соотношение, опасное для банка. Таким образом, если банк захочет удержать запас своей наличности на уровне одной трети вкладов, он должен будет сумму своих учетных операции уменьшить на 2 миллиона.
Тогда баланс банка можно представить в таком виде:
Капитал 14 500 000 ф. ст.
Резерв… 3 500 000»».
Вклады.. 9 000 000»»
27 000 000 ф. ст.
Государственные ценные бумаги.10 000 000 ф. ст.
57
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 5 февраля 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем прилагаю последний фунт стерлингов за атлас; к сожалению, не мог выслать тебе эту сумму раньше.
Когда увидишь Гарни, скажи ему, что в конце недели он получит от меня по крайней мере первую половину серии статей о континентальной демократии[195]; статьи эти так разделены, что каждая из них займет в его «Friend of the People» не более 2–21/2 столбцов. Воспользовавшись вышеупомянутым предлогом, я разнесу всю официальную демократию; я скомпрометирую ее в глазах английского пролетариата тем, что поставлю ее, включая Мадзини, Ледрю-Роллена и др., на одну доску со сторонниками финансовой реформы[196]. Европейский комитет получит основательную взбучку. Я проберу этих господ каждого в отдельности: сочинения Мадзини, блестящие героические подвиги Л[едрю]-Роллена в феврале — июне 1848 года; не будет забыт, конечно, и г-н Руге. Итальянцам, полякам и венграм я скажу достаточно ясно, что во всех современных вопросах им бы следовало молчать. История с неблаговидным поведением Гарни в связи с попрошайническими письмами Мадзини и компании зашла слишком далеко, и так как иным путем Гарни не исправить, то я вынужден буду раскрыть глупость и низость этих молодцов в его собственной газете и разоблачить перед английскими чартистами таинства континентальной демократии. Обстоятельная полемическая статья всегда действует на Г[арни] лучше, чем всякие устные споры. К сожалению, у меня здесь чертовски мало материала.
У меня сейчас здесь книга Саррана-младшего «Лафайет и июльская революция». Если бы мне удалось раздобыть еще несколько других источников, я смог бы составить для нашего «Revue» статью об июльской революции и последующем периоде, вплоть до февральской революции, подвергнув при этом дружественной критике «Историю десяти лет»[197]. Эти «Десять лет» все еще не подвергнуты критике с более радикальной точки зрения и являются как в Германии, так и во Франции признанным пособием для всей революционной партии. Полагаю, что было бы совсем неплохо ограничить влияние этой книги надлежащими рамками; до сих пор ее авторитет не подвергался никаким сомнениям.
Г-н Рассел, эта трусливая собака, опять блестяще опозорился. Сначала он рвет и мечет против папской агрессии[198]; затем он видит, что манчестерцы совершенно не желают вмешиваться в эту грязную историю, и тогда он разрешается героическим предложением запретить католическим епископам носить английские титулы. Наконец он через посредство г-на Пито дает недвусмысленно понять, что хотя было бы и очень желательно еще в эту сессию расширить избирательное право, но так как теперь осуществляется судебная реформа, то вопрос об избирательном праве приходится отложить до будущего года! Настоящий образец логики вигов! Впрочем, члены парламента очень критически и неуверенно настроены, выборы надвигаются, они должны принарядиться в либеральный или протекционистский наряд, и если бы выставка[199] не совпала как раз с самым разгаром обсуждения высокой политики в парламенте, нашему маленькому человечку{269} не сдобровать бы! Да и так кто знает, что будет!
Политический хлеб насущный вообще становится все более черствым. Чудесное положение, в котором сейчас благополучно
пребывает прекрасная Франция, также весьма назидательно. Впрочем, нельзя отрицать, что господа бургграфы[200] все более и более перестают быть представителями буржуазных фракций или, точнее, что буржуа все более и более отходят от своих прежних легитимистских и орлеанистских вождей. Во-первых, значительное меньшинство высказалось за Бароша на том заседании, на котором коалиция его свалила; в состав его входили также многие небонапартисты, бывшие орлеанисты и т. д.; затем настроение консервативной буржуазии в целом явно стало гораздо более благоприятным для Наполеона, чем прежде. Большинство этих людей теперь, безусловно, не хочет ни орлеанистских, ни легитимистских реставрационных интриг. Окончательные решения их не устраивают, а хотят они лишь продолжения волокиты с нынешним президентством. Эти молодцы настроены не роялистски, не республикански, не в пользу империи, а в пользу президентства; но самым замечательным при этом является то, что эта приятная неопределенность возможна лишь для массы; всякий, кто пожелал бы выступить в качестве официального представителя этого направления, должен был бы не позже чем через полгода отказаться от нейтралитета и примкнуть к определенной роялистской фракции или к фракции, выступающей за империю. Впрочем, из французских газет я имею лишь «Debats» и «Charivari», которая, к сожалению, кое-кому здесь снова начинает казаться остроумной, благодаря утонченному юмору жителей здешних мест.
От одного глупого венгерского эмигранта, с которым я здесь как-то на днях столкнулся, я узнал, что эта благородная порода по случаю большой выставки опять носится с заговорщическими планами о покушениях и восстаниях. Мне показалось, что в этом шуме я узнаю героический голос лондонских буянов — Виллиха и Бартелеми. Впрочем, от этой сволочи не ускользнешь: недавно со мной заговорил на улице какой-то молодец; оказывается, это эмигрант с Грейт-Уиндмилл-стрит[201], занимающий должность в Ливерпуле. «Понесусь ли на крыльях зари, долечу ль до конца моря»{270}, но и там я не скроюсь от этой банды.
Здешние фритредеры используют процветание или полупроцветание, чтобы купить пролетариат, и маклером при этом является Джон Уотс. Тебе знаком новый план Кобдена: Национальная ассоциация свободной школы для проведения закона, на основании которого городские власти имели бы право облагать население местным налогом для постройки школ.
Дело это энергично проталкивают. Кроме того, в Солфорде уже созданы свободная библиотека и музей — выдача книг и пользование читальней бесплатно. В Манчестере на деньги, собранные путем публичных сборов (всего около 7000 ф. ст.), один комитет купил Дом науки, который также будет превращен в свободную библиотеку; и здесь, как милостиво признал сам господин мэр Манчестера, роль маклера определенно сыграл Уотс. Библиотеку предполагают открыть в конце июля — для начала в 14000 томов. На всех созываемых с этой целью митингах и собраниях раздаются похвалы в адрес рабочих, в особенности в адрес честного, скромного, полезного Уотса, который находится теперь с манчестерским епископом в самых хороших отношениях. Я уже заранее радуюсь тому взрыву негодования по поводу неблагодарности рабочих, который раздастся со всех сторон при первом столкновении.
Мои старик{271} прислал мне на днях приятное письмо; он выражает в нем желание, чтобы я оставался здесь на неопределенное время, то есть пока тянется история с Эрменами (а это может продлиться до 1854 г.). Мне это, конечно, очень приятно, в особенности, если он хорошо заплатит мне за мою скуку. Я, конечно, не подаю виду: приношу «делу» эту «жертву» и изъявляю готовность «пока выжидать здесь дальнейшего развития событий». Будущим летом он приезжает сюда, и тогда я постараюсь сделаться для него настолько необходимым, что он должен будет согласиться на все.
Сердечный привет жене и детям.
Твой Ф. Э.
Формальности при получении почтового перевода прежние.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
58
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[202]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 10 февраля 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Когда ты писал, что скоро настанет время выступить против Луи Блана, ты был по меньшей мере ясновидцем. Выслушай же следующую историю:
Несколько дней тому назад, приблизительно с неделю, встречает меня Ландольф, и по тому смущенному виду, с которым он поздоровался со мной и с моей женой, я заметил, что с нашим рыцарским другом, нашим Баяром Горы, «не ладно что-то»{272}. И что же! Ландольф и Луи Блан объединились с комитетом Виллиха — Шаппера, из которого вышел г-н Адан! Между тем две недели тому назад Ландольф еще порядком бранил Бартелеми, и я рассказал ему об афере гг. В[иллиха] и Ш[аппера]. Что ты об этом скажешь? Эти филистеры ни единым словом меня не предупредили.
Дело обстоит таким образом.
Чёрч-стрит устраивает банкет 24 февраля[203], на который были приглашены Блан, Ледрю-Роллени, между прочим, также и Ландольф. Луи Блан, чтобы показать Л[едрю]-Р[оллену], что он также имеет за собой космополитический комитет, и чтобы наказать Чёрч-стрит за то, что она считает его и Ледрю «равнозначащими», — набирает свои армии из общества на Грейт-Уиндмилл-стрит и в кабаке, посещаемом опустившимися поляками.
Еще один ход! Что ты об этом скажешь?
Несколько дней тому назад Чёрч-стрит получила печатное циркулярное приглашение (одновременно манифест) на устраиваемый 24 февраля банкет-монстр, подписанное, во-первых, Ландольфом и тотчас же вслед за Шаппером — Л. Бланом. Огромное возмущение на Чёрч-стрит! Огромный восторг на Грейт-Уиндмилл-стрит!
Луи Блан в циркулярном манифесте говорит не от имени какой-нибудь нации, а от имени и в духе вечной формулы: liberte, egalite, fraternite!{273} Для меня лишь неприятно, что я должен Ландольфу 11/2 ф. ст., которые теперь следовало бы немедленно отослать через Вольфа.
Нетрудно представить себе, в какой мере Виллих и Шаппер выросли в своих собственных глазах и уже считают нас разбитыми!
Но мы их разобьем по-другому. У нас имеется самое верное средство свести с ума, буквально свести с ума унтер-офицера и плотника Виллиха[204].
Ты помнишь о письме, которое Шрамм написал Виллиху от имени Беккера{274} и в котором он предлагал ему военную диктатуру, уничтожал прессу и набрасывал легкую тень на нравственность Шаппера.
И что же! Виллих, этот необразованный, четырежды рогатый осел, попал в ловушку. Он бомбардировал Беккера письмами, у него уже приготовлен эмиссар для отправки, он смотрит на Шаппера сверху вниз, интригует, игнорирует и всячески оскорбляет этого филистера; он уже усвоил себе властные манеры некоего Кромвеля II, стал вспыльчив, не терпит больше никаких возражений и дал Беккеру поручение произвести в Кёльне революцию, изъявив готовность взять на себя высшее руководство.
Недавно он вдруг вскочил во время заседания и закричал, что его письма из Парижа и Кёльна еще не пришли, — это было в связи с последним французским министерским кризисом, — жаловался, что в его (ослиной) голове сумятица, сумятица, сумятица, бросился на Бонд-стрит и вылил себе ведро воды на голову. Я теперь приготовил для него душ, который подействует в противоположном направлении. Через несколько дней я получу от Беккера письма Виллиха и тогда взорву мину.
Сюда прибыла целая стая нового демократического сброда: французы, изгнанные из Брюсселя, Хейзе из Касселя, Оппенхейм из Брюсселя, Гюнтер из Франкфурта и т. д. К счастью, однако, никого из последних я не видал.
Ты, конечно, получил мое последнее письмо?
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
59
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 11 февраля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Iterum Crispinus!{275}
Я только что узнал, что сегодня вечером на Тоттенхем Кортрод состоялся митинг по поводу смерти Бема. На трибуне находились: председатель — Шаппер и т. д., Луи Блан и остальные члены нового комитета союза народов. В зале в передних рядах сидел Гарни с женой. Основную массу участников составляла Грейт-Уиндмилл-стрит. Шаппер под аплодисменты произнес на английском языке свою неизменную речь: борьба не на живот, а на смерть! Луи Блан говорил не лучше. Да здравствует война! Присутствовал также и Таузенау, говорил о Беме. Гарни произнес длинную и, как говорят, удачную проповедь, в заключение которой он провозгласил Бланки, Бар-беса и напоследок Луи Блана социалистическими мессиями. Что ты скажешь на это?
Разве друг Гарни счел бы лояльным, если бы ты выступил на собрании под председательством Т. Кларка, эсквайра, и, собственно говоря, лишь своим присутствием и своей речью придал бы вес этому собранию?
Итак, мало того, что в своем «Friend of the People» он покровительствует Руге, — он находит нужным косвенно покровительствовать также и Шапперу — Виллиху.
В прошлое воскресенье он пригласил меня к себе. Целью было побудить Джонса согласиться с заголовком: «Friend of the People». Я не пошел. Пусть он с этим обращается к Л. Блану, Ландольфу, Шапперу или Виллиху. С меня уже хватит того публичного воскурения фимиама, которым Гарни неутомимо встречает маленьких великих мужей.
Несмотря на этот инцидент, на то, что и ты, Брут (Гарни), если не выступаешь против нас, то во всяком случае разыгрываешь роль беспартийного, в то время как Энгельс работает на тебя в Манчестере, Эккариус{276} пишет в твоем органе, а я при случае обрабатываю для тебя Джонса, — несмотря на все это, мне очень нравится та общественная, подлинная изоляция, в которой находимся теперь мы оба, ты и я. Она вполне соответствует нашей позиции и нашим принципам. Система взаимных уступок и половинчатости, которую приходится терпеть из приличия, а также необходимость брать на себя перед публикой долю ответственности за смехотворные вещи в компании со всеми этими ослами, — с этим теперь покончено.
На это письмо я тоже прошу тебя тотчас же ответить. Я здесь встречаюсь почти лишь с одним Пипером и живу совершенно замкнуто. Ты поймешь поэтому, что мне тебя здесь особенно не хватает и что у меня есть потребность поговорить с тобой.
Ты увидишь завтра из газет, что дотация отклонена большинством в 102 голоса[205].
Твой К.М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
60
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[206]
В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, [12 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Я только что нашел дома твое письмо и пользуюсь немедленно сегодняшней почтой, чтобы известить тебя, что я в конце этой недели или, самое позднее, в начале будущей постараюсь выслать тебе 1 ф. ст. 10 шилл. для Ландольфа, чтобы скорее покончить с этой историей и не затягивать ее дольше. Наш друг Ландольф еще раз показал себя старой бабой, а нелепое мелкое тщеславие этого сверхумного Л. Бл[ана] принимает такую форму, которая характеризует этого возвышенного карлика как настоящего дурака. Это хорошо. Все более и более убеждаешься в том, что эмиграция — это такой институт, благодаря которому каждый человек неизбежно должен превратиться в дурака, осла или просто мошенника, если он совершенно не порвет с эмиграцией и не удовлетворится положением независимого литератора, которому нет решительно никакого дела до так называемой «революционной партии». Это подлинная школа злословия и подлости, в которой последний осел превращается в первого спасителя отечества. Во всяком случае маленькому искателю популярности придется за это поплатиться, как только у нас снова будет свой орган. Ты знаешь, что здесь я лишен всех своих бумаг, поэтому укажи мне еще несколько известных тебе источников по французской истории 1830–1848 гг., а я постараюсь хотя бы литературными средствами добиться того, чтобы подложить господину претенденту под зад несколько горячих углей. Кроме того, в своих статьях для «Friend of the People» я думаю потребовать, — если ты ничего не имеешь против, так как эту историю Блан рассказал тебе, — чтобы он опубликовал сообщения, полученные от г-на Мадзини насчет характера Европейского центрального комитета и его позиции по отношению к социалистам и коммунистам, причем я сделаю необходимые намеки, чтобы все было понятно. Зачем нам стесняться?
Гарни сегодня получит три статьи, носящие характер введения, несколько растянутых, с разбросанными в них кое-где легкими намеками. Досадно только то, что перед английскими пролетариями и гарниевской публикой трудно нападать на Ледрю и компанию без того, чтобы хоть отчасти не отожествить себя с кликой Виллиха — Барт[елеми]. В конце концов, не остается другого выхода, как посвятить этой клике несколько специальных статей. В этих первых трех статьях еще ничего особенного не содержится, они скорее написаны ради Гар-ни, для того чтобы наставить его на верный путь, а не ради какой-либо иной цели. Зато в №№ 4–9 последует удар за ударом атака против Ледрю, Мад[зини], Руге и т. д. в наиболее прямой и личной форме, какая только возможна.
История с Виллихом презабавна. Позаботься только о том, чтобы получить эти письма{277}. Хотелось бы мне видеть их нравственное негодование, когда эта бомба взорвется. С некоторых пор у вас, кажется, опять хорошие лазутчики на Грейт-Уиндмилл-стрит, это не так уж плохо и доставляет, по крайней мере, развлечение. Признаюсь, я не считал этого субъекта настолько глупым. Впрочем, он сейчас, наверное, особенно пылко настроен, с тех пор как прусские правительственные газеты говорят о возможности войны со Швейцарией, и гвардейские резервы, как им сообщено было на параде, именно поэтому будут оставлены под ружьем. Правительства Священного союза поистине безответственным образом работают на руку этим фантастическим ослам, и если бы не было Пальмерстона, то ближайшая «эмансипация всеобщей глупости» могла бы действительно появиться на свет на полгода раньше.
Твое новейшее экономическое открытие является в настоящее время предметом моих самых серьезных размышлений. У меня сегодня нет времени останавливаться на этом деле подробнее, но мне оно кажется вполне правильным. Однако с цифрами нельзя шутить, и поэтому я тщательно обдумываю эту вещь.
Что за глупец этот Луи-Наполеон! Продает свои сомнения по поводу «избирательного закона» Собранию, а себя самого — Монталамберу за 1800000 франков, которых он в конце концов так и не получает[207]. Однако с таким авантюристом ничего нельзя сделать. Если в продолжение четырех недель он дает управлять собой ловким интриганам, то на пятой неделе уже, конечно, позволит свести на нет самым идиотским образом все, чего он достиг. Aut Caesar, aut Glichy!{278}
Недавно мы основали здесь новую местную чартистскую организацию. Эти англичане в пределах демократических форм гораздо бессовестнее нас, прямодушных робких немцев. Нас было всего тринадцать, и тотчас же было постановлено избрать совет из тринадцати членов, то есть из всех присутствующих. Затем каждый предложил одного из присутствующих, а так как я, естественно, отказался, то на мое место кто-то предложил отсутствующего, и меньше чем в пять минут частные джентльмены превратились в совет. И все же каждый был избран, и эта восхитительная процедура протекала с полной серьезностью и как нечто само собой разумеющееся. Что из этого выйдет, покажет ближайшее будущее. На сегодня желаю всего хорошего.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesumtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
61
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 13 февраля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я был почти убежден, что с Гарни случится такая история. Я нашел в «Friend of the People» объявление о митинге памяти Бема; в объявлении было сказано, что в нем примут участие немцы, французы, поляки и венгры, а также «Братские демократы»[208], и было ясно, что это дело Уиндмилл-стрит и К°. Я забыл раньше обратить твое внимание на это объявление. Сегодня я уже ничего не смогу предпринять по этому поводу. Но завтра я напишу Гарни письмо, в котором ему будет сказано, чтобы он не печатал рукописи, которую я ему послал, так как я ее не буду продолжать[209]; одновременно я ему разъясню в этом письме подробно всю историю. Если это письмо не поможет, нужно бросить всю эту канитель, пока г-н Гарни сам не вернется, что случится очень скоро. У меня есть все основания думать, что он скоро приедет сюда, и тогда я проберу его как следует. Пусть он, наконец, увидит, что мы и с ним не собираемся шутить. Во всяком случае для того, чтобы не терять времени и не писать дважды, я пошлю это письмо тебе, а ты по прочтении отошли ему как можно скорее.
Лично меня злит эта глупость и бестактность Гарни больше, чем что-либо другое. Но по существу и это не имеет никакого значения.
У нас есть теперь, наконец, опять, — в первый раз за долгое время, — возможность показать, что мы не нуждаемся ни в какой популярности, ни в какой поддержке со стороны какой-либо партии какой бы то ни было страны и что наша позиция совершенно не зависит от подобных пустяков. Отныне мы ответственны только за самих себя, а когда наступит момент и эти господа будут в нас нуждаться, мы сможем диктовать им свои собственные условия. До того времени нас, по крайней мере, оставят в покое. Конечно, будет и некоторое одиночество, но, боже мой, я уже испытал его за три месяца пребывания в Манчестере и привык к нему; при этом я жил настоящим холостяком, что во всяком случае при здешних условиях чрезвычайно тоскливо. Впрочем, по существу мы не можем даже слишком жаловаться, что эти маленькие великие мужи нас боятся; разве мы в продолжение стольких лет не делали вид, будто всякий сброд — это наша партия, между тем как у нас не было никакой партии, и люди, которых мы, по крайней мере официально, считали принадлежащими к нашей партии, сохраняя за собой право называть их между нами неисправимыми болванами, не понимали даже элементарных начал наших теорий? Разве могут подходить для какой-либо «партии» такие люди, как мы, которые, как чумы, избегают официальных постов? Какое значение имеет «партия», то есть банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе, для нас, плюющих на популярность, для нас, перестающих узнавать себя, когда мы начинаем становиться популярными? Воистину мы ничего не потеряем от того, что нас перестанут считать «истинным и адекватным выражением» тех жалких глупцов, с которыми нас свели вместе последние годы.
Революция — это чистое явление природы, совершающееся больше под влиянием физических законов, нежели на основании правил, определяющих развитие общества в обычное время. Или, вернее, эти правила во время революции приобретают гораздо более физический характер, сильнее обнаруживается материальная сила необходимости. И лишь только выступаешь в качестве представителя какой-либо партии, втягиваешься в этот водоворот непреодолимой естественной необходимости. Только держа себя независимо, будучи по существу более революционным, чем другие, можно, по крайней мере хоть некоторое время, сохранить свою самостоятельность по отношению к этому водовороту, хотя в конце концов все же окажешься в него втянутым.
Эту позицию мы можем и должны занять при ближайших событиях. Не надо не только никаких государственных постов, но, пока возможно, — и никаких официальных партийных постов, никаких мест в комитетах и т. д., никакой ответственности за ослов, беспощадная критика по отношению ко всем, и затем тот юмор, которого нас не смогут лишить все вместе взятые «заговоры» этих тупиц. И это мы можем. По существу мы можем всегда быть более революционными, чем эти фразеры, потому что мы чему-то научились, а они нет, потому что мы знаем, чего хотим, а они нет, потому что после всего того, что мы видели за последние три года, мы будем воспринимать все гораздо более хладнокровно, чем те, которые лично заинтересованы во всем этом деле.
Главное в настоящий момент — это возможность печатать паши вещи; либо в трехмесячнике, на страницах которого мы будем производить непосредственные атаки и отстаивать нашу позицию, выступая против определенных лиц, либо же в толстых книгах, где мы будем делать то же самое, не имея даже надобности упоминать о ком-либо из этих пауков. По мне и то, и другое хорошо; на длительный период времени и при усилении реакции первая возможность, как мне кажется, делается все менее вероятной; последняя же, по-видимому, будет все больше и больше становиться единственным ресурсом, к которому нам придется прибегнуть. Что останется от всех тех сплетен и пересудов, которые может о тебе распространять вся эмигрантская чернь, когда ты ответишь на это политической экономией?
Завтра — письмо для Гарни. Пока что привет!
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
62
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[210]
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 23 февраля [1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты целую неделю не получал от меня никаких известий, во-первых, потому, что я ожидал документов из Кёльна и хотел тебя с ними ознакомить, во-вторых, потому, что я должен был подождать более точных подробностей о нашем «бывшем друге».
Первые еще не пришли, о последних же я теперь информирован более точно. Гарни получил твое письмо вовремя.
Как мне рассказывал Тессье дю Моте, который теперь здесь, история с Луи Бланом первоначально была такова:
Общество на Чёрч-стрит выдавало себя за филантропическое общество для поддержки французских политических эмигрантов. Ледрю-Роллен, Луи Блан, Адан, одним словом все принимали в нем участие под этим предлогом. Политика по уставу была исключена. Но вот приближалось 24 февраля. Ты знаешь, что подобная возможность придать себе важности обсуждается французами с такой же торжественностью и так же заблаговременно, как беременная женщина обсуждает предстоящие роды. Если даже общество имеет только филантропический характер, говорилось там, то все же члены его, будучи французами, должны праздновать 24 февраля. Для обсуждения этого великого события был назначен определенный вечер. Ледрю и Блан оба присутствовали в этот вечер. Последний произнес задолго до этого приготовленную, искусно составленную иезуитскую речь, в которой он старался доказать, что политический банкет противоречит уставу общества, он только покажет Франции существующие внутри него раздоры и т. д. И, испуская жалобные стоны о братстве, корсиканский гном высказал свою досаду по поводу того, что Ледрю и Мадзини не включили его во временное правительство[211]. Ему ответили. Несмотря на его речь, которой он сам искренне восхищался, решено было устроить банкет.
Что же делает la blanche Louise{279}? Он пишет, что общество этим решением распустило себя, вернуло каждому его индивидуальную свободу, и он воспользуется этим восстановлением своей «свободной воли» и организует банкет без фракционного духа, чистое братство и тому подобные прекрасные вещицы.
Конечно, он обратил свой взор на Бартелеми, так как знал, что немцы, поляки и др. составляют с ним вместе тесную компанию. С другой стороны, красавцу Ландольфу поручено было завладеть «дорогим» Гарни. Л. Блан был даже столь милостив, что пригласил к ужину Гарни, которого он и Ландольф в течение полугода совершенно игнорировали. Какое великодушие!
С другой стороны, Л. Блан набросал манифест, который, как сказал бы наш «дорогой», out and out{280}. Ты, вероятно, читал его в «Friend of the People». Он отвергает даже «аристократию духа», чем, с одной стороны, должно быть, мотивируется, что он снизошел до dii mino um gentium{281}; с другой стороны, Шапперам и К° дается радостная надежда на близкое установление «аристократии глупости». Но этот манифест, — конечно, пошлые фразы, — Л. Б[лан] считает «вершиной мудрости», которой может достичь человеческая природа при наиболее благоприятных обстоятельствах. Манифест должен был не только повергнуть в изумление всю Европу, но особенно сразить Ледрю-Роллена, а у бланкистов во Франции создать впечатление, что неподкупный маленький человек расстался с Чёрч-стрит из одной только бесстрашной принципиальности.
Таким образом, бравый Гарни стал орудием обыкновенной интриги и именно интриги против Ледрю-Роллена, к которому он в то же время бегает и банкет которого он завтра тоже почтит своим присутствием. Чтобы еще больше раздразнить этого, несмотря на его приятные и почтенные качества чересчур впечатлительного плебея, — особенно впечатлительного в отношении известных имен, перед тенью которых он преклоняется и млеет, — и в то же самое время показать Ледрю — Мадзини, что нельзя безнаказанно противодействовать Наполеону от социализма, малыш принимает поздравления от парижских рабочих. Эти «парижские рабочие», при одной мысли о предстоящем появлении которых кровь ударяет в голову нашему «дорогому», конечно, не кто иные, как пресловутые 25 делегатов Люксембургской комиссии; они никогда никем не были делегированы и во всем Париже служат или предметом ненависти, или посмешищем для других рабочих, — это субъекты, которые имеют такое же значение, как члены Предпарламента и Комиссии 50 в Германии[212]. У них есть потребность в каком-нибудь маленьком божестве, в фетише, а в облике этого малыша есть что-то чудовищное, что всегда могло стать предметом культа. Он, в свою очередь, уверяет их, что они величайшие люди и самые подлинные социалисты во всем мире. Разве он уже не возвел их в пэры будущей рабочей республики? Стоит ему пошевелить пальцем, и они поздравляют, а стоит им поздравить, как он публично выражает им свою трогательную благодарность. И на этот раз он шевельнул пальцем, а Гарни видит, конечно, в этих профессиональных поздравителях Париж, весь Париж.
Прежде чем расстаться с гномом, — еще два обстоятельства, о которых я узнал от Тессье и которые очень характерны для этой фальшивой плакальщицы.
Луиза никогда не импровизирует своих речей. Он от слова до слова пишет свои речи и заучивает их наизусть перед зеркалом. Ледрю же, со своей стороны, всегда импровизирует и в важных случаях делает себе некоторые заметки фактического характера. Совершенно независимо от их внешнего различия, Луиза уже по одному этому совершенно неспособен рядом с Ледрю произвести малейшее впечатление. Естественно, что он должен был ухватиться за всякий повод, который позволил бы ему избегнуть сравнения с этим опасным соперником!
Что касается его исторических работ, то он создает их, как А. Дюма свои фельетоны. Он всегда изучает материал только для следующей главы. Таким образом, появляются книги вроде «Истории десяти лет». С одной стороны, это придает его изложению известную свежесть, ибо то, что он сообщает, для него так же ново, как и для читателя, а с другой стороны, в целом это слабо.
Это о Л. Блане. А теперь о нашем «дорогом»!
Он отнюдь не хочет удовлетвориться участием в собрании, устраиваемом этими людьми. Нет. Их банкет 24 февраля, который без него полностью провалился бы, он превратил в лондонское событие. На банкет, который состоится в Сити, уже продана тысяча билетов. Большую часть билетов распространил Гарни, как мне третьего дня рассказал Джонс. Принимают участие О'Коннор, Рейнольдс, сотни чартистов. Их собрал Гарни. Гарни весь день бегает, выполняя поручения Л. Блана. Об этом мне также сообщил Джонс.
Гарни совершил маленькое вероломство по отношению к Джонсу: он поручил ему перевести манифест Л. Блана и К°, а затем спросил его, не имеет ли он что-нибудь против, если будет названо его имя в качестве переводчика? Это было в среду. Таким образом, он уже тогда получил твое письмо, о котором не сказал Джонсу ни слова. Джонс усмотрел в этом вопросе лишь апелляцию к его собственному «социалистическому» образу мыслей — и, конечно, ответил, что ничего не имеет против.
Джонс заявил мне, что после моих объяснений он, вероятно, — с уверенностью он не может этого сказать, — воздержится от участия в банкете. Соображения, вследствие которых он колеблется, весьма основательны. Если он не придет, он потеряет часть популярности, так как благодаря «дорогому» этот банкет превратился в предприятие чартистов. Он боится также, что Рейнольдс может плести интриги за его спиной.
Джонс не одобряет поведения «дорогого», которого я «больше не видел». Он старается извинить его тем, что чартистов обвиняли бы в политической апатии или антипатии по отношению к иностранным революционерам, если бы они не приняли участия ни в одном из этих банкетов. Я ответил ему: Гар-ни и др. следовало бы устроить чартистский митинг для чествования жалкого 24 февраля, а не делать из себя пьедестал для карлика или для полдюжины глупцов; для карлика, который называет Гарни не иначе как «славный малый» и который, в случае если бы в Лондоне завтра началось движение, стал бы по прошествии года или двадцати лет документально доказывать, что это он толкнул бедных англичан на путь прогресса и что это произошло между 1688 г. и 24 февраля 1851 г., когда весь Лондон так же приветствовал Луи Блана, как в свое время 50000 рабочих во дворе редакции «Reforme», еле вмещающем 50 человек. И сколько крокодиловых слез он прольет на бумагу по поводу этого, еще не бывалого до сих пор события!
Гарни впутался во всю эту историю прежде всего под влиянием того чувства преклонения перед официальными великими мужами, которое мы уже и прежде часто высмеивали. Затем он любит театральные эффекты. Он безусловно любит успех, однако я не хочу сказать, что он тщеславен. Он сам бесспорно находится во власти фразы и испускает весьма изобильные патетические газы. Он глубже увяз в демократической грязи, нежели это желает показать. У него двойной spirit{282}: один, который у него выработал Фридрих Энгельс, и другой — его собственный. Первый — это своего рода смирительная рубашка для него. Последний — это он сам in puris naturalibus{283}. Но надо прибавить еще третий: spiritus familiaris{284}, и это его достойная супруга. Она питает большое расположение к gants jaunes{285} вроде Ландольфа и Луи Блана. Она, например, ненавидит меня как легкомысленного человека, который может быть опасным для ее «собственности, которая должна быть охранена». У меня есть неоспоримые доказательства, что длинные плебейские руки этой женщины замешаны в этой истории. Насколько Гарни одержим этим spiritus familiaris и насколько мелочно пронырлива эта женщина в своих интригах, ты можешь видеть из следующего: ты помнишь, как она вечером под Новый год в присутствии моей жены оскорбляла Макфарлин. Потом она, улыбаясь, рассказывала моей жене, что Гарни весь тот вечер не видел М[акфарлин]. Ему же она, потом рассказывала, что отказалась познакомиться с Макфарлин, потому что все общество, и особенно моя жена, возмущалось и смеялось над этой женщиной-драгуном. А Гарни оказался таким ослом и трусом, что не дал этой Макфарлин никакого удовлетворения за нанесенное ей оскорбление и самым недостойным образом порвал с тем единственным сотрудником в его напыщенном журнальчике, у которого действительно были идеи. Rara avis{286} в его журнальчике.
Что придает еще этому собранию особенный вес, — это царящее в Лондоне возбуждение вследствие отставки маленького Джонни{287} и прихода к власти Стэнли — Дизраэли[213].
Французы ничего не боятся так сильно, как всеобщей амнистии. Она лишит ореола всех здешних героев подмостков.
А. Руге сделал попытку вместе со Струве, Кинкелем, Шраммом, Бухером и т. д. осуществить издание «Volksfreund» или, как предлагал наш Густав{288}, «Deutscher Zuschauer». Дело провалилось отчасти потому, что остальные не желали протектората Винкельрида{289}, отчасти потому, что кое-кто, например, «простодушный» Кинкель, требовали уплаты чистоганом, а это не входило в расчеты г-на Руге. Его главная задача состояла в выкачивании денег из литературного общества, которое тебе известно. Юлиус этому помешал, так как он тоже хочет издавать здесь газету.
К. Гейнцен является главным редактором обанкротившейся нью-йоркской «Schellpost» и начал ужасную полемику с Вейтлингом.
Ты поступишь очень хорошо, если хоть раз и немедленно напишешь Красному Беккеру{290} в Нью-Йорк и оповестишь его о теперешнем положении дел.
При сем письмо от Дронке. Верни мне его немедленно; если ты к тому же сам пожелаешь написать, — тем лучше.
Своим переводом ты оказал мне большую услугу, так как я не мог больше оставаться должен этому красавцу{291} хотя бы фартинг.
Кое-что о французской литературе 1830–1848 гг. — в моем ближайшем письме.
Напиши мне также, правильны ли мои расчеты.
Твой К.Маркс
Впрочем, теперь — ибо «дорогой»{292} постарается вернуться, лишь только покончит с этим лицедейством — с ним нужно будет обращаться пренебрежительно и дать ему почувствовать, что он «потерял» на этом.
Кстати: Гарни устроил так, что его выбрали в чартистскую депутацию, посылаемую на Чёрч-стрит; сначала он появится там, а затем отправится в Сити, где и обоснуется.
Что он поступил так не по наивности, видно, впрочем, уже из того, что все это он проделал за моей спиной вкупе с «красавцем», не написав и тебе ни единого слова.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
63
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 24 февраля 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Теперь час ночи. Приблизительно час тому назад сюда ввалился Пипер, без шляпы, всклокоченный, растерзанный. Дело было так.
Сегодня вечером состоялось собрание или банкет в Сити. Виллих председательствовал. Джонс, согласно своему обещанию, не пошел. Наш «дорогой» нацепил красную ленточку. Присутствовало около 700 человек, приблизительно 150 французов, 250 немцев, 200 чартистов, остальные — поляки и венгры. Блан огласил приветствия, полученные им от его собратьев из Парижа, а Виллих — приветствие из Ла-Шо-де-Фон. Из Германии у них не было ни одного адреса. Кроме того, был прочитан один адрес от поляков из Парижа.
Речи, говорят, были плохи до смешного. Вообще, несмотря на всеобщее братство, на всех лицах была печать скуки, и скука же сковывала все языки.
Шрамм и Пипер купили себе билеты, чтобы полюбоваться на эту потеху. К ним с самого начала стали придираться. Шрамм подошел к одному из распорядителей, бравому рыцарственному Ландольфу, и потребовал, чтобы им за их деньги был, по крайней мере, обеспечен покой. Тот ответил, что здесь не место вступать в объяснения.
Вскоре господам с Уиндмилл-стрит[214] это надоело. Они начали кричать: «шпион, шпион, Гайнау, Гайнау», а затем Шрамма и Пипера вышвырнули из зала, сорвали с них шляпы и стали на дворе перед залом топтать ногами, бить по лицу, словом — их чуть не разорвали на куски, вырывали у них волосы и т. д. Подходит Бартелеми и говорит о Шрамме: «Это — гадина! Его нужно раздавить». Шрамм отвечает: «Вы — отпущенный на волю каторжник».
В этом избиении приняло участие до 200 субъектов — немцы, французы и господа «братские»[215], которые оказались не менее «храбрыми» в борьбе против двух безоружных.
Post festum{293} изволил появиться «дорогой», и вместо того, чтобы энергично вмешаться, как этого требовали обстоятельства дела, он стал лепетать, что знает этих людей, и пытался пуститься в пространные объяснения. Великолепное средство в такой момент!
Наши защищались, как львы.
Господа с Уиндмилл-стрит кричали: он украл из нашей кассы 19 шиллингов. На сегодня хватит. Что ты скажешь об этом, мой дорогой? Если завтра в Лондоне вспыхнет революция, Виллих — Бартелеми непременно окажутся у власти.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engelsund K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
64
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], вторник, 25 февраля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Вчера исполнилась неделя с тех пор, как я послал тебе письмо для Гарни и не получил от тебя никакого ответа; это может меня поставить некоторым образом в затруднительное положение, если письмо от Г[арни], которое может прийти каждый день, потребует быстрого ответа или если переговоры здешней новой чартистской клики о приезде сюда Гарни увенчаются успехом, и он в одно прекрасное утро ввалится ко мне в дом. Я надеюсь, что ты все получил и что не состояние твоего здоровья помешало тебе ответить. Быть может, тебя не удовлетворяет это письмо или не нравится моя манера действовать немедленно, на собственный страх и риск, не посоветовавшись с тобой. Но ведь я именно потому и послал тебе письмо, и если у тебя были какие-либо возражения против него, то проще всего было прямо сказать Гарни, чтобы он пока что не печатал моих статей{294}, а мне отослать письмо с замечаниями, которым, как ты знаешь, было бы уделено должное внимание.
Я безусловно уже давно перед тобой в долгу с ответом на письмо по вопросу о денежном обращении{295}. По существу вопрос поставлен, по моему мнению, совершенно правильно и сильно поможет свести запутанную теорию обращения к простым и ясным основным положениям. Что касается изложения дела в твоем письме, то я нахожу нужным заметить лишь следующее:
1. Допустим, что в начале периода депрессии баланс Английского банка включает, согласно твоему допущению, 12 миллионов ф. ст. вкладов и 8 миллионов слитков или монет. Чтобы освободиться от излишних 4 миллионов ф. ст. металла, ты заставляешь банк понизить учетную ставку. По-моему, ему это вовсе незачем делать, и, насколько я могу припомнить, понижение учетной ставки в начале депрессии никогда еще до сих пор не имело места. На мой взгляд, депрессия окажет немедленно свое влияние на вклады и очень скоро не только восстановит равновесие между металлическим запасом и вкладами, но и заставит банк повысить учетную ставку, чтобы металлический запас не опустился ниже трети вкладов. В той же мере, в какой усиливается депрессия, тормозится обращение капитала, товарооборот. Но векселям, в свое время трассированным, истекает срок, и они должны быть оплачены. Поэтому приходится пустить в ход резервный капитал, вклады — ты понимаешь, не в качестве средств обращения, а как капитал, и, таким образом, простая утечка металла наряду с депрессией окажется сама по себе достаточной, чтобы освободить банк от избытка его металлического запаса. При этом банку нет надобности понижать свою процентную ставку в таких условиях, которые в то же время приводят к общему повышению процентной ставки во всей стране.
2. В период растущей депрессии банк, я полагаю, должен был бы повышать пропорцию металлического запаса по отношению к вкладам (чтобы не оказаться в затруднительном положении) в той же степени, в какой будет возрастать депрессия. Четыре избыточных миллиона оказались бы для банка самой лучшей находкой, и он старался бы расходовать их как можно медленнее. При усиливающейся депрессии отношение металлического запаса к вкладам, равное 2/5:1, 1/2:1 и даже 3/5:1, было бы, если принять твои предпосылки, отнюдь не преувеличенным, и его тем легче было бы осуществить, что с сокращением вкладов и металлический запас стал бы абсолютно сокращаться, даже если бы относительно он и увеличивался. Массовое изъятие вкладов из банка в данном случае столь же возможно, как и при бумажных деньгах, и могло бы быть вызвано самыми обычными торговыми отношениями, так что кредит банка не был бы поколеблен.
3. «Количество обращающихся денег было бы затронуто лишь в последнюю очередь», — говоришь ты. Твоё собственное предположение, что оно будет затронуто вследствие наступающего затишья в делах, при котором, естественно, нужно меньше средств обращения, приводит к заключению, что количество средств обращения уменьшается одновременно с уменьшением интенсивности торговли и часть средств обращения становится излишней по мере усиления депрессии. Ощутимым это уменьшение становится, правда, лишь к концу, при сильно» депрессии, но в общем и целом этот процесс развивается с самого начала депрессии, хотя в действительности его и нельзя проиллюстрировать в деталях. Но поскольку это вытеснение части средств обращения является следствием всех прочих торговых отношений, депрессии, не зависящей от денежного обращения, а все остальные товарные и торговые отношения охватываются этой депрессией раньше, чем сфера денежного обращения, и поскольку во всяком случае это уменьшение количества средств обращения лишь в конце становится практически ощутимым, — постольку, конечно, денежное обращение затрагивается кризисом в последнюю очередь.
Эти замечания, как видишь, относятся лишь к твоему modus illustrandi{296}. По существу же все совершенно правильно.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
65
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, 26 февраля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Твое письмо от 23-го со штемпелем от 25-го я получил сегодня утром. В будущем посылай мне письма всегда по адресу: гг. Эрмен и Энгельс, Манчестер. Тогда письма будут доходить ко мне быстрее и вернее, так как я часто не бываю дома, а почтовые чиновники и без того иногда направляют письма, адресованные мне на квартиру, ко мне в контору, где я во всяком случае бываю раз в день. По возможности пользуйся первой лондонской вечерней почтой — до шести часов на Черинг-Кросс или до пяти с половиной в небольших почтовых отделениях: тогда письма наверняка будут на следующий день в 10 часов утра в конторе.
Ты забыл приложить письмо от Дронке. Пришли мне его поскорее, я хотел бы ему написать специально для того, чтобы вновь завязать переписку с Лупусом{297}, о котором я даже не знаю, где он сейчас, так как на все мои письма не получаю никакого ответа. Если ты предпочитаешь не платить почтового сбора и не нести почтовых расходов за письма, посылаемые за границу, то присылай их мне или скажи, чтоб их адресовали на мое имя, а я подсуну их фирме.
В «Constitutionnel» сказано, что Д'Эстер выслан из Швейцарии и уже покинул ее — известно ли тебе что-нибудь об этом?
Твой атлас спасен. Я в конце концов отказался его продать и пока что оставил его здесь, так как он мне очень нужен; я читаю теперь историю Консульства и Империи в изложении французских и английских историков, специально с военной точки зрения. Лучшее, что я нашел до сих пор в этой области, это «История войны на Пиренейском полуострове» У. П. Нейпира (ныне генерала). У него есть свои причуды, как у всех Нейпиров, но наряду с этим он обнаруживает чрезвычайно много здравого смысла и, что еще важнее, чрезвычайно верный взгляд при оценке военного и административного гения Наполеона. Француз был бы совершенно неспособен написать такую книгу. Тьер в смысле исторической достоверности и даже правильности оценки ни на волос не выше жалкого тори Саути, покойного поэта-лауреата, который также написал ругательную и хвастливую историю Испанской войны[216]. Нейпир только чересчур сильно выдвигает на передний план своего главнокомандующего Веллингтона, но я еще недостаточно далеко продвинулся в чтении его книги, чтобы иметь возможность составить себе по этому поводу окончательное суждение.
Твои сообщения о гражданах Блане и Гарни я себе намотаю на ус. От последнего я все еще ничего не получал. Я так и думал, что в этой истории замешан его spiritus familiaris{298}. Она испытывает безграничное почтение к великим мужам и становится все более и более неприятной. Во всяком случае, когда он снова заявится к нам, надо дать ему это почувствовать. Что касается маленького Блана, то не мешало бы, при первом возможном случае, дать разбор его полного собрания сочинений; ты бы взял на себя «Организацию труда» и «Историю революции», а я «Десять лет»; помимо того мы вместе дали бы критику его идеи производственной ассоциации, осуществленной на практике после февраля, а также «Страниц истории». На пасхе я приеду в Лондон, и тут уже кое-что можно будет сделать. Сами эти вещи можно было бы здесь дешево купить в бельгийском издании. Так как интрига с моим стариком{299}, по крайней мере пока, мне вполне удалась, то я устроюсь здесь основательно и, кроме того, выпишу свои книги из Брюсселя. Может быть, ты хочешь получить что-нибудь из Кёльна, тогда извести меня об этом; я буду писать на днях Даниельсу о своих вещах, и мы можем тогда попросить его упаковать все вместе. NB. Все, но только не английские книги, перепечатанные на континенте.
О дальнейшей истории с моим стариком и о той новой интриге, которую я должен был затеять, с одной стороны, чтобы продлить мое пребывание здесь под предлогом того, что я незаменим, и, с другой стороны, чтобы не дать чрезмерно загрузить себя работой в конторе, я расскажу тебе устно. Через полтора месяца все равно пасха, а дело требует подробного изложения. Одно во всяком случае ясно: мой старик должен будет мне за все это дорого заплатить, и притом наличными денежками, особенно когда он еще раз побывает здесь, и я его еще больше впутаю во все это дело. Трудность заключается в следующем: нужно занять официальное положение в качестве представителя моего старика по отношению к Э[рменам] и все же внутри здешней фирмы не занимать никакого официального поста с обязательством работать и с жалованьем от фирмы.
Но я все-таки надеюсь это осуществить; мои деловые письма привели в восхищение моего старика, и мою готовность остаться здесь он расценивает как большую жертву. Для меня это означает или вскоре будет означать пять добавочных фунтов в месяц, не считая позднейших прибавок.
Твой Ф. Э.
Не забудь мне прислать для развлечения в моем одиночестве кёльнские анекдоты, как только ты их получишь и прочтешь{300}.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
66
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, 26 февраля 1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Из писем Пипера и Шрамма, которые я тебе посылаю, ты узнаешь факты со слов самих участников. Таким образом ты всего лучше составишь собственное суждение. Непостижима подлость со стороны 200 «братских»[217] разбойников, которые свою жажду революционных подвигов проявили на двух безоружных людях, непостижима подлость «дорогого»{301}, Ландольфа, Луи Блана и т. д., спокойно смотревших на это и повторявших свои заученные фразы о братстве.
Кое-какие подробности из разговора Шрамма с Гарни: Г[арни] подчеркнул, что Шаппер его «старый знакомый» и что во время нашего пребывания в Брюсселе он был с ним в очень близких отношениях.
Кстати: весь отчет о собрании гг. Луи Блан и компания, еще за день до того, как оно состоялось, отослали в одну парижскую газету.
Судебный процесс уничтожил бы Л. Блана. Ты представляешь себе, какая пища для «Times», особенно ввиду того, что Бартелеми, этот «каторжник», «убийца» и т. д., фигурировал бы в качестве обвиняемого и подстрекателя к убийству. Ведь во время этого избиения Бартелеми сказал, указывая на Шрамма: «Это — гадина, его нужно раздавить».
Судебный процесс имел бы только следующий скверный результат: проектируемая Гарни и Джонсом газета лопнула бы, Гарни и «Братские демократы» пошли бы прахом, газета «Times» торжествовала бы, Пипер потерял бы свое место (он достаточно благороден, чтобы об этом не спрашивать), а Шрамму и т. д, все чартисты вместе в конце концов все же сломали бы шею. Как поступить? Завтра переговорю об этом с Джонсом. Друг Гарни вместе с Шаппером, кажется, полагают, что все спокойно обойдется. Гарни даже не счел нужным предпринять по отношению к нам необходимые шаги и пойти на соответствующие уступки. Этот осел затрудняет таким образом положение. Нельзя же не реагировать на всю эту мерзость.
Если Гарни тебе напишет, остерегайся только одного. В твоем письме ты слишком подробно остановился на теоретической критике Ледрю и Блана. Парни] изображает теперь дело так, будто бы мы требовали, чтобы он шел в хвосте у нас. Ему прежде всего нужно указать:
1. Что дело идет единственно лишь о его отношении к Шапперу и Виллиху, что он оказался на стороне наших явных личных врагов — этих низких людей — и что он перед лицом Германии обратил весь свой авторитет на то, чтобы выступить за них и против нас. И разве он вместе с нами письменно не порвал отношений с Видилем, Бартелеми и Виллихом?[218] Как же он мог их возобновить без нас, за нашей спиной и против нашей воли! Если это честно, то я уже ничего не понимаю.
2. Он отрекся от нас, поскольку после инцидента со Шраммом и Пипером тотчас же на собрании не дал отпора и немедленно не удалился. Вместо этого он всячески старается изобразить все это дело своим друзьям как незначительный инцидент.
При сем письмо от Дронке. Напиши ему подробно обо всей этой пакости, включая и самое новейшее. Мне нужно очень много писать в Кёльн, Гамбург и т. д.
Извини, что сегодня письмо не оплачено. Уже слишком поздно, чтобы сходить за марками, а необходимо, чтобы это письмо еще сегодня вечером попало на почту.
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
67
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[219]
В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, [26 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Только что нашел твое второе письмо. Я немедленно написал Парни] второе письмо; если ты одобряешь, отправь его ему немедленно. Это свинство слишком далеко зашло, и он должен это почувствовать. Если он вступает в союз с другими, тем хуже для него, пускай убирается к черту.
Прилагаю письмо, которое кажется мне очень странным[220]. В чем тут дело? Я не знаю, насколько Красный Вольф{302} действовал по своему почину. В этом письме столько безумия, что я не могу ответить на него, не получив подробных сведений. Сообщи мне поэтому, что это за проделка, и отошли мне обратно эту чепуху. Час ночи.
Твой Ф. Э.
У меня нет марок, а так как я тотчас же понесу письмо на почту, я не могу его оплатить.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung. Bd. 1, 1929 и, на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
68
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 27 февраля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Вчера в 12 часов ночи, вернувшись домой и найдя твое письмо с рассказом о подлости, учиненной по отношению к Шр[амму] и П[иперу], я тотчас же отправил тебе письмо для Гарни. По этому письму, по неровному почерку, по патетическому негодованию, по беспорядочному и спотыкающемуся ходу мыслей и не очень большой гармонии в целом, ты, на-верное, сообразил, что оно было написано под действием нескольких стаканов крепкого пунша, которые я, в виде исключения, выпил в тот вечер, и ты, вероятно, поэтому не отослал его. Правда, я был так взбешен, что не мог пойти спать, не отослав его; и вот в час ночи я побежал на почту скорее для того, чтобы самого себя успокоить, чем для того, чтобы срочно сообщить Г[арни] мое мнение. Ты получил это письмо, вероятно, сегодня около полудня, а так как сегодня до вечера нет почты, то у меня не было возможности отправить второе письмо раньше. Я прилагаю при сем исправленное письмо к Г[арни], которое ты ему доставишь, если, как я надеюсь, ты еще не отправил ему первого письма.
В будущем адресуй мне письма следующим образом:
1. Все письма, которые ты будешь отправлять до шести часов вечера в почтовом отделении Черинг-Кросс или до пяти с половиной в небольших почтовых отделениях, адресуй в контору (Э[рмен] и Э[нгельс]). Я буду их тогда получать в 10 часов утра.
2. Все письма, которые ты будешь сдавать после 6 часов вечера, адресуй на Грейт-Дьюси-стрит. Тогда я буду их получать на следующий день в 6 часов вечера, между тем как в конторе я их буду получать лишь на третий день утром.
Хюнербейн написал мне на днях. Мирбах благополучно бежал и отправляется из Парижа вслед за своей женой в Афины.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
69
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[221]
В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, [28 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Лишь сегодня утром прибыло твое письмо от третьего дня. Если бы я вчера вечером знал все эти подробности, я бы написал дорогому Г[арни] совсем по-иному. Но он еще попадется мне, и тогда ему влетит.
Я думаю, что всерьез возбуждать в связи с этой историей судебное преследование вряд ли будет полезно. Независимо от Гарни, Джонса и чартистов, эта история свелась бы к ругани и взаимным обвинениям. При помощи первых попавшихся адвокатов противная сторона стала бы задавать Ш[рамму] и П[иперу] самые бесстыдные вопросы: например, не украл ли Ш[рамм] денег из кассы на Грейт-Уиндмилл-стрит и т. д.; вопросов этих было бы достаточно, чтобы свести на нет всякий эффект, какой бы энергичный отпор им ни давался. Свидетели противной стороны присягнули бы, что Ш[рамм] сказал то-то и то-то; они вспомнили бы о некоторых сценах, устроенных Шр[аммом] на Грейт-Уиндмилл-стрит и раздули бы их до колоссальных размеров, чтобы изобразить Шр[амма] в качестве нарушителя порядка на публичных собраниях и т. д., а судья, довольный тем, что эти демагоги изображают друг друга подлецами, допустил бы все, что может бросить тень на обе стороны. Однако как угрозу Шр[амм] должен это использовать.
Он и без того слывет человеком с дьявольски бесшабашным характером, и они считают его способным довести дело до этого. Ему следовало бы надавать пощечин Ландольфу и практиковаться в стрельбе. Этот человек всегда попадает в подобные истории, и умение стрелять для него более необходимо, чем для кого-либо другого.
Процесс в конце концов кончился бы очень грубым отказом судьи в иске обеим сторонам и больше ничего не дал бы, в особенности потому, что он происходил бы там в Ислингтоне, где судьи бог знает какие старые ослы. И если Ландольф, народный представитель, заявит, что Шр[амм] мог прийти только с намерением вызвать скандал и т. д., то не думаешь ли ты, что и публика в конце концов скорее поверила бы этому, чем объяснениям Шр[амма] и П[ипера]. Можно устроить большой скандал из-за этой истории, но в таком случае этот скандал — вследствие инсинуаций — в какой-то степени повредил бы и Шрамму.
И затем несомненным результатом такого скандала было бы введение нового закона об иностранцах в целях охраны добропорядочных реакционеров, прибывающих с континента на выставку[222].
Но почему же, черт возьми, Шр[амм], как только Ландольф отказался поддержать его, не пошел тотчас же к Гарни, чтобы втянуть его в это дело? Как раз время отправлять почту. До свидания!
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung,Bd. 1, 1929 г. и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, l изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
70
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[223]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], суббота, 1 марта 1851 г.
Дорогой Энгельс!
У тебя, очевидно, совершенно особенные почтовые клячи, так как все мои письма приходят слишком поздно.
Ты отлично знаешь, если ты внимательно прочел полученные письма, что все, что ты советуешь, уже сделано, за исключением пощечины Ландольфу, которой я не одобряю. Если и следовало бы кого-нибудь оскорбить, то это маленького «Гип-гип-ура», шотландца Джорджа Джулиана Гарни, и никого другого, и тогда в стрельбе пришлось бы упражняться Гарни.
У меня были оба твоих письма к Гарни; я отослал первое, так как, по моему мнению, оно лучше написано и больше подходит, чем второе исправленное издание.
Гарни и Ландольфу уже достаточно угрожали судебной процедурой. Твое опасение, что Ландольф будет показывать против Шрамма, не обосновано. Он скорее будет клясться, что Шрамм перед скандалом просил его, как члена комитета, поддерживать порядок в толпе.
Итак, раз «угроза» судебной процедурой не подействовала, то как поступить, если не хочешь спокойно примириться с побоями, обвинениями в шпионаже и торжеством Шаппера — Виллиха?
Все твои опасения относительно скандала правильны. Но и у нашей стороны будет хороший адвокат. Шрамму совершенно безразлично, пострадает ли его репутация немного больше или меньше. Но если он предаст это дело забвению, теперь, после того как в него вмешались французы с Чёрч-стрит[224], тогда он погиб; ему необходимо либо получить от чартистов публичное удовлетворение, либо довести дело до суда, — одно из двух.
Джонс, как я тебе писал, не был в понедельник на собрании. Я условился встретиться с ним у меня дома, но уже во вторник побежал к нему; не застал его, оставил ему записку, чтобы он пришел в среду. Не пришел. Пошел к нему в четверг. Мне сказали, что его нет. Оставил ему записку, в которой приглашал его к себе. Не пришел. В четверг вечером я написал ему подробное письмо, в котором спокойно, просто, ясно изложил всю эту мерзость с самого начала, указал ему на возможные отвратительные последствия, требовал публичного удовлетворения и в заключение предложил, чтобы он пришел ко мне для обсуждения всего этого. Он не пришел, несмотря на то, что был в городе, и не прислал также ответного письма. Итак, очевидно, Джонс уже обработан маленьким шотландским интриганом{303}, который боится нашей встречи с ним. Таким образом, ты видишь: нет никаких шансов на публичное удовлетворение со стороны чартистов. Остается только судебная процедура. Будь, что будет. Неприятно только, что Пипер потеряет из-за этого свое место, а мы, вероятно, в большей или меньшей степени восстановим против себя чартистскую массу.
Введение закона об иностранцах было бы приятнейшим событием для нас. Что из себя представляли бы эти ослы без ежедневных публичных демонстраций?
Остается еще только одно средство уладить это дело, не доводя его до величайшего скандала, — это если бы ты тотчас же, без промедления, приехал сюда[225]. Ты мог бы остановиться у меня, так как я теперь снимаю еще две комнаты. Другого средства, — я заявляю это тебе категорически, — нет. Письма запутывают, затягивают дело, не достигают цели.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
71
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 8 марта 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Сегодня только несколько строк фактического характера.
Как видишь, газета «Times» не поместила этой чепухи[226]. Но нас это больше не касается.
Гарни еще позавчера утром написал Шрамму. Этот болван и шалопай вышел из дому в 9 часов утра и вернулся домой около часу ночи. Поэтому письмо попало в его руки только вчера.
Гарни помещает его заявление[227], он написал к нему удовлетворительное вступление. Он пишет Шрамму «дорогой
Шрамм» и напоминает ему, чтобы он тоже выполнил свое обязательство и не обращался в полицейский суд — это документ против французов.
Вчера «Patrie» (сегодня «Constitutionnel») напечатала заявление гг. Блана, Бартелеми, Шаппера, Виллиха и всех остальных членов комитета, в котором эти господа уверяют, что Бланки не посылал тоста ни одному из членов комитета. «Patrie» по этому поводу замечает, что она не хотела напечатать этого, не наведя предварительно справок. И вот г-н Антуан — зять Бланки — прислал ей следующее сообщение: тост был послан на имя Бартелеми, подпись которого также имеется на заявлении, и получение его было им подтверждено. Ты представляешь себе, какой стон стоит в этом лагере!
Но это не все.
Вольф послал вчера утром Вдлофа с чистокровным англичанином к Ландольфу. Этот молодец держал себя, как вышедший из себя шулер: сперва вопил, декламировал, сыпал фразами, важничал, размахивал руками и топал ногами, а затем его снова охватило непреодолимое чувство трусости. Сегодня вечером будет составлен протокол в присутствии этих жалких crapauds{304} с Чёрч-стрит[228].
В заключение: плохие вести от моей старухи{305}. Она ставит все в зависимость от Боммеля. Я, вероятно, вынужден буду пойти на этот отчаянный шаг.
Твой К.Маркс
Я получил от Беккера{306} письма Виллиха. Ты их получишь во вторник.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
72
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], понедельник, 10 марта 1851 г.
Дорогой Маркс!
Сегодня утром пришло прилагаемое письмо Веерта, которое я тебе тотчас же посылаю. Конфликт между Шр[аммом] и Гарни таким образом теперь ликвидирован. Если ты сможешь уговорить этого шалопая, заставь его послать Г[арни] экземпляр перевода тоста Бланки, это произведет впечатление. Будет вообще хорошо, если он, находясь теперь опять с Г[арни] в самых лучших отношениях, сохранит эту связь. У Гарни как-никак есть журнал{307}. Экземпляр статьи, отосланный в «Times», можно было бы послать также Бланки в Бель-Иль[229]. Шрамму не следует быть в этом деле слишком небрежным, — он прикрывает себе тем самым тыл с различных сторон. Завтра вышлю деньги.
Твой Ф. Э.
Бартелеми здорово скомпрометирован — это утешительно.
Заставь Шр[амма] сообщить Гарни всю эту историю письменно. Тем самым мы бы сделали предупреждение, а это все же обстоятельство, которое потом может иметь значение.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F. Ensgels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
73
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 17 марта 1851 г.
Дорогой Маркс!
У меня был чрезвычайно неприятный грипп, сделавший меня неспособным ко всему разумному и неразумному. Этим объясняется мое молчание. Я был только в состоянии послать тебе на прошлой неделе почтовый перевод — ты, наверное, уже получил его. 5 шиллингов предназначаются для Ленхен, которой как раз не было дома, когда я уезжал от тебя. Если только будет возможно, я пошлю тебе на этой неделе или, самое позднее, на будущей 2 фунта для «Гип-гип-ура»{308}. Шрамм может их ему отнести. Так как я и от тебя до сих пор — с того времени как я послал тебе письмо Веерта — не получил ни одной строки, то я, конечно, больше ни о чем не знаю и все еще жду благородных писем Виллиха. «Friend of the People» с заявлением Шр[амма] я не видал; журнал приходит сюда очень нерегулярно; попроси Шр[амма] прислать мне экземпляр бандеролью. Он наверняка легко сможет раздобыть один экземпляр, если у него нет ни одного. Очень приятно узнать, что Ландольф в конце концов оказался настоящим трусом; я все еще жду пресловутого письма от него.
Я страшно злюсь на здешние глупые порядки, которые по существу не дают мне заниматься регулярно, без перерывов. В одну библиотеку мне нельзя ходить, в другой, публичной, лишь иногда находишь то, что меня в данный момент больше всего интересует, да и часы для меня не подходят, так что в моем распоряжении остается лишь жалкий Атеней, в котором никогда ничего нельзя получить и библиотека которого находится в самом ужасном беспорядке. Так, например, я снова тщетно гоняюсь за Нейпиром{309}, и проходит всегда 2–3 недели, пока добьешься следующего тома. С отчаяния я взялся за письма Цицерона и изучаю по ним правление Луи-Филиппа и коррупцию Директории. Чрезвычайно веселая скандальная хроника. Цицерон действительно неоценим — профессор Круг и Себастьян Зейлер в одном лице. Более низкой канальи, чем он, не найти в среде филистеров с самого сотворения мира. Я как следует проконспектирую эту милую книжечку. Ограничиваемся на сей раз этим.
Твой Ф.Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
74
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 17 марта 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Целую неделю не писал. Прежде всего я сам по родству душ с тобой проболел гриппом, а затем по уши погряз в мелочных заботах, которые сразу обрушились на меня в эту роковую неделю.
При сем посылаю тебе веселые письма рыцаря фон Виллиха.
В грязном листке Гейнцена{310} помещена мнимая корреспонденция из Парижа, сфабрикованная здесь, в Лондоне, в которой, само собой разумеется, подвергаемся нападкам прежде всего мы оба, затем Рудольф Шрамм, депутат, «потому что он без зазрения совести проживает деньги своей жены», затем «полулюди Таузенау, Юлиус и Бухер» и, наконец, очень ядовито — великий Кинкель. Гейнцен никогда и ни за что не простит ему конкуренции в попрошайничестве. Восхваляются лишь великий Руге и Струве. О Руге в этом письме из Парижа сообщается, что он приезжал на один день из Брайтона в Лондон. Эта грязная статья возникла в результате того, что Гейнцен собрал воедино и издал сплетни из частного письма Руге и частного письма Бамбергера, обвинения которых совершенно противоречат друг другу.
На большом банкете, на котором Руге выступил как «безграничный глупец», — Вольф и Лнбкнехт сами присутствовали на нем, — не было ни одного берлинского или франкфуртского депутата[230]. Они не желают гегемонии Руге — Струве. Клика: Р.Шрамм, граф Рейхенбах{311} (франкфуртский, а не «борода партии»{312}) и Оппенхейм, Бухер, наконец, Юлиус, действующий самостоятельно, — все они опять интригуют против этих богов глупости. Конечно, тоже из возвышенных мотивов. Говорю тебе, все эти канальи — мерзкая дрянь, настоящая мерзкая дрянь.
Кинкель, помещающий всякую клевету против нас, произнес на банкете в своем обычном «красносафьянном» стиле скорбную речь о примирении всех — «от простого борца за конституцию до красного республиканца».
Все эти ослы, хотя они вздыхают по республике, а Кинкель при случае даже по красной республике, холопски лижут зад английской конституции, — противоречие, по поводу которого даже невинная «Morning Chronicle» изволила сделать им замечание, указав на недостаток у них логики.
О Ландольфе ничего нового. Он носит звание разоблаченного шулера с достоинством «человека чести».
Комедия с Бланки еще не закончена. Бывший капитан Видиль послал в «Patrie» заявление, в котором он пишет, что чувство чести и стремление к истине заставляют его заявить, что Л. Блан, все другие и он сам солгали в своем первоначальном заявлении. Комитет состоял из 13 лиц, а не из 6. Всем им был показан тост Бланки, всеми ими он был обсужден. Он, Видиль, тоже был в числе шести[231]. Благородный Бартелеми, не прочитав этого письма, через несколько дней после этого в свою очередь посылает заявление в «Patrie», в котором говорит, что тост получил он, но не сообщил его другим; таким образом, он сам признает, что является трижды лжецом. «Patrie», печатая его письмо и заявляя в заключение, что больше она не будет ничего принимать от этих ослов, сопровождает его следующим предварительным замечанием:
«Мы часто задавали себе вопрос, — а на него ответить нелегко, — что у демагогов развито сильнее: бахвальство или глупость? Полученное нами четвертое письмо из Лондона делает ответ для нас еще более затруднительным. Сколько же там этих несчастных созданий, до такой степени снедаемых жаждой писать и видеть свое имя напечатанным в реакционных газетах, что их не останавливает даже бесконечный позор и самоунижение! Какое им дело до насмешек и негодования публики, ведь «Journal des Debats», «Assemblee nationale», «Patrie» напечатают их стилистические упражнения. Для достижения такого счастья никакая цена не покажется слишком высокой этой космополитической демократии… Во имя литературного сострадания мы помещаем поэтому нижеследующее письмо гражданина Бартелеми… Оно является новым и, мы надеемся, последним доказательством подлинности отныне знаменитого тоста Бланки, существование которого они сначала все отрицали, а теперь готовы вцепиться друг другу в волосы из-за того, кто его удостоверит».
Разве это не великолепно?
Твой почтовый перевод я получил. Если ты и в своей торговле платишь такие проценты, тогда либо твои прибыли, либо твои потери должны быть чрезвычайно велики.
Не забудь написать Дронке. Галер умер. Итак, вложи письмо в конверт на имя Т. Шустера во Франкфурте.
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
75
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, 19 марта 1851 г.
Дорогой Маркс!
История с тостом Бланки развертывается поистине чересчур хорошо. Заявление Видиля в отношении Луи Блана неоценимо; этот молодец выставлен перед всей Францией и Англией простым лгуном. Бартелеми поразительно влопался. — Одного места твоего письма я не понимаю. Видиль заявляет: «Комитет состоял из 13 лиц, а не из 6… Он был в числе шести». Кто эти шесть? Подписавшие первое заявление или, быть может, фракция, голосовавшая за оглашение тоста Бланки?
Шумиха среди немцев — это тоже неплохо. Я видел отчет о банкете в «Daily News». Так как банкет был респектабелен, то на этот раз и г-н Мадзинн не постеснялся прийти. «Председательствовал генерал Хауг!» Этот молодец обещает превратиться в карикатуру на генерала Дюбура в 1830 году. Если судить по объявлению в «Times», то гёрингеровская таверна «Голден Стар» является теперь весьма почтенной. Но так как мне все-таки необходимо собрать весь материал об этой шумихе, то было бы неплохо послать туда для рекогносцировки патруль — ведь найдется же кто-нибудь, кто будет готов сунуть свой нос в эту мерзость, даже с риском быть выставленным за дверь.
Last — but not least{313}: виллихиана{314} очень способствовала моему веселому настроению во время сегодняшнего завтрака. Вот болван! В самом деле мне трудно представить себе, как мог он принять письмо Шр[амма] за ответ на свое первое письмо. Но перспектива военной диктатуры в Рейнской провинции, без прессы, которая могла бы ему досаждать, — черт возьми, это действительно могло вскружить голову этому глупому животному. Настоящий каптенармус и фельдфебель! Социальная революция при помощи «нищенской похлебки» семьям ландвера, статистика, сведенная к учету «припасов, скота, транспортных средств и солдат!» Этот проект революции совершенно побивает предшествующий план — с помощью 5000 человек завоевать Германию. Если ландвер на это не пойдет, тогда придется разочароваться в человечестве. «Несколько человек я привез бы с собой, других призвал бы». Понимаешь ли ты, что этот молодец имел в виду? «Гражданину Карлу Марксу приказывается в течение 48 часов явиться в Кёльн и взять на себя руководство финансовыми делами и общественными реформами под надзором и контролем гражданина Геберта. Неповиновение этому приказу, равно как и всякое противодействие или рассуждения по поводу него, а также неподобающие остроты будут караться смертью. К гражданину Марксу будут приставлены для надзора унтер-офицер и шесть солдат». — А как этот человек говорит о Шаппере! «Мы не желаем больше любителей наслаждений!» Таким образом даже спартанская «pot half and half»{315} и покорный трепет этой толстой свиньи перед женщинами представляются пьянствующему за чужой счет и удовлетворяющему самого себя фельдфебелю уже сибаритством. Впрочем, кто знает, не поступила ли бы эта толстая свинья при какой-нибудь осаде Кёльна так, как благородный Палафокс в Сарагосе; Палафокс во время всей второй (настоящей) осады Сарагосы[232] ни разу не высунул носа потому, что он в компании трех или четырех забулдыг и массы проституток кутил в непроницаемом для бомб погребе монастыря среди бочек с вином и появился лишь тогда, когда должен был подписать условия капитуляции.
Но на какое письмо отвечает Виллих в третьем, торжествующем, полном уверенности в победе письме, в котором он жалуется лишь на затруднения в деньгах? Послал ли ему Шр[амм] второе письмо или же Беккер{316} ответил на второе письмо В[иллиха]? Объясни мне это и сообщи, нужно ли тебе вернуть сейчас письма; я с удовольствием оставил бы их у себя еще на некоторое время, чтобы при случае сделать некоторые выписки.
Железнодорожная спекуляция снова расцветает — с 1 января курс большинства акций поднялся на 40 %, при этом курс самых худших повысился больше всего. Это многообещающе!
Твой Ф.Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
76
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[233]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, 22 марта 1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Я поручил Пиперу переписать для тебя этот замечательный документ. Руге, под предлогом того, что он гарантировал заем Мадзини, требует денег, чтобы претворить их в «общественное мнение». Среди здешних «пруссаков» — Бухера, Эльснера, Циммермана и т. д. — царит огромное негодование по поводу этого «сильного временного правительства».
Что касается «шести», которые тебя так смутили, то ими были Ландольф и Блан, Виллих и Шаппер, Бартелеми и Видиль, словом — шесть матадоров; венгры, поляки и тому подобная непривлеченная чернь не фигурировала.
В третьем письме Виллих отвечает лишь собственному ходу мыслей. Он не получил ни от Беккера, ни от Шрамма ни письма, ни чего-либо иного. Сегодня у этого молодца будет приятный день. Около двух недель тому назад Вольф{317} встретил его в 2 часа ночи в кафе, посещаемом проститутками, и громко воскликнул: «Ах! Добродетельный Виллих здесь!» После этого «добродетельный» улетучился.
Настоящим создателем немецкого Центрального шарлатанского предприятия[234] является неутомимый кожеподобный оператор мозолей и травоядное животное Струве. Этот молодец занимается теперь своим старым ремеслом, которое состоит в том, чтобы при помощи краниоскопии, морали и тому подобной ерунды привлекать к себе внимание. Рыночный крикун, да к тому же еще с хриплым гортанным голосом. В продолжение последних 25 лет этот осел составил «демократический словарь политических наук» и «демократическую всемирную историю»[235], обе вещи ничего собой не представляют: одна — лишь перевод Велькера — Роттека[236] на язык Струве, а вторая — это демократически парафразированный Роттек[237]. И Руге так низко пал, что от напечатания этой чепухи в Германии его удержала лишь сострадательная полиция.
Глупый Кинкель хорошо умеет рассеивать иллюзии филистеров. Ничто так основательно не разоблачает этого осла, как тот факт, что он попал в руки таких испытанных арлекинов, как Струве и Руге. Во всяком случае он в этой компании потеряет свою львиную шкуру.
Твой К.Маркс
Джонс был у меня несколько дней тому назад и весьма рад, особенно после последних разоблачений, что я спас его от участия в банкете.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
77
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[238]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 31 марта 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Пока ты занимаешься военной историей, я веду малую войну, в которой мне вскоре угрожает поражение; это война, из которой не могли бы найти выхода ни Наполеон, ни даже сам коммунистический Кромвель — Виллих.
Ты знаешь, что 23 марта я должен был заплатить 31 ф. ст. 10 шилл. старому Бамбергеру, а 16-го — 10 ф. ст. этому еврею Штибелю, все это по пущенным в оборот векселям. Я прежде всего попросил денег у моей тещи{318}непосредственно через Женни. На это было отвечено, что г-н Эдгар{319} с остатком денег Женни опять послан в Мексику, и я не смог выжать ни одного сантима.
Тогда я написал своей матери, грозил трассировать на нее векселя и в случае неуплаты поехать в Пруссию и дать себя арестовать. Последнее я действительно готов был при случае сделать, но к этому средству я, разумеется, не мог прибегнуть после того, как эти ослы стали кричать в газетах об отречении рабочих от меня, о падении моей популярности и пр. Иначе все это выглядело бы как ловкий политический трюк, как более или менее обдуманное подражание Иисусу Христу — Кинкелю. Я сообщил своей старухе, что последний срок — 20 марта.
10 марта она написала мне, что они хотят обратиться к родственникам; 18 марта она пишет, что родственники не ответили. Это должно было означать: дело кончено. Я ей тотчас же ответил: остается в силе то, что я писал в моем первом письме.
Штибелю я уплатил 16 марта его 10 ф. ст. с помощью Пипера. 23 марта, после предпринятого мною целого ряда бесплодных шагов, вексель старого Бамбергера был, конечно, опротестован. У меня была отвратительная сцена со стариком, который, кроме того, ужасно ругал меня у достойного Зейлера. Этот осел через своего банкира в Трире наводил обо мне справки у банкира Лауца. Этот субъект, банкир моей старухи и мой личный враг, написал сюда, разумеется, величайшие глупости обо мне и кроме того восстановил еще против меня мою старуху.
По отношению к старому Бамбергеру мне не оставалось ничего иного, как выдать ему два новых векселя — один на его имя в Лондоне, на срок в один месяц, считая с 24 марта, другой сроком на три недели на имя моей старухи в Трире для покрытия первого векселя. Я тотчас же уведомил старуху. Сегодня я получил одновременно с твоим письмом письмо от своей старухи, в высшей степени грубое и преисполненное морального негодования, в котором она решительно заявляет, что будет опротестовывать каждый выданный мной на ее имя вексель.
Таким образом, 21 апреля я могу ожидать самого худшего от пришедшего в ярость старого Симона Бамбергера.
Одновременно моя жена разрешилась от бремени 28 марта. Роды были легкие, но теперь она очень больна, и скорее по причинам материального, чем физического свойства. При этом у меня в доме буквально нет ни фартинга, зато тем большее количество счетов от мелких торговцев, мясника, булочника и тому подобное.
Копия завещания из Шотландии через 7–8 дней будет у меня здесь. Если это можно как-нибудь использовать, то маленький Бамбергер сделает это, в собственных интересах. Но полагаться на это я не могу.
Ты согласишься, что вся эта дрянь — не очень приятное дело и что я по макушку погряз в этой обывательской грязи. И вдобавок я еще эксплуатировал рабочих! И стремлюсь к диктатуре! Какой ужас!
Но это еще не все. Фабрикант, приславший мне в Брюссель деньги взаймы из Трира, пристает ко мне, требуя их обратно, так как дела на его металлургическом заводе идут плохо. Тем хуже для него. Я никак не могу удовлетворить его требования.
И, наконец, для того, чтобы трагикомически завершить это дело, на сцену является некая тайна, которую я сейчас раскрою тебе в немногих словах. Но только что мне помешали, я должен пойти к жене, так как за ней требуется уход. Поэтому о другом деле, в котором ты тоже играешь роль, напишу в следующий раз.
Твой К. М.
Кстати. Как исчисляют купцы, фабриканты и т. д. ту часть прибыли, которую они сами проживают? Берут ли эти деньги также у банкира, или как это делается? Прошу на это ответить.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung,Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
78
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 2 апреля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
При сем прилагаю конверт с адресом письма, полученного мной сегодня от тебя. Неужели Питт Эрмен вскрыл твое письмо? Ты должен выяснить это дело.
Твой почтовый перевод пришел для меня весьма кстати. Быстрота и на сей раз удесятерила капитал, как железнодорожные прибыли у синьора Прудона[239].
Ты можешь быть уверен, что я не сижу сложа руки и кроме твоих авансов я надеюсь собрать недостающие деньги из различных стран света.
О «тайне» я тебе не пишу, так как в конце апреля, чего бы это ни стоило, непременно приеду к тебе. Мне необходимо отсюда уехать на неделю[240].
Самое скверное — это то, что мне сейчас внезапно пришлось прервать занятия в библиотеке. Я уже так далеко подвинулся, что недель через пять покончу со всей экономической дрянью. Сделав это, я буду дома разрабатывать политическую экономию, а в Музее{320} возьмусь за другие науки. Это начинает мне приедаться. В сущности эта наука со времени А. Смита и Д. Рикардо не продвинулась вперед, хотя в области отдельных исследований, часто чрезвычайно тонких, сделано немало.
Ответь мне на вопрос, который я поставил в моем последнем письме.
Так как ты теперь занимаешься военной наукой, то не мог ли бы ты в заново переработанном виде изложить историю венгерских походов с помощью «Neue Rheinische Zeitung», Синих книг Пальмерстона[241] и т. д.? Это было бы очень полезно. Рано или поздно я издам два тома по 60 листов, и тогда это было бы замечательно к месту. Если ты хочешь знать подробности об интригах, битвах, личностях, ты должен только прислать мне письма — открыто — по адресу г-жи баронессы фон Бек. Я завязал с ней сношения. Она была шпионкой Кошута и является настоящей хроникой венгерской грязи. Надо ее поэксплуатировать. Она слишком глупа, чтобы скрывать истину. Я сделал опыты в этом отношении.
Моя жена, к сожалению, родила девочку{321}, а не мальчика. Но, что еще хуже, она очень нездорова.
Прилагаю письмо Даниельса, которому я подробно писал о его «Физиологии»[242]. То, что наполовину разумно в его письме, является отзвуком моего письма. Во всяком случае, пришли мне обратно эту бумажонку и напиши, что ты об этом думаешь.
Твой К. М.
Ты вообще меня обяжешь, если при данных обстоятельствах возможно чаще будешь мне писать. Ты знаешь, что мое общество здесь ограничивается почти одними только глупыми парнями.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
79
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 3 апреля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
История с моим вскрытым письмом — очень странная. В конторе оно могло быть вскрыто лишь нашим приказчиком, а я не допускаю у него наличия такой смелости. Кроме того, он мог бы это сделать лишь во время отсутствия старого Хилла, а я не думаю, чтобы тот хоть на один миг оставлял контору. Из Эрменов никого не было в городе. Дело это, конечно, нельзя выяснить, так как, принимая во внимание интерпелляции в парламенте об эмигрантах, вполне можно предполагать, что это произошло на самой почте. У меня уже до этого создалось впечатление, что я в последнее время вызываю подозрения у приказчика, который состоит на службе скорее у «Братьев Эрмен», чем у фирмы «Э[рмен] и Э[нгельс]»; но отсюда до вскрывания писем еще далеко. Во всяком случае в будущем я сумею это предотвратить. Если этот дурак даже и прочел письмо, то это не имеет никакого значения, потому что если бы он вздумал когда-нибудь, например, в случае приезда сюда моего старика{322}, воспользоваться этой информацией, то он бы себя так скомпрометировал, что был бы немедленно выгнан. Но, повторяю, я не верю, чтобы у него хватило на это смелости.
Вопрос, который ты ставишь в твоем предпоследнем письме, мне не совсем ясен. Тем не менее, я думаю, тебя удовлетворит следующее.
Купец как фирма, как человек, извлекающий прибыль, и тот же купец как потребитель — это в торговле два совершенно различных лица, враждебно противостоящих друг другу. Купец как фирма — это счет капитала или соответственно счет прибылей и убытков. Купец как человек, который жрет, пьянствует, занимает квартиру и производит детей — это счет расходов по домашнему хозяйству. Счет капитала заносит счету расходов по хозяйству в дебет каждый сантим, который перекочевывает из торговой сферы в карман частного лица, и так как счет расходов по хозяйству имеет только «дебет» и не имеет «кредита», являясь, таким образом, одним из самых худших должников фирмы, то в конце года вся сумма дебета на счете расходов по домашнему хозяйству составит чистый убыток и спишется с прибыли. Между тем, при составлении баланса и исчислении процента прибыли, сумма, употребленная на расходы по домашнему хозяйству, обычно считается имеющейся еще налицо и рассматривается как часть прибыли; например, если при капитале в 100000 талеров получено 10000 талеров прибыли, но 5000 растрачено, то считают, что прибыль составляет 10 процентов, и, после того как все правильно разнесено по книгам, счет капитала фигурирует в следующем году с дебетом в 105000 талеров. Сама процедура несколько сложнее, чем я ее здесь изложил, так как счет капитала и счет расходов по домашнему хозяйству приходят в соприкосновение редко или только к концу года, и счет расходов по домашнему хозяйству обычно фигурирует как дебитор «кассового счета», играющего роль «маклера»; но в конце концов дело сводится именно к этому.
При наличии нескольких компаньонов дело обстоит очень просто. Например, А вложил в дело 50000 талеров и Б также 50000; они получают 10000 талеров прибыли и расходуют каждый по 2500 талеров. Таким образом, к концу года — при простой бухгалтерии, без мнимых счетов — получаются следующие счета:
А. Кредит у А & Б — взнос капитала 50 000 талеров
А. Кредит у А & Б — доля прибыли 5 000»
55 000 талеров
Дебет у А и Б — наличными 2 500»
А. Кредит на следующий год 52 500 талеров
Точно такая же картина у Б. Но при этом фирма всегда считает, что она имеет 10 процентов прибыли. Словом, при исчислении процента прибыли купцы игнорируют прожиточные расходы компаньонов, напротив — при исчислении увеличения капитала за счет прибыли они принимают эти расходы во внимание.
О венгерской кампании — или, еще лучше, если бы удалось, о всех кампаниях 1848–1850 гг. — я бы очень охотно написал, если бы только можно было раздобыть источники. «Neue Rheinische Zeitung» могла бы мне послужить лишь для сравнения с австрийскими сводками, а ты ведь знаешь, сколько в них пробелов. Об одной только этой кампании мне необходимо было бы раздобыть по меньшей мере десять — двенадцать книг, и даже тогда мне не хватило бы еще главного: кошутовского «Kozlony» («Вестник»). Ни в какой другой области нельзя так легко оскандалиться, как в военной истории, если попытаться рассуждать, не имея всех данных о силах, снабжении продовольствием и боевыми припасами и т. д. Все это хорошо для газеты, так как все газеты одинаково плохо осведомлены, и там дело сводится к тому, чтобы на основании немногих имеющихся данных сделать правильные выводы. Но для того чтобы иметь возможность во всех решающих случаях сказать post festum{323}: тут следовало действовать так-то и так-то, а тут действовали правильно, хотя исход дела как будто свидетельствует об обратном, — для этого, как я полагаю, материалов о венгерской войне опубликовано еще недостаточно. Например, кто доставит мне данные о состоянии австрийской и венгерской армий и различных корпусов накануне каждого сражения и каждого серьезного передвижения? Для этого нужно сначала, чтобы были изданы мемуары Кошута и Гёргея и чтобы имелись в подлинном виде выдвинутые Дембинским планы сражений и кампаний. Тем не менее, даже на основании уже существующего материала можно кое-что объяснить и, по-видимому, написать довольно интересную статью. Во всяком случае уже теперь ясно одно: в начале 1849 г. венгерское восстание, подобно польскому восстанию 1830 г. и Российской империи в 1812 г., было спасено лишь благодаря зиме. Венгрия, Польша и Россия — это единственные страны в Европе, где вторжение неприятеля зимой невозможно. Но уж само по себе всегда фатально, когда восстание бывает спасено лишь благодаря той неизмеримо глубокой грязи, которая его окружает. Если бы конфликт между Австрией и Венгрией разразился в мае вместо декабря, то венгерская армия ни в коем случае не была бы организована, и вся эта чепуха кончилась бы тем же, чем и в Бадене, не больше и не меньше. Чем больше я изучаю войны, тем сильнее становится мое презрение к геройской доблести; геройская доблесть — это просто пошлая фраза, которую никогда не употребит порядочный солдат. Наполеон в тех случаях, когда он не писал прокламаций и не произносил тирад, а говорил хладнокровно, никогда не употреблял таких слов, как «доблестный» или «беззаветная храбрость» и т. д., а говорил самое большее: «он хорошо сражался».
Впрочем, нет никакого сомнения, что если в будущем году во Франции вспыхнет революция, то Священный союз дойдет по крайней мере до стен Парижа. И несмотря на замечательные познания и редкую энергию наших французских революционеров, возникают большие сомнения в отношении того, снабжены ли даже парижские форты и крепостной вал оружием и провиантом. Но лишь только будут взяты два форта, например Сен-Дени и ближайшие к востоку, то Париж и революция погибли впредь до нового сигнала. Я это тебе вскоре как-нибудь подробно изложу с военной точки зрения и укажу вместе с тем на ту единственную меру, которая может быть принята против этого, чтобы по меньшей мере ослабить вторжение: оккупация французами бельгийских крепостей и захват рейнских крепостей путем очень ненадежного повстанческого coup de main{324}. Тебе, наверное, понравится следующий анекдот, служащий для характеристики прусской военной рутины и для объяснения позднейшего поражения при Йене и т. д. С внешней стороны дерзкие, но по существу чрезвычайно уверенные удары Наполеона в сражении при Маренго привели приверженца школы старого Фрица{325}, прусского генерала Бюлова, отца или дядю позднейшего Бюлова 1813 г., к следующему убеждению: 1) необходимо установить военную систему, базирующуюся на абсурде, то есть «приводить в смятение» противника путем все новых сумасшедших выходок, и 2) вместо штыков дать пехоте копья, как во время Тридцатилетней войны! Чтобы разбить Наполеона, надо отменить порох! Что ты скажешь на это?
Меня очень радует, что ты, несмотря ни на что, приезжаешь сюда в конце месяца. Но ты должен в этом случае привезти с собой полный комплект «Neue Rheinische Zeitung» — на основании ее я заведу себе досье на всех немецких демократических ослов, а также французских; это — работа, которая во всяком случае должна быть сделана прежде, чем нас опять не запачкают в какой-нибудь грязи. Было бы неплохо, если бы с этой целью достойный Либкнехт — для этого он достаточно хорош — отправился в Музей{326}, перечитал результаты голосований в берлинском, франкфуртском и венском собраниях, которые там, очевидно, можно найти (в стенографических отчетах), и сделал из них выписки обо всех левых.
Ты знаешь, я не читал окончания рукописи Даниельса{327}. То, что этот молодец упорно держится за «понятия», как посредствующую связь между людьми и т. д., это вполне объяснимо; ты никогда не заставишь отказаться от этого человека, пишущего о физиологии. Он в конце концов всегда спасается при помощи того аргумента, что всякий реальный факт, воздействующий на человека, вызывает у него понятия и что поэтому реакция на эти факты лишь во второй инстанции является следствием этих фактов, в первой же инстанции представляет собой следствие понятий. Против этой формальной логики, конечно, ничего нельзя возразить, и все зависит от того, каков способ изложения в его рукописи, — я его не знаю. Я думаю, лучше всего было бы ему написать, что он теперь знает, какие ложные толкования может вызвать та или другая часть его работы, и пусть он ее так изменит, чтобы ясно видны были его «подлинные» воззрения. Это все, что ты можешь сделать, иначе тебе пришлось бы самому переработать рукопись в сомнительных местах, что ведь также не годится.
Напиши мне, как себя чувствует твоя жена и кланяйся ей сердечно от меня.
Я рад, что ты, наконец, покончил с политической экономией. Эта история действительно чересчур затянулась, а ведь пока у тебя останется непрочитанной хотя бы одна книга, которую ты считаешь важной, ты не возьмешься за перо.
Как обстоит дело с издателем для двух томов по 60 листов, которые ты собираешься печатать? Если бы это дело наладилось, можно было бы уговорить издателя достать нужные вещи для венгерской статьи — я бы указал, какие; в случае надобности — с позднейшей компенсацией за счет гонорара. Было бы также необходимо иметь очень хорошую специальную карту Венгрии и Трансильвании и, по возможности, планы сражений, которых, насколько я знаю, нет в вышедших до сих пор работах, — одна карта могла бы обойтись примерно в 15–20 талеров. Я постарался бы найти такую через Вейдемейера. Кстати, имеется ли у тебя его адрес? Я хотел бы у него разузнать о военных справочниках по организации армий и тактике; как раз эту чепуху я не могу здесь достать. Узнай также, какие книги о Венгрии можно получить во всяком случае от г-жи Бек или через нее. Мне нужен также Деккер[243], который еще у тебя.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
80
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 11 апреля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я полагал, что сегодня покончу, наконец, с моим грандиозным стратегическим трактатом{328}. Но отчасти вследствие задержек, отчасти вследствие необходимости порыться в книгах относительно деталей, отчасти потому, что работа эта получается более обширной, чем я предполагал, — вряд ли я закончу ее сегодня поздно вечером. Впрочем, она совершенно не подходит для печати: она годится только для частной информации, а для меня является некоторого рода упражнением.
Я начинаю также постепенно уяснять себе личность Веллингтона. Упорный, настойчивый, упрямый англичанин, полный здравого смысла и обладающий в высшей мере свойственным его нации талантом использования ресурсов; медлительный в принятии решений, осторожный, никогда не рассчитывающий на счастливую случайность, несмотря на огромное везение; он был бы гением, если бы «здравый смысл» был способен возвыситься до уровня гениальности. Все его дела Образцовы, но ни одно не является мастерским{329}. Такой генерал, как он, как бы создан для английской армии, где каждый солдат, каждый младший лейтенант является маленьким Веллингтоном в своей собственной сфере. К тому же он знает свою армию, ее упорную выдержку в обороне, которую каждый англичанин приносит с собой с боксерского ринга и которая делает ее способной после восьмичасовой напряженной обороны, сломившей бы всякую другую армию, производить еще внушительные атаки, в которых недостаток живости возмещается согласованностью действий и устойчивостью. Обороны при Ватерлоо до того момента, пока не подошли пруссаки, не выдержала бы ни одна армия, не имея у себя ядра в 35000 англичан.
Впрочем, во время Испанской войны Веллингтон лучше уразумел сущность наполеоновского военного искусства, чем те нации, которым Наполеон на спине прописал превосходство этого военного искусства. В то время как австрийцы совершенно растерялись, а пруссаки настолько опешили, что объявили тождественными тупоумие и гениальность, Веллингтон вел себя очень ловко и сумел уберечься от ошибок, которые совершали австрийцы и пруссаки. Он не подражал наполеоновским приемам, но чрезвычайно затруднял французам возможность применять к нему свои приемы. Он не совершал ни одной ошибки, если его не вынуждали к этому политические соображения; зато я не обнаружил пока абсолютно ничего, в чем он проявил бы хоть искру гениальности. Сам Нейпир{330} отмечает такие случаи, когда он мог нанести гениальные удары решающего значения и не подумал об этом. Поскольку я мог в этом убедиться, он ни разу не сумел использовать таких обстоятельств. Он велик в своем роде, а именно настолько велик, насколько можно быть великим, не переставая быть посредственностью. Он обладает всеми качествами солдата; они все соразмерно и замечательно гармонически развиты; но именно эта-то гармония и мешает каждому отдельному из этих качеств достигнуть истинно гениального развития. Каков солдат, таков и политик. Его закадычный друг на поприще политики Пиль является в некотором роде его копией. Оба они представляют торизм, у которого достаточно здравого смысла, чтобы, сохраняя приличие, сдавать одну позицию за другой и растворяться в буржуазии. Это отступление к Торрес-Ведрас[244]. Таков Веллингтон.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
81
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[245]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 15 апреля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Ты не получил от меня ни одного письма, да и теперь получишь только эти несколько строк, так как я со дня на день ожидаю твоего обещанного письма. Прилагаю письмо Лупуса{331}. Я написал ему еще четыре дня тому назад, но не ответил на вопросы, поставленные им перед тобой.
Посылаю письмо от неизвестного мне Фишера из Америки. Пока что я поручил Либкнехту написать ему.
Письмо Ротаккера я пошлю тебе в следующий раз. И этот осел является редактором в Америке. Из его письма ясно одно, что от самого крайнего Дальнего Запада до Востока повсюду о нас вопят, нас ругают, против нас публикуют статьи. Вейтлинг поместил в своем листке{332} статью из Парижа (говорят, что на самом деле ее автор Виллих) против меня и тебя[246]. С другой стороны, Шнауффер напал на великого Виллиха.
Гарантировав заем в 10 миллионов, Струве, для того чтобы выклянчить деньги на переселение в Америку с Амалией{333}, тотчас же выпустил подписной лист, который циркулирует в Сити. Это ему удалось. В прошлую пятницу он укатил, — по-прежнему вместе с Амалией.
Виллих занялся всякими плутнями при содействии Гёрингера. Впрочем, у него две недели была желчная лихорадка после получения последнего ответа от псевдо-Беккера и приложенного к нему тоста. Две недели он не выходил из часовни, то есть из казармы, и при своем возвращении на Уиндмилл-стрит он поставил на обсуждение тост и предисловие к нему{334}, вероятно, чтобы выдать себе testimonium paupertatis{335}.
Шаппер выработал конституцию для Англии, так как на той же Уйндмилл-стрит после зрелого размышления и пространного обсуждения было решено, что у Англии нет писаной конституции и что она должна ее получить. А дадут ей эту конституцию Шаппер — Геберт. Она уже и написана.
Шиммельпфенниг объездил всю Германию и повсюду очень сильно интриговал против нас в общих интересах Виллиха — Шаппера, Руге — Кинкеля, Беккера{336} — Зигеля. Бесконечные сплетни — главным образом в местах, где относятся восторженно к Кинкелю, и особенно в Вестфалии, Оснабрюке, Билефельде и т. д., — там нас никогда не жаловали.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
82
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, вторник, 15 апреля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Прилагаю почтовый перевод на 5 фунтов.
Если состояние здоровья твоей жены и прочие обстоятельства позволяют, то приезжай в Манчестер[247] послезавтра, в четверг. У тебя на выбор три поезда: 1) в половине седьмого утра; прибывает сюда в 2 часа (имеется второй класс). 2) Парламентский поезд[248] в 7 часов утра (второй и третий класс), приходит в половине седьмого вечера. 3) В 12 часов дня; прибывает в 9 вечера (второй класс). Мы сумеем тогда от пятницы до понедельника немного поездить по окрестностям.
Во всяком случае напиши немедленно, приедешь ли ты и каким поездом; тогда я буду на вокзале. Если ты не можешь приехать в четверг, хотя это во многих отношениях предпочтительнее, то приезжай в пятницу. Во всяком случае дай мне тотчас знать, как и что.
Обо всем остальном поговорим при личном свидании, а сейчас лучше пойду на почту сдать перевод.
Привет твоей жене и детям.
Твой Ф. Э.
Почта опять переполнена. Прилагаю половину пятифунтового билета; другую половину — с ближайшей почтой.
Впервые опубликовано на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., то. XXII, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
83
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[249]
В ЛОНДОН
[Манчестер], 1 мая 1851 г.
Дорогой Маркс!
Через несколько дней, самое позднее через неделю, ты получишь следующие 5 фунтов; я послал бы их тебе уже сегодня, если бы не должен был только что выплатить 10 фунтов сразу.
Вот уже несколько дней я тщетно ищу письма Лупуса{337} и Дронке. Очевидно, ты забрал оба письма с собой. Если ты их найдешь у себя, отошли мне их с обратной почтой, тогда я немедленно напишу. Я не нахожу также письма Фишера из Нового Орлеана.
Не будем особенно жаловаться на плохих последователей. У меня дома лежат как раз мемуары Савари[250]. У Наполеона тоже были свои последователи, — да еще какие! Этот Савари — великолепный образчик подобного рода последователей. Нет ничего более посредственного, чем этот тип. Если некоторые люди воображают, что стоят на должной высоте, не понимая даже «Коммунистического манифеста», то этот Савари воображает, что Наполеон у него в кармане, что он один из немногих избранных, способных оценить все его величие, и при этом он не понял ни одного плана похода или сражения. В то время, когда он писал свои мемуары, не было написано ни одного приличного изложения этих кампаний, поэтому в этих мемуарах, которые являлись апологией как Наполеона, так и самого автора, он, конечно, хотел бы в этом отношении дать максимум того, на что он способен; но вместо этого мы находим лишь несколько общих фраз и кучу не связанных между собой сбивчивых деталей, сообщенных второстепенным очевидцем. Например, об Аустерлице этот молодчик знает лишь, что враг был захвачен врасплох в результате флангового марша и разделен на столько частей, сколько наступало французских колонн — буквальная копия наполеоновского бюллетеня. Но каким образом это произошло, об этом он ничего не знает. А в общем чрезвычайно много сплетен из времен Империи и Консульства; настоящий образец crapaud{338}, хвастливого, лживого, раболепного и с истинным сладострастием отдающегося благородной деятельности полицейского, который наслаждается своей властью при арестах и с радостью занимается шпионажем; при этом он вполне пригоден для всякого рода мелочных дел и интриг, но проявляет всюду такую посредственность, чрезмерное усердие и ограниченность кругозора, что его всегда нужно держать на привязи и давать ему точные распоряжения. Наконец, совершенно не представительный субъект, в сущности не лучше и не хуже, не более пригодный и не более компрометирующий, чем известные «amici»{339}, и все же Наполеон со временем сделал из него сносную машину, герцога Ровиго и придворного, который его не скомпрометировал перед русским императором{340}. Но, конечно, таких субъектов нужно уметь покупать, а для этого прежде всего нужны деньги и власть.
Впрочем, благородный Тьер бесстыдно списал свою работу[251] у Савари, мемуары которого были ведь достаточно известны во Франции, списал, ни в чем не уступая в искусстве плагиата английским политико-экономам. При этом он использовал г-на Савари в качестве главного источника не только в области сплетен, но также в вопросах управления и т. д.
Если судить по «Times», то Лондон теперь имеет ужасный вид, так как татары, французы, русские и другие варвары, должно быть, совершенно завладели им. К тому же еще перспектива заполучить отряды шпионов со всех частей света и даже прусских жандармов, не считая немецких демократических друзей вроде Оттерберга, которые прибудут в июне, чтобы увидеть великую выставку[252] и великих людей. Это будет великолепно. Будь осторожен, тебе пришлют людей с рекомендательными письмами и без таковых, которые будут требовать от тебя, чтобы ты показал им Ледрю, Мадзини, Л. Блана и Коссидьера, и которые потом в Германии будут ужасно много судачить о том, что ты не достал им приглашения к обеду от Фергюса О'Коннора. Придут люди, которые скажут: — Г-н Маркс? — Очень рад, — Вы должны меня знать, я — Нёйхауз, глава тюрингенского движения!
Ты, наверное, уже читал о скандале в кёльнском магистрате по поводу речи заместителя бургомистра Шенка в честь принца Прусского, равно как и бесстыдную речь этого последнего. «Пресса плоха, кёльнская пресса должна исправиться!»[253] Этот бедный Брюггеман, конечно, пользуется случаем для паршивой болтовни, которую обычно осмеливаются помещать в подцензурной печати с соблюдением крайней скромности и благонамеренности. Зато теперь ведь и «наш Штупп» — бургомистр и самый большой человек в Кёльне, а твой шурин{341} с похвальным усердием конфискует книги. Я боюсь только, что в качестве прусско-бюрократического Брута он скоро возьмется и за твои вещи, а это может самым неприятным образом отразиться на выплате гонорара. А шурин этого благородного господина, Флоренкур, как сообщают немецкие газеты, с барабанным боем и зажженным факелом перешел в лоно католической церкви. Твоя семья, по крайней мере, интересна, в моей же я сам должен проделывать авантюристические штуки.
Кстати, ты окажешь мне очень большую услугу, если добудешь для меня возможно скорее от Даниельса или от кого-либо другого в Кёльне, кого ты сочтешь подходящим для этого, письмо (посланное прямо сюда, то есть с кёльнским почтовым штемпелем), в котором меня извещали бы о получении двух пятифунтовых билетов, а также о ранее полученном билете, что в сумме составляет 15 фунтов стерлингов; при этом надо добавить, что эти деньги по моему указанию были уплачены отдельным лицам в Кёльне и что таким образом мои расчеты с различными людьми в Кёльне полностью урегулированы. Можно еще прибавить несколько безразличных вещей, поклонов и т. д., чтобы письмо не производило впечатления искусственного. Мне необходимо иметь какой-нибудь документ, с помощью которого я в случае надобности мог бы доказать, что я уплатил долги в Кёльне, так как я предвижу разговор о взятых мной деньгах. Чем скорее я получу это письмо, тем лучше. Я полностью предоставляю на твое усмотрение улаживание этого дела, и мне хотелось бы, чтобы именно ты достал мне этот документ, так как наши личные деловые отношения никого не касаются. Ты можешь, если хочешь, написать, что я наделал долги из-за женщин или что я прежде поручился на эту сумму по делам Союза и теперь должен был ее уплатить, или, что тебе угодно, — это все равно. Письмо, впрочем, в июне будет немедленно возвращено автору. Самое важное, чтобы письмо было с почтовым штемпелем Кёльна и датировано первой половиной мая.
Что слышно у тебя дома? Кланяйся своей жене и детям и напиши сейчас же.
Твой Ф. Э.
Только что нашел письма Лупуса{342} и Фишера, а письмо от Дронке не могу найти. Лупусу напишу еще сегодня{343}. Когда будешь писать в Кёльн, хорошо было бы, если бы ты их ругнул по поводу денег на дорогу для Лупуса — ты ведь знаешь кёльнцев{344}.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф. Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
84
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 3 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Лупус, как он мне сам пишет, получил из Кёльна английский паспорт и деньги на дорогу для себя и для Дронке. Дронке прислал также кёльнцам статью об итальянской революции.
Но забавнее всего, что под адресом тогдашнему комитету по организации празднования годовщины февральской революции — он напечатан у Луи Блана — определенно стоит подпись Дронке. Мы потребуем у него объяснений по поводу этого странного обстоятельства. В лучшем случае это был не слишком умный поступок со стороны этого гнома.
Беккер{345} перенес свою наборную и типографию в Вервье; создается впечатление, что преследования со стороны правительства ему не повредили. Сюда прибыл один выпуск моей ерунды[254], но только в одном экземпляре.
Здешний немецкий центральный демократический комитет[255] распался как раз в тот момент, когда великий Карл Гейнцен провозгласил в отношении к нему «воинское повиновение». Сладчайший Кинкель из-за своих драматических лекций для «респектабельной публики» из Сити не хочет себя, разумеется, компрометировать и поэтому отстранился — он читает 12 лекций за одну гинею: сладчайший рассылает эти билеты через комитет (в который входит Оппенхейм из Берлина) направо и налево, у него приблизительно 300 слушателей. Хауг тоже перессорился со всеми. Руге, финансы которого, кажется, очень расстроились, собирался купить дагерротипное ателье и в качестве дагерротиписта разъезжать по всей стране.
Веерт пишет мне сегодня в чрезвычайно недовольном тоне: длинные носы и копченое мясо надоели ему. Кроме того, говорит он, ему грозит «блестящее положение». — Брак? Но он-де слишком стар, чтобы стать филистером. Ты ведь знаешь нашего друга Веерта. Ему все быстро приедается, и скорее всего тогда, когда он находится в мещански уютной обстановке. Его друг Кампе, указывая с досадой на макулатуру, сказал ему: «Все вызывает интерес, но ничто не пробивает себе дорогу!» И это, дескать, общее состояние в Германии.
Лондон кишит всякого рода народом. Я не думаю, чтобы это меня в какой-либо мере обременило. Ибо все, что среди промышленников имеется либерального, радикального или даже просто любопытствующего….{346} тщательно перехватывается Гёрингером или кликой Кинкеля и тут же начиняется скандальными сообщениями о нас обоих. Тем лучше для нас!
Всю эту неделю библиотека была закрыта. От красного дурака{347} ни слуху, ни духу.
Даниельс пишет мне, что нигде они не представлены лучше, чем в Берлине; в их распоряжении имеются два «таланта» и «джентльмена», весьма деятельных.
Тапман{348} страдает очень острым триппером. После бурной сцены с мадам баронессой{349} дело опять наполовину улажено, но его положение стало более зависимым благодаря его легкомыслию.
Опыт с маятником Фуко показывают здесь в Политехническом институте. Письмо Даниельсу, о котором ты просил, отправлю завтра. Шрамм, mirabile dictu{350}, добился сезонного входного билета.
Презренный Гейнцен в своем грязном листке{351} опять стал кидать в меня своей «природной» грязью. Этот субъект так глуп, что Шрамм за деньги пишет у него под именем «Мюллер» и протаскивает контрабандой в его газетную лавочку совсем не подходящие для нее вещички, как, например, тост Бланки и т. д.
Виллих встретил несколько дней тому назад Бамбергера, которого он видел однажды раньше. Подошел к нему. Пожал ему руку и сказал: «Я был три недели очень болен. Не мог выходить из дому. Революция великолепно двигается вперед. Особенно здесь, в Лондоне, мы очень деятельны. Основали два новых филиальных общества. Шаппер невероятно активен».
В следующий раз напишу больше. На будущей неделе я займусь в библиотеке серьезными поисками материалов, необходимых тебе как источники для критики Л. Блана.
Твой К. М.
Моя жена [просит передать тебе сердечный привет]{352}. Она была возмущена тем, что Пипер сразу так назойливо насел на нас.
Между прочим, ты всегда даришь почте лишнюю марку. Достаточно одной.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
85
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 5 мая [1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Я посылаю тебе при этом копию статьи о применении электричества в сельском хозяйстве, воспроизвожу ее дословно, по-английски. Будь столь добр и ответь мне сейчас же:
1) каково твое мнение об этой вещи;
2) объясни мне эту историю, так как я не вполне в ней разбираюсь, на обыкновенном немецком языке[256].
«Поле разделено на продолговатые четырехугольники по 76 ярдов в длину и 40 ярдов в ширину; каждый из них, таким образом, занимает площадь в один акр. Приведенный выше чертеж является планом такого четырехугольника.
В каждой из точек А, В, С и D вбиты в землю колышки. Наружные линии изображают собой толстые провода из железной проволоки, протянутые от колышка к колышку, закрепленные на каждом из них и связанные между собой таким образом, что они образуют проволочный четырехугольник, закопанный на три дюйма в землю. В точках Е и F установлены жерди высотой в 15 футов. У точки Е с подземным поперечным проводом соединен другой провод, который тянется вдоль жерди доверху, а затем идет через середину четырехугольника до верхушки жерди F, откуда он спускается к поперечному проводу под землей и закрепляется в точке F. При этом нужно заметить, что четырехугольник должен быть так устроен, чтобы он был вытянут с севера на юг и провод Е — F образовывал бы прямой угол с экватором. Известно, что в атмосфере возникает значительное количество электричества, которое в соответствии с движением земли постоянно движется с востока на запад. Это электричество притягивается проволокой, подвешенной от Е до F, и передается проводам, образующим четырехугольник под поверхностью земли от точек А, В, С и D… Требуемое количество электричества может быть получено таким путем, что под землей в точке G помещают мешок древесного угля и в точке Н — цинковые пластинки, которые соединяют с углем проволокой, проходящей через обе жерди, подобные тем, которые помещаются у Е и F. Эта проволока перекрещивается с продольной проволокой, проходящей через точки Е и F. Издержки, связанные с таким устройством, составляют 1 ф. ст. на акр, и высчитано, что оно может служить от 10 до 15 лет, если провода каждый год осторожно снимать и снова устанавливать их на месте».
«Жерди делаются из сухого дерева. По мере расширения площади сокращаются издержки… Участок земли готовится следующим способом. С помощью морского компаса и бечевки определенной длины отмеривают место для деревянных колышков, к которым прикрепляется подъемная проволока (она проходит по узким накладкам). Нужно проследить за тем, чтобы подземная проволока проходила точно по компасу в продольном направлении с севера на юг, а в поперечном направлении точно с востока на запад. Эта проволока должна быть закопана в землю на глубине 2–3 дюймов. Тогда линия подземных проводов закончена. Подвесной провод должен быть у обоих концов соединен с подземным проводом.
Колышек с накладкой нужно поэтому забить в землю, а обе жерди (одна в 14, другая в 15 футов) должны быть при помощи компаса точно установлены в направлении с севера на юг; через них должен быть протянут провод; его концы прикрепляются к деревянному шесту и одновременно должны соприкасаться в этих местах с подземным проводом. Подвесной провод должен быть туго натянут, чтобы ветер его не разорвал».
Вот и вся история.
Немецкие «центральные мужи» в который раз вновь объединились между собой, и вот появилось извещение генерала Хауга о выходе с 10 мая его журнала «Kosmos», при участии гг. Руге, Кинкеля, Ронге и т. д. Это будет великолепно.
Только что Тапман{353} принес письмо Микеля, из которого видно, что немецкие демократы — как и некоторые коммунисты — по главе с паршивым бременским листком Руге{354} неутомимо клевещут на меня, а на подобные вещи, конечно, с жадностью набрасываются немецкие филистеры и штраубингеры. Эти молодцы, очевидно, испытывают передо мной панический ужас, ибо они уже теперь принимают все меры, чтобы сделать для меня невозможным пребывание в Германии.
Твой К. М.
Джонс прочел вчера действительно замечательную лекцию против кооперативного движения, в которой он открыто атаковал свою собственную публику. Он сказал мне, что из попытки издавать газету вместе с Гарни наверное ничего не выйдет, так как с его женой нельзя иметь дела. Он пока что будет собственными силами издавать журнал[257].
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и английского
86
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, 6 или 7 мая 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Завтра или послезавтра ты получишь почтовый перевод. У нашего бухгалтера сегодня опять нет наличных денег.
С какого времени ты стал прикладывать к своим письмам эту красивую печать, которую я тебе обратно посылаю, — разве что-нибудь случилось?
Итак, по-видимому, вся редакция «Neue Rheinische Zeitung» соберется этим летом в Лондоне, за исключением, быть может, Фрейлиграта и honorarius{355} Бюргерса. То, что Лупус{356} определенно приезжает, меня очень радует. Я, впрочем, определенно знаю, что бюро по въезду иностранцев действует здесь, на границе, теперь гораздо менее строго, чем прежде, и что поэтому весь скандал по поводу запрещения посылать сюда эмигрантов — чистейший вздор.
В высшей степени странно, что гном{357} подписался под женевским приветствием{358} — какая-то непонятная оплошность, лишний довод за то, что нужно за этими юнцами зорко следить и что их следует держать в ежовых рукавицах. Это может быть только оплошностью, ведь письма этого паренька дышали чрезмерным усердием, и возможно, что он думал таким путем выкинуть замечательно ловкую штуку. Нужно его подвергнуть строгому допросу, отругать и посоветовать ему: «Surtout pas de zele!»{359}
Вскоре я изложу тебе экономическое сочинение Веллингтона, написанное в 1811 г., о свободе торговли и монополии в колониальной торговле. Это любопытная штука, а так как речь идет об испанских колониях, а не об английских, то он позволяет себе разыгрывать роль фритредера, хотя уже в самом начале ругает купцов с фанатизмом, присущим военной аристократии. Он не думал тогда, что впоследствии ему придется содействовать применению этих принципов к английским колониям. Но в этом-то и вся соль. За то, что этот старый ирландец незаслуженно победил Наполеона, он впоследствии был разбит Кобденом и должен был «пройти под кавдинским ярмом» свободы торговли в области политической экономии[258]. Мировая история, надо признаться, весьма часто наводит на приятные размышления!
Развал лондонского демократического временного правительства для Германии наполнил меня печалью. Такой великолепный случай для этих ослов подвергнуться общественному осмеянию вторично так скоро не представится. Зато великий Франц Раво опять открывает в «Kolnische Zeitung» свою сектантскую полемику с г-ном Полем Франком и другими ослами. Он опять созрел для того, чтобы быть избранным в какую-нибудь национальную палату дураков и там сказать: «Господа, сегодня город Кёльн переживает великий день!»{360} Эта скотина сидит теперь в Брюсселе. Наш друг, комендант Энгельс, стал генералом и первым комендантом, и филистеры устроили в его честь обед, на котором «наш Штупп» пил за его здоровье. Как видишь, можно еще чего-нибудь достичь, даже если носишь фамилию Энгельс. И старая откормленная свинья, которая прежде была лейтенантом при Наполеоне, в своей благодарственной речи высказывает радость по поводу специфически прусского духа города Кёльна и праздника.
Я, впрочем, внутренне убежден, что Виллих и компания сейчас вынашивают великолепный план революционизирования Англии во время выставки, хотя также несомненно, что они и пальцем не пошевелят. Так будет еще не раз!
Вторая марка на моих письмах — из-за поздней отправки. С помощью второй марки я могу обеспечить отправку письма с тем же поездом, сдав его на полтора часа позже закрытия обычной почты. А платит за это фирма.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
87
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 8 мая [1851 г.], 10 часов вечера
Дорогой Маркс!
С сегодняшней первой почтой я послал тебе перевод на 5 ф. ст., которые ты, надеюсь, получил.
С английской почтой определенно что-то случилось. Сперва письмо, полученное тобой, оказалось открытым, затем позавчера твое письмо ко мне пришло со стертой печатью, которую я тебе отослал. Сегодня, в четверг, 8-го, в 7 часов вечера я получаю твое письмо от 5-го, следовательно от понедельника, с историей об электричестве. На письме имеются три лондонских почтовых штемпеля от 6-го (вторник), из которых два свидетельствуют о том, что оно было сдано уже во вторник до 10 часов утра. Затем на нем один манчестерский штемпель от 7-го (вчера) и, наконец, два таких же от сегодняшнего числа. Кроме того, стертая, плохо исправленная незнакомая мне печать, которую при сем посылаю тебе для проверки. Я еще сегодня пошлю конверт здешнему почтмейстеру и потребую объяснения, почему письмо доставлено вместо вчерашнего утра только сегодня вечером. Напиши мне немедленно, когда точно письмо было сдано и все ли в порядке с печатью. Мы устроим этим собакам такой скандал, что они долго будут его помнить. Что эти субъекты делают низости, видно из сегодняшнего номера «Daily News», где определенно говорится, что Пальмерстон в Вене и Берлине требовал шпионов для надзора за эмигрантами, и где дается для английской публики надлежащая характеристика гг. Штибера и Гольдхейма из Берлина. Было бы великолепно, если бы мы могли точно так же пригвоздить к позорному столбу Грея, как прежде Мадзини пригвоздил Грехема[259].
Что с письмом случилось что-то особенное, доказывает также знак, который они сделали на нем. Слово «Манчестер» на адресе помечено двумя крестами с обеих сторон следующим образом:
Х Manchester X
и еще жирнее, чем я это копирую.
Сохрани печати, которые я тебе возвращаю, может быть, они нам понадобятся.
Завтра я напишу тебе о других затронутых вопросах. Сейчас я отправляюсь сдать это письмо, а также письмо почтмейстеру.
Кланяйся сердечно своей жене.
Твой Ф. Э.
Письмо так неумело вскрыто, что еще ясно видны края прежней большей по размеру печати. Никакой сургуч не помогает, если под ним нет облатки, которая держит все четыре стороны конверта. У меня как раз теперь нет облаток, а так как я хочу, чтобы ты получил это письмо нераспечатанным, то мне не остается ничего другого, как послать его Шрамму, который живет ближе к тебе, чем Пипер, и через которого ты, по крайней мере, имеешь шанс быстро его получить.
Принимая во внимание все это, лучше, пожалуй, послать письмо через Пипера, что я и делаю.
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
88
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, 9 мая 1851 г. Дорогой Маркс!
Я послал тебе вчера два письма; в одном не было ничего, кроме почтового перевода, другое я послал через Тапмана{361}. Надеюсь, ты оба получил.
Что касается электрического устройства, то по своей конструкции оно просто. В четырех углах А, В, С и D, — я полагаю, что у тебя под рукой имеется чертеж, — в землю вбиваются колышки, и на глубине трех дюймов под поверхностью земли от одного из этих колышков к другому прокладывается толстая проволока, окружающая таким образом все поле. В точках Е и F на севере и на юге в землю вколачивают две жерди, верхушки которых на высоте 15 футов над землей также соединяются между собой проволокой. Оба конца этой проволоки спускаются вниз по жердям и соединяются под землей с подземной проволокой ABCD. Точно так же и от G к Н идет по двум жердям поперечная проволока, перекрещивающаяся посредине с проволокой EF. Мне не вполне ясно, для чего нужны мешок с древесным углем и цинковые пластинки, так как я забыл, каковы электрические свойства древесного угля; но я полагаю, что при помощи этого древесного угля в точке G и цинка в точке Н, также зарытых в землю и соединенных с большой подземной проволокой, этот человек хочет поляризовать электричество, создать положительный полюс (цинк) и отрицательный (уголь).
Остальное относится к техническим вопросам — изоляция проводов и т. д.
Так как ты мне больше ничего не пишешь, то я полагаю, что эта история имеет отношение к какому-нибудь опыту; кажется, ты говорил мне, что об этом было напечатано в «Economist» или где-то еще. Успех этой штуки для меня несколько сомнителен, но, может быть, из этого могло бы что-нибудь выйти, если бы это дело расширить и улучшить. Спрашивается только: 1) сколько электричества можно таким образом уловить из воздуха и 2) как это электричество влияет на прорастание и рост растений. Дай мне во всяком случае знать, произведен ли уже этот опыт, с каким результатом и где об этом напечатано.
В этом деле имеются во всяком случае два затруднения.
1) Этот человек хочет, чтобы проволока, которая должна притягивать электричество, проходила как раз с севера к югу, и предписывает фермерам прокладывать ее по компасу. Об отклонении компаса, которое здесь в Англии измеряется 20–23 градусами, он ничего не говорит, а он должен был бы сказать, принято ли оно во внимание или нет. Фермеры во всяком случае ничего не знают об отклонении, и если они будут прокладывать проволоку по магнитной стрелке, то она пройдет не с севера на юг, а с северо — северо-запада на юго — юго-восток.
2) Если электричество оказывает благоприятное действие на прорастание и рост растений, то оно вызовет весной слишком раннее их прорастание и подвергнет их опасности ночных заморозков и т. д. Это во всяком случае должно было бы проявиться, и делу можно было бы помочь, лишь разъединяя на зиму проволоки и висячие и подземные. И об этом тоже этот человек ничего не говорит. Полученное таким путем электричество либо не оказывает никакого благоприятного действия, либо же приводит к слишком раннему прорастанию. И это также должно быть выяснено.
Впрочем, об этой вещи нельзя судить, пока она не будет испытана и не будут иметься налицо результаты; поэтому скажи мне, где я могу найти более подробные сведения по этому предмету.
Я благодарю всевышнего за то, что «центральные ослы»[260] опять сошлись между собой, и даже не завидую их журналу «Kosmos». Ведь мы скоро опять будем иметь в нашем распоряжении орган, — по мере необходимости, — и в нем мы сможем отражать все нападки, не выступая непосредственно от нашего имени. В этом преимущество предполагаемого кёльнского ежемесячника перед нашим «Revue»[261]. Мы все это свалим на добродушного Бюргерса, надо же ему хоть чем-нибудь воздать за его глубокомыслие.
Нельзя было и ожидать, что брань по нашему адресу получит в Германии меньшее распространение, чем в Америке и в Лондоне. Ты находишься сейчас в том завидном положении, когда тебя одновременно атакуют оба материка, а этого даже и с Наполеоном ни разу не случилось. Впрочем, наши друзья в Германии — ослы. То, что они не обращают внимания на простую брань и только раз в три месяца сообщают несколько слов о состоянии этого грязного дела, — вполне в порядке вещей. Но когда дело доходит до клеветы, когда демократический филистер перестает довольствоваться простым убеждением, что мы являемся самыми ужасными чудовищами, и начинает распространять про нас вымышленные и искаженные сведения, тогда, право же, было бы не лишне, если б эти господа прислали кому-либо из нас эти документы для того, чтобы мы могли принять свои меры. Но немец полагает, что он уже достаточно сделал, если просто не верит подобной чепухе. Заставь Тапмана написать об этом Микелю. Вовсе не нужно отвечать немедленно; когда накопится несколько дюжин этой дряни, можно разок как следует размахнуться и раздавить этих клопов одним ударом ноги. Что касается того, что они хотят сделать для нас невозможным пребывание в Германии — оставим им это удовольствие! Они не могут вычеркнуть из истории «Neue Rheinische Zeitung», «Манифест»{362} и тому подобное, и им не поможет весь их вой. Единственные люди, которые могли бы стать для нас опасными в Германии, — это убийцы, а с тех пор как Готшальк умер, ни у кого в Германии не хватит смелости подослать к нам таких людей. И затем, разве и в 1848 г. нам не приходилось сначала завоевывать себе положение в Кёльне? Ну, а любить ведь нас демократическая, красная или даже коммунистическая чернь никогда не будет.
Я рад, что господа, приезжающие на выставку, оставляют тебя пока в покое. Меня они уже осаждают. Вчера здесь были два купца из Лекко, один — давнишний знакомый с 1841 года. Австрийцы славно хозяйничают в Ломбардии. После всех контрибуций, повторных принудительных займов, налогов, взыскиваемых трижды в год, вводится, наконец, некоторая система. Купцы средней руки в Лекко должны уплачивать ежегодно 10000—24000 цванци-геров (350–700 ф. ст.) — в виде прямых регулярных налогов, все наличными деньгами. Так как в будущем году там тоже предполагается пустить в обращение австрийские банкноты, то правительство хочет до этого времени извлечь все металлические деньги. При этом очень щадят высшее дворянство, i gran ricchi{363}, и в какой-то мере крестьян; вся тяжесть налогов ложится на il medio liberale, либеральный средний класс городов. Ты видишь, какова политика этих субъектов. При таком гнете само собой понятно, почему жители Лекко подписали заявление и послали его правительству. В заявлении говорилось, что они больше не станут платить, пусть лучше описывают их имущество, но если эта система будет продолжаться, они все эмигрируют; имущество многих уже описано. Понятно также, что эти люди ждут Мадзини и заявляют, что взрыв должен произойти, потому что больше они не в состоянии терпеть «так как мы разорены или во всяком случае будем разорены». Это несколько объясняет гневное стремление итальянцев выступить. Все находящиеся здесь люди — республиканцы, и к тому же сплошь видные буржуа; один из них — первый купец в Лекко и сам ежемесячно платит налог в 2000 цванцигеров. Он во что бы то ни стало хотел знать, когда же начнется выступление; в Лекко — единственном месте, где я популярен, — они решили между собой, что мне это должно быть известно в точности.
Завтра — о Веллингтоне, которым мне помешали заняться эти молодцы.
Твой Ф. Э.
Это письмо запечатано сургучом и печатью нашей фирмы Э[рмен] и Э[нгельс]. Ты, таким образом, увидишь, вскрыто ли оно.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
89
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, [15 мая 1851 г.]
Дорогой Маркс!
На прошлой неделе я отправил тебе целую уйму писем, в том числе одно с деньгами и одно через Пипера. Затем опять послал письмо в прошедший вторник, на которое, во всяком случае, ждал сегодня ответа. Ни строчки. Приходится допустить, что письма все пропали, так как на письмо, посланное через Пипера, я обязательно ждал ответа, и отсутствие его ставит меня в затруднительное положение перед здешним почтмейстером. Быть может, случилась какая-нибудь беда, по и в этом случае желательно было бы получить несколько слов. Эта история беспокоит меня не на шутку, и если завтра или, самое позднее, послезавтра я не получу от тебя ничего, то не знаю, что и подумать и как наладить доставку писем тебе так, чтобы ничего не пропадало.
Здешний почтмейстер хочет, чтобы впредь ты адресовал свои письма не так, как до сих пор, а следующим образом: вверху — фамилия, под ней — номер дома и улица, а совсем внизу — Манчестер. Он ссылается на то, что недавно твое письмо пропутешествовало отсюда обратно в Лондон, а потом опять сюда. Итак, жду немедленного ответа.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXII. 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
90
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[262]
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 16 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Твое письмо я получил позавчера слишком поздно, чтобы ответить на него в тот же день. Я ушел в Музей{364} еще до прихода почтальона и вернулся домой лишь к 7 часам вечера. А вчера я при всем желании не мог написать тебе, так как у меня были такие боли в животе, что чуть голова не треснула, как барабан у фрейлигратовского негра{365}.
Имевшая место путаница произошла просто из-за того, что ответ на твое первое письмо я дал для немедленной отправки одному из двух шалопаев (Ш[рамму]). Он его, конечно, забыл отправить, и эти несколько строк находились еще вчера в его бумажнике.
Что касается электричества, то заметка об этом находится в «Economist» за 1845 год. Больше там нет ничего, кроме того, что я тебе сообщил, а также указания на то, что этот опыт был с большим успехом проведен в Шотландии. Журнал даже называет имя фермера.
Фрейлиграт на днях приезжает сюда.
Теперь к истории с почтой. Я полагаю, что почта не виновата. Во всяком случае я сам ответственен за плохую форму печати. Единственно, что странно для меня, это: Х Манчестер X{366}.
Видел ли ты в «Kolnische Zeitung», как этот бесстыжий Кинкель при посредстве своей жены отрицает всякое свое участие в составлении манифеста сильного «временного правительства»[263]? И как он нагло врет о своей «тяжелой болезни», чтобы поднять к себе интерес немецкого филистера?
Благодаря вмешательству моего достойного шурина-министра{367} печатание моих вещей, как это было и с «Revue», опять прекращено[264]. Беккер{368}, по-видимому, наткнулся на трудности в Вервье.
Во Франции Кавеньяк, кажется, начинает усиленно выдвигаться. Его избрание было бы рациональным выходом из положения, но оно на годы отодвинуло бы революцию. Конгресс Николая, Фридриха-Вильгельма и Габсбурга[265] имеет приблизительно такое же значение, как конгресс генерала Хауга, Руге и Ронге. Подоходное обложение было, впрочем, в данный момент самым умным, что пруссаки могли сделать.
Теперь несколько строк о местной эмиграции.
Под руководством одного парня (немца), имени которого я не знаю, или, скорее, вместе с этим парнем, бессмертный Фаухер, неизбежный Э. Мейен, находящийся теперь также здесь, и др. составили в Лондоне редакцию немецкого выпуска «Illustrated London News» (ежедневного). Так как никто из этих людей не знает английского языка, то они попросили создать еще сверхредакцию в лице немца-англичанина. В качестве шефа им дали одну старуху, которая 20 лет тому назад была в Германии и говорит на ломаном немецком языке. Уподобившись старому Доллешаллю, она вычеркнула глубокомысленную статью Э. Мейена «Скульптура». Этот идиот воспроизвел здесь в Лондоне нацарапанные им 10 лет тому назад для бульварной берлинской литературной газеты глупости об искусстве. Фаухер также подвергся безжалостной цензуре. И вот несколько дней тому назад редактор пригласил к себе этих олухов, которые, хотя и неохотно, но все же покорно подчинялись власти старухи, и заявил этим господам, что ему не нужна их собственная мазня и что они должны ограничиться переводом английских статей. А так как эти несчастные не знают английского языка, то это была отставка в вежливой форме. И они приняли свою отставку. И Мейен опять должен будет набраться терпения и ждать десять лет в надежде поместить свою «Скульптуру».
Более того, «Kolnische Zeitung» уже несколько недель тому назад без всяких церемоний выбросила г-на Фаухера, мотивируя это тем, что его статьи наводят скуку на читателей.
Что ты скажешь о португальской революции?[266]
Г-н А. Гёгг здесь; его тотчас же перехватили Виллих и компания, и он читает лекции на Уиндмилл-стрит. В добрый час!
Теперь, мой дорогой, будь здоров! Отныне переписка снова войдет в колею.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gescamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
91
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, понедельник, 19 мая 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я рад, что с письмами ничего не произошло. Так все же лучше. Здешний почтмейстер дал мне также удовлетворительные объяснения по поводу слишком поздней доставки письма. Впредь пиши на адресе улицу и номер дома над названием города, так, чтобы слово «Манчестер» стояло совсем внизу; почтовые чиновники привыкли к этому, и однажды, так как название улицы было написано внизу, они проглядели слово «Манчестер» и письмо отослали обратно в Лондон как местное лондонское.
Последняя новость — то, что ты совершенно уничтожен. Ты полагаешь, что ты открыл правильную теорию земельной ренты? Ты полагаешь, что ты первый опроверг теорию Рикардо? О ты, несчастный! Ты обойден, уничтожен, разбит, раздавлен. Все основание твоего «monumentum aere perennius»{369} рухнуло. Слушай: г-н Родбертус только что выпустил в свет третий том своих «Социальных писем к фон Кирхману» -18 листов. Этот том содержит в себе «полное опровержение учения Рикардо о земельной ренте и изложение новой теории ренты». Смотри лейпцигскую «Illustrierte Zeitung» за прошлую неделю. Теперь тебе крышка.
Усилия великого Кинкеля выбраться из неприличного общества, называемого Европейским комитетом, не оставляя после себя зловония, очень забавны. В субботнем номере «Sun» ты, вероятно, прочел, что несколько крикливых демократов провели под Эльберфельдом собрание, устроили небольшие беспорядки и при этом раздавали эти прокламации, что удалось сделать при помощи немецко-католических связей Ронге. Ни Кинкель, ни кто-либо другой из этого хора там ничего не могли бы поделать.
История с Кавеньяком во всех отношениях фатальна; если Жирарден говорит о Кавеньяке, что у него наибольшие шансы, то это, должно быть, верно. Кроме того, эти типы все больше убеждаются в том, что пересмотр конституции[267] невозможен легальным путем. А нелегальный путь — это государственный переворот, но кто первый прибегает к государственному перевороту, тот бывает раздавлен, говорят «Debats». Наполеон уже основательно поизносился. Шангарнье уничтожен, окончательно уволен в отставку, слияние не приводит ни к чему непосредственно практическому, как оно ни великолепно; нет никого, кроме Кавеньяка. Если бы этот субъект отдалил революцию, это было бы в конце концов не так опасно; несколько лет решительного промышленного развития с тем, что будет пережит кризис и новый период процветания — это отнюдь не могло бы повредить, особенно, если бы это сопровождалось буржуазными реформами во Франции и т. д. Но Кавеньяк и буржуазная реформа означают во Франции реформу таможенной системы и союз с Англией, а при первом удобном случае — войну против Священного союза с помощью Англии, с затратой должного времени на вооружение и с тщательно подготовленным вторжением в Германию, что могло бы нам стоить рейнских границ. Это к тому же явилось бы лучшим средством утихомирить мещанский французский социализм [Crapaudsozialismus], заткнув ему глотку славой.
«Debats», впрочем, так низко пали, что спасение общества они видят лишь в сохранении нового избирательного закона.
История с Фаухером и Мейеном великолепна. Так как я видел только первую страницу первого номера немецкого выпуска «Illustrated London News» в витрине магазина, то мне было довольно любопытно, кто такие те «первоклассные немецкие писатели», которые писали эту высокопарную чепуху.
«Frankfurter Journal» сообщает в корреспонденции из Кёльна, что эмигрантам в Лондоне живется теперь довольно сносно, за исключением тех, которые находятся в казарме, среди них, мол, и Виллих. Аугсбургская «Allgemeine Zeitung» действительно думает, что закон об иностранцах[268] еще в силе, и видит, как эмигранты — эти вечные жиды девятнадцатого столетия — дрожа, крадутся по Лондону, бледные от страха перед этим законом.
О португальской революции я ничего не могу сказать. Нужно только заметить, что Салданья, в качестве повстанца, действовавшего только лично, по принципу: Кошта Кабрал, «otetoi de la, que je m'y mette»{370}, абсолютно ничего не добился; однако с того момента, как он был вынужден примкнуть к либеральным буржуа Опорто и принять к себе в лице Жозе Пассоса всемогущего представителя этой буржуазной силы, — с этого момента к нему перешла вся армия. Положение, которое займет Пассос, и весь ближайший ход событий покажут, не попытаются ли Салданья и королева{371} сразу же опять надуть буржуазию. Лиссабон — ничто, Опорто — это центр конституционной буржуазии, манчестерской школы Португалии.
Будь доволен, что г-н Гёгг не явился к тебе. Черт бы побрал все эти надутые посредственности.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
92
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 21 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Фрейлиграт здесь и кланяется тебе. Он приехал сюда, чтобы подыскать себе какую-нибудь должность. Если он ничего не найдет, то уедет в Америку.
Он привез с собой очень хорошие новости из Германии. Кёльнцы{372} очень деятельны. Их агенты разъезжают, начиная с сентября. В Берлине у них два очень хороших представителя, и так как демократы постоянно приезжают в Кёльн за советами, то кёльнцы обычно парализуют действия других господ. Так, брауншвейгцы непременно хотели дать Шиммельпфеннигу 2000 талеров для лондонского комитета (социального). Но сначала они послали д-ра Люциуса в Кельн, и так эта затея провалилась.
Кинкель очень дискредитирован в Рейнской провинции, особенно в Бонне. Тамошний комитет послал Иоганне{373} 200 ф. ст., но уже по прошествии двух недель она снова потребовала денег. Это очень не понравилось филистерам.
Кёльнцы через несколько недель устраивают коммунистический конгресс.
Обер-генерал Зигель здесь и вступил в общество на Уинд-милл-стрит.
Вышел также номер журнала «Kosmos» генерала Хауга. Рекламирует Виллиха, Кинкеля и Гёрингера. Эти различные банды начинают все больше сближаться между собой. Я никогда не видал и не слыхал более надутой и самодовольной безвкусицы. Кроме всего прочего, там помещена буффонада Арнольда Винкельрида-Руге. Это животное сфабриковало себе письмо от одного немецкого «хлебосольного друга», в котором тот удивляется всему, что он читает в газетах об «английском гостеприимстве», выражает опасение, что «перегруженность» Руге «государственными делами» не даст ему возможности надлежащим образом принять участие в этом «гостеприимном сибаритстве», и спрашивает его:
«Значит, не предатель Радовиц, а Мадзини, Ледрю-Роллен, гражданин Виллих, Кинкель и вы сами были приглашены в Виндзор?»
В ответ Руге рассеивает заблуждение своего друга и утешает его, заявляя, что английское гостеприимство не помешает им, размахивая факелами, вернуться в Германию. Идиот!
В целом это написано беллетристически-ученически-идиотски, с глупым самодовольством, не имеющим себе равного в анналах мировой истории, к тому же с неслыханным отсутствием всякого таланта. Однако я постараюсь достать для тебя один экземпляр этого хлама.
Клоп Мейен бегает тут очень деловито и сообщает по секрету каждому, желающему его слушать, что Маркс и Энгельс потеряли в Германии всех сторонников и всякое влияние. Ужасный Мейен!
Впрочем, чтобы дать тебе типичный образец бесстыдной назойливости этих мерзавцев и их жалкого попрошайничества, расскажу тебе следующее:
В прошлое воскресенье я был на Джон-стрит, где старый Оуэн в 80-летнюю годовщину со дня своего рождения читал лекцию. Несмотря на свои навязчивые идеи, старик был остроумен и очень мил. Когда он кончил, один из приверженцев журнала «Kosmos» пробрался к нему и сунул ему в руки номер «Kosmos», заявив при этом, что этот орган придерживается его принципов. И старик действительно рекомендовал этот орган публике. Это уже чересчур смешно!
Я в тот вечер, между прочим, не смог избежать разговора с Гарни. Он подошел ко мне слегка подвыпивши и весьма вкрадчиво справился о тебе.
Виллиху вполне удается его попрошайничество. Когда сюда приехали шлезвиг-гольштейнские эмигранты, он выклянчил «для них» (!) свыше 200 ф. ст. у купцов из Сити.
Хотя Жирарден и говорит, что Кавеньяк является теперь единственным серьезным кандидатом партии порядка[269], основной массы буржуазии, но сам-то он яростно нападает на него и на Шангарнье, и его полемика опять напоминает лучшие времена его борьбы против «National». Этот человек ведет во Франции более широкую агитацию, чем вся банда монтаньяров и красных, вместе взятых. О Бонапарте как будто не может быть и речи. Между тем, если роялистское большинство Национального собрания опять нарушит конституцию и простым большинством примет решение о пересмотре конституции, то в конце концов оно все же будет вынуждено — так как само потеряет всякую легальную опору — заключить компромисс с Бонапартом, как носителем исполнительной власти. В этом случае дело могло бы дойти до серьезных коллизий, так как вряд ли Кавеньяк еще раз допустит, чтобы у него вырвали добычу из-под носа.
Скоро здесь будет вся редакция «Neue Rheinische Zeitung». Удивляюсь только, почему Лупуса{374} еще нет. Не приключилось ли с ним какой-нибудь беды?
Я работаю теперь каждый день с 10 утра до 7 вечера в библиотеке; посещение промышленной выставки оставляю до твоего приезда.
Читал ли ты подложное и подлинное послания Мадзини в «Debats»?
Твой К. М.
Муш{375} кланяется «Фридриху Энгельсу».
Кстати. Виллих и Шиммельпфенниг выпустили очередное воззвание к «своим братьям в прусской армии».
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
93
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[270]
В ЛОНДОН
Манчестер, 23 мая 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я с удовольствием узнал из газет, что «Neue Rheinische Zeitung» была также представлена в твоем лице на банкете всемирной прессы у Сойера. Надеюсь, тебе понравились омары а к Вашингтон и замороженное шампанское. Но для меня остается тайной, каким образом г-н Сойер разыскал твой адрес.
Знаешь, что стало с пьяницей Ларошем с Грейт-Уиндмилл-стрит? Как сообщают немецкие газеты, он арестован и приговорен в Берлине к смертной казни через повешение. Оказывается, этот так называемый бывший прусский гусарский лейтенант — не кто иной, как сапожник Август Фридрих Готлиб Леман из Трибеля у Сорау{376} в верхнесилезской Польше, ополченец первого призыва, приговоренный 23 марта 1842 г. за дезертирство в мирное время, за подлоги и за недозволенные долги к лишению военных отличий и к шестнадцати месяцам штрафного батальона. Новые факты для характеристики наших немецких революционных героев.
Что великие вояки, Виллих, Шиммельпфенниг и Зигель, все более сближаются между собой, это очень хорошо. Этот солдатский сброд отличается невероятно грязным корпоративным духом. Они смертельно ненавидят друг друга, завидуют друг другу, как школьники, при малейших отличиях, но по отношению к людям «штатским» они все единодушны. Точь-в-точь так же, — только в карликово-карикатурном масштабе, — как в первых французских армиях 1792–1793 годов. Общество на Уиндмилл-стрит они все рассматривают как батальон, который отправится в поход в полной боевой готовности, сплоченными рядами; это все, что осталось после того, как эмигранты были разгромлены в Швейцарии и высланы оттуда. Неудивительно поэтому, что они все примыкают к этому благородному отряду. Очень хорошо, что уже теперь заметен офицерский корпоративный дух старой казармы и офицерского собрания и уже теперь все видят, что в среде эмигрировавшего офицерства система клик господствует в столь же сильной степени, как в «доблестной армии»[271]. Мы в свое время покажем этим господам, что значат «эти штатские». Все подобного рода истории показывают мне, что самое лучшее, что я могу сделать, это продолжать свое изучение военного дела для того, чтобы, по крайней мере, хоть один из «штатских» мог померяться с ними силами в теоретическом отношении. Во всяком случае я хочу довести дело до того, чтобы такого рода ослы не могли меня оглушить своей болтовней. Весьма рад, что их все же надули на 2000 талеров. Известия из Кёльна очень приятны. Пусть только люди там поостерегутся.
В деле попрошайничества благородная Иоганна{377} поистине превзошла все, что было до нее. Гейнцену остается повеситься; он никогда не умел дойти до такого нахальства, как эта женщина, которая к тому же дурна собой, как смертный грех.
Уже из английских газет было видно, что Жирарден не поддерживает Кавеньяка. Но если он констатирует тот факт, что шансы у Кавеньяка отнюдь не плохие, то этого достаточно для характеристики положения. Если бы осуществилась та возможность, о которой ты говоришь, а именно, большинство и Бонапарт пошли бы на соглашение и постарались бы произвести незаконный пересмотр конституции, то, как я полагаю, из этого ничего бы не вышло. Этого они никогда не добьются, пока Тьер, Шангарнье и «Debats» вместе со своими приспешниками против. Шансы Кавеньяка были бы в этом случае слишком хороши; и тогда, я думаю, он мог бы рассчитывать на армию.
Если гроза разразится в ближайшем году, то Германия окажется в отчаянном положении. Франция, Италия и Польша заинтересованы в ее раздроблении. Мадзини, как ты видел, даже обещал чехам восстановление их государственности. За исключением Венгрии, Германия имела бы только одного возможного союзника — Россию, при условии, что там произойдет крестьянская революция. Иначе у нас будет война не на жизнь, а на смерть с нашими благородными друзьями со всех сторон света, и еще большой вопрос, чем вся эта история кончится.
Чем больше я размышляю над историей, тем яснее мне становится, что поляки — une nation foutue{378}, которая нужна, как средство, лишь до того момента, пока сама Россия не будет вовлечена в аграрную революцию. С этого момента существование Польши теряет всякий смысл. Поляки никогда не совершали в истории ничего иного, кроме смелых драчливых глупостей. И нельзя указать ни одного момента, когда бы Польша, даже только по сравнению с Россией, с успехом представляла бы прогресс или совершила что-либо, имеющее историческое значение. Наоборот, Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку. Несмотря на всю свою подлость и славянскую грязь, господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар; и Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и в особенности элементов промышленного развития, чем, по самой природе своей шляхетски-сонная, Польша. Преимуществом России является уже одно то, что русское дворянство, начиная с императора и князя Демидова и кончая самым последним боярином четырнадцатого класса, у которого только и есть, что его благородное{379} происхождение, занимается промышленным производством, барышничает, надувает, берет взятки и обделывает всевозможные христианские и еврейские делишки. Поляки никогда не умели ассимилировать чужеродные элементы. Немцы в городах остались и остаются немцами. Между тем каждый русский немец во втором поколении является живым примером того, как Россия умеет русифицировать немцев и евреев. Даже у евреев вырастают там славянские скулы.
Яркие примеры «бессмертия» Польши дают наполеоновские войны 1807 и 1812 годов. Бессмертным является у поляков только их беспредметная драчливость. К тому же большая часть Польши, так называемая Западная Россия, то есть Белосток, Гродно, Вильно, Смоленск, Минск, Могилев, Волынь и Подолия, начиная с 1772 г., за незначительными исключениями, спокойно подчинялась господству русских; они и не шевельнулись, за исключением немногих горожан и дворян в отдельных местах. Четверть Польши говорит по-литовски, четверть по-русински, небольшая часть на полурусском языке, а собственно польская часть на добрую треть германизирована.
В оригинале рядом с немецким словом стоит русское, написанное латинскими буквами: blaharodno. Ред.
К счастью, мы в «Neue Rheinische Zeitung» не взяли на себя по отношению к полякам никаких определенных обязательств, кроме неизбежного обязательства восстановления Польши в соответствующих границах, и то при условии аграрной революции. Я уверен, что в России эта революция осуществится полностью раньше, чем в Польше, как вследствие национального характера русских, так и вследствие большего развития в ней буржуазных элементов. Что значат Варшава и Краков против Петербурга, Москвы, Одессы и т. д.!
Вывод: взять у поляков на западе все, что возможно, занять их крепости немцами, особенно Познань, под предлогом защиты, предоставить им хозяйничать, посылать их в огонь, пожирать их продукты, кормить их обещаниями Риги и Одессы, а в случае, если бы удалось вовлечь в движение русских, соединиться с ними и вынудить поляков к уступкам. Каждый дюйм, который мы уступаем полякам на границе от Мемеля{380} до Кракова, совершенно разрушает в военном отношении эти и без того до крайности слабые границы и обнажает весь берег Балтийского моря до Штеттина{381}.
Я, впрочем, убежден, что при ближайших волнениях все польское восстание ограничится участием познанских и галицийских дворян вместе с некоторым количеством перебежчиков из Царства Польского, так как Царство Польское до такой степени обескровлено, что больше ни на что не способно, и претензии этих рыцарей, если они не будут поддержаны французами, итальянцами, скандинавами и т. д. и подкреплены чехословацкими восстаниями, потерпят крушение вследствие жалкого характера их усилий. Нация, которая может выставить максимум 20000—30000 человек, не может иметь голоса. А Польша, очевидно, не выставит многим больше.
Передай привет Фрейлиграту, если увидишь его, и твоей семье, включая гражданина Муша{382}. Я приеду в Лондон приблизительно на неделю позже, чем рассчитывал; это зависит от ряда мелочей.
Кстати, из Кёльна еще ни строчки. Написал ли ты? Если я не получу письма в ближайшее время, оно мне уже не поможет{383}. Не понимаю, почему Д[аниельс] не может сделать для меня этого одолжения. Нельзя ли написать ему вторично? Д[аниельс] мог бы сразу же черкнуть пару строк и прислать их мне. В противном случае я могу очутиться в чертовски неприятном положении.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
94
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[272]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 28 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Даниельс не ответил (я ему, впрочем, завтра опять напишу, если еще сегодня не получу письма) вследствие очень досадных обстоятельств. Нотъюнг арестован в Лейпциге на вокзале. Какие бумаги при нем нашли, я, конечно, не знаю. После этого (или, быть может, одновременно, я этого не знаю) были арестованы в Кёльне Беккер и Рёзер, дома у них был произведен обыск, так же как у Бюргерса. Последний находится в Берлине, имеется приказ об его аресте, но он, вероятно, скоро будет здесь.
Этими полицейскими мерами против эмиссаров и т. д. мы целиком и полностью обязаны жалкому вою лондонских ослов. Эти надутые пузыри хорошо знают, что они вовсе не конспирируют, не преследуют никаких настоящих целей и что у них нет за собой в Германии никакой организации. Им хочется только казаться опасными и давать работу газетной мельнице. Таким образом, эти канальи мешают действительному движению, подвергают его опасности и наводят полицию на след. Существовала ли когда-либо такая партия, задачей которой, по ее собственному признанию, являлось бы только хвастовство?
Фрейлиграт инстинктивно уехал как раз вовремя, чтобы избежать ареста. Как только он сюда приехал, все эмигрантские клики, филантропические друзья Кинкеля, эстетствующие Хауитты и т. д. стали расставлять ему силки, чтоб перехватить его для своей котерии. На все такие попытки он очень грубо отвечал, что принадлежит к «Rheinische Zeitung»{384}, не имеет ничего общего с космополитической компанией и поддерживает общение лишь с «д-ром Марксом и его самыми интимными друзьями».
Сейчас я тебе расскажу о журнале «Kosmos». До этого еще несколько слов о положении во Франции.
Я все более и более убеждаюсь в том, что у Наполеона, несмотря ни на что, пока больше шансов, чем у всех остальных кандидатов. В принципе будет принято решение о пересмотре конституции, на практике пересмотр ограничится статьей, относящейся к президенту[273]. Если меньшинство поднимет слишком большой шум, то будет принято простое [постановление]{385} большинства о роспуске Национального собрания и созыве нового; а новые выборы будут происходить под сенью Фоше, телеграфа и закона 31 мая[274]. Буржуа предпочли бы Кавеньяка; но попытка порвать со status quo{386} при помощи радикально нового выбора кажется им слишком рискованной. Уже теперь многие фабриканты принудили своих рабочих подписывать петиции в пользу пересмотра конституции и продления власти президента. Во всяком случае дело должно скоро разрешиться, и тогда посмотрим!
Итак, «Kosmos» потерпел блестящее фиаско.
Под заголовком «Лекции Кинкеля», за подписью «Рабочий», напечатано следующее: «Когда я как-то смотрел туманные картины Дёблера, мне пришла и голову курьезная мысль — можно ли создать такие хаотические произведения при помощи «слова», можно ли рассказать туманные картины? Правда, неприятно, когда критик с первых же слов должен признаться, что в таком случае критическая свобода вибрирует в гальванизированных нервах волнующей реминисценции, точно затихающий звук замирающей на трепетных струнах ноты. Поэтому я предпочел отказаться от скучного педантического анализа ученой бесчувственности, нежели от того резонанса, который пленительная муза германского эмигранта родила в игре идей моей чувствительности. Этот основной тон кинкелевских образов, этот резонанс его аккордов составляет звучное, творческое, созидательное, постепенно оформляющееся «слово» — современная мысль! Человеческая сила «суждения» этой мысли выводит истину из хаоса лживых традиций и ставит ее в качестве неприкосновенной всеобщей собственности под защиту интеллектуально развитых, логически мыслящих меньшинств, которые ведут ее от верующего невежества к неверующей учености. На долю ученого неверия выпадает профанировать мистицизм благочестивого обмана, подрывать всемогущество погрязшей в предрассудках традиции, обезглавливать при помощи скепсиса — этой без устали работающей философской гильотины — авторитеты и выводить посредством революции народы из тумана теократии на цветущие поля демократии» (бессмыслицы). «Настойчивое и усердное изучение летописей человечества, как и самих людей, является величайшей задачей всех участников переворота, и это ясно осознал тот изгнанный мятежный поэт, который в течение трех прошедших понедельников по вечерам развивал перед буржуазной публикой свои «туманные картины», рисуя историю современного театра».
«Рабочий»[275]
Коль для клопов уж это не годится,
То хуже вряд ли даже и приснится.{387}
Vale faveque!{388}
Твой Карл Маркс
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., то. XXI. 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
95
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], вторник, [3 июня 1851 г.]
Дорогой Маркс!
В субботу я приеду в Лондон, если мне ничто не помешает[276].
Мои опасения относительно кёльнцев, по-видимому, слишком быстро осуществились; арест Красного Б[еккера]{389} и Рёзера по обвинению в государственной измене и попытке свержения существующего строя, а также попытка ареста тихого Генриха{390}, очевидно, каким-то образом связаны с Союзом{391}. К счастью, как сообщает «Frankfurter Journal», у обоих арестованных не нашли решительно никаких бумаг — нашли ли у Б[юр]г[ер]са, не говорится. Генрих, очевидно, теперь также приедет в Лондон, в дополнение к собравшимся здесь членам редакции «Neue Rheinische Zeitung». История может принять неприятный оборот, если эти люди вели себя глупо.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx», Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
96
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 16 июня 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
У Даниельса был домашний обыск, и он арестован. Я не думаю, чтобы у него что-нибудь нашли.
Сегодня утром я получил письмо, написанное, несомненно, почерком Даниельса, но без подписи; в этом письме мне сообщают об упомянутом факте и одновременно предлагают спрятать все письма, так как известно из «верного» (так в оригинале) источника, что и здесь, в Англии, должны произойти обыски.
Я не знаю, возможно ли это по закону. Во всяком случае я все спрячу. И ты тоже хорошо сделаешь, если менее важные письма сожжешь, а остальные, заключающие в себе какие-либо данные и тому подобное, поместишь в запечатанном пакете у Мери{392} или у вашего приказчика.
У Якоби, вероятно, нашли рекомендацию от Даниельса.
Сегодня же я получил через одного купца письмо от Вейдемейера, скрывающегося в окрестностях Франкфурта. Письмо это прилагаю. Нет ли у тебя нужных В[ейдемейеру] точных цифровых данных о соотношении между внутренней и внешней торговлей Англии? В этой области за последнее время произошли значительные изменения. Привет!
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
97
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 27 июня 1851 г.
Дорогой Маркс!
Славная саксонская полиция поступает весьма простодушно, когда сама высочайше уведомляет нас о том, о чем мы до сих пор не знали или не могли узнать. Менторски-напыщенное циркулярное письмо Бюргерса с его известными полутемными рассуждениями заставило их, должно быть, основательно поломать себе головы и притом без всякого успеха[277]; они и напечатали жирным шрифтом как раз лишь неправильные места. Весьма забавно, что великие мужи с Уиндмилл-стрит[278] предстали теперь перед всем светом вышвырнутыми из их собственной партии; великий Виллих вкупе с Хауде, Гебертом и другой неизвестной сволочью и с неким «Шоппером» (от слова «Schoppen»){393}, редкие заслуги которого так мало известны, что даже в Кёльне не могут правильно напечатать его имени! В этом отношении все в порядке. Но первый параграф Устава опасен для арестованных: «Все средства революционной деятельности», или как это там сказано[279]. Благодаря этому все дело из области обыкновенной тайной организации переходит в область государственной измены. Впрочем, поскольку можно судить по намеку «Kolnische Zeitung», оправдывается мое предположение, что они имеют в виду передать всех этих людей берлинскому верховному суду, который собираются специально создать ради этого грандиозного дела.
Хорошим показателем настроения буржуа является то, что правительство так решительно провалилось со своей попыткой использовать великое дрезденское открытие в качестве пугала для публики. Буржуа уже так мало боится красного призрака, что он слышать не хочет о большом коммунистическом заговоре и уже опасается того, что система домашних обысков в ближайшем будущем будет распространена и на него.
Ни одна газета не хочет клюнуть на эту приманку, и отчаянные попытки правительства раскрыть новые заговоры в гимнастических союзах, «Свободных общинах»[280] и среди играющих в демократию ремесленников-портных показывают, с одной стороны, как его злит равнодушие буржуа и как оно старается возбудить их любопытство, а с другой стороны, к каким незначительным дальнейшим открытиям привели Устав и циркулярное письмо. Обыск у Микеля, кажется, тоже был безрезультатным.
Что нового в Лондоне?
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
98
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[281] В ЛОНДОН
[Манчестер, около 6 июля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Провозившись целую неделю со своим стариком{394}, я отправил его благополучно обратно и могу, наконец, послать тебе сегодня прилагаемый перевод на 5 фунтов. В общем, я могу быть доволен результатом моего свидания со стариком. Я ему нужен здесь, по крайней мере, еще года три, а я не взял на себя никаких постоянных обязательств даже на эти три года; их от меня, впрочем, и не потребовали ни в смысле литературной деятельности, ни в смысле необходимости оставаться здесь в случае революции.
О ней он, кажется, и не думает, так уверенно чувствует себя теперь этот народ! Со своей стороны, я с самого начала добился для себя денег на представительство и на жизнь — около 200 ф. ст. ежегодно; на это было получено согласие без больших трудностей. При таком жаловании уже жить можно, и если до ближайшего баланса все останется спокойным и здешнее дело пойдет хорошо, то он должен будет пострадать еще и не так — я уже и в этом году выйду далеко за пределы двухсот фунтов. При этом он познакомил меня с состоянием всех своих дел, как здешних, так и тамошних; а так как дела у него идут очень хорошо, и за время с 1837 г. он более чем удвоил свое состояние, то само собой разумеется, что при этих условиях я не буду стеснять себя больше, чем это нужно.
Впрочем, старик тоже достаточно хитер. Его план, который, правда, можно осуществить лишь очень медленно и с трудом и который вряд ли когда-нибудь будет осуществлен вследствие трений с Эрменами, сводится к тому, чтобы Петеру Э[рмену] дать переехать в Ливерпуль, чего тот сам хочет, а все руководство здешней конторой передать мне — причем Г. Эрмен будет тогда управлять фабрикой. Это меня, конечно, связало бы. Я, разумеется, заявил, что это превосходит мои силы и представился скромником. Если бы мой старик остался здесь еще на несколько дней, то мы бы обязательно подрались. Этот человек совершенно не может переварить свою удачу, зазнается, впадает в прежнее менторство, становится вызывающим; при этом он так глуп и бестактен, что хотел, например, воспользоваться, даже в последний день своего пребывания здесь, присутствием одного из Эрменов, чтобы уязвить меня пением дифирамбов прусским учреждениям. Он полагал при этом, что присутствие Эрмена заставит меня соблюдать чувство приличия и заткнет мне рот. Конечно, нескольких слов и гневного взгляда было достаточно, чтобы осадить его, но этого вместе с тем было довольно, чтобы между нами сразу установились холодные отношения — именно при прощании — и я, разумеется, жду, что он в той или иной форме постарается отомстить за эту неудачу. Посмотрим. Если эта история не будет иметь никаких дурных практических последствий, то есть не отразится на моих денежных делах, то для меня холодные деловые отношения, конечно, гораздо приятнее всякого проявления неискренних чувств.
Это между нами.
«Kolnische Zeitung» здесь уже с начала июля больше не видать, вероятно из-за того, что забыли возобновить подписку. Я поэтому не знаю, не случилось ли еще чего-нибудь. Если ты знаешь что-либо новое, сообщи мне. Я, наконец, опять смогу начать регулярно работать, так как препятствия из-за выставки[282] теперь почти совсем исчезли и каталог Атенея{395} уже готов. Я собираюсь также скоро выехать в деревню, где мне никто не будет мешать. Так как мой старик не приедет сюда в течение целого года, то я могу устроиться целиком по своему усмотрению и большую часть денег, полученных на представительство, употребить совсем иначе.
Кланяйся твоей жене и пиши скорей.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung. Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
99
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 13 июля 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Я со дня на день откладывал свое письмо, чтоб переслать тебе все документы, о которых говорится ниже. Но так как полностью я смогу их представить лишь через несколько дней, то пишу тебе сегодня, чтобы не заставлять тебя дольше ждать ответа.
Прежде всего. Из твоих писем можно заключить, что за время пребывания твоего старика{396} в Манчестере ты не обнаружил напечатанный в «Kolnische Zeitung» второй документ под названием «Союз коммунистов». Это было составленное нами обоими обращение к Союзу{397} — по существу не что иное, как план кампании против демократии. С одной стороны, хорошо, что этот документ опубликован — в противовес более или менее абсурдному по форме и мало отрадному по содержанию документу Бюргерса[283]. С другой стороны, отдельные места этого документа ухудшают положение арестованных.
Как я узнал через Луи Шульца из Кёльна, Бюргерс пишет из Дрездена очень печальные письма. Напротив, в Кёльне все рассчитывают на освобождение Даниельса, против которого нет никаких улик и за которого в священном городе поднят всеобщий вой «нытиками»[284]. Они считают его, конечно, неспособным на подобного рода «глупости».
Микель написал из Гёттингена. У него дома был ряд обысков. Ничего не нашли. Он не арестован. Из Гёттингена выехали в Берлин и т. д. пять новых эмиссаров-джентльменов. Преследования евреев повышают, конечно, усердие и интерес.
Самым забавным является то, что вздорная аугсбургская «Allgemeine Zeitung» превращает составленный нами документ в детище господ Мадзини — Руге, снова бьет себя по этому поводу в грудь и не может иначе выразить свое собственное умопомрачение, вызванное этим ужасающим документом, как вопя на разные лады; Безумие! Безумие! Безумие!
«Trier'sche Zeitung» — то есть Карл Грюн — разумеется, преисполнилась важности и доказала на основании первого документа материальную, а на основании второго — «духовную» немощь партии. Нет, конечно, недостатка в выражениях в духе «Друзей света»[285] и в наиболее далеко идущих «анархических» фразах. Они, мол, хотят все делать сверху! Полицейское государство! Инакомыслящих они прямо собираются подвергнуть отлучению и исключению! Боже мой! В конце концов, это переходит все границы.
А теперь — о здешних бурях, которые обычно разыгрываются в стакане воды.
Во-первых. Папаша Виллих дал тягу из казармы — закрытие которой было уже, кажется, решенным делом — и основательно поссорился с большей частью своей лейб-гвардии.
Во-вторых. Великий Фиклер изволил прибыть сюда. За несколько дней до приезда в Англию Лупус{398} был с ним вместе в Страсбурге. Либкнехт находится с ним с давних времен в близких отношениях. Таким образом, оба отправились к нему 5 июля. Фиклер очень дружески болтал, говорил о необходимости примирения партий и т. д. Тут подошел и великий А. Гёгг. Он назвал Виллиха «пустым фантазером», а Шаппера «отвратительным субъектом»; послушав несколько раз на Уиндмилл-стрит крикливые речи этого молодчика, он-де расстался с ними и не ходит больше в это заведение. И Фиклер и Гёгг особенно сильно обрушились на великого Кинкеля, который играет здесь теперь роль удачливого выскочки и этим навлек на себя гнев других великих мужей. На Руге, напротив, они смотрят как на своего рода светило.
Фиклер справился о моем адресе, а Лупус и Либкнехт ушли, обманутые этими стремящимися к «единству» филистерами.
Несколько дней спустя Фрейлиграт прислал мне следующее полученное им письмо:
«4, Brunswickplace, North Brighton, 4 июля 1851 г.
Дорогой Фрейлиграт!
Мы проектируем создание своего рода клуба или общества, которое должно устранить кружковщину и не исключать из своей среды никого из революционной социал-демократической партии, кроме тех, кто желает держаться в стороне или кто своим характером и предшествующим поведением сделал невозможным какое бы то ни было с ним общение.
Этим делом занялись Фиклер, Гёгг, Зигель, Ронге, Руге, а я взялся известить тебя и пригласить тебя, — если, как я надеюсь, ты этим заинтересуешься, — принять участие в созываемом с этой целью собрании 14 июля (в понедельник через неделю) в 11 часов утра на квартире Фиклера, 26 Yorkbuildings, составляющей часть Нью-род на нижнем конце Бекер-стрит. Мы пригласили около 24 человек, которые нам известны как заслуживающие доверия и оставшиеся верными. Других мы в данный момент не нашли.
Я охотно поговорил бы с тобой. Если наш проект увенчается успехом, то наша беседа, во всяком случае, сможет немедленно состояться. Если ты и не остаешься в Лондоне, то все же приходи туда.
Привет. Жму руку.
Твой А. Руге»
Что ты скажешь об этом?
Фрейлиграт совершил большую ошибку, отослав свой ответ только вчера, 12 июля, так что Руге не получит его до своего отъезда из Брайтона в Лондон. Вообще Ф[рейлиграт] отнесся к этому делу как-то слишком пассивно. Но, в конце концов, у каждого своя манера действовать. Лупус, которому я сообщил содержание этого письма, немедленно написал Фиклеру;
«10 июля 1851 г.
Гражданин Фиклер!
5-го текущего месяца я вместе с Либкнехтом был у Вас с визитом. Судя по тому, что Вы тогда нам говорили, я никоим образом не мог заключить, что уже за день до этого Фрейлиграту было послано следующее письмо. (Следует вышеприведенное письмо.)
Если бы 5-го числа текущего месяца у меня могло быть малейшее подозрение, что Вы находитесь в таких отношениях с А. Руге, этим дурацким бесстыдным негодяем, я бы, конечно, не перешагнул Вашего порога.
Но так как Вы, как я убедился из вышеприведенного письма, идете вместе с человеком, «который своим характером и предшествующим поведением» (например, его трусливым бегством из Берлина и т. д.) «сделал невозможным» для всякой истинно революционной партии «какое бы то ни было с ним общение» и который уже подвергся бойкоту со стороны всей коммунистической партии в Германии, то этими строками я хочу констатировать, что с людьми, столь интимно вращающимися в сфере индивидуумов, подобных Руге, я не желаю и не могу иметь ничего общего.
В. Вольф
3, Broadstreet, Golden Square.
P. S. Вы можете из этих строк сделать любое употребление. Я, со своей стороны, доведу их до сведения своих партийных товарищей.
Тот же.»
На это Лупус получил следующий ответ:
«Лондон, 11 июля 1851 г.
Дорогой гражданин Вольф!
Моя способность предвидения на самом деле настолько слаба, что я был весьма далек от того, чтобы опасаться возможности потери Вашей благосклонности и Вашего знакомства из-за поддерживаемого мной общения с «негодяем» Руге. Да я и не знал, что в этой области состою уже под опекой какой-то партийной секции и под полицейской властью мужей будущего. Этой своей тупости, равно как и приобретенному мной в продолжение двадцатилетней политической деятельности убеждению, что нет ни одной политической партии, которая могла бы обойтись без того, чтобы не работать вместе с негодяями, обязан я своим решением протягивать свою руку всякому способному человеку, который хочет идти вместе со мной по революционному пути, все равно, пойдет ли он только до половины пути к намеченной мною цели, или он будет меня сопровождать до конца и пойдет еще дальше.
Политические и религиозные проскрипции являются анахронизмом даже тогда, когда они исходят от императора и папы; но уже совсем смешными они являются тогда, когда их провозглашают маленькие короли и папы партии, которая, как открыто заявлялось, находится в состоянии такого разброда, как ваша, и которая ныне в своей собственной среде превращает в «негодяев» тех, которым она еще вчера воздавала почти божеские почести!
На своем жизненном пути я встречал несравненно больше «негодяев», чем честных людей, и был гораздо реже обманут первыми, чем вторыми. Поэтому я не теряю времени на различение этих сортов и обращаю главным образом внимание на способности людей, которые бывают нужны при самых различных обстоятельствах.
Если после этого Вы вместе с Марксом и Либкнехтом — я прошу Вас передать им об этом — пожелаете принять участие в упомянутом «собрании», то я приглашаю Вас прийти, оговариваясь при этом, что речь идет лишь о предварительном совещании и что вообще самая главная неприятность для Вас, как и для половины собравшихся, будет, вероятно, заключаться в том, что не будет хватать сидений для наименее благородных частей тела, но это существенно будет способствовать ускорению совещания. С дружеским приветом
Ваш Фиклер и т. д.»
Самым комичным во всей этой истории являются и остаются бесконечные усилия Руге и его клики навязать себя публике при помощи все новых комбинаций. Если дело не идет, как ABCDEF, то оно определенно пойдет как FEDCBA. Вычисли-ка, сколько вариаций и перестановок этого рода еще возможно. Существовала ли когда-либо более бессильная и комично претенциозная клика ослов?
Твой К. М.
Кстати, 5 фунтов получил. Они явились подобно deus ex machina{399}, так как обстоятельства — «отвратительны», и трудно сказать, как из них можно выпутаться.
Пиши прямо Клозе (6, Upper Ruppertstreet, близ Princesstreet, Soho), так как в противном случае этот дурак решит, что его письмо — ты помнишь о 10 фунтах? — не дошло до тебя.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
100
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, около 17 июля 1851 г.] 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Будь столь добр и сдай немедленно на почте в Манчестере прилагаемое письмо к Шульцу.
Ты получишь при сем письмо Фрейлиграта к Руге, которое я прошу вернуть, и письмо Бермбаха ко мне, а также письмо от Микеля.
Некий «Ульмер», сапожник, бежал из Кёльна во время последних обысков. Он дал у «Шертнера» одному штраубингеру письмо для передачи своим родственникам. Этот штраубингер был тотчас же задержан с этим письмом на голландской границе. Скомпрометированы этим только те люди, которые его освободили. Так хорошо организована полиция в шертнеровском заведении.
Вейдемейер перебрался через границу. Мы ждем его здесь.
Жалкие Гейнцен — Руге утверждают, что получают письма якобы из Германии — со всякими вздорными сплетнями о кёльнских событиях. Лживость содержания показывает, что они сами являются своими собственными корреспондентами.
Жду от тебя письма.
Твой К. М.
Р. S. Мне сейчас пришло в голову, что лучше будет, если ты сам отошлешь письмо Берм-баху; напиши на конверте: Луи Шульцу, 2, Schildergasse, Koln. А внутрь вложи закрытое письмо к Бермбаху. Запечатай его, разумеется, так, чтобы не было видно внутреннего адреса, и придай письму вид коммерческого.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx», Bd. I. Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
101
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 17 июля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Клозе сегодня же будет написано — хорошо, что ты приложил его адрес, так как у меня его не было. Я охотно верю, что ты здорово стеснен, и это тем досаднее, что до начала будущего месяца я не могу больше располагать ни одним сантимом. Если ты не можешь ждать до того времени, нельзя ли было бы устроить, чтобы Веерт раздобыл для тебя что-нибудь до той поры? Я могу отдать 1 августа 5 фунтов и 1 сентября еще 5 фунтов, и это — вполне верные деньги.
Подписка на газеты здесь опять упорядочена, и я, наконец, увидел в «Kolnische Zeitung» наш старый документ{400}. Между прочим, «Аугсбургская газета»{401} в корреспонденции из Дрездена, автор которой, по-видимому, довольно хорошо информирован, сообщает, что, в конце концов, при помощи каверзных допросов удалось сломить Нотъюнга, и он сделал самые исчерпывающие признания[286]. Я считаю, во всяком случае, весьма возможным, что ловкие следователи загнали его в тупик и запутали в самых нелепых противоречиях. Туда будто бы отправился прусский чиновник, чтобы выжать из него еще больше. Ганноверский король{402} якобы отказался начать преследование в своих владениях, по крайней мере в той грубой форме, в какой это имеет место в Пруссии, Гамбурге и т. д. Письмо Микеля как будто бы это подтверждает. Что Мартенс арестован в Гамбурге, ты знаешь. Глупость пруссаков ни в чем, впрочем, не обнаружилась так ярко, как в обыске у «Карла на Рейне», которого также заподозрили в принадлежности к коммунистическому союзу и у которого нашли лишь письма от Раво!
Старый документ может повредить арестованным лишь благодаря одному месту об «эксцессах»[287]; все остальные места направлены против демократов и лишь в том случае ухудшили бы их положение, если бы они предстали перед полудемократическим судом присяжных; но, по-видимому, их будет судить особый чрезвычайный или союзный суд присяжных, если им вообще придется предстать перед таковым. Но и эти вещи имелись уже в захваченном с самого начала бюргерсовском документе[288], большей частью во вновь переработанном виде. С другой стороны, для нас чрезвычайно выгодно, что этот документ опубликован и появился во всех газетах. Для отдельных, действующих втихомолку кружков, вступающих на путь коммунизма, о которых мы ничего не знаем, но которые, судя по прошлому опыту, имеются во всех частях Германии, он послужит великолепной опорой; ведь даже по статье в «Аугсбургской газете» видно, что эта вещь произвела на нее совсем иное впечатление, чем первые открытия. По тому, как она изложила содержание, видно, что она слишком хорошо поняла это «безумие» — да и как было его не понять.
К тому же феодальная реакция с такой слепой яростью идет напролом, что вся эта ложная тревога не производит на буржуазию ни малейшего впечатления. Потешно видеть, как «Kolnische Zeitung» проповедует теперь ежедневно, что «надо пройти через красное море», и признает все ошибки конституционалистов 1848 года. Да и на самом деле, если оберпрезидентом Кобленца назначается Клейст-Ретцов и если бесстыдная «Kreuz-Zeitung» становится все наглее в своих плоских шутках и виршах, то что же остается делать образованной и степенной конституционной оппозиции! Жаль, что мы не получаем здесь «Kreuz-Zeitung». Мне попадались разные выдержки из нее. Нельзя даже представить себе, в каком вульгарно-нахальном вонюче-тупо-прусском тоне эта газетенка нападает теперь на приличные, богатые и респектабельные конституционные «величины». Если бы у таких господ, как Беккерат и компания, было хоть немножечко чувства собственного достоинства и способности к сопротивлению, они должны были бы предпочесть оскорбления и брань какого-нибудь простонародно-рейнского «Pere Duchesne» и весь красный террор тому обращению, которому они теперь ежедневно подвергаются со стороны юнкеров и «Kreuz-Zeitung».
И молвил далее осел:
Вот общинный советник фон Везель.
И если бы не был я ослом,
Я хотел бы быть советником фон Везель.
Такими остроумными стихами «Kreuz-Zeitung» теперь оплевала по очереди всех конституционалистских корифеев, а эти молодцы спокойно это терпят. Но так и надо этим собакам — ведь лучшие статьи «Neue Rheinische Zeitung» они нагло называли «подлой руганью»; пусть же они на своей собственной трусливой шкуре почувствуют различие в обращении. Они еще будут с тоской вспоминать бесконечно тонкие насмешки «Neue Rheinische Zeitung».
История с Виллихом{403} является утешением в мрачные минуты. Итак, «самый популярный человек» уже достиг вершин своей популярности и может, как непризнанный спаситель человечества, разочарованный неблагодарностью всего мира, искать утешения в кружке пива и дружбе Шаппера. Я могу себе представить его огорчение, так как теперь уничтожена армия будущего, «ядро», вокруг которого должна была собраться вся Европа. Где этот благородный человек найдет новых «людей принципа»!
История с Фиклером{404} мне не совсем понятна. Почему Лупус{405} тотчас же побежал к Фиклеру, а не поручил сперва Либкнехту позондировать почву, — ведь последний скомпрометировал бы лишь самого себя? Это выглядит так, будто Фиклера хотели заполучить. И затем, раз Лупус там уже был, его письмо было слишком грубым. Одно из двух: или на Фиклера вообще не стоило тратить труда, или, после того как во время самой беседы Руге был представлен Фиклером и Гёггом как своего рода светило, достаточно было просто порвать с ним, не прибегая непременно к такому полному и грубому разрыву. Что это была подлость со стороны Фиклера, это ясно. Но разве не следовало уже наперед ожидать чего-либо подобного со стороны южногерманского филистера? Ведь он и не скрывал, что с почтением относится к Руге. Назойливость Руге в самом деле не имеет границ. Но как раз эти вечно новые вариации являются достаточным доказательством, что ни одна из них не имеет даже минимального успеха и что «германский комитет», которому Мадзини пишет свои «послания к римлянам», все еще существует лишь в голове Руге[289].
Позаботься о том, чтобы Веерт сюда приехал, и напиши скорей.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
102
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 20 июля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Возвращаю документы. Письмо Микеля мне понравилось. По крайней мере, это парень с головой; он стал бы, вероятно, совсем дельным, если бы побыл некоторое время за границей. Его опасения, что наш опубликованный теперь документ{406} произведет неблагоприятное впечатление на демократов, совершенно справедливы, поскольку дело идет о его краях. Эта нижнесаксонская самобытная среднекрестьянская демократия, у которой «Kolnische Zeitung» еще недавно лизала зад, предлагая ей союз, лишь этого и заслуживает и стоит гораздо ниже мещанской демократии сравнительно крупных городов, которая ведь верховодит ею. А эта типичная мелкобуржуазная демократия, хотя, по-видимому, и сильно оскорбленная нашим документом, сама слишком ущемлена и придавлена, так что она тем более готова признать вместе с крупной буржуазией необходимость «пройти через красное море». Эта публика все больше и больше будет примиряться с необходимостью кратковременного террористического господства пролетариата, уверив себя, что долго оно продолжаться не сможет, потому что положительное содержание документа настолько, мол, нелепо, что о постоянном господстве подобных людей и об окончательном осуществлении подобных принципов не может быть и речи! Наоборот, ганноверский крупный и средний крестьянин, ничего не имеющий, кроме своего участка земли, чей дом, усадьба и амбары подвергаются всевозможным опасностям ввиду вероятного банкротства всех страховых обществ, отведавший, к тому же, со времени Эрнста-Августа всю сладость законного сопротивления, — этот немецкий sturdy yeoman{407} трижды подумает, прежде чем решится вступить в красное море.
Судя по письму Б[ермбаха], предателем является Хаупт; не могу этому поверить. Во всяком случае, эту историю надо расследовать. Подозрительно, правда, что Х[ау]пт, насколько мне известно, все еще на свободе. О поездке в Гамбург из Кёльна или Гёттингена нечего и думать. Трудно сказать, найдем ли мы когда-нибудь какие-либо указания по этому поводу в судебных документах или протоколах. Если этот человек изменник, то этого не следует забывать, и при первом удобном случае он должен быть примерно наказан.
Я надеюсь, что Даниельса скоро выпустят. Ведь это единственная политическая фигура в Кёльне. Он, наверное, сумел бы, несмотря на полицейскую слежку, продолжать вести дело как следует.
Возвращаюсь снова к вопросу о действии нашего документа на демократов. М[икелю] следовало бы помнить, что мы непрестанно и систематически преследовали этих господ, нападая на них во всех документах, которые в той или иной мере являлись партийными манифестами. Почему же вдруг такой шум по поводу программы, которая в весьма спокойной форме, а, главное, совершенно не затрагивая личностей, только резюмирует то, что уже давно было напечатано? Может быть, наши ученики на континенте отреклись от нас, может быть, они вступили в более тесные сношения с демократами, чем это допустимо с точки зрения партийной политики и партийной чести? Если революционная трескотня демократов объясняется именно отсутствием серьезных разногласий, то спрашивается, кто же виноват в этом отсутствии разногласий? Во всяком случае не мы, а скорее всего немецкие коммунисты в самой Германии. В этом-то, кажется, и заключается вся суть дела. Всякий сколько-нибудь понимающий демократ должен был наперед знать, чего ему ждать от нашей партии; этот документ не мог дать ему ничего особенно нового. Если они заключили временный союз с коммунистами, то они были полностью осведомлены об условиях и продолжительности этого союза. Только ганноверские средние крестьяне и адвокаты могли вдруг поверить, что коммунисты с 1850 г. отреклись от принципов и политики «Neue Rheinische Zeitung». Вальдеку и Якоби ничего подобного, наверное, и не снилось. Во всяком случае такого рода публикации не вызовут никаких продолжительных изменений ни в «природе вещей», ни в «понятии отношения», выражаясь языком Штирнера[290]. Демократическая трескотня и тайная агитация скоро снова будут процветать, и демократы пойдут рука об руку с коммунистами. А что эти господа на другой день после революции будут нам делать всякие пакости, — это мы знаем давно, и этого никакой дипломатией не предотвратишь.
Зато меня очень обрадовало, что, как я и предвидел, повсюду на основе «Манифеста»{408} возникают небольшие коммунистические группы. Это как раз то, чего нам не хватало при слабости существовавшего до сих пор генерального штаба. Когда условия для этого созреют, солдаты найдутся сами собой, но очень приятна перспектива иметь такой генеральный штаб, который не состоит из штраубингеров и допускает возможность более свободного выбора, чем теперь, когда в нем всего 25 человек, имеющих хоть какое-нибудь образование. Хорошо бы рекомендовать вести повсюду пропаганду среди конторских служащих. На случай, если бы пришлось организовать управление, без подобного рода людей не обойтись. Они привыкли к усидчивой работе и к толковому ведению книг. Коммерция — единственная практическая школа для хороших канцеляристов. Наши юристы и т. п. для этого не годятся. Конторщики для ведения книг и отчетности, талантливые образованные люди для составления депеш, писем, документов — вот что нам надо. С шестью конторщиками я берусь организовать любую отрасль управления в тысячу раз проще, толковее и практичнее, чем с шестьюдесятью высокопоставленными чиновниками и камералистами. Последние не умеют даже разборчиво писать и так испакостят книги, что сам черт в них не разберется. Ввиду того, что обстоятельства все более и более вынуждают нас готовиться к такой возможности, дело это не лишено значения. Кроме того, эти конторские служащие привыкли к усидчивой механической работе, менее прихотливы, их легче отучить от безделья, а в случае непригодности легче устранить.
Письмо в Кёльн уже отправлено — ему придан подходящий вид. Если и оно не дойдет, то не знаю, как быть. А вообще адрес Шульца не очень хорош — бывший соиздатель!
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
103
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 30 июля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Меня удивляет, что в продолжение двух недель я ничего от тебя не получаю.
Наши предположения в последнем «Обзоре», что океанское пароходство чрезвычайно расширяется, уже оправдались[291]. Помимо ряда отдельных малых линий, теперь существуют уже две новые очень важные большие линии: 1) винтовые пароходы из Ливерпуля в Филадельфию: каждые две недели отправляются четыре парохода; 2) пароходы между Ливерпулем, Рио-де-Жанейро и Вальпараисо и т. д.: каждые семь недель отправляются четыре парохода. Через один-два месяца сюда еще присоединятся регулярные рейсы в Калифорнию с пересечением суши: Нью-Йорк, Сан-Хуан, оттуда пароходом к озеру Никарагуа, сушей в Леон, оттуда прямо в Сан-Франциско. Эти рейсы сократят продолжительность поездки в Калифорнию, по крайней мере, на неделю.
В будущем месяце начнет курсировать поезд между Лондоном и Абердином: 550 английских миль, или 8 градусов широты в один день.
Из Лидса в Лондон и обратно можно съездить теперь за 5 шилл. по одной железной дороге и за 4 шилл. 6 пенсов — по другой. В будущую субботу предполагается и у нас понизить проездную плату. Если она станет столь же низкой, я, по меньшей мере, каждые две недели буду ездить в Лондон.
Если в ближайшие шесть недель не случится ничего особенного, то урожай хлопка в этом году составит 3000000 кип или от 1200 до 1350 миллионов фунтов. Никогда еще не было такого урожая. А к этому еще присоединяются симптомы сокращения дел: Ост-Индия завалена товарами и вопит о приостановке ввоза хлопчатобумажных тканей; здешний рынок пряжи и тканей все еще в состоянии расстройства из-за колебания цен на хлопок. Если крах на рынке совпадет с таким колоссальным урожаем, то будет весело. Петер Эрмен уже теперь наделал в штаны при одной мысли об этом, а эта маленькая зеленая лягушка достаточно хороший барометр. Вот тебе на сей раз промышленное попурри.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
104
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[292]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 31 июля 1851 г. 28, Soho, Deanstreet
Дорогой Энгельс!
Только что получил твое письмо, которое открывает очень приятные перспективы торгового кризиса.
Я почти две недели ничего не писал, ибо в то время, когда я не бывал в библиотеке, меня травили, как собаку, и я, несмотря на самые лучшие намерения, никак не мог собраться написать.
После того как Бамбергеры, отец и сын, с недели на неделю, — а прежде из месяца в месяц, — все тянули со своим обещанием учесть мне вексель; после того как я, наконец, ради этого в прошлый понедельник был приглашен в еврейскую лавочку и уже принес с собой гербовую бумагу, молодой Бамбергер заявляет мне, что старик, который тут же присутствовал, не может и т. д., и т. д.
Ужасно жаль, что я не мог побить этих двух евреев за подлую проволочку, за трату времени, за то, что они поставили меня в ложное положение по отношению к другим лицам.
Впрочем, если не фактически, то в принципе я обязан г-ну Конраду Шрамму тем, что меня в самом деле a 1а Санчо надували сначала в течение месяцев, а затем опять в течение последних шести недель.
Ты знаешь, что этот субъект 4–5 недель тому назад уехал в Париж. Как и всегда, когда имеешь дело с нашими благородными друзьями, я узнал только теперь от них, — например, от этого олуха Хайна, — то, что они давно уже знали об этом негодяе. Но я запрещаю им сейчас «поднимать крик», так как это может только повредить, а уже не поможет. Итак, я не знаю, писал ли я тебе уже об этом — однажды вечером я узнал от г-на Шрамма, что он хочет уехать через двое суток. Я поэтому решил принять необходимые меры в отношении бумаг Союза{409} и других документов, которые все еще находились у г-на Конрада. В этот же вечер я узнаю от Либкнехта, что г-н Конрад не хочет выдать эти бумаги, а передал их в запечатанном виде г-ну Луи Бамбергеру. Но вот что потребовало еще более быстрых действий: когда я на следующий день вернулся из Музея{410}, оказалось, что этот подлец уезжает не через двое суток, а уже через сутки, а именно в 2 часа ночи текущего дня. Благородный Конрад просил меня о личном свидании в этот вечер, но я расстроил его план, взяв с собой Лупуса{411}, Либкнехта, Пипера. Как только мы уселись в уединенной пивной, я потребовал от г-на Конрада объяснений по поводу его махинаций с бумагами и т. д. Как обычно, когда он делал ложный шаг, этот субъект пришел в бешенство, заявил, что не хочет выдать этих бумаг, так как они ему нужны для его оправдания, и болтал еще разные глупости. Он так же-де представляет Союз, как я и ты, и он так же может совершать акты для его спасения. Он даже не знает, являюсь ли я руководителем лондонского округа. Затем последовала штирнериана о том, что он — единственный в партии[293]. Другие, в особенности Лупус, вскипели; он угрожает уйти, кричит, бушует, словом, — проделывает все, как полагается. Я прекратил этот шум; а так как я знаю, как надо обращаться с этим субъектом, и так как весь этот скандал не мог принести пользы, а бумаги надо было получить, и именно сейчас, то я угрозами и просьбами заставил г-на Конрада дать мне записку к Бамбергеру, в которой он поручает ему передать мне запечатанный пакет.
И на следующий день я его получил. Там было все. Между прочим также наше с тобой заявление против А. Руге{412}, которое благородный Конрад не послал, значит, в «Staatszeitung», — вероятно потому, что, наговорив столько вранья своему брату{413}, он боялся всякого публичного разъяснения.
Этот негодяй вместе с тем предостерегал Бамбергеров против меня — он думал этим поправить свои дела; он сказал им, что я исчерпал уже свой последний кредит, чтобы заплатить по последним векселям и т. д., и т. д. Вообще он самым подлым образом интриговал и врал против нас и т. д.
Теперь, когда это уже совершившийся факт, не нужно, следуя желаниям здешних олухов и идя по их стопам, поднимать шума и по-мещански возмущаться, а надо дать возможность этому подлецу продолжать верить в его связь с нами до тех пор, пока мы в подходящий момент не будем в состоянии устранить его тем или иным способом. В данный момент этот субъект мог бы стать чрезвычайно опасным для наших немецких товарищей, если бы кто-нибудь выступил против него с угрозой разоблачить все его подлости.
Впрочем, ты и без дальнейших уверений поверишь мне, что я чертовски устал от этого моего положения. Я написал в Америку, нельзя ли вместе с Лупусом посылать отсюда корреспонденции для пары дюжин газет, так как дальше так жить невозможно.
Что касается переговоров с Эбнером во Франкфурте, то он пишет мне, что Котта, вероятно, возьмет мою политическую экономию, — ее план я ему послал, — а если нет, то он раздобудет какого-нибудь другого издателя. Я давно закончил бы работу в библиотеке. Но перерывы и препятствия слишком велики, а дома, где все находится на осадном положении и меня целыми ночами терзают и приводят в бешенство потоками слез, я, конечно, немного могу сделать. Мне жаль мою жену. На нее падает главное бремя, и в сущности она права. Нужно, чтобы промысел был более производителен, чем брак. Но несмотря на все это, ты ведь знаешь, что я по натуре своей очень мало терпелив и даже немного суров, так что время от времени я теряю душевное равновесие.
Юлиуса похоронили приблизительно неделю тому назад. Я был на похоронах. Благородный Кинкель произнес над могилой жалкую речь. Юлиус был единственным в среде эмиграции, который учился и все более и более переходил от идеализма на нашу позицию.
Благородный Дулон здесь.
Гейнцен и Руге продолжают шуметь в нью-йоркской «Schnellpost» против коммунистов и специально против нас. Но делается это так бесконечно глупо, что на это невозможно иначе ответить, как составлением в подходящий момент коллекции наиболее комичных мест из стряпни Руге, чтоб показать немцам, кто теперь, помимо их воли, ими управляет.
Быть может, ты читал последнее сочинение Прудона?[294] Вейдемейер написал мне из Цюриха. Карстенс{414} сидит в Майнце. Он сделал неудачную попытку побега. Vale faveque{415}.
Твой К. М.
Было бы очень хорошо, если бы ты, желательно за своей подписью, написал статью для Джонса. Он идет вперед в своем органе, он учится. Это не какой-нибудь Гарни. Журнал «Notes to the People» растет, между тем как «Friend of the People» погибает.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
105
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[295]
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 1 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
При сем — вторая половина пятифунтового билета.
Я не знал, что Шр[амм] уехал в Париж. Ты ничего мне об этом не писал. Поэтому я с величайшим удивлением прочитал в «Kolnische Zeitung», что он утонул; к сожалению, это, вероятно, окажется неправдой. Этот негодяй очень опасен — мы его слишком приблизили, а ведь он подлый человек, насквозь подлый. Но ты, впрочем, прав: крик и шумиха ничему не помогут, надо предоставить этому типу спокойно идти своей дорогой до тех пор, пока мы не будем иметь власти над ним. Как я сказал, было бы очень хорошо, если бы он действительно утонул в Ла-Манше, но, вероятно, он сам распространил этот слух — это тоже способ заставить о себе говорить.
Итак, Вейдемейер хочет поехать в Америку и постарается заполучить в свои руки нью-йоркскую «Arbeiterzeitung», которая сейчас находится в распоряжении Феннера фон Феннеберга. Если он сумеет устроиться в Нью-Йорке, то он там во всяком случае будет полезнее для нас, чем в Лондоне, где только прибавилось бы хлопот. Нам как раз не хватает в Нью-Йорке такого солидного парня, как он, и, в конце концов, Нью-Йорк тоже не находится на том свете, а относительно В[ейдемейера] можно быть уверенным, что он в случае необходимости явится тотчас же.
Проект относительно литографированных бюллетеней{416} очень хорош. Но вы должны были бы все это хранить в полной тайне; раз будет подана такая мысль, то маленький Бамбергер и другие постараются вас тотчас же опередить. На твоем месте я бы сейчас же после первых приготовлений поместил объявление в немецко-американских газетах и подписался бы даже сам в качестве директора для того, чтобы обеспечить успех дела. Если ты будешь ответственным за это дело и если ты думаешь, что упоминание моего имени в качестве сотрудника могло бы принести какую-нибудь пользу, то ты, конечно, можешь меня назвать. Но если ты хочешь, чтобы твое имя не фигурировало в этой истории, для чего я не вижу решительно никакого основания, так как в конце концов почему бы и тебе не иметь права основать промышленную фирму и продолжать в литографированном виде «Neue Rheinische Zeitung», — тогда эту фирму должен организовать Лупус{417}. Вейд[емейер] мог бы вам быть в этом отношении чрезвычайно полезным в Нью-Йорке, особенно при изыскании денежных средств, что является главным. Я убежден, что это дело будет иметь большой успех и что многочисленные американские корреспонденты в Лондоне и т. д. это сейчас же почувствуют.
Если ты себя назовешь директором, то не подлежит сомнению, что дело пойдет лучше, а именно сразу же будет иметь успех. Если же ты возложишь это на Лупуса, то отпадет моральная ответственность и можно будет предоставить полный простор и свободу его силезским грозным обличениям a к Лютер[296], а это очень хорошо подойдет для американских немцев, лучше, чем твой стиль, над которым им придется думать[297]. Во всяком случае, ты должен взять себе за правило писать как можно хуже и нескладнее, так как иначе ты скоро лишишься благосклонности этой публики.
Что это за новое сочинение Прудона, о котором ты пишешь?{418}
Я напишу для Джонса статью за своей подписью; я хотел бы только, чтобы Джонс выслал мне возможно более полный комплект своих «Notes»{419}, так как здесь этого журнала нельзя достать. Каков его адрес? Я забыл.
Из Америки также приходят дурные вести о состоянии торговли хлопчатобумажными товарами. Рынки переполнены, и сами янки производят слишком много для теперешнего состояния рынка.
Напиши мне поскорей опять. Я здесь смертельно скучаю.
Твой Ф. Э.
N. В. Храни свои бумаги в надежном месте вне дома; с некоторого времени за мной здесь усиленно следят, и я не могу и шагу ступить без того, чтобы два или три шпика не следовали за мной по пятам. Г-н Бунзен не упустит случая представить английскому правительству новые и важные объяснения об опасности нашего пребывания здесь.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Вd. 1, 19 29 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI. 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
106
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 8 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Ты извинишь меня, что я не написал тебе раньше и не известил тебя одновременно о получении 5 фунтов. Гнет внешних обстоятельств был на этой неделе настолько силен, что я не мог взяться за письмо. От опасности быть выброшенным из квартиры я пока что застраховал себя тем, что выдал вексель домохозяину.
Вместе с этим письмом я посылаю тебе номер «Schnellpost», из которого ты узнаешь о низких и глупых интригах и сплетнях клеветников Руге и К°. По прочтении пришли мне эту дрянь обратно. Чтобы объяснить тебе одно из этих писем, — принадлежащее несомненно Фиклеру, — из которого этот хам
Гейнцен дает выдержки, скажу вкратце следующее: уже в течение 2–3 недель эти ослы — эмиграция — устраивают собрания, meetings, чтобы «столковаться», конституироваться до полной «дюжины» и «организоваться» в качестве великих мужей будущего. Сегодня происходило их решающее заседание; я узнаю результат и сообщу тебе. Но семена раздора дали уже такие обильные плоды, что г-н Зигель сообщил мне через Шабелица, который приехал сюда на выставку, что он собирается меня посетить.
«New-York Tribune» пригласила меня и Фрейлиграта в платные сотрудники[298]. Это самая распространенная газета в Северной Америке. Если бы ты смог доставить мне до пятницы утром (15 августа) написанную по-английски статью о немецких делах, это было бы великолепным началом.
О Шрамме мы знаем, что он состоит в постоянной переписке со своим братом{420}. Он писал Бамбергеру, чтобы тот не сообщал нам его адреса. Ежедневно приходят новые сообщения о его недостойном поведении здесь.
Красный Вольф{421} опять стал «ирландцем».
А теперь перейдем к «Общей идее революции в XIX веко» П. Ж. Прудона. Когда я в первый раз писал тебе об этой книге, я читал лишь извлечения из нее — да часто еще искаженные. Теперь я могу тебе послать gks^stov{422}, предварительные замечания. Хороши в этой книге выпады против Руссо, Робеспьера, «Горы» и т. д. Сила истинного развития, говоря словами бессмертного Руге, развивается следующим образом:
I этюд. Лишь реакция привела к развитию революции.
II этюд. Существуют ли достаточные основания для революции в XIX веке?
Революция 1789 г. свергла старый режим, но она забыла создать новое общество или сделать общество новым. Она думала только о политике, вместо того чтобы думать о политической экономии. В настоящее время господствует «анархия экономических сил», отсюда «тенденция общества к нищете». Это проявляется в разделении труда, в машинах, в конкуренции, в системе кредита. Рост пауперизма и преступности. Далее: Государство (l'etat) все больше и больше росло; оно наделялось всеми атрибутами абсолюта; его самостоятельность и мощь все более возрастали. Рост государственного долга. Государство защищает богатство против бедности. Коррупция. Государство подчиняет себе общество. Налицо необходимость новой революции. Задача революции заключается в том, чтобы изменить дурную тенденцию общества, выправить ее. Самого общества не нужно затрагивать. О произвольном преобразовании его не может быть и речи.
III этюд. О принципе ассоциации.
Ассоциация — это догма, а не экономическая сила. В отличие от разделения труда, торговли, обмена и т. д., ассоциация не есть нечто органическое и производительное. Не нужно смешивать ассоциацию с коллективной силой. Коллективная сила — это безличный акт, ассоциация — добровольное обязательство. Ассоциация по своей природе бесплодна, даже вредна, так как она сковывает свободу работника. Договору товарищества приписали действенность, присущую лишь разделению труда, обмену, коллективной силе. Когда основывают ассоциации, чтобы осуществить крупные предприятия, то успех объясняется не принципом ассоциации, а ее средствами. Ассоциации подчиняются лишь тогда, когда она дает достаточное возмещение. Лишь слабому или ленивому участнику производительная ассоциация приносит выгоду. Она является солидарностью и круговой порукой по отношению к третьим лицам. Ассоциация вообще применима лишь при особых условиях, зависящих от ее средств. Ассоциация, образованная специально ради семейных связей и в силу закона самопожертвования, независимо от каких-либо внешних экономических соображений, — ассоциация как самоцель является актом чистой религиозности, сверхъестественным, лишенным положительной ценности союзом, мифом. Не нужно смешивать ассоциацию с теми новыми отношениями, которые должны будут развиваться на основе взаимности [reciprocite] между производителями и потребителями. Ассоциация нивелирует договаривающиеся стороны, подчиняет их свободу социальному обязательству, обезличивает их.
IV этюд. О принципе власти.
Идея гувернаментализма имеет свои корни в семейных нравах и опыте домохозяйства. Демократия — последнее звено в эволюции правительства. Идее правительства противостоит идея договора. Истинно революционным лозунгом является: никакого правительства! Абсолютная власть вскоре оказывается вынужденной сама себя отрицать и ограничивать законами и учреждениями. Законы, являющиеся внешним выражением интересов, так же неисчислимы, как и сами эти интересы. У них тенденция к дурной бесконечности. Закон — это оковы, которые на нас налагаются извне. Конституционная монархия. Межеумочная бессмыслица. Всеобщее избирательное право.
Пророческая интуиция масс — нелепость. Мне так же мало нужны уполномоченные, как и представители! Выборы, голосование, даже единодушное, ничего не решают. Если судить по всеобщей подаче голосов, Бонапарт — самый подходящий человек, и т. д. Чистая демократия или прямое народоправство — эта выдумка Риттингхаузена, Консидерана, Ледрю-Роллена — приводит к невозможному и к абсурду. В этой доведенной до крайности идее государственности проявляется вся ее бессмыслица.
Vэтюд. Социальная ликвидация.
Национальный банк. Декретируется ликвидация Французского банка. Он объявляется не государственным банком, отнюдь нет, а «учреждением общественной пользы». Процент будет понижен до 1/2% или 1/4%.
Государственный долг. Благодаря указанной мере частные капиталы лишаются возможности заниматься учетными операциями; они устремляются на биржу, государство платит лишь 1/2% или 1/4% и тем самым прекращается интерес к процентам{423}. Вместо процентов государство платит аннуитеты, то есть выплачивает годичными долями данный ему взаймы капитал. Или, иными словами, издается декрет о том, что проценты, которые государство платит кредиторам за долг, зачисляются им как вычет из основного долга, в качестве аннуитетов.
Ипотечные долги. Простые долговые обязательства. «Проценты по всем долговым документам, ипотечным обязательствам, простым долговым распискам и командитным акциям устанавливаются в размере 1/4% или 1/2%. Выплаты можно требовать лишь в форме аннуитетов. Аннуитеты для всех сумм ниже 2000 франков должны составлять 10 %. Для всех сумм свыше 2000 франков — 5 %. Для облегчения оплаты долговых обязательств и для выполнения функций бывших заимодавцев одно из отделений Национального учетного банка превращается в Земельный банк; максимум выдаваемых им ежегодно ссуд будет составлять 500 миллионов».
Недвижимая собственность: здания. Декрет: «Всякий платеж, внесенный за наем помещения, будет отнесен в счет выкупа собственности, цена которой устанавливается в размере двадцатикратной квартирной платы. С каждым взносом, уплачиваемым в срок, съемщик приобретает пропорциональную нераздельную долю собственности на дом, в котором он живет, а также на совокупность построек, сдаваемых в наем и служащих жилищем для граждан. Выкупленная таким образом собственность будет постепенно передаваться в ведение коммунальной администрации, к которой, в силу самого факта выкупа, переходит от имени массы съемщиков право ипотеки и преимущественное право и которая гарантирует всем съемщикам на вечные времена жилище по цене, равной себестоимости здания. Коммуны смогут вступать в соглашение с собственниками относительно немедленной ликвидации и выкупа их собственности на сдаваемые в наем помещения. В этом случае, для того чтобы и современное поколение могло воспользоваться снижением платы за наем помещения, указанные коммуны могут немедленно понизить арендную плату в тех домах, относительно которых уже состоялась сделка, с таким расчетом, чтобы погашение состоялось лишь в течение 30 лет. Для ремонта, управления, сохранения зданий, равно как и для постройки новых зданий, коммуны заключают соглашение с товариществами каменщиков или с ассоциациями строительных рабочих на основе принципов и правил нового общественного договора. Собственники, живущие одни в своих домах, сохраняют право собственности на них до тех пор, пока они сочтут это нужным».
5) Земельная собственность. «Всякий взнос арендной платы за пользование недвижимостью доставит фермеру долю собственности на эту недвижимость и будет означать для него ипотеку. Целиком оплаченная земельная собственность немедленно поступит в ведение коммуны, которая займет место прежнего собственника и разделит с фермером как формальное право собственности, так и чистый продукт. Коммуны могут вступать в соглашение с теми собственниками, которые этого пожелают, относительно выкупа рент и немедленной уплаты вознаграждения за уступку собственности. В этом случае старанием коммун будет обеспечено переселение земледельцев и размежевание их владений, причем будут приняты меры к тому, чтобы по возможности компенсировать различие в размерах участков качеством почвы и устанавливать размер арендной платы в соответствии с доходностью. Как только вся земельная собственность будет полностью выкуплена, все коммуны республики должны будут договориться между собой об уравнении различий в качестве земельных участков и особенностей их обработки. Та часть арендной платы за участки, лежащие на их территории, на которую они имеют право, будет употреблена на эту компенсацию и на общее страхование. С этого же момента те из прежних собственников, которые сохранят владельческие права, поскольку они собственноручно извлекают пользу из своих земель, будут ассимилированы с новыми владельцами, подчинены такому же тарифу арендной платы и наделены такими же правами, так чтобы никакие случайности, связанные с местностью и наследованием, никому бы не давали привилегии перед другими, и условия обработки земли стали бы одинаковыми для всех. Земельный налог будет отменен. Функции сельской полиции переходят к муниципальным советам».
VI этюд. Организация экономических сил.
1) Кредит. Вышеупомянутый Национальный банк с его отделениями. Постепенное изъятие из обращения золота и серебра. Замена их бумажными деньгами. Что касается личного кредита, то он должен найти применение в рабочих товариществах и в земледельческих и промышленных обществах.
2). Собственность. См. выше выписки о «земельной собственности». При вышеупомянутых условиях можно без малейших опасений позволить собственнику продавать, передавать, отчуждать и пускать собственность в оборот по своему усмотрению… Благодаря облегчению, которое дает выплата аннуитетами, стоимость недвижимости можно бесконечно делить, обменивать, подвергать всевозможным изменениям, не затрагивая самой недвижимости. Земледельческий труд отвергает коллективную форму.
3) Разделение труда, коллективные силы, машины. Рабочие товарищества. Всякая промышленность, предприятие или заведение, которые по самой своей природе требуют комбинированного применения большого числа рабочих различных специальностей, предназначены стать очагами рабочего общества или рабочего товарищества. Но там, где продукт может получиться без совместных усилий лиц различных специальностей, действиями одного индивидуума или одной семьи, нет места для ассоциации. Итак, никаких ассоциаций в небольших мастерских, в ремесле, в сапожном производстве, в портняжном деле и т. д., в торговле и т. д. Ассоциация в крупной промышленности. Здесь, таким образом, рабочие товарищества. Каждый участник ассоциации имеет нераздельное право на собственность товарищества; он имеет право занимать в ней последовательно все должности; его воспитанием, его образованием и его обучением надлежит руководить таким образом, чтобы, заставив его выполнить свою долю неприятных и тяжелых повинностей, они дали бы ему возможность изучить ряд работ и специальностей и обеспечили бы ему к моменту зрелости универсальные навыки и достаточный доход; должности замещаются путем выборов, и правила устава утверждаются всеми участниками ассоциации; вознаграждение устанавливается в соответствии с характером должности, величиной дарования и степенью ответственности; каждый член товарищества участвует в барышах и в обязательствах товарищества пропорционально своей доле участия; каждый имеет право уйти из ассоциации, если он этого пожелает, произвести расчет и отказаться от своих прав; в свою очередь, товарищество вправе принимать во всякое время новых членов… Таково разрешение двух проблем: коллективной силы и разделения труда… В переходный период руководителями этих предприятий являются фабриканты и т. д.
4) Конституирование стоимости: организация дешевой торговли. Принятие мер против дороговизны товара и произвольного определения цены. Справедливая цена представляет с точностью: а) величину издержек производства согласно официальной средней норме свободных производителей; б) вознаграждение торговца или возмещение той выгоды, которой продавец себя лишает, отказываясь от владения соответствующей вещью. Для того, чтобы побудить к этому торговца, ему должна быть дана гарантия. Она может выразиться различным способом: либо потребители, желающие пользоваться справедливой ценой и являющиеся вместе с тем производителями, с своей стороны обязуются предоставлять торговцу свои собственные продукты на равных условиях, — как это уже и сейчас практикуется различными ассоциациями парижских рабочих; либо же вышеуказанные потребители ограничиваются тем, что обеспечивают продавцу премию, либо, еще лучше, достаточно большой сбыт для того, чтобы гарантировать ему доход. Например, государство, во имя временно представляемых им интересов, департаменты и коммуны — каждая от имени своих жителей, желая обеспечить всем справедливую цену и хорошее качество продуктов и услуг, предлагают гарантировать предпринимателям, которые готовы предоставить наиболее выгодные условия, либо процент на капитал и материалы, затраченные в их предприятиях, либо твердо фиксированное вознаграждение, либо же — там, где это уместно, — достаточное количество заказов. Подрядившиеся лица, со своей стороны, обязуются поставлять продукты и выполнять взятые на себя обязательства по обслуживанию потребителей, удовлетворяя все их требования. Впрочем, сохраняется полный простор для конкуренции. Они должны указать составные элементы их цен, способ поставки, продолжительность контракта и имеющиеся у них средства для его выполнения. Предложения подаются в запечатанных конвертах в течение установленного срока, а затем вскрываются и публикуются, — в зависимости от важности договоров, — за неделю, за две недели, за месяц, за три месяца до выдачи подряда. По истечении срока каждого контракта назначаются новые публичные торги.
5) Внешняя торговля. Как только будет понижен процент, нужно снизить тарифы, а когда процент будет уничтожен или понижен до 1/4% или 1/2%, нужно отменить таможенные пошлины.
VII этюд. Растворение правительства в экономическом организме.
Общество без власти. Упразднение культов, правосудия, администрации, полиции, народного образования, войны, флота и прочего — все в соответствующих штирнеровских фразах. Напиши мне подробнее, что ты думаешь об этом рецепте. Привет!
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
107
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 10 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Газета «Schnellpost» меня чрезвычайно позабавила. Уже давно я не читал такой законченной шарлатанской стряпни, как писание «А. Руге к К. Гейнцену»{424}. Я бы никогда не поверил, что даже два таких осла, как Р[уге] и Г[ейнцен], смогут вынырнуть из трехлетнего революционного водоворота настолько не изменившимися, со всеми старыми фразами, смешными манерами, оборотами и т. д. Они как клоун из цирка, который, проделав самые головоломные прыжки, кланяется публике и заявляет: «А вот мы снова здесь!», с тем чтобы после этого заново завести свою бесконечную волынку и безжалостно повторять всем приевшиеся остроты. Я вижу перед собой, как живого, страдающего литературным поносом Руге, который серьезно заявляет, что «основательным ответом на тиранию, анархию и государственную измену… является именно та радикальная мера, которая сейчас необходима», и затем сам же осуществляет эту радикальную меру, делая открытие, что современная классовая борьба является secessio plebis{425}, отсюда делается непринужденный переход к римскому наставнику, имя которого я забыл, к его басне о желудке и руках и тому подобной милой премудрости третьеклассников и школьных менторов[299]. Но наш молодец неоценим, когда он вдруг начинает говорить об «условиях», а затем тотчас успокоительно добавляет: «Ты знаешь… что под условиями я понимаю не что иное, как те мысли, которые теперь господствуют в человеческих головах». Неуклюжие попытки делать остроумно-злобные намеки ему совершенно не удались. Этот господин так ловок, что каждый сейчас же замечает, что он питает против кого-то злобу, но против кого и за что, этого никто не может понять, равно как и всех остальных «как» и «почему». Но если великий Руге проявил себя настоящим шутом, то и великий Гейнцен не менее блестящ в своем, объявленном перманентным, хамстве. Трудно выразить словами бесстыдство, с которым этот тип в своей заметке от 23 июля 1851 г. снова пытается навязать публике ту же свою старую чепуху о коммунизме и совсем в тех же выражениях, что и летом 1847 г. в «Deutsche-Brusseler-Zeitung»[300].
И однако эти субъекты вынуждены признать превосходство наших произведений, потому что непрерывно занимаются ими, а тем более благодаря тому влиянию, которое эти произведения оказывают на них незаметно для них самих, несмотря на все их упорство и бешенство. Есть ли хоть одна фраза во всей их пачкотне, которая не заключала бы в себе плагиата наших идей, искажения их из-за непонимания, не была бы внушена нашими идеями!
О лондонской попытке соглашения г-н Мейен или Фаухер послал в полуофициальную мантейфелевскую «Lithographische Correspondenz» в Берлине нелепую статью, — дескать, лишь мы двое еще продолжаем действовать совместно и т. д., все остальные уже объединились и все они против нас. О Фрейлиграте и Вольфе ни слова. Великий Виллих после роспуска армии будущего, по-видимому, снова считает нужным создать себе у великих мужей всех партий репутацию «характера»{426} — говорят, что он присутствовал на их собраниях. К чему привели все эти вызванные отчаянием попытки? Был ли у тебя великий Зигель?
Как меня только что уверял некий, направленный ко мне Юлиусом немецкий социалистический осел из Дессау, эти господа распространяют там слух, будто ты сам признался, что пишешь в «Neue Preusische Zeitung», ты якобы сам сказал об этом г-ну Луи Друккеру(!). Ловко, не правда ли?
Что касается Прудона{427}, то, кажется, он делает успехи. Фазы, через которые проходит его бессмыслица, принимают, во всяком случае, более сносный вид, и г-ну Луи Блану придется поломать себе зубы над этими «ересями». Итак, в конце концов и г-н Прудон приходит к тому, что подлинный смысл права собственности заключается в замаскированной конфискации всякой собственности более или менее замаскированным государством и что подлинный смысл уничтожения государства — это усиленная централизация государства. Ибо чем иным являются «все коммуны республики, которые договариваются между собой об уравнении различий в качестве земельных участков и особенностей их обработки» с их неизбежными атрибутами и последствиями?
Если у меня завтра будет время, продолжу об этом чудаке. На этой неделе к пятнице статью никоим образом не смогу доставить. Но сообщи мне, и притом поскорее, в каком роде ее писать — должна ли это быть отдельная статья на просимую тему, или ты желаешь иметь серию, и, во-вторых, как ее подать, так как о политическом лице «New-York Tribune» я знаю лишь, что она представляет взгляды американских вигов. Сообщи вообще все, что можешь, чтобы помочь мне справиться с этим.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
108
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 11 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Вчера должен был прервать свои замечания о Пр[удоне], продолжаю сегодня. Я пока что оставляю в стороне многие пробелы в его рецепте; так, например, у него не видно, каким образом фабрики перейдут из рук фабрикантов к товариществам рабочих, ибо уничтожаются процент и земельная рента, но не прибыль (ведь конкуренция остается в силе); далее, не сказано, как быть с крупными земельными владениями, в которых земля обрабатывается при помощи наемных рабочих; есть и другие недостатки подобного же рода. Для того чтобы судить обо всем этом как о теоретическом целом, мне нужно было бы иметь под рукой самое книгу. Я поэтому лишь в той мере могу высказать свое мнение, в какой я рассматриваю отдельные мероприятия с точки зрения их осуществимости, если это потребуется, и заодно исследую, в какой степени эти мероприятия пригодны для централизации всех производительных сил. И для этого, собственно говоря, следовало бы иметь самое книгу, чтобы проследить весь ход рассуждений.
То, что г-н Прудон пришел, наконец, к убеждению о необходимости более или менее скрытой конфискации, это, как уже сказано, представляет собой прогресс. Спрашивается лишь, является ли на практике пригодным тот повод для конфискации, который он выдвигает, ибо у всех этих ограниченных субъектов, которые самих себя обманывают тем, что подобного рода насильственные меры будто бы не являются конфискацией, именно повод является основой всего. «Процент будет понижен до 1/2% или 1/4%». Каким образом? — об этом твои выписки говорят лишь то, что государство, — или скрытно и под другим названием слившийся с государством банк, — должно ежегодно выдавать взаймы под ипотеки, из этого процента, 500 миллионов франков. Я к этому добавлю, что понижение должно происходить постепенно. Раз уже процент столь низок, то ежегодное выплачивание всех долгов и т. д. путем 5-или 10-процентных взносов per annum{428}, конечно, становится легким делом. Но г-н П[рудон] не указывает, каким образом можно прийти к этому. При этом мне вспоминаются наши недавние дебаты о понижении процентной ставки с помощью твоего плана, состоящего в том, чтобы учредить исключительно привилегированный Национальный банк с монополией бумажного обращения и с изъятием из обращения золота и серебра. Мне кажется, что всякая попытка быстро и раз навсегда понизить процентную ставку должна потерпеть неудачу вследствие того, что во время каждой революции и застоя в делах усиливается потребность в ростовщичестве, в предоставлении кредита временно стесненным, находящимся в затруднительном положении, следовательно, для данного момента несолидным людям. Если даже та часть процентной ставки, которая считается действительным вознаграждением за заем, может быть уменьшена при помощи массы капитала, то остается та часть, которая представляет собой обеспечение возврата ссуды и которая как раз во время кризиса чрезвычайно повышается. Во время всякой революции купцы благодарны правительству, если оно дает им деньги взаймы не то что из 1/4 или 1/2 процента, а из 5 процентов. Сравни 1848 год, ссудные кассы и т. д. Но государство и всякий большой централизованный государственный банк, пока он не организовал повсюду своих отделений, вплоть до самых глухих уголков, и пока его служащие не приобрели большего коммерческого опыта, может ссужать деньгами лишь крупные коммерческие предприятия, иначе ему пришлось бы раздавать деньги впустую. И мелкий торговец не может отдать банку в заклад свои товары, как это делает крупный. Таким образом, ближайшим результатом всякого понижения процента на правительственные ссуды явится увеличение прибыли крупных коммерсантов и общий подъем этого класса.
Мелкая торговля была бы вынуждена, как и прежде, обращаться к посредникам, которые получали бы у правительства деньги из 1/2 процента, а сами давали бы ссуды из 5—10 процентов. Это неизбежно, так как мелкая торговля не дает обеспечения, не может представить залога. Таким образом, и в этом направлении результатом будет подъем крупной буржуазии — создание косвенным путем класса крупных ростовщиков, банкиров второй степени.
Это вечное стремление социалистов и Прудона к понижению процента является, на мой взгляд, преображенным выражением благих пожеланий буржуа и мелких буржуа. До тех пор, пока процент и прибыль находятся между собой в обратно пропорциональном отношении, понижение процента может вести лишь к повышению прибыли. И до тех пор, пока имеются несолидные, не имеющие обеспечения и именно вследствие этого как раз сильно нуждающиеся в деньгах люди, государственные ссуды не могут уничтожить частного кредита, и, таким образом, не могут понизить процентную ставку для всех сделок. Государство, дающее из 1/2 процента, оказалось бы по отношению к ростовщику, которого оно снабжает деньгами, в таком же положении, в каком оказалось французское правительство 1795 г., взыскавшее в виде налога 500 миллионов ассигнациями и отдавшее их потом за три миллиона; исключительно для сохранения своего, все равно уже ничего не стоившего «кредита» оно принимало при уплате налогов ассигнации по номинальной цене, то есть по цене, в 200 раз превышавшей их действительную ценность, — итак, государство оказалось бы в таком же положении, в каком это правительство оказалось по отношению к тогдашним земельным и денежным спекулянтам.
Прудон слишком наивен. «Личный кредит находит или должен найти применение в рабочих товариществах». Это означает следующую дилемму: либо надзор, управление и регламентирование этих товариществ государством, чего Пр[удон] ведь не хочет, либо организация самого замечательного мошенничества с товариществами, мошенничества 1825 и 1845 гг., воспроизведенного теперь на базе пролетариата, люмпен-пролетариата и мелкой буржуазии.
Стремление сделать главным делом такое постепенное понижение процентной ставки путем коммерческих и принудительных мер, чтобы превратить уплату процентов в погашение долга и таким образом ликвидировать все долги и т. д. и сконцентрировать в руках государства или коммун все реальное имущество, — кажется мне совершенно неосуществимым; во-первых, по вышеприведенным основаниям; во-вторых, так как это продолжалось бы слишком долго; в-третьих, так как при сохранении кредита в форме государственных бумаг единственным результатом явилась бы задолженность страны иностранцам, ибо все обратно выплаченные деньги уплыли бы за границу; в-четвертых, так как, даже допуская возможность этого в принципе, было бы бессмыслицей думать, что Франция, республика, может это осуществить против Англии и Америки; в-пятых, так как внешние войны и давление текущих обстоятельств делают, в общем, совершенно невозможными подобного рода систематические, медленные, рассчитанные на 20–30 лет мероприятия и тем более денежные выплаты.
Практически эта история имеет, как мне кажется, лишь то значение, что в известный момент революционного развития можно с помощью монопольного Государственного банка декретировать, во всяком случае, следующее: статья 1: Проценты отменяются или ограничиваются ставкой в 1/4 процента; статья 2: Уплата процентов продолжается, как и прежде, и имеет значение взносов в счет погашения долга; статья 3: Государство имеет право приобрести всю недвижимость и т. д. по установившимся ценам и оплатить их 5-процентными взносами в 20 лет. В подобном декрете может когда-нибудь появиться надобность, в качестве меры, непосредственно предшествующей открытой конфискации; но умствовать над тем, когда, как и где — это уже чистая спекуляция.
Во всяком случае, эта книга Пр[удона], по-видимому, гораздо более земная, чем его прежние книги; — конституирование стоимости также принимает у него более телесную форму — форму «справедливой цены лавочников». «Четыре франка, сударь, это самая справедливая цена!» Неясно, какое отношение имеет уничтожение таможенных пошлин к уничтожению процента. То, что Пр[удон] за время с 1847 г. совершил такой полный переход от Гегеля к Штирнеру, — все же признак прогресса. Попробуй после этого говорить, что он не понимает немецкой философии, когда он изучает ее на своем собственном трупе вплоть до последней фазы гниения!
Напиши сейчас же и сообщи, что ты думаешь о вышесказанном.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
109
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 14 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Через день — два пошлю тебе самого Прудона{429} с тем, чтобы ты по прочтении немедленно мне его вернул. Я собираюсь — по денежным соображениям — дать для печати два — три листа об этой книге. Поэтому поделись своими суждениями о ней подробнее, чем ты имеешь обыкновение это делать, когда пишешь второпях[301].
Суть прудоновщины, — а вся она в целом в первую голову полемика против коммунизма, сколько бы он у коммунизма ни крал и ни рассматривал его через кабе-блановскую призму, — резюмируется, на мой взгляд, в следующем рассуждении:
Настоящий враг, которого нужно побороть, — это капитал. Чисто экономическим проявлением капитала служит процент. Так называемая прибыль есть не что иное, как особая форма заработной платы. Процент уничтожается превращением его в аннуитет, то есть в годичные платежи по погашению капитала. Таким образом, рабочему классу — читай промышленному классу — будет навсегда обеспечено преимущество, а собственно капиталистический класс обречен на постепенное исчезновение. Различными формами процента являются проценты по денежным ссудам, квартирная плата, земельная арендная плата. Таким образом, буржуазное общество сохраняется, его существование получает свое оправдание, у него отнимают лишь его плохую тенденцию.
Социальная ликвидация есть лишь средство, чтобы строить заново «здоровое» буржуазное общество. Быстро или медленно, это для нас несущественно. Я хочу узнать прежде твое мнение о противоречиях, нечеткостях и неясностях самой этой ликвидации. Но подлинно целительным бальзамом заново строящегося общества служит отмена процента, то есть превращение ежегодной уплаты процента в аннуитеты. Эта мера, фигурирующая не в качестве средства, а как экономический закон реформированного буржуазного общества, приводит, естественно, к двум результатам:
1. К превращению мелких непромышленных капиталистов в промышленных. 2. К увековечению класса крупных капиталистов, так как, по существу, если взять в среднем, общество — за вычетом промышленной прибыли — в общем и целом всегда платит лишь аннуитеты. Если бы было верно противоположное, тогда сложные проценты, исчисляемые д-ром Прайсом[302], были бы реальностью, и богатств всего земного шара не хватило бы для уплаты процентов по самому маленькому капиталу, пущенному в оборот со времен Христа. В действительности же, взяв для примера Англию, — то есть наиболее устойчивую буржуазную страну, — можно с уверенностью сказать, что за последние 50 или 100 лет капитал, вложенный в землю или во что-либо иное, еще ни разу не принес процентов, по крайней мере, если судить по цене, а здесь именно об этом и идет речь. Возьмем, например, самую высокую оценку национального богатства Англии, примерно, в 5 миллиардов. Пусть Англия производит ежегодно 500 миллионов. Все богатство Англии равняется, таким образом, лишь продукту годового труда Англии, помноженному на 10. Значит, капитал не только не приносит процентов, он даже не воспроизводит себя по стоимости. И это в силу простого закона. Стоимость первоначально определяется первоначальными издержками производства, тем рабочим временем, которое первоначально было необходимо, чтобы произвести данную вещь. Но раз уж предмет произведен, то цена продукта определяется теми издержками, которые необходимы, чтобы его воспроизвести. А издержки воспроизводства постоянно уменьшаются, и тем скорее, чем более развита эпоха в промышленном отношении. Следовательно, закон непрерывного обесценения самой стоимости капитала парализует закон ренты и процента, приводящий
иначе к абсурду. В этом также объяснение выдвинутого тобой положения, что ни одна фабрика не покрывает своих издержек производства. Таким образом, Прудон не может преобразовать общество путем введения закона, которому оно, по существу, следует и без его совета.
Средство, при помощи которого Прудон всего хочет добиться, это — банк. Тут имеется qui pro quo{430}. Банковское дело можно подразделить на две части: 1. Превращение капитала в звонкую монету. В этом случае я даю лишь деньги взамен капитала, и это можно, конечно, делать с учетом лишь издержек производства, следовательно, из 1/2 или 1/4 процента. 2. Ссуда капитала в денежной форме; тут процент будет определяться количеством капитала. В этом случае кредит может лишь превращать наличное, но не производительное богатство путем концентрации и т. д., и т. д. в действительный, активный капитал. Прудон считает номер 2 столь же легким, как и номер 1, но в конечном счете окажется, что он, оперируя иллюзорной массой капитала в форме денег, в лучшем случае снизит процент на капитал только для того, чтобы в той же пропорции поднять его цену. А этим достигается лишь одно — дискредитирование его бумаг.
Логикой связи таможенных пошлин с процентом предоставляю тебе упиваться в оригинале. Такую прелесть нельзя было портить сокращением. Г-н П[рудон] не дает точных указаний ни относительно того, как обстоит дело с участием коммун во владении домами и землей, — а это он непременно должен был бы сделать, опровергая коммунистов, — ни относительно того, каким образом рабочие завладеют фабриками. Хотя он и хочет «мощных рабочих товариществ», но испытывает такую боязнь перед этими промышленными «цехами», что предоставляет, правда, не государству, но обществу право их распускать. Как истый француз, он ограничивает ассоциацию фабрикой, так как не знает ни фирмы «Мозес и сын», ни мидлотианских фермеров. Французский крестьянин, французский сапожник, портной, купец кажутся ему чем-то испокон веков данным, чье существование надо принять. Но чем больше я занимаюсь этой дрянью, тем больше убеждаюсь, что преобразование земледелия, а, следовательно, и основанного на нем собственнического свинства, должно стать альфой и омегой будущего переворота. Иначе — прав окажется папаша Мальтус.
По сравнению с Луи Бланом и т. д. это сочинение ценно, особенно благодаря дерзким выпадам против Руссо, Робеспьера, бога, братства и тому подобных благоглупостей.
Что касается «New-York Tribune», то ты должен мне теперь помочь, так как я по горло занят политической экономией. Напиши ряд статей о Германии, начиная с 1848 года[303]. Остроумно и непринужденно. Эти господа в иностранном отделе очень дерзки.
Через несколько дней я пошлю тебе два тома о Риме, а именно «Политическую экономию римлян» Дюро де Ла Маля. Я выписал себе эту книгу (весьма основательную) из Парижа. Там для тебя многое выяснится и относительно экономической основы римского способа ведения войны, основы, которая являлась не чем иным, как кадастром. Как тебе это послать наиболее дешевым способом? Оба тома толстые. Статью из «Lithographische Correspondenz»{431} ты должен где-нибудь стянуть или раздобыть в переписанном виде. Как только Вейдемейер приедет сюда, нужно будет задать трепку этим ослам в Нью-Йорке. Для этого нужны все документы. Фаухер является корреспондентом «Neue Preusische Zeitung». Зигель еще не появлялся. Виллих, конечно, член братства эмигрантов, выполняющий роль объединителя. В пятницу у них было первое общее собрание. Там был наш шпион. Заседание началось с чтения (генералом Хаугом) статьи против нас из «Lithographische Correspondenz». Ведь все их существование, намерения и помыслы вертятся вокруг нас. Затем они приняли решение прочесть ряд дрянных докладов о всяких склочных делах. Вызвались: о Пруссии — г-н Мейен, об Англии — Оппенхейм, о Франции — Руге, а Кинкель — об Америке и будущем. Я, впрочем, очень рад буду услышать твое мнение обо всем этом.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx», Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
110
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, около 20 августа 1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Прочти сперва лучше Прудона{432}, ибо он мне скоро будет нужен. Из Дюро{433} я сделал все те выписки, которые мне были нужны.
Кстати: Напиши же, наконец, Фишеру в Новый Орлеан. (Либкнехт теперь его постоянный корреспондент.) Это тем более важно, что как раз из Нового Орлеана Кинкели, Руге и т. д. думают получать денежную помощь. Так не забудь же написать этому человеку, который в письме к Либкнехту жалуется на твое молчание.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
111
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 21 августа 1851 г.
Дорогой Маркс!
Посылаю тебе при сем статью{434}, о которой ты просил. Стечение различных обстоятельств способствовало тому, что она оказалась плохой. Прежде всего я с субботы был, для разнообразия, нездоров. Затем у меня не было никакого материала — пришлось высасывать все из пальца при помощи одной только памяти. Затем — короткий срок и работа на заказ, почти полное незнакомство с газетой{435} и с кругом ее читателей и вследствие этого отсутствие какого-либо правильного плана. Наконец, невозможность иметь под рукой рукопись всей серии для согласования, необходимость, таким образом, более или менее педантично-систематического начала для того, чтобы избегнуть повторений в следующих статьях. Все это, а также то, что я совершенно отвык писать, сделали эту статью очень сухой; и если ее за что-либо можно похвалить, то лишь за гладкий английский язык, которым я обязан привычке в течение восьми месяцев говорить и читать почти исключительно по-английски. Словом, ты сделаешь с ней все, что захочешь.
Пр[удона] я уже наполовину прочел{436} и нахожу твое мнение совершенно правильным. Его апелляция к буржуазии, его возврат к Сен-Симону и сотня других вещей еще в критической части подтверждают, что он считает промышленный класс, буржуазию и пролетариат, по существу, идентичными и полагает, что антагонизм между ними существует лишь благодаря незавершенности революции. Псевдо-философская конструкция истории совершенно ясна: до революции промышленный класс существовал «в себе», с 1789 до 1848 — в состоянии антагонизма: отрицание; прудоновский синтез разрешает все это одним махом. Все вместе кажется мне последней попыткой теоретически спасти буржуазию; наши положения о материальном производстве как решающей исторической первопричине, о классовой борьбе и т. д. в значительной части приняты им, хотя в большинстве случаев и в искаженном виде, и на этом построена попытка — при помощи псевдогегельянского трюка — создать видимость включения пролетариата обратно в буржуазию, Синтетической части я еще не читал. В полемике против Л. Блана, Робеспьера, Руссо кое-где попадаются недурные места, но в общем нет ничего более претенциозно-плоского, чем его критика политики, например в том месте, где он говорит о демократии и где он, совсем в духе «Neue Preusische Zeitung» и всей старой исторической школы[304], разглагольствует по поводу счета по числу голов и не стыдится создавать целые системы на основе мелких практических соображений, достойных школьника. И что это за великая идея, будто «власть» и «свобода» — несовместимые противоположности и будто ни одна форма правления не дает ему достаточного морального основания для того, чтобы он должен был ей подчиняться! Черт возьми, зачем же тогда нужна власть?
Впрочем, я убежден, что г-н Эвербек дал ему свой перевод «Манифеста»{437}, а, быть может, заодно и переводы твоих статей в «Revue»{438}. Ряд важных мыслей, несомненно, украден оттуда — например, что правительство есть не что иное, как власть одного класса для подчинения другого класса и что оно исчезнет вместе с исчезновением классовых противоположностей. Затем много важных мыслей о французском движении, начиная с 1848 года. Я не думаю, чтобы он все это нашел в твоей книге против него{439}.
Я на днях напишу подробнее об этой штуке, когда всю ее прочитаю. Между прочим, сюда на днях должен приехать Веерт, который, по своему обыкновению, неожиданно вынырнул в Брадфорде; возможно, что вследствие этого я буду вынужден задержать Пр[удона] на два или три дня дольше.
Скажи Лупусу{440}, что я говорил с Уотсом и что тот приложит все усилия, чтобы подыскать здесь для него должность, причем имеется твердая надежда на успех. Уотс думает, что его звание бывшего депутата рейхстага[305] будет здесь совершенно достаточно. Он знаком со всей компанией учителей и священников либерального оттенка, и раз он возьмется за дело, то, несомненно, что-либо устроит. Я буду его в этом направлении подогревать; как только что-либо узнаю еще, так дам знать Лупусу. Впрочем, этот Уотс, несмотря ни на что, все же не хуже прочих категорий филистеров. Так как он живет, как англичанин, социалист, доктор и отец семейства, то нужно ему поставить в заслугу, что он в продолжение семи лет является трезвенником и даже ощущает стремление стать травоедом в духе Струве. Зато его жена пьет и жрет за двоих. Печально, но факт: здесь в Манчестере в общем-то самые обходительные люди — это обыкновенные мещане. Они пьют, сквернословят, являются республиканцами (как Мартенс) и над ними можно посмеяться.
Что слышно у тебя нового из Германии? В Гамбурге трое выпущены, один вновь арестован. Итак, признания портновского подмастерья Нотъюнга сводятся всего-навсего к тому, что он был эмиссаром тайного пропагандистского общества! Какое открытие!
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
112
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 25 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Прежде всего благодарю тебя за твою статью{441}. Вопреки всем ужасам, которые ты о ней наговорил, она великолепна и в неизмененном виде поплыла в Америку. Ты замечательно попал в тон для «Tribune». Как только я получу ее первые номера, я тебе их пришлю и с этого момента буду посылать уже регулярно.
Теперь я могу отослать тебе весь груз эмигрантского навоза — и если у тебя в окрестностях имеется знакомый фермер, который нуждается в гуано этих милых птиц для удобрения, то ты можешь устроить выгодное дельце.
Итак, как тебе уже известно, в пятницу, 8 августа, состоялось первое официальное собрание побратавшейся эмиграции, на котором особенно блистали: пресловутый «Дамм» в роли председателя, Шурц, в качестве секретаря, Гёгг, оба Зигеля{442}, Фиклер, Таузенау, Франк (австрийский филистер), Виллих, Боркхейм, Шиммельпфенниг, Иоганн Ронге, Мейен, граф Рейхенбах, Оппенхейм, Бауэр из Штольпе{443}, грубиян Людерс, Хауг, А. Руге, Техов, Шмольце (баварский лейтенант), Пецлер, Бёлер, Герке, Шертнер, Гёрингер и т. д.; Кинкель и Штродтман, конечно, тоже. Итак: главные клики: 1. Руге — Фиклер, 2. Кинкель, 3. Таузенау. Между ними независимые литературные бездельники и соглашатели[306]. Основное содержание всего этого лицедейства состояло в следующем: Руге — Фиклер — Таузенау — Гёгг — Зигель — Хауг и т. д. предлагали избрать официальный комитет частью для разоблачения преступлений реакции, частью для представительства эмиграции, а частью для «действия» — агитационного воздействия на Германию. Идиот Руге имел еще при этом заднюю мысль, чтобы признали его полномочия держать связь с Ледрю — Мадзини и чтобы он, таким образом, кроме своего собственного имени, мог предоставить в их распоряжение в качестве армии весь корпус немецких эмигрантов. Напротив, г-н Кинкель (и вместе с ним, кроме его спасителя Шурца и его вонючего биографа{444}, в особенности Виллих, Техов, Шмольце, Шим-мельпфенниг) был против подобного официального учреждения, отчасти, чтобы не повредить своей позиции по отношению к здешней лондонской буржуазии — так как гульдены имеют решающее значение, — отчасти, чтобы не быть вынужденным в большей или меньшей степени признать Руге перед лицом Мадзини — Ледрю. Уже с самого начала клика Руге — Фиклер была возмущена, увидев зал собрания чересчур переполненным. На тайном собрании они пришли к соглашению пригласить одних лишь «именитых». Но клика Кинкеля привела с собой мелкий люд, чтобы обеспечить за собой большинство голосов.
Заседание открыл генерал Хауг, который прочитал грязную статью из «Lithographische Correspondenz». Одновременно он заявил, что на собрании, наверное, имеются шпионы, что документом могут злоупотребить и т. д. Виллих поддержал это с неослабленным тогда еще пафосом и потребовал от преступников, чтоб они лучше сами назвали себя. В ответ на это поднялся Бауэр из Штольпе (которого я, впрочем, считаю подлинным шпионом) и заявил, что он не понимает добродетельного негодования Виллиха, так как он привел на первое подготовительное заседание редактора «Lithographische Correspondenz» г-на Шейдлера, не встретив возражений. После того как этот инцидент был улажен, Таузенау вносит свое предложение об избрании комиссии, сопровождая это многочисленными патетически-добродушными охами и вздохами — он воображал, будто находится перед венской публикой. Г-н Мейен возражает ему, что он не хочет никаких действий, а лишь добровольных докладов. Тотчас же такие доклады, предварительно сговорившись, вызываются прочесть: Кинкель — об Америке и ее будущем, Оппенхейм — об Англии, Шурц — о Франции, Мейен — о Пруссии. Предложение Таузенау проваливается с треском, и он трогательно заявляет, что, несмотря на свой провал, пожертвует своим справедливым гневом, принеся его на алтарь отечества, и останется в лоне побратавшихся. Но клика Фиклера — Руге тотчас же угрожающе и раздраженно становится в позу обманутых прекрасных душ.
В конце заседания Кинкель подходит к Шабелицу (последний действовал там полностью как наш агент и как очень полезный агент, так как он пользовался доверием всех этих филистеров), называет его честным демократом, объявляет базельскую «National-Zeitung» отличным демократическим органом и, между прочим, справляется о ее финансовом положении. Шабелиц: Плохое. Кинкель: Но разве рабочие ничего не делают? Шабелиц: Они делают все, что мы от них требуем, — они читают газету. Кинкель: Рабочие должны были бы делать больше. Они и нас не поддерживают в той мере, как следовало бы. А Вы ведь знаете, сколько мы делаем для рабочих. Мы делаем все для того, чтобы они стали «респектабельными», Вы ведь понимаете меня, — для того, чтобы они стали «почтенными гражданами». Вот это здорово!
Заседание соглашателей, состоявшееся 15-го, было малолюдным и, как англичане говорят, индифферентным.
А между тем 17-го произошли великие события. Истинное развитие событий развивалось, как сказал бы наш великий Арнольд Руге, следующим образом:
Г-н Кинкель пригласил к себе Виллиха, Техова, Гёгга, Зигеля и еще некоторых и открыл им, что он получил 160 ф. ст. через Фишера из Нового Орлеана и уполномочен распорядиться этими деньгами совместно с вышеназванными лицами и г-ном «Фр. Энгельсом». Вместо последнего он пригласил Фиклера, но тот заявил, что он не желает иметь никакого дела с «негодяями». Г-н Кинкель был вынужден показать письмо, и тут-то обнаружилось, что эти деньги уже в продолжение трех недель пребывают анонимно и инкогнито в его квартире, не зная, раскрыть ли им свое великое сердце непосвященному миру или нет. Кинкель говорил, как ангел, но это ему не помогло. Клика Фиклера убедилась, что клика Кинкеля с успехом забрасывает втихомолку удочку, с целью использовать общее эмигрантское столпотворение для того, чтобы половить золотую рыбку в мутной воде. Таким образом, великий Гейнцен напрасно так любовно и красноречиво строил глазки присланным из Нового Орлеана фунтам! Гёгг и Зигель вышли из конклава. Состоялось отдельное заседание клики Фиклера — Руге — Таузенау. Южные немцы пришли, между прочим, к убеждению, что А. Руге — дурак. Он им нужен потому, что он служит связью с Ледрю — Мадзини, а эта протекция очень важна для южных немцев. Таузенау, очевидно, открыл им глаза, и теперь он наряду с Фиклером является их настоящим лидером. Таузенау вообще обладает даром мелкоеврейской расчетливости и является дипломатничающим и очень умно действующим интриганом, который верит в приближение революции. Поэтому он теперь участвует в этом союзе.
В глубоком гневе по поводу потерянных 160 ф. ст. Руге открыл теперь друзьям, что более года тому назад Виллих — Кинкель послали Шиммельпфеннига к Мадзини, представили его в качестве эмиссара и обратились к Мадзини за деньгами для агитационной поездки в Германию. Мадзини дал ему 1000 франков наличными и на 5000 франков своих итальянских облигаций, с условием по истечении года вернуть ему 1000 франков и 2/3 размещенных им итальянских облигаций. На эти деньги Шиммельпфенниг совершил свою поездку по Франции и Германии. Прошел год, но ни о Кинкеле — Шиммельпфенниге, ни о 1000 франков, ни об итальянских облигациях нет ни слуху, ни духу. Теперь, когда прибыли деньги из Нового Орлеана, Кинкель снова отправил своих посланцев к Мадзини, но не для того, чтобы уплатить долг, а для того, чтобы похвастаться и вступить с ним в союз. Мадзини был слишком деликатен, чтобы напоминать об их долге, но заявил им, что у него имеются свои связи в Германии и что поэтому он не может завязывать новых. Эти господа, рассказывал дальше А. Руге, обратились также к Ледрю-Роллену. Но тут их опередил Руге, и так как Ледрю-Роллен рассматривает уже себя как президента французской республики и готов немедленно повести внешнюю войну, то Руге представил ему Зигеля как главнокомандующего немецкой революционной армией, с которым Ледрю-Роллен завязал стратегическую беседу. Таким образом, и тут Кинкелю — Вил-лиху опять не повезло. После этих разоблачений Руге низость клики Кинкеля — Виллиха предстала в неприкрытом виде пред очами одураченных прекрасных душ. Необходимо было что-нибудь предпринять, а что иного может предпринять Руге, кроме новых комбинаций и перестановок в своем заплесневевшем старом Центральном комитете? Было, таким образом, решено образовать Агитационный клуб — не для дискуссии, а «преимущественно для действий»; заниматься он будет не словами, а делами, и прежде всего предложит единомышленникам вносить денежные средства. Состав: Фиклер, Таузенау, Франк, Гёгг, Зигель, Хертле, И. Ронге, Хауг, Руге. Ты, конечно, сразу узнал измененную группировку: Руге — Ронге — Хауг. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что существенную составную часть клуба представляют: 1) филистеры из Юго-Западной Германии Фиклер, Гёгг, Зигель, Хертле; 2) из Юго-Восточной Германии — Таузенау, Хауг и Франк; что, таким образом, по существу, клуб создан как южногерманский в противовес «пруссакам», и Руге является лишь пуповиной, осуществляющей связь с Европейским центральным комитетом[307]. Они и называют теперь другое общество просто «пруссаками». Этот Агитационный клуб назначил Таузенау своей исполнительной властью и вместе с тем своим министром иностранных дел. Это означало, таким образом, полную отставку Руге как центральной фигуры. Но для того чтобы подсластить эту пилюлю, ему в утешение заявили, что признается его положение в Центральном комитете, его прежняя деятельность и то, что он представляет немецкий народ в истинно германском духе. Это testimonium paupertatis{445} ты, очевидно, прочел в заметке, помещенной почти во всех английских газетах, в которой Агитационный союз всепокорнейше извещает европейскую публику о своем рождении и зазывает почтенную публику. Но и это удовольствие было для несчастного Руге отравлено: Бауэр — Фиклер выставили неприемлемое conditio sine qua non{446}, чтобы Руге перестал «писать и распространять по свету свою чепуху».
Прежде чем продолжать рассказ, я должен заметить, что мы представлены в этом общедемократическом союзе, без ведома других, одним бежавшим из Кёльна рабочим, принадлежащим к нашему Союзу{447}, по имени Ульмер; это — человек, который у нас ведет себя очень спокойно и молчаливо, и мы никогда не поверили бы, что он сможет держать в страхе всю объединенную демократию. Но indignatio facit poetam{448}, и этот тихий Ульмер обладает, как он мне говорил, «дарованием» легко приходить в бешенство: он дрожит тогда всем телом и кидается вперед, как одержимый. Несмотря на свою тщедушную фигурку портного, он, в качестве лучшего гимнаста в Майнце, проникнут сознанием физической силы и ловкости и, кроме того, — коммунистической верой в свою непогрешимость.
Итак, 22 августа состоялось третье заседание. Собрание было очень многолюдное, так как публика ожидала большого скандала по поводу виновного в государственной измене Агитационного союза. Председательствует Мейен. Присутствуют также Р. Шрамм и Бухер. Клика Кинкеля вносит предложение об образовании эмигрантского комитета. Дело в том, что г-ну Кинкелю как общественному деятелю не хочется уходить со сцены. С другой стороны, ему не хотелось бы также скомпрометировать себя в глазах эстетически-либеральных буржуа Англии. Эмигрантский же комитет, это — политически-филантропическое учреждение, которое, кроме того, предоставляет в распоряжение некоторые денежные средства, соединяя таким образом в себе все желательные условия. В противовес этому неким Холлингером и Ульмером было внесено предложение избрать эмигрантский комитет на общем собрании эмигрантов; в ответ на это клика Кинкеля указывала на опасность скандала, который будет устроен людьми, действующими за спиной собрания (имелись в виду, конечно, мы, хотя нас и не называли). Но у них были враги и в своей среде. Из членов Агитационного клуба присутствовали лишь Гёгг, Зигель и его брат. Гёгг был избран в эмигрантский комитет; это дало повод: 1) объявить о выходе Таузенау; 2) отклонить заявление Агитационного союза; 3) наконец, по окончании дебатов объявить о выходе всех членов Агитационного союза. Большая буря. Техов и Шрамм отчаянно обругали А. Руге. Вообще была сильная ругань. Гёгг отвечал своим противникам с сознанием собственного превосходства, резко напал на лицемерного Кинкеля, который выпускал для ответа своих оруженосцев, поглаживая бороду, как Великий Могол, и писал через посредство все время увивавшегося вокруг него Шурца записки, которые тот, как «соглашатели» в Берлине, пускал среди его приверженцев; когда записка заканчивала свой круг, он писал свой окончательный приговор. Лишь после того как Гёгг сказал, что Агитационный союз поместит свое заявление в английских газетах, Кинкель ответил величественно, что он уже и сейчас господствует над всей американской прессой и что уже приняты меры к тому, чтобы в кратчайший срок подчинить его влиянию также и французскую прессу.
Кроме этой, чреватой скандалами, темы разбирались еще и другие вопросы, которые даже в лоне самих побратавшихся демократов вызвали ужаснейшую бурю, так что дело доходило до угроз кулаками, страшного шума и крика, пока в 2 часа ночи хозяин не потушил лампы и не погрузил жаждущих объединения в непроницаемую тьму. Главными возбудителями скандала были Шрамм и Ульмер. В частности, Шрамм в своих выпадах против Руге дал одновременно выход своему гневу против коммунистов, — что было встречено с большим одобрением, — самым враждебным образом напал на Виллиха и объявил рабочих трусами. На это отвечал Ульмер; но он, со своей стороны, вместе с Холлингером, другом Зигеля, требовал созыва общего собрания эмигрантов для выбора комитета помощи. Он прямо обвинял Виллиха и т. д. в том, что тот прокутил и растратил эмигрантские деньги. Невообразимый шум. Таракан Диц выскакивает вперед, заявляет, что он кассир Эмигрантского комитета[308] Грейт-Уиндмилл-стрит, и требует отказа от этих слов. Ульмер заявил, что если эти господа этого требуют, то он готов представить доказательства. Он не возьмет своих слов обратно. Виллих старается его укротить, прибегая к своему обычному приему, и приглашает его для частного объяснения в свою комнату. Но Катон-Ульмер непоколебим и не желает разговаривать без свидетелей. Кстати, Шиммельпфенниг, сидя позади Ульмера, в продолжение речи Гёгга все время хрюкал и производил шум; тогда Ульмер, одержимый вдруг своим «дарованием», поворачивается, потрясая кулаками, и рычит Ш[иммельпфеннигу]: «Если вы, жалкий побирушка, не замолчите, наконец, то я вас выброшу в окно». Ш[иммельпфенниг] побледнел, как мел, но, призвав на помощь свою прусско-офицерскую храбрость, ушел в дальний угол.
Во время этого замечательного представления на Виллиха несколько раз и со всех сторон так грубо нападали, — Гёгг, Шрамм, Холлингер, Ульмер и т. д., — что он шесть раз заявлял, что должен будет уйти, если его достойную персону не оставят в покое.
Теперь создается новый элемент скандала, подготовленный специально нами. Дело в том, что господа «эмигрантские верхи», как они себя называют, совершенно игнорировали «эмигрантские низы». Этим «эмигрантским низам», которым приходится очень плохо, мы, после взбудоражившей их подготовки, сообщили через Ульмера, Румпфа и Либкнехта тот факт, что Эмигрантский комитет на Грейт-Уиндмилл-стрит получил 800 гульденов из Вюр-темберга и что их прекраснейшим образом надувают. Вчера поэтому на заседании комитета на Грейт-Уиндмилл-стрит, под председательством Шаппера, произошла скандальная сцена. Эмигранты требуют, чтобы им были показаны письма, счета и т. д. Виллих, который в свое время выдвигал против нас требования, подобные требованиям этих ослов, грубо объясняет им, что он и компания ответственны только перед Обществом рабочих[309]. Одного эмигранта, который слишком близко подошел к нему, он попросил убраться подальше, чтобы тот не наградил его вшами. Тот обзывает его «пустоголовым болваном». У Шаппера требуют объяснения по поводу его живота, как у гиппопотама, называют его Шнаппером{449}. Виллих призывает хозяина и хочет выбросить за дверь одного из эмигрантов. Тот говорит, что он готов уйти, если позовут полицейского. Эти господа-де все негодяи. Этим дело кончается. Виллих и Шаппер заявляют, что при таких обстоятельствах они выйдут из комитета.
Этим «эмигрантским низам» Румпф и Ульмер объявили, что в ближайшую пятницу на общем собрании эмигрантов будут обсуждаться их интересы. Они отправятся туда все вместе, вооружившись дубинками, чтоб отстоять свои притязания. Я дал им теперь знать через Ульмера, что Кинкель получил для них 160 ф. ст., которые он в продолжение ряда недель скрывал и которые он хочет теперь поделить с Виллихом. Их вообще-де использовали лишь как фирму — и это верно, — чтобы улучшить финансы этих-государственных мужей. Уль-мер будет держать речь, а так как Шрамм и др. ничего не знают об этом приятном сюрпризе, то скандал получится хороший со всех сторон.
Как только я тебе сообщу о заседании в пятницу, ты можешь написать — впоследствии необходимое — письмо к Кинкелю. Но что ты должен сделать немедленно, это написать Фишеру в Новый Орлеан, рассказать ему обо всей этой грязной истории и дать знать, чтобы он собирал деньги лишь под фирмой «Фрейлиграт», которая очень популярна. Наша партия крайне в них нуждается. Она единственно активная партия, непосредственно борющаяся с Союзным сеймом, с богом и с чертом, а у нас нет денег для агитации. С другой стороны, необходимо раздобыть деньги для наших арестованных, которые большей частью не имеют никаких средств. Мне кажется, что этому человеку легко будет разъяснить эти два момента. Впрочем, если он может, то пусть производит эти сборы втайне, так как наша деятельность может лишь пострадать от всякого газетного шума. Vale faveque!{450}
Твой К.Маркс
Я должен еще заметить, что правоверный бык Шаппер отнюдь не связывается с «неверными»; напротив, он заявил Виллиху, что пусть они лучше оторвут ему голову, но он не пойдет к «этим собакам». Если я теперь иногда не пишу несколько дней, то я поступаю так для того, чтобы делать более полные сообщения.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
113
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[310]
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 27 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Гомеровские сражения великих мужей, стремящихся к единству, меня весьма позабавили. Что за «Илиада»!
Фишеру написал. Но действительно ли я назван в письме к Кинкелю? А то, как бы мне не осрамиться перед Ф[ишером]. Идея относительно Фрейлиграта великолепна; это, наверное, твоя жена придумала. Потребовать от Ф[ишера], чтобы он собирал деньги специально для наших партийных целей, никоим образом нельзя; но если еще что-нибудь будет получено — а я сомневаюсь в этом после того опыта, который проделали американцы, — тогда, я думаю, моего письма будет достаточно для того, чтобы деньги посылались Фр[ейлиграту], а этого довольно.
Напиши мне сразу же, чем кончилась сцена в пятницу, чтобы я мог предпринять необходимые меры против К[инкеля], Вначале я не смогу ничего другого сделать, как потребовать подробных сведений и присылки документов, а затем, в случае получения или неполучения их, сделать дальнейшее. Но известен ли тебе адрес Шинкеля]?
Было бы хорошо, если бы ты прислал мне также адрес Фрейлиграта, чтобы его можно было сразу же сообщить Фишеру. Теперь, к отплытию этого парохода, мы уже не успеем этого сделать, а пока получим от него ответ, пройдет месяц, в течение которого не очень-то следует бомбардировать его письмами.
Кинкелю и Виллиху я подставил ножку своим письмом в Америку, так что они этого не забудут.
О Прудоне{451} — завтра или послезавтра. Присутствие Веерта, затем эта пачкотня, в сочетании с конторской дрянью, — все это помешало мне серьезно взяться за книгу. Во всяком случае, шарлатанство там великолепное. Вторая часть, начиная с «ликвидации», бесподобна своим сочетанием жирарденовской рекламы со штирнеровским хвастовством. К тому же некоторые места представляют собой — грамматически и логически — чистейшую галиматью, которая, как он сам понимает, не имеет абсолютно никакого смысла. Об этой второй части, право же, совершенно не стоит серьезно говорить, при всем желании это невозможно.
Для «Tribune» я, конечно, тоже ничего не мог написать, продолжение{452} будет на будущей неделе. Очень спешу.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritle Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
114
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[311]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 31 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Всегда рискуешь сильно ошибиться, рассчитывая на решительный кризис среди демократических героев. После такого скандала, какой произошел две недели тому назад, эти актеры нуждаются в многонедельном отдыхе. И, таким образом, позавчера, в пятницу 29-го, не произошло ничего значительного.
Во-первых. В понедельник, 25 августа, как я уже тебе писал, Виллих и Шаппер грозили своим выходом из Эмигрантского комитета на Грейт-Уиндмилл. Во вторник они действительно на официальном заседании заявили о своем выходе, и комитет вообще благополучно распался. При этой оказии не обошлось без горьких слов. Виллих морализировал и читал проповеди о нравственности, в ответ на что ему были перечислены все его грехи. Но главным пунктом обвинения против него было то, что, когда пришло время давать отчет о двадцати фунтах, вложенных в щеточную мастерскую, то опять, подобно тому как это уже однажды было сделано, позаботились о том, чтобы г-н Люссель, ответственный поручитель за эту мастерскую, смог улизнуть.
В пятницу на общем заседании жаждущих соглашения находился и генерал Зигель{453}. Он рассчитывал на появление «эмигрантских низов», из-за которых ему пришлось выдержать несколько сильных схваток с Виллихом, давшим волю своему негодованию против безнравственного сброда, который он, в борьбе против нас, сам прежде восхвалял. Но этот люмпен-пролетариат как раз и не пришел на собрание. Те, которые собрались пред дверьми ареопага, были слишком малочисленны, чтоб иметь возможность рассчитывать на успех, и потому удалились. Ты ведь знаешь, что это за трусливые канальи. И у каждого из этих негодяев совесть слишком нечиста, чтобы выступать изолированно перед большим собранием в качестве публичного обвинителя.
В «общедемократический» эмигрантский комитет было избрано несколько сторонников Руге, как, например, Ронге, — числом четыре. Они заявили о своем выходе. Комитет был, таким образом, распущен. Был избран новый временный комитет, состоящий из гг. Кинкеля, графа Рейхенбаха{454}, Бухера и саксонца Земпера.
Отсюда ты видишь, что они вступили в новую фазу. Они бросились в объятия респектабельных «государственных мужей», так как прежние «вожди» скомпрометированы как мошенники в гражданских делах. К этим «государственным мужам» — их основному ядру — принадлежат «доблестные демократы» Бухер (берлинский соглашатель[312]), граф Рейхенбах (рыцарь духа и франкфуртский деятель, скомпрометировавший себя в имперском масштабе, а не берлинская борода партии{455}) и важничающий заика «Рудольф Шрамм» (известен).
Лупус{456}, который, в силу давнишней дружбы с графиней Рейхенбах и с ее братом, находящимся тоже здесь, время от времени бывает в доме Рейхенбаха, встретил там вчера г-на Техова, с которым он знаком еще по Швейцарии. Вскоре после этого появился Виллих собственной персоной в обществе глубокомысленного Эдуарда Мейена. Когда эти персоны появились, Лупус удалился.
Вот все, что я могу сообщить в данный момент. Благодаря 160 американским фунтам Кинкелю удалось, очевидно, частью непосредственно, частью при помощи своих сторонников, создать у «респектабельных» и «государственных мужей» чрезвычайно высокое мнение о своем могуществе и своих связях. Но благородный Виллих роспуском комитета на Уиндмилл-стрит разорвал самую прочную связь, соединявшую его с «чернью».
Теперь, что касается тебя, то Фишер положительно и определенно назвал тебя, как одного из тех, в чье распоряжение должны были поступить 160 фунтов стерлингов. Генерал Зигель и Гёгг сообщили это, якобы под секретом, своему другу Шабелицу, а в действительности, как я думаю, для того, чтобы довести это до твоего сведения. По-моему, тебе остается лишь написать г-ну Кинкелю, что ты получил известие из Нового Орлеана об отправке денег и о том, что тебя привлекают к обсуждению способа их использования. Ты просто спрашиваешь его, как обстоит дело с деньгами или что предполагается с ними сделать. Адрес Кинкеля: Д-ру фил. (так пишет он на своих визитных карточках) Кинкелю, 1, Henstridge Villas, St. Johns Wood. Я тебе как-нибудь, шутки ради, пришлю такую визитную карточку, она и по содержанию и по форме весьма похожа на лондонскую рекламу об излечении мозолей и т. д.
Да, не забыть бы о великом событии. В номере{457} от 13 августа несчастный Гейнцен объявляет, что Отто взял обратно свои капиталы и он остался один со своим духовным капиталом, с помощью которого в промышленной Америке газета не может издаваться. Он поэтому пишет элегию о преждевременной гибели Гектора. И в том же номере Хофф и Капп призывают подписываться на акции новой газеты, которая должна появиться вместо «Schnellpost». И в это самое время — о, превратности судьбы! — «Staatszeitung» возбуждает против благородного Гейнцена процесс о клевете, разоблачая мимоходом ряд его денежных пакостей, процесс, который, как он предвидит, приведет его в «исправительный дом». Бедный Гейнцен! И этот великий муж теперь полон морального негодования против Америки, «бедных чувствами янки», а также «немецких американцев», которые им подражают, вместо того чтобы работать над «гуманизацией общества» и вдохновляться великими социально-политическими открытиями А. Руге. Так, например, в упомянутом номере сказано:
«Тот свободный немецкий дух, который должен наполнить мир… тот живительный источник, который уже почти две тысячи лет орошает землю, становясь все обильнее».
«Для чего же существуют немцы на земле? Для чего немецкие сердца, для чего немецкий язык? Для чего, например, это средство развивать и просвещать ум, изобретенное немцем Гутенбергом? Все это имеется здесь, даже земля, на которой это происходит или должно было бы происходить, — эта Америка открыта немцем».
«Свободные общины, здоровая, бодрая немецкая философия, блестящая немецкая литература, перенесенная сюда, в духовном взаимодействии со всем тем, что страна и ее жители дали дельного и прочного, — все эти факторы должны создать американизм всемирно-исторического значения, всесильно гуманную, духовную и моральную величину, сердце которой составляет беспрерывно увеличивающее свое влияние тевтонство, голову — облагороженный дух янки, руки же постоянно приводятся в движение соединенными усилиями обоих».
«В самом деле, я утверждаю, что немецкий народ более созрел для демократической республики, чем американский… В самом деле, если бы Германия освободилась от своих кровопийц и своих оков, то она была бы в состоянии «установить», как говорят американцы, чисто демократическую республику раньше, чем янки, и могла бы осуществить ее с большим успехом, чем они, ибо даже политически образованная часть американцев еще так проникнута предрассудками, еще так несвободна в умственном отношении и настолько еще далека от всякого гуманистического образования, что там не может осуществиться конечная цель демократии, истинная гуманность, гармоническое развитие человечества в политическом, социальном, моральном или духовном отношении».
Это пишет, или позволяет себе писать, тевтонский грубиян{458} как раз в такое время, когда американцы благополучно обеспечили себе путь через перешеек. Этот хам в том же номере осмеливается писать:
«Вы так метко бичуете положение в Америке, в особенности немецких американцев, что всякий компетентный беспристрастный человек должен с Вами согласиться. Было бы действительно похвальным делом, если бы Вы, при посредстве Вашей газеты, могли бы содействовать облагораживанию и просвещению немцев в Америке; и если бы даже Ваш голос не нашел отклика в грубой массе, все же Вы сделаете достаточно, если освободите отдельных немцев от обезьяньего и гибельного стремления подражать американцам».
А вслед затем этот грубиян выкрикивает жалобным голосом свои нелепые иеремиады по поводу отсутствия денег.
Ты уже, наверное, давно заметил по газетам, что Жирарден объединяется с Ледрю-Ролленом. Последний мнил уже себя будущим французским Великим Моголом. Но вот в Париже образовался конкурирующий комитет Ламенне — Мишель (из Буржа) — Шёльше, который хочет создать «Соединенные штаты Европы» при помощи романских народов — французов, испанцев, итальянцев, — куда затем присоединятся немцы и т. д. Таким образом, испанцы (!) должны нас цивилизовать! Боже мой, это превосходит даже К. Гейнцена, который хочет распространить среди янки учения Фейербаха и Арнольда Руге, дабы «гуманизировать» их. Журнал Ледрю «Proscrit» резко нападает на этот конкурирующий комитет. Те отвечают ему той же монетой. Но вот что еще горше для Великого Могола in partibus{459}: в Париже состоялся конклав всей прессы. «Proscrit» также был представлен одним делегатом. Цель: соглашение относительно общей кандидатуры в президенты. «Proscrit» провалился со всеми своими предложениями, и было ясно сказано, что лондонские господа пусть себе болтают, а то, что для Франции нужно, должно прийти из самой Франции; Ледрю-де весьма ошибается, считая себя «той важной персоной», за которую его выдает Мадзини.
Впрочем, конклав закончился скандалом и безрезультатно. Жаждущая объединения демократия всюду похожа одна на другую, как две капли воды.
До свидания! Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung. Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
115
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[313]
В ЛОНДОН
[Манчестер], понедельник, 1 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Ты должен меня опять извинить.
Во-первых, я все еще не мог приступить к работе над Прудоном, так как меня четыре дня подряд мучила ужаснейшая зубная боль, которая совершенно лишила меня всякой работоспособности. К тому же еще сегодня вечером приезжает из Лондона мой брат{460} (которого ты знаешь) и будет, не знаю как долго, мешать мне работать. Черт бы побрал выставку!
Во-вторых, обещанные на сегодня 5 фунтов я смогу выслать лишь завтра, так как в кассе конторы сейчас абсолютно нет денег, и я смогу их получить лишь завтра.
Торжествующая статья «Lithographische Correspondenz» о достигнутом, наконец, единении благородной эмиграции опровергается уже новыми жалобами и выпадами «пруссаков» против «южных немцев» и «померанца» Руге в той же газете. Sic transit gloria{461} — радость недолго длилась. Хорошо, что в каждом из двух новых союзов[314] у нас столько друзей, что ни один из этих союзов не будет нам надоедать.
Читал ли ты в сегодняшней «Daily News» поучительную статью о фактической проститутке и мнимой баронессе Бек, которая умерла на руках английской полиции в Бирмингаме во время своего вранья? Это — замечательная история, и она еще тем замечательнее, что одновременно уличает назойливого нищего — «д-ра» Хейнемана, как явного шпиона, состоящего на жалованье «недавно организованного иностранного отдела английской полиции». Ты помнишь, как подозрителен был нам этот низкий субъект с давних пор. Передача документов о «существующей в Лондоне немецкой коммунистической ассоциации» объясняет также полицейские придирки прошедшего лета, и я хотел бы знать, сколько получил г-н Христиан Йозеф Эссер за свое участие в этой истории. Знаешь ли ты «барона Содена», который подтверждает эти истории и предлагает привести доказательства? Было бы очень хорошо, если бы можно было незаметно выведать кое-что у этого человека. Предлог для этого можно было бы легко найти, а при этом можно было бы получить материал о негодяях среди эмигрантов, что впоследствии может пригодиться. Я добуду себе этот номер «Daily News» и сохраню его; в случае надобности можно воспользоваться этим документом.
Банкротства в Ливерпуле и Лондоне уже начались, и «Economist», несмотря на свои старания доказать, что экономика страны в высшей степени здорова, то есть, что большая часть избыточного капитала помещена в солидные предприятия, все же должен признать, что Ост-Индия опять переполнена товарами и в ост-индской торговле с неизменной регулярностью стали вновь повторяться старые истории с консигнацией и ссудами. На будущей неделе он собирается нам показать, каким образом можно устраивать консигнационные операции на солидной основе — я жду этого с любопытством. Пока что владельцы прядильных и ткацких предприятий зарабатывают здесь массу денег — большая часть их обеспечена заказами до Нового года, и в деревне повсюду работают, по крайней мере, до 8 часов вечера, то есть по 12–121/2 часов, и даже больше. Из хлопка по 33/4 — 41/2 пенса за фунт они прядут пряжу по 7–8 пенсов за фунт; издержки производства при этих грубых сортах составляют едва 11/2 — 2 пенса за фунт; таким образом, при еженедельной производительности в 12 миллионов фунтов (при ввозе 600000000 фунтов хлопка-сырца) все предприниматели-прядильщики вместе зарабатывают в Англии, если принять грубые сорта за норму, еженедельно 75000 ф. ст., то есть ежегодно чистых 33/4 миллиона фунтов. То же самое будет, если вместо №№ 6—12 взять средние номера пряжи, 18–24, а те, кто в состоянии благодаря хорошим машинам употреблять худший хлопок, зарабатывают на фунте пряжи не 11/2, a 21/2 пенса. Все это началось с апреля и мая, со времени падения цен на хлопок; больше всего пряжи по сравнению с другими покупают немцы. Когда начнется свистопляска, — а нынешнее положение продлится, наверное, не дольше, чем до марта, — и если в то же время пойдет потеха и во Франции, то немцам придется туго, поскольку у них останется на шее вся эта, не находящая сбыта пряжа, и в результате эта страна тоже окажется хорошо подготовленной.
Оброним тихую слезу в память о Брюггемане![315] Более незаслуженное несчастье никогда еще, очевидно, не постигало филистера — sit illi terra levis{462}.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
116
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], понедельник, 8 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Завтра уезжает мой брат{463}, и я опять, наконец, обрету покой. Все это время я ни одной минуты не оставался один и никак не мог выслать тебе банковый билет раньше субботы; при этом пришлось отправить обе половинки с одной и той же почтой, ибо в воскресенье бывает только доставка почты. Поскольку при таком способе имеется опасность, что билет стащат, сообщаю тебе данные о билете; его номер Е/Х 01780, помечен — Лидс, 15 июля 1850 года. Таким образом, если ты его не получишь, пойди сейчас же в банк и задержи выплату, что будет еще вполне своевременно. Это был пятифунтовый билет.
В пятницу вечером я получил неожиданно письмо от моего старика{464}; он пишет, что я расходую слишком много денег и что я должен довольствоваться 150 фунтами. Само собой разумеется, я не подчинюсь этому смешному требованию, тем более, что оно сопровождается угрозой — в случае надобности указать Эрменам, чтобы они не выдавали мне денег сверх этой суммы. Я, конечно, тотчас же напишу ему, что моей ноги больше не будет в конторе и что я сейчас же уеду в Лондон, если он попытается сделать эту подлость. Он, в самом деле, сошел с ума. Все это тем более смешно и пошло, что мы давно здесь устно столковались по этому пункту, и я не дал ему абсолютно никакого повода для этого. Я надеюсь с помощью моего брата и моей старухи{465} уладить это дело, но все же на ближайшее время должен буду себя немного ограничить, так как, в общей сложности, я уже израсходовал здесь 230 фунтов, и до ноября, когда исполнится год моего пребывания здесь, эта сумма не должна чересчур повыситься. Во всяком случае, эта новая выходка очень неприятна и сильно злит меня, и в особенности тот низкий способ, который мой старик при этом применил. Правда, он в этом году заработал здесь далеко не так много, как в прошлом, но это зависит исключительно от скверного хозяйничанья его компаньонов, над которыми я не имею никакого контроля.
Что это за новая история в Париже?[316] На этот раз клика «Гиппопотама»{466}, кажется, попала в беду; те арестованные немцы, имена которых мне известны, это все старые вейтлингианцы эпохи 1847 г. и более ранней. Кажется, тут перекрещивается несколько интриг. Швабский спаситель, видимо, тоже находится среди счастливцев. Тем лучше для него. Если узнаешь что-нибудь, напиши.
Как сообщают немецкие газеты, кёльнцы не предстанут пред ближайшей сессией суда присяжных — октябрьской.
Завтра или послезавтра напишу больше.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
117
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 11 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Я надеялся приготовить тебе сегодня статью для Америки{467}. Но у меня не хватает еще около 3–4 страниц. Я поэтому должен отказаться от завтрашней почты, но, если я не ошибаюсь, в среду отправляется пароход компании Коллинза, и с ним может пойти эта статья, а в пятницу за ней последует третья. Я справлюсь об этом. В данный момент это американское дело, приносящее подлинные деньги, я считаю более спешным, чем Прудона; ведь неизвестно, принесет ли он их нам столь же верно и быстро, как американские статьи, и поэтому я прежде всего за них и взялся. Если ты на этот счет другого мнения, напиши.
Мое письмо, отправленное в понедельник, ты, наверное, получил.
В ожидании известий от тебя
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
118
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], суббота, 13 сентября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Ты, наверное, получил мое письмо во время пребывания у тебя твоего брата{468}? Я спрашиваю потому, что ты не упоминаешь ни о письме, ни о его содержании. В нем имеются только сплетни, хотя его и следует сохранить для архива. Но я не хотел бы, чтоб оно попало в чужие руки.
Различные твои письма, включая и письмо с пятью фунтами, получены вовремя.
Кинкель совершает теперь свое турне по северной Англии. Он еще не был в Манчестере?
После того, что я рассказал тебе в своем последнем письме, здесь мало что произошло. Неделю тому назад (в пятницу) граф Рейхенбах{469} заявил о своем выходе из общего союза эмигрантов. И ты, Брут? Зигель{470} и др., которые до этого еще окончательно не выходили из союза, теперь также вышли. А Виллих устраивает поход против «люмпен-пролетариата» среди эмигрантов. О заседании, состоявшемся вчера вечером, я еще не получил никакого сообщения.
Итальянский комитет тоже раскололся[317]. Из него вышло значительное меньшинство. Мадзини с горечью рассказывает об этом событии в «Voix du Peuple»{471}. Главные мотивы будто бы таковы. Во-первых, бог. Они не желают бога. Затем, — и это важнее, — они упрекают мэтра Мадзини в том, что, проповедуя восстание, то есть вызывая его преждевременно, он действует в интересах Австрии. Наконец, они настаивают на прямой защите материальных интересов итальянских крестьян. Но этого нельзя сделать, не задев, с другой стороны, материальных интересов буржуа и либерального дворянства, из которых состоит великая фаланга Мадзини. Последнее обстоятельство чрезвычайно важно. Если Мадзини или кто-либо иной, кто станет во главе итальянской агитации, не превратит на сей раз крестьян, смело и немедленно, из испольщиков в свободных земельных собственников — положение итальянских крестьян ужасно, я теперь основательно изучил эту гнусность, — то австрийское правительство прибегнет, в случае революции, к галицийским средствам[318]. Оно уже угрожало в «Lloyd» «полным переворотом в формах владения» и «уничтожением беспокойного дворянства». Если у Мадзини и теперь не откроются глаза, то он болван. Правда, тут замешаны интересы агитации. Откуда взять 10 миллионов франков, если оттолкнуть от себя буржуа? Как сохранить поддержку дворянства, если объявить ему, что дело идет прежде всего о его экспроприации? Все это представляет трудности для подобных демагогов старой школы.
Среди арестованных в Париже, к сожалению, находится и никчемный Шрамм. Третьего дня от этого повесы было получено письмо на имя Либкнехта, и у нас есть приятная перспектива снова увидеть в своей среде этого разложившегося субъекта. Но его ждут неожиданности, этого господина. Ты очень обяжешь меня, если пришлешь мне не позднее, чем во вторник утром статью для Дана. При сем письмо от Дронке. Кстати, писать ему нужно непосредственно по его собственному адресу. Адрес Шустера совершенно ненадежен. Через несколько дней я пошлю тебе для него письмецо, ты, со своей стороны, сделаешь приписку и отправишь его этому карлику.
Впервые опубликовано в книге: und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913 «Der Briefwechsel zwischen F.Engels
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и итальянского
119
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, 19 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Я еще вчера с величайшей поспешностью кое-как закончил американскую статью{472}, часто прерывал ее в течение трех недель и в последний момент второпях нацарапал конец. Делай с ней все, что хочешь. Во всяком случае, ты, наверное, уже получил ее сегодня с первой почтой.
Единственное письмо, которое я получил за все время пребывания здесь моего брата{473}, было твое письмо от 31 августа, которое пришло лишь 2 сентября и в котором ты приводишь выдержки из Гейнцена (из «Schnellpost» об облагораживании янки).
Моя лень объясняется:
1) деловой поездкой в Брадфорд;
2) отъездом нашего конторщика в Лондон, откуда он вернется лишь в понедельник;
3) внезапным увольнением нашего кладовщика и его помощника, в результате чего я те- перь перегружен работой.
Завтра или в понедельник я возьмусь за третью американскую статью, которая, безусловно, будет в твоих руках к отплытию ближайшего парохода — не позднее вторника, если он отплывает в среду, в противном случае не позднее пятницы. Завтра напишу больше — контору закрывают, а газа у нас нет, так что я пишу почти впотьмах.
Твой Ф. Э.
Документ Виллиха в «Debats» бесподобен![319]
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
120
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[320]
В ЛОНДОН
Манчестер, 23 сентября 1851 г.
Дорогой Маркс!
Наконец, после всех этих злосчастных препятствий, у меня вновь появилась возможность регулярно заниматься. Статья № 3 для Америки будет сегодня вечером готова и немедленно тебе отослана{474}, и тогда я возьмусь тотчас же за Прудона.
О турне Кинкеля я больше ничего не слышал. Раскол между итальянцами превосходен. Замечательно, что завзятый фантазер Мадзини натолкнулся, наконец, на своем пути на преграду материальных интересов и притом в своей собственной стране. Достижением итальянской революции является то, что она и в Италии втянула в движение наиболее отсталые классы и что теперь, в противовес старо-мадзинистской эмиграции, возникает новая, более радикальная партия, которая постепенно оттесняет г-на Мадзини. По газетным сведениям тоже создается впечатление, что «мадзинизм» начинает пользоваться дурной славой даже среди людей, не являющихся ни конституционалистами, ни реакционерами, и что эти люди используют последние остатки свободы печати в Пьемонте для нападок на Мадзини, а правительство не понимает значения этих нападок. В общем же итальянская революция далеко превосходит немецкую бедностью мыслей и богатством фраз. Счастье, что в этой стране, где вместо пролетариев почти одни только лаццарони, имеются, по крайней мере, хоть испольщики. Остальные мотивы, выдвигаемые итальянскими раскольниками, также очень хороши, и в конце концов прекрасно, что единственная, по крайней мере, до сих пор официально не-расколотая эмиграция теперь тоже затеяла драку.
Отчет малыша{475} сильно меня позабавил. Чванная болтовня, дуэль, сумма денег, которую он должен получить в Гамбурге, пьемонтские планы — ерунда, ерунда и еще раз ерунда![321] У этого человечка никогда не поймешь двух вещей: во-первых, чем он занимается, и, во-вторых, на какие средства он живет. При сем возвращаю это письмо, пришли мне ответ, и я отправлю его ему неоплаченным. Его непосредственный адрес я записал — вот уж нечего сказать, подошел бы адрес Шустера, после того как у него был произведен обыск!
Что благородный Шрамм одним из первых попадет в когти парижской полиции, этого можно было ожидать. Он, верно, много шумел в разных кафе и поэтому был схвачен; но так как с заговором Виллиха — Шаппера Шрамм совершенно не связан, то вы скоро опять увидите его в Лондоне. Выдержки из документа Виллиха в «Kolnische Zeitung» гораздо эффектнее, чем во французских газетах, так как в ней воспроизведен немецкий оригинальный текст, и сильные выражения великого универсального человека выступают здесь во всей своей чистоте[322]. Например, там, где говорится, что «Союз» и четвертое «сословие» (не следует смешивать с поддельным товаром, который под этикеткой «пролетариат» выбросила на рынок фабрика Маркса и Энгельса) в следующей революции «должны привести историческое развитие экономического вопроса к окончательному концу»!! Плохой французский полицейский перевод испортил все в этом бесценном документе. Старые навязчивые идеи сумасшедшего солдафона, старая, как мир, пошлость о социальной революции через общину, хитроумные планы, которые были рассчитаны на то, чтобы уже в прошлом ноябре перевернуть мир при помощи рейнского ландвера, — все это только слегка проглядывает. Но досаднее всего то, что из-за этого плохого перевода почти совершенно лишаешься удовольствия видеть, как в этой путаной голове вдолбленные нами идеи постепенно, после 12-месячной самостоятельной переработки, в конечном счете превратились в высокопарную чепуху. В переводе всюду видна зависимость от наших идей, но как раз все, что было привнесено в них оригинально-сумасбродного, искажение их, выступает неясно. И разве это не лишает нас удовольствия прочитать, наконец, настоящий виллиховский документ на том языке, на котором он первоначально был написан, документ, над которым благородный рыцарь, наверное, долго корпел? Здесь видна только ужасающая скудость мысли и попытка скрыть ее за массой благих революционных советов, высиженных г-ном Виллихом и г-ном Бартелеми в мрачные вечера у камина. Бесподобны также финансовые меры: во-первых, выпускают бумажные деньги, неважно сколько; во-вторых, проводят конфискацию и, в-третьих, реквизируют. А затем социальные мероприятия, которые так же просты: во-первых, кое-как занимаются организацией, во-вторых, жрут, жрут очень много, пока, в-третьих, не доходят до того, что больше уже нечего жрать, и это — счастье, ибо тогда мы приходим к тому, что мы, в-четвертых, опять должны начинать сначала, так как самая радикальная tabula rasa{476}, во всяком случае, состоит в том, что все столы опустошены начисто; и тогда наступает время, когда должны исполниться слова пророка Виллиха: «Мы должны войти в Германию, как в пустыню, которую мы должны колонизировать и обработать». У этого типа никогда не было другой идеи, как с «5000» избранных людей из избранного «народа божия» завоевать коммунистический Ханаан, истребив там первоначальных жителей. Моисей и Иисус Навин в одном лице. К сожалению, сыны Израиля разбежались уже во время египетского пленения.
Пакость с австралийским золотом, нужно полагать, не остановит торгового кризиса. Во всяком случае, в данный момент из-за этого создается новый, большей частью фиктивный, рынок и поднимаются цены на шерсть, так как стада овец остаются без присмотра. В общем эта история замечательна. Кругосветное пароходное сообщение получит через полгода широкое развитие, и наши предсказания о доминирующей роли Тихого океана осуществляются еще быстрее, чем мы могли этого ожидать[323]. При этом англичане вылетят в трубу, а соединенные штаты сосланных убийц, взломщиков, насильников и карманных воров[324] представят всему свету поразительный пример того, какие чудеса может совершать государство явных негодяев. Они далеко превзойдут Калифорнию. В то время как в Калифорнии все же еще линчуют негодяев, в Австралии будут линчевать порядочных людей, и Карлейль увидит в полном блеске свою «аристократию мошенников».
Вызванные последними банкротствами и, в частности, царящей в Ливерпуле депрессией многочисленные торжественные заверения газет о том, что, несмотря на все это, никогда еще экономика страны не находилась в более здоровом состоянии, очень подозрительны. Ост-Индия определенно переполнена товарами, и уже несколько месяцев там продают в убыток. Куда идет та масса продуктов, которая производится теперь в Манчестере и окрестностях, мне не ясно; дело, вероятно, не обходится без крупной, очень крупной спекуляции, ибо как только цены на хлопок достигли в июле самого низкого уровня и владельцы прядилен начали запасаться сырьем, местные комиссионные фирмы тотчас же стали заключать контракты со всеми владельцами прядильных и ткацких предприятий, хотя эти фирмы долгое время не имели заказов на все то количество товаров, которые они заказывали у фабрикантов. У ост-индских фирм, очевидно, опять в полном ходу старая система авансирования; у некоторых это уже обнаружилось, у других это рано или поздно приведет к основательному краху. Так как фабриканты работают здесь на всех парах, и с 1847 г. мощность здешних предприятий, особенно в радиусе 5—20 миль от Манчестера, возросла, по меньшей мере, на 30 процентов (в 1842 г. в Ланкашире равнялась 30000 лошадиных сил, в 1845 г. — 40000, а теперь, наверное, 55000 — 60000), то достаточно, чтобы столь бойкая деятельность продлилась еще только до марта или апреля, и тогда у нас произойдет такое перепроизводство, которое тебя определенно порадует.
Ливерпульским союзом хлопковых маклеров опубликованы приводимые ниже данные; такие точные данные тебе, вероятно, еще не попадались. Замечу сначала, что урожай хлопка за каждый год до 1 сентября следующего года целиком доставляется в гавани, так что хлопковым годом считается период с 1 сентября по 1 сентября. Поэтому понятно, что то, что здесь фигурирует, например, в качестве урожая 1851 г., составляет хлопок, выросший летом и собранный осенью 1850 г. и свезенный в гавани между сентябрем 1850 и 1851 года. Созревающий теперь урожай, который, впрочем, будет хуже вследствие засухи и ураганов и достигнет приблизительно 21/2 миллионов кип, будет, следовательно, фигурировать как урожай 1852 года.
Потреблено в самой / Урожай хлопка Америке
1846 / 2 110 537 кип / не приведено данных
1847 / 1 778 651» / 427 967 кип
1848 / 2 347 634» / 531 772»
1849 / 2 728 596» / 518 039»
1850 / 2 096 706» / 487 769»
1851 / 2 355 257» / 404 108»
Американцы, таким образом, сами потребили приблизительно около 1/5 или 1/4 всего своего урожая. Относительно экспорта и импорта других сортов хлопка, не из Соединенных Штатов, у меня нет данных. Экспорт Соединенных Штатов в Англию составлял приблизительно от 55 до 60 процентов урожая, во Францию — 1/8. Но обе страны опять-таки вывозят довольно много: Англия во Францию, Германию и Россию, Франция — в Швейцарию.
Русские теперь уже не получают из Англии почти ни одного фунта пряжи, они ввозят оттуда очень мало готовых хлопчатобумажных изделий и очень много хлопка-сырца: 2000–3000 кип в неделю. Несмотря на понижение пошлины на пряжу с 7 до 5 пенсов за фунт, ежедневно все еще возникают новые прядильни. Николай, очевидно, начинает бояться этой промышленности и хочет еще больше понизить пошлину. Но так как в этом деле заинтересованы все его богатое дворянство и вся буржуазия, то если он на этом будет настаивать, дело может принять серьезный оборот.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
121
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 23 сентября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
С парижским документом[325] вышло очень глупо. Немецкие газеты, кёльнская и аугсбургская{477}, как и следовало ожидать от этих лишенных всякого критического чутья собак, приписывают его нам. С другой стороны, жалкий Виллих и К° распускают слух, будто бы мы через посредство наших знакомых в Париже выдали полиции эту дрянь. Что ты на это скажешь?
К. Шрамм тоже арестован. Habeat sibi{478}. В следующий раз — по получении еще некоторых сведений — я напишу тебе опять о здешней дряни. Сегодня я угощу тебя следующим резюме пространного манифеста гражданина Техова, напечатанного в «New-Yorker Staatszeitung» и озаглавленного: «Контуры грядущей войны. Лондон, 7 августа»[326]. (Плохо, доктринерски написано, всевозможные старые мотивы из нашего «Revue»; по форме как будто бы понятно, но плоско по содержанию; никакой живости в изложении, ничего меткого.) Считаю лишним излагать то, что Техов сначала напыщенно заявляет о революции 1849 года. Он делает из этого прежде всего следующие практические выводы:
1. Против насилия нет иного способа сопротивления, кроме насилия.
2. Революция может победить лишь тогда, когда она становится всеобщей, то есть когда она разгорается в больших центрах движения (баварский Пфальц, Баден), и когда, далее, она не является выражением одной какой-нибудь оппозиционной фракции. (Пример: июньское восстание 1848 года.)
3. Национальная борьба не может иметь решающего значения, так как она раздробляет.
4. Баррикадная борьба не имеет никакого иного значения, кроме того, что она сигнализирует о сопротивлении населения и подвергает испытанию силы правительств, то есть настроение войск по отношению к этому сопротивлению. Каковы бы ни были результаты этого испытания, первой и важнейшей мерой революции остаются всегда организация для войны и создание дисциплинированных войск. Ибо только благодаря этому возможно наступление, и только наступление дает победу.
5. Национальные учредительные собрания не в состоянии организовать дело войны. Они теряют все свое время на вопросы внутренней политики, для разрешения которых время наступит лишь после победы.
6. Чтобы осуществить организацию для войны, революция должна выиграть пространство и время. Она должна поэтому политически нападать, то есть втягивать в сферу своего влияния возможно большие пространства земли, так как в военном отношении она вначале всегда вынуждена ограничиваться обороной.
7. Организация для войны как в республиканском, так и в роялистском лагере может основываться лишь на принуждении. При помощи политического воодушевления и с фантастически разукрашенными повстанческими отрядами еще никто никогда не выиграл ни одного открытого сражения в борьбе против дисциплинированных и хорошо руководимых солдат. Военное воодушевление появляется лишь после ряда успехов. — Для этих успехов нет вначале лучшей основы, чем железная строгость дисциплины. Еще в большей степени, чем во внутренней организации страны, демократические принципы могут быть применены в армиях лишь после победы революции.
8. Грядущая война, это по природе своей война на уничтожение — народов или государей. Отсюда вытекает признание политической и военной солидарности всех народов, то есть интервенции.
9. Территория грядущей революции совпадает пространственно с границами побежденной революции — Франция, Германия, Италия, Венгрия, Польша.
Из всего этого вытекает следующее: Вопрос о будущей революции равнозначен вопросу о грядущей европейской войне.
Основной вопрос войны: быть ли Европе казацкой или республиканской? Арена войны — старая: Верхняя Италия и Германия.
Затем г-н Техов подсчитывает: 1) боевые силы контрреволюции; 2) боевые силы революции.
I. Боевые силы контрреволюции
1. Россия. Допустим, что она могла бы довести свои вооруженные силы до 300000, это было бы очень много. Через сколько времени и с какими силами она сможет тогда появиться на Рейне или в Италии? В лучшем случае через два месяца. Не меньше трети она потеряет больными и при занятии военных дорог. Остаются 200000 человек, которые смогут появиться в решающих пунктах театра войны через два месяца после начала движения.
2. Австрия. Состав ее армии исчисляется в 600000 человек. В 1848 и 1849 гг. ей понадобились в Италии 150000 человек. Такого же количества Радецкий требует сейчас и для мирного времени. В Венгрии она теперь в мирное время нуждается в 90000 человек. В последней войне 200000 человек оказалось недостаточно. Треть этой армии состоит из венгров и итальянцев, которые перейдут на сторону противника, В лучшем случае, если восстание в Венгрии и в Италии вспыхнет не одновременно, Австрия сможет — задерживаемая различными баррикадным» боями — появиться на Рейне через 6 недель с армией в 50000 человек.
3. Пруссия. Насчитывает 500000 человек, включая резервные батальоны и ландвер первого призыва, не идущие на фронт. Для боевых операций — 300000 человек: половина линейных, половина ландвера. Продолжительность мобилизации: от двух до трех недель. Офицерский корпус в прусской армии аристократичен, унтер-офицеры бюрократичны, масса «насквозь демократична». Дальнейшие шансы революция приобретает с мобилизацией ландвера. Дезорганизация прусской армии благодаря революции, которую король сможет подавить лишь при помощи русской армии, для того чтобы вместе с русскими повести остатки своей армии против повстанцев. Рейнская провинция, Вестфалия, Саксония потеряны для него, то есть важнейшие линии крепостей и, по меньшей мере, треть его армии; треть понадобится ему против восстаний в Берлине, Бреславле{479}, Познанской провинции и Западной Пруссии. Остается, самое большее, 100000, которые смогут появиться на поле битвы не раньше самих русских.
4. Германская союзная армия. Баденские, шлезвиг-гольштейнские, кургессенские и пфальцские полки принадлежат революции. Лишь обломки союзной германской армии, следуя мольбам государей, усилят собой войска реакции. Не имеет военного значения.
5. Италия. Единственная военная сила Италии, сардинское войско, принадлежит революции.
Итак, общий итог: Германский театр войны
150000 русских
100000 пруссаков
50000 австрийцев: 300000 человек
Итальянский театр войны
150000 австрийцев
50000 русских: 200000 человек
Всего 500000 человек
II. Боевые силы революции
1. Франция. В распоряжении революции 500000 человек уже в первый момент. Из них 200000 на Рейне, 100000 в Италии (Верхней) обеспечивают итальянской и германской революциям пространство и время для их организации.
2. Пруссия. 50000 а именно, организованная половина
3. Австрия. 100000 отпавшей армии.
4. Небольшие немецкие армии: 100 000.
Затем он делает следующий подсчет:
Действующая французская армия 300 000 человек
Немецкая революционная армия 150 000»
Италия и Венгрия 200 000»
=650 000 человек
Таким образом: революция ведет за собой 650000 человек против 500000 человек абсолютизма. Кончает он следующим образом:
«Какие бы национальные, какие бы принципиальные различия ни раскалывали постоянно великую партию революции, — все мы поняли, что для борьбы всех этих различных взглядов между собой время настанет лишь после победы» и т. д., и т. д.
Что ты думаешь об этом подсчете? Техов исходит из предположения, что дезорганизация будет в рядах регулярной армии, а организованность в рядах революционных боевых сил. Это составляет основу его подсчета. Но ты лучше сможешь судить об этой статистике, чем я.
Однако собственно политическая тенденция этой статьи, которая еще яснее видна в оригинале, сводится к следующему: не будет никакого революционного взрыва, то есть никакой борьбы партий, никакой гражданской войны, никаких классовых раздоров до окончания войны и поражения России. Но чтобы организовать эти армии для этой войны, нужно насилие. А от кого это насилие будет исходить? От генерала Кавеньяка или подобного ему военного диктатора во Франции, который имеет своих генералов в Германии и в Верхней Италии. Вот решение вопроса, которое недалеко уходит от идей Виллиха. Мировая война, то есть, согласно теории революционного прусского лейтенанта, господство, хотя бы временное, военщины над штатскими. Но каким образом какой-нибудь генерал, — даже если бы восстал из гроба сам старый Наполеон, — сможет получить не только эти средства, но и это влияние без предшествующей и одновременной внутренней борьбы, без проклятой «внутренней политики», — об этом оракул молчит. По крайней мере, здесь ясно высказано «благое пожелание» будущего мирового вояки, которое находит свое соответствующее политическое выражение как раз во внеклассовых политиках и демократах как таковых.
Будь здоров!
Твой К. М.
Только что получил твое письмо, что и подтверждаю.
N. В. Ты ведь знаешь, что Штехан или Штекхан, был арестован в Ганновере и что, прежде чем он установил связь с нами, он вел переписку с комитетом Шаппера и т. д. И вот оказывается, что два письма, написанные им секретарю этого комитета Дицу и полученные этим тараканом, находятся теперь в бюро полицейского инспектора в Ганновере. Ульмер был нами уполномочен запросить по этому поводу г-на Дица и К° в ближайшую пятницу на публичном заседании «Союза изгнанников», или «Эмигрантского союза». Но мы затем отменили наше указание. Штехан бежал. Значит, он, вероятно, на пути в Лондон или уже здесь. А кто нам поручится, что Шт[ехан] не отправится к нашим врагам, вместо того чтобы явиться к нам?
Эти штраубингеры способны на все. Новое доказательство: г-н Пауль Штумпф за свое короткое пребывание в Лондоне не заглянул ни ко мне, ни к Лупусу{480}, а имел дело исключительно с этими негодяями. Твои сообщения о торговле меня чрезвычайно заинтересовали.
Что касается К. Шрамма, то он получил от меня небольшое письменное удостоверение, которое вложил в бумажник. Эти строчки могли оказаться для него чем-то вроде письма Урии[327]. Они были даны ему тогда как поручительство, для того чтобы у него создалось впечатление, что мы ему доверяем, так как этот человек мог нам сильно повредить. В то же самое время Рейнхардту написали, чтобы он был осторожен — если Шрамм к нему явится с письмом общего характера. Самое фатальное в этом деле, что там стоит моя подпись. Шрамм из-за этого может получить шесть месяцев.
Прощай!
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Перевод с немецкого
Печатается по рукописи
122
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], [25]{481} сентября 1851 г.
Дорогой Маркс!
Твое письмо получил. Об учености Техова завтра. Кинкелевское попрошайническое письмо в Новый Орлеан очень мило; к сожалению, я лицезрел его только на французском языке. Г-н Штехан, должно быть, тоже уже в Лондоне; ты поступаешь правильно, оставляя этого молодца в покое, пока он сам не явится, и выжидая событий, прежде чем позволить кому-нибудь взять его под защиту. Среди освобожденных в Париже, о которых сообщили сегодняшние газеты, наверное, имеется и г-н Конрад{482}. Глупость немецких газет, приписавших нам этот вздорный виллиховский документ, меня тоже очень разозлила. Впрочем, очень скоро выяснится, что мы не имеем ничего общего с этой жалкой пачкотней. Клянусь богом, с нас довольно документов, написанных другими людьми и чуждых нам по стилю и по содержанию. При сем — статья № 3{483} для Нью-Йорка, во всяком случае не такая дрянь, как № 2, За №. 4 скоро возьмусь.
Ты мог бы мне время от времени присылать бандеролью американские газеты. Иногда хочется посмотреть эту пакость in natura{484}. Я тебе скоро снова вышлю марки для этой цели.
Прощай!
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
123
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, 26 сентября 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Что касается теховской военной истории{485}, то она и с военной точки зрения чрезвычайно плоска и местами прямо неверна. Оставляя в стороне глубокие истины, что на насилие надо отвечать насилием, и нелепые открытия, что революция может победить лишь тогда, когда она является всеобщей (то есть, если понимать буквально, — когда она не встречает никакого сопротивления, а по смыслу, — когда она является буржуазной революцией); оставляя в стороне благонамеренный замысел подавить фатальную «внутреннюю политику», то есть подлинную революцию, при помощи какого-то, до сих пор еще не найденного, несмотря на Кавеньяка и Виллиха, военного диктатора; иными словами, оставляя в стороне эту весьма знаменательную политическую формулировку взглядов подобных господ на революцию, — с военной точки зрения нужно заметить следующее:
Железная дисциплина, которая одна может обеспечить победу, является как раз обратной стороной «откладывания внутренней политики» и военной диктатуры. Откуда может взяться эта дисциплина? Должны же были эти господа извлечь какие-то уроки в Бадене и Пфальце[328]. Ведь несомненный факт, что дезорганизация армий и полное ослабление дисциплины были одновременно условием и результатом всех происходивших до сих пор победоносных революций. Франции понадобилось время с 1789 до 1792 г., чтобы заново организовать только одну армию Дюмурье, численностью приблизительно в 60000—80000 человек, но и эта армия вновь распалась, и во Франции не было, можно сказать, никакой организованной армии до конца 1793 года. Венгрии потребовалось время с марта 1848 до середины 1849 г., прежде чем у нее оказалась правильно организованная армия. А кто установил дисциплину в армии во время первой французской революции? Отнюдь не генералы, которые лишь после нескольких побед начинают пользоваться влиянием и авторитетом у импровизированных армий во время революции, а террор, проводившийся во внутренней политике гражданской властью. Боевые силы коалиции:
1. Россия. Предположение о 300000 человек, составляющих пригодные войска, из которых 200000 под ружьем на театре войны, преувеличено. Но это еще можно допустить. Однако через два месяца они не могут быть ни на Рейне (во всяком случае авангард не сможет быть на Нижнем Рейне, у Кёльна), ни в Верхней Италии. Для того, чтобы иметь возможность действовать одновременно и как следует организовать дислокацию вместе с Пруссией, Австрией и т. д., на это потребуется три месяца — русская армия не делает больше 2–21/2 немецких миль в день и отдыхает каждый третий день. Прошло почти два месяца, пока русская армия появилась на театре военных действий в Венгрии.
2. Пруссия. Мобилизация: по меньшей мере, от четырех до шести недель. Расчеты на переход солдат на сторону противника, на восстания и т. д. очень рискованны. Но в лучшем случае Пруссия сможет располагать 150000 человек, а в худшем не будет иметь, очевидно, и 50000. Рассчитывать на треть и четверть — чистое шарлатанство; все зависит от случайностей.
3. Австрия. Столь же проблематично и необосновано. Здесь совершенно невозможен какой бы то ни был учет вероятностей a lа Техов. В лучшем случае Австрия, может быть, выставит, согласно данным Т[ехова], 200000 человек против Франции, в худшем случае не сможет дать ни одного человека и будет в состоянии противопоставить французам, самое большее, 100000 у Триеста.
4. Союзная армия — две трети баварской армии пойдет, безусловно, против революции, а кое-где и еще кое-кто. В продолжение трех месяцев можно будет, во всяком случае, сформировать корпус в 30000—50000 человек, и вначале они будут достаточно хороши против революционных солдат.
5. Дания сможет сразу послать на фронт 40000—50000 хороших солдат. Шведы и норвежцы должны будут, как и в 1813 г., тоже принять участие в великом крестовом походе. Т[ехов] этого не предусматривает, равно как и Бельгию и Голландию.
Боевые силы революции:
1. Франция. Насчитывает под ружьем 430000 человек. Из них 100000 в Алжире. 90000, то есть четверть остатка, фактически не находятся под ружьем. Остаются 240000, из которых, несмотря на значительно усовершенствованные теперь железные дороги, через 4–6 недель смогут появиться не более 100000 человек на бельгийско-немецкой границе и 80000 на савойско-пьемонтской. Сардиния на этот раз попытается, как Бельгия в 1848 г., сыграть роль скалы в море; будет ли поэтому пьемонтское войско, в рядах которого и без того множество сардинских ханжески-набожных крестьянских сыновей, — по крайней мере, в его теперешнем виде, с аристократическими офицерами, — соблюдать верность революции, как это воображает Т[ехов], — это еще большой вопрос. Виктор-Эммануил взял себе за образец Леопольда, это опасно.
2. Пруссия —? 3. Австрия —? Это — в отношении регулярных, организованных войск. Что касается партизанских отрядов, то их явится легион, конечно, ни к чему не пригодных. Если в течение первых месяцев удастся составить из перешедших на сторону революции войск 50000—60000 боеспособных солдат, то это много. А откуда за такое короткое время взять офицеров?
Ввиду всего этого представляется более вероятным, что революция, если она разразится в ближайшем году, должна будет в первое время, — за неимением того, что дало Наполеону возможность быстро сформировать исполинскую армию, а именно хороших кадров, неизбежно отсутствующих во всякой революции (даже во Франции), — либо оставаться в состоянии обороны, либо ограничиться словесным провозглашением революции из Парижа и очень неудовлетворительными, заслуживающими порицания, вредными экспедициями типа Рискон-Ту[329] в более широком масштабе. Разве только рейнские крепости падут после первого штурма, и пьемонтское войско последует призыву гражданина Техова; или дезорганизация прусских и австрийских войск даст возможность немедленно овладеть Берлином и Веной, как центрами, и тем самым принудить Россию перейти к обороне; или вообще произойдут события, которых заранее нельзя предвидеть. Строить на этом свои расчеты a lа Техов и заниматься исчислением вероятностей — дело праздное и произвольное, как я уже в этом давно убедился на своем собственном опыте. Можно лишь сказать одно, что чрезвычайно много зависит от Рейнской провинции.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
124
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 13 октября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Ты, вероятно, видел в «Kolnische Zeitung» написанное мною заявление по поводу сплетен, распространяемых аугсбургской «Allgemeine Zeitung»[330]. Болтовня стала прямо невыносимой. Цель, которую эти олухи в последнее время преследовали своими непрерывными атаками во всех немецких газетах, как мне достоверно известно, состояла в том, чтобы поставить меня перед такой дилеммой: либо я должен был публично осудить заговор, а, таким образом, и наших партийных друзей, либо публично признать его и, таким образом, совершить «юридическое» предательство. Но эти господа слишком неотесаны, чтобы поймать нас.
Вейдемейер 29 сентября отплыл из Гавра в Нью-Йорк. Он встретил там Рейха, который тоже поехал за океан. Рейх был арестован вместе со Шраммом; он сообщает, что полиция нашла у Шрамма копию протокола, в котором содержится запись дебатов, вызвавших его дуэль с Виллихом, протокола от того самого вечернего заседания, когда он обрушился на Виллиха и ушел с заседания[331]. Этот документ написан его рукой, но не подписан. Таким образом, полиция обнаружила, что он — Ш[рамм], а не «Бамбергер», по паспорту которого он жил в Париже. С другой стороны, этот протокол еще больше запутал г-на начальника полиции Вейса и компанию тем, что наши имена оказались замешанными в эту грязную историю. Раз уж Шрамм совершил эту глупость, то утешением является хоть то, что этот «честный человек» будет наказан как раз за это.
Итак, Кинкель употребил присланные из Америки 160 ф. ст. на то, чтобы самолично отправиться вместе со своим спасителем Шурцем в Америку и производить там сборы{486}. Удачно ли он выбрал для своего отъезда туда как раз момент депрессии на американском денежном рынке, — это большой вопрос. Он избрал этот момент для того, чтобы попасть туда раньше Кошута, и льстит себя надеждой при какой-нибудь оказии публично обнять Кошута в этой стране будущего и прочесть во всех газетах: Кошут и Кинкель!
Пользуясь поднятым им шумом об освобождении рабов, г-н Гейнцен создал в Нью-Йорке новое акционерное общество и продолжает издание своей газеты под несколько измененным названием.
Штехан — не доверяй ни одному штраубингеру! — уже в продолжение нескольких недель находится здесь в свите Виллиха — Шаппера. Когда обнаружился факт, что его письма к таракану Дицу попали в руки ганноверской полиции, Ш[техан] написал корреспонденцию в «Norddeutsche Zeitung», в которой сообщает, будто у Дица был взломан письменный стол (какая ерунда!) и похищены письма. Шпионом-де оказался, как теперь установлено, находящийся давно на службе у полиции Хаупт из Гамбурга. Какое счастье, что я не допустил несколько недель тому назад никакого публичного вмешательства в дело Дица — Штехана. Что касается Хаупта, то я о нем больше ничего не слыхал и напрасно ломаю себе голову над тем, как передать ему письмо, так как он должен объясниться. Через Веерта я уже раз сделал такую попытку, но домашние Х[аупта] отказались принять Веерта под предлогом, что того нет дома, Что ты думаешь о Хаупте? Я убежден, что он не шпион и никогда шпионом не был.
Эдгар Бауэр будто бы тоже здесь. Я еще его не видел. Неделю тому назад сюда приезжал Блинд с супругой (мадам Коген) для посещения выставки; в воскресенье он снова уехал. С прошлого понедельника я его больше не видал, и именно из-за следующего нелепого случая, который покажет тебе, до какой степени этот несчастный находится под башмаком своей жены. Сегодня я получил местное письмо, в котором он извещает меня о своем отъезде. Итак, в прошлый понедельник он был у меня с женой. Кроме них были Фрейлиграт, Красный Вольф{487} (который, к слову сказать, без всякого шума опять появился у нас и к тому же недавно женился на англичанке; она — синий чулок), Либкнехт и несчастный Пипер. Жена Блинда — живая еврейка, и мы очень весело смеялись и болтали, пока «всякой лжи отец»{488} не перевел разговор на вопросы религии. Она хвастала атеизмом, Фейербахом и т. д. Тогда я стал нападать на Ф[ейербаха], но, конечно, весьма учтиво и дружески. Вначале мне казалось, что еврейке дискуссия доставляет удовольствие, и это, конечно, было единственным основанием, почему я пустился в рассуждения на эту скучную для меня тему. А в это время мое нескромное доктринерствующее эхо, г-н Пипер, вмешался в разговор, прорицая, как оракул, и, признаться, не весьма тактично. Вдруг я вижу, что наша дама утопает в слезах. Блинд меланхолически бросает на меня взгляды, полные укоризны, она откланивается — «и след навек пропал»{489}, и Блинд тоже исчез. Такого приключения у меня еще никогда не было за всю мою долгую практику.
Пипер отбыл вместе с Ротшильдами во Франкфурт-на-Майне. Он усвоил себе очень неприятную манеру: когда я с кем-нибудь дискутирую, он вмешивается в разговор с весьма глупым пpeвосходством ментора.
То, что узнали вчера, о том поучают сегодня:
Видно, у этих господ быстро кишечник варит{490}.
Почтеннейший Гёрингер прислал мне вызов в суд на 22-ое сего месяца по поводу старого долга. Одновременно этот великий человек выехал в Саутгемптон, чтоб принять Кошута. Очевидно, это я должен оплатить расходы по торжественному приему.
Я получил из Парижа два письма: одно от Эвербека, а другое от Сазонова. Г-н Эвербек издает бессмертное произведение: «Германия и немцы». Охватывает период от Арминия-херуска (так он мне пишет буквально) до 1850 г. от рождества Христова. Он просит у меня биографических литературно-исторических заметок о трех мужах: Фридрихе Энгельсе, Карле Марксе и Бруно Бауэре. Эта дрянь уже начала печататься. Что делать? Я боюсь, что если этому молодцу совсем не ответить, то он пустит о нас в свет величайшую бессмыслицу. Напиши мне, что ты об этом думаешь.
В письме Сазонова во всяком случае самым интересным является пометка: «Париж». Каким образом С[азонов] в этот трудный момент попал в Париж? Я попрошу у него объяснений по поводу этой тайны. Он, со своей стороны, весьма жалуется на Дронке, который будто бы бездельничает и позволяет себя околпачивать некоторым буржуа. Сазонов перевел одну половину «Манифеста»{491}, а Д[ронке] обязался перевести вторую. Из-за обычной небрежности и лени последнего из всего этого ничего не вышло. Это, признаться, весьма похоже на нашего Д[ронке].
После того как г-н Кампе отверг мое предложение о брошюре против Прудона, а г-н Котта, и позднее Лёвенталь (через посредство Эбнера во Франкфурте) — мое предложение об издании политической экономии, для последней, кажется, наконец, открываются некоторые виды. Через неделю я узнаю, реализуются ли они. Дело идет об издателе в Дессау, переговоры с которым ведутся тоже через Эбнера. Эбнер — друг Фрейлиграта.
От «Tribune» я еще не получил ни одного письма и не видал ее ни разу, но не сомневаюсь, что дело подвигается вперед[332]. Во всяком случае, это должно выясниться через несколько дней.
Ты должен мне сообщить, наконец, твое мнение о Прудоне{492}, хотя бы вкратце. Это меня тем более интересует, что я теперь занят разработкой политической экономии. Впрочем, в последнее время, работая в библиотеке, которую я продолжаю посещать, я усиленно изучал главным образом технологию, ее историю, а также агрономию, чтобы получить хоть некоторое представление об этой пакости.
Что слышно о торговом кризисе? В «Economist» печатаются утешения, торжественные заверения и обращения, которые, как правило, предшествуют кризисам. Журнал не может скрыть своего собственного страха перед кризисом, несмотря на то, что он старается у других этот страх рассеять болтовней. Если тебе попадется в руки книга Джонстона «Заметки о Северной Америке», 2 тома, 1851 г., то ты найдешь там всевозможные интересные заметки. Ведь Д[жонстон] — это английский Либих. Атлас физической географии «Джонстона» — не смешивать с вышеупомянутым, — быть может, можно получить в одной из манчестерских библиотек. В нем собраны все новейшие и более ранние изыскания в этой области. Стоит 10 гиней, то есть не рассчитан на частных лиц. О дорогом Гарни ничего не слышно. По-видимому, он все еще пребывает в Шотландии.
Англичане признают, что американцы получили первый приз на промышленной выставке и победили их во всем. 1. Гуттаперча. Новое сырье и новые виды производства. 2. Оружие. Револьверы. 3. Машины. Косилки, сеялки и швейные машины. 4. Дагерротипия применена впервые в большом масштабе. 5. Судоходство, яхты. Наконец, чтобы показать, что они умеют поставлять и предметы роскоши, они выставили колоссальную глыбу калифорнийской золотой руды и рядом сервиз, сделанный из чистого золота. Привет!
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается no рукописи
Перевод с немецкого
125
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[333]
В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, 15 октября 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем почтовый перевод на 2 фунта. Формальности прежние. История с Гёрингером весьма печальна, тебе придется платить. У джентльменов из суда графства короткая расправа, а расписка у них имеется. Я, на твоем месте, возможно скорее раздобыл бы деньги для уплаты долга, а также для издержек в связи с вызовом в суд и отослал бы этому субъекту; тут уж ничего не поделаешь, а пойти в суд и дать себя осудить — это приведет к еще большим расходам и не очень приятно. О какой сумме идет речь и сколько ты можешь раздобыть? Напиши мне об этом возможно точнее, я, разумеется, сделаю все от меня зависящее, — как я ни стеснен теперь сам, — лишь бы дело не дошло до описи твоего имущества.
История с Шр[аммом] не особенно приятна{493}. Лучше было бы, если бы мы оказались совсем в стороне от всего этого свинства. То, что протокол с милыми дрязгами по поводу вверенных Б[ауэру]{494} и Пф[ендеру] сумм[334] находится в руках этих господ, далеко не приятная история. А Шр[амма] следует выдрать за то, что он таскает с собой такие вещи. Во всяком случае, ему поделом, пусть посидит за это некоторое время и получит 6 месяцев за фальшивый паспорт.
Что касается Хаупта, то я соглашусь считать его шпионом не раньше, чем у меня в руках будут доказательства этого.
Он мог наделать в тюрьме глупостей, да и история с Даниельсом, который будто бы был арестован по его доносу, во всяком случае, возбуждает подозрения. Но болтовня о нем мужланов с Уиндмилл-стрит тем нелепее, что она была начата одновременно с сообщением о взломе письменного стола у Дица. Хаупт, вероятно, из Гамбурга умудрился взломать письменный стол этого таракана. Почему же благородный Диц не жалуется английской полиции? Впрочем, было бы, конечно, очень хорошо, если бы удалось заставить Хаупта объясниться. Если ты пошлешь Веерту письмо для него, то мне кажется, что В[еерт] в течение двух недель сможет найти случай сам передать ему письмо и, в крайнем случае, зайти к нему в контору. Купца всегда можно разыскать.
История с Бл[индом] и его женой действительно из ряда вон выходящая. Разреветься и сбежать из-за того, что г-н Пипер плохо отозвался о Фейербахе, это уж чересчур.
Употребляешь ли ты слово «женат» в применении к Красному Вольфу{495} в английском, солидно-буржуазном смысле? Приходится этому почти верить, так как ты это подчеркиваешь. Однако это все же невероятно. Г-н Вольф — добродетельный супруг, быть может, даже почтенный отец семейства!
Я думаю, что лучше всего будет, если ты отделаешься от Эвербека несколькими тощими заметками, поддерживая в нем сносное настроение; совершенно незачем, чтобы этот молодчик распространял о нас по Франции слишком большой вздор. Впрочем, в своих попытках стать большим человеком он обладает настойчивостью, которая непонятна, ибо она побеждает даже его алчность; ведь новое «бессмертное» произведение{496}, несомненно, опять издается за его счет, с перспективой на сбыт 50 экземпляров.
Если узнаешь еще что-либо о Сазонове, сообщи мне. Это приключение весьма пикантно, и г-н Сазонов начинает вызывать серьезные подозрения.
Я как раз занят конспектированием необходимых мест из Прудона{497}. Обожди до конца этой недели, и ты получишь его обратно с моими замечаниями. Подсчеты этого молодца снова великолепны. Что ни цифра, то ошибка.
Как здесь будет развиваться кризис, еще нельзя сказать. На прошлой неделе ничего не было предпринято из-за королевы[335]. На этой неделе тоже немного сделано. Но рынок обнаруживает тенденцию к понижению цен на промышленные изделия при устойчивых пока ценах на сырье. Через несколько педель значительно упадут цены на то и на другое, причем, судя по теперешним перспективам, цены на промышленные изделия, вероятно, упадут относительно больше, чем на сырье, так что прядильным, ткацким и набивным предприятиям придется работать с меньшей выгодой. Это уже очень подозрительно. Но со стороны американского рынка существует угроза, что доступ на него будет закрыт, сведения из Германии не слишком благоприятны, и если рынки будут продолжать свертываться, то через несколько недель мы переживем начало конца. Относительно Америки трудно сказать, являются ли там депрессия и банкротства (долгов в целом на 16 миллионов долларов) уже подлинным началом или только буревестниками. Во всяком случае, в Англии уже обнаруживаются весьма значительные симптомы бури. Железоделательная промышленность совершенно парализована, и находящиеся в Ньюпорте два банка, которые специально обеспечивают ее деньгами, лопнули; кроме недавних банкротств в Лондоне и Ливерпуле, теперь обанкротился спекулянт салом в Глазго, а на лондонской бирже г-н Томас Олсоп, друг О'Коннора и Гарни. Я не видел сегодня отчетов по шерстяной, шелковой и металлообрабатывающей промышленности, там тоже дело обстоит, наверное, не очень блестяще. Во всяком случае, наличие признаков теперь больше не вызывает сомнения, и можно уже предвидеть, — больше того, есть уже уверенность, — что потрясения на континенте ближайшей весной совпадут с весьма серьезным кризисом. Даже Австралия, по-видимому, сможет мало помочь, золотоискательство со времени Калифорнии — дело не новое, и мир этим пресыщен. Оно начинает становиться нормальной отраслью промышленности, а окружающие рынки сами так завалены товарами, что, не уменьшив сколько-нибудь ощутимо своих собственных излишков, они могут создать дополнительное переполнение рынка для Нового Южного Уэльса с его 150000 жителей.
Итак, наконец, г-н Луи-Наполеон решился дать отставку г-ну Фоше. Можно было ожидать, что он на этот раз не преминет воспользоваться своей прерогативой, чтобы повторить прошлогоднюю историю с Шангарнье — с таким же ли успехом, будет видно. Он, выражаясь по-охотничьи, наконец загнан роялистами, поворачивается и показывает рога. Скоро ли он опять подожмет хвост, — это мы увидим. Позиции злосчастного авантюриста, во всяком случае, весьма сильно ослаблены, и что бы он ни делал, он пропал; однако история теперь начинает становиться интересной. В некотором отношении жаль, что знаменитая репрессия против Фоше — Карлье, все шире вводимое осадное положение, жандармская тирания и т. д. грозят слишком быстро прекратиться, и если у трусливого Наполеона действительно хватит мужества повести серьезную атаку на избирательный закон, то он сможет добиться его отмены; и это тоже было бы жаль, так как это опять дало бы ослам 13 июня[336], сторонникам легального прогресса, законную почву — но кто знает, что у этих французов хорошо и что плохо? Что ты думаешь обо всей этой дряни? Ты ведь в Лондоне имеешь больше возможности знакомиться с газетами.
Твой Ф. Э.
Джонс прислал мне циркуляр, где сообщается, что он должен иметь еще 600 подписчиков, иначе он прогорит[337], но что я могу сделать?
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung,Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
126
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[338]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 19 октября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Несколько дней тому назад я получил письмо от Дронке, в котором он извещает о своем приезде в Лондон — очевидно, вследствие высылки — 23 или 24 текущего месяца. Вопрос о средствах к существованию встанет здесь перед ним с гораздо большей остротой, чем когда-либо раньше.
Вот еще более неприятное известие. Последнее время я вел с Кёльном переписку таким образом, что письма ко мне доставлялись в Льеж железнодорожным кондуктором Шмидтом; я, со своей стороны, переслал ему в Льеж письмо в конверте через третье лицо. И вот этого Ш[мидта] арестовали, затем освободили, но следствие продолжается. Тут мы, по-видимому, имеем дело с прямым предательством. Кроме того, согласно договоренности, Пипер должен был давно прислать весточку из Кёльна, где Ротшильды останавливались на день, и из Франкфурта.
Вместо этого я узнаю из письма Эбнера (из Франкфурта) к Фрейлиграту, что хотя Пипер уже неделю находится во Франкфурте, он не был еще у Эбнера, которому он должен был передать от меня письмо. Беда наша в том, что наши агенты выполняют поручения в высшей степени небрежно и всегда как нечто второстепенное. Других, бесспорно, лучше обслуживают.
В Нью-Йорке Кинкель не созывал митинга и не размещал «приносящих проценты облигаций» в пользу будущей немецкой республики[339], потому что, как ему казалось, грубиян Гейнцен подкопался под него, и вообще он умеет выступать только там, где его бесспорно считают спасителем. В Филадельфии же, наоборот, как он пишет Эмигрантскому клубу, он разместил облигации на 4000 долларов. В Пенсильвании он вообще найдет внушительное число «друзей света» — немецких католиков[340]. Все деяния Кинкеля свелись к тому, что он вступил во владение наследством Иоганна Ронге, Последний был Иоанном. Он же является Христом.
С Гёрингером я сегодня вечером увижусь., Все это дело затеяли Виллих и К°. Гёрингер, по-видимому, подарил этим негодяям, по их настойчивой просьбе, причитающиеся с меня деньги. Я выдам ему вексель на месяц. Я думаю, что он на это согласится. Если же нет, то пусть доводит дело до суда. У меня есть все шансы в течение этого времени заключить контракт с издателем из Дессау, который, конечно, должен уплатить известную сумму в виде аванса{498}.
Веерт опять в Брадфорде. Необходимо, чтобы ты ему написал, не может ли он доставить письмо Хаупту лично. Вся эта клевета, кажется мне, имеет два источника: с одной стороны — Штехан — Диц, с другой стороны — попечитель всякого сброда Виллих, который впервые вызвал здесь у посетителей Шертнера подозрение к Хаупту, как шпиону. Ведь Виллих был постоянно связан с бывшим прусским унтер-офицером Бертольдом. Хаупт устроил эту скотину в Гамбурге у одного купца, Б[ертольд] обокрал этого купца и подвергся тогда полицейскому преследованию. Хаупт, конечно, свидетельствовал против этого негодяя, который, может быть, разделил выручку со своим другом Виллихом. И вот последний поднял шум о предательстве по отношению к «бедному бежавшему патриоту». Если огласить эту историю, то у «благородного» Виллиха глаза полезут на лоб. Важно не только потребовать у Хаупта разъяснений по поводу тайных и явных подозрений против него; если он не виновен, то он должен выступить с публичным заявлением, рассказать, что вся история основана на клевете Виллиха, и указать одновременно на связи последнего, может быть, в качестве партнера, с негодяем Бертольдом. Ведь Хаупт еще ничего не знает об этой низости В[иллиха], о первоначальном источнике подозрений против него. Если Веерт согласится, ты можешь передать ему письмо к Хаупту, составленное в таком духе. Дело не терпит. В своем объяснении Хаупт должен также указать на Дица и на подозрительный характер вскрытия его письменного стола.
Что касается Эвербека, то ты должен сообщить мне в нескольких строках все касающиеся тебя сведения, по крайней мере, до 1845 года{499}.
Внезапный поворот г-на Луи Бонапарта, какие бы последствия он ни имел, это — результат ловких шагов Жирардена. Ты знаешь, что этот господин связался в Лондоне с Ледрю-Ролленом, и его газета{500} действительно некоторое время была настолько глупа, насколько этого и следовало ожидать от союзника Ледрю-[Роллена] и Мадзини. И вдруг он делает этот ход с всеобщим избирательным правом, склонив к этому Бонапарта при помощи своих статей, д-ра Верона и личных свиданий. Таким образом роялистский заговор был сломлен. Об этом лучше всего свидетельствует бешенство обычно столь дипломатического «Journal des Debats». Все это была одна компания: Фоше, Карлье, Шангарнье и даже благородный Берье и Брольи, которые, казалось, были связаны с Бонапартом. Во всяком случае, с «революцией» — в смысле взрыва — теперь с помощью этого ловкого трюка покончено. При всеобщем избирательном праве о ней нечего и думать. Но г-н Жирарден не любит революционных инсценировок. Он одинаково надул и роялистов, и профессионалов революции, и еще вопрос, не надувает ли он сознательно и Луи Бонапарта. Ибо, если вновь будет восстановлено всеобщее избирательное право, кто гарантирует Бонапарту пересмотр конституции? А если и будет пересмотр, то кто поручится ему за то, что он будет сделан в желательном ему духе? Тем не менее, принимая во внимание природную глупость французских крестьян, еще вопрос, не будет ли этот человек, избранный на основе всеобщего избирательного права, вновь переизбран, из благодарности за восстановление этого права, особенно, если он постепенно назначит либеральных министров и при помощи ловких памфлетов свалит всю ответственность на заговорщиков-роялистов, которые держали-де его в заточении в продолжение трех лет. Это будет зависеть от его ловкости.
Бонапарт теперь, во всяком случае, знает, что ему нечего ждать от партии порядка.
Одним из самых комических интермеццо в этой игре интриг является меланхолическое поведение газет «National» и «Siecle», которые, как известно, обе долгое время распинались в пользу всеобщего избирательного права. Теперь, когда Франции грозит опасность быть вновь облагодетельствованной им, эти газеты не в состоянии скрыть своей досады. Ведь подобно тому как роялисты при помощи ограниченного избирательного права рассчитывали на избрание Шангарнье, так и эти газеты при помощи такого права рассчитывали на избрание Кавеньяка. Жирарден им прямо заявил: он знает-де, что под республиканским отвращением к пересмотру конституции — открывающему Бонапарту виды на переизбрание — они скрывают лишь свою ненависть к всеобщему избирательному праву, которое не может принести победы ни Кавеньяку, ни всей его клике. А бедная газета «National» уже успела утешиться по поводу утраты всеобщего избирательного права.
Одно бесспорно: этим ударом расстроено восстание, предполагавшееся в мае 1852 года{501}. В крайнем случае оно могло бы теперь вспыхнуть раньше срока, если бы одна из господствующих клик попыталась совершить coup d'etat{502}.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
127
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 25 октября 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Мое письмо, посланное в прошлый понедельник, ты, вероятно, получил? При твоей большой аккуратности в переписке меня беспокоит твое молчание.
От Пипера я до настоящего момента еще не получил известий. Если с ним ничего не случилось, то он непростительно легкомыслен. Дронке еще не приехал. Из Кёльна ничего не слышно.
При сем — письмо от Фишера, который пишет, как настоящий демократический филистер. Пока что ему нужно предоставить свободу действий, так как теперь уже ничего не поделаешь. Лишь бы он только не наделал глупостей по отношению к Кинкелю. В его письме, кажется, имеются намеки на это.
Итак, как мы теперь узнали, Кинкель распорядился следующим образом. На деньги из этих 160 ф. ст. с тайным поручением в Бельгию, Францию и Швейцарию был послан Шурц. Он должен там добиться полномочий для К[инкеля] от всех великих мужей, вплоть до членов имперского собрания{503} (не исключая и блаженной памяти Раво), и вместе с тем предложить им гарантировать заем, заключаемый от имени будущей германской республики. Таким образом, «большая масса» отныне объединена, и Э. Мейен смог обнародовать в «New-Yorker Staatszeitung» великую тайну, что теперь найден смысл будущего движения в Германии, а именно — принцип народности. Так глупо, как этот человек пишет сейчас, он не писал даже во времена своего наибольшего расцвета. Эти молодцы духовно совершенно обанкротились. Прощай!
Твой К. М.
Дело с Гёрингером я пока уладил. К сожалению, этот осел 1 ноября уезжает в Испанию и продал свое здешнее хозяйство. Но мне теперь нечего больше бояться враждебных действий с его стороны.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
128
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 27 октября 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Если я не сразу ответил на твое письмо от 19-го этого месяца, то это произошло потому, что я ожидал приезда сюда через несколько дней Веерта и хотел договориться с ним о деле Хаупта, а также потому, что хотел закончить пр[удоновскую] ерунду{504}.
Последнее будет сделано сегодня и завтра вечером, а Веерт был здесь в субботу и в воскресенье; он еще пробудет некоторое время в Брадфорде, а потому не может взять с собой никакого письма; между прочим, он отказывается это сделать и при более удобном случае ввиду того, что условия в Германии сейчас так блестящи, что по малейшему поводу рискуешь быть арестованным без всяких церемоний, а у него нет никакой охоты оказаться замешанным каким-либо образом в эту историю с Союзом{505}. В сущности, за это на него нельзя обижаться. Он все же берется обеспечить мне доставку письма к Х[аупту] при условии, что сам он останется совершенно в стороне от всего этого дела. Кроме того, он рассказал мне, что в последнее время несколько раз встречал Х[аупта] и заговаривал с ним, но тот каждый раз в большом смущении внезапно ускользал от него и исчезал. По его словам, возможно, что Х[аупт] в тюрьме несколько поддался уговорам своей семьи и т. д. и сделал некоторые признания, отчего ему теперь самому очень тяжело. Но вообще В[еерт] тоже думает, что всякие другие версии Виллиха — Штехана являются чистой клеветой, так как у Х[аупта] не могло быть никаких оснований продаваться.
Я напишу теперь Х[аупту] не подписываясь, так как он знает мой почерк, и предоставлю Веерту позаботиться о передаче письма. Я потребую, чтобы он публично объяснился, и укажу ему на историю с Б[ер]т[ольдом] как вероятную причину всех этих толков. Но я не буду добавлять, что Виллих, возможно, поделился с Б[ертольдом], потому что, во-первых, Хаупт поостережется подписывать своим именем подобные инсинуации, во-вторых, история слишком невероятна, так как г-н Б[ертольд] не такой человек, чтобы делиться с неблизкими друзьями, тем более с В[иллихом], которого он, в сущности, ненавидит, а в-третьих, через неделю это было бы разглашено другими лицами во всех газетах как новая клевета, которую распространил г-н Маркс; они спекулировали бы на сочувствии филистеров оскорбленному честному Виллиху. Этот субъект — достаточный негодяй, и незачем изображать его в еще более скверном виде или распространять о нем слухи, которые он мог бы опровергнуть.
Письмо Фишера, безусловно, самое глупое из всего того, что мне попадалось в продолжение долгого времени. Но я ожидал чего-нибудь в этом роде и думаю также, что из его денежных обещаний также ничего не выйдет. Нельзя требовать от демократических ослов, чтобы они посылали нам деньги, когда их собственные люди лично у них клянчат; самое большее, на что они могут согласиться, это, как говорит сам Ф[ишер], предоставить нам голос в вопросе об употреблении этих денег, и то лишь, если мы согласимся заседать со всем этим сбродом в одном конклаве, к тому же еще в меньшинстве. План займа a lа Мадзини с имперской гарантией{506} (германская империя гарантирует республике!) не так уж плох, и во всяком случае для его создания требовалась совместная деятельность всех этих образцовых попрошаек. После осуществления такого изобретения нашей партии ничего не остается как полностью уйти с демократического денежного рынка. Это бесстыдство наносит нам сильный удар. Деньги, которые мы вообще получили от демократов на политические цели, и без того попали к нам per abusum{507}, а с тех пор как эти великие мужи сами появились на рынке в качестве объединенной акционерной компании, эта иллюзия поддержки совершенно исчезает. На все наши просьбы последуют лишь отказы и оскорбления, разве только Вейдемейеру удастся что-либо устроить в Нью-Йорке, и то лишь среди рабочих.
Веерт напишет тебе на днях. Он не может решить, что ему делать. У него имеются блестящие предложения, но все они ему не подходят.
Г-н Кошут, как апостол Павел, все для всех. В Марселе он кричит: «Да здравствует республика», а в Саутгемптоне: «Боже, храни королеву». Какой замечательной сверхконституционной умеренностью щеголяет этот молодец теперь! Но г-ну Петти и господам из клики Гарни на руку, что он отказался явиться на их банкет. Даже г-н Мадзини был бы очень холодно встречен, по крайней мере публикой. Вот тоже человек, в котором мы не ошиблись. Впрочем, если в ближайшем году не будет никаких потрясений, то много ли времени потребуется, чтобы и г-н Кошут также опустился до мадзиниевской пошлой и шумной демагогии.
Завтра или послезавтра пришлю Прудона. Я, по возможности, пошлю Фишеру «Revue», но у меня имеется только несколько экземпляров последнего выпуска. Не можешь ли ты еще раздобыть для меня №№ 1–4?
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
129
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 24 ноября 1851 г.
Дорогой Фредерик!
Ты понимаешь, что из-за сложного домашнего положения я лишь теперь собрался написать тебе несколько строк.
Как ты помнишь, в своем последнем письме Пипер писал, что скоро можно будет заключить контракт на моего анти-Прудона{508}. Из его письма, при сем прилагаемого, ты увидишь, что об этой рукописи больше даже не упоминается. Это тот образ действий, который мне уже в течение шести месяцев приходится переносить со стороны наших милых друзей. С другой стороны, Эбнер писал мне, что Лёвенталь хочет попытаться издать один том, но не упомянул о том, что я должен начать с «истории политической экономии». Это опрокинуло бы весь мой план. Дальше, Эбнер писал, что Лёвенталь может платить лишь «мало». На это я бы согласился, если бы он издал сначала то, что я прежде всего хочу издать. Но если он вынудит меня испортить весь мой план, то и платить он должен будет мне так, как если бы я писал непосредственно по его заказу. Все же я предоставляю пока Эбнеру свободу действия. Он написал мне, что не заключит контракта без моего согласия. Что ты думаешь об этом?
Хорошо, что наша публика в Кёльне, наконец, предстанет перед судом присяжных[341]; как меня вчера уверял издатель Шюллер из Дюссельдорфа, это произойдет еще в декабре, когда состоится чрезвычайная сессия суда присяжных.
Кстати, не забудь отослать мне немедленно нью-йоркскую «Schnellpost». Бамбергер торопит, и это единственное средство раздобыть у него следующие номера, в которых должны быть всякие любопытные вещи.
Я знаю, что ты и сам теперь в стесненных обстоятельствах и что мое внезапное появление и ограбление тебя в Манчестере[342] еще более ухудшили твои дела, по крайней мере, в этом месяце. Тем не менее, я вынужден попросить тебя, не можешь ли ты в крайнем случае достать еще 2 фунта стерлингов. Перед моим отъездом из Лондона я занял 2 ф. ст. и дал письменное обязательство вернуть их до декабря. Во всяком случае прошу тебя написать мне сразу же, возможно ли это или нет.
Сюда приехал брат Эккариуса{509}. Он и все остальные арестованные в Гамбурге штраубингеры освобождены с отпускными свидетельствами, Что у Хаупта первоначально не было намерения предавать, видно из следующего: письмо к нему Бюргерса попало в руки его старика, который потребовал у него по этому поводу объяснений и хотел его выдать полиции. Он помешал этому, разорвал письмо и принес потом его обрывки Эккариусу и другим, в присутствии которых он их собрал, прочел и сжег. Этот факт важен. Этого злополучного парня погубило давление со стороны семьи.
Несколько дней тому назад я прочел в библиотеке упражнения г-на Прудона о безвозмездности кредита, направленные против Бастиа[343]. По своему шарлатанству, трусости, крикливости и слабости это превосходит все, что этот человек до сих пор написал. Exempli gratia{510}: французы думают, что они в среднем уплачивают 5–6 процентов. А на самом деле они платят 160 процентов. Каким же образом? А вот каким. Проценты на ипотечные долги, деньги, взятые под векселя, государственный долг и т. д. составляют 1600 миллионов. А во Франции всего имеется капитал лишь в один миллиард — золотом и серебром. Таким образом — q. e. d.{511} Другой пример: когда был учрежден Французский банк, капитал его равнялся 90 миллионам. Тогда закон позволял ему взимать 5 процентов от этой суммы. Теперь этот банк оперирует (включая вклады и т. д.) капиталом в 450–460 миллионов, из которых три четверти принадлежат не ему, а публике. Таким образом, если бы банк взимал (90:450 = 1:5) вместо 5 только 1 процент, он получил бы законную прибыль. И так как Французский банк (то есть акционеры) мог бы в случае нужды (2) довольствоваться 1 процентом, то для Франции процентная ставка может быть понижена до 1 процента. А 1 процент — это почти безвозмездность кредита.
При этом ты должен был бы видеть, как этот тип щеголяет перед Бастиа своей гегелевской диалектикой.
Я прочел здесь еще раз твою критику{512}. Жаль, что нет возможности ее напечатать. Если бы я еще добавил туда свою горчицу, она могла бы появиться под нашим общим именем, при том условии, что это не причинило бы никаких неприятностей твоей торговой фирме.
Кошут, как ты знаешь, уехал 20-го, но, — чего ты еще не знаешь, — в сопровождении Лолы Монтес и кавалера Гёрингера.
Шрамм с беспримерным упорством и настойчивостью пытается опять сблизиться со мной. Это ему не удастся. Как обстоит дело с «трактирными историями»[344] К. Шнаппера?{513}
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
130
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 27 ноября 1851 г.
Дорогой Маркс!
Несколько моих строк от третьего дня ты, вероятно, получил. Если Веерт не сможет немедленно раздобыть денег, то я постараюсь уладить это дело послезавтра или, самое позднее, в понедельник. В случае нужды ты, во всяком случае, сможешь оттянуть до вторника.
При сем возвращаю письмо маэстро Пипера. Гейне, очевидно, пришелся ему весьма кстати, дав ему возможность заполнить требуемые приличием четыре страницы[345]. Я надеюсь, что относительно Пр[удона]{514} ты напишешь ему письмо, которое заставит его действовать энергичнее, так как если он вернется сюда, то ты первое время ничего не будешь знать о рукописи. Насчет Лёвенталя П[ипер] и Эбнер сильно друг другу противоречат, но версия последнего, во всяком случае, кажется более правдоподобной. По поводу того, стоит ли начинать с истории политической экономии, — о чем пишет П[ипер], — я думаю, что если Л[ёвенталь] это действительно имеет в виду, то лучше, чтобы Эбнер ему помешал, заявив, что не надо, мол, опрокидывать весь твой план, ведь ты уже начал разрабатывать критику и т. д. Но если придется на это пойти, то Л[ёвенталь] должен взять обязательство выпустить два тома; да тебе и понадобится такой объем, частью для предварительной критики, частью для того, чтобы сделать это дело для тебя несколько более доходным; ведь ожидаемый гонорар, в конце концов, никоим образом не рассчитан на лондонские цены. Тогда в качестве третьего тома пошли бы «Социалисты», а в четвертом «Критика» — то, что еще осталось бы от нее — и прославленная «положительная часть», то, чего ты «собственно» хочешь. Эта форма связана со своими трудностями, но зато у нее то преимущество, что столь ожидаемая тайна будет раскрыта лишь в самом конце, и лишь после того как любопытство буржуа будет возрастать на протяжении трех томов, ему будет сообщено, что мы не собираемся фабриковать никаких моррисоновских пилюль. Для людей, сколько-нибудь мыслящих, будет достаточно намеков первых томов, анти-Прудона{515}, «Манифеста»{516}, чтобы направить их по правильному пути; что же касается покупающей и читающей черни, то она перестанет интересоваться историей и т. д., если получит раскрытие великой тайны уже в первом томе; ведь она, как Гегель говорит в «Феноменологии», читала «предисловие»[346], а в нем уже содержатся общие положения.
Ты, конечно, лучше всего сделаешь, если, соблюдая приличия, но при сколько-нибудь приемлемых условиях заключишь сделку с Л[ёвенталем]: нужно ковать железо, пока оно горячо. При этом ты поступишь лучше всего, действуя в противоположность Сивилле. За каждый луидор, который он у тебя отнимает с листа, ты заставишь его взять столько лишних листов, сколько необходимо, чтобы опять-таки получилась та же общая сумма, и заполнишь эти добавочные листы цитатами и т. д., которые тебе ничего не стоят. 20 листов по 3 ф. ст. или 30 листов по 2 ф. ст. все равно составляют 60 фунтов стерлингов. А заполнить 10 листов цитатами из Петти, Стюарта, Калпепера и еще других авторов, бесплатно и без потери времени, в самом деле легко, между тем книга твоя станет более «поучительной»…
Важнее всего, чтобы ты снова мог дебютировать перед публикой, выпустив толстую книгу, и лучше всего, чтобы это была самая невинная материя, история. Посредственные и паршивые литераторы Германии знают очень хорошо, что они погибли бы, если бы не выступали перед публикой два-три раза в год с какой-нибудь дрянью. Их спасает цепкость; их книги расходятся плохо или лишь весьма посредственно, но издателям кажется, что это все же великие люди, раз их имена встречаются пару раз во всяком ярмарочном каталоге. И затем также непременно нужно, чтобы было снято то заклятие, которое оказалось наложенным на тебя благодаря твоему продолжительному отсутствию на немецком книжном рынке, а затем вследствие трусости издателей. Пусть только появятся один или два тома твоих научных, содержательных, основательных и вместе с тем интересных произведений, тогда положение совершенно изменится и ты сможешь наплевать на издателей, если они тебе предложат слишком низкий гонорар.
К этому еще надо добавить, что эту «историю» ты можешь написать только в Лондоне, между тем как «Социалистов» и «Критику» ты можешь написать где угодно. Поэтому было бы хорошо, если бы ты сейчас использовал благоприятные обстоятельства, прежде чем crapauds{517} выкинут какое-нибудь коленце и выведут нас опять на мировую арену.
Нью-йоркскую «Schnellpost» ты получишь завтра.
За Лёвенталя, как уже сказано, держись крепко при всех обстоятельствах. Если с ним ничего не выйдет, то, как пишет П[ипер], возможности Эбнера будут исчерпаны. От Лёвент[аля], кроме того, можно будет впоследствии добиться большего, чем от всех остальных, так как имеется Эбнер, который наседает на него во Франкфурте. Если он ничего не добьется от Лёвенталя, которого каждый день может торопить, то возможность договориться с другими людьми, не находящимися во Франкфурте, является еще более сомнительной. Тебе следует написать Эбнеру, что ты даешь ему самые широкие полномочия и что он тотчас же может заключить договор. Чем дольше дело будет тянуться, тем больше Л[ёвенталь] будет колебаться, а тут прибавляются еще политические опасения за 1852 год. Если в Париже разыграется хоть малейший пролог, пропадет всякая надежда на издателей, а если Союзный сейм издаст законы о печати раньше, чем у тебя черным по белому будет подписан контракт, то и в этом случае у тебя ничего не выйдет. Тебе придется гнаться за журавлем в небе или покориться обстоятельствам, что не особенно приятно.
Чем больше я раздумываю над этим, тем практичнее мне кажется начать с исторической части. Будь же хоть на этот раз немного коммерсантом.
Что касается моих комментариев к Прудону{518}, то они слишком незначительны, чтобы с ними можно было бы что-либо сделать. Это была бы опять та же история, что и с «Критической критикой»{519}, где я написал два-три листа, рассчитывая на брошюру, а ты сделал из этого основательную книгу в двадцать листов, в которой твой покорный слуга выглядел очень забавно. Ведь ты опять написал бы так много, что моя доля, и без того не заслуживающая внимания, была бы совершенно сведена на нет твоей тяжелой артиллерией. А вообще-то я не имел бы ничего против, кроме того, что твоя история с Лёвент[алем] гораздо важнее и неотложнее.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
131
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[347]
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 1 декабря 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Я прилагаю тебе при сем: 1) выписку из письма Клусса (из Вашингтона) к Вольфу; 2) письмо от Пипера из Брюсселя.
По поводу № 1: Лупус забыл привести еще два факта, которые будут для тебя небезынтересны. Первое: Статья «Революция и контрреволюция в Германии» появилась по-немецки в «New-Yorker Abendzeitung», обошла ряд других газет и произвела фурор. Клусс не пишет, является ли это переводом из «Tribune» или нет. Я написал по этому поводу прямо Дана. Второе: Г-н Висс, главное орудие Кинкеля, публично заявил, что в «экономической области» он разделяет наши воззрения. Ты видишь, как эти собаки действуют.
Что касается г-на Тапмана{520}, то он не упоминает ни о нашем письме из Манчестера, ни о позднейшем письме из Лондона, которое по моему поручению было написано моей женой.
Что касается кёльнцев{521}, то у подлых эмигрантских свиней, связанных со всей газетной клоакой, уж такая система: соблюдать по отношению к этому делу заговор молчания, чтобы только не нанести какого-нибудь ущерба своей собственной важной персоне. С этим нужно теперь бороться. Я послал сегодня в Париж письма против прусской юстиции, чтобы поднять этот вопрос в тамошней прессе. Лупус{522} взял на себя статьи для Америки и Швейцарии. Теперь ты должен мне смастерить статью для Англии вместе с частным письмом к редактору «Times», куда нужно попытаться послать эту вещь[348]. Если бы газета «Times», которая старается теперь опять подновить свою популярность и, наверное, будет считать себя польщенной, если ее будут считать единственным влиятельным органом на континенте, и которая и без того пруссофобски настроена, — если бы «Times» взялась за это дело, то через нее можно было бы воздействовать на Германию. Нужно было бы специально остановиться вообще на положении правосудия в Пруссии.
Если эта попытка, которая ни в коем случае не может повредить, не удастся, тогда ты напишешь из Манчестера прямо в «Sun». Если «Sun» получит это раньше «Times», то «Times» этого ни в коем случае не поместит[349].
Тебе едва ли известно, что почти из всех городов Англии О'Коннор получил адреса, напечатанные в «Northern Star» и «Reynolds's Paper», в которых Торнтон Хант объявляется «бесчестным» и сильно осуждается сцена на Копенхагенфилдс[350]. Кроме того, состоялось собрание всех чартистских секций Лондона, на котором Т. Хант, присутствовавший там, был осыпан оскорблениями. При предстоящих перевыборах Исполнительного комитета его просто выбросят. В отчаянии этот союзник великого Руге теперь открыто объявил себя «коммунистом». Э. Джонс, воспользовавшись моим письмом, беспощадно атаковал Кошута.
«Я заявляю ему, что революции в Европе означают крестовый поход труда против капитала, я заявляю также, что они не могут быть низведены до духовного и социального уровня темного полуварварского народа, вроде мадьяр, которые еще пребывают в полуцивилизованном состоянии шестнадцатого столетия и серьезно претендуют на то, чтобы диктовать свою волю великим очагам просвещения — Германии и Франции и добиваться от легковерной Англии путем надувательства признания своих заслуг»[351].
Как видишь, Кинкель просто собирается устроиться здесь по примеру временного правительства во Франции. Я, со своей стороны, считал бы нужным, чтобы ты, когда мы узнаем, что Вейдемейер состоит редактором «Abendzeitung», посылал туда в виде фельетонов отрывки из К. Шнаппера{523}, первых признаний которого я жду с нетерпением (продолжение см. под письмом Пипера[352]).
Кстати, я чуть было не забыл одного важного события из области скандальной хроники. Штехан, Гирш, Гюмпель и т. д., словом, приехавшие из Германии рабочие заявили, что желают ко мне прийти. Я их сегодня приму; они уже порядком поссорились с Шаппером и Виллихом. Штехан на собрании Общества рабочих[353] открыто объявил Дица шпионом, и хотя некоторые кричали, что он — агент Маркса, он все же добился назначения комиссии; но в ней друзья и покровители Дица — Шаппера и Виллиха играют главную роль. С помощью этих штраубингеров я, во всяком случае, вызову новые кризисы в этой жалкой корчме портных и бродяг.
Одновременно извещаю тебя о получении трех фунтов.
Привет!
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском, языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и английского
132
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[354]
В ЛОНДОН
[Манчестер], 3 декабря 1851 г.
«Представители Франции, заседайте с миром!»[355] В самом деле, где же эти господа могут более мирно заседать, как не в казарме Орсе под охраной батальона венсеннских стрелков!
История Франции вступила в стадию совершеннейшего комизма. Что может быть смешнее, чем эта пародия на 18 брюмера, устроенная в мирное время при помощи недовольных солдат самым ничтожным человеком в мире и не встретившая, насколько можно пока судить, никакого сопротивления. А как ловко были пойманы все эти старые ослы! Самая хитрая лиса во всей Франции — старый Тьер, самый тертый калач из всего адвокатского сословия — г-н Дюпен попались в западню, которую им расставил самый отъявленный болван нынешнего столетия; они попались так же легко, как генерал Кавеньяк со своей глупой республиканской добродетелью и как хвастун Шангарнье! А в довершение картины — охвостье парламента с Одилоном Барро в роли «Лёве фон Кальбе», и этот самый Одилон требует, чтобы его, ввиду такого нарушения конституции, арестовали, и никак не может добиться, чтобы его отправили в Венсеннскую тюрьму! Вся эта история как будто нарочно придумана для Красного Вольфа{524}; отныне только он может писать историю Франции. Был ли когда-нибудь в мире совершен переворот, который сопровождался бы такими вздорными заявлениями, как этот? А смехотворный наполеоновский церемониал, годовщина коронования и Аустерлица, спекуляция конституцией Консульства и т. п. Одно то, что все это могло удаться хотя бы на один день, свидетельствует о такой деградации господ французов, о таком их ребячестве, которое не имеет себе равного.
Великолепен захват великих говорунов «порядка», в особенности маленького Тьера, а также храброго Шангарнье. Великолепно заседание охвостья парламента в 10-м округе с гном Берье, который до тех пор кричал в окно: «Да здравствует республика», пока вся эта компания не была захвачена и заперта под охраной солдат во дворе казармы. А этот глупый Наполеон, который сразу же начал укладываться, чтобы перебраться в Тюильри. Хоть целый год промучайся, не выдумаешь комедии лучше этой.
А вечером, когда глупец Наполеон наконец-то бросился в давно желанную постель в Тю-ильри, этот умник все еще, наверное, не сознавал, каково, в сущности, его положение. Консульство без первого консула! Никаких особо серьезных внутренних трудностей — не больше, чем вообще за последние три года, — никаких особых финансовых затруднений, даже в его собственном кармане, никакой угрозы границам со стороны коалиции, никакой необходимости переходить через Сен-Бернар или одерживать победу при Маренго! Есть от чего прийти в отчаяние. Нет больше даже Национального собрания, которое расстраивало бы великие планы непризнанного героя. Сейчас, по крайней мере, этот осел так же свободен, так же ничем не связан, обладает такой же абсолютной властью, как старый Наполеон вечером 18 брюмера, и он чувствует себя настолько непринужденно, что не может не выдавать на каждом шагу свою ослиную природу. Ужасная перспектива отсутствия противоречий!
Но народ, народ! Народу наплевать на всю эту лавочку, он радуется как ребенок дарованному ему избирательному праву и, вероятно, использует его также по-ребячески. Чего можно ожидать от этих смехотворных выборов в воскресенье на той неделе, если они вообще состоятся! Ни печати, ни митингов, осадное положение в полной силе, и к тому же еще приказ избрать депутатов в течение двух недель.
Что же может получиться из всей этой чепухи? «Встанем на всемирно-историческую точку зрения»[356], и у нас будет великолепная тема для декламации. Так, например: теперь должно выясниться, возможен ли преторианский режим эпохи Римской империи, предпосылками которого являлись совершенно по-военному организованное обширное государство, обезлюдевшая Италия и отсутствие современного пролетариата, — возможен ли подобный режим в такой географически компактной, густонаселенной стране, как Франция, где имеется многочисленный промышленный пролетариат. Или: у Луи-Наполеона нет собственной партии; он попирал ногами легитимистов и орлеанистов, теперь ему придется сделать поворот налево. Поворот налево означает амнистию, амнистия означает столкновение и т. д. Или еще: всеобщее избирательное право — основа власти Луи-Наполеона, он не может его нарушить, но существование всеобщего избирательного права в настоящее время несовместимо с существованием Луи-Наполеона. И другие тому подобные отвлеченные темы, на которые так легко рассуждать. Но после того, что мы вчера наблюдали, нечего рассчитывать на народ. Кажется, право, будто историей в роли мирового духа руководит из гроба старый Гегель, с величайшей добросовестностью заставляя все события повторяться дважды: первый раз в виде великой трагедии и второй раз — в виде жалкого фарса. Коссидьер вместо Дантона, Л. Блан вместо Робеспьера, Бартелеми вместо Сен-Жюста, Флокон вместо Карно и этот ублюдок{525} с дюжиной первых встречных погрязших в долгах офицеров вместо маленького капрала{526} с его плеядой маршалов. До 18-го брюмера мы, стало быть, уже добрались.
Ребячески глупо вел себя парижский народ: «Нас это не касается, пусть президент и Собрание перегрызут друг другу горло, не все ли нам равно!» Но то, что армия осмелилась навязать Франции правительство, да еще такое правительство, — это уже, несомненно, касается народа, и толпа еще подивится тому всеобщему «свободному» избирательному праву, которое ей предстоит осуществлять «впервые с 1804 года»!
Как далеко мировой дух, видимо, очень раздосадованный на человечество, заведет этот фарс, придется ли нам в течение одного года пережить Консульство, Империю, Реставрацию и т. д., необходимо ли, чтобы наполеоновскую династию поколотили на улицах Парижа, прежде чем она станет невозможной во Франции, — этого и сам черт не знает. Мне кажется, однако, что дела принимают исключительно нелепый оборот и что crapauds{527} ждут неслыханные унижения.
Допустим даже, что Л[уи]-Н[аполеон] временно укрепит свою власть, но ведь не может же такая ерунда затянуться надолго, как бы низко ни пали французы. Что же делать? Одно ясно, что перспектив на революцию чертовски мало, и если гг. Блан и Ледрю еще вчера днем укладывали свои пожитки, то сегодня они спокойно могут снова их распаковывать. Громовой голос народа еще не призывает их на родину.
Здесь и в Ливерпуле эта история сразу же застопорила торговлю. Но сегодня в Ливерпуле спекуляция уже снова в полном разгаре. А французские фондовые бумаги упали лишь на 2 процента.
При нынешних обстоятельствах придется, конечно, отложить попытки выступить в английской печати в защиту кёльнцев{528}. О статьях для «Tribune»{529} — они, очевидно, в ней уже появились — напиши по-английски редактору. Возможно, что Дана отсутствует, но на деловое письмо, наверное, последует ответ. Скажи ему, чтобы он прислал с обратным пароходом точные сведения о том, что он сделал с этими рукописями. Если они были использованы в «Tribune», то пусть он пришлет с той же оказией номера газеты, в которых они были напечатаны; скажи ему, что копий у нас нет, а не имея перед глазами уже отосланных статей, мы не можем после такого долгого перерыва писать продолжение серии.
Вероятно, было очень забавно наблюдать, какой эффект произвели известия из Франции на европейскую эмигрантскую чернь. Хотелось бы мне это видеть. В ожидании известий от тебя.
твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
133
МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ
В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 9 декабря 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Фредерик!
Я заставил тебя долго ждать ответа, так как был страшно поражен этими трагикомическими событиями в Париже. Я не мог сказать, подобно Виллиху: «Странно, нам не прислали из Парижа никакого уведомления!» И не мог я, подобно Шапперу, разглагольствовать без конца за кружкой пива у Шертнера. Для спасения отечества Ш[аппер] с несколькими оруженосцами, под предлогом необходимости быть на страже, проспал две ночи у Шертнера. Эти господа, как Лёве фон Кальбе и К°, упаковали свои чемоданы, но так как благоразумие — лучшее проявление храбрости{530}, то они решили перебраться туда лишь тогда, когда дело окончательно «разрешится».
Читал ли ты плаксивые излияния Луи Блана? На следующий день Бернар-клубист опроверг сообщение, будто он тоже присоединился к этим жалобным воплям.
При сем письмо от Рейнхардта из Парижа и те «трактирные истории», о которых я тебе говорил во время моего пребывания в Манчестере.
Пипер опять здесь, чрезвычайно доволен собой. Он уходит от Ротшильдов, но продолжает давать у них в доме уроки немецкого языка. Мадам отказала ему от должности постоянного домашнего учителя. Что касается моих планов в отношении Прудона, то со времени своего последнего письма Пипер ничего не делал, не слышал и не видел{531}. Мне кажется, что он смотрит на перевод как на свое творчество, чего нет на самом деле.
Итак, что же можно сказать о положении вещей? Ясно одно, что пролетариат берег свои силы, Бонапарт пока что победил, так как за ночь превратил открытое голосование в тайное. С помощью миллиона фунтов стерлингов, действительно украденных из банка, вопреки всем последующим заявлениям д'Аргу, он купил армию. Удастся ли ему вторично совершить такой переворот, если результаты выборов будут против него? Примет ли вообще большинство участие в выборах? Орлеаны уехали во Францию. Трудно, даже невозможно предвидеть исход драмы, героем которой является Крапюлинский[357]. Во всяком случае, мне кажется, что государственный переворот скорее улучшил, чем ухудшил положение. С Бонапартом легче справиться, чем с Национальным собранием и его генералами. А диктатура Национального собрания «стояла уже у порога»{532}.
Великолепно разочарование Техова и К°, видевших во французской армии прямо-таки апостола демократической триединой формулы: свобода, равенство и братство. Бедняги! Господа
Мадзини и Ледрю тоже могут теперь спокойно ложиться спать. Эта катастрофа означает полный крах эмиграции. Обнаружилось, что эмиграция не играет никакой роли в революции. А ведь эти господа решили приостановить мировую историю до возвращения Кошута. Кстати: подписка, проведенная в пользу последнего, дала в Лондоне ровно 100 пенсов, так и читай — пенсов.
Привет. Твой К. М.
Кстати. Не послал ли я тебе как-то письмо Пипера, написанное ко мне по-французски. Если да, то отошли мне его немедленно.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
134
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 10 декабря 1851 г.
Дорогой Маркс!
Что делают великие мужи во время этого богатого событиями кризиса? Говорят, будто Л.Блан был арестован во Франции, но это, к сожалению, вряд ли верно, мы знаем нашего маленького человечка. Впрочем, с того времени как из парижского восстания ничего не вышло, я рад, что первая буря миновала. Как наши чувства ни притуплены, нас все же в такие моменты до некоторой степени охватывает старая политическая лихорадка, и все же до некоторой степени заинтересовываешься исходом подобной истории. Я могу теперь, по крайней мере, снова взяться за человеческие расы, исследованием которых я был занят в тот момент, когда совершился этот великий переворот.
Впрочем, несмотря на все это, ни здесь, ни в Ливерпуле не восстанавливается прежняя уверенность, и лишь П.Эрмен теперь в такой же мере полон жизнерадостности и веры в Наполеона, в какой четыре дня тому назад он был убит и подавлен. Здешние буржуа все же, в общем, слишком умны, чтобы уверовать в более чем эфемерное существование этого наполеоновского фарса. Но что же получится из всей этой дряни? Избран будет Наполеон, в этом нет сомнения; у буржуазии нет иного выбора, да и кто будет проверять избирательные бюллетени? Арифметические ошибки при подсчете в пользу авантюриста слишком соблазнительны, и вся низость французских имущих классов, их холопское преклонение перед малейшим успехом, пресмыкание перед всякой властью выступили на этот раз наружу более ярко, чем когда-либо раньше. Но каким образом этот осел хочет править? Он получит меньше голосов, чем в 1848 г., это ясно, — быть может, всего от 3 до 31/2 миллионов; для кредита это уже опасное поражение. Никакая финансовая и налоговая реформа невозможна, во-первых, из-за отсутствия денег, во-вторых, потому, что военный диктатор может ее провести лишь при удачных внешних войнах, когда война оплачивает войну, а в мирное время не только не бывает никаких излишков, но еще приходится гораздо больше тратить на армию; в-третьих, потому, что Наполеон слишком глуп. Что ему остается? Война? Против кого, не против Англии ли? Или, может быть, обыкновенный военный деспотизм, который в мирное время должен неизбежно повести к новому военному перевороту и вызвать в армии образование партий Национального собрания? Нет никакого выхода, этот фарс должен сам по себе закончиться крахом. А что будет, если к тому же еще наступит торговый кризис!
Что Луи-Наполеон вынашивает нечто «великое», в этом я ни на минуту не сомневаюсь, но хотелось бы знать, что это будет за нелепость. Развитие наполеоновских идей достигнет очень большой высоты, но, встретив самые будничные препятствия, потерпит полную неудачу.
Что совершенно ясно обнаруживается во всей этой эпопее, это то, что красные отстранились, целиком отстранились. Было бы бессмысленно теперь подыскивать извиняющие обстоятельства тому, что они в своей массе не сопротивлялись. Ближайшие месяцы покажут, наступила ли во Франции такая апатия, что потребуется несколько спокойных лет, чтобы сделать для красных возможным новый сорок восьмой год. Но, с другой стороны, откуда взяться этому спокойствию?
Я вижу лишь два выхода из этого свинства:
Или фракции «партии порядка», представленные в армии, займут теперь место «анархистов», то есть создадут такую анархию, что, в конце концов, красные и Ледрю-Р[оллен] явятся в роли таких же спасителей, как теперь Л[уи]-Наполеон; или Л[уи]-Н[аполеон] отменит налог на напитки и даст себя убедить провести некоторые буржуазные реформы; трудно только
сказать, откуда он возьмет на это деньги и власть. В последнем, весьма мало вероятном случае он смог бы удержаться. Что ты думаешь об этом?
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод в немецкого
135
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
Манчестер, 11 декабря 1851 г.
Дорогой Маркс!
Возвращаю тебе письма Р[ейнхар]дта и П[ипе]ра, последнее я временно задерживал у себя из-за кёльнских дел.
Из грандиозной экспедиции 700 бродяг в Париж, о которой торжественно возвестили газеты, кажется, ничего не выходит; маленький Л. Блан, судя по его новым жалобным воплям в сегодняшней «Daily News», пока тоже находится в безопасном месте, хотя, по-видимому, и не в Лондоне. Его первые плаксивые излияния были просто божественны по сравнению с сегодняшними. «Французский народ… благородная гордость… неукротимое мужество… бесконечная любовь к свободе… слава побежденным храбрецам»… — затем этот человечек делает полуоборот направо и проповедует взаимное доверие и единение между народом и буржуазией. Сравни Прудона, призыв к буржуазии, стр. 2{533}. А эти рассуждения! Если повстанцы были разбиты, то потому, что они не были «настоящим народом», «настоящий народ» не может быть разбит; а если «настоящий народ» не сражался, то это объясняется тем, что он не хотел сражаться за Национальное собрание. Тут можно было бы, конечно, возразить, что если бы «настоящий народ» одержал победу, он сам сделался бы диктатором, но, застигнутый врасплох, он не мог думать об этом, да к тому же его так часто обманывали!
Это старая пошлая логика демократов, широко применявшаяся после каждого поражения революционной партии. На деле, по-моему, если на этот раз пролетариат в массе своей не дрался, то это произошло потому, что он вполне отдавал себе отчет в своей собственной апатии и бессилии, и он до тех пор будет с фаталистической покорностью соглашаться на повторение кругооборота: республика, империя, реставрация и новая революция, пока, — пройдя через ряд бедствий за несколько лет господства сравнительного спокойствия, — он снова не накопит свежие силы. Я не утверждаю, что это так и будет, но мне кажется, что таково было инстинктивное убеждение, преобладавшее у парижского народа во вторник{534} и в среду, а также после установления тайного голосования и отступления буржуазии, которое последовало за этим в пятницу. Нелепо говорить, что момент был неподходящим для народа. Если пролетариат станет дожидаться, пока его вопрос не будет выдвинут самим правительством, пока не наступит коллизия, в которой конфликт выльется в еще более резкую и четкую форму, чем это было в июне 1848 г., — то ему придется долго ждать. Последний раз вопрос о пролетариате и буржуазии встал в достаточной мере резко в связи с избирательным законом 1850 г., но тогда народ предпочел уклониться от драки. Это обстоятельство, как и постоянные ссылки на 1852 г., уже сами по себе служили доказательством апатии и давали нам достаточное основание для довольно плохих прогнозов и на 1852 г., исключая случай торгового кризиса. Трудно требовать от официальных партий, чтобы после отмены всеобщего избирательного права и вытеснения пролетариата с официальной арены они стали ставить вопрос так, чтобы это удовлетворило пролетариат. А как обстояло дело в феврале?{535} Тогда народ, так же как и теперь, стоял в стороне от событий. А ведь нельзя отрицать, что если революционная партия начинает упускать решающие поворотные моменты в революционном развитии, оставаясь в стороне, или если она вмешивается, но не одерживает победы, то ее можно с полной уверенностью считать на некоторое время похороненной. Доказательство — восстания после термидора и после 1830 года[358]. А господа, так громко провозглашающие теперь, что «настоящий народ» выжидает подходящего момента, рискуют со временем очутиться в таком же положении, как бессильные якобинцы 1795–1799 гг. и республиканцы 1831–1839 гг., и здорово оскандалиться.
Нельзя также отрицать, что сильное впечатление, произведенное восстановлением тайного голосования на буржуазию, мелкую буржуазию, да, наконец, также и на многих пролетариев (об этом говорят все сообщения) рисует в странном свете мужество и проницательность парижан. Многие, очевидно, даже не подумали о том, до чего нелепо поставлен Л[уи]-Н[аполеоном] вопрос и где же гарантии правильного подсчета голосов, но большинство, наверное, раскусило это надувательство и все же постаралось убедить себя, что теперь все в порядке, лишь бы найти повод увильнуть от драки.
Судя по письму Р[ейнхар]дта, по ежедневным новым разоблачениям о бесчинствах солдат и особенно об их эксцессах на бульварах против всех штатских, независимо от того, кто они — рабочие или буржуа, красные или бонапартисты, — судя по все вновь поступающим сведениям о местных восстаниях даже в самых отдаленных углах, где никто не ожидал сопротивления, судя, наконец, по письму бывшего французского депутата и промышленника во вчерашнем номере «Daily News», — судя по всему этому, апелляция к народу, по-видимому, принимает неприятный для Бонапарта оборот. Широким кругам парижской буржуазии, по-видимому, не очень-то по вкусу этот новый режим с его дарованными законами о ссылке. Система военного террора развивается слишком быстро и слишком бесстыдно. Две трети Франции на осадном положении. Я думаю, что после всего этого широкие круги буржуазии совсем не будут участвовать в голосовании, что весь фарс с голосованием кончится ничем, так как во всех ненадежных пунктах, где в голосовании примут массовое участие противники Л[уи]-Н[аполеона], жандармы будут нарочно затевать стычки с избирателями, чтобы добиться затем полной кассации выборов в этих местностях. В таком случае Л[уи]-Н[аполеон] объявит Францию в невменяемом состоянии и провозгласит армию единственной спасительницей общества. Тогда эта грязная история станет совершенно ясна, а вместе с тем станет ясна и фигура Л[уи]-Н[аполеона]. Но как раз во время этой избирательной кутерьмы дело могло бы принять очень неприятный оборот, если бы и тогда можно было еще ожидать серьезного сопротивления против уже упрочившегося правительства.
Миллион голосов этому человеку обеспечен среди чиновников и солдат. Полмиллиона голосов, если не больше, он получит среди имеющихся в стране бонапартистов. Полмиллиона, если не больше, трусливых горожан будут также голосовать за него. Полмиллиона глупцов-крестьян и миллион приписанных голосов при подсчете — это составляет уже 31/2 миллиона; больше этого не имел и старый Наполеон в своей Империи, которая включала весь левый берег Рейна и Бельгию, то есть насчитывала, по меньшей мере, 32 миллиона жителей. Почему бы ему не удовольствоваться этим на первых порах? Если бы он получил это количество, имея против себя, скажем, даже миллион голосов, то буржуа очень скоро перешли бы на его сторону. Но возможно, что он не получит этих 21/2 миллионов и возможно, — хотя это значило бы предъявлять слишком высокие требования к честности французских чиновников, — что ему не удастся добиться того, чтобы ему накинули миллион приписанных голосов при подсчете. Во всяком случае, очень много зависит от тех мер, которые он вынужден будет предпринять за это время. Впрочем, кто может помешать чиновникам до начала голосования бросить в избирательные урны несколько сот «да»? Печати больше не существует — проверять будет некому.
Во всяком случае, скверно для Крапюлинского{536}, что фонды опять начинают падать, а для Л. Блана — что он должен теперь признать Англию свободной страной.
Через несколько месяцев красным опять, наверное, представится случай показать себя, может быть, уже при голосовании; но если они и тогда станут выжидать, они — пропащие люди; в таком случае они и в момент сильнейшего торгового кризиса добьются только того, что получат хорошую трепку, которая на несколько лет устранит их со сцены. Какая польза от этого сброда, если он разучился даже драться?
Разве Пипер опять в Лондоне? Я хотел бы дать ему поручение во Франкфурт относительно книг, но не знаю, в Брайтоне он еще или нет.
Хуже всего то, что у тебя теперь будут затруднения с Лёвенталем. Было бы лучше, если бы контракт был уже подписан.
На ливерпульской товарной бирже спокойно, цены вчерашние; на товарной бирже в Манчестере положение прочное; часть излишков уходит на Ближний Восток. Немецкие покупатели все еще отсутствуют на рынке.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
136
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер], 16 декабря 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем — письмо от Вейдемейера, которое я получил сегодня днем. Известия пока что очень хорошие, газета Гейнцена{537} при последнем издыхании, и В[ейдемейер] уже теперь в состоянии выступить с еженедельником[359]. Но его требование — отослать ему не позднее, чем в пятницу вечером статью — несколько преувеличенно, особенно при теперешних обстоятельствах. И все же как раз теперь люди жаждут там анализа и разъяснения французских событий, и если бы можно было сказать что-нибудь особенно интересное по поводу ситуации, то этим можно было бы обеспечить успех предприятия, начиная с первого номера. Но в этом-то как раз и трудность, и мне, как всегда, опять приходится взваливать на тебя всю тяжесть; что касается меня, то я готов писать о чем угодно, только не о coup de tete{538} Крапюлинского{539}. Ты сумеешь, во всяком случае, написать для него об этом дипломатичную, допускающую возможность переоценки, но эпохальную статью. Что я сделаю, я еще не знаю, во всяком случае что-нибудь попытаюсь. Шнаппера я не могу послать{540}: во-первых, первая глава вышла слабой, а во-вторых, я совершенно оставил эту вещь с тех пор, как история начала писать комические романы — слишком опасная конкуренция. Я пока что включу в свой план еще несколько комических сцен и потом опять возьмусь за это дело, — но Вейдемейеру это совершенно не подходит, и, кроме того, он хочет иметь статьи за нашей подписью. Напиши мне немедленно, что ты думаешь делать, время не ждет; субботний пароход не может прийти в Нью-Йорк раньше Нового года, а это скверно; еще хуже то, что нам дан такой короткий срок.
Пусть только В[ейдемейер] не вмешивается в американские дела до тех пор, пока он не научится грамотно писать американские термины. Жаль, что у него нет теперь времени немного осмотреться и подучиться английскому языку. «Аболюционисты»{541} были бы для Гейнцена ценной находкой. Что касается Веерта, то я увижусь с ним здесь завтра или послезавтра и выясню, что он может сделать. На следующей неделе, а может быть уже в субботу вечером, я буду в Лондоне, и мы сможем тогда обсудить дальнейшее; пока остается лишь вопрос, что дать для первого номера; с этим нельзя ждать, напиши мне поэтому немедленно, что ты думаешь делать.
В коммерческом отношении, судя по письму, Вейд[емейер] еще, кажется, несколько «зелен»; я дам ему по этому поводу нужные указания. Он еще совсем не знает своей публики. Лупус{542} также должен немедленно приступить к делу и выяснить, что он может написать для первого номера; у В[ейдемейера] будут большие затруднения с материалом.
Что ты скажешь о французских ценных бумагах, которые вчера стоили 101,50 франков — на 11/2 процента выше паритета; — это доставит Л[уи]-Н[аполеону] больше голосов, чем все вранье купленных газет. Помогут ему также эксцессы крестьян на юге и в центре. Частично эти сообщения, несомненно, верны, ничего иного и нельзя было ожидать от этого варварского племени. Их нисколько не интересует правительство и т. д.; прежде всего они стремятся разрушить дом сборщика податей и нотариуса, изнасиловать его жену, а его самого избить до смерти, если он попадет им в руки. В сущности, это не имеет особого значения, и указанные господа вполне заслужили такое обращение, но это гонит в объятия Наполеона всех тех, кто может что-либо потерять. В самом деле, нашествие внутренних варваров, когда оно, наконец, произойдет, обещает превратиться в весьма веселое зрелище, особенно для тех, при чьем правлении подобного рода приятные истории будут иметь место. Повышение курса ценных бумаг является теперь, без сомнения, уже не правительственным маневром, а выражением принявшего форму доверия к Луи-Наполеону страха финансовой аристократии перед перспективой быть разорванной живьем, которую в таких ярких красках рисует правдивый «Conslitutionnel».
Итак, напиши мне сейчас же по поводу В[ейдемейера].
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
49 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 6 января [1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты очень меня обяжешь, выслав мне, если возможно, деньги немедленно. Моя хозяйка очень бедна; я ей не плачу уже вторую неделю, и она яростно ко мне пристает.
Вчера на заседание округа явился Вольф{243}, но не было Либкнехта и Шрамма. После того как новый Устав был принят[174], я отложил эту ерунду на неопределенное время.
Твой К. М.
Наше «Revue», вероятно, скоро вновь появится в Швейцарии. Итак, пиши что-нибудь, для того чтобы в случае надобности у меня была рукопись наготове.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
50 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 7 января 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Я пишу сегодня для того, чтобы предложить тебе небольшой questiuncula theoretica{244}, разумеется, naturae politico-economicae{245}.
Начну ab ovo{246}. Тебе известно, что, согласно теории ренты Рикардо, рента есть не что иное, как разница между издержками производства и ценой продукта земли или, как он иначе выражает эту мысль, — разница между ценой, по которой надо продавать продукты наихудшей земли, чтобы возместить издержки на этой земле (причем в издержки всегда включаются прибыль арендатора и проценты, которые он уплачивает), и той ценой, по которой могут быть проданы продукты наилучшей земли.
Согласно теории Рикардо, как он сам ее излагает, рост ренты показывает следующее:
Прибегают к обработке земель все более худшего качества, или же одинаковое количество капитала, последовательно применяемое к одному и тому же участку земли, дает неодинаковый продукт. Одним словом, земля ухудшается в той же мере, в какой возрастает спрос населения на ее продукты. Она становится относительно все менее плодородной. Именно это и послужило Мальтусу реальным основанием для его теории народонаселения, и именно в этом его ученики ищут теперь свой последний якорь спасения.
Повышение ренты (по крайней мере, экономически закономерное) возможно только при повышении хлебных цен; она должна падать с их падением.
Если сумма ренты всей страны возрастает, то это можно объяснить только тем, что в обработку вовлечено очень большое количество относительно худшей земли.
Однако история всюду противоречит этим трем положениям.
Несомненно, что с прогрессом цивилизации в обработку вовлекаются все худшие земли. Но столь же несомненно и то, что в силу прогресса науки и промышленности эти худшие земли относительно хороши по сравнению с теми, которые прежде считались хорошими.
Начиная с 1815 г., цены на хлеб упали с 90 до 50 шилл. и еще ниже — накануне отмены хлебных законов; они падали неравномерно, но постоянно. Рента же постоянно возрастала. Так было в Англии и, mutatis mutandis{247}, повсюду на континенте.
Во всех странах, как заметил уже Петти, мы встречаемся со следующим явлением: в то время как хлебные цены падают, общая сумма земельной ренты в стране возрастает.
При всем этом главной задачей остается согласовать закон ренты с прогрессом производительности земледелия вообще; только таким образом можно будет объяснить исторические факты, а с другой стороны, опрокинуть теорию Мальтуса об ухудшении не только рабочих рук, но также и земли.
Я полагаю, что дело объясняется весьма просто, а именно следующим образом:
Предположим, что при данном состоянии земледелия цена квартера пшеницы составляет 7 шилл. и что акр земли наилучшего качества, приносящий 10 шилл. ренты, производит 20 бушелей. Доход с акра равен, таким образом, 20х7, или 140 шиллингам. Издержки производства составляют в данном случае 130 шиллингов. Значит, 130 шилл. есть цена продукта, получаемого с наихудшей из возделываемых земель.
Допустим теперь, что наступает общее улучшение земледелия. Допуская это, мы в то же время предполагаем прогресс науки, промышленности и рост населения. Общее возрастание плодородия земли, являющееся результатом улучшения земледелия, предполагает эти условия в отличие от плодородия, являющегося результатом лишь случайных обстоятельств — благоприятной погоды.
Предположим, что цена пшеницы падает с 7 до 5 шилл. за квартер. Лучшая земля, № 1, которая прежде приносила 20 бушелей, теперь приносит 30 бушелей. Доход с нее, стало быть, не 20 х 7, или 140 шилл., а 30 х 5, или 150 шиллингов. Значит, она приносит ренту в 20 шилл., вместо прежней ренты в 10 шиллингов. Наихудшая земля, не приносящая ренты, должна производить 26 бушелей, так как, согласно нашему предположению, необходимая цена ее продуктов составляет 130 шилл., а 26 х 5 = 130. Если улучшение земледелия, то есть всеобщий прогресс науки, идущий рука об руку с общим прогрессом общества, ростом населения и т. д., не является настолько всеобщим, чтобы самая плохая из подлежащих обработке земель могла приносить 26 бушелей, то цена на хлеб не может упасть до 5 шилл. за квартер.
20 шилл. ренты выражают, как и прежде, разницу между издержками производства и ценой на хлеб с наилучшей земли, или разницу между издержками производства на самой плохой и издержками производства на самой хорошей земле. Относительно одна земля остается такой же неплодородной по сравнению с другой, как и раньше. Но в общем плодородие возросло.
Мы предполагаем только, что если цена на хлеб падает с 7 до 5 шилл., то потребление, спрос, соответственно возрастает, иначе говоря, мы предполагаем, что производительность не превысит того спроса, на который можно рассчитывать при цене в 5 шиллингов. Насколько неверным было бы такое предположение, если бы цена упала с 7 до 5 шилл. в результате исключительно благоприятной осени, настолько оно необходимо в случае постепенного повышения плодородия, достигнутого самими производителями. Во всяком случае, здесь речь идет только об экономической вероятности этой гипотезы. Отсюда следует:
1. Рента может возрастать, хотя цена земледельческого продукта падает, и все же закон Рикардо остается правильным.
2. Закон ренты, в виде простейшего тезиса, выдвинутого Рикардо, если мы оставим в стороне дальнейшие выводы из него, вовсе не предполагает убывающего плодородия земли, а только то обстоятельство, что, несмотря на всеобщее возрастание плодородия земли, которым сопровождается развитие общества, плодородие разных участков земли все же различно или что при последовательном применении капитала к одному и тому же участку земли результат получается различный.
3. Чем более всеобщим является улучшение почвы, тем большее количество типов почвы оно будет охватывать, и сумма ренты всей страны может возрастать, хотя цена на хлеб в общем и падает. Если взять для примера вышеприведенный случай, то тут все зависит только от того, как велико число участков земли, производящих больше, чем 26 бушелей по 5 шилл., причем совершенно не обязательно, чтобы они производили 30 бушелей; иными словами, все зависит от того, насколько разнообразно качество различных земель, занимающих промежуточное место между наилучшей и наихудшей землей. Высота ренты с наилучшей земли здесь не имеет значения. Это вообще непосредственно не относится к высоте ренты.
Ты знаешь, что вся соль вопроса о ренте заключается в том, что рента возникает путем выравнивания цен на продукты, произведенные при различных издержках производства, но что этот закон рыночной цены есть не что иное, как закон буржуазной конкуренции. И все-таки даже и после уничтожения буржуазного производства оставалась бы та загвоздка, что земля становится относительно менее плодородной, что одинаковое количество последовательно применяемого труда дает меньшие результаты, хотя тогда, в отличие от буржуазного строя, продукт наилучшей земли не был бы столь же дорогим, как продукт наихудшей. Но это опасение отпадает в результате вышеизложенного.
Прошу тебя высказаться по этому вопросу.
В награду за то, что я заставил тебя поскучать над этой ерундой, посылаю тебе для развлечения пачку писем д-ра Магнуса Гросса (вдвойне великого Гросса! Самого великого Гросса!){248} из Цинциннати[175]. Ты увидишь, что если мосье Гросс не велик [grand], то он во всяком случае толст [gros]. Теллеринг II in nuce{249}. Впрочем, все кобленцские типы похожи друг на друга[176]. Отошли мне эту вещь обратно, а если у тебя есть время и охота, пришли несколько строк для Дронке.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx», Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
51 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 8 января 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем почтовый перевод на один фунт, выполнение формальностей остается прежним. У моего покупателя — нашего приказчика — в последнее время, по-видимому, были большие расходы, и он не хочет брать у фирмы слишком много денег сразу. Он явно не хочет идти на это, — а я не оказываю на него, разумеется, слишком большого давления. Сам я, в связи с расходами на лондонскую поездку[177], сильно поиздержался, иначе я с удовольствием выслал бы тебе всю сумму; таким образом, я вынужден сегодня ограничиться выполнением обязанности обычного консигнатора и выслать тебе половину стоимости в качестве аванса. Вторая половина последует, самое позднее, в первых числах февраля; возможно и раньше, а именно, когда фирма отошлет моему старику{250} письмо с сообщением об уплаченных мне суммах.
Джонс был здесь, и выступил против своих врагов на публичном собрании в их собственном помещении[178]. Ему возражали Лич и Донован. Дебаты были не совсем такими, как я ожидал. Мелкие военные хитрости с обеих сторон, много скандальных историй, которые послужили утешением при недостатке некоторых прелестей лондонской жизни. Джонс превосходит своих противников декламаторским талантом. Лич, напротив, чрезвычайно невозмутим, но временами ужасно абсурден. Донован — низкий интриган небольшого масштаба. Впрочем, благодаря «Neue Rheinische Zeitung»{251} и моему присутствию Джонс был вынужден объявить себя красным республиканцем и сторонником национализации земельной собственности. Лич, напротив, выступил в качестве решительного сторонника кооперативных обществ, в частности, также и потому, что они отвергают политическую агитацию. Впрочем, этих обществ в Ланкашире, по-видимому, теперь очень много, и Джонс и его друзья опасаются, что при всяком союзе между ними и чартистами они могут овладеть чартистским движением. Это обстоятельство объясняет некоторые из тех уступок, которые Гарни счел нужным сделать им.
Результат выступления Джонса — максимум того, на что можно было рассчитывать; в качестве решающего пункта спора между ним и манчестерским Советом чартистов он выдвинул вопрос о признании лондонского Исполнительного комитета. Голоса разделились поровну, несмотря на то, что Лич и компания имели в своем распоряжении около трех часов, чтобы привести на собрание своих людей, и их пришло изрядное количество. Вначале, когда состав слушателей был чисто случайным (Лич рассчитал, что Дж[онс] не может быть здесь раньше 9 часов, а тот явился уже в 8, что Л[ичу] пришлось очень не по душе), Дж[онса] встретили с энтузиазмом.
В обществе чартистов, которых он хочет привлечь на свою сторону или крепче привязать к себе, Джонс отнюдь не так наивен, как в нашей среде. Он весьма себе на уме. Пожалуй, даже чересчур; — мы-то во всяком случае его «намерение видим»{252}.
Из друзей Г[арни] здесь один — скучный шотландец, беспредельно чувствительный и потому бесконечно многоречивый; другой — маленький, решительный и горячий парень; степень его интеллектуальных способностей мне еще не ясна; третий, о котором Гарни мне ничего не говорил, Робертсон, кажется мне наиболее разумным из всех. Я постараюсь организовать с этими парнями маленький клуб или регулярные встречи и буду с ними обсуждать «Манифест»{253}. У Гарни и Джонса здесь много друзей, а у О'К[оннора] много тайных врагов, но пока он не совершит поступка, который серьезно скомпрометирует его публично, его здесь официально свалить не удастся. Впрочем, Д[жонс] выражался на собрании о нем и о Рейнольдсе так непочтительно, как только было возможно.
Хорошее известие, касающееся меня, сообщил мне на днях мой зять{254}: мой предполагаемый американский компаньон был в Лондоне, и после состоявшейся между ними обоими беседы выяснилось, что я не тот человек, который нужен в его деле. Таким образом, вопрос об Америке отложен на неопределенное время, так как теперь без моего согласия не может быть выработан ни один новый проект.
Сердечный привет твоей жене и детям.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
52 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[179] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 22 января 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Ты безмолвен, как смерть. При сем посылаю тебе: 1) заявление Освальда Дица против Пфендера и Бауэра{255}, напечатанное в базельской «National-Zeitung»[180]; 2) клеветническую статью, состряпанную против нас г-ном А. Руге вместе со Струве и Виллихом[181]. Ты должен не позже, чем через два дня, отослать мне эту дрянь и сказать, что мы должны предпринять против № 2. Если ты составишь нечто вроде заявления, то пришли его также мне. К. Шрамм сам опубликует свое заявление.
Что ты скажешь по поводу этого образцового произведения Атта Тролля{256} и скрывающегося за его спиной «выдающегося решительного мужа Струве», а также и «бравого Виллиха»? Это уж слишком. Газета случайно попала мне в руки у Бамбергера. Кто же еще читает и знает «Bremer Tages-Chronik. Organ der Demokratie»?
Бауэр и Пфендер, конечно, не ответят. Для них в данный момент молчание во всяком случае — самое благоразумное.
Я еще не имею никаких известий ни от Шабелица, который хотел взять на себя продолжение издания нашего «Revue», ни от Беккера, который хотел взяться за издание моих сочинений[182]. Все мои шаги в отношении г-на Шуберта пока ни к чему не привели. Если Хаупт сможет найти адвоката, который возьмет на себя это дело, то он затеет против него процесс[183].
Как поживают Мери и Лиззи? И прежде всего, что делаешь ты сам? Гарни был как-то вечером у меня вместе с Пипером, Эккариусом и др. и был очень весел, пока его «драгоценная супруга» не утащила его почти насильно. «Влекла она его наполовину, наполовину он склонялся к ней»{257}.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1. 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса. 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
53 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], суббота, [25 января 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Очень мило с твоей стороны говорить, что я безмолвен, как смерть, но я все же воздержусь от такого же упрека тебе.
Низкое вероломство померанца Руге в самом деле переходит все границы. Проще всего будет, если ты составишь заявление, которое мы оба подпишем. Отдельные личные замечания, если они крайне необходимы, могут быть прибавлены в виде примечаний и подписаны каждым из нас в отдельности. Я не знаю, нужно ли, чтобы я частным образом еще что-нибудь прибавил, разве только, что я в своем положении коммерсанта сохранил свою полную независимость и что мои «хозяева» не могут приказать мне подписывать трогательные обращения к господу богу, подобно тому как г-ну Руге, несмотря на все его прежнее атеистическое бахвальство, приказывает его начальник Мадзини[184]; далее, что я избрал этот путь, чтобы не быть поставленным в необходимость жить демократическим попрошайничеством, что весьма по душе разным филистерам, которых г-н Р[уге] нам противопоставляет — или что-нибудь в этом роде. Скажи мне, считаешь ли ты это необходимым.
Статья, полная нравственного негодования и колоссального вранья, дает, впрочем, прекрасный материал для насмешки. Она вместе с тем наводит на след интриг Руге. Что г-н Р[уге] и Европейский комитет Мад[зини][185] должны были сильно поразить благородного попа Дулона и что среди этих северогерманских и нижнесаксонских плаксивых демократов, подправленных бременским водянистым беллетристическим соусом, могла быть найдена единственно подходящая почва для возвышенных мадзиниевских манифестов в Германии — все это чрезвычайно естественно. Эти господа, как «Друзья света»[186], должны были найти в Ронге — Мадзини и вернувшемся к богу Руге желанных союзников, а честь состоять в официальной переписке с величайшими людьми европейской добропорядочной демократии в качестве «немецкого комитета» должна была, конечно, заставить мягкотелого попа Дулона быть снисходительным к самой низкой клевете против «фривольных» и безбожных господ из «Neue Rheinische Zeitung». Руге также стал храбрым лишь с тех пор, как он вообразил, что «Revue» умерло. Но я думаю, что он ошибается и что над его уродливой головой скоро разразится настоящая гроза.
Может быть, стоило бы, — так как мы ведь не можем поднять большого шума по поводу этой статьи и можем ответить на нее лишь в «Tages-Chronik», — потихоньку обработать Дулона через его друга, Красного Беккера{258}? После этой низкой клеветы мы даже не уверены в том, что ответ наш будет принят.
Неясно, как день, что глупая манера Шрамма и необдуманное бахвальство, которое он, если судить по этой статье, допустил, будучи у своего брата{259}, только придали этим ослам смелости разразиться такой грубой руганью против нас, «одиноких и всеми покинутых». Этот человек теперь сам увидит, орудием какой подлости он стал, и он должен будет также понять, что своей глупостью больше вредит себе, чем другим. Великий Р[уге] не оказывает ему даже и наполовину такого внимания, какое оказывает Теллерингу. «К. Шр[амм], не смешивать!»[187] Что поделывает теперь этот молодец? Это дело не имеет большого значения. Лживые и плохо понятые сплетни, тяжеловесные и непонятные инсинуации и чванливое морализирование — мы, слава богу, переносили и не такие атаки! Неприятно только, что эта история очень расстроит твою жену, а это весьма нежелательно при ее теперешнем состоянии.
Европейский комитет я основательно проберу на следующей неделе в «Friend of the People»[188]; я уже предупредил об этом Г[арни]. А теперь пора кончать, закрывается контора, а вслед за этим и почта. В следующий раз напишу больше.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1. 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
54 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 27 января 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Вместе с этим ты получишь заявление для подписи. Дулону его посылать никак нельзя, потому что Руге стал одним из собственников «Bremer Chronik». Надо послать его в консервативную газету, в бременскую «Weser-Zeitung»[189]. Когда ты пошлешь заявление, одновременно напиши в эту редакцию. Скажем им, чтобы они послали нам два экземпляра в Лондон по моему адресу, 28, Deanstreet, и вместе с тем сообщили бы, сколько стоит напечатать заявление и как за него надо платить. Не забудь также франкировать письмо.
Так как надо спешить к отходу почты, прибавлю еще следующее:
1. Отослал ли ты мое письмо Веерту, отправленное моей женой — там было от нее несколько строк для тебя?{260}
2. Получил ли ты письмо, в котором я тебе послал мазню д-ра Магнуса Гросса и т. д. и на которое я хотел бы иметь твой ответ?{261} В случае, если ты его не получил, я прошу тебя вытребовать его немедленно на почте. Я послал тебе это письмо на следующий день после получения твоего письма, то есть приблизительно две недели тому назад. Отвечай тотчас же и сообщи, одобряешь ли ты заявление.
Твой К. М.
Особые примечания к заявлению я считаю излишними. Р. S. Не забудь также написать бременской редакции, то есть редакции «Weser-Zeitung», чтобы она соблюдала нужную последовательность и поместила заявление Шрамма после нашего, а не перед ним. Кстати! Если ты в самом деле не получил тех двух писем, то напиши мне после того, как ты сам наведешь справки в Манчестере, по-английски, что я должен писать главному почтмейстеру. В письме, посланном две недели тому назад, я изложил тебе новый взгляд на земельную ренту{262}, относительно которого я должен знать твое мнение.
Твой К. М.
[Приписка Пипера]
Дорогой Энгельс!
Спешу сообщить тебе, что М[ар]кс ужасно рассержен в связи с твоим полным молчанием относительно его новой теории земельной ренты, о которой он недавно писал тебе. М[ар]кс живет очень уединенно, единственные его друзья — это Джон Стюарт Милль и Лойд. Когда к нему приходишь, то вместо приветствий он встречает тебя экономическими категориями.
В конце концов нельзя жить без тебя; кто хочет жить не экономическими вопросами, как предпочитаю я, тот должен, ввиду того, что здесь больше не с кем общаться, предаваться тихим экстравагантностям. Я, между прочим, стараюсь кое-что переводить, отчасти я сам пытаюсь упражняться в области стилистики, но я еще сильно сомневаюсь, выйдет ли у меня что-либо солидное. Я очень рад, что ты бодр, и скоро напишу тебе более связно.
Сердечно кланяется тебе
В. Пипер
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
55 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], среда вечером, 29 января [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Совершенно неожиданно я понял причину твоего молчания и твоего удивления по поводу моего молчания, после того как моя старая ведьма-домохозяйка после строжайшего дознания извлекла сегодня из кучи книг в моей комнате твое письмо от 7-го с. м., пролежавшее там спокойно с 8 января{263}. В ту ночь меня не было дома, и сия особа положила это письмо прямо на книги; потом во время уборки она второпях положила другую книгу сверху, а так как эта груда книг оставалась все время нетронутой, то без твоего напоминания это письмо могло бы там пролежать до второго пришествия. Этого не случилось бы, если бы я в этом месяце вместо физиологии занимался русским языком.
Конечно, твои новые соображения о земельной ренте совершенно правильны. Утверждение Рикардо о неуклонно убывающем, с ростом народонаселения, плодородии почвы всегда мне казалось неубедительным, точно так же никогда я не мог найти доказательств в пользу положения Рикардо о постоянном возрастании цен на хлеб. Но при моей обычной медлительности в вопросах теории я ограничился внутренним протестом моего лучшего «я» и никогда не пытался докопаться до сути дела. Не подлежит никакому сомнению, что твое решение вопроса правильно, и это дает тебе лишнее основание на звание экономиста по вопросам земельной ренты. Если бы еще существовали на земле право и справедливость, то вся земельная рента, по крайней мере за год, теперь должна была бы принадлежать тебе, и это — минимум того, на что ты мог бы претендовать.
В моей голове никак не укладывалось то простое положение Рикардо, где он изображает земельную ренту в виде разницы между производительностью различных типов почвы, причем в доказательство этого своего положения он, во-первых, не приводит никаких других доводов, кроме перехода к обработке все худших и худших земель, во-вторых, совершенно не принимает в расчет прогресс земледелия и, в-третьих, кончает тем, что оставляет совершенно в стороне переход к обработке все худших земель, а взамен этого все время оперирует утверждением, что капитал, последовательно вкладываемый в определенный участок земли, все меньше способствует увеличению дохода. Насколько ясно было само положение, подлежащее доказательству, настолько же чужды были этому положению мотивы, приведенные в его доказательство, и ты, вероятно, вспомнишь, что уже в «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» я противопоставлял теории убывающего плодородия успехи научного земледелия[190], — правда, я делал это еще начерно, без стройной систематизации. Ты внес в это дело полную ясность, и это еще одна лишняя побудительная причина, чтобы ты поторопился с окончанием и опубликованием труда по политической экономии. Если бы можно было поместить в каком-нибудь английском журнале твою статью о земельной ренте, это произвело бы огромное впечатление. Подумай об этом. О переводе ее позабочусь я.
Возвращаю письма великого Гросса. В ближайшее время я пошлю тебе несколько строк для милейшего Дронке, сегодня же вечером меня слишком сильно клонит ко сну, чтобы я был в состоянии сделать еще что-нибудь. Отменная банда негодяев — эти Гросс, Вильгельми и издатель «прогрессивных» памфлетов из Цинциннати!{264} Эти молодцы, очевидно, действительно убеждены, что мы находимся при последнем издыхании в физическом, моральном и интеллектуальном отношении, иначе они не могли бы делать нам подобные предложе-ния[191]. Это все же забавно. И я искренне смеялся над этими захолустными спасителями общества и их предложениями, с гонораром для Дронке. «Острое и соленое» доктора Зигфрида Вейса[192] превзойдено «красным, пикантным, саркастическим и многогранным» «Адониса давно красавицы забытой». Да благословит его бог!
Заявления вместе с необходимыми инструкциями завтра будут отправлены в Бремен. Г-н Шрамм мог бы переписать свое заявление. Благодаря тому, что оно небрежно написано, вероятно, создастся путаница.
Здешняя о'конноровская конференция свелась к чистому надувательству[193]. В этой конференции, которая якобы представляет весь английский чартизм, участвует восемь человек, представляющих четыре города: Манчестер, Брадфорд, Уоррингтон и Сауэрби. Из них Уоррингтон и Брадфорд находятся в оппозиции и согласны с Исполнительным комитетом. Мантл, представляющий Уоррингтон, резко издевается над большинством; он открыл заседание предложением, чтобы конференция ввиду своей крайней малочисленности и неавторитетности постановила немедленно разойтись по домам; завтра он будет добиваться от них вотума доверия Исполнительному комитету, следовательно Гарни л Джонсу, и за этот вотум должен будет голосовать и О'Коннор. Когда был поставлен вопрос: примкнуть ли к сторонникам финансовой реформы[194], 3 голосовали за, 2 против, 3 воздержались, среди них О'Коннор, которого Мантл, к сожалению, запугал своим бесцеремонным выступлением; в противном случае О'Коннор голосовал бы за и полностью скомпрометировал бы себя навсегда. Большинство конференции составляют О'К[оннор], Лич, Мак-Грат, Кларк и некий Херст.
Г-н Томас Кларк произнес в понедельник во время обеда, данного в честь О'К[оннора], следующий тост: королеве — ее права, но не больше; народу — его права, но не меньше. Мантл, горячий, вспыльчивый человек и совсем не дипломат, и на этот раз помешал О'К[оннору] подняться и выпить за этот тост.
Письмо к Веерту отправлено и через несколько дней должно быть у него, если он не забрался слишком далеко в глубь Марокко.
«Ограничиваемся на сей раз этим».
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
56 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 3 февраля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Изучаешь ли ты физиологию на Мери{265} или как-либо иначе? В первом случае я понимаю, что это не то, что заниматься древнееврейским или даже русским.
Моя новая теория ренты принесла мне пока только сознание своих достоинств, к которому обязательно стремится каждый добропорядочный человек. Во всяком случае я рад, что ты ею доволен. Обратно пропорциональное отношение плодородия почвы к человеческой плодовитости должно было глубоко смущать такого многодетного отца семейства, как я. Тем более, что мой брак более продуктивен, чем мое ремесло.
Теперь я предлагаю тебе лишь иллюстрацию к теории денежного обращения, изучение которой мною гегельянцы охарактеризовали бы, как изучение «инобытия», «чуждого», словом — «священного».
Теория г-на Лойда и всех прочих, начиная от Рикардо, заключается в следующем:
Положим, что мы имеем чисто металлическое денежное обращение. Если бы денег в обращении здесь было слишком много, цены поднялись бы и, следовательно, вывоз товаров сократился бы. Зато их ввоз из-за границы увеличился бы. Ввоз стал бы превышать вывоз. Таким образом, получился бы неблагоприятный торговый баланс и неблагоприятный вексельный курс. Звонкую монету стали бы вывозить, количество денег в обращении сократилось бы, цены товаров стали бы падать, ввоз сокращаться, вывоз увеличиваться, деньги опять стали бы притекать обратно, словом — восстановилось бы прежнее равновесие. В обратном случае то же самое, mutatis mutandis{266}.
Отсюда мораль: так как бумажные деньги должны воспроизводить движение металлических и так как в данном случае вместо естественного закона, действующего в первом случае, должно быть введено искусственное регулирование, то Английский банк каждый раз, когда благородные металлы притекают, должен увеличивать выпуск своих банкнот (например, путем скупки государственных ценных бумаг, казначейских векселей и т. д.), а когда металлический запас уменьшается, сокращать выпуск банкнот путем сокращения своих учетных операций или продажи государственных бумаг. Я же утверждаю, что банк должен делать обратное, — то есть расширять свои учетные операции, когда металлический запас уменьшается, и предоставить им идти своим чередом, когда этот запас возрастает, — чтобы избежать ненужного обострения надвигающегося торгового кризиса. Но об этом в другой раз.
Та мысль, которую я хочу здесь изложить, касается элементарных основ этого вопроса. А именно, я утверждаю, что и при чисто металлическом обращении количество металлических денег, его увеличение и сокращение не связано с отливом или притоком благородных металлов, с благоприятным или неблагоприятным торговым балансом, с благоприятным или неблагоприятным вексельным курсом, за исключением самых крайних случаев, которые никогда не встречаются в практике, но теоретически вполне мыслимы. Тук выставляет такое же утверждение, но я не нашел никаких доказательств в его «Истории цен» за 1843–1847 годы.
Как видишь, вопрос этот важный. Во-первых, тем самым в корне опровергается вся теория обращения. Во-вторых, это доказывает, что течение кризисов, хотя кредитная система и является одним из их условий, лишь постольку связано с денежным обращением, поскольку нелепое вмешательство государственной власти в дело регулирования этого денежного обращения может сделать данный кризис более тяжелым, как это и было в 1847 году.
Следует отметить, что в приводимых ниже иллюстрациях я исхожу из того, что прилив благородных металлов связан с хорошим состоянием дел, когда цены еще невысоки, но повышаются, когда налицо избыток капиталов, когда имеет место превышение вывоза над ввозом. Отлив золота связан vice versa, mutatis mutandis{267}. Из этой предпосылки исходят и те, против кого направлена моя полемика. Они ничего не могут против этого возразить. В действительности же можно себе представить тысячу и один случай, когда золото отливает, несмотря на то, что в стране, из которой оно вывозится, цены на остальные товары значительно ниже, чем в странах, куда золото ввозится из данной страны. Так, например, было в Англии в 1809–1811 и 1812 гг. и т. д. Однако общая предпосылка, во-первых, in abstracto{268} правильна, и, во-вторых, приемлется молодцами из школы денежного обращения. Таким образом, здесь пока не приходится спорить.
Итак, допустим, что в Англии господствует чисто металлическое обращение. Отсюда еще не следует, что кредитная система перестала существовать. Более того, Английский банк превратился бы в банк депозитный и ссудный одновременно, но его ссуды выдавались бы исключительно наличными. Без такой предпосылки все, что в данном случае является вкладами в Английском банке, стало бы сокровищем частных лиц, точно так же как ссуды банка стали бы ссудами частных лиц. Таким образом, то, что здесь будет сказано о вкладах в Английском банке, есть только схема, чтобы представить процесс не в раздробленном виде, а сконцентрированным в одном фокусе.
Первый случай — прилив благородных металлов. Здесь дело очень просто. Много свободных капиталов и, следовательно, происходит рост вкладов. Чтобы пустить их в оборот, банк понизил бы свою процентную ставку. Это вызвало бы расширение дел в стране. Денежное обращение возросло бы лишь в том случае, если бы дела разрослись настолько, что для их ведения требовалось бы больше средств обращения. В противном случае избыток выпущенных в обращение денег стал бы притекать обратно в банк в виде платежей по векселям и т. д., в качестве вкладов и т. д. Таким образом, денежное обращение не является здесь причиной. Рост его в конечном счете есть следствие увеличения вложенного в дело капитала, а не наоборот. (Таким образом, в данном случае ближайшим результатом явился бы рост вкладов, то есть свободных капиталов, а не увеличение денежного обращения.)
Второй случай. Тут, собственно, дело по существу только начинается. Предпосылка — вывоз благородных металлов. Начинается период депрессии. Вексельный курс неблагоприятен. При этом плохой урожай и т. д. (или же вздорожание промышленного сырья) вызывает необходимость все большего ввоза товаров. Предположим, что баланс Английского банка в начале указанного периода представляется в следующем виде:
а
Капитал 14 500 000 ф. ст.
Резерв 3 500 000»»
Вклады 12 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Государственные ценные бумаги 10 000 000 ф. ст.
Векселя 12 000 000»»
Слитки или монеты 8 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Задолженность банка при том предположении, что в стране не существует банкнот, составляет только 12 миллионов по вкладам. Согласно принципу (общему для депозитных и эмиссионных банков и заключающемуся в том, чтобы иметь на покрытие своих обязательств только одну треть наличными), его, банка, металлический запас, составляющий 8 миллионов, оказывается вдвое большим, чем нужно. Чтоб увеличить свою прибыль, банк понижает процентную ставку и расширяет свои учетные операции, скажем, на 4 миллиона, которые вывозятся за границу в уплату за хлеб и т. д. Тогда баланс банка можно было бы представить в следующем виде:
b
Капитал 14 500 000 ф. ст.
Резерв 3 500 000»»
Вклады 12 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Государственные ценные бумаги 10 000 000 ф. ст.
Векселя 16 000 000»»
Слитки или монеты 4 000 000»»
30 000 000 ф. ст.
Из этой таблицы следует:
Купцы воздействуют прежде всего на металлический запас банка, коль скоро им приходится вывозить золото. Это вывезенное золото уменьшает его (банка) запас, ни в малейшей степени не влияя на само денежное обращение. Для последнего безразлично, лежат ли эти 4 миллиона в банковских подвалах или они на корабле, плывущем в Гамбург. В конечном счете оказывается, что может произойти значительное уменьшение металлического запаса, в данном случае на 4 миллиона ф. ст., не затронув ни в малейшей степени ни денежного обращения, ни деловой жизни страны. Именно это имеет место в продолжение всего того периода, в течение которого металлический запас, слишком большой по сравнению с обязательствами, будет сведен к надлежащей пропорции по отношению к этим обязательствам.
с
Но допустим, что обстоятельства, сделавшие необходимым уменьшение металлической наличности банка на 4 миллиона, продолжают существовать — недостаток хлеба, повышение цены на хлопок-сырец и т. д. Банк начинает беспокоиться за свое обеспечение. Он увеличивает процентную ставку и ограничивает свои учетные операции. В связи с этим создается депрессия в торговом мире. Как влияет эта депрессия? Вкладчики требуют от банка свои вклады, металлическая наличность банка соответственно уменьшается. Если вклады понизятся до 9 миллионов, то есть если они уменьшатся на 3 миллиона, металлический запас банка должен также уменьшиться на 3 миллиона. Этот запас, таким образом, упал бы до одного миллиона (из 4 миллионов вычесть 3) против 9 миллионов вкладов — соотношение, опасное для банка. Таким образом, если банк захочет удержать запас своей наличности на уровне одной трети вкладов, он должен будет сумму своих учетных операции уменьшить на 2 миллиона.
Тогда баланс банка можно представить в таком виде:
Капитал 14 500 000 ф. ст.
Резерв… 3 500 000»».
Вклады.. 9 000 000»»
27 000 000 ф. ст.
Государственные ценные бумаги.10 000 000 ф. ст.
57 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 5 февраля 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем прилагаю последний фунт стерлингов за атлас; к сожалению, не мог выслать тебе эту сумму раньше.
Когда увидишь Гарни, скажи ему, что в конце недели он получит от меня по крайней мере первую половину серии статей о континентальной демократии[195]; статьи эти так разделены, что каждая из них займет в его «Friend of the People» не более 2–21/2 столбцов. Воспользовавшись вышеупомянутым предлогом, я разнесу всю официальную демократию; я скомпрометирую ее в глазах английского пролетариата тем, что поставлю ее, включая Мадзини, Ледрю-Роллена и др., на одну доску со сторонниками финансовой реформы[196]. Европейский комитет получит основательную взбучку. Я проберу этих господ каждого в отдельности: сочинения Мадзини, блестящие героические подвиги Л[едрю]-Роллена в феврале — июне 1848 года; не будет забыт, конечно, и г-н Руге. Итальянцам, полякам и венграм я скажу достаточно ясно, что во всех современных вопросах им бы следовало молчать. История с неблаговидным поведением Гарни в связи с попрошайническими письмами Мадзини и компании зашла слишком далеко, и так как иным путем Гарни не исправить, то я вынужден буду раскрыть глупость и низость этих молодцов в его собственной газете и разоблачить перед английскими чартистами таинства континентальной демократии. Обстоятельная полемическая статья всегда действует на Г[арни] лучше, чем всякие устные споры. К сожалению, у меня здесь чертовски мало материала.
У меня сейчас здесь книга Саррана-младшего «Лафайет и июльская революция». Если бы мне удалось раздобыть еще несколько других источников, я смог бы составить для нашего «Revue» статью об июльской революции и последующем периоде, вплоть до февральской революции, подвергнув при этом дружественной критике «Историю десяти лет»[197]. Эти «Десять лет» все еще не подвергнуты критике с более радикальной точки зрения и являются как в Германии, так и во Франции признанным пособием для всей революционной партии. Полагаю, что было бы совсем неплохо ограничить влияние этой книги надлежащими рамками; до сих пор ее авторитет не подвергался никаким сомнениям.
Г-н Рассел, эта трусливая собака, опять блестяще опозорился. Сначала он рвет и мечет против папской агрессии[198]; затем он видит, что манчестерцы совершенно не желают вмешиваться в эту грязную историю, и тогда он разрешается героическим предложением запретить католическим епископам носить английские титулы. Наконец он через посредство г-на Пито дает недвусмысленно понять, что хотя было бы и очень желательно еще в эту сессию расширить избирательное право, но так как теперь осуществляется судебная реформа, то вопрос об избирательном праве приходится отложить до будущего года! Настоящий образец логики вигов! Впрочем, члены парламента очень критически и неуверенно настроены, выборы надвигаются, они должны принарядиться в либеральный или протекционистский наряд, и если бы выставка[199] не совпала как раз с самым разгаром обсуждения высокой политики в парламенте, нашему маленькому человечку{269} не сдобровать бы! Да и так кто знает, что будет!
Политический хлеб насущный вообще становится все более черствым. Чудесное положение, в котором сейчас благополучно
пребывает прекрасная Франция, также весьма назидательно. Впрочем, нельзя отрицать, что господа бургграфы[200] все более и более перестают быть представителями буржуазных фракций или, точнее, что буржуа все более и более отходят от своих прежних легитимистских и орлеанистских вождей. Во-первых, значительное меньшинство высказалось за Бароша на том заседании, на котором коалиция его свалила; в состав его входили также многие небонапартисты, бывшие орлеанисты и т. д.; затем настроение консервативной буржуазии в целом явно стало гораздо более благоприятным для Наполеона, чем прежде. Большинство этих людей теперь, безусловно, не хочет ни орлеанистских, ни легитимистских реставрационных интриг. Окончательные решения их не устраивают, а хотят они лишь продолжения волокиты с нынешним президентством. Эти молодцы настроены не роялистски, не республикански, не в пользу империи, а в пользу президентства; но самым замечательным при этом является то, что эта приятная неопределенность возможна лишь для массы; всякий, кто пожелал бы выступить в качестве официального представителя этого направления, должен был бы не позже чем через полгода отказаться от нейтралитета и примкнуть к определенной роялистской фракции или к фракции, выступающей за империю. Впрочем, из французских газет я имею лишь «Debats» и «Charivari», которая, к сожалению, кое-кому здесь снова начинает казаться остроумной, благодаря утонченному юмору жителей здешних мест.
От одного глупого венгерского эмигранта, с которым я здесь как-то на днях столкнулся, я узнал, что эта благородная порода по случаю большой выставки опять носится с заговорщическими планами о покушениях и восстаниях. Мне показалось, что в этом шуме я узнаю героический голос лондонских буянов — Виллиха и Бартелеми. Впрочем, от этой сволочи не ускользнешь: недавно со мной заговорил на улице какой-то молодец; оказывается, это эмигрант с Грейт-Уиндмилл-стрит[201], занимающий должность в Ливерпуле. «Понесусь ли на крыльях зари, долечу ль до конца моря»{270}, но и там я не скроюсь от этой банды.
Здешние фритредеры используют процветание или полупроцветание, чтобы купить пролетариат, и маклером при этом является Джон Уотс. Тебе знаком новый план Кобдена: Национальная ассоциация свободной школы для проведения закона, на основании которого городские власти имели бы право облагать население местным налогом для постройки школ.
Дело это энергично проталкивают. Кроме того, в Солфорде уже созданы свободная библиотека и музей — выдача книг и пользование читальней бесплатно. В Манчестере на деньги, собранные путем публичных сборов (всего около 7000 ф. ст.), один комитет купил Дом науки, который также будет превращен в свободную библиотеку; и здесь, как милостиво признал сам господин мэр Манчестера, роль маклера определенно сыграл Уотс. Библиотеку предполагают открыть в конце июля — для начала в 14000 томов. На всех созываемых с этой целью митингах и собраниях раздаются похвалы в адрес рабочих, в особенности в адрес честного, скромного, полезного Уотса, который находится теперь с манчестерским епископом в самых хороших отношениях. Я уже заранее радуюсь тому взрыву негодования по поводу неблагодарности рабочих, который раздастся со всех сторон при первом столкновении.
Мои старик{271} прислал мне на днях приятное письмо; он выражает в нем желание, чтобы я оставался здесь на неопределенное время, то есть пока тянется история с Эрменами (а это может продлиться до 1854 г.). Мне это, конечно, очень приятно, в особенности, если он хорошо заплатит мне за мою скуку. Я, конечно, не подаю виду: приношу «делу» эту «жертву» и изъявляю готовность «пока выжидать здесь дальнейшего развития событий». Будущим летом он приезжает сюда, и тогда я постараюсь сделаться для него настолько необходимым, что он должен будет согласиться на все.
Сердечный привет жене и детям.
Твой Ф. Э.
Формальности при получении почтового перевода прежние.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
58 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[202] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 10 февраля 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Когда ты писал, что скоро настанет время выступить против Луи Блана, ты был по меньшей мере ясновидцем. Выслушай же следующую историю:
Несколько дней тому назад, приблизительно с неделю, встречает меня Ландольф, и по тому смущенному виду, с которым он поздоровался со мной и с моей женой, я заметил, что с нашим рыцарским другом, нашим Баяром Горы, «не ладно что-то»{272}. И что же! Ландольф и Луи Блан объединились с комитетом Виллиха — Шаппера, из которого вышел г-н Адан! Между тем две недели тому назад Ландольф еще порядком бранил Бартелеми, и я рассказал ему об афере гг. В[иллиха] и Ш[аппера]. Что ты об этом скажешь? Эти филистеры ни единым словом меня не предупредили.
Дело обстоит таким образом.
Чёрч-стрит устраивает банкет 24 февраля[203], на который были приглашены Блан, Ледрю-Роллени, между прочим, также и Ландольф. Луи Блан, чтобы показать Л[едрю]-Р[оллену], что он также имеет за собой космополитический комитет, и чтобы наказать Чёрч-стрит за то, что она считает его и Ледрю «равнозначащими», — набирает свои армии из общества на Грейт-Уиндмилл-стрит и в кабаке, посещаемом опустившимися поляками.
Еще один ход! Что ты об этом скажешь?
Несколько дней тому назад Чёрч-стрит получила печатное циркулярное приглашение (одновременно манифест) на устраиваемый 24 февраля банкет-монстр, подписанное, во-первых, Ландольфом и тотчас же вслед за Шаппером — Л. Бланом. Огромное возмущение на Чёрч-стрит! Огромный восторг на Грейт-Уиндмилл-стрит!
Луи Блан в циркулярном манифесте говорит не от имени какой-нибудь нации, а от имени и в духе вечной формулы: liberte, egalite, fraternite!{273} Для меня лишь неприятно, что я должен Ландольфу 11/2 ф. ст., которые теперь следовало бы немедленно отослать через Вольфа.
Нетрудно представить себе, в какой мере Виллих и Шаппер выросли в своих собственных глазах и уже считают нас разбитыми!
Но мы их разобьем по-другому. У нас имеется самое верное средство свести с ума, буквально свести с ума унтер-офицера и плотника Виллиха[204].
Ты помнишь о письме, которое Шрамм написал Виллиху от имени Беккера{274} и в котором он предлагал ему военную диктатуру, уничтожал прессу и набрасывал легкую тень на нравственность Шаппера.
И что же! Виллих, этот необразованный, четырежды рогатый осел, попал в ловушку. Он бомбардировал Беккера письмами, у него уже приготовлен эмиссар для отправки, он смотрит на Шаппера сверху вниз, интригует, игнорирует и всячески оскорбляет этого филистера; он уже усвоил себе властные манеры некоего Кромвеля II, стал вспыльчив, не терпит больше никаких возражений и дал Беккеру поручение произвести в Кёльне революцию, изъявив готовность взять на себя высшее руководство.
Недавно он вдруг вскочил во время заседания и закричал, что его письма из Парижа и Кёльна еще не пришли, — это было в связи с последним французским министерским кризисом, — жаловался, что в его (ослиной) голове сумятица, сумятица, сумятица, бросился на Бонд-стрит и вылил себе ведро воды на голову. Я теперь приготовил для него душ, который подействует в противоположном направлении. Через несколько дней я получу от Беккера письма Виллиха и тогда взорву мину.
Сюда прибыла целая стая нового демократического сброда: французы, изгнанные из Брюсселя, Хейзе из Касселя, Оппенхейм из Брюсселя, Гюнтер из Франкфурта и т. д. К счастью, однако, никого из последних я не видал.
Ты, конечно, получил мое последнее письмо?
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
59 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 11 февраля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Iterum Crispinus!{275}
Я только что узнал, что сегодня вечером на Тоттенхем Кортрод состоялся митинг по поводу смерти Бема. На трибуне находились: председатель — Шаппер и т. д., Луи Блан и остальные члены нового комитета союза народов. В зале в передних рядах сидел Гарни с женой. Основную массу участников составляла Грейт-Уиндмилл-стрит. Шаппер под аплодисменты произнес на английском языке свою неизменную речь: борьба не на живот, а на смерть! Луи Блан говорил не лучше. Да здравствует война! Присутствовал также и Таузенау, говорил о Беме. Гарни произнес длинную и, как говорят, удачную проповедь, в заключение которой он провозгласил Бланки, Бар-беса и напоследок Луи Блана социалистическими мессиями. Что ты скажешь на это?
Разве друг Гарни счел бы лояльным, если бы ты выступил на собрании под председательством Т. Кларка, эсквайра, и, собственно говоря, лишь своим присутствием и своей речью придал бы вес этому собранию?
Итак, мало того, что в своем «Friend of the People» он покровительствует Руге, — он находит нужным косвенно покровительствовать также и Шапперу — Виллиху.
В прошлое воскресенье он пригласил меня к себе. Целью было побудить Джонса согласиться с заголовком: «Friend of the People». Я не пошел. Пусть он с этим обращается к Л. Блану, Ландольфу, Шапперу или Виллиху. С меня уже хватит того публичного воскурения фимиама, которым Гарни неутомимо встречает маленьких великих мужей.
Несмотря на этот инцидент, на то, что и ты, Брут (Гарни), если не выступаешь против нас, то во всяком случае разыгрываешь роль беспартийного, в то время как Энгельс работает на тебя в Манчестере, Эккариус{276} пишет в твоем органе, а я при случае обрабатываю для тебя Джонса, — несмотря на все это, мне очень нравится та общественная, подлинная изоляция, в которой находимся теперь мы оба, ты и я. Она вполне соответствует нашей позиции и нашим принципам. Система взаимных уступок и половинчатости, которую приходится терпеть из приличия, а также необходимость брать на себя перед публикой долю ответственности за смехотворные вещи в компании со всеми этими ослами, — с этим теперь покончено.
На это письмо я тоже прошу тебя тотчас же ответить. Я здесь встречаюсь почти лишь с одним Пипером и живу совершенно замкнуто. Ты поймешь поэтому, что мне тебя здесь особенно не хватает и что у меня есть потребность поговорить с тобой.
Ты увидишь завтра из газет, что дотация отклонена большинством в 102 голоса[205].
Твой К.М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
60 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[206] В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, [12 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Я только что нашел дома твое письмо и пользуюсь немедленно сегодняшней почтой, чтобы известить тебя, что я в конце этой недели или, самое позднее, в начале будущей постараюсь выслать тебе 1 ф. ст. 10 шилл. для Ландольфа, чтобы скорее покончить с этой историей и не затягивать ее дольше. Наш друг Ландольф еще раз показал себя старой бабой, а нелепое мелкое тщеславие этого сверхумного Л. Бл[ана] принимает такую форму, которая характеризует этого возвышенного карлика как настоящего дурака. Это хорошо. Все более и более убеждаешься в том, что эмиграция — это такой институт, благодаря которому каждый человек неизбежно должен превратиться в дурака, осла или просто мошенника, если он совершенно не порвет с эмиграцией и не удовлетворится положением независимого литератора, которому нет решительно никакого дела до так называемой «революционной партии». Это подлинная школа злословия и подлости, в которой последний осел превращается в первого спасителя отечества. Во всяком случае маленькому искателю популярности придется за это поплатиться, как только у нас снова будет свой орган. Ты знаешь, что здесь я лишен всех своих бумаг, поэтому укажи мне еще несколько известных тебе источников по французской истории 1830–1848 гг., а я постараюсь хотя бы литературными средствами добиться того, чтобы подложить господину претенденту под зад несколько горячих углей. Кроме того, в своих статьях для «Friend of the People» я думаю потребовать, — если ты ничего не имеешь против, так как эту историю Блан рассказал тебе, — чтобы он опубликовал сообщения, полученные от г-на Мадзини насчет характера Европейского центрального комитета и его позиции по отношению к социалистам и коммунистам, причем я сделаю необходимые намеки, чтобы все было понятно. Зачем нам стесняться?
Гарни сегодня получит три статьи, носящие характер введения, несколько растянутых, с разбросанными в них кое-где легкими намеками. Досадно только то, что перед английскими пролетариями и гарниевской публикой трудно нападать на Ледрю и компанию без того, чтобы хоть отчасти не отожествить себя с кликой Виллиха — Барт[елеми]. В конце концов, не остается другого выхода, как посвятить этой клике несколько специальных статей. В этих первых трех статьях еще ничего особенного не содержится, они скорее написаны ради Гар-ни, для того чтобы наставить его на верный путь, а не ради какой-либо иной цели. Зато в №№ 4–9 последует удар за ударом атака против Ледрю, Мад[зини], Руге и т. д. в наиболее прямой и личной форме, какая только возможна.
История с Виллихом презабавна. Позаботься только о том, чтобы получить эти письма{277}. Хотелось бы мне видеть их нравственное негодование, когда эта бомба взорвется. С некоторых пор у вас, кажется, опять хорошие лазутчики на Грейт-Уиндмилл-стрит, это не так уж плохо и доставляет, по крайней мере, развлечение. Признаюсь, я не считал этого субъекта настолько глупым. Впрочем, он сейчас, наверное, особенно пылко настроен, с тех пор как прусские правительственные газеты говорят о возможности войны со Швейцарией, и гвардейские резервы, как им сообщено было на параде, именно поэтому будут оставлены под ружьем. Правительства Священного союза поистине безответственным образом работают на руку этим фантастическим ослам, и если бы не было Пальмерстона, то ближайшая «эмансипация всеобщей глупости» могла бы действительно появиться на свет на полгода раньше.
Твое новейшее экономическое открытие является в настоящее время предметом моих самых серьезных размышлений. У меня сегодня нет времени останавливаться на этом деле подробнее, но мне оно кажется вполне правильным. Однако с цифрами нельзя шутить, и поэтому я тщательно обдумываю эту вещь.
Что за глупец этот Луи-Наполеон! Продает свои сомнения по поводу «избирательного закона» Собранию, а себя самого — Монталамберу за 1800000 франков, которых он в конце концов так и не получает[207]. Однако с таким авантюристом ничего нельзя сделать. Если в продолжение четырех недель он дает управлять собой ловким интриганам, то на пятой неделе уже, конечно, позволит свести на нет самым идиотским образом все, чего он достиг. Aut Caesar, aut Glichy!{278}
Недавно мы основали здесь новую местную чартистскую организацию. Эти англичане в пределах демократических форм гораздо бессовестнее нас, прямодушных робких немцев. Нас было всего тринадцать, и тотчас же было постановлено избрать совет из тринадцати членов, то есть из всех присутствующих. Затем каждый предложил одного из присутствующих, а так как я, естественно, отказался, то на мое место кто-то предложил отсутствующего, и меньше чем в пять минут частные джентльмены превратились в совет. И все же каждый был избран, и эта восхитительная процедура протекала с полной серьезностью и как нечто само собой разумеющееся. Что из этого выйдет, покажет ближайшее будущее. На сегодня желаю всего хорошего.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesumtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
61 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 13 февраля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я был почти убежден, что с Гарни случится такая история. Я нашел в «Friend of the People» объявление о митинге памяти Бема; в объявлении было сказано, что в нем примут участие немцы, французы, поляки и венгры, а также «Братские демократы»[208], и было ясно, что это дело Уиндмилл-стрит и К°. Я забыл раньше обратить твое внимание на это объявление. Сегодня я уже ничего не смогу предпринять по этому поводу. Но завтра я напишу Гарни письмо, в котором ему будет сказано, чтобы он не печатал рукописи, которую я ему послал, так как я ее не буду продолжать[209]; одновременно я ему разъясню в этом письме подробно всю историю. Если это письмо не поможет, нужно бросить всю эту канитель, пока г-н Гарни сам не вернется, что случится очень скоро. У меня есть все основания думать, что он скоро приедет сюда, и тогда я проберу его как следует. Пусть он, наконец, увидит, что мы и с ним не собираемся шутить. Во всяком случае для того, чтобы не терять времени и не писать дважды, я пошлю это письмо тебе, а ты по прочтении отошли ему как можно скорее.
Лично меня злит эта глупость и бестактность Гарни больше, чем что-либо другое. Но по существу и это не имеет никакого значения.
У нас есть теперь, наконец, опять, — в первый раз за долгое время, — возможность показать, что мы не нуждаемся ни в какой популярности, ни в какой поддержке со стороны какой-либо партии какой бы то ни было страны и что наша позиция совершенно не зависит от подобных пустяков. Отныне мы ответственны только за самих себя, а когда наступит момент и эти господа будут в нас нуждаться, мы сможем диктовать им свои собственные условия. До того времени нас, по крайней мере, оставят в покое. Конечно, будет и некоторое одиночество, но, боже мой, я уже испытал его за три месяца пребывания в Манчестере и привык к нему; при этом я жил настоящим холостяком, что во всяком случае при здешних условиях чрезвычайно тоскливо. Впрочем, по существу мы не можем даже слишком жаловаться, что эти маленькие великие мужи нас боятся; разве мы в продолжение стольких лет не делали вид, будто всякий сброд — это наша партия, между тем как у нас не было никакой партии, и люди, которых мы, по крайней мере официально, считали принадлежащими к нашей партии, сохраняя за собой право называть их между нами неисправимыми болванами, не понимали даже элементарных начал наших теорий? Разве могут подходить для какой-либо «партии» такие люди, как мы, которые, как чумы, избегают официальных постов? Какое значение имеет «партия», то есть банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе, для нас, плюющих на популярность, для нас, перестающих узнавать себя, когда мы начинаем становиться популярными? Воистину мы ничего не потеряем от того, что нас перестанут считать «истинным и адекватным выражением» тех жалких глупцов, с которыми нас свели вместе последние годы.
Революция — это чистое явление природы, совершающееся больше под влиянием физических законов, нежели на основании правил, определяющих развитие общества в обычное время. Или, вернее, эти правила во время революции приобретают гораздо более физический характер, сильнее обнаруживается материальная сила необходимости. И лишь только выступаешь в качестве представителя какой-либо партии, втягиваешься в этот водоворот непреодолимой естественной необходимости. Только держа себя независимо, будучи по существу более революционным, чем другие, можно, по крайней мере хоть некоторое время, сохранить свою самостоятельность по отношению к этому водовороту, хотя в конце концов все же окажешься в него втянутым.
Эту позицию мы можем и должны занять при ближайших событиях. Не надо не только никаких государственных постов, но, пока возможно, — и никаких официальных партийных постов, никаких мест в комитетах и т. д., никакой ответственности за ослов, беспощадная критика по отношению ко всем, и затем тот юмор, которого нас не смогут лишить все вместе взятые «заговоры» этих тупиц. И это мы можем. По существу мы можем всегда быть более революционными, чем эти фразеры, потому что мы чему-то научились, а они нет, потому что мы знаем, чего хотим, а они нет, потому что после всего того, что мы видели за последние три года, мы будем воспринимать все гораздо более хладнокровно, чем те, которые лично заинтересованы во всем этом деле.
Главное в настоящий момент — это возможность печатать паши вещи; либо в трехмесячнике, на страницах которого мы будем производить непосредственные атаки и отстаивать нашу позицию, выступая против определенных лиц, либо же в толстых книгах, где мы будем делать то же самое, не имея даже надобности упоминать о ком-либо из этих пауков. По мне и то, и другое хорошо; на длительный период времени и при усилении реакции первая возможность, как мне кажется, делается все менее вероятной; последняя же, по-видимому, будет все больше и больше становиться единственным ресурсом, к которому нам придется прибегнуть. Что останется от всех тех сплетен и пересудов, которые может о тебе распространять вся эмигрантская чернь, когда ты ответишь на это политической экономией?
Завтра — письмо для Гарни. Пока что привет!
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
62 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[210] В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 23 февраля [1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты целую неделю не получал от меня никаких известий, во-первых, потому, что я ожидал документов из Кёльна и хотел тебя с ними ознакомить, во-вторых, потому, что я должен был подождать более точных подробностей о нашем «бывшем друге».
Первые еще не пришли, о последних же я теперь информирован более точно. Гарни получил твое письмо вовремя.
Как мне рассказывал Тессье дю Моте, который теперь здесь, история с Луи Бланом первоначально была такова:
Общество на Чёрч-стрит выдавало себя за филантропическое общество для поддержки французских политических эмигрантов. Ледрю-Роллен, Луи Блан, Адан, одним словом все принимали в нем участие под этим предлогом. Политика по уставу была исключена. Но вот приближалось 24 февраля. Ты знаешь, что подобная возможность придать себе важности обсуждается французами с такой же торжественностью и так же заблаговременно, как беременная женщина обсуждает предстоящие роды. Если даже общество имеет только филантропический характер, говорилось там, то все же члены его, будучи французами, должны праздновать 24 февраля. Для обсуждения этого великого события был назначен определенный вечер. Ледрю и Блан оба присутствовали в этот вечер. Последний произнес задолго до этого приготовленную, искусно составленную иезуитскую речь, в которой он старался доказать, что политический банкет противоречит уставу общества, он только покажет Франции существующие внутри него раздоры и т. д. И, испуская жалобные стоны о братстве, корсиканский гном высказал свою досаду по поводу того, что Ледрю и Мадзини не включили его во временное правительство[211]. Ему ответили. Несмотря на его речь, которой он сам искренне восхищался, решено было устроить банкет.
Что же делает la blanche Louise{279}? Он пишет, что общество этим решением распустило себя, вернуло каждому его индивидуальную свободу, и он воспользуется этим восстановлением своей «свободной воли» и организует банкет без фракционного духа, чистое братство и тому подобные прекрасные вещицы.
Конечно, он обратил свой взор на Бартелеми, так как знал, что немцы, поляки и др. составляют с ним вместе тесную компанию. С другой стороны, красавцу Ландольфу поручено было завладеть «дорогим» Гарни. Л. Блан был даже столь милостив, что пригласил к ужину Гарни, которого он и Ландольф в течение полугода совершенно игнорировали. Какое великодушие!
С другой стороны, Л. Блан набросал манифест, который, как сказал бы наш «дорогой», out and out{280}. Ты, вероятно, читал его в «Friend of the People». Он отвергает даже «аристократию духа», чем, с одной стороны, должно быть, мотивируется, что он снизошел до dii mino um gentium{281}; с другой стороны, Шапперам и К° дается радостная надежда на близкое установление «аристократии глупости». Но этот манифест, — конечно, пошлые фразы, — Л. Б[лан] считает «вершиной мудрости», которой может достичь человеческая природа при наиболее благоприятных обстоятельствах. Манифест должен был не только повергнуть в изумление всю Европу, но особенно сразить Ледрю-Роллена, а у бланкистов во Франции создать впечатление, что неподкупный маленький человек расстался с Чёрч-стрит из одной только бесстрашной принципиальности.
Таким образом, бравый Гарни стал орудием обыкновенной интриги и именно интриги против Ледрю-Роллена, к которому он в то же время бегает и банкет которого он завтра тоже почтит своим присутствием. Чтобы еще больше раздразнить этого, несмотря на его приятные и почтенные качества чересчур впечатлительного плебея, — особенно впечатлительного в отношении известных имен, перед тенью которых он преклоняется и млеет, — и в то же самое время показать Ледрю — Мадзини, что нельзя безнаказанно противодействовать Наполеону от социализма, малыш принимает поздравления от парижских рабочих. Эти «парижские рабочие», при одной мысли о предстоящем появлении которых кровь ударяет в голову нашему «дорогому», конечно, не кто иные, как пресловутые 25 делегатов Люксембургской комиссии; они никогда никем не были делегированы и во всем Париже служат или предметом ненависти, или посмешищем для других рабочих, — это субъекты, которые имеют такое же значение, как члены Предпарламента и Комиссии 50 в Германии[212]. У них есть потребность в каком-нибудь маленьком божестве, в фетише, а в облике этого малыша есть что-то чудовищное, что всегда могло стать предметом культа. Он, в свою очередь, уверяет их, что они величайшие люди и самые подлинные социалисты во всем мире. Разве он уже не возвел их в пэры будущей рабочей республики? Стоит ему пошевелить пальцем, и они поздравляют, а стоит им поздравить, как он публично выражает им свою трогательную благодарность. И на этот раз он шевельнул пальцем, а Гарни видит, конечно, в этих профессиональных поздравителях Париж, весь Париж.
Прежде чем расстаться с гномом, — еще два обстоятельства, о которых я узнал от Тессье и которые очень характерны для этой фальшивой плакальщицы.
Луиза никогда не импровизирует своих речей. Он от слова до слова пишет свои речи и заучивает их наизусть перед зеркалом. Ледрю же, со своей стороны, всегда импровизирует и в важных случаях делает себе некоторые заметки фактического характера. Совершенно независимо от их внешнего различия, Луиза уже по одному этому совершенно неспособен рядом с Ледрю произвести малейшее впечатление. Естественно, что он должен был ухватиться за всякий повод, который позволил бы ему избегнуть сравнения с этим опасным соперником!
Что касается его исторических работ, то он создает их, как А. Дюма свои фельетоны. Он всегда изучает материал только для следующей главы. Таким образом, появляются книги вроде «Истории десяти лет». С одной стороны, это придает его изложению известную свежесть, ибо то, что он сообщает, для него так же ново, как и для читателя, а с другой стороны, в целом это слабо.
Это о Л. Блане. А теперь о нашем «дорогом»!
Он отнюдь не хочет удовлетвориться участием в собрании, устраиваемом этими людьми. Нет. Их банкет 24 февраля, который без него полностью провалился бы, он превратил в лондонское событие. На банкет, который состоится в Сити, уже продана тысяча билетов. Большую часть билетов распространил Гарни, как мне третьего дня рассказал Джонс. Принимают участие О'Коннор, Рейнольдс, сотни чартистов. Их собрал Гарни. Гарни весь день бегает, выполняя поручения Л. Блана. Об этом мне также сообщил Джонс.
Гарни совершил маленькое вероломство по отношению к Джонсу: он поручил ему перевести манифест Л. Блана и К°, а затем спросил его, не имеет ли он что-нибудь против, если будет названо его имя в качестве переводчика? Это было в среду. Таким образом, он уже тогда получил твое письмо, о котором не сказал Джонсу ни слова. Джонс усмотрел в этом вопросе лишь апелляцию к его собственному «социалистическому» образу мыслей — и, конечно, ответил, что ничего не имеет против.
Джонс заявил мне, что после моих объяснений он, вероятно, — с уверенностью он не может этого сказать, — воздержится от участия в банкете. Соображения, вследствие которых он колеблется, весьма основательны. Если он не придет, он потеряет часть популярности, так как благодаря «дорогому» этот банкет превратился в предприятие чартистов. Он боится также, что Рейнольдс может плести интриги за его спиной.
Джонс не одобряет поведения «дорогого», которого я «больше не видел». Он старается извинить его тем, что чартистов обвиняли бы в политической апатии или антипатии по отношению к иностранным революционерам, если бы они не приняли участия ни в одном из этих банкетов. Я ответил ему: Гар-ни и др. следовало бы устроить чартистский митинг для чествования жалкого 24 февраля, а не делать из себя пьедестал для карлика или для полдюжины глупцов; для карлика, который называет Гарни не иначе как «славный малый» и который, в случае если бы в Лондоне завтра началось движение, стал бы по прошествии года или двадцати лет документально доказывать, что это он толкнул бедных англичан на путь прогресса и что это произошло между 1688 г. и 24 февраля 1851 г., когда весь Лондон так же приветствовал Луи Блана, как в свое время 50000 рабочих во дворе редакции «Reforme», еле вмещающем 50 человек. И сколько крокодиловых слез он прольет на бумагу по поводу этого, еще не бывалого до сих пор события!
Гарни впутался во всю эту историю прежде всего под влиянием того чувства преклонения перед официальными великими мужами, которое мы уже и прежде часто высмеивали. Затем он любит театральные эффекты. Он безусловно любит успех, однако я не хочу сказать, что он тщеславен. Он сам бесспорно находится во власти фразы и испускает весьма изобильные патетические газы. Он глубже увяз в демократической грязи, нежели это желает показать. У него двойной spirit{282}: один, который у него выработал Фридрих Энгельс, и другой — его собственный. Первый — это своего рода смирительная рубашка для него. Последний — это он сам in puris naturalibus{283}. Но надо прибавить еще третий: spiritus familiaris{284}, и это его достойная супруга. Она питает большое расположение к gants jaunes{285} вроде Ландольфа и Луи Блана. Она, например, ненавидит меня как легкомысленного человека, который может быть опасным для ее «собственности, которая должна быть охранена». У меня есть неоспоримые доказательства, что длинные плебейские руки этой женщины замешаны в этой истории. Насколько Гарни одержим этим spiritus familiaris и насколько мелочно пронырлива эта женщина в своих интригах, ты можешь видеть из следующего: ты помнишь, как она вечером под Новый год в присутствии моей жены оскорбляла Макфарлин. Потом она, улыбаясь, рассказывала моей жене, что Гарни весь тот вечер не видел М[акфарлин]. Ему же она, потом рассказывала, что отказалась познакомиться с Макфарлин, потому что все общество, и особенно моя жена, возмущалось и смеялось над этой женщиной-драгуном. А Гарни оказался таким ослом и трусом, что не дал этой Макфарлин никакого удовлетворения за нанесенное ей оскорбление и самым недостойным образом порвал с тем единственным сотрудником в его напыщенном журнальчике, у которого действительно были идеи. Rara avis{286} в его журнальчике.
Что придает еще этому собранию особенный вес, — это царящее в Лондоне возбуждение вследствие отставки маленького Джонни{287} и прихода к власти Стэнли — Дизраэли[213].
Французы ничего не боятся так сильно, как всеобщей амнистии. Она лишит ореола всех здешних героев подмостков.
А. Руге сделал попытку вместе со Струве, Кинкелем, Шраммом, Бухером и т. д. осуществить издание «Volksfreund» или, как предлагал наш Густав{288}, «Deutscher Zuschauer». Дело провалилось отчасти потому, что остальные не желали протектората Винкельрида{289}, отчасти потому, что кое-кто, например, «простодушный» Кинкель, требовали уплаты чистоганом, а это не входило в расчеты г-на Руге. Его главная задача состояла в выкачивании денег из литературного общества, которое тебе известно. Юлиус этому помешал, так как он тоже хочет издавать здесь газету.
К. Гейнцен является главным редактором обанкротившейся нью-йоркской «Schellpost» и начал ужасную полемику с Вейтлингом.
Ты поступишь очень хорошо, если хоть раз и немедленно напишешь Красному Беккеру{290} в Нью-Йорк и оповестишь его о теперешнем положении дел.
При сем письмо от Дронке. Верни мне его немедленно; если ты к тому же сам пожелаешь написать, — тем лучше.
Своим переводом ты оказал мне большую услугу, так как я не мог больше оставаться должен этому красавцу{291} хотя бы фартинг.
Кое-что о французской литературе 1830–1848 гг. — в моем ближайшем письме.
Напиши мне также, правильны ли мои расчеты.
Твой К.Маркс
Впрочем, теперь — ибо «дорогой»{292} постарается вернуться, лишь только покончит с этим лицедейством — с ним нужно будет обращаться пренебрежительно и дать ему почувствовать, что он «потерял» на этом.
Кстати: Гарни устроил так, что его выбрали в чартистскую депутацию, посылаемую на Чёрч-стрит; сначала он появится там, а затем отправится в Сити, где и обоснуется.
Что он поступил так не по наивности, видно, впрочем, уже из того, что все это он проделал за моей спиной вкупе с «красавцем», не написав и тебе ни единого слова.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
63 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 24 февраля 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Теперь час ночи. Приблизительно час тому назад сюда ввалился Пипер, без шляпы, всклокоченный, растерзанный. Дело было так.
Сегодня вечером состоялось собрание или банкет в Сити. Виллих председательствовал. Джонс, согласно своему обещанию, не пошел. Наш «дорогой» нацепил красную ленточку. Присутствовало около 700 человек, приблизительно 150 французов, 250 немцев, 200 чартистов, остальные — поляки и венгры. Блан огласил приветствия, полученные им от его собратьев из Парижа, а Виллих — приветствие из Ла-Шо-де-Фон. Из Германии у них не было ни одного адреса. Кроме того, был прочитан один адрес от поляков из Парижа.
Речи, говорят, были плохи до смешного. Вообще, несмотря на всеобщее братство, на всех лицах была печать скуки, и скука же сковывала все языки.
Шрамм и Пипер купили себе билеты, чтобы полюбоваться на эту потеху. К ним с самого начала стали придираться. Шрамм подошел к одному из распорядителей, бравому рыцарственному Ландольфу, и потребовал, чтобы им за их деньги был, по крайней мере, обеспечен покой. Тот ответил, что здесь не место вступать в объяснения.
Вскоре господам с Уиндмилл-стрит[214] это надоело. Они начали кричать: «шпион, шпион, Гайнау, Гайнау», а затем Шрамма и Пипера вышвырнули из зала, сорвали с них шляпы и стали на дворе перед залом топтать ногами, бить по лицу, словом — их чуть не разорвали на куски, вырывали у них волосы и т. д. Подходит Бартелеми и говорит о Шрамме: «Это — гадина! Его нужно раздавить». Шрамм отвечает: «Вы — отпущенный на волю каторжник».
В этом избиении приняло участие до 200 субъектов — немцы, французы и господа «братские»[215], которые оказались не менее «храбрыми» в борьбе против двух безоружных.
Post festum{293} изволил появиться «дорогой», и вместо того, чтобы энергично вмешаться, как этого требовали обстоятельства дела, он стал лепетать, что знает этих людей, и пытался пуститься в пространные объяснения. Великолепное средство в такой момент!
Наши защищались, как львы.
Господа с Уиндмилл-стрит кричали: он украл из нашей кассы 19 шиллингов. На сегодня хватит. Что ты скажешь об этом, мой дорогой? Если завтра в Лондоне вспыхнет революция, Виллих — Бартелеми непременно окажутся у власти.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engelsund K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
64 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], вторник, 25 февраля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Вчера исполнилась неделя с тех пор, как я послал тебе письмо для Гарни и не получил от тебя никакого ответа; это может меня поставить некоторым образом в затруднительное положение, если письмо от Г[арни], которое может прийти каждый день, потребует быстрого ответа или если переговоры здешней новой чартистской клики о приезде сюда Гарни увенчаются успехом, и он в одно прекрасное утро ввалится ко мне в дом. Я надеюсь, что ты все получил и что не состояние твоего здоровья помешало тебе ответить. Быть может, тебя не удовлетворяет это письмо или не нравится моя манера действовать немедленно, на собственный страх и риск, не посоветовавшись с тобой. Но ведь я именно потому и послал тебе письмо, и если у тебя были какие-либо возражения против него, то проще всего было прямо сказать Гарни, чтобы он пока что не печатал моих статей{294}, а мне отослать письмо с замечаниями, которым, как ты знаешь, было бы уделено должное внимание.
Я безусловно уже давно перед тобой в долгу с ответом на письмо по вопросу о денежном обращении{295}. По существу вопрос поставлен, по моему мнению, совершенно правильно и сильно поможет свести запутанную теорию обращения к простым и ясным основным положениям. Что касается изложения дела в твоем письме, то я нахожу нужным заметить лишь следующее:
1. Допустим, что в начале периода депрессии баланс Английского банка включает, согласно твоему допущению, 12 миллионов ф. ст. вкладов и 8 миллионов слитков или монет. Чтобы освободиться от излишних 4 миллионов ф. ст. металла, ты заставляешь банк понизить учетную ставку. По-моему, ему это вовсе незачем делать, и, насколько я могу припомнить, понижение учетной ставки в начале депрессии никогда еще до сих пор не имело места. На мой взгляд, депрессия окажет немедленно свое влияние на вклады и очень скоро не только восстановит равновесие между металлическим запасом и вкладами, но и заставит банк повысить учетную ставку, чтобы металлический запас не опустился ниже трети вкладов. В той же мере, в какой усиливается депрессия, тормозится обращение капитала, товарооборот. Но векселям, в свое время трассированным, истекает срок, и они должны быть оплачены. Поэтому приходится пустить в ход резервный капитал, вклады — ты понимаешь, не в качестве средств обращения, а как капитал, и, таким образом, простая утечка металла наряду с депрессией окажется сама по себе достаточной, чтобы освободить банк от избытка его металлического запаса. При этом банку нет надобности понижать свою процентную ставку в таких условиях, которые в то же время приводят к общему повышению процентной ставки во всей стране.
2. В период растущей депрессии банк, я полагаю, должен был бы повышать пропорцию металлического запаса по отношению к вкладам (чтобы не оказаться в затруднительном положении) в той же степени, в какой будет возрастать депрессия. Четыре избыточных миллиона оказались бы для банка самой лучшей находкой, и он старался бы расходовать их как можно медленнее. При усиливающейся депрессии отношение металлического запаса к вкладам, равное 2/5:1, 1/2:1 и даже 3/5:1, было бы, если принять твои предпосылки, отнюдь не преувеличенным, и его тем легче было бы осуществить, что с сокращением вкладов и металлический запас стал бы абсолютно сокращаться, даже если бы относительно он и увеличивался. Массовое изъятие вкладов из банка в данном случае столь же возможно, как и при бумажных деньгах, и могло бы быть вызвано самыми обычными торговыми отношениями, так что кредит банка не был бы поколеблен.
3. «Количество обращающихся денег было бы затронуто лишь в последнюю очередь», — говоришь ты. Твоё собственное предположение, что оно будет затронуто вследствие наступающего затишья в делах, при котором, естественно, нужно меньше средств обращения, приводит к заключению, что количество средств обращения уменьшается одновременно с уменьшением интенсивности торговли и часть средств обращения становится излишней по мере усиления депрессии. Ощутимым это уменьшение становится, правда, лишь к концу, при сильно» депрессии, но в общем и целом этот процесс развивается с самого начала депрессии, хотя в действительности его и нельзя проиллюстрировать в деталях. Но поскольку это вытеснение части средств обращения является следствием всех прочих торговых отношений, депрессии, не зависящей от денежного обращения, а все остальные товарные и торговые отношения охватываются этой депрессией раньше, чем сфера денежного обращения, и поскольку во всяком случае это уменьшение количества средств обращения лишь в конце становится практически ощутимым, — постольку, конечно, денежное обращение затрагивается кризисом в последнюю очередь.
Эти замечания, как видишь, относятся лишь к твоему modus illustrandi{296}. По существу же все совершенно правильно.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
65 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, 26 февраля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Твое письмо от 23-го со штемпелем от 25-го я получил сегодня утром. В будущем посылай мне письма всегда по адресу: гг. Эрмен и Энгельс, Манчестер. Тогда письма будут доходить ко мне быстрее и вернее, так как я часто не бываю дома, а почтовые чиновники и без того иногда направляют письма, адресованные мне на квартиру, ко мне в контору, где я во всяком случае бываю раз в день. По возможности пользуйся первой лондонской вечерней почтой — до шести часов на Черинг-Кросс или до пяти с половиной в небольших почтовых отделениях: тогда письма наверняка будут на следующий день в 10 часов утра в конторе.
Ты забыл приложить письмо от Дронке. Пришли мне его поскорее, я хотел бы ему написать специально для того, чтобы вновь завязать переписку с Лупусом{297}, о котором я даже не знаю, где он сейчас, так как на все мои письма не получаю никакого ответа. Если ты предпочитаешь не платить почтового сбора и не нести почтовых расходов за письма, посылаемые за границу, то присылай их мне или скажи, чтоб их адресовали на мое имя, а я подсуну их фирме.
В «Constitutionnel» сказано, что Д'Эстер выслан из Швейцарии и уже покинул ее — известно ли тебе что-нибудь об этом?
Твой атлас спасен. Я в конце концов отказался его продать и пока что оставил его здесь, так как он мне очень нужен; я читаю теперь историю Консульства и Империи в изложении французских и английских историков, специально с военной точки зрения. Лучшее, что я нашел до сих пор в этой области, это «История войны на Пиренейском полуострове» У. П. Нейпира (ныне генерала). У него есть свои причуды, как у всех Нейпиров, но наряду с этим он обнаруживает чрезвычайно много здравого смысла и, что еще важнее, чрезвычайно верный взгляд при оценке военного и административного гения Наполеона. Француз был бы совершенно неспособен написать такую книгу. Тьер в смысле исторической достоверности и даже правильности оценки ни на волос не выше жалкого тори Саути, покойного поэта-лауреата, который также написал ругательную и хвастливую историю Испанской войны[216]. Нейпир только чересчур сильно выдвигает на передний план своего главнокомандующего Веллингтона, но я еще недостаточно далеко продвинулся в чтении его книги, чтобы иметь возможность составить себе по этому поводу окончательное суждение.
Твои сообщения о гражданах Блане и Гарни я себе намотаю на ус. От последнего я все еще ничего не получал. Я так и думал, что в этой истории замешан его spiritus familiaris{298}. Она испытывает безграничное почтение к великим мужам и становится все более и более неприятной. Во всяком случае, когда он снова заявится к нам, надо дать ему это почувствовать. Что касается маленького Блана, то не мешало бы, при первом возможном случае, дать разбор его полного собрания сочинений; ты бы взял на себя «Организацию труда» и «Историю революции», а я «Десять лет»; помимо того мы вместе дали бы критику его идеи производственной ассоциации, осуществленной на практике после февраля, а также «Страниц истории». На пасхе я приеду в Лондон, и тут уже кое-что можно будет сделать. Сами эти вещи можно было бы здесь дешево купить в бельгийском издании. Так как интрига с моим стариком{299}, по крайней мере пока, мне вполне удалась, то я устроюсь здесь основательно и, кроме того, выпишу свои книги из Брюсселя. Может быть, ты хочешь получить что-нибудь из Кёльна, тогда извести меня об этом; я буду писать на днях Даниельсу о своих вещах, и мы можем тогда попросить его упаковать все вместе. NB. Все, но только не английские книги, перепечатанные на континенте.
О дальнейшей истории с моим стариком и о той новой интриге, которую я должен был затеять, с одной стороны, чтобы продлить мое пребывание здесь под предлогом того, что я незаменим, и, с другой стороны, чтобы не дать чрезмерно загрузить себя работой в конторе, я расскажу тебе устно. Через полтора месяца все равно пасха, а дело требует подробного изложения. Одно во всяком случае ясно: мой старик должен будет мне за все это дорого заплатить, и притом наличными денежками, особенно когда он еще раз побывает здесь, и я его еще больше впутаю во все это дело. Трудность заключается в следующем: нужно занять официальное положение в качестве представителя моего старика по отношению к Э[рменам] и все же внутри здешней фирмы не занимать никакого официального поста с обязательством работать и с жалованьем от фирмы.
Но я все-таки надеюсь это осуществить; мои деловые письма привели в восхищение моего старика, и мою готовность остаться здесь он расценивает как большую жертву. Для меня это означает или вскоре будет означать пять добавочных фунтов в месяц, не считая позднейших прибавок.
Твой Ф. Э.
Не забудь мне прислать для развлечения в моем одиночестве кёльнские анекдоты, как только ты их получишь и прочтешь{300}.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
66 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, 26 февраля 1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Из писем Пипера и Шрамма, которые я тебе посылаю, ты узнаешь факты со слов самих участников. Таким образом ты всего лучше составишь собственное суждение. Непостижима подлость со стороны 200 «братских»[217] разбойников, которые свою жажду революционных подвигов проявили на двух безоружных людях, непостижима подлость «дорогого»{301}, Ландольфа, Луи Блана и т. д., спокойно смотревших на это и повторявших свои заученные фразы о братстве.
Кое-какие подробности из разговора Шрамма с Гарни: Г[арни] подчеркнул, что Шаппер его «старый знакомый» и что во время нашего пребывания в Брюсселе он был с ним в очень близких отношениях.
Кстати: весь отчет о собрании гг. Луи Блан и компания, еще за день до того, как оно состоялось, отослали в одну парижскую газету.
Судебный процесс уничтожил бы Л. Блана. Ты представляешь себе, какая пища для «Times», особенно ввиду того, что Бартелеми, этот «каторжник», «убийца» и т. д., фигурировал бы в качестве обвиняемого и подстрекателя к убийству. Ведь во время этого избиения Бартелеми сказал, указывая на Шрамма: «Это — гадина, его нужно раздавить».
Судебный процесс имел бы только следующий скверный результат: проектируемая Гарни и Джонсом газета лопнула бы, Гарни и «Братские демократы» пошли бы прахом, газета «Times» торжествовала бы, Пипер потерял бы свое место (он достаточно благороден, чтобы об этом не спрашивать), а Шрамму и т. д, все чартисты вместе в конце концов все же сломали бы шею. Как поступить? Завтра переговорю об этом с Джонсом. Друг Гарни вместе с Шаппером, кажется, полагают, что все спокойно обойдется. Гарни даже не счел нужным предпринять по отношению к нам необходимые шаги и пойти на соответствующие уступки. Этот осел затрудняет таким образом положение. Нельзя же не реагировать на всю эту мерзость.
Если Гарни тебе напишет, остерегайся только одного. В твоем письме ты слишком подробно остановился на теоретической критике Ледрю и Блана. Парни] изображает теперь дело так, будто бы мы требовали, чтобы он шел в хвосте у нас. Ему прежде всего нужно указать:
1. Что дело идет единственно лишь о его отношении к Шапперу и Виллиху, что он оказался на стороне наших явных личных врагов — этих низких людей — и что он перед лицом Германии обратил весь свой авторитет на то, чтобы выступить за них и против нас. И разве он вместе с нами письменно не порвал отношений с Видилем, Бартелеми и Виллихом?[218] Как же он мог их возобновить без нас, за нашей спиной и против нашей воли! Если это честно, то я уже ничего не понимаю.
2. Он отрекся от нас, поскольку после инцидента со Шраммом и Пипером тотчас же на собрании не дал отпора и немедленно не удалился. Вместо этого он всячески старается изобразить все это дело своим друзьям как незначительный инцидент.
При сем письмо от Дронке. Напиши ему подробно обо всей этой пакости, включая и самое новейшее. Мне нужно очень много писать в Кёльн, Гамбург и т. д.
Извини, что сегодня письмо не оплачено. Уже слишком поздно, чтобы сходить за марками, а необходимо, чтобы это письмо еще сегодня вечером попало на почту.
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
67 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[219] В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, [26 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Только что нашел твое второе письмо. Я немедленно написал Парни] второе письмо; если ты одобряешь, отправь его ему немедленно. Это свинство слишком далеко зашло, и он должен это почувствовать. Если он вступает в союз с другими, тем хуже для него, пускай убирается к черту.
Прилагаю письмо, которое кажется мне очень странным[220]. В чем тут дело? Я не знаю, насколько Красный Вольф{302} действовал по своему почину. В этом письме столько безумия, что я не могу ответить на него, не получив подробных сведений. Сообщи мне поэтому, что это за проделка, и отошли мне обратно эту чепуху. Час ночи.
Твой Ф. Э.
У меня нет марок, а так как я тотчас же понесу письмо на почту, я не могу его оплатить.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung. Bd. 1, 1929 и, на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
68 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 27 февраля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Вчера в 12 часов ночи, вернувшись домой и найдя твое письмо с рассказом о подлости, учиненной по отношению к Шр[амму] и П[иперу], я тотчас же отправил тебе письмо для Гарни. По этому письму, по неровному почерку, по патетическому негодованию, по беспорядочному и спотыкающемуся ходу мыслей и не очень большой гармонии в целом, ты, на-верное, сообразил, что оно было написано под действием нескольких стаканов крепкого пунша, которые я, в виде исключения, выпил в тот вечер, и ты, вероятно, поэтому не отослал его. Правда, я был так взбешен, что не мог пойти спать, не отослав его; и вот в час ночи я побежал на почту скорее для того, чтобы самого себя успокоить, чем для того, чтобы срочно сообщить Г[арни] мое мнение. Ты получил это письмо, вероятно, сегодня около полудня, а так как сегодня до вечера нет почты, то у меня не было возможности отправить второе письмо раньше. Я прилагаю при сем исправленное письмо к Г[арни], которое ты ему доставишь, если, как я надеюсь, ты еще не отправил ему первого письма.
В будущем адресуй мне письма следующим образом:
1. Все письма, которые ты будешь отправлять до шести часов вечера в почтовом отделении Черинг-Кросс или до пяти с половиной в небольших почтовых отделениях, адресуй в контору (Э[рмен] и Э[нгельс]). Я буду их тогда получать в 10 часов утра.
2. Все письма, которые ты будешь сдавать после 6 часов вечера, адресуй на Грейт-Дьюси-стрит. Тогда я буду их получать на следующий день в 6 часов вечера, между тем как в конторе я их буду получать лишь на третий день утром.
Хюнербейн написал мне на днях. Мирбах благополучно бежал и отправляется из Парижа вслед за своей женой в Афины.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
69 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[221] В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, [28 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Лишь сегодня утром прибыло твое письмо от третьего дня. Если бы я вчера вечером знал все эти подробности, я бы написал дорогому Г[арни] совсем по-иному. Но он еще попадется мне, и тогда ему влетит.
Я думаю, что всерьез возбуждать в связи с этой историей судебное преследование вряд ли будет полезно. Независимо от Гарни, Джонса и чартистов, эта история свелась бы к ругани и взаимным обвинениям. При помощи первых попавшихся адвокатов противная сторона стала бы задавать Ш[рамму] и П[иперу] самые бесстыдные вопросы: например, не украл ли Ш[рамм] денег из кассы на Грейт-Уиндмилл-стрит и т. д.; вопросов этих было бы достаточно, чтобы свести на нет всякий эффект, какой бы энергичный отпор им ни давался. Свидетели противной стороны присягнули бы, что Ш[рамм] сказал то-то и то-то; они вспомнили бы о некоторых сценах, устроенных Шр[аммом] на Грейт-Уиндмилл-стрит и раздули бы их до колоссальных размеров, чтобы изобразить Шр[амма] в качестве нарушителя порядка на публичных собраниях и т. д., а судья, довольный тем, что эти демагоги изображают друг друга подлецами, допустил бы все, что может бросить тень на обе стороны. Однако как угрозу Шр[амм] должен это использовать.
Он и без того слывет человеком с дьявольски бесшабашным характером, и они считают его способным довести дело до этого. Ему следовало бы надавать пощечин Ландольфу и практиковаться в стрельбе. Этот человек всегда попадает в подобные истории, и умение стрелять для него более необходимо, чем для кого-либо другого.
Процесс в конце концов кончился бы очень грубым отказом судьи в иске обеим сторонам и больше ничего не дал бы, в особенности потому, что он происходил бы там в Ислингтоне, где судьи бог знает какие старые ослы. И если Ландольф, народный представитель, заявит, что Шр[амм] мог прийти только с намерением вызвать скандал и т. д., то не думаешь ли ты, что и публика в конце концов скорее поверила бы этому, чем объяснениям Шр[амма] и П[ипера]. Можно устроить большой скандал из-за этой истории, но в таком случае этот скандал — вследствие инсинуаций — в какой-то степени повредил бы и Шрамму.
И затем несомненным результатом такого скандала было бы введение нового закона об иностранцах в целях охраны добропорядочных реакционеров, прибывающих с континента на выставку[222].
Но почему же, черт возьми, Шр[амм], как только Ландольф отказался поддержать его, не пошел тотчас же к Гарни, чтобы втянуть его в это дело? Как раз время отправлять почту. До свидания!
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung,Bd. 1, 1929 г. и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, l изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
70 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[223] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], суббота, 1 марта 1851 г.
Дорогой Энгельс!
У тебя, очевидно, совершенно особенные почтовые клячи, так как все мои письма приходят слишком поздно.
Ты отлично знаешь, если ты внимательно прочел полученные письма, что все, что ты советуешь, уже сделано, за исключением пощечины Ландольфу, которой я не одобряю. Если и следовало бы кого-нибудь оскорбить, то это маленького «Гип-гип-ура», шотландца Джорджа Джулиана Гарни, и никого другого, и тогда в стрельбе пришлось бы упражняться Гарни.
У меня были оба твоих письма к Гарни; я отослал первое, так как, по моему мнению, оно лучше написано и больше подходит, чем второе исправленное издание.
Гарни и Ландольфу уже достаточно угрожали судебной процедурой. Твое опасение, что Ландольф будет показывать против Шрамма, не обосновано. Он скорее будет клясться, что Шрамм перед скандалом просил его, как члена комитета, поддерживать порядок в толпе.
Итак, раз «угроза» судебной процедурой не подействовала, то как поступить, если не хочешь спокойно примириться с побоями, обвинениями в шпионаже и торжеством Шаппера — Виллиха?
Все твои опасения относительно скандала правильны. Но и у нашей стороны будет хороший адвокат. Шрамму совершенно безразлично, пострадает ли его репутация немного больше или меньше. Но если он предаст это дело забвению, теперь, после того как в него вмешались французы с Чёрч-стрит[224], тогда он погиб; ему необходимо либо получить от чартистов публичное удовлетворение, либо довести дело до суда, — одно из двух.
Джонс, как я тебе писал, не был в понедельник на собрании. Я условился встретиться с ним у меня дома, но уже во вторник побежал к нему; не застал его, оставил ему записку, чтобы он пришел в среду. Не пришел. Пошел к нему в четверг. Мне сказали, что его нет. Оставил ему записку, в которой приглашал его к себе. Не пришел. В четверг вечером я написал ему подробное письмо, в котором спокойно, просто, ясно изложил всю эту мерзость с самого начала, указал ему на возможные отвратительные последствия, требовал публичного удовлетворения и в заключение предложил, чтобы он пришел ко мне для обсуждения всего этого. Он не пришел, несмотря на то, что был в городе, и не прислал также ответного письма. Итак, очевидно, Джонс уже обработан маленьким шотландским интриганом{303}, который боится нашей встречи с ним. Таким образом, ты видишь: нет никаких шансов на публичное удовлетворение со стороны чартистов. Остается только судебная процедура. Будь, что будет. Неприятно только, что Пипер потеряет из-за этого свое место, а мы, вероятно, в большей или меньшей степени восстановим против себя чартистскую массу.
Введение закона об иностранцах было бы приятнейшим событием для нас. Что из себя представляли бы эти ослы без ежедневных публичных демонстраций?
Остается еще только одно средство уладить это дело, не доводя его до величайшего скандала, — это если бы ты тотчас же, без промедления, приехал сюда[225]. Ты мог бы остановиться у меня, так как я теперь снимаю еще две комнаты. Другого средства, — я заявляю это тебе категорически, — нет. Письма запутывают, затягивают дело, не достигают цели.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
71 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 8 марта 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Сегодня только несколько строк фактического характера.
Как видишь, газета «Times» не поместила этой чепухи[226]. Но нас это больше не касается.
Гарни еще позавчера утром написал Шрамму. Этот болван и шалопай вышел из дому в 9 часов утра и вернулся домой около часу ночи. Поэтому письмо попало в его руки только вчера.
Гарни помещает его заявление[227], он написал к нему удовлетворительное вступление. Он пишет Шрамму «дорогой
Шрамм» и напоминает ему, чтобы он тоже выполнил свое обязательство и не обращался в полицейский суд — это документ против французов.
Вчера «Patrie» (сегодня «Constitutionnel») напечатала заявление гг. Блана, Бартелеми, Шаппера, Виллиха и всех остальных членов комитета, в котором эти господа уверяют, что Бланки не посылал тоста ни одному из членов комитета. «Patrie» по этому поводу замечает, что она не хотела напечатать этого, не наведя предварительно справок. И вот г-н Антуан — зять Бланки — прислал ей следующее сообщение: тост был послан на имя Бартелеми, подпись которого также имеется на заявлении, и получение его было им подтверждено. Ты представляешь себе, какой стон стоит в этом лагере!
Но это не все.
Вольф послал вчера утром Вдлофа с чистокровным англичанином к Ландольфу. Этот молодец держал себя, как вышедший из себя шулер: сперва вопил, декламировал, сыпал фразами, важничал, размахивал руками и топал ногами, а затем его снова охватило непреодолимое чувство трусости. Сегодня вечером будет составлен протокол в присутствии этих жалких crapauds{304} с Чёрч-стрит[228].
В заключение: плохие вести от моей старухи{305}. Она ставит все в зависимость от Боммеля. Я, вероятно, вынужден буду пойти на этот отчаянный шаг.
Твой К.Маркс
Я получил от Беккера{306} письма Виллиха. Ты их получишь во вторник.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
72 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], понедельник, 10 марта 1851 г.
Дорогой Маркс!
Сегодня утром пришло прилагаемое письмо Веерта, которое я тебе тотчас же посылаю. Конфликт между Шр[аммом] и Гарни таким образом теперь ликвидирован. Если ты сможешь уговорить этого шалопая, заставь его послать Г[арни] экземпляр перевода тоста Бланки, это произведет впечатление. Будет вообще хорошо, если он, находясь теперь опять с Г[арни] в самых лучших отношениях, сохранит эту связь. У Гарни как-никак есть журнал{307}. Экземпляр статьи, отосланный в «Times», можно было бы послать также Бланки в Бель-Иль[229]. Шрамму не следует быть в этом деле слишком небрежным, — он прикрывает себе тем самым тыл с различных сторон. Завтра вышлю деньги.
Твой Ф. Э.
Бартелеми здорово скомпрометирован — это утешительно.
Заставь Шр[амма] сообщить Гарни всю эту историю письменно. Тем самым мы бы сделали предупреждение, а это все же обстоятельство, которое потом может иметь значение.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F. Ensgels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
73 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 17 марта 1851 г.
Дорогой Маркс!
У меня был чрезвычайно неприятный грипп, сделавший меня неспособным ко всему разумному и неразумному. Этим объясняется мое молчание. Я был только в состоянии послать тебе на прошлой неделе почтовый перевод — ты, наверное, уже получил его. 5 шиллингов предназначаются для Ленхен, которой как раз не было дома, когда я уезжал от тебя. Если только будет возможно, я пошлю тебе на этой неделе или, самое позднее, на будущей 2 фунта для «Гип-гип-ура»{308}. Шрамм может их ему отнести. Так как я и от тебя до сих пор — с того времени как я послал тебе письмо Веерта — не получил ни одной строки, то я, конечно, больше ни о чем не знаю и все еще жду благородных писем Виллиха. «Friend of the People» с заявлением Шр[амма] я не видал; журнал приходит сюда очень нерегулярно; попроси Шр[амма] прислать мне экземпляр бандеролью. Он наверняка легко сможет раздобыть один экземпляр, если у него нет ни одного. Очень приятно узнать, что Ландольф в конце концов оказался настоящим трусом; я все еще жду пресловутого письма от него.
Я страшно злюсь на здешние глупые порядки, которые по существу не дают мне заниматься регулярно, без перерывов. В одну библиотеку мне нельзя ходить, в другой, публичной, лишь иногда находишь то, что меня в данный момент больше всего интересует, да и часы для меня не подходят, так что в моем распоряжении остается лишь жалкий Атеней, в котором никогда ничего нельзя получить и библиотека которого находится в самом ужасном беспорядке. Так, например, я снова тщетно гоняюсь за Нейпиром{309}, и проходит всегда 2–3 недели, пока добьешься следующего тома. С отчаяния я взялся за письма Цицерона и изучаю по ним правление Луи-Филиппа и коррупцию Директории. Чрезвычайно веселая скандальная хроника. Цицерон действительно неоценим — профессор Круг и Себастьян Зейлер в одном лице. Более низкой канальи, чем он, не найти в среде филистеров с самого сотворения мира. Я как следует проконспектирую эту милую книжечку. Ограничиваемся на сей раз этим.
Твой Ф.Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
74 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 17 марта 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Целую неделю не писал. Прежде всего я сам по родству душ с тобой проболел гриппом, а затем по уши погряз в мелочных заботах, которые сразу обрушились на меня в эту роковую неделю.
При сем посылаю тебе веселые письма рыцаря фон Виллиха.
В грязном листке Гейнцена{310} помещена мнимая корреспонденция из Парижа, сфабрикованная здесь, в Лондоне, в которой, само собой разумеется, подвергаемся нападкам прежде всего мы оба, затем Рудольф Шрамм, депутат, «потому что он без зазрения совести проживает деньги своей жены», затем «полулюди Таузенау, Юлиус и Бухер» и, наконец, очень ядовито — великий Кинкель. Гейнцен никогда и ни за что не простит ему конкуренции в попрошайничестве. Восхваляются лишь великий Руге и Струве. О Руге в этом письме из Парижа сообщается, что он приезжал на один день из Брайтона в Лондон. Эта грязная статья возникла в результате того, что Гейнцен собрал воедино и издал сплетни из частного письма Руге и частного письма Бамбергера, обвинения которых совершенно противоречат друг другу.
На большом банкете, на котором Руге выступил как «безграничный глупец», — Вольф и Лнбкнехт сами присутствовали на нем, — не было ни одного берлинского или франкфуртского депутата[230]. Они не желают гегемонии Руге — Струве. Клика: Р.Шрамм, граф Рейхенбах{311} (франкфуртский, а не «борода партии»{312}) и Оппенхейм, Бухер, наконец, Юлиус, действующий самостоятельно, — все они опять интригуют против этих богов глупости. Конечно, тоже из возвышенных мотивов. Говорю тебе, все эти канальи — мерзкая дрянь, настоящая мерзкая дрянь.
Кинкель, помещающий всякую клевету против нас, произнес на банкете в своем обычном «красносафьянном» стиле скорбную речь о примирении всех — «от простого борца за конституцию до красного республиканца».
Все эти ослы, хотя они вздыхают по республике, а Кинкель при случае даже по красной республике, холопски лижут зад английской конституции, — противоречие, по поводу которого даже невинная «Morning Chronicle» изволила сделать им замечание, указав на недостаток у них логики.
О Ландольфе ничего нового. Он носит звание разоблаченного шулера с достоинством «человека чести».
Комедия с Бланки еще не закончена. Бывший капитан Видиль послал в «Patrie» заявление, в котором он пишет, что чувство чести и стремление к истине заставляют его заявить, что Л. Блан, все другие и он сам солгали в своем первоначальном заявлении. Комитет состоял из 13 лиц, а не из 6. Всем им был показан тост Бланки, всеми ими он был обсужден. Он, Видиль, тоже был в числе шести[231]. Благородный Бартелеми, не прочитав этого письма, через несколько дней после этого в свою очередь посылает заявление в «Patrie», в котором говорит, что тост получил он, но не сообщил его другим; таким образом, он сам признает, что является трижды лжецом. «Patrie», печатая его письмо и заявляя в заключение, что больше она не будет ничего принимать от этих ослов, сопровождает его следующим предварительным замечанием:
«Мы часто задавали себе вопрос, — а на него ответить нелегко, — что у демагогов развито сильнее: бахвальство или глупость? Полученное нами четвертое письмо из Лондона делает ответ для нас еще более затруднительным. Сколько же там этих несчастных созданий, до такой степени снедаемых жаждой писать и видеть свое имя напечатанным в реакционных газетах, что их не останавливает даже бесконечный позор и самоунижение! Какое им дело до насмешек и негодования публики, ведь «Journal des Debats», «Assemblee nationale», «Patrie» напечатают их стилистические упражнения. Для достижения такого счастья никакая цена не покажется слишком высокой этой космополитической демократии… Во имя литературного сострадания мы помещаем поэтому нижеследующее письмо гражданина Бартелеми… Оно является новым и, мы надеемся, последним доказательством подлинности отныне знаменитого тоста Бланки, существование которого они сначала все отрицали, а теперь готовы вцепиться друг другу в волосы из-за того, кто его удостоверит».
Разве это не великолепно?
Твой почтовый перевод я получил. Если ты и в своей торговле платишь такие проценты, тогда либо твои прибыли, либо твои потери должны быть чрезвычайно велики.
Не забудь написать Дронке. Галер умер. Итак, вложи письмо в конверт на имя Т. Шустера во Франкфурте.
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
75 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, 19 марта 1851 г.
Дорогой Маркс!
История с тостом Бланки развертывается поистине чересчур хорошо. Заявление Видиля в отношении Луи Блана неоценимо; этот молодец выставлен перед всей Францией и Англией простым лгуном. Бартелеми поразительно влопался. — Одного места твоего письма я не понимаю. Видиль заявляет: «Комитет состоял из 13 лиц, а не из 6… Он был в числе шести». Кто эти шесть? Подписавшие первое заявление или, быть может, фракция, голосовавшая за оглашение тоста Бланки?
Шумиха среди немцев — это тоже неплохо. Я видел отчет о банкете в «Daily News». Так как банкет был респектабелен, то на этот раз и г-н Мадзинн не постеснялся прийти. «Председательствовал генерал Хауг!» Этот молодец обещает превратиться в карикатуру на генерала Дюбура в 1830 году. Если судить по объявлению в «Times», то гёрингеровская таверна «Голден Стар» является теперь весьма почтенной. Но так как мне все-таки необходимо собрать весь материал об этой шумихе, то было бы неплохо послать туда для рекогносцировки патруль — ведь найдется же кто-нибудь, кто будет готов сунуть свой нос в эту мерзость, даже с риском быть выставленным за дверь.
Last — but not least{313}: виллихиана{314} очень способствовала моему веселому настроению во время сегодняшнего завтрака. Вот болван! В самом деле мне трудно представить себе, как мог он принять письмо Шр[амма] за ответ на свое первое письмо. Но перспектива военной диктатуры в Рейнской провинции, без прессы, которая могла бы ему досаждать, — черт возьми, это действительно могло вскружить голову этому глупому животному. Настоящий каптенармус и фельдфебель! Социальная революция при помощи «нищенской похлебки» семьям ландвера, статистика, сведенная к учету «припасов, скота, транспортных средств и солдат!» Этот проект революции совершенно побивает предшествующий план — с помощью 5000 человек завоевать Германию. Если ландвер на это не пойдет, тогда придется разочароваться в человечестве. «Несколько человек я привез бы с собой, других призвал бы». Понимаешь ли ты, что этот молодец имел в виду? «Гражданину Карлу Марксу приказывается в течение 48 часов явиться в Кёльн и взять на себя руководство финансовыми делами и общественными реформами под надзором и контролем гражданина Геберта. Неповиновение этому приказу, равно как и всякое противодействие или рассуждения по поводу него, а также неподобающие остроты будут караться смертью. К гражданину Марксу будут приставлены для надзора унтер-офицер и шесть солдат». — А как этот человек говорит о Шаппере! «Мы не желаем больше любителей наслаждений!» Таким образом даже спартанская «pot half and half»{315} и покорный трепет этой толстой свиньи перед женщинами представляются пьянствующему за чужой счет и удовлетворяющему самого себя фельдфебелю уже сибаритством. Впрочем, кто знает, не поступила ли бы эта толстая свинья при какой-нибудь осаде Кёльна так, как благородный Палафокс в Сарагосе; Палафокс во время всей второй (настоящей) осады Сарагосы[232] ни разу не высунул носа потому, что он в компании трех или четырех забулдыг и массы проституток кутил в непроницаемом для бомб погребе монастыря среди бочек с вином и появился лишь тогда, когда должен был подписать условия капитуляции.
Но на какое письмо отвечает Виллих в третьем, торжествующем, полном уверенности в победе письме, в котором он жалуется лишь на затруднения в деньгах? Послал ли ему Шр[амм] второе письмо или же Беккер{316} ответил на второе письмо В[иллиха]? Объясни мне это и сообщи, нужно ли тебе вернуть сейчас письма; я с удовольствием оставил бы их у себя еще на некоторое время, чтобы при случае сделать некоторые выписки.
Железнодорожная спекуляция снова расцветает — с 1 января курс большинства акций поднялся на 40 %, при этом курс самых худших повысился больше всего. Это многообещающе!
Твой Ф.Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
76 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[233] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, 22 марта 1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Я поручил Пиперу переписать для тебя этот замечательный документ. Руге, под предлогом того, что он гарантировал заем Мадзини, требует денег, чтобы претворить их в «общественное мнение». Среди здешних «пруссаков» — Бухера, Эльснера, Циммермана и т. д. — царит огромное негодование по поводу этого «сильного временного правительства».
Что касается «шести», которые тебя так смутили, то ими были Ландольф и Блан, Виллих и Шаппер, Бартелеми и Видиль, словом — шесть матадоров; венгры, поляки и тому подобная непривлеченная чернь не фигурировала.
В третьем письме Виллих отвечает лишь собственному ходу мыслей. Он не получил ни от Беккера, ни от Шрамма ни письма, ни чего-либо иного. Сегодня у этого молодца будет приятный день. Около двух недель тому назад Вольф{317} встретил его в 2 часа ночи в кафе, посещаемом проститутками, и громко воскликнул: «Ах! Добродетельный Виллих здесь!» После этого «добродетельный» улетучился.
Настоящим создателем немецкого Центрального шарлатанского предприятия[234] является неутомимый кожеподобный оператор мозолей и травоядное животное Струве. Этот молодец занимается теперь своим старым ремеслом, которое состоит в том, чтобы при помощи краниоскопии, морали и тому подобной ерунды привлекать к себе внимание. Рыночный крикун, да к тому же еще с хриплым гортанным голосом. В продолжение последних 25 лет этот осел составил «демократический словарь политических наук» и «демократическую всемирную историю»[235], обе вещи ничего собой не представляют: одна — лишь перевод Велькера — Роттека[236] на язык Струве, а вторая — это демократически парафразированный Роттек[237]. И Руге так низко пал, что от напечатания этой чепухи в Германии его удержала лишь сострадательная полиция.
Глупый Кинкель хорошо умеет рассеивать иллюзии филистеров. Ничто так основательно не разоблачает этого осла, как тот факт, что он попал в руки таких испытанных арлекинов, как Струве и Руге. Во всяком случае он в этой компании потеряет свою львиную шкуру.
Твой К.Маркс
Джонс был у меня несколько дней тому назад и весьма рад, особенно после последних разоблачений, что я спас его от участия в банкете.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
77 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[238] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 31 марта 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Пока ты занимаешься военной историей, я веду малую войну, в которой мне вскоре угрожает поражение; это война, из которой не могли бы найти выхода ни Наполеон, ни даже сам коммунистический Кромвель — Виллих.
Ты знаешь, что 23 марта я должен был заплатить 31 ф. ст. 10 шилл. старому Бамбергеру, а 16-го — 10 ф. ст. этому еврею Штибелю, все это по пущенным в оборот векселям. Я прежде всего попросил денег у моей тещи{318}непосредственно через Женни. На это было отвечено, что г-н Эдгар{319} с остатком денег Женни опять послан в Мексику, и я не смог выжать ни одного сантима.
Тогда я написал своей матери, грозил трассировать на нее векселя и в случае неуплаты поехать в Пруссию и дать себя арестовать. Последнее я действительно готов был при случае сделать, но к этому средству я, разумеется, не мог прибегнуть после того, как эти ослы стали кричать в газетах об отречении рабочих от меня, о падении моей популярности и пр. Иначе все это выглядело бы как ловкий политический трюк, как более или менее обдуманное подражание Иисусу Христу — Кинкелю. Я сообщил своей старухе, что последний срок — 20 марта.
10 марта она написала мне, что они хотят обратиться к родственникам; 18 марта она пишет, что родственники не ответили. Это должно было означать: дело кончено. Я ей тотчас же ответил: остается в силе то, что я писал в моем первом письме.
Штибелю я уплатил 16 марта его 10 ф. ст. с помощью Пипера. 23 марта, после предпринятого мною целого ряда бесплодных шагов, вексель старого Бамбергера был, конечно, опротестован. У меня была отвратительная сцена со стариком, который, кроме того, ужасно ругал меня у достойного Зейлера. Этот осел через своего банкира в Трире наводил обо мне справки у банкира Лауца. Этот субъект, банкир моей старухи и мой личный враг, написал сюда, разумеется, величайшие глупости обо мне и кроме того восстановил еще против меня мою старуху.
По отношению к старому Бамбергеру мне не оставалось ничего иного, как выдать ему два новых векселя — один на его имя в Лондоне, на срок в один месяц, считая с 24 марта, другой сроком на три недели на имя моей старухи в Трире для покрытия первого векселя. Я тотчас же уведомил старуху. Сегодня я получил одновременно с твоим письмом письмо от своей старухи, в высшей степени грубое и преисполненное морального негодования, в котором она решительно заявляет, что будет опротестовывать каждый выданный мной на ее имя вексель.
Таким образом, 21 апреля я могу ожидать самого худшего от пришедшего в ярость старого Симона Бамбергера.
Одновременно моя жена разрешилась от бремени 28 марта. Роды были легкие, но теперь она очень больна, и скорее по причинам материального, чем физического свойства. При этом у меня в доме буквально нет ни фартинга, зато тем большее количество счетов от мелких торговцев, мясника, булочника и тому подобное.
Копия завещания из Шотландии через 7–8 дней будет у меня здесь. Если это можно как-нибудь использовать, то маленький Бамбергер сделает это, в собственных интересах. Но полагаться на это я не могу.
Ты согласишься, что вся эта дрянь — не очень приятное дело и что я по макушку погряз в этой обывательской грязи. И вдобавок я еще эксплуатировал рабочих! И стремлюсь к диктатуре! Какой ужас!
Но это еще не все. Фабрикант, приславший мне в Брюссель деньги взаймы из Трира, пристает ко мне, требуя их обратно, так как дела на его металлургическом заводе идут плохо. Тем хуже для него. Я никак не могу удовлетворить его требования.
И, наконец, для того, чтобы трагикомически завершить это дело, на сцену является некая тайна, которую я сейчас раскрою тебе в немногих словах. Но только что мне помешали, я должен пойти к жене, так как за ней требуется уход. Поэтому о другом деле, в котором ты тоже играешь роль, напишу в следующий раз.
Твой К. М.
Кстати. Как исчисляют купцы, фабриканты и т. д. ту часть прибыли, которую они сами проживают? Берут ли эти деньги также у банкира, или как это делается? Прошу на это ответить.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung,Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
78 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 2 апреля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
При сем прилагаю конверт с адресом письма, полученного мной сегодня от тебя. Неужели Питт Эрмен вскрыл твое письмо? Ты должен выяснить это дело.
Твой почтовый перевод пришел для меня весьма кстати. Быстрота и на сей раз удесятерила капитал, как железнодорожные прибыли у синьора Прудона[239].
Ты можешь быть уверен, что я не сижу сложа руки и кроме твоих авансов я надеюсь собрать недостающие деньги из различных стран света.
О «тайне» я тебе не пишу, так как в конце апреля, чего бы это ни стоило, непременно приеду к тебе. Мне необходимо отсюда уехать на неделю[240].
Самое скверное — это то, что мне сейчас внезапно пришлось прервать занятия в библиотеке. Я уже так далеко подвинулся, что недель через пять покончу со всей экономической дрянью. Сделав это, я буду дома разрабатывать политическую экономию, а в Музее{320} возьмусь за другие науки. Это начинает мне приедаться. В сущности эта наука со времени А. Смита и Д. Рикардо не продвинулась вперед, хотя в области отдельных исследований, часто чрезвычайно тонких, сделано немало.
Ответь мне на вопрос, который я поставил в моем последнем письме.
Так как ты теперь занимаешься военной наукой, то не мог ли бы ты в заново переработанном виде изложить историю венгерских походов с помощью «Neue Rheinische Zeitung», Синих книг Пальмерстона[241] и т. д.? Это было бы очень полезно. Рано или поздно я издам два тома по 60 листов, и тогда это было бы замечательно к месту. Если ты хочешь знать подробности об интригах, битвах, личностях, ты должен только прислать мне письма — открыто — по адресу г-жи баронессы фон Бек. Я завязал с ней сношения. Она была шпионкой Кошута и является настоящей хроникой венгерской грязи. Надо ее поэксплуатировать. Она слишком глупа, чтобы скрывать истину. Я сделал опыты в этом отношении.
Моя жена, к сожалению, родила девочку{321}, а не мальчика. Но, что еще хуже, она очень нездорова.
Прилагаю письмо Даниельса, которому я подробно писал о его «Физиологии»[242]. То, что наполовину разумно в его письме, является отзвуком моего письма. Во всяком случае, пришли мне обратно эту бумажонку и напиши, что ты об этом думаешь.
Твой К. М.
Ты вообще меня обяжешь, если при данных обстоятельствах возможно чаще будешь мне писать. Ты знаешь, что мое общество здесь ограничивается почти одними только глупыми парнями.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
79 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 3 апреля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
История с моим вскрытым письмом — очень странная. В конторе оно могло быть вскрыто лишь нашим приказчиком, а я не допускаю у него наличия такой смелости. Кроме того, он мог бы это сделать лишь во время отсутствия старого Хилла, а я не думаю, чтобы тот хоть на один миг оставлял контору. Из Эрменов никого не было в городе. Дело это, конечно, нельзя выяснить, так как, принимая во внимание интерпелляции в парламенте об эмигрантах, вполне можно предполагать, что это произошло на самой почте. У меня уже до этого создалось впечатление, что я в последнее время вызываю подозрения у приказчика, который состоит на службе скорее у «Братьев Эрмен», чем у фирмы «Э[рмен] и Э[нгельс]»; но отсюда до вскрывания писем еще далеко. Во всяком случае в будущем я сумею это предотвратить. Если этот дурак даже и прочел письмо, то это не имеет никакого значения, потому что если бы он вздумал когда-нибудь, например, в случае приезда сюда моего старика{322}, воспользоваться этой информацией, то он бы себя так скомпрометировал, что был бы немедленно выгнан. Но, повторяю, я не верю, чтобы у него хватило на это смелости.
Вопрос, который ты ставишь в твоем предпоследнем письме, мне не совсем ясен. Тем не менее, я думаю, тебя удовлетворит следующее.
Купец как фирма, как человек, извлекающий прибыль, и тот же купец как потребитель — это в торговле два совершенно различных лица, враждебно противостоящих друг другу. Купец как фирма — это счет капитала или соответственно счет прибылей и убытков. Купец как человек, который жрет, пьянствует, занимает квартиру и производит детей — это счет расходов по домашнему хозяйству. Счет капитала заносит счету расходов по хозяйству в дебет каждый сантим, который перекочевывает из торговой сферы в карман частного лица, и так как счет расходов по хозяйству имеет только «дебет» и не имеет «кредита», являясь, таким образом, одним из самых худших должников фирмы, то в конце года вся сумма дебета на счете расходов по домашнему хозяйству составит чистый убыток и спишется с прибыли. Между тем, при составлении баланса и исчислении процента прибыли, сумма, употребленная на расходы по домашнему хозяйству, обычно считается имеющейся еще налицо и рассматривается как часть прибыли; например, если при капитале в 100000 талеров получено 10000 талеров прибыли, но 5000 растрачено, то считают, что прибыль составляет 10 процентов, и, после того как все правильно разнесено по книгам, счет капитала фигурирует в следующем году с дебетом в 105000 талеров. Сама процедура несколько сложнее, чем я ее здесь изложил, так как счет капитала и счет расходов по домашнему хозяйству приходят в соприкосновение редко или только к концу года, и счет расходов по домашнему хозяйству обычно фигурирует как дебитор «кассового счета», играющего роль «маклера»; но в конце концов дело сводится именно к этому.
При наличии нескольких компаньонов дело обстоит очень просто. Например, А вложил в дело 50000 талеров и Б также 50000; они получают 10000 талеров прибыли и расходуют каждый по 2500 талеров. Таким образом, к концу года — при простой бухгалтерии, без мнимых счетов — получаются следующие счета:
А. Кредит у А & Б — взнос капитала 50 000 талеров
А. Кредит у А & Б — доля прибыли 5 000»
55 000 талеров
Дебет у А и Б — наличными 2 500»
А. Кредит на следующий год 52 500 талеров
Точно такая же картина у Б. Но при этом фирма всегда считает, что она имеет 10 процентов прибыли. Словом, при исчислении процента прибыли купцы игнорируют прожиточные расходы компаньонов, напротив — при исчислении увеличения капитала за счет прибыли они принимают эти расходы во внимание.
О венгерской кампании — или, еще лучше, если бы удалось, о всех кампаниях 1848–1850 гг. — я бы очень охотно написал, если бы только можно было раздобыть источники. «Neue Rheinische Zeitung» могла бы мне послужить лишь для сравнения с австрийскими сводками, а ты ведь знаешь, сколько в них пробелов. Об одной только этой кампании мне необходимо было бы раздобыть по меньшей мере десять — двенадцать книг, и даже тогда мне не хватило бы еще главного: кошутовского «Kozlony» («Вестник»). Ни в какой другой области нельзя так легко оскандалиться, как в военной истории, если попытаться рассуждать, не имея всех данных о силах, снабжении продовольствием и боевыми припасами и т. д. Все это хорошо для газеты, так как все газеты одинаково плохо осведомлены, и там дело сводится к тому, чтобы на основании немногих имеющихся данных сделать правильные выводы. Но для того чтобы иметь возможность во всех решающих случаях сказать post festum{323}: тут следовало действовать так-то и так-то, а тут действовали правильно, хотя исход дела как будто свидетельствует об обратном, — для этого, как я полагаю, материалов о венгерской войне опубликовано еще недостаточно. Например, кто доставит мне данные о состоянии австрийской и венгерской армий и различных корпусов накануне каждого сражения и каждого серьезного передвижения? Для этого нужно сначала, чтобы были изданы мемуары Кошута и Гёргея и чтобы имелись в подлинном виде выдвинутые Дембинским планы сражений и кампаний. Тем не менее, даже на основании уже существующего материала можно кое-что объяснить и, по-видимому, написать довольно интересную статью. Во всяком случае уже теперь ясно одно: в начале 1849 г. венгерское восстание, подобно польскому восстанию 1830 г. и Российской империи в 1812 г., было спасено лишь благодаря зиме. Венгрия, Польша и Россия — это единственные страны в Европе, где вторжение неприятеля зимой невозможно. Но уж само по себе всегда фатально, когда восстание бывает спасено лишь благодаря той неизмеримо глубокой грязи, которая его окружает. Если бы конфликт между Австрией и Венгрией разразился в мае вместо декабря, то венгерская армия ни в коем случае не была бы организована, и вся эта чепуха кончилась бы тем же, чем и в Бадене, не больше и не меньше. Чем больше я изучаю войны, тем сильнее становится мое презрение к геройской доблести; геройская доблесть — это просто пошлая фраза, которую никогда не употребит порядочный солдат. Наполеон в тех случаях, когда он не писал прокламаций и не произносил тирад, а говорил хладнокровно, никогда не употреблял таких слов, как «доблестный» или «беззаветная храбрость» и т. д., а говорил самое большее: «он хорошо сражался».
Впрочем, нет никакого сомнения, что если в будущем году во Франции вспыхнет революция, то Священный союз дойдет по крайней мере до стен Парижа. И несмотря на замечательные познания и редкую энергию наших французских революционеров, возникают большие сомнения в отношении того, снабжены ли даже парижские форты и крепостной вал оружием и провиантом. Но лишь только будут взяты два форта, например Сен-Дени и ближайшие к востоку, то Париж и революция погибли впредь до нового сигнала. Я это тебе вскоре как-нибудь подробно изложу с военной точки зрения и укажу вместе с тем на ту единственную меру, которая может быть принята против этого, чтобы по меньшей мере ослабить вторжение: оккупация французами бельгийских крепостей и захват рейнских крепостей путем очень ненадежного повстанческого coup de main{324}. Тебе, наверное, понравится следующий анекдот, служащий для характеристики прусской военной рутины и для объяснения позднейшего поражения при Йене и т. д. С внешней стороны дерзкие, но по существу чрезвычайно уверенные удары Наполеона в сражении при Маренго привели приверженца школы старого Фрица{325}, прусского генерала Бюлова, отца или дядю позднейшего Бюлова 1813 г., к следующему убеждению: 1) необходимо установить военную систему, базирующуюся на абсурде, то есть «приводить в смятение» противника путем все новых сумасшедших выходок, и 2) вместо штыков дать пехоте копья, как во время Тридцатилетней войны! Чтобы разбить Наполеона, надо отменить порох! Что ты скажешь на это?
Меня очень радует, что ты, несмотря ни на что, приезжаешь сюда в конце месяца. Но ты должен в этом случае привезти с собой полный комплект «Neue Rheinische Zeitung» — на основании ее я заведу себе досье на всех немецких демократических ослов, а также французских; это — работа, которая во всяком случае должна быть сделана прежде, чем нас опять не запачкают в какой-нибудь грязи. Было бы неплохо, если бы с этой целью достойный Либкнехт — для этого он достаточно хорош — отправился в Музей{326}, перечитал результаты голосований в берлинском, франкфуртском и венском собраниях, которые там, очевидно, можно найти (в стенографических отчетах), и сделал из них выписки обо всех левых.
Ты знаешь, я не читал окончания рукописи Даниельса{327}. То, что этот молодец упорно держится за «понятия», как посредствующую связь между людьми и т. д., это вполне объяснимо; ты никогда не заставишь отказаться от этого человека, пишущего о физиологии. Он в конце концов всегда спасается при помощи того аргумента, что всякий реальный факт, воздействующий на человека, вызывает у него понятия и что поэтому реакция на эти факты лишь во второй инстанции является следствием этих фактов, в первой же инстанции представляет собой следствие понятий. Против этой формальной логики, конечно, ничего нельзя возразить, и все зависит от того, каков способ изложения в его рукописи, — я его не знаю. Я думаю, лучше всего было бы ему написать, что он теперь знает, какие ложные толкования может вызвать та или другая часть его работы, и пусть он ее так изменит, чтобы ясно видны были его «подлинные» воззрения. Это все, что ты можешь сделать, иначе тебе пришлось бы самому переработать рукопись в сомнительных местах, что ведь также не годится.
Напиши мне, как себя чувствует твоя жена и кланяйся ей сердечно от меня.
Я рад, что ты, наконец, покончил с политической экономией. Эта история действительно чересчур затянулась, а ведь пока у тебя останется непрочитанной хотя бы одна книга, которую ты считаешь важной, ты не возьмешься за перо.
Как обстоит дело с издателем для двух томов по 60 листов, которые ты собираешься печатать? Если бы это дело наладилось, можно было бы уговорить издателя достать нужные вещи для венгерской статьи — я бы указал, какие; в случае надобности — с позднейшей компенсацией за счет гонорара. Было бы также необходимо иметь очень хорошую специальную карту Венгрии и Трансильвании и, по возможности, планы сражений, которых, насколько я знаю, нет в вышедших до сих пор работах, — одна карта могла бы обойтись примерно в 15–20 талеров. Я постарался бы найти такую через Вейдемейера. Кстати, имеется ли у тебя его адрес? Я хотел бы у него разузнать о военных справочниках по организации армий и тактике; как раз эту чепуху я не могу здесь достать. Узнай также, какие книги о Венгрии можно получить во всяком случае от г-жи Бек или через нее. Мне нужен также Деккер[243], который еще у тебя.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
80 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 11 апреля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я полагал, что сегодня покончу, наконец, с моим грандиозным стратегическим трактатом{328}. Но отчасти вследствие задержек, отчасти вследствие необходимости порыться в книгах относительно деталей, отчасти потому, что работа эта получается более обширной, чем я предполагал, — вряд ли я закончу ее сегодня поздно вечером. Впрочем, она совершенно не подходит для печати: она годится только для частной информации, а для меня является некоторого рода упражнением.
Я начинаю также постепенно уяснять себе личность Веллингтона. Упорный, настойчивый, упрямый англичанин, полный здравого смысла и обладающий в высшей мере свойственным его нации талантом использования ресурсов; медлительный в принятии решений, осторожный, никогда не рассчитывающий на счастливую случайность, несмотря на огромное везение; он был бы гением, если бы «здравый смысл» был способен возвыситься до уровня гениальности. Все его дела Образцовы, но ни одно не является мастерским{329}. Такой генерал, как он, как бы создан для английской армии, где каждый солдат, каждый младший лейтенант является маленьким Веллингтоном в своей собственной сфере. К тому же он знает свою армию, ее упорную выдержку в обороне, которую каждый англичанин приносит с собой с боксерского ринга и которая делает ее способной после восьмичасовой напряженной обороны, сломившей бы всякую другую армию, производить еще внушительные атаки, в которых недостаток живости возмещается согласованностью действий и устойчивостью. Обороны при Ватерлоо до того момента, пока не подошли пруссаки, не выдержала бы ни одна армия, не имея у себя ядра в 35000 англичан.
Впрочем, во время Испанской войны Веллингтон лучше уразумел сущность наполеоновского военного искусства, чем те нации, которым Наполеон на спине прописал превосходство этого военного искусства. В то время как австрийцы совершенно растерялись, а пруссаки настолько опешили, что объявили тождественными тупоумие и гениальность, Веллингтон вел себя очень ловко и сумел уберечься от ошибок, которые совершали австрийцы и пруссаки. Он не подражал наполеоновским приемам, но чрезвычайно затруднял французам возможность применять к нему свои приемы. Он не совершал ни одной ошибки, если его не вынуждали к этому политические соображения; зато я не обнаружил пока абсолютно ничего, в чем он проявил бы хоть искру гениальности. Сам Нейпир{330} отмечает такие случаи, когда он мог нанести гениальные удары решающего значения и не подумал об этом. Поскольку я мог в этом убедиться, он ни разу не сумел использовать таких обстоятельств. Он велик в своем роде, а именно настолько велик, насколько можно быть великим, не переставая быть посредственностью. Он обладает всеми качествами солдата; они все соразмерно и замечательно гармонически развиты; но именно эта-то гармония и мешает каждому отдельному из этих качеств достигнуть истинно гениального развития. Каков солдат, таков и политик. Его закадычный друг на поприще политики Пиль является в некотором роде его копией. Оба они представляют торизм, у которого достаточно здравого смысла, чтобы, сохраняя приличие, сдавать одну позицию за другой и растворяться в буржуазии. Это отступление к Торрес-Ведрас[244]. Таков Веллингтон.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
81 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[245] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 15 апреля 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Ты не получил от меня ни одного письма, да и теперь получишь только эти несколько строк, так как я со дня на день ожидаю твоего обещанного письма. Прилагаю письмо Лупуса{331}. Я написал ему еще четыре дня тому назад, но не ответил на вопросы, поставленные им перед тобой.
Посылаю письмо от неизвестного мне Фишера из Америки. Пока что я поручил Либкнехту написать ему.
Письмо Ротаккера я пошлю тебе в следующий раз. И этот осел является редактором в Америке. Из его письма ясно одно, что от самого крайнего Дальнего Запада до Востока повсюду о нас вопят, нас ругают, против нас публикуют статьи. Вейтлинг поместил в своем листке{332} статью из Парижа (говорят, что на самом деле ее автор Виллих) против меня и тебя[246]. С другой стороны, Шнауффер напал на великого Виллиха.
Гарантировав заем в 10 миллионов, Струве, для того чтобы выклянчить деньги на переселение в Америку с Амалией{333}, тотчас же выпустил подписной лист, который циркулирует в Сити. Это ему удалось. В прошлую пятницу он укатил, — по-прежнему вместе с Амалией.
Виллих занялся всякими плутнями при содействии Гёрингера. Впрочем, у него две недели была желчная лихорадка после получения последнего ответа от псевдо-Беккера и приложенного к нему тоста. Две недели он не выходил из часовни, то есть из казармы, и при своем возвращении на Уиндмилл-стрит он поставил на обсуждение тост и предисловие к нему{334}, вероятно, чтобы выдать себе testimonium paupertatis{335}.
Шаппер выработал конституцию для Англии, так как на той же Уйндмилл-стрит после зрелого размышления и пространного обсуждения было решено, что у Англии нет писаной конституции и что она должна ее получить. А дадут ей эту конституцию Шаппер — Геберт. Она уже и написана.
Шиммельпфенниг объездил всю Германию и повсюду очень сильно интриговал против нас в общих интересах Виллиха — Шаппера, Руге — Кинкеля, Беккера{336} — Зигеля. Бесконечные сплетни — главным образом в местах, где относятся восторженно к Кинкелю, и особенно в Вестфалии, Оснабрюке, Билефельде и т. д., — там нас никогда не жаловали.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
82 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, вторник, 15 апреля [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Прилагаю почтовый перевод на 5 фунтов.
Если состояние здоровья твоей жены и прочие обстоятельства позволяют, то приезжай в Манчестер[247] послезавтра, в четверг. У тебя на выбор три поезда: 1) в половине седьмого утра; прибывает сюда в 2 часа (имеется второй класс). 2) Парламентский поезд[248] в 7 часов утра (второй и третий класс), приходит в половине седьмого вечера. 3) В 12 часов дня; прибывает в 9 вечера (второй класс). Мы сумеем тогда от пятницы до понедельника немного поездить по окрестностям.
Во всяком случае напиши немедленно, приедешь ли ты и каким поездом; тогда я буду на вокзале. Если ты не можешь приехать в четверг, хотя это во многих отношениях предпочтительнее, то приезжай в пятницу. Во всяком случае дай мне тотчас знать, как и что.
Обо всем остальном поговорим при личном свидании, а сейчас лучше пойду на почту сдать перевод.
Привет твоей жене и детям.
Твой Ф. Э.
Почта опять переполнена. Прилагаю половину пятифунтового билета; другую половину — с ближайшей почтой.
Впервые опубликовано на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., то. XXII, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
83 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[249] В ЛОНДОН
[Манчестер], 1 мая 1851 г.
Дорогой Маркс!
Через несколько дней, самое позднее через неделю, ты получишь следующие 5 фунтов; я послал бы их тебе уже сегодня, если бы не должен был только что выплатить 10 фунтов сразу.
Вот уже несколько дней я тщетно ищу письма Лупуса{337} и Дронке. Очевидно, ты забрал оба письма с собой. Если ты их найдешь у себя, отошли мне их с обратной почтой, тогда я немедленно напишу. Я не нахожу также письма Фишера из Нового Орлеана.
Не будем особенно жаловаться на плохих последователей. У меня дома лежат как раз мемуары Савари[250]. У Наполеона тоже были свои последователи, — да еще какие! Этот Савари — великолепный образчик подобного рода последователей. Нет ничего более посредственного, чем этот тип. Если некоторые люди воображают, что стоят на должной высоте, не понимая даже «Коммунистического манифеста», то этот Савари воображает, что Наполеон у него в кармане, что он один из немногих избранных, способных оценить все его величие, и при этом он не понял ни одного плана похода или сражения. В то время, когда он писал свои мемуары, не было написано ни одного приличного изложения этих кампаний, поэтому в этих мемуарах, которые являлись апологией как Наполеона, так и самого автора, он, конечно, хотел бы в этом отношении дать максимум того, на что он способен; но вместо этого мы находим лишь несколько общих фраз и кучу не связанных между собой сбивчивых деталей, сообщенных второстепенным очевидцем. Например, об Аустерлице этот молодчик знает лишь, что враг был захвачен врасплох в результате флангового марша и разделен на столько частей, сколько наступало французских колонн — буквальная копия наполеоновского бюллетеня. Но каким образом это произошло, об этом он ничего не знает. А в общем чрезвычайно много сплетен из времен Империи и Консульства; настоящий образец crapaud{338}, хвастливого, лживого, раболепного и с истинным сладострастием отдающегося благородной деятельности полицейского, который наслаждается своей властью при арестах и с радостью занимается шпионажем; при этом он вполне пригоден для всякого рода мелочных дел и интриг, но проявляет всюду такую посредственность, чрезмерное усердие и ограниченность кругозора, что его всегда нужно держать на привязи и давать ему точные распоряжения. Наконец, совершенно не представительный субъект, в сущности не лучше и не хуже, не более пригодный и не более компрометирующий, чем известные «amici»{339}, и все же Наполеон со временем сделал из него сносную машину, герцога Ровиго и придворного, который его не скомпрометировал перед русским императором{340}. Но, конечно, таких субъектов нужно уметь покупать, а для этого прежде всего нужны деньги и власть.
Впрочем, благородный Тьер бесстыдно списал свою работу[251] у Савари, мемуары которого были ведь достаточно известны во Франции, списал, ни в чем не уступая в искусстве плагиата английским политико-экономам. При этом он использовал г-на Савари в качестве главного источника не только в области сплетен, но также в вопросах управления и т. д.
Если судить по «Times», то Лондон теперь имеет ужасный вид, так как татары, французы, русские и другие варвары, должно быть, совершенно завладели им. К тому же еще перспектива заполучить отряды шпионов со всех частей света и даже прусских жандармов, не считая немецких демократических друзей вроде Оттерберга, которые прибудут в июне, чтобы увидеть великую выставку[252] и великих людей. Это будет великолепно. Будь осторожен, тебе пришлют людей с рекомендательными письмами и без таковых, которые будут требовать от тебя, чтобы ты показал им Ледрю, Мадзини, Л. Блана и Коссидьера, и которые потом в Германии будут ужасно много судачить о том, что ты не достал им приглашения к обеду от Фергюса О'Коннора. Придут люди, которые скажут: — Г-н Маркс? — Очень рад, — Вы должны меня знать, я — Нёйхауз, глава тюрингенского движения!
Ты, наверное, уже читал о скандале в кёльнском магистрате по поводу речи заместителя бургомистра Шенка в честь принца Прусского, равно как и бесстыдную речь этого последнего. «Пресса плоха, кёльнская пресса должна исправиться!»[253] Этот бедный Брюггеман, конечно, пользуется случаем для паршивой болтовни, которую обычно осмеливаются помещать в подцензурной печати с соблюдением крайней скромности и благонамеренности. Зато теперь ведь и «наш Штупп» — бургомистр и самый большой человек в Кёльне, а твой шурин{341} с похвальным усердием конфискует книги. Я боюсь только, что в качестве прусско-бюрократического Брута он скоро возьмется и за твои вещи, а это может самым неприятным образом отразиться на выплате гонорара. А шурин этого благородного господина, Флоренкур, как сообщают немецкие газеты, с барабанным боем и зажженным факелом перешел в лоно католической церкви. Твоя семья, по крайней мере, интересна, в моей же я сам должен проделывать авантюристические штуки.
Кстати, ты окажешь мне очень большую услугу, если добудешь для меня возможно скорее от Даниельса или от кого-либо другого в Кёльне, кого ты сочтешь подходящим для этого, письмо (посланное прямо сюда, то есть с кёльнским почтовым штемпелем), в котором меня извещали бы о получении двух пятифунтовых билетов, а также о ранее полученном билете, что в сумме составляет 15 фунтов стерлингов; при этом надо добавить, что эти деньги по моему указанию были уплачены отдельным лицам в Кёльне и что таким образом мои расчеты с различными людьми в Кёльне полностью урегулированы. Можно еще прибавить несколько безразличных вещей, поклонов и т. д., чтобы письмо не производило впечатления искусственного. Мне необходимо иметь какой-нибудь документ, с помощью которого я в случае надобности мог бы доказать, что я уплатил долги в Кёльне, так как я предвижу разговор о взятых мной деньгах. Чем скорее я получу это письмо, тем лучше. Я полностью предоставляю на твое усмотрение улаживание этого дела, и мне хотелось бы, чтобы именно ты достал мне этот документ, так как наши личные деловые отношения никого не касаются. Ты можешь, если хочешь, написать, что я наделал долги из-за женщин или что я прежде поручился на эту сумму по делам Союза и теперь должен был ее уплатить, или, что тебе угодно, — это все равно. Письмо, впрочем, в июне будет немедленно возвращено автору. Самое важное, чтобы письмо было с почтовым штемпелем Кёльна и датировано первой половиной мая.
Что слышно у тебя дома? Кланяйся своей жене и детям и напиши сейчас же.
Твой Ф. Э.
Только что нашел письма Лупуса{342} и Фишера, а письмо от Дронке не могу найти. Лупусу напишу еще сегодня{343}. Когда будешь писать в Кёльн, хорошо было бы, если бы ты их ругнул по поводу денег на дорогу для Лупуса — ты ведь знаешь кёльнцев{344}.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф. Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
84 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 3 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Лупус, как он мне сам пишет, получил из Кёльна английский паспорт и деньги на дорогу для себя и для Дронке. Дронке прислал также кёльнцам статью об итальянской революции.
Но забавнее всего, что под адресом тогдашнему комитету по организации празднования годовщины февральской революции — он напечатан у Луи Блана — определенно стоит подпись Дронке. Мы потребуем у него объяснений по поводу этого странного обстоятельства. В лучшем случае это был не слишком умный поступок со стороны этого гнома.
Беккер{345} перенес свою наборную и типографию в Вервье; создается впечатление, что преследования со стороны правительства ему не повредили. Сюда прибыл один выпуск моей ерунды[254], но только в одном экземпляре.
Здешний немецкий центральный демократический комитет[255] распался как раз в тот момент, когда великий Карл Гейнцен провозгласил в отношении к нему «воинское повиновение». Сладчайший Кинкель из-за своих драматических лекций для «респектабельной публики» из Сити не хочет себя, разумеется, компрометировать и поэтому отстранился — он читает 12 лекций за одну гинею: сладчайший рассылает эти билеты через комитет (в который входит Оппенхейм из Берлина) направо и налево, у него приблизительно 300 слушателей. Хауг тоже перессорился со всеми. Руге, финансы которого, кажется, очень расстроились, собирался купить дагерротипное ателье и в качестве дагерротиписта разъезжать по всей стране.
Веерт пишет мне сегодня в чрезвычайно недовольном тоне: длинные носы и копченое мясо надоели ему. Кроме того, говорит он, ему грозит «блестящее положение». — Брак? Но он-де слишком стар, чтобы стать филистером. Ты ведь знаешь нашего друга Веерта. Ему все быстро приедается, и скорее всего тогда, когда он находится в мещански уютной обстановке. Его друг Кампе, указывая с досадой на макулатуру, сказал ему: «Все вызывает интерес, но ничто не пробивает себе дорогу!» И это, дескать, общее состояние в Германии.
Лондон кишит всякого рода народом. Я не думаю, чтобы это меня в какой-либо мере обременило. Ибо все, что среди промышленников имеется либерального, радикального или даже просто любопытствующего….{346} тщательно перехватывается Гёрингером или кликой Кинкеля и тут же начиняется скандальными сообщениями о нас обоих. Тем лучше для нас!
Всю эту неделю библиотека была закрыта. От красного дурака{347} ни слуху, ни духу.
Даниельс пишет мне, что нигде они не представлены лучше, чем в Берлине; в их распоряжении имеются два «таланта» и «джентльмена», весьма деятельных.
Тапман{348} страдает очень острым триппером. После бурной сцены с мадам баронессой{349} дело опять наполовину улажено, но его положение стало более зависимым благодаря его легкомыслию.
Опыт с маятником Фуко показывают здесь в Политехническом институте. Письмо Даниельсу, о котором ты просил, отправлю завтра. Шрамм, mirabile dictu{350}, добился сезонного входного билета.
Презренный Гейнцен в своем грязном листке{351} опять стал кидать в меня своей «природной» грязью. Этот субъект так глуп, что Шрамм за деньги пишет у него под именем «Мюллер» и протаскивает контрабандой в его газетную лавочку совсем не подходящие для нее вещички, как, например, тост Бланки и т. д.
Виллих встретил несколько дней тому назад Бамбергера, которого он видел однажды раньше. Подошел к нему. Пожал ему руку и сказал: «Я был три недели очень болен. Не мог выходить из дому. Революция великолепно двигается вперед. Особенно здесь, в Лондоне, мы очень деятельны. Основали два новых филиальных общества. Шаппер невероятно активен».
В следующий раз напишу больше. На будущей неделе я займусь в библиотеке серьезными поисками материалов, необходимых тебе как источники для критики Л. Блана.
Твой К. М.
Моя жена [просит передать тебе сердечный привет]{352}. Она была возмущена тем, что Пипер сразу так назойливо насел на нас.
Между прочим, ты всегда даришь почте лишнюю марку. Достаточно одной.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
85 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 5 мая [1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Я посылаю тебе при этом копию статьи о применении электричества в сельском хозяйстве, воспроизвожу ее дословно, по-английски. Будь столь добр и ответь мне сейчас же:
1) каково твое мнение об этой вещи;
2) объясни мне эту историю, так как я не вполне в ней разбираюсь, на обыкновенном немецком языке[256].
«Поле разделено на продолговатые четырехугольники по 76 ярдов в длину и 40 ярдов в ширину; каждый из них, таким образом, занимает площадь в один акр. Приведенный выше чертеж является планом такого четырехугольника.
В каждой из точек А, В, С и D вбиты в землю колышки. Наружные линии изображают собой толстые провода из железной проволоки, протянутые от колышка к колышку, закрепленные на каждом из них и связанные между собой таким образом, что они образуют проволочный четырехугольник, закопанный на три дюйма в землю. В точках Е и F установлены жерди высотой в 15 футов. У точки Е с подземным поперечным проводом соединен другой провод, который тянется вдоль жерди доверху, а затем идет через середину четырехугольника до верхушки жерди F, откуда он спускается к поперечному проводу под землей и закрепляется в точке F. При этом нужно заметить, что четырехугольник должен быть так устроен, чтобы он был вытянут с севера на юг и провод Е — F образовывал бы прямой угол с экватором. Известно, что в атмосфере возникает значительное количество электричества, которое в соответствии с движением земли постоянно движется с востока на запад. Это электричество притягивается проволокой, подвешенной от Е до F, и передается проводам, образующим четырехугольник под поверхностью земли от точек А, В, С и D… Требуемое количество электричества может быть получено таким путем, что под землей в точке G помещают мешок древесного угля и в точке Н — цинковые пластинки, которые соединяют с углем проволокой, проходящей через обе жерди, подобные тем, которые помещаются у Е и F. Эта проволока перекрещивается с продольной проволокой, проходящей через точки Е и F. Издержки, связанные с таким устройством, составляют 1 ф. ст. на акр, и высчитано, что оно может служить от 10 до 15 лет, если провода каждый год осторожно снимать и снова устанавливать их на месте».
«Жерди делаются из сухого дерева. По мере расширения площади сокращаются издержки… Участок земли готовится следующим способом. С помощью морского компаса и бечевки определенной длины отмеривают место для деревянных колышков, к которым прикрепляется подъемная проволока (она проходит по узким накладкам). Нужно проследить за тем, чтобы подземная проволока проходила точно по компасу в продольном направлении с севера на юг, а в поперечном направлении точно с востока на запад. Эта проволока должна быть закопана в землю на глубине 2–3 дюймов. Тогда линия подземных проводов закончена. Подвесной провод должен быть у обоих концов соединен с подземным проводом.
Колышек с накладкой нужно поэтому забить в землю, а обе жерди (одна в 14, другая в 15 футов) должны быть при помощи компаса точно установлены в направлении с севера на юг; через них должен быть протянут провод; его концы прикрепляются к деревянному шесту и одновременно должны соприкасаться в этих местах с подземным проводом. Подвесной провод должен быть туго натянут, чтобы ветер его не разорвал».
Вот и вся история.
Немецкие «центральные мужи» в который раз вновь объединились между собой, и вот появилось извещение генерала Хауга о выходе с 10 мая его журнала «Kosmos», при участии гг. Руге, Кинкеля, Ронге и т. д. Это будет великолепно.
Только что Тапман{353} принес письмо Микеля, из которого видно, что немецкие демократы — как и некоторые коммунисты — по главе с паршивым бременским листком Руге{354} неутомимо клевещут на меня, а на подобные вещи, конечно, с жадностью набрасываются немецкие филистеры и штраубингеры. Эти молодцы, очевидно, испытывают передо мной панический ужас, ибо они уже теперь принимают все меры, чтобы сделать для меня невозможным пребывание в Германии.
Твой К. М.
Джонс прочел вчера действительно замечательную лекцию против кооперативного движения, в которой он открыто атаковал свою собственную публику. Он сказал мне, что из попытки издавать газету вместе с Гарни наверное ничего не выйдет, так как с его женой нельзя иметь дела. Он пока что будет собственными силами издавать журнал[257].
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и английского
86 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер, 6 или 7 мая 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Завтра или послезавтра ты получишь почтовый перевод. У нашего бухгалтера сегодня опять нет наличных денег.
С какого времени ты стал прикладывать к своим письмам эту красивую печать, которую я тебе обратно посылаю, — разве что-нибудь случилось?
Итак, по-видимому, вся редакция «Neue Rheinische Zeitung» соберется этим летом в Лондоне, за исключением, быть может, Фрейлиграта и honorarius{355} Бюргерса. То, что Лупус{356} определенно приезжает, меня очень радует. Я, впрочем, определенно знаю, что бюро по въезду иностранцев действует здесь, на границе, теперь гораздо менее строго, чем прежде, и что поэтому весь скандал по поводу запрещения посылать сюда эмигрантов — чистейший вздор.
В высшей степени странно, что гном{357} подписался под женевским приветствием{358} — какая-то непонятная оплошность, лишний довод за то, что нужно за этими юнцами зорко следить и что их следует держать в ежовых рукавицах. Это может быть только оплошностью, ведь письма этого паренька дышали чрезмерным усердием, и возможно, что он думал таким путем выкинуть замечательно ловкую штуку. Нужно его подвергнуть строгому допросу, отругать и посоветовать ему: «Surtout pas de zele!»{359}
Вскоре я изложу тебе экономическое сочинение Веллингтона, написанное в 1811 г., о свободе торговли и монополии в колониальной торговле. Это любопытная штука, а так как речь идет об испанских колониях, а не об английских, то он позволяет себе разыгрывать роль фритредера, хотя уже в самом начале ругает купцов с фанатизмом, присущим военной аристократии. Он не думал тогда, что впоследствии ему придется содействовать применению этих принципов к английским колониям. Но в этом-то и вся соль. За то, что этот старый ирландец незаслуженно победил Наполеона, он впоследствии был разбит Кобденом и должен был «пройти под кавдинским ярмом» свободы торговли в области политической экономии[258]. Мировая история, надо признаться, весьма часто наводит на приятные размышления!
Развал лондонского демократического временного правительства для Германии наполнил меня печалью. Такой великолепный случай для этих ослов подвергнуться общественному осмеянию вторично так скоро не представится. Зато великий Франц Раво опять открывает в «Kolnische Zeitung» свою сектантскую полемику с г-ном Полем Франком и другими ослами. Он опять созрел для того, чтобы быть избранным в какую-нибудь национальную палату дураков и там сказать: «Господа, сегодня город Кёльн переживает великий день!»{360} Эта скотина сидит теперь в Брюсселе. Наш друг, комендант Энгельс, стал генералом и первым комендантом, и филистеры устроили в его честь обед, на котором «наш Штупп» пил за его здоровье. Как видишь, можно еще чего-нибудь достичь, даже если носишь фамилию Энгельс. И старая откормленная свинья, которая прежде была лейтенантом при Наполеоне, в своей благодарственной речи высказывает радость по поводу специфически прусского духа города Кёльна и праздника.
Я, впрочем, внутренне убежден, что Виллих и компания сейчас вынашивают великолепный план революционизирования Англии во время выставки, хотя также несомненно, что они и пальцем не пошевелят. Так будет еще не раз!
Вторая марка на моих письмах — из-за поздней отправки. С помощью второй марки я могу обеспечить отправку письма с тем же поездом, сдав его на полтора часа позже закрытия обычной почты. А платит за это фирма.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
87 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 8 мая [1851 г.], 10 часов вечера
Дорогой Маркс!
С сегодняшней первой почтой я послал тебе перевод на 5 ф. ст., которые ты, надеюсь, получил.
С английской почтой определенно что-то случилось. Сперва письмо, полученное тобой, оказалось открытым, затем позавчера твое письмо ко мне пришло со стертой печатью, которую я тебе отослал. Сегодня, в четверг, 8-го, в 7 часов вечера я получаю твое письмо от 5-го, следовательно от понедельника, с историей об электричестве. На письме имеются три лондонских почтовых штемпеля от 6-го (вторник), из которых два свидетельствуют о том, что оно было сдано уже во вторник до 10 часов утра. Затем на нем один манчестерский штемпель от 7-го (вчера) и, наконец, два таких же от сегодняшнего числа. Кроме того, стертая, плохо исправленная незнакомая мне печать, которую при сем посылаю тебе для проверки. Я еще сегодня пошлю конверт здешнему почтмейстеру и потребую объяснения, почему письмо доставлено вместо вчерашнего утра только сегодня вечером. Напиши мне немедленно, когда точно письмо было сдано и все ли в порядке с печатью. Мы устроим этим собакам такой скандал, что они долго будут его помнить. Что эти субъекты делают низости, видно из сегодняшнего номера «Daily News», где определенно говорится, что Пальмерстон в Вене и Берлине требовал шпионов для надзора за эмигрантами, и где дается для английской публики надлежащая характеристика гг. Штибера и Гольдхейма из Берлина. Было бы великолепно, если бы мы могли точно так же пригвоздить к позорному столбу Грея, как прежде Мадзини пригвоздил Грехема[259].
Что с письмом случилось что-то особенное, доказывает также знак, который они сделали на нем. Слово «Манчестер» на адресе помечено двумя крестами с обеих сторон следующим образом:
Х Manchester X
и еще жирнее, чем я это копирую.
Сохрани печати, которые я тебе возвращаю, может быть, они нам понадобятся.
Завтра я напишу тебе о других затронутых вопросах. Сейчас я отправляюсь сдать это письмо, а также письмо почтмейстеру.
Кланяйся сердечно своей жене.
Твой Ф. Э.
Письмо так неумело вскрыто, что еще ясно видны края прежней большей по размеру печати. Никакой сургуч не помогает, если под ним нет облатки, которая держит все четыре стороны конверта. У меня как раз теперь нет облаток, а так как я хочу, чтобы ты получил это письмо нераспечатанным, то мне не остается ничего другого, как послать его Шрамму, который живет ближе к тебе, чем Пипер, и через которого ты, по крайней мере, имеешь шанс быстро его получить.
Принимая во внимание все это, лучше, пожалуй, послать письмо через Пипера, что я и делаю.
Впервые опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
88 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, 9 мая 1851 г. Дорогой Маркс!
Я послал тебе вчера два письма; в одном не было ничего, кроме почтового перевода, другое я послал через Тапмана{361}. Надеюсь, ты оба получил.
Что касается электрического устройства, то по своей конструкции оно просто. В четырех углах А, В, С и D, — я полагаю, что у тебя под рукой имеется чертеж, — в землю вбиваются колышки, и на глубине трех дюймов под поверхностью земли от одного из этих колышков к другому прокладывается толстая проволока, окружающая таким образом все поле. В точках Е и F на севере и на юге в землю вколачивают две жерди, верхушки которых на высоте 15 футов над землей также соединяются между собой проволокой. Оба конца этой проволоки спускаются вниз по жердям и соединяются под землей с подземной проволокой ABCD. Точно так же и от G к Н идет по двум жердям поперечная проволока, перекрещивающаяся посредине с проволокой EF. Мне не вполне ясно, для чего нужны мешок с древесным углем и цинковые пластинки, так как я забыл, каковы электрические свойства древесного угля; но я полагаю, что при помощи этого древесного угля в точке G и цинка в точке Н, также зарытых в землю и соединенных с большой подземной проволокой, этот человек хочет поляризовать электричество, создать положительный полюс (цинк) и отрицательный (уголь).
Остальное относится к техническим вопросам — изоляция проводов и т. д.
Так как ты мне больше ничего не пишешь, то я полагаю, что эта история имеет отношение к какому-нибудь опыту; кажется, ты говорил мне, что об этом было напечатано в «Economist» или где-то еще. Успех этой штуки для меня несколько сомнителен, но, может быть, из этого могло бы что-нибудь выйти, если бы это дело расширить и улучшить. Спрашивается только: 1) сколько электричества можно таким образом уловить из воздуха и 2) как это электричество влияет на прорастание и рост растений. Дай мне во всяком случае знать, произведен ли уже этот опыт, с каким результатом и где об этом напечатано.
В этом деле имеются во всяком случае два затруднения.
1) Этот человек хочет, чтобы проволока, которая должна притягивать электричество, проходила как раз с севера к югу, и предписывает фермерам прокладывать ее по компасу. Об отклонении компаса, которое здесь в Англии измеряется 20–23 градусами, он ничего не говорит, а он должен был бы сказать, принято ли оно во внимание или нет. Фермеры во всяком случае ничего не знают об отклонении, и если они будут прокладывать проволоку по магнитной стрелке, то она пройдет не с севера на юг, а с северо — северо-запада на юго — юго-восток.
2) Если электричество оказывает благоприятное действие на прорастание и рост растений, то оно вызовет весной слишком раннее их прорастание и подвергнет их опасности ночных заморозков и т. д. Это во всяком случае должно было бы проявиться, и делу можно было бы помочь, лишь разъединяя на зиму проволоки и висячие и подземные. И об этом тоже этот человек ничего не говорит. Полученное таким путем электричество либо не оказывает никакого благоприятного действия, либо же приводит к слишком раннему прорастанию. И это также должно быть выяснено.
Впрочем, об этой вещи нельзя судить, пока она не будет испытана и не будут иметься налицо результаты; поэтому скажи мне, где я могу найти более подробные сведения по этому предмету.
Я благодарю всевышнего за то, что «центральные ослы»[260] опять сошлись между собой, и даже не завидую их журналу «Kosmos». Ведь мы скоро опять будем иметь в нашем распоряжении орган, — по мере необходимости, — и в нем мы сможем отражать все нападки, не выступая непосредственно от нашего имени. В этом преимущество предполагаемого кёльнского ежемесячника перед нашим «Revue»[261]. Мы все это свалим на добродушного Бюргерса, надо же ему хоть чем-нибудь воздать за его глубокомыслие.
Нельзя было и ожидать, что брань по нашему адресу получит в Германии меньшее распространение, чем в Америке и в Лондоне. Ты находишься сейчас в том завидном положении, когда тебя одновременно атакуют оба материка, а этого даже и с Наполеоном ни разу не случилось. Впрочем, наши друзья в Германии — ослы. То, что они не обращают внимания на простую брань и только раз в три месяца сообщают несколько слов о состоянии этого грязного дела, — вполне в порядке вещей. Но когда дело доходит до клеветы, когда демократический филистер перестает довольствоваться простым убеждением, что мы являемся самыми ужасными чудовищами, и начинает распространять про нас вымышленные и искаженные сведения, тогда, право же, было бы не лишне, если б эти господа прислали кому-либо из нас эти документы для того, чтобы мы могли принять свои меры. Но немец полагает, что он уже достаточно сделал, если просто не верит подобной чепухе. Заставь Тапмана написать об этом Микелю. Вовсе не нужно отвечать немедленно; когда накопится несколько дюжин этой дряни, можно разок как следует размахнуться и раздавить этих клопов одним ударом ноги. Что касается того, что они хотят сделать для нас невозможным пребывание в Германии — оставим им это удовольствие! Они не могут вычеркнуть из истории «Neue Rheinische Zeitung», «Манифест»{362} и тому подобное, и им не поможет весь их вой. Единственные люди, которые могли бы стать для нас опасными в Германии, — это убийцы, а с тех пор как Готшальк умер, ни у кого в Германии не хватит смелости подослать к нам таких людей. И затем, разве и в 1848 г. нам не приходилось сначала завоевывать себе положение в Кёльне? Ну, а любить ведь нас демократическая, красная или даже коммунистическая чернь никогда не будет.
Я рад, что господа, приезжающие на выставку, оставляют тебя пока в покое. Меня они уже осаждают. Вчера здесь были два купца из Лекко, один — давнишний знакомый с 1841 года. Австрийцы славно хозяйничают в Ломбардии. После всех контрибуций, повторных принудительных займов, налогов, взыскиваемых трижды в год, вводится, наконец, некоторая система. Купцы средней руки в Лекко должны уплачивать ежегодно 10000—24000 цванци-геров (350–700 ф. ст.) — в виде прямых регулярных налогов, все наличными деньгами. Так как в будущем году там тоже предполагается пустить в обращение австрийские банкноты, то правительство хочет до этого времени извлечь все металлические деньги. При этом очень щадят высшее дворянство, i gran ricchi{363}, и в какой-то мере крестьян; вся тяжесть налогов ложится на il medio liberale, либеральный средний класс городов. Ты видишь, какова политика этих субъектов. При таком гнете само собой понятно, почему жители Лекко подписали заявление и послали его правительству. В заявлении говорилось, что они больше не станут платить, пусть лучше описывают их имущество, но если эта система будет продолжаться, они все эмигрируют; имущество многих уже описано. Понятно также, что эти люди ждут Мадзини и заявляют, что взрыв должен произойти, потому что больше они не в состоянии терпеть «так как мы разорены или во всяком случае будем разорены». Это несколько объясняет гневное стремление итальянцев выступить. Все находящиеся здесь люди — республиканцы, и к тому же сплошь видные буржуа; один из них — первый купец в Лекко и сам ежемесячно платит налог в 2000 цванцигеров. Он во что бы то ни стало хотел знать, когда же начнется выступление; в Лекко — единственном месте, где я популярен, — они решили между собой, что мне это должно быть известно в точности.
Завтра — о Веллингтоне, которым мне помешали заняться эти молодцы.
Твой Ф. Э.
Это письмо запечатано сургучом и печатью нашей фирмы Э[рмен] и Э[нгельс]. Ты, таким образом, увидишь, вскрыто ли оно.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
89 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, [15 мая 1851 г.]
Дорогой Маркс!
На прошлой неделе я отправил тебе целую уйму писем, в том числе одно с деньгами и одно через Пипера. Затем опять послал письмо в прошедший вторник, на которое, во всяком случае, ждал сегодня ответа. Ни строчки. Приходится допустить, что письма все пропали, так как на письмо, посланное через Пипера, я обязательно ждал ответа, и отсутствие его ставит меня в затруднительное положение перед здешним почтмейстером. Быть может, случилась какая-нибудь беда, по и в этом случае желательно было бы получить несколько слов. Эта история беспокоит меня не на шутку, и если завтра или, самое позднее, послезавтра я не получу от тебя ничего, то не знаю, что и подумать и как наладить доставку писем тебе так, чтобы ничего не пропадало.
Здешний почтмейстер хочет, чтобы впредь ты адресовал свои письма не так, как до сих пор, а следующим образом: вверху — фамилия, под ней — номер дома и улица, а совсем внизу — Манчестер. Он ссылается на то, что недавно твое письмо пропутешествовало отсюда обратно в Лондон, а потом опять сюда. Итак, жду немедленного ответа.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXII. 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
90 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[262] В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 16 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Твое письмо я получил позавчера слишком поздно, чтобы ответить на него в тот же день. Я ушел в Музей{364} еще до прихода почтальона и вернулся домой лишь к 7 часам вечера. А вчера я при всем желании не мог написать тебе, так как у меня были такие боли в животе, что чуть голова не треснула, как барабан у фрейлигратовского негра{365}.
Имевшая место путаница произошла просто из-за того, что ответ на твое первое письмо я дал для немедленной отправки одному из двух шалопаев (Ш[рамму]). Он его, конечно, забыл отправить, и эти несколько строк находились еще вчера в его бумажнике.
Что касается электричества, то заметка об этом находится в «Economist» за 1845 год. Больше там нет ничего, кроме того, что я тебе сообщил, а также указания на то, что этот опыт был с большим успехом проведен в Шотландии. Журнал даже называет имя фермера.
Фрейлиграт на днях приезжает сюда.
Теперь к истории с почтой. Я полагаю, что почта не виновата. Во всяком случае я сам ответственен за плохую форму печати. Единственно, что странно для меня, это: Х Манчестер X{366}.
Видел ли ты в «Kolnische Zeitung», как этот бесстыжий Кинкель при посредстве своей жены отрицает всякое свое участие в составлении манифеста сильного «временного правительства»[263]? И как он нагло врет о своей «тяжелой болезни», чтобы поднять к себе интерес немецкого филистера?
Благодаря вмешательству моего достойного шурина-министра{367} печатание моих вещей, как это было и с «Revue», опять прекращено[264]. Беккер{368}, по-видимому, наткнулся на трудности в Вервье.
Во Франции Кавеньяк, кажется, начинает усиленно выдвигаться. Его избрание было бы рациональным выходом из положения, но оно на годы отодвинуло бы революцию. Конгресс Николая, Фридриха-Вильгельма и Габсбурга[265] имеет приблизительно такое же значение, как конгресс генерала Хауга, Руге и Ронге. Подоходное обложение было, впрочем, в данный момент самым умным, что пруссаки могли сделать.
Теперь несколько строк о местной эмиграции.
Под руководством одного парня (немца), имени которого я не знаю, или, скорее, вместе с этим парнем, бессмертный Фаухер, неизбежный Э. Мейен, находящийся теперь также здесь, и др. составили в Лондоне редакцию немецкого выпуска «Illustrated London News» (ежедневного). Так как никто из этих людей не знает английского языка, то они попросили создать еще сверхредакцию в лице немца-англичанина. В качестве шефа им дали одну старуху, которая 20 лет тому назад была в Германии и говорит на ломаном немецком языке. Уподобившись старому Доллешаллю, она вычеркнула глубокомысленную статью Э. Мейена «Скульптура». Этот идиот воспроизвел здесь в Лондоне нацарапанные им 10 лет тому назад для бульварной берлинской литературной газеты глупости об искусстве. Фаухер также подвергся безжалостной цензуре. И вот несколько дней тому назад редактор пригласил к себе этих олухов, которые, хотя и неохотно, но все же покорно подчинялись власти старухи, и заявил этим господам, что ему не нужна их собственная мазня и что они должны ограничиться переводом английских статей. А так как эти несчастные не знают английского языка, то это была отставка в вежливой форме. И они приняли свою отставку. И Мейен опять должен будет набраться терпения и ждать десять лет в надежде поместить свою «Скульптуру».
Более того, «Kolnische Zeitung» уже несколько недель тому назад без всяких церемоний выбросила г-на Фаухера, мотивируя это тем, что его статьи наводят скуку на читателей.
Что ты скажешь о португальской революции?[266]
Г-н А. Гёгг здесь; его тотчас же перехватили Виллих и компания, и он читает лекции на Уиндмилл-стрит. В добрый час!
Теперь, мой дорогой, будь здоров! Отныне переписка снова войдет в колею.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gescamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
91 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, понедельник, 19 мая 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я рад, что с письмами ничего не произошло. Так все же лучше. Здешний почтмейстер дал мне также удовлетворительные объяснения по поводу слишком поздней доставки письма. Впредь пиши на адресе улицу и номер дома над названием города, так, чтобы слово «Манчестер» стояло совсем внизу; почтовые чиновники привыкли к этому, и однажды, так как название улицы было написано внизу, они проглядели слово «Манчестер» и письмо отослали обратно в Лондон как местное лондонское.
Последняя новость — то, что ты совершенно уничтожен. Ты полагаешь, что ты открыл правильную теорию земельной ренты? Ты полагаешь, что ты первый опроверг теорию Рикардо? О ты, несчастный! Ты обойден, уничтожен, разбит, раздавлен. Все основание твоего «monumentum aere perennius»{369} рухнуло. Слушай: г-н Родбертус только что выпустил в свет третий том своих «Социальных писем к фон Кирхману» -18 листов. Этот том содержит в себе «полное опровержение учения Рикардо о земельной ренте и изложение новой теории ренты». Смотри лейпцигскую «Illustrierte Zeitung» за прошлую неделю. Теперь тебе крышка.
Усилия великого Кинкеля выбраться из неприличного общества, называемого Европейским комитетом, не оставляя после себя зловония, очень забавны. В субботнем номере «Sun» ты, вероятно, прочел, что несколько крикливых демократов провели под Эльберфельдом собрание, устроили небольшие беспорядки и при этом раздавали эти прокламации, что удалось сделать при помощи немецко-католических связей Ронге. Ни Кинкель, ни кто-либо другой из этого хора там ничего не могли бы поделать.
История с Кавеньяком во всех отношениях фатальна; если Жирарден говорит о Кавеньяке, что у него наибольшие шансы, то это, должно быть, верно. Кроме того, эти типы все больше убеждаются в том, что пересмотр конституции[267] невозможен легальным путем. А нелегальный путь — это государственный переворот, но кто первый прибегает к государственному перевороту, тот бывает раздавлен, говорят «Debats». Наполеон уже основательно поизносился. Шангарнье уничтожен, окончательно уволен в отставку, слияние не приводит ни к чему непосредственно практическому, как оно ни великолепно; нет никого, кроме Кавеньяка. Если бы этот субъект отдалил революцию, это было бы в конце концов не так опасно; несколько лет решительного промышленного развития с тем, что будет пережит кризис и новый период процветания — это отнюдь не могло бы повредить, особенно, если бы это сопровождалось буржуазными реформами во Франции и т. д. Но Кавеньяк и буржуазная реформа означают во Франции реформу таможенной системы и союз с Англией, а при первом удобном случае — войну против Священного союза с помощью Англии, с затратой должного времени на вооружение и с тщательно подготовленным вторжением в Германию, что могло бы нам стоить рейнских границ. Это к тому же явилось бы лучшим средством утихомирить мещанский французский социализм [Crapaudsozialismus], заткнув ему глотку славой.
«Debats», впрочем, так низко пали, что спасение общества они видят лишь в сохранении нового избирательного закона.
История с Фаухером и Мейеном великолепна. Так как я видел только первую страницу первого номера немецкого выпуска «Illustrated London News» в витрине магазина, то мне было довольно любопытно, кто такие те «первоклассные немецкие писатели», которые писали эту высокопарную чепуху.
«Frankfurter Journal» сообщает в корреспонденции из Кёльна, что эмигрантам в Лондоне живется теперь довольно сносно, за исключением тех, которые находятся в казарме, среди них, мол, и Виллих. Аугсбургская «Allgemeine Zeitung» действительно думает, что закон об иностранцах[268] еще в силе, и видит, как эмигранты — эти вечные жиды девятнадцатого столетия — дрожа, крадутся по Лондону, бледные от страха перед этим законом.
О португальской революции я ничего не могу сказать. Нужно только заметить, что Салданья, в качестве повстанца, действовавшего только лично, по принципу: Кошта Кабрал, «otetoi de la, que je m'y mette»{370}, абсолютно ничего не добился; однако с того момента, как он был вынужден примкнуть к либеральным буржуа Опорто и принять к себе в лице Жозе Пассоса всемогущего представителя этой буржуазной силы, — с этого момента к нему перешла вся армия. Положение, которое займет Пассос, и весь ближайший ход событий покажут, не попытаются ли Салданья и королева{371} сразу же опять надуть буржуазию. Лиссабон — ничто, Опорто — это центр конституционной буржуазии, манчестерской школы Португалии.
Будь доволен, что г-н Гёгг не явился к тебе. Черт бы побрал все эти надутые посредственности.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
92 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
Лондон, 21 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Фрейлиграт здесь и кланяется тебе. Он приехал сюда, чтобы подыскать себе какую-нибудь должность. Если он ничего не найдет, то уедет в Америку.
Он привез с собой очень хорошие новости из Германии. Кёльнцы{372} очень деятельны. Их агенты разъезжают, начиная с сентября. В Берлине у них два очень хороших представителя, и так как демократы постоянно приезжают в Кёльн за советами, то кёльнцы обычно парализуют действия других господ. Так, брауншвейгцы непременно хотели дать Шиммельпфеннигу 2000 талеров для лондонского комитета (социального). Но сначала они послали д-ра Люциуса в Кельн, и так эта затея провалилась.
Кинкель очень дискредитирован в Рейнской провинции, особенно в Бонне. Тамошний комитет послал Иоганне{373} 200 ф. ст., но уже по прошествии двух недель она снова потребовала денег. Это очень не понравилось филистерам.
Кёльнцы через несколько недель устраивают коммунистический конгресс.
Обер-генерал Зигель здесь и вступил в общество на Уинд-милл-стрит.
Вышел также номер журнала «Kosmos» генерала Хауга. Рекламирует Виллиха, Кинкеля и Гёрингера. Эти различные банды начинают все больше сближаться между собой. Я никогда не видал и не слыхал более надутой и самодовольной безвкусицы. Кроме всего прочего, там помещена буффонада Арнольда Винкельрида-Руге. Это животное сфабриковало себе письмо от одного немецкого «хлебосольного друга», в котором тот удивляется всему, что он читает в газетах об «английском гостеприимстве», выражает опасение, что «перегруженность» Руге «государственными делами» не даст ему возможности надлежащим образом принять участие в этом «гостеприимном сибаритстве», и спрашивает его:
«Значит, не предатель Радовиц, а Мадзини, Ледрю-Роллен, гражданин Виллих, Кинкель и вы сами были приглашены в Виндзор?»
В ответ Руге рассеивает заблуждение своего друга и утешает его, заявляя, что английское гостеприимство не помешает им, размахивая факелами, вернуться в Германию. Идиот!
В целом это написано беллетристически-ученически-идиотски, с глупым самодовольством, не имеющим себе равного в анналах мировой истории, к тому же с неслыханным отсутствием всякого таланта. Однако я постараюсь достать для тебя один экземпляр этого хлама.
Клоп Мейен бегает тут очень деловито и сообщает по секрету каждому, желающему его слушать, что Маркс и Энгельс потеряли в Германии всех сторонников и всякое влияние. Ужасный Мейен!
Впрочем, чтобы дать тебе типичный образец бесстыдной назойливости этих мерзавцев и их жалкого попрошайничества, расскажу тебе следующее:
В прошлое воскресенье я был на Джон-стрит, где старый Оуэн в 80-летнюю годовщину со дня своего рождения читал лекцию. Несмотря на свои навязчивые идеи, старик был остроумен и очень мил. Когда он кончил, один из приверженцев журнала «Kosmos» пробрался к нему и сунул ему в руки номер «Kosmos», заявив при этом, что этот орган придерживается его принципов. И старик действительно рекомендовал этот орган публике. Это уже чересчур смешно!
Я в тот вечер, между прочим, не смог избежать разговора с Гарни. Он подошел ко мне слегка подвыпивши и весьма вкрадчиво справился о тебе.
Виллиху вполне удается его попрошайничество. Когда сюда приехали шлезвиг-гольштейнские эмигранты, он выклянчил «для них» (!) свыше 200 ф. ст. у купцов из Сити.
Хотя Жирарден и говорит, что Кавеньяк является теперь единственным серьезным кандидатом партии порядка[269], основной массы буржуазии, но сам-то он яростно нападает на него и на Шангарнье, и его полемика опять напоминает лучшие времена его борьбы против «National». Этот человек ведет во Франции более широкую агитацию, чем вся банда монтаньяров и красных, вместе взятых. О Бонапарте как будто не может быть и речи. Между тем, если роялистское большинство Национального собрания опять нарушит конституцию и простым большинством примет решение о пересмотре конституции, то в конце концов оно все же будет вынуждено — так как само потеряет всякую легальную опору — заключить компромисс с Бонапартом, как носителем исполнительной власти. В этом случае дело могло бы дойти до серьезных коллизий, так как вряд ли Кавеньяк еще раз допустит, чтобы у него вырвали добычу из-под носа.
Скоро здесь будет вся редакция «Neue Rheinische Zeitung». Удивляюсь только, почему Лупуса{374} еще нет. Не приключилось ли с ним какой-нибудь беды?
Я работаю теперь каждый день с 10 утра до 7 вечера в библиотеке; посещение промышленной выставки оставляю до твоего приезда.
Читал ли ты подложное и подлинное послания Мадзини в «Debats»?
Твой К. М.
Муш{375} кланяется «Фридриху Энгельсу».
Кстати. Виллих и Шиммельпфенниг выпустили очередное воззвание к «своим братьям в прусской армии».
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I. Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
93 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[270] В ЛОНДОН
Манчестер, 23 мая 1851 г.
Дорогой Маркс!
Я с удовольствием узнал из газет, что «Neue Rheinische Zeitung» была также представлена в твоем лице на банкете всемирной прессы у Сойера. Надеюсь, тебе понравились омары а к Вашингтон и замороженное шампанское. Но для меня остается тайной, каким образом г-н Сойер разыскал твой адрес.
Знаешь, что стало с пьяницей Ларошем с Грейт-Уиндмилл-стрит? Как сообщают немецкие газеты, он арестован и приговорен в Берлине к смертной казни через повешение. Оказывается, этот так называемый бывший прусский гусарский лейтенант — не кто иной, как сапожник Август Фридрих Готлиб Леман из Трибеля у Сорау{376} в верхнесилезской Польше, ополченец первого призыва, приговоренный 23 марта 1842 г. за дезертирство в мирное время, за подлоги и за недозволенные долги к лишению военных отличий и к шестнадцати месяцам штрафного батальона. Новые факты для характеристики наших немецких революционных героев.
Что великие вояки, Виллих, Шиммельпфенниг и Зигель, все более сближаются между собой, это очень хорошо. Этот солдатский сброд отличается невероятно грязным корпоративным духом. Они смертельно ненавидят друг друга, завидуют друг другу, как школьники, при малейших отличиях, но по отношению к людям «штатским» они все единодушны. Точь-в-точь так же, — только в карликово-карикатурном масштабе, — как в первых французских армиях 1792–1793 годов. Общество на Уиндмилл-стрит они все рассматривают как батальон, который отправится в поход в полной боевой готовности, сплоченными рядами; это все, что осталось после того, как эмигранты были разгромлены в Швейцарии и высланы оттуда. Неудивительно поэтому, что они все примыкают к этому благородному отряду. Очень хорошо, что уже теперь заметен офицерский корпоративный дух старой казармы и офицерского собрания и уже теперь все видят, что в среде эмигрировавшего офицерства система клик господствует в столь же сильной степени, как в «доблестной армии»[271]. Мы в свое время покажем этим господам, что значат «эти штатские». Все подобного рода истории показывают мне, что самое лучшее, что я могу сделать, это продолжать свое изучение военного дела для того, чтобы, по крайней мере, хоть один из «штатских» мог померяться с ними силами в теоретическом отношении. Во всяком случае я хочу довести дело до того, чтобы такого рода ослы не могли меня оглушить своей болтовней. Весьма рад, что их все же надули на 2000 талеров. Известия из Кёльна очень приятны. Пусть только люди там поостерегутся.
В деле попрошайничества благородная Иоганна{377} поистине превзошла все, что было до нее. Гейнцену остается повеситься; он никогда не умел дойти до такого нахальства, как эта женщина, которая к тому же дурна собой, как смертный грех.
Уже из английских газет было видно, что Жирарден не поддерживает Кавеньяка. Но если он констатирует тот факт, что шансы у Кавеньяка отнюдь не плохие, то этого достаточно для характеристики положения. Если бы осуществилась та возможность, о которой ты говоришь, а именно, большинство и Бонапарт пошли бы на соглашение и постарались бы произвести незаконный пересмотр конституции, то, как я полагаю, из этого ничего бы не вышло. Этого они никогда не добьются, пока Тьер, Шангарнье и «Debats» вместе со своими приспешниками против. Шансы Кавеньяка были бы в этом случае слишком хороши; и тогда, я думаю, он мог бы рассчитывать на армию.
Если гроза разразится в ближайшем году, то Германия окажется в отчаянном положении. Франция, Италия и Польша заинтересованы в ее раздроблении. Мадзини, как ты видел, даже обещал чехам восстановление их государственности. За исключением Венгрии, Германия имела бы только одного возможного союзника — Россию, при условии, что там произойдет крестьянская революция. Иначе у нас будет война не на жизнь, а на смерть с нашими благородными друзьями со всех сторон света, и еще большой вопрос, чем вся эта история кончится.
Чем больше я размышляю над историей, тем яснее мне становится, что поляки — une nation foutue{378}, которая нужна, как средство, лишь до того момента, пока сама Россия не будет вовлечена в аграрную революцию. С этого момента существование Польши теряет всякий смысл. Поляки никогда не совершали в истории ничего иного, кроме смелых драчливых глупостей. И нельзя указать ни одного момента, когда бы Польша, даже только по сравнению с Россией, с успехом представляла бы прогресс или совершила что-либо, имеющее историческое значение. Наоборот, Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку. Несмотря на всю свою подлость и славянскую грязь, господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар; и Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и в особенности элементов промышленного развития, чем, по самой природе своей шляхетски-сонная, Польша. Преимуществом России является уже одно то, что русское дворянство, начиная с императора и князя Демидова и кончая самым последним боярином четырнадцатого класса, у которого только и есть, что его благородное{379} происхождение, занимается промышленным производством, барышничает, надувает, берет взятки и обделывает всевозможные христианские и еврейские делишки. Поляки никогда не умели ассимилировать чужеродные элементы. Немцы в городах остались и остаются немцами. Между тем каждый русский немец во втором поколении является живым примером того, как Россия умеет русифицировать немцев и евреев. Даже у евреев вырастают там славянские скулы.
Яркие примеры «бессмертия» Польши дают наполеоновские войны 1807 и 1812 годов. Бессмертным является у поляков только их беспредметная драчливость. К тому же большая часть Польши, так называемая Западная Россия, то есть Белосток, Гродно, Вильно, Смоленск, Минск, Могилев, Волынь и Подолия, начиная с 1772 г., за незначительными исключениями, спокойно подчинялась господству русских; они и не шевельнулись, за исключением немногих горожан и дворян в отдельных местах. Четверть Польши говорит по-литовски, четверть по-русински, небольшая часть на полурусском языке, а собственно польская часть на добрую треть германизирована.
В оригинале рядом с немецким словом стоит русское, написанное латинскими буквами: blaharodno. Ред.
К счастью, мы в «Neue Rheinische Zeitung» не взяли на себя по отношению к полякам никаких определенных обязательств, кроме неизбежного обязательства восстановления Польши в соответствующих границах, и то при условии аграрной революции. Я уверен, что в России эта революция осуществится полностью раньше, чем в Польше, как вследствие национального характера русских, так и вследствие большего развития в ней буржуазных элементов. Что значат Варшава и Краков против Петербурга, Москвы, Одессы и т. д.!
Вывод: взять у поляков на западе все, что возможно, занять их крепости немцами, особенно Познань, под предлогом защиты, предоставить им хозяйничать, посылать их в огонь, пожирать их продукты, кормить их обещаниями Риги и Одессы, а в случае, если бы удалось вовлечь в движение русских, соединиться с ними и вынудить поляков к уступкам. Каждый дюйм, который мы уступаем полякам на границе от Мемеля{380} до Кракова, совершенно разрушает в военном отношении эти и без того до крайности слабые границы и обнажает весь берег Балтийского моря до Штеттина{381}.
Я, впрочем, убежден, что при ближайших волнениях все польское восстание ограничится участием познанских и галицийских дворян вместе с некоторым количеством перебежчиков из Царства Польского, так как Царство Польское до такой степени обескровлено, что больше ни на что не способно, и претензии этих рыцарей, если они не будут поддержаны французами, итальянцами, скандинавами и т. д. и подкреплены чехословацкими восстаниями, потерпят крушение вследствие жалкого характера их усилий. Нация, которая может выставить максимум 20000—30000 человек, не может иметь голоса. А Польша, очевидно, не выставит многим больше.
Передай привет Фрейлиграту, если увидишь его, и твоей семье, включая гражданина Муша{382}. Я приеду в Лондон приблизительно на неделю позже, чем рассчитывал; это зависит от ряда мелочей.
Кстати, из Кёльна еще ни строчки. Написал ли ты? Если я не получу письма в ближайшее время, оно мне уже не поможет{383}. Не понимаю, почему Д[аниельс] не может сделать для меня этого одолжения. Нельзя ли написать ему вторично? Д[аниельс] мог бы сразу же черкнуть пару строк и прислать их мне. В противном случае я могу очутиться в чертовски неприятном положении.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
94 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[272] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 28 мая 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Даниельс не ответил (я ему, впрочем, завтра опять напишу, если еще сегодня не получу письма) вследствие очень досадных обстоятельств. Нотъюнг арестован в Лейпциге на вокзале. Какие бумаги при нем нашли, я, конечно, не знаю. После этого (или, быть может, одновременно, я этого не знаю) были арестованы в Кёльне Беккер и Рёзер, дома у них был произведен обыск, так же как у Бюргерса. Последний находится в Берлине, имеется приказ об его аресте, но он, вероятно, скоро будет здесь.
Этими полицейскими мерами против эмиссаров и т. д. мы целиком и полностью обязаны жалкому вою лондонских ослов. Эти надутые пузыри хорошо знают, что они вовсе не конспирируют, не преследуют никаких настоящих целей и что у них нет за собой в Германии никакой организации. Им хочется только казаться опасными и давать работу газетной мельнице. Таким образом, эти канальи мешают действительному движению, подвергают его опасности и наводят полицию на след. Существовала ли когда-либо такая партия, задачей которой, по ее собственному признанию, являлось бы только хвастовство?
Фрейлиграт инстинктивно уехал как раз вовремя, чтобы избежать ареста. Как только он сюда приехал, все эмигрантские клики, филантропические друзья Кинкеля, эстетствующие Хауитты и т. д. стали расставлять ему силки, чтоб перехватить его для своей котерии. На все такие попытки он очень грубо отвечал, что принадлежит к «Rheinische Zeitung»{384}, не имеет ничего общего с космополитической компанией и поддерживает общение лишь с «д-ром Марксом и его самыми интимными друзьями».
Сейчас я тебе расскажу о журнале «Kosmos». До этого еще несколько слов о положении во Франции.
Я все более и более убеждаюсь в том, что у Наполеона, несмотря ни на что, пока больше шансов, чем у всех остальных кандидатов. В принципе будет принято решение о пересмотре конституции, на практике пересмотр ограничится статьей, относящейся к президенту[273]. Если меньшинство поднимет слишком большой шум, то будет принято простое [постановление]{385} большинства о роспуске Национального собрания и созыве нового; а новые выборы будут происходить под сенью Фоше, телеграфа и закона 31 мая[274]. Буржуа предпочли бы Кавеньяка; но попытка порвать со status quo{386} при помощи радикально нового выбора кажется им слишком рискованной. Уже теперь многие фабриканты принудили своих рабочих подписывать петиции в пользу пересмотра конституции и продления власти президента. Во всяком случае дело должно скоро разрешиться, и тогда посмотрим!
Итак, «Kosmos» потерпел блестящее фиаско.
Под заголовком «Лекции Кинкеля», за подписью «Рабочий», напечатано следующее: «Когда я как-то смотрел туманные картины Дёблера, мне пришла и голову курьезная мысль — можно ли создать такие хаотические произведения при помощи «слова», можно ли рассказать туманные картины? Правда, неприятно, когда критик с первых же слов должен признаться, что в таком случае критическая свобода вибрирует в гальванизированных нервах волнующей реминисценции, точно затихающий звук замирающей на трепетных струнах ноты. Поэтому я предпочел отказаться от скучного педантического анализа ученой бесчувственности, нежели от того резонанса, который пленительная муза германского эмигранта родила в игре идей моей чувствительности. Этот основной тон кинкелевских образов, этот резонанс его аккордов составляет звучное, творческое, созидательное, постепенно оформляющееся «слово» — современная мысль! Человеческая сила «суждения» этой мысли выводит истину из хаоса лживых традиций и ставит ее в качестве неприкосновенной всеобщей собственности под защиту интеллектуально развитых, логически мыслящих меньшинств, которые ведут ее от верующего невежества к неверующей учености. На долю ученого неверия выпадает профанировать мистицизм благочестивого обмана, подрывать всемогущество погрязшей в предрассудках традиции, обезглавливать при помощи скепсиса — этой без устали работающей философской гильотины — авторитеты и выводить посредством революции народы из тумана теократии на цветущие поля демократии» (бессмыслицы). «Настойчивое и усердное изучение летописей человечества, как и самих людей, является величайшей задачей всех участников переворота, и это ясно осознал тот изгнанный мятежный поэт, который в течение трех прошедших понедельников по вечерам развивал перед буржуазной публикой свои «туманные картины», рисуя историю современного театра».
«Рабочий»[275]
Коль для клопов уж это не годится,
То хуже вряд ли даже и приснится.{387}
Vale faveque!{388}
Твой Карл Маркс
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., то. XXI. 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
95 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], вторник, [3 июня 1851 г.]
Дорогой Маркс!
В субботу я приеду в Лондон, если мне ничто не помешает[276].
Мои опасения относительно кёльнцев, по-видимому, слишком быстро осуществились; арест Красного Б[еккера]{389} и Рёзера по обвинению в государственной измене и попытке свержения существующего строя, а также попытка ареста тихого Генриха{390}, очевидно, каким-то образом связаны с Союзом{391}. К счастью, как сообщает «Frankfurter Journal», у обоих арестованных не нашли решительно никаких бумаг — нашли ли у Б[юр]г[ер]са, не говорится. Генрих, очевидно, теперь также приедет в Лондон, в дополнение к собравшимся здесь членам редакции «Neue Rheinische Zeitung». История может принять неприятный оборот, если эти люди вели себя глупо.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx», Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
96 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 16 июня 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
У Даниельса был домашний обыск, и он арестован. Я не думаю, чтобы у него что-нибудь нашли.
Сегодня утром я получил письмо, написанное, несомненно, почерком Даниельса, но без подписи; в этом письме мне сообщают об упомянутом факте и одновременно предлагают спрятать все письма, так как известно из «верного» (так в оригинале) источника, что и здесь, в Англии, должны произойти обыски.
Я не знаю, возможно ли это по закону. Во всяком случае я все спрячу. И ты тоже хорошо сделаешь, если менее важные письма сожжешь, а остальные, заключающие в себе какие-либо данные и тому подобное, поместишь в запечатанном пакете у Мери{392} или у вашего приказчика.
У Якоби, вероятно, нашли рекомендацию от Даниельса.
Сегодня же я получил через одного купца письмо от Вейдемейера, скрывающегося в окрестностях Франкфурта. Письмо это прилагаю. Нет ли у тебя нужных В[ейдемейеру] точных цифровых данных о соотношении между внутренней и внешней торговлей Англии? В этой области за последнее время произошли значительные изменения. Привет!
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
97 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 27 июня 1851 г.
Дорогой Маркс!
Славная саксонская полиция поступает весьма простодушно, когда сама высочайше уведомляет нас о том, о чем мы до сих пор не знали или не могли узнать. Менторски-напыщенное циркулярное письмо Бюргерса с его известными полутемными рассуждениями заставило их, должно быть, основательно поломать себе головы и притом без всякого успеха[277]; они и напечатали жирным шрифтом как раз лишь неправильные места. Весьма забавно, что великие мужи с Уиндмилл-стрит[278] предстали теперь перед всем светом вышвырнутыми из их собственной партии; великий Виллих вкупе с Хауде, Гебертом и другой неизвестной сволочью и с неким «Шоппером» (от слова «Schoppen»){393}, редкие заслуги которого так мало известны, что даже в Кёльне не могут правильно напечатать его имени! В этом отношении все в порядке. Но первый параграф Устава опасен для арестованных: «Все средства революционной деятельности», или как это там сказано[279]. Благодаря этому все дело из области обыкновенной тайной организации переходит в область государственной измены. Впрочем, поскольку можно судить по намеку «Kolnische Zeitung», оправдывается мое предположение, что они имеют в виду передать всех этих людей берлинскому верховному суду, который собираются специально создать ради этого грандиозного дела.
Хорошим показателем настроения буржуа является то, что правительство так решительно провалилось со своей попыткой использовать великое дрезденское открытие в качестве пугала для публики. Буржуа уже так мало боится красного призрака, что он слышать не хочет о большом коммунистическом заговоре и уже опасается того, что система домашних обысков в ближайшем будущем будет распространена и на него.
Ни одна газета не хочет клюнуть на эту приманку, и отчаянные попытки правительства раскрыть новые заговоры в гимнастических союзах, «Свободных общинах»[280] и среди играющих в демократию ремесленников-портных показывают, с одной стороны, как его злит равнодушие буржуа и как оно старается возбудить их любопытство, а с другой стороны, к каким незначительным дальнейшим открытиям привели Устав и циркулярное письмо. Обыск у Микеля, кажется, тоже был безрезультатным.
Что нового в Лондоне?
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
98 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[281] В ЛОНДОН
[Манчестер, около 6 июля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Провозившись целую неделю со своим стариком{394}, я отправил его благополучно обратно и могу, наконец, послать тебе сегодня прилагаемый перевод на 5 фунтов. В общем, я могу быть доволен результатом моего свидания со стариком. Я ему нужен здесь, по крайней мере, еще года три, а я не взял на себя никаких постоянных обязательств даже на эти три года; их от меня, впрочем, и не потребовали ни в смысле литературной деятельности, ни в смысле необходимости оставаться здесь в случае революции.
О ней он, кажется, и не думает, так уверенно чувствует себя теперь этот народ! Со своей стороны, я с самого начала добился для себя денег на представительство и на жизнь — около 200 ф. ст. ежегодно; на это было получено согласие без больших трудностей. При таком жаловании уже жить можно, и если до ближайшего баланса все останется спокойным и здешнее дело пойдет хорошо, то он должен будет пострадать еще и не так — я уже и в этом году выйду далеко за пределы двухсот фунтов. При этом он познакомил меня с состоянием всех своих дел, как здешних, так и тамошних; а так как дела у него идут очень хорошо, и за время с 1837 г. он более чем удвоил свое состояние, то само собой разумеется, что при этих условиях я не буду стеснять себя больше, чем это нужно.
Впрочем, старик тоже достаточно хитер. Его план, который, правда, можно осуществить лишь очень медленно и с трудом и который вряд ли когда-нибудь будет осуществлен вследствие трений с Эрменами, сводится к тому, чтобы Петеру Э[рмену] дать переехать в Ливерпуль, чего тот сам хочет, а все руководство здешней конторой передать мне — причем Г. Эрмен будет тогда управлять фабрикой. Это меня, конечно, связало бы. Я, разумеется, заявил, что это превосходит мои силы и представился скромником. Если бы мой старик остался здесь еще на несколько дней, то мы бы обязательно подрались. Этот человек совершенно не может переварить свою удачу, зазнается, впадает в прежнее менторство, становится вызывающим; при этом он так глуп и бестактен, что хотел, например, воспользоваться, даже в последний день своего пребывания здесь, присутствием одного из Эрменов, чтобы уязвить меня пением дифирамбов прусским учреждениям. Он полагал при этом, что присутствие Эрмена заставит меня соблюдать чувство приличия и заткнет мне рот. Конечно, нескольких слов и гневного взгляда было достаточно, чтобы осадить его, но этого вместе с тем было довольно, чтобы между нами сразу установились холодные отношения — именно при прощании — и я, разумеется, жду, что он в той или иной форме постарается отомстить за эту неудачу. Посмотрим. Если эта история не будет иметь никаких дурных практических последствий, то есть не отразится на моих денежных делах, то для меня холодные деловые отношения, конечно, гораздо приятнее всякого проявления неискренних чувств.
Это между нами.
«Kolnische Zeitung» здесь уже с начала июля больше не видать, вероятно из-за того, что забыли возобновить подписку. Я поэтому не знаю, не случилось ли еще чего-нибудь. Если ты знаешь что-либо новое, сообщи мне. Я, наконец, опять смогу начать регулярно работать, так как препятствия из-за выставки[282] теперь почти совсем исчезли и каталог Атенея{395} уже готов. Я собираюсь также скоро выехать в деревню, где мне никто не будет мешать. Так как мой старик не приедет сюда в течение целого года, то я могу устроиться целиком по своему усмотрению и большую часть денег, полученных на представительство, употребить совсем иначе.
Кланяйся твоей жене и пиши скорей.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung. Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
99 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 13 июля 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Я со дня на день откладывал свое письмо, чтоб переслать тебе все документы, о которых говорится ниже. Но так как полностью я смогу их представить лишь через несколько дней, то пишу тебе сегодня, чтобы не заставлять тебя дольше ждать ответа.
Прежде всего. Из твоих писем можно заключить, что за время пребывания твоего старика{396} в Манчестере ты не обнаружил напечатанный в «Kolnische Zeitung» второй документ под названием «Союз коммунистов». Это было составленное нами обоими обращение к Союзу{397} — по существу не что иное, как план кампании против демократии. С одной стороны, хорошо, что этот документ опубликован — в противовес более или менее абсурдному по форме и мало отрадному по содержанию документу Бюргерса[283]. С другой стороны, отдельные места этого документа ухудшают положение арестованных.
Как я узнал через Луи Шульца из Кёльна, Бюргерс пишет из Дрездена очень печальные письма. Напротив, в Кёльне все рассчитывают на освобождение Даниельса, против которого нет никаких улик и за которого в священном городе поднят всеобщий вой «нытиками»[284]. Они считают его, конечно, неспособным на подобного рода «глупости».
Микель написал из Гёттингена. У него дома был ряд обысков. Ничего не нашли. Он не арестован. Из Гёттингена выехали в Берлин и т. д. пять новых эмиссаров-джентльменов. Преследования евреев повышают, конечно, усердие и интерес.
Самым забавным является то, что вздорная аугсбургская «Allgemeine Zeitung» превращает составленный нами документ в детище господ Мадзини — Руге, снова бьет себя по этому поводу в грудь и не может иначе выразить свое собственное умопомрачение, вызванное этим ужасающим документом, как вопя на разные лады; Безумие! Безумие! Безумие!
«Trier'sche Zeitung» — то есть Карл Грюн — разумеется, преисполнилась важности и доказала на основании первого документа материальную, а на основании второго — «духовную» немощь партии. Нет, конечно, недостатка в выражениях в духе «Друзей света»[285] и в наиболее далеко идущих «анархических» фразах. Они, мол, хотят все делать сверху! Полицейское государство! Инакомыслящих они прямо собираются подвергнуть отлучению и исключению! Боже мой! В конце концов, это переходит все границы.
А теперь — о здешних бурях, которые обычно разыгрываются в стакане воды.
Во-первых. Папаша Виллих дал тягу из казармы — закрытие которой было уже, кажется, решенным делом — и основательно поссорился с большей частью своей лейб-гвардии.
Во-вторых. Великий Фиклер изволил прибыть сюда. За несколько дней до приезда в Англию Лупус{398} был с ним вместе в Страсбурге. Либкнехт находится с ним с давних времен в близких отношениях. Таким образом, оба отправились к нему 5 июля. Фиклер очень дружески болтал, говорил о необходимости примирения партий и т. д. Тут подошел и великий А. Гёгг. Он назвал Виллиха «пустым фантазером», а Шаппера «отвратительным субъектом»; послушав несколько раз на Уиндмилл-стрит крикливые речи этого молодчика, он-де расстался с ними и не ходит больше в это заведение. И Фиклер и Гёгг особенно сильно обрушились на великого Кинкеля, который играет здесь теперь роль удачливого выскочки и этим навлек на себя гнев других великих мужей. На Руге, напротив, они смотрят как на своего рода светило.
Фиклер справился о моем адресе, а Лупус и Либкнехт ушли, обманутые этими стремящимися к «единству» филистерами.
Несколько дней спустя Фрейлиграт прислал мне следующее полученное им письмо:
«4, Brunswickplace, North Brighton, 4 июля 1851 г.
Дорогой Фрейлиграт!
Мы проектируем создание своего рода клуба или общества, которое должно устранить кружковщину и не исключать из своей среды никого из революционной социал-демократической партии, кроме тех, кто желает держаться в стороне или кто своим характером и предшествующим поведением сделал невозможным какое бы то ни было с ним общение.
Этим делом занялись Фиклер, Гёгг, Зигель, Ронге, Руге, а я взялся известить тебя и пригласить тебя, — если, как я надеюсь, ты этим заинтересуешься, — принять участие в созываемом с этой целью собрании 14 июля (в понедельник через неделю) в 11 часов утра на квартире Фиклера, 26 Yorkbuildings, составляющей часть Нью-род на нижнем конце Бекер-стрит. Мы пригласили около 24 человек, которые нам известны как заслуживающие доверия и оставшиеся верными. Других мы в данный момент не нашли.
Я охотно поговорил бы с тобой. Если наш проект увенчается успехом, то наша беседа, во всяком случае, сможет немедленно состояться. Если ты и не остаешься в Лондоне, то все же приходи туда.
Привет. Жму руку.
Твой А. Руге»
Что ты скажешь об этом?
Фрейлиграт совершил большую ошибку, отослав свой ответ только вчера, 12 июля, так что Руге не получит его до своего отъезда из Брайтона в Лондон. Вообще Ф[рейлиграт] отнесся к этому делу как-то слишком пассивно. Но, в конце концов, у каждого своя манера действовать. Лупус, которому я сообщил содержание этого письма, немедленно написал Фиклеру;
«10 июля 1851 г.
Гражданин Фиклер!
5-го текущего месяца я вместе с Либкнехтом был у Вас с визитом. Судя по тому, что Вы тогда нам говорили, я никоим образом не мог заключить, что уже за день до этого Фрейлиграту было послано следующее письмо. (Следует вышеприведенное письмо.)
Если бы 5-го числа текущего месяца у меня могло быть малейшее подозрение, что Вы находитесь в таких отношениях с А. Руге, этим дурацким бесстыдным негодяем, я бы, конечно, не перешагнул Вашего порога.
Но так как Вы, как я убедился из вышеприведенного письма, идете вместе с человеком, «который своим характером и предшествующим поведением» (например, его трусливым бегством из Берлина и т. д.) «сделал невозможным» для всякой истинно революционной партии «какое бы то ни было с ним общение» и который уже подвергся бойкоту со стороны всей коммунистической партии в Германии, то этими строками я хочу констатировать, что с людьми, столь интимно вращающимися в сфере индивидуумов, подобных Руге, я не желаю и не могу иметь ничего общего.
В. Вольф
3, Broadstreet, Golden Square.
P. S. Вы можете из этих строк сделать любое употребление. Я, со своей стороны, доведу их до сведения своих партийных товарищей.
Тот же.»
На это Лупус получил следующий ответ:
«Лондон, 11 июля 1851 г.
Дорогой гражданин Вольф!
Моя способность предвидения на самом деле настолько слаба, что я был весьма далек от того, чтобы опасаться возможности потери Вашей благосклонности и Вашего знакомства из-за поддерживаемого мной общения с «негодяем» Руге. Да я и не знал, что в этой области состою уже под опекой какой-то партийной секции и под полицейской властью мужей будущего. Этой своей тупости, равно как и приобретенному мной в продолжение двадцатилетней политической деятельности убеждению, что нет ни одной политической партии, которая могла бы обойтись без того, чтобы не работать вместе с негодяями, обязан я своим решением протягивать свою руку всякому способному человеку, который хочет идти вместе со мной по революционному пути, все равно, пойдет ли он только до половины пути к намеченной мною цели, или он будет меня сопровождать до конца и пойдет еще дальше.
Политические и религиозные проскрипции являются анахронизмом даже тогда, когда они исходят от императора и папы; но уже совсем смешными они являются тогда, когда их провозглашают маленькие короли и папы партии, которая, как открыто заявлялось, находится в состоянии такого разброда, как ваша, и которая ныне в своей собственной среде превращает в «негодяев» тех, которым она еще вчера воздавала почти божеские почести!
На своем жизненном пути я встречал несравненно больше «негодяев», чем честных людей, и был гораздо реже обманут первыми, чем вторыми. Поэтому я не теряю времени на различение этих сортов и обращаю главным образом внимание на способности людей, которые бывают нужны при самых различных обстоятельствах.
Если после этого Вы вместе с Марксом и Либкнехтом — я прошу Вас передать им об этом — пожелаете принять участие в упомянутом «собрании», то я приглашаю Вас прийти, оговариваясь при этом, что речь идет лишь о предварительном совещании и что вообще самая главная неприятность для Вас, как и для половины собравшихся, будет, вероятно, заключаться в том, что не будет хватать сидений для наименее благородных частей тела, но это существенно будет способствовать ускорению совещания. С дружеским приветом
Ваш Фиклер и т. д.»
Самым комичным во всей этой истории являются и остаются бесконечные усилия Руге и его клики навязать себя публике при помощи все новых комбинаций. Если дело не идет, как ABCDEF, то оно определенно пойдет как FEDCBA. Вычисли-ка, сколько вариаций и перестановок этого рода еще возможно. Существовала ли когда-либо более бессильная и комично претенциозная клика ослов?
Твой К. М.
Кстати, 5 фунтов получил. Они явились подобно deus ex machina{399}, так как обстоятельства — «отвратительны», и трудно сказать, как из них можно выпутаться.
Пиши прямо Клозе (6, Upper Ruppertstreet, близ Princesstreet, Soho), так как в противном случае этот дурак решит, что его письмо — ты помнишь о 10 фунтах? — не дошло до тебя.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
100 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, около 17 июля 1851 г.] 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Будь столь добр и сдай немедленно на почте в Манчестере прилагаемое письмо к Шульцу.
Ты получишь при сем письмо Фрейлиграта к Руге, которое я прошу вернуть, и письмо Бермбаха ко мне, а также письмо от Микеля.
Некий «Ульмер», сапожник, бежал из Кёльна во время последних обысков. Он дал у «Шертнера» одному штраубингеру письмо для передачи своим родственникам. Этот штраубингер был тотчас же задержан с этим письмом на голландской границе. Скомпрометированы этим только те люди, которые его освободили. Так хорошо организована полиция в шертнеровском заведении.
Вейдемейер перебрался через границу. Мы ждем его здесь.
Жалкие Гейнцен — Руге утверждают, что получают письма якобы из Германии — со всякими вздорными сплетнями о кёльнских событиях. Лживость содержания показывает, что они сами являются своими собственными корреспондентами.
Жду от тебя письма.
Твой К. М.
Р. S. Мне сейчас пришло в голову, что лучше будет, если ты сам отошлешь письмо Берм-баху; напиши на конверте: Луи Шульцу, 2, Schildergasse, Koln. А внутрь вложи закрытое письмо к Бермбаху. Запечатай его, разумеется, так, чтобы не было видно внутреннего адреса, и придай письму вид коммерческого.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx», Bd. I. Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
101 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 17 июля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Клозе сегодня же будет написано — хорошо, что ты приложил его адрес, так как у меня его не было. Я охотно верю, что ты здорово стеснен, и это тем досаднее, что до начала будущего месяца я не могу больше располагать ни одним сантимом. Если ты не можешь ждать до того времени, нельзя ли было бы устроить, чтобы Веерт раздобыл для тебя что-нибудь до той поры? Я могу отдать 1 августа 5 фунтов и 1 сентября еще 5 фунтов, и это — вполне верные деньги.
Подписка на газеты здесь опять упорядочена, и я, наконец, увидел в «Kolnische Zeitung» наш старый документ{400}. Между прочим, «Аугсбургская газета»{401} в корреспонденции из Дрездена, автор которой, по-видимому, довольно хорошо информирован, сообщает, что, в конце концов, при помощи каверзных допросов удалось сломить Нотъюнга, и он сделал самые исчерпывающие признания[286]. Я считаю, во всяком случае, весьма возможным, что ловкие следователи загнали его в тупик и запутали в самых нелепых противоречиях. Туда будто бы отправился прусский чиновник, чтобы выжать из него еще больше. Ганноверский король{402} якобы отказался начать преследование в своих владениях, по крайней мере в той грубой форме, в какой это имеет место в Пруссии, Гамбурге и т. д. Письмо Микеля как будто бы это подтверждает. Что Мартенс арестован в Гамбурге, ты знаешь. Глупость пруссаков ни в чем, впрочем, не обнаружилась так ярко, как в обыске у «Карла на Рейне», которого также заподозрили в принадлежности к коммунистическому союзу и у которого нашли лишь письма от Раво!
Старый документ может повредить арестованным лишь благодаря одному месту об «эксцессах»[287]; все остальные места направлены против демократов и лишь в том случае ухудшили бы их положение, если бы они предстали перед полудемократическим судом присяжных; но, по-видимому, их будет судить особый чрезвычайный или союзный суд присяжных, если им вообще придется предстать перед таковым. Но и эти вещи имелись уже в захваченном с самого начала бюргерсовском документе[288], большей частью во вновь переработанном виде. С другой стороны, для нас чрезвычайно выгодно, что этот документ опубликован и появился во всех газетах. Для отдельных, действующих втихомолку кружков, вступающих на путь коммунизма, о которых мы ничего не знаем, но которые, судя по прошлому опыту, имеются во всех частях Германии, он послужит великолепной опорой; ведь даже по статье в «Аугсбургской газете» видно, что эта вещь произвела на нее совсем иное впечатление, чем первые открытия. По тому, как она изложила содержание, видно, что она слишком хорошо поняла это «безумие» — да и как было его не понять.
К тому же феодальная реакция с такой слепой яростью идет напролом, что вся эта ложная тревога не производит на буржуазию ни малейшего впечатления. Потешно видеть, как «Kolnische Zeitung» проповедует теперь ежедневно, что «надо пройти через красное море», и признает все ошибки конституционалистов 1848 года. Да и на самом деле, если оберпрезидентом Кобленца назначается Клейст-Ретцов и если бесстыдная «Kreuz-Zeitung» становится все наглее в своих плоских шутках и виршах, то что же остается делать образованной и степенной конституционной оппозиции! Жаль, что мы не получаем здесь «Kreuz-Zeitung». Мне попадались разные выдержки из нее. Нельзя даже представить себе, в каком вульгарно-нахальном вонюче-тупо-прусском тоне эта газетенка нападает теперь на приличные, богатые и респектабельные конституционные «величины». Если бы у таких господ, как Беккерат и компания, было хоть немножечко чувства собственного достоинства и способности к сопротивлению, они должны были бы предпочесть оскорбления и брань какого-нибудь простонародно-рейнского «Pere Duchesne» и весь красный террор тому обращению, которому они теперь ежедневно подвергаются со стороны юнкеров и «Kreuz-Zeitung».
И молвил далее осел:
Вот общинный советник фон Везель.
И если бы не был я ослом,
Я хотел бы быть советником фон Везель.
Такими остроумными стихами «Kreuz-Zeitung» теперь оплевала по очереди всех конституционалистских корифеев, а эти молодцы спокойно это терпят. Но так и надо этим собакам — ведь лучшие статьи «Neue Rheinische Zeitung» они нагло называли «подлой руганью»; пусть же они на своей собственной трусливой шкуре почувствуют различие в обращении. Они еще будут с тоской вспоминать бесконечно тонкие насмешки «Neue Rheinische Zeitung».
История с Виллихом{403} является утешением в мрачные минуты. Итак, «самый популярный человек» уже достиг вершин своей популярности и может, как непризнанный спаситель человечества, разочарованный неблагодарностью всего мира, искать утешения в кружке пива и дружбе Шаппера. Я могу себе представить его огорчение, так как теперь уничтожена армия будущего, «ядро», вокруг которого должна была собраться вся Европа. Где этот благородный человек найдет новых «людей принципа»!
История с Фиклером{404} мне не совсем понятна. Почему Лупус{405} тотчас же побежал к Фиклеру, а не поручил сперва Либкнехту позондировать почву, — ведь последний скомпрометировал бы лишь самого себя? Это выглядит так, будто Фиклера хотели заполучить. И затем, раз Лупус там уже был, его письмо было слишком грубым. Одно из двух: или на Фиклера вообще не стоило тратить труда, или, после того как во время самой беседы Руге был представлен Фиклером и Гёггом как своего рода светило, достаточно было просто порвать с ним, не прибегая непременно к такому полному и грубому разрыву. Что это была подлость со стороны Фиклера, это ясно. Но разве не следовало уже наперед ожидать чего-либо подобного со стороны южногерманского филистера? Ведь он и не скрывал, что с почтением относится к Руге. Назойливость Руге в самом деле не имеет границ. Но как раз эти вечно новые вариации являются достаточным доказательством, что ни одна из них не имеет даже минимального успеха и что «германский комитет», которому Мадзини пишет свои «послания к римлянам», все еще существует лишь в голове Руге[289].
Позаботься о том, чтобы Веерт сюда приехал, и напиши скорей.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
102 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер, около 20 июля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Возвращаю документы. Письмо Микеля мне понравилось. По крайней мере, это парень с головой; он стал бы, вероятно, совсем дельным, если бы побыл некоторое время за границей. Его опасения, что наш опубликованный теперь документ{406} произведет неблагоприятное впечатление на демократов, совершенно справедливы, поскольку дело идет о его краях. Эта нижнесаксонская самобытная среднекрестьянская демократия, у которой «Kolnische Zeitung» еще недавно лизала зад, предлагая ей союз, лишь этого и заслуживает и стоит гораздо ниже мещанской демократии сравнительно крупных городов, которая ведь верховодит ею. А эта типичная мелкобуржуазная демократия, хотя, по-видимому, и сильно оскорбленная нашим документом, сама слишком ущемлена и придавлена, так что она тем более готова признать вместе с крупной буржуазией необходимость «пройти через красное море». Эта публика все больше и больше будет примиряться с необходимостью кратковременного террористического господства пролетариата, уверив себя, что долго оно продолжаться не сможет, потому что положительное содержание документа настолько, мол, нелепо, что о постоянном господстве подобных людей и об окончательном осуществлении подобных принципов не может быть и речи! Наоборот, ганноверский крупный и средний крестьянин, ничего не имеющий, кроме своего участка земли, чей дом, усадьба и амбары подвергаются всевозможным опасностям ввиду вероятного банкротства всех страховых обществ, отведавший, к тому же, со времени Эрнста-Августа всю сладость законного сопротивления, — этот немецкий sturdy yeoman{407} трижды подумает, прежде чем решится вступить в красное море.
Судя по письму Б[ермбаха], предателем является Хаупт; не могу этому поверить. Во всяком случае, эту историю надо расследовать. Подозрительно, правда, что Х[ау]пт, насколько мне известно, все еще на свободе. О поездке в Гамбург из Кёльна или Гёттингена нечего и думать. Трудно сказать, найдем ли мы когда-нибудь какие-либо указания по этому поводу в судебных документах или протоколах. Если этот человек изменник, то этого не следует забывать, и при первом удобном случае он должен быть примерно наказан.
Я надеюсь, что Даниельса скоро выпустят. Ведь это единственная политическая фигура в Кёльне. Он, наверное, сумел бы, несмотря на полицейскую слежку, продолжать вести дело как следует.
Возвращаюсь снова к вопросу о действии нашего документа на демократов. М[икелю] следовало бы помнить, что мы непрестанно и систематически преследовали этих господ, нападая на них во всех документах, которые в той или иной мере являлись партийными манифестами. Почему же вдруг такой шум по поводу программы, которая в весьма спокойной форме, а, главное, совершенно не затрагивая личностей, только резюмирует то, что уже давно было напечатано? Может быть, наши ученики на континенте отреклись от нас, может быть, они вступили в более тесные сношения с демократами, чем это допустимо с точки зрения партийной политики и партийной чести? Если революционная трескотня демократов объясняется именно отсутствием серьезных разногласий, то спрашивается, кто же виноват в этом отсутствии разногласий? Во всяком случае не мы, а скорее всего немецкие коммунисты в самой Германии. В этом-то, кажется, и заключается вся суть дела. Всякий сколько-нибудь понимающий демократ должен был наперед знать, чего ему ждать от нашей партии; этот документ не мог дать ему ничего особенно нового. Если они заключили временный союз с коммунистами, то они были полностью осведомлены об условиях и продолжительности этого союза. Только ганноверские средние крестьяне и адвокаты могли вдруг поверить, что коммунисты с 1850 г. отреклись от принципов и политики «Neue Rheinische Zeitung». Вальдеку и Якоби ничего подобного, наверное, и не снилось. Во всяком случае такого рода публикации не вызовут никаких продолжительных изменений ни в «природе вещей», ни в «понятии отношения», выражаясь языком Штирнера[290]. Демократическая трескотня и тайная агитация скоро снова будут процветать, и демократы пойдут рука об руку с коммунистами. А что эти господа на другой день после революции будут нам делать всякие пакости, — это мы знаем давно, и этого никакой дипломатией не предотвратишь.
Зато меня очень обрадовало, что, как я и предвидел, повсюду на основе «Манифеста»{408} возникают небольшие коммунистические группы. Это как раз то, чего нам не хватало при слабости существовавшего до сих пор генерального штаба. Когда условия для этого созреют, солдаты найдутся сами собой, но очень приятна перспектива иметь такой генеральный штаб, который не состоит из штраубингеров и допускает возможность более свободного выбора, чем теперь, когда в нем всего 25 человек, имеющих хоть какое-нибудь образование. Хорошо бы рекомендовать вести повсюду пропаганду среди конторских служащих. На случай, если бы пришлось организовать управление, без подобного рода людей не обойтись. Они привыкли к усидчивой работе и к толковому ведению книг. Коммерция — единственная практическая школа для хороших канцеляристов. Наши юристы и т. п. для этого не годятся. Конторщики для ведения книг и отчетности, талантливые образованные люди для составления депеш, писем, документов — вот что нам надо. С шестью конторщиками я берусь организовать любую отрасль управления в тысячу раз проще, толковее и практичнее, чем с шестьюдесятью высокопоставленными чиновниками и камералистами. Последние не умеют даже разборчиво писать и так испакостят книги, что сам черт в них не разберется. Ввиду того, что обстоятельства все более и более вынуждают нас готовиться к такой возможности, дело это не лишено значения. Кроме того, эти конторские служащие привыкли к усидчивой механической работе, менее прихотливы, их легче отучить от безделья, а в случае непригодности легче устранить.
Письмо в Кёльн уже отправлено — ему придан подходящий вид. Если и оно не дойдет, то не знаю, как быть. А вообще адрес Шульца не очень хорош — бывший соиздатель!
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
103 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 30 июля 1851 г.
Дорогой Маркс!
Меня удивляет, что в продолжение двух недель я ничего от тебя не получаю.
Наши предположения в последнем «Обзоре», что океанское пароходство чрезвычайно расширяется, уже оправдались[291]. Помимо ряда отдельных малых линий, теперь существуют уже две новые очень важные большие линии: 1) винтовые пароходы из Ливерпуля в Филадельфию: каждые две недели отправляются четыре парохода; 2) пароходы между Ливерпулем, Рио-де-Жанейро и Вальпараисо и т. д.: каждые семь недель отправляются четыре парохода. Через один-два месяца сюда еще присоединятся регулярные рейсы в Калифорнию с пересечением суши: Нью-Йорк, Сан-Хуан, оттуда пароходом к озеру Никарагуа, сушей в Леон, оттуда прямо в Сан-Франциско. Эти рейсы сократят продолжительность поездки в Калифорнию, по крайней мере, на неделю.
В будущем месяце начнет курсировать поезд между Лондоном и Абердином: 550 английских миль, или 8 градусов широты в один день.
Из Лидса в Лондон и обратно можно съездить теперь за 5 шилл. по одной железной дороге и за 4 шилл. 6 пенсов — по другой. В будущую субботу предполагается и у нас понизить проездную плату. Если она станет столь же низкой, я, по меньшей мере, каждые две недели буду ездить в Лондон.
Если в ближайшие шесть недель не случится ничего особенного, то урожай хлопка в этом году составит 3000000 кип или от 1200 до 1350 миллионов фунтов. Никогда еще не было такого урожая. А к этому еще присоединяются симптомы сокращения дел: Ост-Индия завалена товарами и вопит о приостановке ввоза хлопчатобумажных тканей; здешний рынок пряжи и тканей все еще в состоянии расстройства из-за колебания цен на хлопок. Если крах на рынке совпадет с таким колоссальным урожаем, то будет весело. Петер Эрмен уже теперь наделал в штаны при одной мысли об этом, а эта маленькая зеленая лягушка достаточно хороший барометр. Вот тебе на сей раз промышленное попурри.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
104 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[292] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 31 июля 1851 г. 28, Soho, Deanstreet
Дорогой Энгельс!
Только что получил твое письмо, которое открывает очень приятные перспективы торгового кризиса.
Я почти две недели ничего не писал, ибо в то время, когда я не бывал в библиотеке, меня травили, как собаку, и я, несмотря на самые лучшие намерения, никак не мог собраться написать.
После того как Бамбергеры, отец и сын, с недели на неделю, — а прежде из месяца в месяц, — все тянули со своим обещанием учесть мне вексель; после того как я, наконец, ради этого в прошлый понедельник был приглашен в еврейскую лавочку и уже принес с собой гербовую бумагу, молодой Бамбергер заявляет мне, что старик, который тут же присутствовал, не может и т. д., и т. д.
Ужасно жаль, что я не мог побить этих двух евреев за подлую проволочку, за трату времени, за то, что они поставили меня в ложное положение по отношению к другим лицам.
Впрочем, если не фактически, то в принципе я обязан г-ну Конраду Шрамму тем, что меня в самом деле a 1а Санчо надували сначала в течение месяцев, а затем опять в течение последних шести недель.
Ты знаешь, что этот субъект 4–5 недель тому назад уехал в Париж. Как и всегда, когда имеешь дело с нашими благородными друзьями, я узнал только теперь от них, — например, от этого олуха Хайна, — то, что они давно уже знали об этом негодяе. Но я запрещаю им сейчас «поднимать крик», так как это может только повредить, а уже не поможет. Итак, я не знаю, писал ли я тебе уже об этом — однажды вечером я узнал от г-на Шрамма, что он хочет уехать через двое суток. Я поэтому решил принять необходимые меры в отношении бумаг Союза{409} и других документов, которые все еще находились у г-на Конрада. В этот же вечер я узнаю от Либкнехта, что г-н Конрад не хочет выдать эти бумаги, а передал их в запечатанном виде г-ну Луи Бамбергеру. Но вот что потребовало еще более быстрых действий: когда я на следующий день вернулся из Музея{410}, оказалось, что этот подлец уезжает не через двое суток, а уже через сутки, а именно в 2 часа ночи текущего дня. Благородный Конрад просил меня о личном свидании в этот вечер, но я расстроил его план, взяв с собой Лупуса{411}, Либкнехта, Пипера. Как только мы уселись в уединенной пивной, я потребовал от г-на Конрада объяснений по поводу его махинаций с бумагами и т. д. Как обычно, когда он делал ложный шаг, этот субъект пришел в бешенство, заявил, что не хочет выдать этих бумаг, так как они ему нужны для его оправдания, и болтал еще разные глупости. Он так же-де представляет Союз, как я и ты, и он так же может совершать акты для его спасения. Он даже не знает, являюсь ли я руководителем лондонского округа. Затем последовала штирнериана о том, что он — единственный в партии[293]. Другие, в особенности Лупус, вскипели; он угрожает уйти, кричит, бушует, словом, — проделывает все, как полагается. Я прекратил этот шум; а так как я знаю, как надо обращаться с этим субъектом, и так как весь этот скандал не мог принести пользы, а бумаги надо было получить, и именно сейчас, то я угрозами и просьбами заставил г-на Конрада дать мне записку к Бамбергеру, в которой он поручает ему передать мне запечатанный пакет.
И на следующий день я его получил. Там было все. Между прочим также наше с тобой заявление против А. Руге{412}, которое благородный Конрад не послал, значит, в «Staatszeitung», — вероятно потому, что, наговорив столько вранья своему брату{413}, он боялся всякого публичного разъяснения.
Этот негодяй вместе с тем предостерегал Бамбергеров против меня — он думал этим поправить свои дела; он сказал им, что я исчерпал уже свой последний кредит, чтобы заплатить по последним векселям и т. д., и т. д. Вообще он самым подлым образом интриговал и врал против нас и т. д.
Теперь, когда это уже совершившийся факт, не нужно, следуя желаниям здешних олухов и идя по их стопам, поднимать шума и по-мещански возмущаться, а надо дать возможность этому подлецу продолжать верить в его связь с нами до тех пор, пока мы в подходящий момент не будем в состоянии устранить его тем или иным способом. В данный момент этот субъект мог бы стать чрезвычайно опасным для наших немецких товарищей, если бы кто-нибудь выступил против него с угрозой разоблачить все его подлости.
Впрочем, ты и без дальнейших уверений поверишь мне, что я чертовски устал от этого моего положения. Я написал в Америку, нельзя ли вместе с Лупусом посылать отсюда корреспонденции для пары дюжин газет, так как дальше так жить невозможно.
Что касается переговоров с Эбнером во Франкфурте, то он пишет мне, что Котта, вероятно, возьмет мою политическую экономию, — ее план я ему послал, — а если нет, то он раздобудет какого-нибудь другого издателя. Я давно закончил бы работу в библиотеке. Но перерывы и препятствия слишком велики, а дома, где все находится на осадном положении и меня целыми ночами терзают и приводят в бешенство потоками слез, я, конечно, немного могу сделать. Мне жаль мою жену. На нее падает главное бремя, и в сущности она права. Нужно, чтобы промысел был более производителен, чем брак. Но несмотря на все это, ты ведь знаешь, что я по натуре своей очень мало терпелив и даже немного суров, так что время от времени я теряю душевное равновесие.
Юлиуса похоронили приблизительно неделю тому назад. Я был на похоронах. Благородный Кинкель произнес над могилой жалкую речь. Юлиус был единственным в среде эмиграции, который учился и все более и более переходил от идеализма на нашу позицию.
Благородный Дулон здесь.
Гейнцен и Руге продолжают шуметь в нью-йоркской «Schnellpost» против коммунистов и специально против нас. Но делается это так бесконечно глупо, что на это невозможно иначе ответить, как составлением в подходящий момент коллекции наиболее комичных мест из стряпни Руге, чтоб показать немцам, кто теперь, помимо их воли, ими управляет.
Быть может, ты читал последнее сочинение Прудона?[294] Вейдемейер написал мне из Цюриха. Карстенс{414} сидит в Майнце. Он сделал неудачную попытку побега. Vale faveque{415}.
Твой К. М.
Было бы очень хорошо, если бы ты, желательно за своей подписью, написал статью для Джонса. Он идет вперед в своем органе, он учится. Это не какой-нибудь Гарни. Журнал «Notes to the People» растет, между тем как «Friend of the People» погибает.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1,1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
105 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[295] В ЛОНДОН
[Манчестер, около 1 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
При сем — вторая половина пятифунтового билета.
Я не знал, что Шр[амм] уехал в Париж. Ты ничего мне об этом не писал. Поэтому я с величайшим удивлением прочитал в «Kolnische Zeitung», что он утонул; к сожалению, это, вероятно, окажется неправдой. Этот негодяй очень опасен — мы его слишком приблизили, а ведь он подлый человек, насквозь подлый. Но ты, впрочем, прав: крик и шумиха ничему не помогут, надо предоставить этому типу спокойно идти своей дорогой до тех пор, пока мы не будем иметь власти над ним. Как я сказал, было бы очень хорошо, если бы он действительно утонул в Ла-Манше, но, вероятно, он сам распространил этот слух — это тоже способ заставить о себе говорить.
Итак, Вейдемейер хочет поехать в Америку и постарается заполучить в свои руки нью-йоркскую «Arbeiterzeitung», которая сейчас находится в распоряжении Феннера фон Феннеберга. Если он сумеет устроиться в Нью-Йорке, то он там во всяком случае будет полезнее для нас, чем в Лондоне, где только прибавилось бы хлопот. Нам как раз не хватает в Нью-Йорке такого солидного парня, как он, и, в конце концов, Нью-Йорк тоже не находится на том свете, а относительно В[ейдемейера] можно быть уверенным, что он в случае необходимости явится тотчас же.
Проект относительно литографированных бюллетеней{416} очень хорош. Но вы должны были бы все это хранить в полной тайне; раз будет подана такая мысль, то маленький Бамбергер и другие постараются вас тотчас же опередить. На твоем месте я бы сейчас же после первых приготовлений поместил объявление в немецко-американских газетах и подписался бы даже сам в качестве директора для того, чтобы обеспечить успех дела. Если ты будешь ответственным за это дело и если ты думаешь, что упоминание моего имени в качестве сотрудника могло бы принести какую-нибудь пользу, то ты, конечно, можешь меня назвать. Но если ты хочешь, чтобы твое имя не фигурировало в этой истории, для чего я не вижу решительно никакого основания, так как в конце концов почему бы и тебе не иметь права основать промышленную фирму и продолжать в литографированном виде «Neue Rheinische Zeitung», — тогда эту фирму должен организовать Лупус{417}. Вейд[емейер] мог бы вам быть в этом отношении чрезвычайно полезным в Нью-Йорке, особенно при изыскании денежных средств, что является главным. Я убежден, что это дело будет иметь большой успех и что многочисленные американские корреспонденты в Лондоне и т. д. это сейчас же почувствуют.
Если ты себя назовешь директором, то не подлежит сомнению, что дело пойдет лучше, а именно сразу же будет иметь успех. Если же ты возложишь это на Лупуса, то отпадет моральная ответственность и можно будет предоставить полный простор и свободу его силезским грозным обличениям a к Лютер[296], а это очень хорошо подойдет для американских немцев, лучше, чем твой стиль, над которым им придется думать[297]. Во всяком случае, ты должен взять себе за правило писать как можно хуже и нескладнее, так как иначе ты скоро лишишься благосклонности этой публики.
Что это за новое сочинение Прудона, о котором ты пишешь?{418}
Я напишу для Джонса статью за своей подписью; я хотел бы только, чтобы Джонс выслал мне возможно более полный комплект своих «Notes»{419}, так как здесь этого журнала нельзя достать. Каков его адрес? Я забыл.
Из Америки также приходят дурные вести о состоянии торговли хлопчатобумажными товарами. Рынки переполнены, и сами янки производят слишком много для теперешнего состояния рынка.
Напиши мне поскорей опять. Я здесь смертельно скучаю.
Твой Ф. Э.
N. В. Храни свои бумаги в надежном месте вне дома; с некоторого времени за мной здесь усиленно следят, и я не могу и шагу ступить без того, чтобы два или три шпика не следовали за мной по пятам. Г-н Бунзен не упустит случая представить английскому правительству новые и важные объяснения об опасности нашего пребывания здесь.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Вd. 1, 19 29 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI. 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
106 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 8 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Ты извинишь меня, что я не написал тебе раньше и не известил тебя одновременно о получении 5 фунтов. Гнет внешних обстоятельств был на этой неделе настолько силен, что я не мог взяться за письмо. От опасности быть выброшенным из квартиры я пока что застраховал себя тем, что выдал вексель домохозяину.
Вместе с этим письмом я посылаю тебе номер «Schnellpost», из которого ты узнаешь о низких и глупых интригах и сплетнях клеветников Руге и К°. По прочтении пришли мне эту дрянь обратно. Чтобы объяснить тебе одно из этих писем, — принадлежащее несомненно Фиклеру, — из которого этот хам
Гейнцен дает выдержки, скажу вкратце следующее: уже в течение 2–3 недель эти ослы — эмиграция — устраивают собрания, meetings, чтобы «столковаться», конституироваться до полной «дюжины» и «организоваться» в качестве великих мужей будущего. Сегодня происходило их решающее заседание; я узнаю результат и сообщу тебе. Но семена раздора дали уже такие обильные плоды, что г-н Зигель сообщил мне через Шабелица, который приехал сюда на выставку, что он собирается меня посетить.
«New-York Tribune» пригласила меня и Фрейлиграта в платные сотрудники[298]. Это самая распространенная газета в Северной Америке. Если бы ты смог доставить мне до пятницы утром (15 августа) написанную по-английски статью о немецких делах, это было бы великолепным началом.
О Шрамме мы знаем, что он состоит в постоянной переписке со своим братом{420}. Он писал Бамбергеру, чтобы тот не сообщал нам его адреса. Ежедневно приходят новые сообщения о его недостойном поведении здесь.
Красный Вольф{421} опять стал «ирландцем».
А теперь перейдем к «Общей идее революции в XIX веко» П. Ж. Прудона. Когда я в первый раз писал тебе об этой книге, я читал лишь извлечения из нее — да часто еще искаженные. Теперь я могу тебе послать gks^stov{422}, предварительные замечания. Хороши в этой книге выпады против Руссо, Робеспьера, «Горы» и т. д. Сила истинного развития, говоря словами бессмертного Руге, развивается следующим образом:
I этюд. Лишь реакция привела к развитию революции.
II этюд. Существуют ли достаточные основания для революции в XIX веке?
Революция 1789 г. свергла старый режим, но она забыла создать новое общество или сделать общество новым. Она думала только о политике, вместо того чтобы думать о политической экономии. В настоящее время господствует «анархия экономических сил», отсюда «тенденция общества к нищете». Это проявляется в разделении труда, в машинах, в конкуренции, в системе кредита. Рост пауперизма и преступности. Далее: Государство (l'etat) все больше и больше росло; оно наделялось всеми атрибутами абсолюта; его самостоятельность и мощь все более возрастали. Рост государственного долга. Государство защищает богатство против бедности. Коррупция. Государство подчиняет себе общество. Налицо необходимость новой революции. Задача революции заключается в том, чтобы изменить дурную тенденцию общества, выправить ее. Самого общества не нужно затрагивать. О произвольном преобразовании его не может быть и речи.
III этюд. О принципе ассоциации.
Ассоциация — это догма, а не экономическая сила. В отличие от разделения труда, торговли, обмена и т. д., ассоциация не есть нечто органическое и производительное. Не нужно смешивать ассоциацию с коллективной силой. Коллективная сила — это безличный акт, ассоциация — добровольное обязательство. Ассоциация по своей природе бесплодна, даже вредна, так как она сковывает свободу работника. Договору товарищества приписали действенность, присущую лишь разделению труда, обмену, коллективной силе. Когда основывают ассоциации, чтобы осуществить крупные предприятия, то успех объясняется не принципом ассоциации, а ее средствами. Ассоциации подчиняются лишь тогда, когда она дает достаточное возмещение. Лишь слабому или ленивому участнику производительная ассоциация приносит выгоду. Она является солидарностью и круговой порукой по отношению к третьим лицам. Ассоциация вообще применима лишь при особых условиях, зависящих от ее средств. Ассоциация, образованная специально ради семейных связей и в силу закона самопожертвования, независимо от каких-либо внешних экономических соображений, — ассоциация как самоцель является актом чистой религиозности, сверхъестественным, лишенным положительной ценности союзом, мифом. Не нужно смешивать ассоциацию с теми новыми отношениями, которые должны будут развиваться на основе взаимности [reciprocite] между производителями и потребителями. Ассоциация нивелирует договаривающиеся стороны, подчиняет их свободу социальному обязательству, обезличивает их.
IV этюд. О принципе власти.
Идея гувернаментализма имеет свои корни в семейных нравах и опыте домохозяйства. Демократия — последнее звено в эволюции правительства. Идее правительства противостоит идея договора. Истинно революционным лозунгом является: никакого правительства! Абсолютная власть вскоре оказывается вынужденной сама себя отрицать и ограничивать законами и учреждениями. Законы, являющиеся внешним выражением интересов, так же неисчислимы, как и сами эти интересы. У них тенденция к дурной бесконечности. Закон — это оковы, которые на нас налагаются извне. Конституционная монархия. Межеумочная бессмыслица. Всеобщее избирательное право.
Пророческая интуиция масс — нелепость. Мне так же мало нужны уполномоченные, как и представители! Выборы, голосование, даже единодушное, ничего не решают. Если судить по всеобщей подаче голосов, Бонапарт — самый подходящий человек, и т. д. Чистая демократия или прямое народоправство — эта выдумка Риттингхаузена, Консидерана, Ледрю-Роллена — приводит к невозможному и к абсурду. В этой доведенной до крайности идее государственности проявляется вся ее бессмыслица.
Vэтюд. Социальная ликвидация.
Национальный банк. Декретируется ликвидация Французского банка. Он объявляется не государственным банком, отнюдь нет, а «учреждением общественной пользы». Процент будет понижен до 1/2% или 1/4%.
Государственный долг. Благодаря указанной мере частные капиталы лишаются возможности заниматься учетными операциями; они устремляются на биржу, государство платит лишь 1/2% или 1/4% и тем самым прекращается интерес к процентам{423}. Вместо процентов государство платит аннуитеты, то есть выплачивает годичными долями данный ему взаймы капитал. Или, иными словами, издается декрет о том, что проценты, которые государство платит кредиторам за долг, зачисляются им как вычет из основного долга, в качестве аннуитетов.
Ипотечные долги. Простые долговые обязательства. «Проценты по всем долговым документам, ипотечным обязательствам, простым долговым распискам и командитным акциям устанавливаются в размере 1/4% или 1/2%. Выплаты можно требовать лишь в форме аннуитетов. Аннуитеты для всех сумм ниже 2000 франков должны составлять 10 %. Для всех сумм свыше 2000 франков — 5 %. Для облегчения оплаты долговых обязательств и для выполнения функций бывших заимодавцев одно из отделений Национального учетного банка превращается в Земельный банк; максимум выдаваемых им ежегодно ссуд будет составлять 500 миллионов».
Недвижимая собственность: здания. Декрет: «Всякий платеж, внесенный за наем помещения, будет отнесен в счет выкупа собственности, цена которой устанавливается в размере двадцатикратной квартирной платы. С каждым взносом, уплачиваемым в срок, съемщик приобретает пропорциональную нераздельную долю собственности на дом, в котором он живет, а также на совокупность построек, сдаваемых в наем и служащих жилищем для граждан. Выкупленная таким образом собственность будет постепенно передаваться в ведение коммунальной администрации, к которой, в силу самого факта выкупа, переходит от имени массы съемщиков право ипотеки и преимущественное право и которая гарантирует всем съемщикам на вечные времена жилище по цене, равной себестоимости здания. Коммуны смогут вступать в соглашение с собственниками относительно немедленной ликвидации и выкупа их собственности на сдаваемые в наем помещения. В этом случае, для того чтобы и современное поколение могло воспользоваться снижением платы за наем помещения, указанные коммуны могут немедленно понизить арендную плату в тех домах, относительно которых уже состоялась сделка, с таким расчетом, чтобы погашение состоялось лишь в течение 30 лет. Для ремонта, управления, сохранения зданий, равно как и для постройки новых зданий, коммуны заключают соглашение с товариществами каменщиков или с ассоциациями строительных рабочих на основе принципов и правил нового общественного договора. Собственники, живущие одни в своих домах, сохраняют право собственности на них до тех пор, пока они сочтут это нужным».
5) Земельная собственность. «Всякий взнос арендной платы за пользование недвижимостью доставит фермеру долю собственности на эту недвижимость и будет означать для него ипотеку. Целиком оплаченная земельная собственность немедленно поступит в ведение коммуны, которая займет место прежнего собственника и разделит с фермером как формальное право собственности, так и чистый продукт. Коммуны могут вступать в соглашение с теми собственниками, которые этого пожелают, относительно выкупа рент и немедленной уплаты вознаграждения за уступку собственности. В этом случае старанием коммун будет обеспечено переселение земледельцев и размежевание их владений, причем будут приняты меры к тому, чтобы по возможности компенсировать различие в размерах участков качеством почвы и устанавливать размер арендной платы в соответствии с доходностью. Как только вся земельная собственность будет полностью выкуплена, все коммуны республики должны будут договориться между собой об уравнении различий в качестве земельных участков и особенностей их обработки. Та часть арендной платы за участки, лежащие на их территории, на которую они имеют право, будет употреблена на эту компенсацию и на общее страхование. С этого же момента те из прежних собственников, которые сохранят владельческие права, поскольку они собственноручно извлекают пользу из своих земель, будут ассимилированы с новыми владельцами, подчинены такому же тарифу арендной платы и наделены такими же правами, так чтобы никакие случайности, связанные с местностью и наследованием, никому бы не давали привилегии перед другими, и условия обработки земли стали бы одинаковыми для всех. Земельный налог будет отменен. Функции сельской полиции переходят к муниципальным советам».
VI этюд. Организация экономических сил.
1) Кредит. Вышеупомянутый Национальный банк с его отделениями. Постепенное изъятие из обращения золота и серебра. Замена их бумажными деньгами. Что касается личного кредита, то он должен найти применение в рабочих товариществах и в земледельческих и промышленных обществах.
2). Собственность. См. выше выписки о «земельной собственности». При вышеупомянутых условиях можно без малейших опасений позволить собственнику продавать, передавать, отчуждать и пускать собственность в оборот по своему усмотрению… Благодаря облегчению, которое дает выплата аннуитетами, стоимость недвижимости можно бесконечно делить, обменивать, подвергать всевозможным изменениям, не затрагивая самой недвижимости. Земледельческий труд отвергает коллективную форму.
3) Разделение труда, коллективные силы, машины. Рабочие товарищества. Всякая промышленность, предприятие или заведение, которые по самой своей природе требуют комбинированного применения большого числа рабочих различных специальностей, предназначены стать очагами рабочего общества или рабочего товарищества. Но там, где продукт может получиться без совместных усилий лиц различных специальностей, действиями одного индивидуума или одной семьи, нет места для ассоциации. Итак, никаких ассоциаций в небольших мастерских, в ремесле, в сапожном производстве, в портняжном деле и т. д., в торговле и т. д. Ассоциация в крупной промышленности. Здесь, таким образом, рабочие товарищества. Каждый участник ассоциации имеет нераздельное право на собственность товарищества; он имеет право занимать в ней последовательно все должности; его воспитанием, его образованием и его обучением надлежит руководить таким образом, чтобы, заставив его выполнить свою долю неприятных и тяжелых повинностей, они дали бы ему возможность изучить ряд работ и специальностей и обеспечили бы ему к моменту зрелости универсальные навыки и достаточный доход; должности замещаются путем выборов, и правила устава утверждаются всеми участниками ассоциации; вознаграждение устанавливается в соответствии с характером должности, величиной дарования и степенью ответственности; каждый член товарищества участвует в барышах и в обязательствах товарищества пропорционально своей доле участия; каждый имеет право уйти из ассоциации, если он этого пожелает, произвести расчет и отказаться от своих прав; в свою очередь, товарищество вправе принимать во всякое время новых членов… Таково разрешение двух проблем: коллективной силы и разделения труда… В переходный период руководителями этих предприятий являются фабриканты и т. д.
4) Конституирование стоимости: организация дешевой торговли. Принятие мер против дороговизны товара и произвольного определения цены. Справедливая цена представляет с точностью: а) величину издержек производства согласно официальной средней норме свободных производителей; б) вознаграждение торговца или возмещение той выгоды, которой продавец себя лишает, отказываясь от владения соответствующей вещью. Для того, чтобы побудить к этому торговца, ему должна быть дана гарантия. Она может выразиться различным способом: либо потребители, желающие пользоваться справедливой ценой и являющиеся вместе с тем производителями, с своей стороны обязуются предоставлять торговцу свои собственные продукты на равных условиях, — как это уже и сейчас практикуется различными ассоциациями парижских рабочих; либо же вышеуказанные потребители ограничиваются тем, что обеспечивают продавцу премию, либо, еще лучше, достаточно большой сбыт для того, чтобы гарантировать ему доход. Например, государство, во имя временно представляемых им интересов, департаменты и коммуны — каждая от имени своих жителей, желая обеспечить всем справедливую цену и хорошее качество продуктов и услуг, предлагают гарантировать предпринимателям, которые готовы предоставить наиболее выгодные условия, либо процент на капитал и материалы, затраченные в их предприятиях, либо твердо фиксированное вознаграждение, либо же — там, где это уместно, — достаточное количество заказов. Подрядившиеся лица, со своей стороны, обязуются поставлять продукты и выполнять взятые на себя обязательства по обслуживанию потребителей, удовлетворяя все их требования. Впрочем, сохраняется полный простор для конкуренции. Они должны указать составные элементы их цен, способ поставки, продолжительность контракта и имеющиеся у них средства для его выполнения. Предложения подаются в запечатанных конвертах в течение установленного срока, а затем вскрываются и публикуются, — в зависимости от важности договоров, — за неделю, за две недели, за месяц, за три месяца до выдачи подряда. По истечении срока каждого контракта назначаются новые публичные торги.
5) Внешняя торговля. Как только будет понижен процент, нужно снизить тарифы, а когда процент будет уничтожен или понижен до 1/4% или 1/2%, нужно отменить таможенные пошлины.
VII этюд. Растворение правительства в экономическом организме.
Общество без власти. Упразднение культов, правосудия, администрации, полиции, народного образования, войны, флота и прочего — все в соответствующих штирнеровских фразах. Напиши мне подробнее, что ты думаешь об этом рецепте. Привет!
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
107 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер, около 10 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Газета «Schnellpost» меня чрезвычайно позабавила. Уже давно я не читал такой законченной шарлатанской стряпни, как писание «А. Руге к К. Гейнцену»{424}. Я бы никогда не поверил, что даже два таких осла, как Р[уге] и Г[ейнцен], смогут вынырнуть из трехлетнего революционного водоворота настолько не изменившимися, со всеми старыми фразами, смешными манерами, оборотами и т. д. Они как клоун из цирка, который, проделав самые головоломные прыжки, кланяется публике и заявляет: «А вот мы снова здесь!», с тем чтобы после этого заново завести свою бесконечную волынку и безжалостно повторять всем приевшиеся остроты. Я вижу перед собой, как живого, страдающего литературным поносом Руге, который серьезно заявляет, что «основательным ответом на тиранию, анархию и государственную измену… является именно та радикальная мера, которая сейчас необходима», и затем сам же осуществляет эту радикальную меру, делая открытие, что современная классовая борьба является secessio plebis{425}, отсюда делается непринужденный переход к римскому наставнику, имя которого я забыл, к его басне о желудке и руках и тому подобной милой премудрости третьеклассников и школьных менторов[299]. Но наш молодец неоценим, когда он вдруг начинает говорить об «условиях», а затем тотчас успокоительно добавляет: «Ты знаешь… что под условиями я понимаю не что иное, как те мысли, которые теперь господствуют в человеческих головах». Неуклюжие попытки делать остроумно-злобные намеки ему совершенно не удались. Этот господин так ловок, что каждый сейчас же замечает, что он питает против кого-то злобу, но против кого и за что, этого никто не может понять, равно как и всех остальных «как» и «почему». Но если великий Руге проявил себя настоящим шутом, то и великий Гейнцен не менее блестящ в своем, объявленном перманентным, хамстве. Трудно выразить словами бесстыдство, с которым этот тип в своей заметке от 23 июля 1851 г. снова пытается навязать публике ту же свою старую чепуху о коммунизме и совсем в тех же выражениях, что и летом 1847 г. в «Deutsche-Brusseler-Zeitung»[300].
И однако эти субъекты вынуждены признать превосходство наших произведений, потому что непрерывно занимаются ими, а тем более благодаря тому влиянию, которое эти произведения оказывают на них незаметно для них самих, несмотря на все их упорство и бешенство. Есть ли хоть одна фраза во всей их пачкотне, которая не заключала бы в себе плагиата наших идей, искажения их из-за непонимания, не была бы внушена нашими идеями!
О лондонской попытке соглашения г-н Мейен или Фаухер послал в полуофициальную мантейфелевскую «Lithographische Correspondenz» в Берлине нелепую статью, — дескать, лишь мы двое еще продолжаем действовать совместно и т. д., все остальные уже объединились и все они против нас. О Фрейлиграте и Вольфе ни слова. Великий Виллих после роспуска армии будущего, по-видимому, снова считает нужным создать себе у великих мужей всех партий репутацию «характера»{426} — говорят, что он присутствовал на их собраниях. К чему привели все эти вызванные отчаянием попытки? Был ли у тебя великий Зигель?
Как меня только что уверял некий, направленный ко мне Юлиусом немецкий социалистический осел из Дессау, эти господа распространяют там слух, будто ты сам признался, что пишешь в «Neue Preusische Zeitung», ты якобы сам сказал об этом г-ну Луи Друккеру(!). Ловко, не правда ли?
Что касается Прудона{427}, то, кажется, он делает успехи. Фазы, через которые проходит его бессмыслица, принимают, во всяком случае, более сносный вид, и г-ну Луи Блану придется поломать себе зубы над этими «ересями». Итак, в конце концов и г-н Прудон приходит к тому, что подлинный смысл права собственности заключается в замаскированной конфискации всякой собственности более или менее замаскированным государством и что подлинный смысл уничтожения государства — это усиленная централизация государства. Ибо чем иным являются «все коммуны республики, которые договариваются между собой об уравнении различий в качестве земельных участков и особенностей их обработки» с их неизбежными атрибутами и последствиями?
Если у меня завтра будет время, продолжу об этом чудаке. На этой неделе к пятнице статью никоим образом не смогу доставить. Но сообщи мне, и притом поскорее, в каком роде ее писать — должна ли это быть отдельная статья на просимую тему, или ты желаешь иметь серию, и, во-вторых, как ее подать, так как о политическом лице «New-York Tribune» я знаю лишь, что она представляет взгляды американских вигов. Сообщи вообще все, что можешь, чтобы помочь мне справиться с этим.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
108 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер, около 11 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Вчера должен был прервать свои замечания о Пр[удоне], продолжаю сегодня. Я пока что оставляю в стороне многие пробелы в его рецепте; так, например, у него не видно, каким образом фабрики перейдут из рук фабрикантов к товариществам рабочих, ибо уничтожаются процент и земельная рента, но не прибыль (ведь конкуренция остается в силе); далее, не сказано, как быть с крупными земельными владениями, в которых земля обрабатывается при помощи наемных рабочих; есть и другие недостатки подобного же рода. Для того чтобы судить обо всем этом как о теоретическом целом, мне нужно было бы иметь под рукой самое книгу. Я поэтому лишь в той мере могу высказать свое мнение, в какой я рассматриваю отдельные мероприятия с точки зрения их осуществимости, если это потребуется, и заодно исследую, в какой степени эти мероприятия пригодны для централизации всех производительных сил. И для этого, собственно говоря, следовало бы иметь самое книгу, чтобы проследить весь ход рассуждений.
То, что г-н Прудон пришел, наконец, к убеждению о необходимости более или менее скрытой конфискации, это, как уже сказано, представляет собой прогресс. Спрашивается лишь, является ли на практике пригодным тот повод для конфискации, который он выдвигает, ибо у всех этих ограниченных субъектов, которые самих себя обманывают тем, что подобного рода насильственные меры будто бы не являются конфискацией, именно повод является основой всего. «Процент будет понижен до 1/2% или 1/4%». Каким образом? — об этом твои выписки говорят лишь то, что государство, — или скрытно и под другим названием слившийся с государством банк, — должно ежегодно выдавать взаймы под ипотеки, из этого процента, 500 миллионов франков. Я к этому добавлю, что понижение должно происходить постепенно. Раз уже процент столь низок, то ежегодное выплачивание всех долгов и т. д. путем 5-или 10-процентных взносов per annum{428}, конечно, становится легким делом. Но г-н П[рудон] не указывает, каким образом можно прийти к этому. При этом мне вспоминаются наши недавние дебаты о понижении процентной ставки с помощью твоего плана, состоящего в том, чтобы учредить исключительно привилегированный Национальный банк с монополией бумажного обращения и с изъятием из обращения золота и серебра. Мне кажется, что всякая попытка быстро и раз навсегда понизить процентную ставку должна потерпеть неудачу вследствие того, что во время каждой революции и застоя в делах усиливается потребность в ростовщичестве, в предоставлении кредита временно стесненным, находящимся в затруднительном положении, следовательно, для данного момента несолидным людям. Если даже та часть процентной ставки, которая считается действительным вознаграждением за заем, может быть уменьшена при помощи массы капитала, то остается та часть, которая представляет собой обеспечение возврата ссуды и которая как раз во время кризиса чрезвычайно повышается. Во время всякой революции купцы благодарны правительству, если оно дает им деньги взаймы не то что из 1/4 или 1/2 процента, а из 5 процентов. Сравни 1848 год, ссудные кассы и т. д. Но государство и всякий большой централизованный государственный банк, пока он не организовал повсюду своих отделений, вплоть до самых глухих уголков, и пока его служащие не приобрели большего коммерческого опыта, может ссужать деньгами лишь крупные коммерческие предприятия, иначе ему пришлось бы раздавать деньги впустую. И мелкий торговец не может отдать банку в заклад свои товары, как это делает крупный. Таким образом, ближайшим результатом всякого понижения процента на правительственные ссуды явится увеличение прибыли крупных коммерсантов и общий подъем этого класса.
Мелкая торговля была бы вынуждена, как и прежде, обращаться к посредникам, которые получали бы у правительства деньги из 1/2 процента, а сами давали бы ссуды из 5—10 процентов. Это неизбежно, так как мелкая торговля не дает обеспечения, не может представить залога. Таким образом, и в этом направлении результатом будет подъем крупной буржуазии — создание косвенным путем класса крупных ростовщиков, банкиров второй степени.
Это вечное стремление социалистов и Прудона к понижению процента является, на мой взгляд, преображенным выражением благих пожеланий буржуа и мелких буржуа. До тех пор, пока процент и прибыль находятся между собой в обратно пропорциональном отношении, понижение процента может вести лишь к повышению прибыли. И до тех пор, пока имеются несолидные, не имеющие обеспечения и именно вследствие этого как раз сильно нуждающиеся в деньгах люди, государственные ссуды не могут уничтожить частного кредита, и, таким образом, не могут понизить процентную ставку для всех сделок. Государство, дающее из 1/2 процента, оказалось бы по отношению к ростовщику, которого оно снабжает деньгами, в таком же положении, в каком оказалось французское правительство 1795 г., взыскавшее в виде налога 500 миллионов ассигнациями и отдавшее их потом за три миллиона; исключительно для сохранения своего, все равно уже ничего не стоившего «кредита» оно принимало при уплате налогов ассигнации по номинальной цене, то есть по цене, в 200 раз превышавшей их действительную ценность, — итак, государство оказалось бы в таком же положении, в каком это правительство оказалось по отношению к тогдашним земельным и денежным спекулянтам.
Прудон слишком наивен. «Личный кредит находит или должен найти применение в рабочих товариществах». Это означает следующую дилемму: либо надзор, управление и регламентирование этих товариществ государством, чего Пр[удон] ведь не хочет, либо организация самого замечательного мошенничества с товариществами, мошенничества 1825 и 1845 гг., воспроизведенного теперь на базе пролетариата, люмпен-пролетариата и мелкой буржуазии.
Стремление сделать главным делом такое постепенное понижение процентной ставки путем коммерческих и принудительных мер, чтобы превратить уплату процентов в погашение долга и таким образом ликвидировать все долги и т. д. и сконцентрировать в руках государства или коммун все реальное имущество, — кажется мне совершенно неосуществимым; во-первых, по вышеприведенным основаниям; во-вторых, так как это продолжалось бы слишком долго; в-третьих, так как при сохранении кредита в форме государственных бумаг единственным результатом явилась бы задолженность страны иностранцам, ибо все обратно выплаченные деньги уплыли бы за границу; в-четвертых, так как, даже допуская возможность этого в принципе, было бы бессмыслицей думать, что Франция, республика, может это осуществить против Англии и Америки; в-пятых, так как внешние войны и давление текущих обстоятельств делают, в общем, совершенно невозможными подобного рода систематические, медленные, рассчитанные на 20–30 лет мероприятия и тем более денежные выплаты.
Практически эта история имеет, как мне кажется, лишь то значение, что в известный момент революционного развития можно с помощью монопольного Государственного банка декретировать, во всяком случае, следующее: статья 1: Проценты отменяются или ограничиваются ставкой в 1/4 процента; статья 2: Уплата процентов продолжается, как и прежде, и имеет значение взносов в счет погашения долга; статья 3: Государство имеет право приобрести всю недвижимость и т. д. по установившимся ценам и оплатить их 5-процентными взносами в 20 лет. В подобном декрете может когда-нибудь появиться надобность, в качестве меры, непосредственно предшествующей открытой конфискации; но умствовать над тем, когда, как и где — это уже чистая спекуляция.
Во всяком случае, эта книга Пр[удона], по-видимому, гораздо более земная, чем его прежние книги; — конституирование стоимости также принимает у него более телесную форму — форму «справедливой цены лавочников». «Четыре франка, сударь, это самая справедливая цена!» Неясно, какое отношение имеет уничтожение таможенных пошлин к уничтожению процента. То, что Пр[удон] за время с 1847 г. совершил такой полный переход от Гегеля к Штирнеру, — все же признак прогресса. Попробуй после этого говорить, что он не понимает немецкой философии, когда он изучает ее на своем собственном трупе вплоть до последней фазы гниения!
Напиши сейчас же и сообщи, что ты думаешь о вышесказанном.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
109 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 14 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Через день — два пошлю тебе самого Прудона{429} с тем, чтобы ты по прочтении немедленно мне его вернул. Я собираюсь — по денежным соображениям — дать для печати два — три листа об этой книге. Поэтому поделись своими суждениями о ней подробнее, чем ты имеешь обыкновение это делать, когда пишешь второпях[301].
Суть прудоновщины, — а вся она в целом в первую голову полемика против коммунизма, сколько бы он у коммунизма ни крал и ни рассматривал его через кабе-блановскую призму, — резюмируется, на мой взгляд, в следующем рассуждении:
Настоящий враг, которого нужно побороть, — это капитал. Чисто экономическим проявлением капитала служит процент. Так называемая прибыль есть не что иное, как особая форма заработной платы. Процент уничтожается превращением его в аннуитет, то есть в годичные платежи по погашению капитала. Таким образом, рабочему классу — читай промышленному классу — будет навсегда обеспечено преимущество, а собственно капиталистический класс обречен на постепенное исчезновение. Различными формами процента являются проценты по денежным ссудам, квартирная плата, земельная арендная плата. Таким образом, буржуазное общество сохраняется, его существование получает свое оправдание, у него отнимают лишь его плохую тенденцию.
Социальная ликвидация есть лишь средство, чтобы строить заново «здоровое» буржуазное общество. Быстро или медленно, это для нас несущественно. Я хочу узнать прежде твое мнение о противоречиях, нечеткостях и неясностях самой этой ликвидации. Но подлинно целительным бальзамом заново строящегося общества служит отмена процента, то есть превращение ежегодной уплаты процента в аннуитеты. Эта мера, фигурирующая не в качестве средства, а как экономический закон реформированного буржуазного общества, приводит, естественно, к двум результатам:
1. К превращению мелких непромышленных капиталистов в промышленных. 2. К увековечению класса крупных капиталистов, так как, по существу, если взять в среднем, общество — за вычетом промышленной прибыли — в общем и целом всегда платит лишь аннуитеты. Если бы было верно противоположное, тогда сложные проценты, исчисляемые д-ром Прайсом[302], были бы реальностью, и богатств всего земного шара не хватило бы для уплаты процентов по самому маленькому капиталу, пущенному в оборот со времен Христа. В действительности же, взяв для примера Англию, — то есть наиболее устойчивую буржуазную страну, — можно с уверенностью сказать, что за последние 50 или 100 лет капитал, вложенный в землю или во что-либо иное, еще ни разу не принес процентов, по крайней мере, если судить по цене, а здесь именно об этом и идет речь. Возьмем, например, самую высокую оценку национального богатства Англии, примерно, в 5 миллиардов. Пусть Англия производит ежегодно 500 миллионов. Все богатство Англии равняется, таким образом, лишь продукту годового труда Англии, помноженному на 10. Значит, капитал не только не приносит процентов, он даже не воспроизводит себя по стоимости. И это в силу простого закона. Стоимость первоначально определяется первоначальными издержками производства, тем рабочим временем, которое первоначально было необходимо, чтобы произвести данную вещь. Но раз уж предмет произведен, то цена продукта определяется теми издержками, которые необходимы, чтобы его воспроизвести. А издержки воспроизводства постоянно уменьшаются, и тем скорее, чем более развита эпоха в промышленном отношении. Следовательно, закон непрерывного обесценения самой стоимости капитала парализует закон ренты и процента, приводящий
иначе к абсурду. В этом также объяснение выдвинутого тобой положения, что ни одна фабрика не покрывает своих издержек производства. Таким образом, Прудон не может преобразовать общество путем введения закона, которому оно, по существу, следует и без его совета.
Средство, при помощи которого Прудон всего хочет добиться, это — банк. Тут имеется qui pro quo{430}. Банковское дело можно подразделить на две части: 1. Превращение капитала в звонкую монету. В этом случае я даю лишь деньги взамен капитала, и это можно, конечно, делать с учетом лишь издержек производства, следовательно, из 1/2 или 1/4 процента. 2. Ссуда капитала в денежной форме; тут процент будет определяться количеством капитала. В этом случае кредит может лишь превращать наличное, но не производительное богатство путем концентрации и т. д., и т. д. в действительный, активный капитал. Прудон считает номер 2 столь же легким, как и номер 1, но в конечном счете окажется, что он, оперируя иллюзорной массой капитала в форме денег, в лучшем случае снизит процент на капитал только для того, чтобы в той же пропорции поднять его цену. А этим достигается лишь одно — дискредитирование его бумаг.
Логикой связи таможенных пошлин с процентом предоставляю тебе упиваться в оригинале. Такую прелесть нельзя было портить сокращением. Г-н П[рудон] не дает точных указаний ни относительно того, как обстоит дело с участием коммун во владении домами и землей, — а это он непременно должен был бы сделать, опровергая коммунистов, — ни относительно того, каким образом рабочие завладеют фабриками. Хотя он и хочет «мощных рабочих товариществ», но испытывает такую боязнь перед этими промышленными «цехами», что предоставляет, правда, не государству, но обществу право их распускать. Как истый француз, он ограничивает ассоциацию фабрикой, так как не знает ни фирмы «Мозес и сын», ни мидлотианских фермеров. Французский крестьянин, французский сапожник, портной, купец кажутся ему чем-то испокон веков данным, чье существование надо принять. Но чем больше я занимаюсь этой дрянью, тем больше убеждаюсь, что преобразование земледелия, а, следовательно, и основанного на нем собственнического свинства, должно стать альфой и омегой будущего переворота. Иначе — прав окажется папаша Мальтус.
По сравнению с Луи Бланом и т. д. это сочинение ценно, особенно благодаря дерзким выпадам против Руссо, Робеспьера, бога, братства и тому подобных благоглупостей.
Что касается «New-York Tribune», то ты должен мне теперь помочь, так как я по горло занят политической экономией. Напиши ряд статей о Германии, начиная с 1848 года[303]. Остроумно и непринужденно. Эти господа в иностранном отделе очень дерзки.
Через несколько дней я пошлю тебе два тома о Риме, а именно «Политическую экономию римлян» Дюро де Ла Маля. Я выписал себе эту книгу (весьма основательную) из Парижа. Там для тебя многое выяснится и относительно экономической основы римского способа ведения войны, основы, которая являлась не чем иным, как кадастром. Как тебе это послать наиболее дешевым способом? Оба тома толстые. Статью из «Lithographische Correspondenz»{431} ты должен где-нибудь стянуть или раздобыть в переписанном виде. Как только Вейдемейер приедет сюда, нужно будет задать трепку этим ослам в Нью-Йорке. Для этого нужны все документы. Фаухер является корреспондентом «Neue Preusische Zeitung». Зигель еще не появлялся. Виллих, конечно, член братства эмигрантов, выполняющий роль объединителя. В пятницу у них было первое общее собрание. Там был наш шпион. Заседание началось с чтения (генералом Хаугом) статьи против нас из «Lithographische Correspondenz». Ведь все их существование, намерения и помыслы вертятся вокруг нас. Затем они приняли решение прочесть ряд дрянных докладов о всяких склочных делах. Вызвались: о Пруссии — г-н Мейен, об Англии — Оппенхейм, о Франции — Руге, а Кинкель — об Америке и будущем. Я, впрочем, очень рад буду услышать твое мнение обо всем этом.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx», Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
110 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон, около 20 августа 1851 г.]
Дорогой Энгельс!
Прочти сперва лучше Прудона{432}, ибо он мне скоро будет нужен. Из Дюро{433} я сделал все те выписки, которые мне были нужны.
Кстати: Напиши же, наконец, Фишеру в Новый Орлеан. (Либкнехт теперь его постоянный корреспондент.) Это тем более важно, что как раз из Нового Орлеана Кинкели, Руге и т. д. думают получать денежную помощь. Так не забудь же написать этому человеку, который в письме к Либкнехту жалуется на твое молчание.
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
111 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 21 августа 1851 г.
Дорогой Маркс!
Посылаю тебе при сем статью{434}, о которой ты просил. Стечение различных обстоятельств способствовало тому, что она оказалась плохой. Прежде всего я с субботы был, для разнообразия, нездоров. Затем у меня не было никакого материала — пришлось высасывать все из пальца при помощи одной только памяти. Затем — короткий срок и работа на заказ, почти полное незнакомство с газетой{435} и с кругом ее читателей и вследствие этого отсутствие какого-либо правильного плана. Наконец, невозможность иметь под рукой рукопись всей серии для согласования, необходимость, таким образом, более или менее педантично-систематического начала для того, чтобы избегнуть повторений в следующих статьях. Все это, а также то, что я совершенно отвык писать, сделали эту статью очень сухой; и если ее за что-либо можно похвалить, то лишь за гладкий английский язык, которым я обязан привычке в течение восьми месяцев говорить и читать почти исключительно по-английски. Словом, ты сделаешь с ней все, что захочешь.
Пр[удона] я уже наполовину прочел{436} и нахожу твое мнение совершенно правильным. Его апелляция к буржуазии, его возврат к Сен-Симону и сотня других вещей еще в критической части подтверждают, что он считает промышленный класс, буржуазию и пролетариат, по существу, идентичными и полагает, что антагонизм между ними существует лишь благодаря незавершенности революции. Псевдо-философская конструкция истории совершенно ясна: до революции промышленный класс существовал «в себе», с 1789 до 1848 — в состоянии антагонизма: отрицание; прудоновский синтез разрешает все это одним махом. Все вместе кажется мне последней попыткой теоретически спасти буржуазию; наши положения о материальном производстве как решающей исторической первопричине, о классовой борьбе и т. д. в значительной части приняты им, хотя в большинстве случаев и в искаженном виде, и на этом построена попытка — при помощи псевдогегельянского трюка — создать видимость включения пролетариата обратно в буржуазию, Синтетической части я еще не читал. В полемике против Л. Блана, Робеспьера, Руссо кое-где попадаются недурные места, но в общем нет ничего более претенциозно-плоского, чем его критика политики, например в том месте, где он говорит о демократии и где он, совсем в духе «Neue Preusische Zeitung» и всей старой исторической школы[304], разглагольствует по поводу счета по числу голов и не стыдится создавать целые системы на основе мелких практических соображений, достойных школьника. И что это за великая идея, будто «власть» и «свобода» — несовместимые противоположности и будто ни одна форма правления не дает ему достаточного морального основания для того, чтобы он должен был ей подчиняться! Черт возьми, зачем же тогда нужна власть?
Впрочем, я убежден, что г-н Эвербек дал ему свой перевод «Манифеста»{437}, а, быть может, заодно и переводы твоих статей в «Revue»{438}. Ряд важных мыслей, несомненно, украден оттуда — например, что правительство есть не что иное, как власть одного класса для подчинения другого класса и что оно исчезнет вместе с исчезновением классовых противоположностей. Затем много важных мыслей о французском движении, начиная с 1848 года. Я не думаю, чтобы он все это нашел в твоей книге против него{439}.
Я на днях напишу подробнее об этой штуке, когда всю ее прочитаю. Между прочим, сюда на днях должен приехать Веерт, который, по своему обыкновению, неожиданно вынырнул в Брадфорде; возможно, что вследствие этого я буду вынужден задержать Пр[удона] на два или три дня дольше.
Скажи Лупусу{440}, что я говорил с Уотсом и что тот приложит все усилия, чтобы подыскать здесь для него должность, причем имеется твердая надежда на успех. Уотс думает, что его звание бывшего депутата рейхстага[305] будет здесь совершенно достаточно. Он знаком со всей компанией учителей и священников либерального оттенка, и раз он возьмется за дело, то, несомненно, что-либо устроит. Я буду его в этом направлении подогревать; как только что-либо узнаю еще, так дам знать Лупусу. Впрочем, этот Уотс, несмотря ни на что, все же не хуже прочих категорий филистеров. Так как он живет, как англичанин, социалист, доктор и отец семейства, то нужно ему поставить в заслугу, что он в продолжение семи лет является трезвенником и даже ощущает стремление стать травоедом в духе Струве. Зато его жена пьет и жрет за двоих. Печально, но факт: здесь в Манчестере в общем-то самые обходительные люди — это обыкновенные мещане. Они пьют, сквернословят, являются республиканцами (как Мартенс) и над ними можно посмеяться.
Что слышно у тебя нового из Германии? В Гамбурге трое выпущены, один вновь арестован. Итак, признания портновского подмастерья Нотъюнга сводятся всего-навсего к тому, что он был эмиссаром тайного пропагандистского общества! Какое открытие!
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
112 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 25 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Прежде всего благодарю тебя за твою статью{441}. Вопреки всем ужасам, которые ты о ней наговорил, она великолепна и в неизмененном виде поплыла в Америку. Ты замечательно попал в тон для «Tribune». Как только я получу ее первые номера, я тебе их пришлю и с этого момента буду посылать уже регулярно.
Теперь я могу отослать тебе весь груз эмигрантского навоза — и если у тебя в окрестностях имеется знакомый фермер, который нуждается в гуано этих милых птиц для удобрения, то ты можешь устроить выгодное дельце.
Итак, как тебе уже известно, в пятницу, 8 августа, состоялось первое официальное собрание побратавшейся эмиграции, на котором особенно блистали: пресловутый «Дамм» в роли председателя, Шурц, в качестве секретаря, Гёгг, оба Зигеля{442}, Фиклер, Таузенау, Франк (австрийский филистер), Виллих, Боркхейм, Шиммельпфенниг, Иоганн Ронге, Мейен, граф Рейхенбах, Оппенхейм, Бауэр из Штольпе{443}, грубиян Людерс, Хауг, А. Руге, Техов, Шмольце (баварский лейтенант), Пецлер, Бёлер, Герке, Шертнер, Гёрингер и т. д.; Кинкель и Штродтман, конечно, тоже. Итак: главные клики: 1. Руге — Фиклер, 2. Кинкель, 3. Таузенау. Между ними независимые литературные бездельники и соглашатели[306]. Основное содержание всего этого лицедейства состояло в следующем: Руге — Фиклер — Таузенау — Гёгг — Зигель — Хауг и т. д. предлагали избрать официальный комитет частью для разоблачения преступлений реакции, частью для представительства эмиграции, а частью для «действия» — агитационного воздействия на Германию. Идиот Руге имел еще при этом заднюю мысль, чтобы признали его полномочия держать связь с Ледрю — Мадзини и чтобы он, таким образом, кроме своего собственного имени, мог предоставить в их распоряжение в качестве армии весь корпус немецких эмигрантов. Напротив, г-н Кинкель (и вместе с ним, кроме его спасителя Шурца и его вонючего биографа{444}, в особенности Виллих, Техов, Шмольце, Шим-мельпфенниг) был против подобного официального учреждения, отчасти, чтобы не повредить своей позиции по отношению к здешней лондонской буржуазии — так как гульдены имеют решающее значение, — отчасти, чтобы не быть вынужденным в большей или меньшей степени признать Руге перед лицом Мадзини — Ледрю. Уже с самого начала клика Руге — Фиклер была возмущена, увидев зал собрания чересчур переполненным. На тайном собрании они пришли к соглашению пригласить одних лишь «именитых». Но клика Кинкеля привела с собой мелкий люд, чтобы обеспечить за собой большинство голосов.
Заседание открыл генерал Хауг, который прочитал грязную статью из «Lithographische Correspondenz». Одновременно он заявил, что на собрании, наверное, имеются шпионы, что документом могут злоупотребить и т. д. Виллих поддержал это с неослабленным тогда еще пафосом и потребовал от преступников, чтоб они лучше сами назвали себя. В ответ на это поднялся Бауэр из Штольпе (которого я, впрочем, считаю подлинным шпионом) и заявил, что он не понимает добродетельного негодования Виллиха, так как он привел на первое подготовительное заседание редактора «Lithographische Correspondenz» г-на Шейдлера, не встретив возражений. После того как этот инцидент был улажен, Таузенау вносит свое предложение об избрании комиссии, сопровождая это многочисленными патетически-добродушными охами и вздохами — он воображал, будто находится перед венской публикой. Г-н Мейен возражает ему, что он не хочет никаких действий, а лишь добровольных докладов. Тотчас же такие доклады, предварительно сговорившись, вызываются прочесть: Кинкель — об Америке и ее будущем, Оппенхейм — об Англии, Шурц — о Франции, Мейен — о Пруссии. Предложение Таузенау проваливается с треском, и он трогательно заявляет, что, несмотря на свой провал, пожертвует своим справедливым гневом, принеся его на алтарь отечества, и останется в лоне побратавшихся. Но клика Фиклера — Руге тотчас же угрожающе и раздраженно становится в позу обманутых прекрасных душ.
В конце заседания Кинкель подходит к Шабелицу (последний действовал там полностью как наш агент и как очень полезный агент, так как он пользовался доверием всех этих филистеров), называет его честным демократом, объявляет базельскую «National-Zeitung» отличным демократическим органом и, между прочим, справляется о ее финансовом положении. Шабелиц: Плохое. Кинкель: Но разве рабочие ничего не делают? Шабелиц: Они делают все, что мы от них требуем, — они читают газету. Кинкель: Рабочие должны были бы делать больше. Они и нас не поддерживают в той мере, как следовало бы. А Вы ведь знаете, сколько мы делаем для рабочих. Мы делаем все для того, чтобы они стали «респектабельными», Вы ведь понимаете меня, — для того, чтобы они стали «почтенными гражданами». Вот это здорово!
Заседание соглашателей, состоявшееся 15-го, было малолюдным и, как англичане говорят, индифферентным.
А между тем 17-го произошли великие события. Истинное развитие событий развивалось, как сказал бы наш великий Арнольд Руге, следующим образом:
Г-н Кинкель пригласил к себе Виллиха, Техова, Гёгга, Зигеля и еще некоторых и открыл им, что он получил 160 ф. ст. через Фишера из Нового Орлеана и уполномочен распорядиться этими деньгами совместно с вышеназванными лицами и г-ном «Фр. Энгельсом». Вместо последнего он пригласил Фиклера, но тот заявил, что он не желает иметь никакого дела с «негодяями». Г-н Кинкель был вынужден показать письмо, и тут-то обнаружилось, что эти деньги уже в продолжение трех недель пребывают анонимно и инкогнито в его квартире, не зная, раскрыть ли им свое великое сердце непосвященному миру или нет. Кинкель говорил, как ангел, но это ему не помогло. Клика Фиклера убедилась, что клика Кинкеля с успехом забрасывает втихомолку удочку, с целью использовать общее эмигрантское столпотворение для того, чтобы половить золотую рыбку в мутной воде. Таким образом, великий Гейнцен напрасно так любовно и красноречиво строил глазки присланным из Нового Орлеана фунтам! Гёгг и Зигель вышли из конклава. Состоялось отдельное заседание клики Фиклера — Руге — Таузенау. Южные немцы пришли, между прочим, к убеждению, что А. Руге — дурак. Он им нужен потому, что он служит связью с Ледрю — Мадзини, а эта протекция очень важна для южных немцев. Таузенау, очевидно, открыл им глаза, и теперь он наряду с Фиклером является их настоящим лидером. Таузенау вообще обладает даром мелкоеврейской расчетливости и является дипломатничающим и очень умно действующим интриганом, который верит в приближение революции. Поэтому он теперь участвует в этом союзе.
В глубоком гневе по поводу потерянных 160 ф. ст. Руге открыл теперь друзьям, что более года тому назад Виллих — Кинкель послали Шиммельпфеннига к Мадзини, представили его в качестве эмиссара и обратились к Мадзини за деньгами для агитационной поездки в Германию. Мадзини дал ему 1000 франков наличными и на 5000 франков своих итальянских облигаций, с условием по истечении года вернуть ему 1000 франков и 2/3 размещенных им итальянских облигаций. На эти деньги Шиммельпфенниг совершил свою поездку по Франции и Германии. Прошел год, но ни о Кинкеле — Шиммельпфенниге, ни о 1000 франков, ни об итальянских облигациях нет ни слуху, ни духу. Теперь, когда прибыли деньги из Нового Орлеана, Кинкель снова отправил своих посланцев к Мадзини, но не для того, чтобы уплатить долг, а для того, чтобы похвастаться и вступить с ним в союз. Мадзини был слишком деликатен, чтобы напоминать об их долге, но заявил им, что у него имеются свои связи в Германии и что поэтому он не может завязывать новых. Эти господа, рассказывал дальше А. Руге, обратились также к Ледрю-Роллену. Но тут их опередил Руге, и так как Ледрю-Роллен рассматривает уже себя как президента французской республики и готов немедленно повести внешнюю войну, то Руге представил ему Зигеля как главнокомандующего немецкой революционной армией, с которым Ледрю-Роллен завязал стратегическую беседу. Таким образом, и тут Кинкелю — Вил-лиху опять не повезло. После этих разоблачений Руге низость клики Кинкеля — Виллиха предстала в неприкрытом виде пред очами одураченных прекрасных душ. Необходимо было что-нибудь предпринять, а что иного может предпринять Руге, кроме новых комбинаций и перестановок в своем заплесневевшем старом Центральном комитете? Было, таким образом, решено образовать Агитационный клуб — не для дискуссии, а «преимущественно для действий»; заниматься он будет не словами, а делами, и прежде всего предложит единомышленникам вносить денежные средства. Состав: Фиклер, Таузенау, Франк, Гёгг, Зигель, Хертле, И. Ронге, Хауг, Руге. Ты, конечно, сразу узнал измененную группировку: Руге — Ронге — Хауг. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что существенную составную часть клуба представляют: 1) филистеры из Юго-Западной Германии Фиклер, Гёгг, Зигель, Хертле; 2) из Юго-Восточной Германии — Таузенау, Хауг и Франк; что, таким образом, по существу, клуб создан как южногерманский в противовес «пруссакам», и Руге является лишь пуповиной, осуществляющей связь с Европейским центральным комитетом[307]. Они и называют теперь другое общество просто «пруссаками». Этот Агитационный клуб назначил Таузенау своей исполнительной властью и вместе с тем своим министром иностранных дел. Это означало, таким образом, полную отставку Руге как центральной фигуры. Но для того чтобы подсластить эту пилюлю, ему в утешение заявили, что признается его положение в Центральном комитете, его прежняя деятельность и то, что он представляет немецкий народ в истинно германском духе. Это testimonium paupertatis{445} ты, очевидно, прочел в заметке, помещенной почти во всех английских газетах, в которой Агитационный союз всепокорнейше извещает европейскую публику о своем рождении и зазывает почтенную публику. Но и это удовольствие было для несчастного Руге отравлено: Бауэр — Фиклер выставили неприемлемое conditio sine qua non{446}, чтобы Руге перестал «писать и распространять по свету свою чепуху».
Прежде чем продолжать рассказ, я должен заметить, что мы представлены в этом общедемократическом союзе, без ведома других, одним бежавшим из Кёльна рабочим, принадлежащим к нашему Союзу{447}, по имени Ульмер; это — человек, который у нас ведет себя очень спокойно и молчаливо, и мы никогда не поверили бы, что он сможет держать в страхе всю объединенную демократию. Но indignatio facit poetam{448}, и этот тихий Ульмер обладает, как он мне говорил, «дарованием» легко приходить в бешенство: он дрожит тогда всем телом и кидается вперед, как одержимый. Несмотря на свою тщедушную фигурку портного, он, в качестве лучшего гимнаста в Майнце, проникнут сознанием физической силы и ловкости и, кроме того, — коммунистической верой в свою непогрешимость.
Итак, 22 августа состоялось третье заседание. Собрание было очень многолюдное, так как публика ожидала большого скандала по поводу виновного в государственной измене Агитационного союза. Председательствует Мейен. Присутствуют также Р. Шрамм и Бухер. Клика Кинкеля вносит предложение об образовании эмигрантского комитета. Дело в том, что г-ну Кинкелю как общественному деятелю не хочется уходить со сцены. С другой стороны, ему не хотелось бы также скомпрометировать себя в глазах эстетически-либеральных буржуа Англии. Эмигрантский же комитет, это — политически-филантропическое учреждение, которое, кроме того, предоставляет в распоряжение некоторые денежные средства, соединяя таким образом в себе все желательные условия. В противовес этому неким Холлингером и Ульмером было внесено предложение избрать эмигрантский комитет на общем собрании эмигрантов; в ответ на это клика Кинкеля указывала на опасность скандала, который будет устроен людьми, действующими за спиной собрания (имелись в виду, конечно, мы, хотя нас и не называли). Но у них были враги и в своей среде. Из членов Агитационного клуба присутствовали лишь Гёгг, Зигель и его брат. Гёгг был избран в эмигрантский комитет; это дало повод: 1) объявить о выходе Таузенау; 2) отклонить заявление Агитационного союза; 3) наконец, по окончании дебатов объявить о выходе всех членов Агитационного союза. Большая буря. Техов и Шрамм отчаянно обругали А. Руге. Вообще была сильная ругань. Гёгг отвечал своим противникам с сознанием собственного превосходства, резко напал на лицемерного Кинкеля, который выпускал для ответа своих оруженосцев, поглаживая бороду, как Великий Могол, и писал через посредство все время увивавшегося вокруг него Шурца записки, которые тот, как «соглашатели» в Берлине, пускал среди его приверженцев; когда записка заканчивала свой круг, он писал свой окончательный приговор. Лишь после того как Гёгг сказал, что Агитационный союз поместит свое заявление в английских газетах, Кинкель ответил величественно, что он уже и сейчас господствует над всей американской прессой и что уже приняты меры к тому, чтобы в кратчайший срок подчинить его влиянию также и французскую прессу.
Кроме этой, чреватой скандалами, темы разбирались еще и другие вопросы, которые даже в лоне самих побратавшихся демократов вызвали ужаснейшую бурю, так что дело доходило до угроз кулаками, страшного шума и крика, пока в 2 часа ночи хозяин не потушил лампы и не погрузил жаждущих объединения в непроницаемую тьму. Главными возбудителями скандала были Шрамм и Ульмер. В частности, Шрамм в своих выпадах против Руге дал одновременно выход своему гневу против коммунистов, — что было встречено с большим одобрением, — самым враждебным образом напал на Виллиха и объявил рабочих трусами. На это отвечал Ульмер; но он, со своей стороны, вместе с Холлингером, другом Зигеля, требовал созыва общего собрания эмигрантов для выбора комитета помощи. Он прямо обвинял Виллиха и т. д. в том, что тот прокутил и растратил эмигрантские деньги. Невообразимый шум. Таракан Диц выскакивает вперед, заявляет, что он кассир Эмигрантского комитета[308] Грейт-Уиндмилл-стрит, и требует отказа от этих слов. Ульмер заявил, что если эти господа этого требуют, то он готов представить доказательства. Он не возьмет своих слов обратно. Виллих старается его укротить, прибегая к своему обычному приему, и приглашает его для частного объяснения в свою комнату. Но Катон-Ульмер непоколебим и не желает разговаривать без свидетелей. Кстати, Шиммельпфенниг, сидя позади Ульмера, в продолжение речи Гёгга все время хрюкал и производил шум; тогда Ульмер, одержимый вдруг своим «дарованием», поворачивается, потрясая кулаками, и рычит Ш[иммельпфеннигу]: «Если вы, жалкий побирушка, не замолчите, наконец, то я вас выброшу в окно». Ш[иммельпфенниг] побледнел, как мел, но, призвав на помощь свою прусско-офицерскую храбрость, ушел в дальний угол.
Во время этого замечательного представления на Виллиха несколько раз и со всех сторон так грубо нападали, — Гёгг, Шрамм, Холлингер, Ульмер и т. д., — что он шесть раз заявлял, что должен будет уйти, если его достойную персону не оставят в покое.
Теперь создается новый элемент скандала, подготовленный специально нами. Дело в том, что господа «эмигрантские верхи», как они себя называют, совершенно игнорировали «эмигрантские низы». Этим «эмигрантским низам», которым приходится очень плохо, мы, после взбудоражившей их подготовки, сообщили через Ульмера, Румпфа и Либкнехта тот факт, что Эмигрантский комитет на Грейт-Уиндмилл-стрит получил 800 гульденов из Вюр-темберга и что их прекраснейшим образом надувают. Вчера поэтому на заседании комитета на Грейт-Уиндмилл-стрит, под председательством Шаппера, произошла скандальная сцена. Эмигранты требуют, чтобы им были показаны письма, счета и т. д. Виллих, который в свое время выдвигал против нас требования, подобные требованиям этих ослов, грубо объясняет им, что он и компания ответственны только перед Обществом рабочих[309]. Одного эмигранта, который слишком близко подошел к нему, он попросил убраться подальше, чтобы тот не наградил его вшами. Тот обзывает его «пустоголовым болваном». У Шаппера требуют объяснения по поводу его живота, как у гиппопотама, называют его Шнаппером{449}. Виллих призывает хозяина и хочет выбросить за дверь одного из эмигрантов. Тот говорит, что он готов уйти, если позовут полицейского. Эти господа-де все негодяи. Этим дело кончается. Виллих и Шаппер заявляют, что при таких обстоятельствах они выйдут из комитета.
Этим «эмигрантским низам» Румпф и Ульмер объявили, что в ближайшую пятницу на общем собрании эмигрантов будут обсуждаться их интересы. Они отправятся туда все вместе, вооружившись дубинками, чтоб отстоять свои притязания. Я дал им теперь знать через Ульмера, что Кинкель получил для них 160 ф. ст., которые он в продолжение ряда недель скрывал и которые он хочет теперь поделить с Виллихом. Их вообще-де использовали лишь как фирму — и это верно, — чтобы улучшить финансы этих-государственных мужей. Уль-мер будет держать речь, а так как Шрамм и др. ничего не знают об этом приятном сюрпризе, то скандал получится хороший со всех сторон.
Как только я тебе сообщу о заседании в пятницу, ты можешь написать — впоследствии необходимое — письмо к Кинкелю. Но что ты должен сделать немедленно, это написать Фишеру в Новый Орлеан, рассказать ему обо всей этой грязной истории и дать знать, чтобы он собирал деньги лишь под фирмой «Фрейлиграт», которая очень популярна. Наша партия крайне в них нуждается. Она единственно активная партия, непосредственно борющаяся с Союзным сеймом, с богом и с чертом, а у нас нет денег для агитации. С другой стороны, необходимо раздобыть деньги для наших арестованных, которые большей частью не имеют никаких средств. Мне кажется, что этому человеку легко будет разъяснить эти два момента. Впрочем, если он может, то пусть производит эти сборы втайне, так как наша деятельность может лишь пострадать от всякого газетного шума. Vale faveque!{450}
Твой К.Маркс
Я должен еще заметить, что правоверный бык Шаппер отнюдь не связывается с «неверными»; напротив, он заявил Виллиху, что пусть они лучше оторвут ему голову, но он не пойдет к «этим собакам». Если я теперь иногда не пишу несколько дней, то я поступаю так для того, чтобы делать более полные сообщения.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
113 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[310] В ЛОНДОН
[Манчестер, около 27 августа 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Гомеровские сражения великих мужей, стремящихся к единству, меня весьма позабавили. Что за «Илиада»!
Фишеру написал. Но действительно ли я назван в письме к Кинкелю? А то, как бы мне не осрамиться перед Ф[ишером]. Идея относительно Фрейлиграта великолепна; это, наверное, твоя жена придумала. Потребовать от Ф[ишера], чтобы он собирал деньги специально для наших партийных целей, никоим образом нельзя; но если еще что-нибудь будет получено — а я сомневаюсь в этом после того опыта, который проделали американцы, — тогда, я думаю, моего письма будет достаточно для того, чтобы деньги посылались Фр[ейлиграту], а этого довольно.
Напиши мне сразу же, чем кончилась сцена в пятницу, чтобы я мог предпринять необходимые меры против К[инкеля], Вначале я не смогу ничего другого сделать, как потребовать подробных сведений и присылки документов, а затем, в случае получения или неполучения их, сделать дальнейшее. Но известен ли тебе адрес Шинкеля]?
Было бы хорошо, если бы ты прислал мне также адрес Фрейлиграта, чтобы его можно было сразу же сообщить Фишеру. Теперь, к отплытию этого парохода, мы уже не успеем этого сделать, а пока получим от него ответ, пройдет месяц, в течение которого не очень-то следует бомбардировать его письмами.
Кинкелю и Виллиху я подставил ножку своим письмом в Америку, так что они этого не забудут.
О Прудоне{451} — завтра или послезавтра. Присутствие Веерта, затем эта пачкотня, в сочетании с конторской дрянью, — все это помешало мне серьезно взяться за книгу. Во всяком случае, шарлатанство там великолепное. Вторая часть, начиная с «ликвидации», бесподобна своим сочетанием жирарденовской рекламы со штирнеровским хвастовством. К тому же некоторые места представляют собой — грамматически и логически — чистейшую галиматью, которая, как он сам понимает, не имеет абсолютно никакого смысла. Об этой второй части, право же, совершенно не стоит серьезно говорить, при всем желании это невозможно.
Для «Tribune» я, конечно, тоже ничего не мог написать, продолжение{452} будет на будущей неделе. Очень спешу.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritle Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
114 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[311] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 31 августа 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Всегда рискуешь сильно ошибиться, рассчитывая на решительный кризис среди демократических героев. После такого скандала, какой произошел две недели тому назад, эти актеры нуждаются в многонедельном отдыхе. И, таким образом, позавчера, в пятницу 29-го, не произошло ничего значительного.
Во-первых. В понедельник, 25 августа, как я уже тебе писал, Виллих и Шаппер грозили своим выходом из Эмигрантского комитета на Грейт-Уиндмилл. Во вторник они действительно на официальном заседании заявили о своем выходе, и комитет вообще благополучно распался. При этой оказии не обошлось без горьких слов. Виллих морализировал и читал проповеди о нравственности, в ответ на что ему были перечислены все его грехи. Но главным пунктом обвинения против него было то, что, когда пришло время давать отчет о двадцати фунтах, вложенных в щеточную мастерскую, то опять, подобно тому как это уже однажды было сделано, позаботились о том, чтобы г-н Люссель, ответственный поручитель за эту мастерскую, смог улизнуть.
В пятницу на общем заседании жаждущих соглашения находился и генерал Зигель{453}. Он рассчитывал на появление «эмигрантских низов», из-за которых ему пришлось выдержать несколько сильных схваток с Виллихом, давшим волю своему негодованию против безнравственного сброда, который он, в борьбе против нас, сам прежде восхвалял. Но этот люмпен-пролетариат как раз и не пришел на собрание. Те, которые собрались пред дверьми ареопага, были слишком малочисленны, чтоб иметь возможность рассчитывать на успех, и потому удалились. Ты ведь знаешь, что это за трусливые канальи. И у каждого из этих негодяев совесть слишком нечиста, чтобы выступать изолированно перед большим собранием в качестве публичного обвинителя.
В «общедемократический» эмигрантский комитет было избрано несколько сторонников Руге, как, например, Ронге, — числом четыре. Они заявили о своем выходе. Комитет был, таким образом, распущен. Был избран новый временный комитет, состоящий из гг. Кинкеля, графа Рейхенбаха{454}, Бухера и саксонца Земпера.
Отсюда ты видишь, что они вступили в новую фазу. Они бросились в объятия респектабельных «государственных мужей», так как прежние «вожди» скомпрометированы как мошенники в гражданских делах. К этим «государственным мужам» — их основному ядру — принадлежат «доблестные демократы» Бухер (берлинский соглашатель[312]), граф Рейхенбах (рыцарь духа и франкфуртский деятель, скомпрометировавший себя в имперском масштабе, а не берлинская борода партии{455}) и важничающий заика «Рудольф Шрамм» (известен).
Лупус{456}, который, в силу давнишней дружбы с графиней Рейхенбах и с ее братом, находящимся тоже здесь, время от времени бывает в доме Рейхенбаха, встретил там вчера г-на Техова, с которым он знаком еще по Швейцарии. Вскоре после этого появился Виллих собственной персоной в обществе глубокомысленного Эдуарда Мейена. Когда эти персоны появились, Лупус удалился.
Вот все, что я могу сообщить в данный момент. Благодаря 160 американским фунтам Кинкелю удалось, очевидно, частью непосредственно, частью при помощи своих сторонников, создать у «респектабельных» и «государственных мужей» чрезвычайно высокое мнение о своем могуществе и своих связях. Но благородный Виллих роспуском комитета на Уиндмилл-стрит разорвал самую прочную связь, соединявшую его с «чернью».
Теперь, что касается тебя, то Фишер положительно и определенно назвал тебя, как одного из тех, в чье распоряжение должны были поступить 160 фунтов стерлингов. Генерал Зигель и Гёгг сообщили это, якобы под секретом, своему другу Шабелицу, а в действительности, как я думаю, для того, чтобы довести это до твоего сведения. По-моему, тебе остается лишь написать г-ну Кинкелю, что ты получил известие из Нового Орлеана об отправке денег и о том, что тебя привлекают к обсуждению способа их использования. Ты просто спрашиваешь его, как обстоит дело с деньгами или что предполагается с ними сделать. Адрес Кинкеля: Д-ру фил. (так пишет он на своих визитных карточках) Кинкелю, 1, Henstridge Villas, St. Johns Wood. Я тебе как-нибудь, шутки ради, пришлю такую визитную карточку, она и по содержанию и по форме весьма похожа на лондонскую рекламу об излечении мозолей и т. д.
Да, не забыть бы о великом событии. В номере{457} от 13 августа несчастный Гейнцен объявляет, что Отто взял обратно свои капиталы и он остался один со своим духовным капиталом, с помощью которого в промышленной Америке газета не может издаваться. Он поэтому пишет элегию о преждевременной гибели Гектора. И в том же номере Хофф и Капп призывают подписываться на акции новой газеты, которая должна появиться вместо «Schnellpost». И в это самое время — о, превратности судьбы! — «Staatszeitung» возбуждает против благородного Гейнцена процесс о клевете, разоблачая мимоходом ряд его денежных пакостей, процесс, который, как он предвидит, приведет его в «исправительный дом». Бедный Гейнцен! И этот великий муж теперь полон морального негодования против Америки, «бедных чувствами янки», а также «немецких американцев», которые им подражают, вместо того чтобы работать над «гуманизацией общества» и вдохновляться великими социально-политическими открытиями А. Руге. Так, например, в упомянутом номере сказано:
«Тот свободный немецкий дух, который должен наполнить мир… тот живительный источник, который уже почти две тысячи лет орошает землю, становясь все обильнее».
«Для чего же существуют немцы на земле? Для чего немецкие сердца, для чего немецкий язык? Для чего, например, это средство развивать и просвещать ум, изобретенное немцем Гутенбергом? Все это имеется здесь, даже земля, на которой это происходит или должно было бы происходить, — эта Америка открыта немцем».
«Свободные общины, здоровая, бодрая немецкая философия, блестящая немецкая литература, перенесенная сюда, в духовном взаимодействии со всем тем, что страна и ее жители дали дельного и прочного, — все эти факторы должны создать американизм всемирно-исторического значения, всесильно гуманную, духовную и моральную величину, сердце которой составляет беспрерывно увеличивающее свое влияние тевтонство, голову — облагороженный дух янки, руки же постоянно приводятся в движение соединенными усилиями обоих».
«В самом деле, я утверждаю, что немецкий народ более созрел для демократической республики, чем американский… В самом деле, если бы Германия освободилась от своих кровопийц и своих оков, то она была бы в состоянии «установить», как говорят американцы, чисто демократическую республику раньше, чем янки, и могла бы осуществить ее с большим успехом, чем они, ибо даже политически образованная часть американцев еще так проникнута предрассудками, еще так несвободна в умственном отношении и настолько еще далека от всякого гуманистического образования, что там не может осуществиться конечная цель демократии, истинная гуманность, гармоническое развитие человечества в политическом, социальном, моральном или духовном отношении».
Это пишет, или позволяет себе писать, тевтонский грубиян{458} как раз в такое время, когда американцы благополучно обеспечили себе путь через перешеек. Этот хам в том же номере осмеливается писать:
«Вы так метко бичуете положение в Америке, в особенности немецких американцев, что всякий компетентный беспристрастный человек должен с Вами согласиться. Было бы действительно похвальным делом, если бы Вы, при посредстве Вашей газеты, могли бы содействовать облагораживанию и просвещению немцев в Америке; и если бы даже Ваш голос не нашел отклика в грубой массе, все же Вы сделаете достаточно, если освободите отдельных немцев от обезьяньего и гибельного стремления подражать американцам».
А вслед затем этот грубиян выкрикивает жалобным голосом свои нелепые иеремиады по поводу отсутствия денег.
Ты уже, наверное, давно заметил по газетам, что Жирарден объединяется с Ледрю-Ролленом. Последний мнил уже себя будущим французским Великим Моголом. Но вот в Париже образовался конкурирующий комитет Ламенне — Мишель (из Буржа) — Шёльше, который хочет создать «Соединенные штаты Европы» при помощи романских народов — французов, испанцев, итальянцев, — куда затем присоединятся немцы и т. д. Таким образом, испанцы (!) должны нас цивилизовать! Боже мой, это превосходит даже К. Гейнцена, который хочет распространить среди янки учения Фейербаха и Арнольда Руге, дабы «гуманизировать» их. Журнал Ледрю «Proscrit» резко нападает на этот конкурирующий комитет. Те отвечают ему той же монетой. Но вот что еще горше для Великого Могола in partibus{459}: в Париже состоялся конклав всей прессы. «Proscrit» также был представлен одним делегатом. Цель: соглашение относительно общей кандидатуры в президенты. «Proscrit» провалился со всеми своими предложениями, и было ясно сказано, что лондонские господа пусть себе болтают, а то, что для Франции нужно, должно прийти из самой Франции; Ледрю-де весьма ошибается, считая себя «той важной персоной», за которую его выдает Мадзини.
Впрочем, конклав закончился скандалом и безрезультатно. Жаждущая объединения демократия всюду похожа одна на другую, как две капли воды.
До свидания! Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung. Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
115 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[313] В ЛОНДОН
[Манчестер], понедельник, 1 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Ты должен меня опять извинить.
Во-первых, я все еще не мог приступить к работе над Прудоном, так как меня четыре дня подряд мучила ужаснейшая зубная боль, которая совершенно лишила меня всякой работоспособности. К тому же еще сегодня вечером приезжает из Лондона мой брат{460} (которого ты знаешь) и будет, не знаю как долго, мешать мне работать. Черт бы побрал выставку!
Во-вторых, обещанные на сегодня 5 фунтов я смогу выслать лишь завтра, так как в кассе конторы сейчас абсолютно нет денег, и я смогу их получить лишь завтра.
Торжествующая статья «Lithographische Correspondenz» о достигнутом, наконец, единении благородной эмиграции опровергается уже новыми жалобами и выпадами «пруссаков» против «южных немцев» и «померанца» Руге в той же газете. Sic transit gloria{461} — радость недолго длилась. Хорошо, что в каждом из двух новых союзов[314] у нас столько друзей, что ни один из этих союзов не будет нам надоедать.
Читал ли ты в сегодняшней «Daily News» поучительную статью о фактической проститутке и мнимой баронессе Бек, которая умерла на руках английской полиции в Бирмингаме во время своего вранья? Это — замечательная история, и она еще тем замечательнее, что одновременно уличает назойливого нищего — «д-ра» Хейнемана, как явного шпиона, состоящего на жалованье «недавно организованного иностранного отдела английской полиции». Ты помнишь, как подозрителен был нам этот низкий субъект с давних пор. Передача документов о «существующей в Лондоне немецкой коммунистической ассоциации» объясняет также полицейские придирки прошедшего лета, и я хотел бы знать, сколько получил г-н Христиан Йозеф Эссер за свое участие в этой истории. Знаешь ли ты «барона Содена», который подтверждает эти истории и предлагает привести доказательства? Было бы очень хорошо, если бы можно было незаметно выведать кое-что у этого человека. Предлог для этого можно было бы легко найти, а при этом можно было бы получить материал о негодяях среди эмигрантов, что впоследствии может пригодиться. Я добуду себе этот номер «Daily News» и сохраню его; в случае надобности можно воспользоваться этим документом.
Банкротства в Ливерпуле и Лондоне уже начались, и «Economist», несмотря на свои старания доказать, что экономика страны в высшей степени здорова, то есть, что большая часть избыточного капитала помещена в солидные предприятия, все же должен признать, что Ост-Индия опять переполнена товарами и в ост-индской торговле с неизменной регулярностью стали вновь повторяться старые истории с консигнацией и ссудами. На будущей неделе он собирается нам показать, каким образом можно устраивать консигнационные операции на солидной основе — я жду этого с любопытством. Пока что владельцы прядильных и ткацких предприятий зарабатывают здесь массу денег — большая часть их обеспечена заказами до Нового года, и в деревне повсюду работают, по крайней мере, до 8 часов вечера, то есть по 12–121/2 часов, и даже больше. Из хлопка по 33/4 — 41/2 пенса за фунт они прядут пряжу по 7–8 пенсов за фунт; издержки производства при этих грубых сортах составляют едва 11/2 — 2 пенса за фунт; таким образом, при еженедельной производительности в 12 миллионов фунтов (при ввозе 600000000 фунтов хлопка-сырца) все предприниматели-прядильщики вместе зарабатывают в Англии, если принять грубые сорта за норму, еженедельно 75000 ф. ст., то есть ежегодно чистых 33/4 миллиона фунтов. То же самое будет, если вместо №№ 6—12 взять средние номера пряжи, 18–24, а те, кто в состоянии благодаря хорошим машинам употреблять худший хлопок, зарабатывают на фунте пряжи не 11/2, a 21/2 пенса. Все это началось с апреля и мая, со времени падения цен на хлопок; больше всего пряжи по сравнению с другими покупают немцы. Когда начнется свистопляска, — а нынешнее положение продлится, наверное, не дольше, чем до марта, — и если в то же время пойдет потеха и во Франции, то немцам придется туго, поскольку у них останется на шее вся эта, не находящая сбыта пряжа, и в результате эта страна тоже окажется хорошо подготовленной.
Оброним тихую слезу в память о Брюггемане![315] Более незаслуженное несчастье никогда еще, очевидно, не постигало филистера — sit illi terra levis{462}.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
116 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], понедельник, 8 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Завтра уезжает мой брат{463}, и я опять, наконец, обрету покой. Все это время я ни одной минуты не оставался один и никак не мог выслать тебе банковый билет раньше субботы; при этом пришлось отправить обе половинки с одной и той же почтой, ибо в воскресенье бывает только доставка почты. Поскольку при таком способе имеется опасность, что билет стащат, сообщаю тебе данные о билете; его номер Е/Х 01780, помечен — Лидс, 15 июля 1850 года. Таким образом, если ты его не получишь, пойди сейчас же в банк и задержи выплату, что будет еще вполне своевременно. Это был пятифунтовый билет.
В пятницу вечером я получил неожиданно письмо от моего старика{464}; он пишет, что я расходую слишком много денег и что я должен довольствоваться 150 фунтами. Само собой разумеется, я не подчинюсь этому смешному требованию, тем более, что оно сопровождается угрозой — в случае надобности указать Эрменам, чтобы они не выдавали мне денег сверх этой суммы. Я, конечно, тотчас же напишу ему, что моей ноги больше не будет в конторе и что я сейчас же уеду в Лондон, если он попытается сделать эту подлость. Он, в самом деле, сошел с ума. Все это тем более смешно и пошло, что мы давно здесь устно столковались по этому пункту, и я не дал ему абсолютно никакого повода для этого. Я надеюсь с помощью моего брата и моей старухи{465} уладить это дело, но все же на ближайшее время должен буду себя немного ограничить, так как, в общей сложности, я уже израсходовал здесь 230 фунтов, и до ноября, когда исполнится год моего пребывания здесь, эта сумма не должна чересчур повыситься. Во всяком случае, эта новая выходка очень неприятна и сильно злит меня, и в особенности тот низкий способ, который мой старик при этом применил. Правда, он в этом году заработал здесь далеко не так много, как в прошлом, но это зависит исключительно от скверного хозяйничанья его компаньонов, над которыми я не имею никакого контроля.
Что это за новая история в Париже?[316] На этот раз клика «Гиппопотама»{466}, кажется, попала в беду; те арестованные немцы, имена которых мне известны, это все старые вейтлингианцы эпохи 1847 г. и более ранней. Кажется, тут перекрещивается несколько интриг. Швабский спаситель, видимо, тоже находится среди счастливцев. Тем лучше для него. Если узнаешь что-нибудь, напиши.
Как сообщают немецкие газеты, кёльнцы не предстанут пред ближайшей сессией суда присяжных — октябрьской.
Завтра или послезавтра напишу больше.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
117 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], четверг, 11 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Я надеялся приготовить тебе сегодня статью для Америки{467}. Но у меня не хватает еще около 3–4 страниц. Я поэтому должен отказаться от завтрашней почты, но, если я не ошибаюсь, в среду отправляется пароход компании Коллинза, и с ним может пойти эта статья, а в пятницу за ней последует третья. Я справлюсь об этом. В данный момент это американское дело, приносящее подлинные деньги, я считаю более спешным, чем Прудона; ведь неизвестно, принесет ли он их нам столь же верно и быстро, как американские статьи, и поэтому я прежде всего за них и взялся. Если ты на этот счет другого мнения, напиши.
Мое письмо, отправленное в понедельник, ты, наверное, получил.
В ожидании известий от тебя
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
118 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], суббота, 13 сентября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Ты, наверное, получил мое письмо во время пребывания у тебя твоего брата{468}? Я спрашиваю потому, что ты не упоминаешь ни о письме, ни о его содержании. В нем имеются только сплетни, хотя его и следует сохранить для архива. Но я не хотел бы, чтоб оно попало в чужие руки.
Различные твои письма, включая и письмо с пятью фунтами, получены вовремя.
Кинкель совершает теперь свое турне по северной Англии. Он еще не был в Манчестере?
После того, что я рассказал тебе в своем последнем письме, здесь мало что произошло. Неделю тому назад (в пятницу) граф Рейхенбах{469} заявил о своем выходе из общего союза эмигрантов. И ты, Брут? Зигель{470} и др., которые до этого еще окончательно не выходили из союза, теперь также вышли. А Виллих устраивает поход против «люмпен-пролетариата» среди эмигрантов. О заседании, состоявшемся вчера вечером, я еще не получил никакого сообщения.
Итальянский комитет тоже раскололся[317]. Из него вышло значительное меньшинство. Мадзини с горечью рассказывает об этом событии в «Voix du Peuple»{471}. Главные мотивы будто бы таковы. Во-первых, бог. Они не желают бога. Затем, — и это важнее, — они упрекают мэтра Мадзини в том, что, проповедуя восстание, то есть вызывая его преждевременно, он действует в интересах Австрии. Наконец, они настаивают на прямой защите материальных интересов итальянских крестьян. Но этого нельзя сделать, не задев, с другой стороны, материальных интересов буржуа и либерального дворянства, из которых состоит великая фаланга Мадзини. Последнее обстоятельство чрезвычайно важно. Если Мадзини или кто-либо иной, кто станет во главе итальянской агитации, не превратит на сей раз крестьян, смело и немедленно, из испольщиков в свободных земельных собственников — положение итальянских крестьян ужасно, я теперь основательно изучил эту гнусность, — то австрийское правительство прибегнет, в случае революции, к галицийским средствам[318]. Оно уже угрожало в «Lloyd» «полным переворотом в формах владения» и «уничтожением беспокойного дворянства». Если у Мадзини и теперь не откроются глаза, то он болван. Правда, тут замешаны интересы агитации. Откуда взять 10 миллионов франков, если оттолкнуть от себя буржуа? Как сохранить поддержку дворянства, если объявить ему, что дело идет прежде всего о его экспроприации? Все это представляет трудности для подобных демагогов старой школы.
Среди арестованных в Париже, к сожалению, находится и никчемный Шрамм. Третьего дня от этого повесы было получено письмо на имя Либкнехта, и у нас есть приятная перспектива снова увидеть в своей среде этого разложившегося субъекта. Но его ждут неожиданности, этого господина. Ты очень обяжешь меня, если пришлешь мне не позднее, чем во вторник утром статью для Дана. При сем письмо от Дронке. Кстати, писать ему нужно непосредственно по его собственному адресу. Адрес Шустера совершенно ненадежен. Через несколько дней я пошлю тебе для него письмецо, ты, со своей стороны, сделаешь приписку и отправишь его этому карлику.
Впервые опубликовано в книге: und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913 «Der Briefwechsel zwischen F.Engels
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и итальянского
119 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, 19 сентября [1851 г.]
Дорогой Маркс!
Я еще вчера с величайшей поспешностью кое-как закончил американскую статью{472}, часто прерывал ее в течение трех недель и в последний момент второпях нацарапал конец. Делай с ней все, что хочешь. Во всяком случае, ты, наверное, уже получил ее сегодня с первой почтой.
Единственное письмо, которое я получил за все время пребывания здесь моего брата{473}, было твое письмо от 31 августа, которое пришло лишь 2 сентября и в котором ты приводишь выдержки из Гейнцена (из «Schnellpost» об облагораживании янки).
Моя лень объясняется:
1) деловой поездкой в Брадфорд;
2) отъездом нашего конторщика в Лондон, откуда он вернется лишь в понедельник;
3) внезапным увольнением нашего кладовщика и его помощника, в результате чего я те- перь перегружен работой.
Завтра или в понедельник я возьмусь за третью американскую статью, которая, безусловно, будет в твоих руках к отплытию ближайшего парохода — не позднее вторника, если он отплывает в среду, в противном случае не позднее пятницы. Завтра напишу больше — контору закрывают, а газа у нас нет, так что я пишу почти впотьмах.
Твой Ф. Э.
Документ Виллиха в «Debats» бесподобен![319]
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
120 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[320] В ЛОНДОН
Манчестер, 23 сентября 1851 г.
Дорогой Маркс!
Наконец, после всех этих злосчастных препятствий, у меня вновь появилась возможность регулярно заниматься. Статья № 3 для Америки будет сегодня вечером готова и немедленно тебе отослана{474}, и тогда я возьмусь тотчас же за Прудона.
О турне Кинкеля я больше ничего не слышал. Раскол между итальянцами превосходен. Замечательно, что завзятый фантазер Мадзини натолкнулся, наконец, на своем пути на преграду материальных интересов и притом в своей собственной стране. Достижением итальянской революции является то, что она и в Италии втянула в движение наиболее отсталые классы и что теперь, в противовес старо-мадзинистской эмиграции, возникает новая, более радикальная партия, которая постепенно оттесняет г-на Мадзини. По газетным сведениям тоже создается впечатление, что «мадзинизм» начинает пользоваться дурной славой даже среди людей, не являющихся ни конституционалистами, ни реакционерами, и что эти люди используют последние остатки свободы печати в Пьемонте для нападок на Мадзини, а правительство не понимает значения этих нападок. В общем же итальянская революция далеко превосходит немецкую бедностью мыслей и богатством фраз. Счастье, что в этой стране, где вместо пролетариев почти одни только лаццарони, имеются, по крайней мере, хоть испольщики. Остальные мотивы, выдвигаемые итальянскими раскольниками, также очень хороши, и в конце концов прекрасно, что единственная, по крайней мере, до сих пор официально не-расколотая эмиграция теперь тоже затеяла драку.
Отчет малыша{475} сильно меня позабавил. Чванная болтовня, дуэль, сумма денег, которую он должен получить в Гамбурге, пьемонтские планы — ерунда, ерунда и еще раз ерунда![321] У этого человечка никогда не поймешь двух вещей: во-первых, чем он занимается, и, во-вторых, на какие средства он живет. При сем возвращаю это письмо, пришли мне ответ, и я отправлю его ему неоплаченным. Его непосредственный адрес я записал — вот уж нечего сказать, подошел бы адрес Шустера, после того как у него был произведен обыск!
Что благородный Шрамм одним из первых попадет в когти парижской полиции, этого можно было ожидать. Он, верно, много шумел в разных кафе и поэтому был схвачен; но так как с заговором Виллиха — Шаппера Шрамм совершенно не связан, то вы скоро опять увидите его в Лондоне. Выдержки из документа Виллиха в «Kolnische Zeitung» гораздо эффектнее, чем во французских газетах, так как в ней воспроизведен немецкий оригинальный текст, и сильные выражения великого универсального человека выступают здесь во всей своей чистоте[322]. Например, там, где говорится, что «Союз» и четвертое «сословие» (не следует смешивать с поддельным товаром, который под этикеткой «пролетариат» выбросила на рынок фабрика Маркса и Энгельса) в следующей революции «должны привести историческое развитие экономического вопроса к окончательному концу»!! Плохой французский полицейский перевод испортил все в этом бесценном документе. Старые навязчивые идеи сумасшедшего солдафона, старая, как мир, пошлость о социальной революции через общину, хитроумные планы, которые были рассчитаны на то, чтобы уже в прошлом ноябре перевернуть мир при помощи рейнского ландвера, — все это только слегка проглядывает. Но досаднее всего то, что из-за этого плохого перевода почти совершенно лишаешься удовольствия видеть, как в этой путаной голове вдолбленные нами идеи постепенно, после 12-месячной самостоятельной переработки, в конечном счете превратились в высокопарную чепуху. В переводе всюду видна зависимость от наших идей, но как раз все, что было привнесено в них оригинально-сумасбродного, искажение их, выступает неясно. И разве это не лишает нас удовольствия прочитать, наконец, настоящий виллиховский документ на том языке, на котором он первоначально был написан, документ, над которым благородный рыцарь, наверное, долго корпел? Здесь видна только ужасающая скудость мысли и попытка скрыть ее за массой благих революционных советов, высиженных г-ном Виллихом и г-ном Бартелеми в мрачные вечера у камина. Бесподобны также финансовые меры: во-первых, выпускают бумажные деньги, неважно сколько; во-вторых, проводят конфискацию и, в-третьих, реквизируют. А затем социальные мероприятия, которые так же просты: во-первых, кое-как занимаются организацией, во-вторых, жрут, жрут очень много, пока, в-третьих, не доходят до того, что больше уже нечего жрать, и это — счастье, ибо тогда мы приходим к тому, что мы, в-четвертых, опять должны начинать сначала, так как самая радикальная tabula rasa{476}, во всяком случае, состоит в том, что все столы опустошены начисто; и тогда наступает время, когда должны исполниться слова пророка Виллиха: «Мы должны войти в Германию, как в пустыню, которую мы должны колонизировать и обработать». У этого типа никогда не было другой идеи, как с «5000» избранных людей из избранного «народа божия» завоевать коммунистический Ханаан, истребив там первоначальных жителей. Моисей и Иисус Навин в одном лице. К сожалению, сыны Израиля разбежались уже во время египетского пленения.
Пакость с австралийским золотом, нужно полагать, не остановит торгового кризиса. Во всяком случае, в данный момент из-за этого создается новый, большей частью фиктивный, рынок и поднимаются цены на шерсть, так как стада овец остаются без присмотра. В общем эта история замечательна. Кругосветное пароходное сообщение получит через полгода широкое развитие, и наши предсказания о доминирующей роли Тихого океана осуществляются еще быстрее, чем мы могли этого ожидать[323]. При этом англичане вылетят в трубу, а соединенные штаты сосланных убийц, взломщиков, насильников и карманных воров[324] представят всему свету поразительный пример того, какие чудеса может совершать государство явных негодяев. Они далеко превзойдут Калифорнию. В то время как в Калифорнии все же еще линчуют негодяев, в Австралии будут линчевать порядочных людей, и Карлейль увидит в полном блеске свою «аристократию мошенников».
Вызванные последними банкротствами и, в частности, царящей в Ливерпуле депрессией многочисленные торжественные заверения газет о том, что, несмотря на все это, никогда еще экономика страны не находилась в более здоровом состоянии, очень подозрительны. Ост-Индия определенно переполнена товарами, и уже несколько месяцев там продают в убыток. Куда идет та масса продуктов, которая производится теперь в Манчестере и окрестностях, мне не ясно; дело, вероятно, не обходится без крупной, очень крупной спекуляции, ибо как только цены на хлопок достигли в июле самого низкого уровня и владельцы прядилен начали запасаться сырьем, местные комиссионные фирмы тотчас же стали заключать контракты со всеми владельцами прядильных и ткацких предприятий, хотя эти фирмы долгое время не имели заказов на все то количество товаров, которые они заказывали у фабрикантов. У ост-индских фирм, очевидно, опять в полном ходу старая система авансирования; у некоторых это уже обнаружилось, у других это рано или поздно приведет к основательному краху. Так как фабриканты работают здесь на всех парах, и с 1847 г. мощность здешних предприятий, особенно в радиусе 5—20 миль от Манчестера, возросла, по меньшей мере, на 30 процентов (в 1842 г. в Ланкашире равнялась 30000 лошадиных сил, в 1845 г. — 40000, а теперь, наверное, 55000 — 60000), то достаточно, чтобы столь бойкая деятельность продлилась еще только до марта или апреля, и тогда у нас произойдет такое перепроизводство, которое тебя определенно порадует.
Ливерпульским союзом хлопковых маклеров опубликованы приводимые ниже данные; такие точные данные тебе, вероятно, еще не попадались. Замечу сначала, что урожай хлопка за каждый год до 1 сентября следующего года целиком доставляется в гавани, так что хлопковым годом считается период с 1 сентября по 1 сентября. Поэтому понятно, что то, что здесь фигурирует, например, в качестве урожая 1851 г., составляет хлопок, выросший летом и собранный осенью 1850 г. и свезенный в гавани между сентябрем 1850 и 1851 года. Созревающий теперь урожай, который, впрочем, будет хуже вследствие засухи и ураганов и достигнет приблизительно 21/2 миллионов кип, будет, следовательно, фигурировать как урожай 1852 года.
Потреблено в самой / Урожай хлопка Америке
1846 / 2 110 537 кип / не приведено данных
1847 / 1 778 651» / 427 967 кип
1848 / 2 347 634» / 531 772»
1849 / 2 728 596» / 518 039»
1850 / 2 096 706» / 487 769»
1851 / 2 355 257» / 404 108»
Американцы, таким образом, сами потребили приблизительно около 1/5 или 1/4 всего своего урожая. Относительно экспорта и импорта других сортов хлопка, не из Соединенных Штатов, у меня нет данных. Экспорт Соединенных Штатов в Англию составлял приблизительно от 55 до 60 процентов урожая, во Францию — 1/8. Но обе страны опять-таки вывозят довольно много: Англия во Францию, Германию и Россию, Франция — в Швейцарию.
Русские теперь уже не получают из Англии почти ни одного фунта пряжи, они ввозят оттуда очень мало готовых хлопчатобумажных изделий и очень много хлопка-сырца: 2000–3000 кип в неделю. Несмотря на понижение пошлины на пряжу с 7 до 5 пенсов за фунт, ежедневно все еще возникают новые прядильни. Николай, очевидно, начинает бояться этой промышленности и хочет еще больше понизить пошлину. Но так как в этом деле заинтересованы все его богатое дворянство и вся буржуазия, то если он на этом будет настаивать, дело может принять серьезный оборот.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
121 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 23 сентября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
С парижским документом[325] вышло очень глупо. Немецкие газеты, кёльнская и аугсбургская{477}, как и следовало ожидать от этих лишенных всякого критического чутья собак, приписывают его нам. С другой стороны, жалкий Виллих и К° распускают слух, будто бы мы через посредство наших знакомых в Париже выдали полиции эту дрянь. Что ты на это скажешь?
К. Шрамм тоже арестован. Habeat sibi{478}. В следующий раз — по получении еще некоторых сведений — я напишу тебе опять о здешней дряни. Сегодня я угощу тебя следующим резюме пространного манифеста гражданина Техова, напечатанного в «New-Yorker Staatszeitung» и озаглавленного: «Контуры грядущей войны. Лондон, 7 августа»[326]. (Плохо, доктринерски написано, всевозможные старые мотивы из нашего «Revue»; по форме как будто бы понятно, но плоско по содержанию; никакой живости в изложении, ничего меткого.) Считаю лишним излагать то, что Техов сначала напыщенно заявляет о революции 1849 года. Он делает из этого прежде всего следующие практические выводы:
1. Против насилия нет иного способа сопротивления, кроме насилия.
2. Революция может победить лишь тогда, когда она становится всеобщей, то есть когда она разгорается в больших центрах движения (баварский Пфальц, Баден), и когда, далее, она не является выражением одной какой-нибудь оппозиционной фракции. (Пример: июньское восстание 1848 года.)
3. Национальная борьба не может иметь решающего значения, так как она раздробляет.
4. Баррикадная борьба не имеет никакого иного значения, кроме того, что она сигнализирует о сопротивлении населения и подвергает испытанию силы правительств, то есть настроение войск по отношению к этому сопротивлению. Каковы бы ни были результаты этого испытания, первой и важнейшей мерой революции остаются всегда организация для войны и создание дисциплинированных войск. Ибо только благодаря этому возможно наступление, и только наступление дает победу.
5. Национальные учредительные собрания не в состоянии организовать дело войны. Они теряют все свое время на вопросы внутренней политики, для разрешения которых время наступит лишь после победы.
6. Чтобы осуществить организацию для войны, революция должна выиграть пространство и время. Она должна поэтому политически нападать, то есть втягивать в сферу своего влияния возможно большие пространства земли, так как в военном отношении она вначале всегда вынуждена ограничиваться обороной.
7. Организация для войны как в республиканском, так и в роялистском лагере может основываться лишь на принуждении. При помощи политического воодушевления и с фантастически разукрашенными повстанческими отрядами еще никто никогда не выиграл ни одного открытого сражения в борьбе против дисциплинированных и хорошо руководимых солдат. Военное воодушевление появляется лишь после ряда успехов. — Для этих успехов нет вначале лучшей основы, чем железная строгость дисциплины. Еще в большей степени, чем во внутренней организации страны, демократические принципы могут быть применены в армиях лишь после победы революции.
8. Грядущая война, это по природе своей война на уничтожение — народов или государей. Отсюда вытекает признание политической и военной солидарности всех народов, то есть интервенции.
9. Территория грядущей революции совпадает пространственно с границами побежденной революции — Франция, Германия, Италия, Венгрия, Польша.
Из всего этого вытекает следующее: Вопрос о будущей революции равнозначен вопросу о грядущей европейской войне.
Основной вопрос войны: быть ли Европе казацкой или республиканской? Арена войны — старая: Верхняя Италия и Германия.
Затем г-н Техов подсчитывает: 1) боевые силы контрреволюции; 2) боевые силы революции.
I. Боевые силы контрреволюции
1. Россия. Допустим, что она могла бы довести свои вооруженные силы до 300000, это было бы очень много. Через сколько времени и с какими силами она сможет тогда появиться на Рейне или в Италии? В лучшем случае через два месяца. Не меньше трети она потеряет больными и при занятии военных дорог. Остаются 200000 человек, которые смогут появиться в решающих пунктах театра войны через два месяца после начала движения.
2. Австрия. Состав ее армии исчисляется в 600000 человек. В 1848 и 1849 гг. ей понадобились в Италии 150000 человек. Такого же количества Радецкий требует сейчас и для мирного времени. В Венгрии она теперь в мирное время нуждается в 90000 человек. В последней войне 200000 человек оказалось недостаточно. Треть этой армии состоит из венгров и итальянцев, которые перейдут на сторону противника, В лучшем случае, если восстание в Венгрии и в Италии вспыхнет не одновременно, Австрия сможет — задерживаемая различными баррикадным» боями — появиться на Рейне через 6 недель с армией в 50000 человек.
3. Пруссия. Насчитывает 500000 человек, включая резервные батальоны и ландвер первого призыва, не идущие на фронт. Для боевых операций — 300000 человек: половина линейных, половина ландвера. Продолжительность мобилизации: от двух до трех недель. Офицерский корпус в прусской армии аристократичен, унтер-офицеры бюрократичны, масса «насквозь демократична». Дальнейшие шансы революция приобретает с мобилизацией ландвера. Дезорганизация прусской армии благодаря революции, которую король сможет подавить лишь при помощи русской армии, для того чтобы вместе с русскими повести остатки своей армии против повстанцев. Рейнская провинция, Вестфалия, Саксония потеряны для него, то есть важнейшие линии крепостей и, по меньшей мере, треть его армии; треть понадобится ему против восстаний в Берлине, Бреславле{479}, Познанской провинции и Западной Пруссии. Остается, самое большее, 100000, которые смогут появиться на поле битвы не раньше самих русских.
4. Германская союзная армия. Баденские, шлезвиг-гольштейнские, кургессенские и пфальцские полки принадлежат революции. Лишь обломки союзной германской армии, следуя мольбам государей, усилят собой войска реакции. Не имеет военного значения.
5. Италия. Единственная военная сила Италии, сардинское войско, принадлежит революции.
Итак, общий итог: Германский театр войны
150000 русских
100000 пруссаков
50000 австрийцев: 300000 человек
Итальянский театр войны
150000 австрийцев
50000 русских: 200000 человек
Всего 500000 человек
II. Боевые силы революции
1. Франция. В распоряжении революции 500000 человек уже в первый момент. Из них 200000 на Рейне, 100000 в Италии (Верхней) обеспечивают итальянской и германской революциям пространство и время для их организации.
2. Пруссия. 50000 а именно, организованная половина
3. Австрия. 100000 отпавшей армии.
4. Небольшие немецкие армии: 100 000.
Затем он делает следующий подсчет:
Действующая французская армия 300 000 человек
Немецкая революционная армия 150 000»
Италия и Венгрия 200 000»
=650 000 человек
Таким образом: революция ведет за собой 650000 человек против 500000 человек абсолютизма. Кончает он следующим образом:
«Какие бы национальные, какие бы принципиальные различия ни раскалывали постоянно великую партию революции, — все мы поняли, что для борьбы всех этих различных взглядов между собой время настанет лишь после победы» и т. д., и т. д.
Что ты думаешь об этом подсчете? Техов исходит из предположения, что дезорганизация будет в рядах регулярной армии, а организованность в рядах революционных боевых сил. Это составляет основу его подсчета. Но ты лучше сможешь судить об этой статистике, чем я.
Однако собственно политическая тенденция этой статьи, которая еще яснее видна в оригинале, сводится к следующему: не будет никакого революционного взрыва, то есть никакой борьбы партий, никакой гражданской войны, никаких классовых раздоров до окончания войны и поражения России. Но чтобы организовать эти армии для этой войны, нужно насилие. А от кого это насилие будет исходить? От генерала Кавеньяка или подобного ему военного диктатора во Франции, который имеет своих генералов в Германии и в Верхней Италии. Вот решение вопроса, которое недалеко уходит от идей Виллиха. Мировая война, то есть, согласно теории революционного прусского лейтенанта, господство, хотя бы временное, военщины над штатскими. Но каким образом какой-нибудь генерал, — даже если бы восстал из гроба сам старый Наполеон, — сможет получить не только эти средства, но и это влияние без предшествующей и одновременной внутренней борьбы, без проклятой «внутренней политики», — об этом оракул молчит. По крайней мере, здесь ясно высказано «благое пожелание» будущего мирового вояки, которое находит свое соответствующее политическое выражение как раз во внеклассовых политиках и демократах как таковых.
Будь здоров!
Твой К. М.
Только что получил твое письмо, что и подтверждаю.
N. В. Ты ведь знаешь, что Штехан или Штекхан, был арестован в Ганновере и что, прежде чем он установил связь с нами, он вел переписку с комитетом Шаппера и т. д. И вот оказывается, что два письма, написанные им секретарю этого комитета Дицу и полученные этим тараканом, находятся теперь в бюро полицейского инспектора в Ганновере. Ульмер был нами уполномочен запросить по этому поводу г-на Дица и К° в ближайшую пятницу на публичном заседании «Союза изгнанников», или «Эмигрантского союза». Но мы затем отменили наше указание. Штехан бежал. Значит, он, вероятно, на пути в Лондон или уже здесь. А кто нам поручится, что Шт[ехан] не отправится к нашим врагам, вместо того чтобы явиться к нам?
Эти штраубингеры способны на все. Новое доказательство: г-н Пауль Штумпф за свое короткое пребывание в Лондоне не заглянул ни ко мне, ни к Лупусу{480}, а имел дело исключительно с этими негодяями. Твои сообщения о торговле меня чрезвычайно заинтересовали.
Что касается К. Шрамма, то он получил от меня небольшое письменное удостоверение, которое вложил в бумажник. Эти строчки могли оказаться для него чем-то вроде письма Урии[327]. Они были даны ему тогда как поручительство, для того чтобы у него создалось впечатление, что мы ему доверяем, так как этот человек мог нам сильно повредить. В то же самое время Рейнхардту написали, чтобы он был осторожен — если Шрамм к нему явится с письмом общего характера. Самое фатальное в этом деле, что там стоит моя подпись. Шрамм из-за этого может получить шесть месяцев.
Прощай!
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Перевод с немецкого
Печатается по рукописи
122 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], [25]{481} сентября 1851 г.
Дорогой Маркс!
Твое письмо получил. Об учености Техова завтра. Кинкелевское попрошайническое письмо в Новый Орлеан очень мило; к сожалению, я лицезрел его только на французском языке. Г-н Штехан, должно быть, тоже уже в Лондоне; ты поступаешь правильно, оставляя этого молодца в покое, пока он сам не явится, и выжидая событий, прежде чем позволить кому-нибудь взять его под защиту. Среди освобожденных в Париже, о которых сообщили сегодняшние газеты, наверное, имеется и г-н Конрад{482}. Глупость немецких газет, приписавших нам этот вздорный виллиховский документ, меня тоже очень разозлила. Впрочем, очень скоро выяснится, что мы не имеем ничего общего с этой жалкой пачкотней. Клянусь богом, с нас довольно документов, написанных другими людьми и чуждых нам по стилю и по содержанию. При сем — статья № 3{483} для Нью-Йорка, во всяком случае не такая дрянь, как № 2, За №. 4 скоро возьмусь.
Ты мог бы мне время от времени присылать бандеролью американские газеты. Иногда хочется посмотреть эту пакость in natura{484}. Я тебе скоро снова вышлю марки для этой цели.
Прощай!
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
123 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер, 26 сентября 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Что касается теховской военной истории{485}, то она и с военной точки зрения чрезвычайно плоска и местами прямо неверна. Оставляя в стороне глубокие истины, что на насилие надо отвечать насилием, и нелепые открытия, что революция может победить лишь тогда, когда она является всеобщей (то есть, если понимать буквально, — когда она не встречает никакого сопротивления, а по смыслу, — когда она является буржуазной революцией); оставляя в стороне благонамеренный замысел подавить фатальную «внутреннюю политику», то есть подлинную революцию, при помощи какого-то, до сих пор еще не найденного, несмотря на Кавеньяка и Виллиха, военного диктатора; иными словами, оставляя в стороне эту весьма знаменательную политическую формулировку взглядов подобных господ на революцию, — с военной точки зрения нужно заметить следующее:
Железная дисциплина, которая одна может обеспечить победу, является как раз обратной стороной «откладывания внутренней политики» и военной диктатуры. Откуда может взяться эта дисциплина? Должны же были эти господа извлечь какие-то уроки в Бадене и Пфальце[328]. Ведь несомненный факт, что дезорганизация армий и полное ослабление дисциплины были одновременно условием и результатом всех происходивших до сих пор победоносных революций. Франции понадобилось время с 1789 до 1792 г., чтобы заново организовать только одну армию Дюмурье, численностью приблизительно в 60000—80000 человек, но и эта армия вновь распалась, и во Франции не было, можно сказать, никакой организованной армии до конца 1793 года. Венгрии потребовалось время с марта 1848 до середины 1849 г., прежде чем у нее оказалась правильно организованная армия. А кто установил дисциплину в армии во время первой французской революции? Отнюдь не генералы, которые лишь после нескольких побед начинают пользоваться влиянием и авторитетом у импровизированных армий во время революции, а террор, проводившийся во внутренней политике гражданской властью. Боевые силы коалиции:
1. Россия. Предположение о 300000 человек, составляющих пригодные войска, из которых 200000 под ружьем на театре войны, преувеличено. Но это еще можно допустить. Однако через два месяца они не могут быть ни на Рейне (во всяком случае авангард не сможет быть на Нижнем Рейне, у Кёльна), ни в Верхней Италии. Для того, чтобы иметь возможность действовать одновременно и как следует организовать дислокацию вместе с Пруссией, Австрией и т. д., на это потребуется три месяца — русская армия не делает больше 2–21/2 немецких миль в день и отдыхает каждый третий день. Прошло почти два месяца, пока русская армия появилась на театре военных действий в Венгрии.
2. Пруссия. Мобилизация: по меньшей мере, от четырех до шести недель. Расчеты на переход солдат на сторону противника, на восстания и т. д. очень рискованны. Но в лучшем случае Пруссия сможет располагать 150000 человек, а в худшем не будет иметь, очевидно, и 50000. Рассчитывать на треть и четверть — чистое шарлатанство; все зависит от случайностей.
3. Австрия. Столь же проблематично и необосновано. Здесь совершенно невозможен какой бы то ни был учет вероятностей a lа Техов. В лучшем случае Австрия, может быть, выставит, согласно данным Т[ехова], 200000 человек против Франции, в худшем случае не сможет дать ни одного человека и будет в состоянии противопоставить французам, самое большее, 100000 у Триеста.
4. Союзная армия — две трети баварской армии пойдет, безусловно, против революции, а кое-где и еще кое-кто. В продолжение трех месяцев можно будет, во всяком случае, сформировать корпус в 30000—50000 человек, и вначале они будут достаточно хороши против революционных солдат.
5. Дания сможет сразу послать на фронт 40000—50000 хороших солдат. Шведы и норвежцы должны будут, как и в 1813 г., тоже принять участие в великом крестовом походе. Т[ехов] этого не предусматривает, равно как и Бельгию и Голландию.
Боевые силы революции:
1. Франция. Насчитывает под ружьем 430000 человек. Из них 100000 в Алжире. 90000, то есть четверть остатка, фактически не находятся под ружьем. Остаются 240000, из которых, несмотря на значительно усовершенствованные теперь железные дороги, через 4–6 недель смогут появиться не более 100000 человек на бельгийско-немецкой границе и 80000 на савойско-пьемонтской. Сардиния на этот раз попытается, как Бельгия в 1848 г., сыграть роль скалы в море; будет ли поэтому пьемонтское войско, в рядах которого и без того множество сардинских ханжески-набожных крестьянских сыновей, — по крайней мере, в его теперешнем виде, с аристократическими офицерами, — соблюдать верность революции, как это воображает Т[ехов], — это еще большой вопрос. Виктор-Эммануил взял себе за образец Леопольда, это опасно.
2. Пруссия —? 3. Австрия —? Это — в отношении регулярных, организованных войск. Что касается партизанских отрядов, то их явится легион, конечно, ни к чему не пригодных. Если в течение первых месяцев удастся составить из перешедших на сторону революции войск 50000—60000 боеспособных солдат, то это много. А откуда за такое короткое время взять офицеров?
Ввиду всего этого представляется более вероятным, что революция, если она разразится в ближайшем году, должна будет в первое время, — за неимением того, что дало Наполеону возможность быстро сформировать исполинскую армию, а именно хороших кадров, неизбежно отсутствующих во всякой революции (даже во Франции), — либо оставаться в состоянии обороны, либо ограничиться словесным провозглашением революции из Парижа и очень неудовлетворительными, заслуживающими порицания, вредными экспедициями типа Рискон-Ту[329] в более широком масштабе. Разве только рейнские крепости падут после первого штурма, и пьемонтское войско последует призыву гражданина Техова; или дезорганизация прусских и австрийских войск даст возможность немедленно овладеть Берлином и Веной, как центрами, и тем самым принудить Россию перейти к обороне; или вообще произойдут события, которых заранее нельзя предвидеть. Строить на этом свои расчеты a lа Техов и заниматься исчислением вероятностей — дело праздное и произвольное, как я уже в этом давно убедился на своем собственном опыте. Можно лишь сказать одно, что чрезвычайно много зависит от Рейнской провинции.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
124 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 13 октября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Ты, вероятно, видел в «Kolnische Zeitung» написанное мною заявление по поводу сплетен, распространяемых аугсбургской «Allgemeine Zeitung»[330]. Болтовня стала прямо невыносимой. Цель, которую эти олухи в последнее время преследовали своими непрерывными атаками во всех немецких газетах, как мне достоверно известно, состояла в том, чтобы поставить меня перед такой дилеммой: либо я должен был публично осудить заговор, а, таким образом, и наших партийных друзей, либо публично признать его и, таким образом, совершить «юридическое» предательство. Но эти господа слишком неотесаны, чтобы поймать нас.
Вейдемейер 29 сентября отплыл из Гавра в Нью-Йорк. Он встретил там Рейха, который тоже поехал за океан. Рейх был арестован вместе со Шраммом; он сообщает, что полиция нашла у Шрамма копию протокола, в котором содержится запись дебатов, вызвавших его дуэль с Виллихом, протокола от того самого вечернего заседания, когда он обрушился на Виллиха и ушел с заседания[331]. Этот документ написан его рукой, но не подписан. Таким образом, полиция обнаружила, что он — Ш[рамм], а не «Бамбергер», по паспорту которого он жил в Париже. С другой стороны, этот протокол еще больше запутал г-на начальника полиции Вейса и компанию тем, что наши имена оказались замешанными в эту грязную историю. Раз уж Шрамм совершил эту глупость, то утешением является хоть то, что этот «честный человек» будет наказан как раз за это.
Итак, Кинкель употребил присланные из Америки 160 ф. ст. на то, чтобы самолично отправиться вместе со своим спасителем Шурцем в Америку и производить там сборы{486}. Удачно ли он выбрал для своего отъезда туда как раз момент депрессии на американском денежном рынке, — это большой вопрос. Он избрал этот момент для того, чтобы попасть туда раньше Кошута, и льстит себя надеждой при какой-нибудь оказии публично обнять Кошута в этой стране будущего и прочесть во всех газетах: Кошут и Кинкель!
Пользуясь поднятым им шумом об освобождении рабов, г-н Гейнцен создал в Нью-Йорке новое акционерное общество и продолжает издание своей газеты под несколько измененным названием.
Штехан — не доверяй ни одному штраубингеру! — уже в продолжение нескольких недель находится здесь в свите Виллиха — Шаппера. Когда обнаружился факт, что его письма к таракану Дицу попали в руки ганноверской полиции, Ш[техан] написал корреспонденцию в «Norddeutsche Zeitung», в которой сообщает, будто у Дица был взломан письменный стол (какая ерунда!) и похищены письма. Шпионом-де оказался, как теперь установлено, находящийся давно на службе у полиции Хаупт из Гамбурга. Какое счастье, что я не допустил несколько недель тому назад никакого публичного вмешательства в дело Дица — Штехана. Что касается Хаупта, то я о нем больше ничего не слыхал и напрасно ломаю себе голову над тем, как передать ему письмо, так как он должен объясниться. Через Веерта я уже раз сделал такую попытку, но домашние Х[аупта] отказались принять Веерта под предлогом, что того нет дома, Что ты думаешь о Хаупте? Я убежден, что он не шпион и никогда шпионом не был.
Эдгар Бауэр будто бы тоже здесь. Я еще его не видел. Неделю тому назад сюда приезжал Блинд с супругой (мадам Коген) для посещения выставки; в воскресенье он снова уехал. С прошлого понедельника я его больше не видал, и именно из-за следующего нелепого случая, который покажет тебе, до какой степени этот несчастный находится под башмаком своей жены. Сегодня я получил местное письмо, в котором он извещает меня о своем отъезде. Итак, в прошлый понедельник он был у меня с женой. Кроме них были Фрейлиграт, Красный Вольф{487} (который, к слову сказать, без всякого шума опять появился у нас и к тому же недавно женился на англичанке; она — синий чулок), Либкнехт и несчастный Пипер. Жена Блинда — живая еврейка, и мы очень весело смеялись и болтали, пока «всякой лжи отец»{488} не перевел разговор на вопросы религии. Она хвастала атеизмом, Фейербахом и т. д. Тогда я стал нападать на Ф[ейербаха], но, конечно, весьма учтиво и дружески. Вначале мне казалось, что еврейке дискуссия доставляет удовольствие, и это, конечно, было единственным основанием, почему я пустился в рассуждения на эту скучную для меня тему. А в это время мое нескромное доктринерствующее эхо, г-н Пипер, вмешался в разговор, прорицая, как оракул, и, признаться, не весьма тактично. Вдруг я вижу, что наша дама утопает в слезах. Блинд меланхолически бросает на меня взгляды, полные укоризны, она откланивается — «и след навек пропал»{489}, и Блинд тоже исчез. Такого приключения у меня еще никогда не было за всю мою долгую практику.
Пипер отбыл вместе с Ротшильдами во Франкфурт-на-Майне. Он усвоил себе очень неприятную манеру: когда я с кем-нибудь дискутирую, он вмешивается в разговор с весьма глупым пpeвосходством ментора.
То, что узнали вчера, о том поучают сегодня:
Видно, у этих господ быстро кишечник варит{490}.
Почтеннейший Гёрингер прислал мне вызов в суд на 22-ое сего месяца по поводу старого долга. Одновременно этот великий человек выехал в Саутгемптон, чтоб принять Кошута. Очевидно, это я должен оплатить расходы по торжественному приему.
Я получил из Парижа два письма: одно от Эвербека, а другое от Сазонова. Г-н Эвербек издает бессмертное произведение: «Германия и немцы». Охватывает период от Арминия-херуска (так он мне пишет буквально) до 1850 г. от рождества Христова. Он просит у меня биографических литературно-исторических заметок о трех мужах: Фридрихе Энгельсе, Карле Марксе и Бруно Бауэре. Эта дрянь уже начала печататься. Что делать? Я боюсь, что если этому молодцу совсем не ответить, то он пустит о нас в свет величайшую бессмыслицу. Напиши мне, что ты об этом думаешь.
В письме Сазонова во всяком случае самым интересным является пометка: «Париж». Каким образом С[азонов] в этот трудный момент попал в Париж? Я попрошу у него объяснений по поводу этой тайны. Он, со своей стороны, весьма жалуется на Дронке, который будто бы бездельничает и позволяет себя околпачивать некоторым буржуа. Сазонов перевел одну половину «Манифеста»{491}, а Д[ронке] обязался перевести вторую. Из-за обычной небрежности и лени последнего из всего этого ничего не вышло. Это, признаться, весьма похоже на нашего Д[ронке].
После того как г-н Кампе отверг мое предложение о брошюре против Прудона, а г-н Котта, и позднее Лёвенталь (через посредство Эбнера во Франкфурте) — мое предложение об издании политической экономии, для последней, кажется, наконец, открываются некоторые виды. Через неделю я узнаю, реализуются ли они. Дело идет об издателе в Дессау, переговоры с которым ведутся тоже через Эбнера. Эбнер — друг Фрейлиграта.
От «Tribune» я еще не получил ни одного письма и не видал ее ни разу, но не сомневаюсь, что дело подвигается вперед[332]. Во всяком случае, это должно выясниться через несколько дней.
Ты должен мне сообщить, наконец, твое мнение о Прудоне{492}, хотя бы вкратце. Это меня тем более интересует, что я теперь занят разработкой политической экономии. Впрочем, в последнее время, работая в библиотеке, которую я продолжаю посещать, я усиленно изучал главным образом технологию, ее историю, а также агрономию, чтобы получить хоть некоторое представление об этой пакости.
Что слышно о торговом кризисе? В «Economist» печатаются утешения, торжественные заверения и обращения, которые, как правило, предшествуют кризисам. Журнал не может скрыть своего собственного страха перед кризисом, несмотря на то, что он старается у других этот страх рассеять болтовней. Если тебе попадется в руки книга Джонстона «Заметки о Северной Америке», 2 тома, 1851 г., то ты найдешь там всевозможные интересные заметки. Ведь Д[жонстон] — это английский Либих. Атлас физической географии «Джонстона» — не смешивать с вышеупомянутым, — быть может, можно получить в одной из манчестерских библиотек. В нем собраны все новейшие и более ранние изыскания в этой области. Стоит 10 гиней, то есть не рассчитан на частных лиц. О дорогом Гарни ничего не слышно. По-видимому, он все еще пребывает в Шотландии.
Англичане признают, что американцы получили первый приз на промышленной выставке и победили их во всем. 1. Гуттаперча. Новое сырье и новые виды производства. 2. Оружие. Револьверы. 3. Машины. Косилки, сеялки и швейные машины. 4. Дагерротипия применена впервые в большом масштабе. 5. Судоходство, яхты. Наконец, чтобы показать, что они умеют поставлять и предметы роскоши, они выставили колоссальную глыбу калифорнийской золотой руды и рядом сервиз, сделанный из чистого золота. Привет!
Твой К.Маркс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается no рукописи
Перевод с немецкого
125 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[333] В ЛОНДОН
[Манчестер], среда, 15 октября 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем почтовый перевод на 2 фунта. Формальности прежние. История с Гёрингером весьма печальна, тебе придется платить. У джентльменов из суда графства короткая расправа, а расписка у них имеется. Я, на твоем месте, возможно скорее раздобыл бы деньги для уплаты долга, а также для издержек в связи с вызовом в суд и отослал бы этому субъекту; тут уж ничего не поделаешь, а пойти в суд и дать себя осудить — это приведет к еще большим расходам и не очень приятно. О какой сумме идет речь и сколько ты можешь раздобыть? Напиши мне об этом возможно точнее, я, разумеется, сделаю все от меня зависящее, — как я ни стеснен теперь сам, — лишь бы дело не дошло до описи твоего имущества.
История с Шр[аммом] не особенно приятна{493}. Лучше было бы, если бы мы оказались совсем в стороне от всего этого свинства. То, что протокол с милыми дрязгами по поводу вверенных Б[ауэру]{494} и Пф[ендеру] сумм[334] находится в руках этих господ, далеко не приятная история. А Шр[амма] следует выдрать за то, что он таскает с собой такие вещи. Во всяком случае, ему поделом, пусть посидит за это некоторое время и получит 6 месяцев за фальшивый паспорт.
Что касается Хаупта, то я соглашусь считать его шпионом не раньше, чем у меня в руках будут доказательства этого.
Он мог наделать в тюрьме глупостей, да и история с Даниельсом, который будто бы был арестован по его доносу, во всяком случае, возбуждает подозрения. Но болтовня о нем мужланов с Уиндмилл-стрит тем нелепее, что она была начата одновременно с сообщением о взломе письменного стола у Дица. Хаупт, вероятно, из Гамбурга умудрился взломать письменный стол этого таракана. Почему же благородный Диц не жалуется английской полиции? Впрочем, было бы, конечно, очень хорошо, если бы удалось заставить Хаупта объясниться. Если ты пошлешь Веерту письмо для него, то мне кажется, что В[еерт] в течение двух недель сможет найти случай сам передать ему письмо и, в крайнем случае, зайти к нему в контору. Купца всегда можно разыскать.
История с Бл[индом] и его женой действительно из ряда вон выходящая. Разреветься и сбежать из-за того, что г-н Пипер плохо отозвался о Фейербахе, это уж чересчур.
Употребляешь ли ты слово «женат» в применении к Красному Вольфу{495} в английском, солидно-буржуазном смысле? Приходится этому почти верить, так как ты это подчеркиваешь. Однако это все же невероятно. Г-н Вольф — добродетельный супруг, быть может, даже почтенный отец семейства!
Я думаю, что лучше всего будет, если ты отделаешься от Эвербека несколькими тощими заметками, поддерживая в нем сносное настроение; совершенно незачем, чтобы этот молодчик распространял о нас по Франции слишком большой вздор. Впрочем, в своих попытках стать большим человеком он обладает настойчивостью, которая непонятна, ибо она побеждает даже его алчность; ведь новое «бессмертное» произведение{496}, несомненно, опять издается за его счет, с перспективой на сбыт 50 экземпляров.
Если узнаешь еще что-либо о Сазонове, сообщи мне. Это приключение весьма пикантно, и г-н Сазонов начинает вызывать серьезные подозрения.
Я как раз занят конспектированием необходимых мест из Прудона{497}. Обожди до конца этой недели, и ты получишь его обратно с моими замечаниями. Подсчеты этого молодца снова великолепны. Что ни цифра, то ошибка.
Как здесь будет развиваться кризис, еще нельзя сказать. На прошлой неделе ничего не было предпринято из-за королевы[335]. На этой неделе тоже немного сделано. Но рынок обнаруживает тенденцию к понижению цен на промышленные изделия при устойчивых пока ценах на сырье. Через несколько педель значительно упадут цены на то и на другое, причем, судя по теперешним перспективам, цены на промышленные изделия, вероятно, упадут относительно больше, чем на сырье, так что прядильным, ткацким и набивным предприятиям придется работать с меньшей выгодой. Это уже очень подозрительно. Но со стороны американского рынка существует угроза, что доступ на него будет закрыт, сведения из Германии не слишком благоприятны, и если рынки будут продолжать свертываться, то через несколько недель мы переживем начало конца. Относительно Америки трудно сказать, являются ли там депрессия и банкротства (долгов в целом на 16 миллионов долларов) уже подлинным началом или только буревестниками. Во всяком случае, в Англии уже обнаруживаются весьма значительные симптомы бури. Железоделательная промышленность совершенно парализована, и находящиеся в Ньюпорте два банка, которые специально обеспечивают ее деньгами, лопнули; кроме недавних банкротств в Лондоне и Ливерпуле, теперь обанкротился спекулянт салом в Глазго, а на лондонской бирже г-н Томас Олсоп, друг О'Коннора и Гарни. Я не видел сегодня отчетов по шерстяной, шелковой и металлообрабатывающей промышленности, там тоже дело обстоит, наверное, не очень блестяще. Во всяком случае, наличие признаков теперь больше не вызывает сомнения, и можно уже предвидеть, — больше того, есть уже уверенность, — что потрясения на континенте ближайшей весной совпадут с весьма серьезным кризисом. Даже Австралия, по-видимому, сможет мало помочь, золотоискательство со времени Калифорнии — дело не новое, и мир этим пресыщен. Оно начинает становиться нормальной отраслью промышленности, а окружающие рынки сами так завалены товарами, что, не уменьшив сколько-нибудь ощутимо своих собственных излишков, они могут создать дополнительное переполнение рынка для Нового Южного Уэльса с его 150000 жителей.
Итак, наконец, г-н Луи-Наполеон решился дать отставку г-ну Фоше. Можно было ожидать, что он на этот раз не преминет воспользоваться своей прерогативой, чтобы повторить прошлогоднюю историю с Шангарнье — с таким же ли успехом, будет видно. Он, выражаясь по-охотничьи, наконец загнан роялистами, поворачивается и показывает рога. Скоро ли он опять подожмет хвост, — это мы увидим. Позиции злосчастного авантюриста, во всяком случае, весьма сильно ослаблены, и что бы он ни делал, он пропал; однако история теперь начинает становиться интересной. В некотором отношении жаль, что знаменитая репрессия против Фоше — Карлье, все шире вводимое осадное положение, жандармская тирания и т. д. грозят слишком быстро прекратиться, и если у трусливого Наполеона действительно хватит мужества повести серьезную атаку на избирательный закон, то он сможет добиться его отмены; и это тоже было бы жаль, так как это опять дало бы ослам 13 июня[336], сторонникам легального прогресса, законную почву — но кто знает, что у этих французов хорошо и что плохо? Что ты думаешь обо всей этой дряни? Ты ведь в Лондоне имеешь больше возможности знакомиться с газетами.
Твой Ф. Э.
Джонс прислал мне циркуляр, где сообщается, что он должен иметь еще 600 подписчиков, иначе он прогорит[337], но что я могу сделать?
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung,Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
126 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[338] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 19 октября 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Несколько дней тому назад я получил письмо от Дронке, в котором он извещает о своем приезде в Лондон — очевидно, вследствие высылки — 23 или 24 текущего месяца. Вопрос о средствах к существованию встанет здесь перед ним с гораздо большей остротой, чем когда-либо раньше.
Вот еще более неприятное известие. Последнее время я вел с Кёльном переписку таким образом, что письма ко мне доставлялись в Льеж железнодорожным кондуктором Шмидтом; я, со своей стороны, переслал ему в Льеж письмо в конверте через третье лицо. И вот этого Ш[мидта] арестовали, затем освободили, но следствие продолжается. Тут мы, по-видимому, имеем дело с прямым предательством. Кроме того, согласно договоренности, Пипер должен был давно прислать весточку из Кёльна, где Ротшильды останавливались на день, и из Франкфурта.
Вместо этого я узнаю из письма Эбнера (из Франкфурта) к Фрейлиграту, что хотя Пипер уже неделю находится во Франкфурте, он не был еще у Эбнера, которому он должен был передать от меня письмо. Беда наша в том, что наши агенты выполняют поручения в высшей степени небрежно и всегда как нечто второстепенное. Других, бесспорно, лучше обслуживают.
В Нью-Йорке Кинкель не созывал митинга и не размещал «приносящих проценты облигаций» в пользу будущей немецкой республики[339], потому что, как ему казалось, грубиян Гейнцен подкопался под него, и вообще он умеет выступать только там, где его бесспорно считают спасителем. В Филадельфии же, наоборот, как он пишет Эмигрантскому клубу, он разместил облигации на 4000 долларов. В Пенсильвании он вообще найдет внушительное число «друзей света» — немецких католиков[340]. Все деяния Кинкеля свелись к тому, что он вступил во владение наследством Иоганна Ронге, Последний был Иоанном. Он же является Христом.
С Гёрингером я сегодня вечером увижусь., Все это дело затеяли Виллих и К°. Гёрингер, по-видимому, подарил этим негодяям, по их настойчивой просьбе, причитающиеся с меня деньги. Я выдам ему вексель на месяц. Я думаю, что он на это согласится. Если же нет, то пусть доводит дело до суда. У меня есть все шансы в течение этого времени заключить контракт с издателем из Дессау, который, конечно, должен уплатить известную сумму в виде аванса{498}.
Веерт опять в Брадфорде. Необходимо, чтобы ты ему написал, не может ли он доставить письмо Хаупту лично. Вся эта клевета, кажется мне, имеет два источника: с одной стороны — Штехан — Диц, с другой стороны — попечитель всякого сброда Виллих, который впервые вызвал здесь у посетителей Шертнера подозрение к Хаупту, как шпиону. Ведь Виллих был постоянно связан с бывшим прусским унтер-офицером Бертольдом. Хаупт устроил эту скотину в Гамбурге у одного купца, Б[ертольд] обокрал этого купца и подвергся тогда полицейскому преследованию. Хаупт, конечно, свидетельствовал против этого негодяя, который, может быть, разделил выручку со своим другом Виллихом. И вот последний поднял шум о предательстве по отношению к «бедному бежавшему патриоту». Если огласить эту историю, то у «благородного» Виллиха глаза полезут на лоб. Важно не только потребовать у Хаупта разъяснений по поводу тайных и явных подозрений против него; если он не виновен, то он должен выступить с публичным заявлением, рассказать, что вся история основана на клевете Виллиха, и указать одновременно на связи последнего, может быть, в качестве партнера, с негодяем Бертольдом. Ведь Хаупт еще ничего не знает об этой низости В[иллиха], о первоначальном источнике подозрений против него. Если Веерт согласится, ты можешь передать ему письмо к Хаупту, составленное в таком духе. Дело не терпит. В своем объяснении Хаупт должен также указать на Дица и на подозрительный характер вскрытия его письменного стола.
Что касается Эвербека, то ты должен сообщить мне в нескольких строках все касающиеся тебя сведения, по крайней мере, до 1845 года{499}.
Внезапный поворот г-на Луи Бонапарта, какие бы последствия он ни имел, это — результат ловких шагов Жирардена. Ты знаешь, что этот господин связался в Лондоне с Ледрю-Ролленом, и его газета{500} действительно некоторое время была настолько глупа, насколько этого и следовало ожидать от союзника Ледрю-[Роллена] и Мадзини. И вдруг он делает этот ход с всеобщим избирательным правом, склонив к этому Бонапарта при помощи своих статей, д-ра Верона и личных свиданий. Таким образом роялистский заговор был сломлен. Об этом лучше всего свидетельствует бешенство обычно столь дипломатического «Journal des Debats». Все это была одна компания: Фоше, Карлье, Шангарнье и даже благородный Берье и Брольи, которые, казалось, были связаны с Бонапартом. Во всяком случае, с «революцией» — в смысле взрыва — теперь с помощью этого ловкого трюка покончено. При всеобщем избирательном праве о ней нечего и думать. Но г-н Жирарден не любит революционных инсценировок. Он одинаково надул и роялистов, и профессионалов революции, и еще вопрос, не надувает ли он сознательно и Луи Бонапарта. Ибо, если вновь будет восстановлено всеобщее избирательное право, кто гарантирует Бонапарту пересмотр конституции? А если и будет пересмотр, то кто поручится ему за то, что он будет сделан в желательном ему духе? Тем не менее, принимая во внимание природную глупость французских крестьян, еще вопрос, не будет ли этот человек, избранный на основе всеобщего избирательного права, вновь переизбран, из благодарности за восстановление этого права, особенно, если он постепенно назначит либеральных министров и при помощи ловких памфлетов свалит всю ответственность на заговорщиков-роялистов, которые держали-де его в заточении в продолжение трех лет. Это будет зависеть от его ловкости.
Бонапарт теперь, во всяком случае, знает, что ему нечего ждать от партии порядка.
Одним из самых комических интермеццо в этой игре интриг является меланхолическое поведение газет «National» и «Siecle», которые, как известно, обе долгое время распинались в пользу всеобщего избирательного права. Теперь, когда Франции грозит опасность быть вновь облагодетельствованной им, эти газеты не в состоянии скрыть своей досады. Ведь подобно тому как роялисты при помощи ограниченного избирательного права рассчитывали на избрание Шангарнье, так и эти газеты при помощи такого права рассчитывали на избрание Кавеньяка. Жирарден им прямо заявил: он знает-де, что под республиканским отвращением к пересмотру конституции — открывающему Бонапарту виды на переизбрание — они скрывают лишь свою ненависть к всеобщему избирательному праву, которое не может принести победы ни Кавеньяку, ни всей его клике. А бедная газета «National» уже успела утешиться по поводу утраты всеобщего избирательного права.
Одно бесспорно: этим ударом расстроено восстание, предполагавшееся в мае 1852 года{501}. В крайнем случае оно могло бы теперь вспыхнуть раньше срока, если бы одна из господствующих клик попыталась совершить coup d'etat{502}.
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
127 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 25 октября 1851 г.
Дорогой Энгельс!
Мое письмо, посланное в прошлый понедельник, ты, вероятно, получил? При твоей большой аккуратности в переписке меня беспокоит твое молчание.
От Пипера я до настоящего момента еще не получил известий. Если с ним ничего не случилось, то он непростительно легкомыслен. Дронке еще не приехал. Из Кёльна ничего не слышно.
При сем — письмо от Фишера, который пишет, как настоящий демократический филистер. Пока что ему нужно предоставить свободу действий, так как теперь уже ничего не поделаешь. Лишь бы он только не наделал глупостей по отношению к Кинкелю. В его письме, кажется, имеются намеки на это.
Итак, как мы теперь узнали, Кинкель распорядился следующим образом. На деньги из этих 160 ф. ст. с тайным поручением в Бельгию, Францию и Швейцарию был послан Шурц. Он должен там добиться полномочий для К[инкеля] от всех великих мужей, вплоть до членов имперского собрания{503} (не исключая и блаженной памяти Раво), и вместе с тем предложить им гарантировать заем, заключаемый от имени будущей германской республики. Таким образом, «большая масса» отныне объединена, и Э. Мейен смог обнародовать в «New-Yorker Staatszeitung» великую тайну, что теперь найден смысл будущего движения в Германии, а именно — принцип народности. Так глупо, как этот человек пишет сейчас, он не писал даже во времена своего наибольшего расцвета. Эти молодцы духовно совершенно обанкротились. Прощай!
Твой К. М.
Дело с Гёрингером я пока уладил. К сожалению, этот осел 1 ноября уезжает в Испанию и продал свое здешнее хозяйство. Но мне теперь нечего больше бояться враждебных действий с его стороны.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
128 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер, около 27 октября 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Если я не сразу ответил на твое письмо от 19-го этого месяца, то это произошло потому, что я ожидал приезда сюда через несколько дней Веерта и хотел договориться с ним о деле Хаупта, а также потому, что хотел закончить пр[удоновскую] ерунду{504}.
Последнее будет сделано сегодня и завтра вечером, а Веерт был здесь в субботу и в воскресенье; он еще пробудет некоторое время в Брадфорде, а потому не может взять с собой никакого письма; между прочим, он отказывается это сделать и при более удобном случае ввиду того, что условия в Германии сейчас так блестящи, что по малейшему поводу рискуешь быть арестованным без всяких церемоний, а у него нет никакой охоты оказаться замешанным каким-либо образом в эту историю с Союзом{505}. В сущности, за это на него нельзя обижаться. Он все же берется обеспечить мне доставку письма к Х[аупту] при условии, что сам он останется совершенно в стороне от всего этого дела. Кроме того, он рассказал мне, что в последнее время несколько раз встречал Х[аупта] и заговаривал с ним, но тот каждый раз в большом смущении внезапно ускользал от него и исчезал. По его словам, возможно, что Х[аупт] в тюрьме несколько поддался уговорам своей семьи и т. д. и сделал некоторые признания, отчего ему теперь самому очень тяжело. Но вообще В[еерт] тоже думает, что всякие другие версии Виллиха — Штехана являются чистой клеветой, так как у Х[аупта] не могло быть никаких оснований продаваться.
Я напишу теперь Х[аупту] не подписываясь, так как он знает мой почерк, и предоставлю Веерту позаботиться о передаче письма. Я потребую, чтобы он публично объяснился, и укажу ему на историю с Б[ер]т[ольдом] как вероятную причину всех этих толков. Но я не буду добавлять, что Виллих, возможно, поделился с Б[ертольдом], потому что, во-первых, Хаупт поостережется подписывать своим именем подобные инсинуации, во-вторых, история слишком невероятна, так как г-н Б[ертольд] не такой человек, чтобы делиться с неблизкими друзьями, тем более с В[иллихом], которого он, в сущности, ненавидит, а в-третьих, через неделю это было бы разглашено другими лицами во всех газетах как новая клевета, которую распространил г-н Маркс; они спекулировали бы на сочувствии филистеров оскорбленному честному Виллиху. Этот субъект — достаточный негодяй, и незачем изображать его в еще более скверном виде или распространять о нем слухи, которые он мог бы опровергнуть.
Письмо Фишера, безусловно, самое глупое из всего того, что мне попадалось в продолжение долгого времени. Но я ожидал чего-нибудь в этом роде и думаю также, что из его денежных обещаний также ничего не выйдет. Нельзя требовать от демократических ослов, чтобы они посылали нам деньги, когда их собственные люди лично у них клянчат; самое большее, на что они могут согласиться, это, как говорит сам Ф[ишер], предоставить нам голос в вопросе об употреблении этих денег, и то лишь, если мы согласимся заседать со всем этим сбродом в одном конклаве, к тому же еще в меньшинстве. План займа a lа Мадзини с имперской гарантией{506} (германская империя гарантирует республике!) не так уж плох, и во всяком случае для его создания требовалась совместная деятельность всех этих образцовых попрошаек. После осуществления такого изобретения нашей партии ничего не остается как полностью уйти с демократического денежного рынка. Это бесстыдство наносит нам сильный удар. Деньги, которые мы вообще получили от демократов на политические цели, и без того попали к нам per abusum{507}, а с тех пор как эти великие мужи сами появились на рынке в качестве объединенной акционерной компании, эта иллюзия поддержки совершенно исчезает. На все наши просьбы последуют лишь отказы и оскорбления, разве только Вейдемейеру удастся что-либо устроить в Нью-Йорке, и то лишь среди рабочих.
Веерт напишет тебе на днях. Он не может решить, что ему делать. У него имеются блестящие предложения, но все они ему не подходят.
Г-н Кошут, как апостол Павел, все для всех. В Марселе он кричит: «Да здравствует республика», а в Саутгемптоне: «Боже, храни королеву». Какой замечательной сверхконституционной умеренностью щеголяет этот молодец теперь! Но г-ну Петти и господам из клики Гарни на руку, что он отказался явиться на их банкет. Даже г-н Мадзини был бы очень холодно встречен, по крайней мере публикой. Вот тоже человек, в котором мы не ошиблись. Впрочем, если в ближайшем году не будет никаких потрясений, то много ли времени потребуется, чтобы и г-н Кошут также опустился до мадзиниевской пошлой и шумной демагогии.
Завтра или послезавтра пришлю Прудона. Я, по возможности, пошлю Фишеру «Revue», но у меня имеется только несколько экземпляров последнего выпуска. Не можешь ли ты еще раздобыть для меня №№ 1–4?
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
129 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 24 ноября 1851 г.
Дорогой Фредерик!
Ты понимаешь, что из-за сложного домашнего положения я лишь теперь собрался написать тебе несколько строк.
Как ты помнишь, в своем последнем письме Пипер писал, что скоро можно будет заключить контракт на моего анти-Прудона{508}. Из его письма, при сем прилагаемого, ты увидишь, что об этой рукописи больше даже не упоминается. Это тот образ действий, который мне уже в течение шести месяцев приходится переносить со стороны наших милых друзей. С другой стороны, Эбнер писал мне, что Лёвенталь хочет попытаться издать один том, но не упомянул о том, что я должен начать с «истории политической экономии». Это опрокинуло бы весь мой план. Дальше, Эбнер писал, что Лёвенталь может платить лишь «мало». На это я бы согласился, если бы он издал сначала то, что я прежде всего хочу издать. Но если он вынудит меня испортить весь мой план, то и платить он должен будет мне так, как если бы я писал непосредственно по его заказу. Все же я предоставляю пока Эбнеру свободу действия. Он написал мне, что не заключит контракта без моего согласия. Что ты думаешь об этом?
Хорошо, что наша публика в Кёльне, наконец, предстанет перед судом присяжных[341]; как меня вчера уверял издатель Шюллер из Дюссельдорфа, это произойдет еще в декабре, когда состоится чрезвычайная сессия суда присяжных.
Кстати, не забудь отослать мне немедленно нью-йоркскую «Schnellpost». Бамбергер торопит, и это единственное средство раздобыть у него следующие номера, в которых должны быть всякие любопытные вещи.
Я знаю, что ты и сам теперь в стесненных обстоятельствах и что мое внезапное появление и ограбление тебя в Манчестере[342] еще более ухудшили твои дела, по крайней мере, в этом месяце. Тем не менее, я вынужден попросить тебя, не можешь ли ты в крайнем случае достать еще 2 фунта стерлингов. Перед моим отъездом из Лондона я занял 2 ф. ст. и дал письменное обязательство вернуть их до декабря. Во всяком случае прошу тебя написать мне сразу же, возможно ли это или нет.
Сюда приехал брат Эккариуса{509}. Он и все остальные арестованные в Гамбурге штраубингеры освобождены с отпускными свидетельствами, Что у Хаупта первоначально не было намерения предавать, видно из следующего: письмо к нему Бюргерса попало в руки его старика, который потребовал у него по этому поводу объяснений и хотел его выдать полиции. Он помешал этому, разорвал письмо и принес потом его обрывки Эккариусу и другим, в присутствии которых он их собрал, прочел и сжег. Этот факт важен. Этого злополучного парня погубило давление со стороны семьи.
Несколько дней тому назад я прочел в библиотеке упражнения г-на Прудона о безвозмездности кредита, направленные против Бастиа[343]. По своему шарлатанству, трусости, крикливости и слабости это превосходит все, что этот человек до сих пор написал. Exempli gratia{510}: французы думают, что они в среднем уплачивают 5–6 процентов. А на самом деле они платят 160 процентов. Каким же образом? А вот каким. Проценты на ипотечные долги, деньги, взятые под векселя, государственный долг и т. д. составляют 1600 миллионов. А во Франции всего имеется капитал лишь в один миллиард — золотом и серебром. Таким образом — q. e. d.{511} Другой пример: когда был учрежден Французский банк, капитал его равнялся 90 миллионам. Тогда закон позволял ему взимать 5 процентов от этой суммы. Теперь этот банк оперирует (включая вклады и т. д.) капиталом в 450–460 миллионов, из которых три четверти принадлежат не ему, а публике. Таким образом, если бы банк взимал (90:450 = 1:5) вместо 5 только 1 процент, он получил бы законную прибыль. И так как Французский банк (то есть акционеры) мог бы в случае нужды (2) довольствоваться 1 процентом, то для Франции процентная ставка может быть понижена до 1 процента. А 1 процент — это почти безвозмездность кредита.
При этом ты должен был бы видеть, как этот тип щеголяет перед Бастиа своей гегелевской диалектикой.
Я прочел здесь еще раз твою критику{512}. Жаль, что нет возможности ее напечатать. Если бы я еще добавил туда свою горчицу, она могла бы появиться под нашим общим именем, при том условии, что это не причинило бы никаких неприятностей твоей торговой фирме.
Кошут, как ты знаешь, уехал 20-го, но, — чего ты еще не знаешь, — в сопровождении Лолы Монтес и кавалера Гёрингера.
Шрамм с беспримерным упорством и настойчивостью пытается опять сблизиться со мной. Это ему не удастся. Как обстоит дело с «трактирными историями»[344] К. Шнаппера?{513}
Твой К. М.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
130 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 27 ноября 1851 г.
Дорогой Маркс!
Несколько моих строк от третьего дня ты, вероятно, получил. Если Веерт не сможет немедленно раздобыть денег, то я постараюсь уладить это дело послезавтра или, самое позднее, в понедельник. В случае нужды ты, во всяком случае, сможешь оттянуть до вторника.
При сем возвращаю письмо маэстро Пипера. Гейне, очевидно, пришелся ему весьма кстати, дав ему возможность заполнить требуемые приличием четыре страницы[345]. Я надеюсь, что относительно Пр[удона]{514} ты напишешь ему письмо, которое заставит его действовать энергичнее, так как если он вернется сюда, то ты первое время ничего не будешь знать о рукописи. Насчет Лёвенталя П[ипер] и Эбнер сильно друг другу противоречат, но версия последнего, во всяком случае, кажется более правдоподобной. По поводу того, стоит ли начинать с истории политической экономии, — о чем пишет П[ипер], — я думаю, что если Л[ёвенталь] это действительно имеет в виду, то лучше, чтобы Эбнер ему помешал, заявив, что не надо, мол, опрокидывать весь твой план, ведь ты уже начал разрабатывать критику и т. д. Но если придется на это пойти, то Л[ёвенталь] должен взять обязательство выпустить два тома; да тебе и понадобится такой объем, частью для предварительной критики, частью для того, чтобы сделать это дело для тебя несколько более доходным; ведь ожидаемый гонорар, в конце концов, никоим образом не рассчитан на лондонские цены. Тогда в качестве третьего тома пошли бы «Социалисты», а в четвертом «Критика» — то, что еще осталось бы от нее — и прославленная «положительная часть», то, чего ты «собственно» хочешь. Эта форма связана со своими трудностями, но зато у нее то преимущество, что столь ожидаемая тайна будет раскрыта лишь в самом конце, и лишь после того как любопытство буржуа будет возрастать на протяжении трех томов, ему будет сообщено, что мы не собираемся фабриковать никаких моррисоновских пилюль. Для людей, сколько-нибудь мыслящих, будет достаточно намеков первых томов, анти-Прудона{515}, «Манифеста»{516}, чтобы направить их по правильному пути; что же касается покупающей и читающей черни, то она перестанет интересоваться историей и т. д., если получит раскрытие великой тайны уже в первом томе; ведь она, как Гегель говорит в «Феноменологии», читала «предисловие»[346], а в нем уже содержатся общие положения.
Ты, конечно, лучше всего сделаешь, если, соблюдая приличия, но при сколько-нибудь приемлемых условиях заключишь сделку с Л[ёвенталем]: нужно ковать железо, пока оно горячо. При этом ты поступишь лучше всего, действуя в противоположность Сивилле. За каждый луидор, который он у тебя отнимает с листа, ты заставишь его взять столько лишних листов, сколько необходимо, чтобы опять-таки получилась та же общая сумма, и заполнишь эти добавочные листы цитатами и т. д., которые тебе ничего не стоят. 20 листов по 3 ф. ст. или 30 листов по 2 ф. ст. все равно составляют 60 фунтов стерлингов. А заполнить 10 листов цитатами из Петти, Стюарта, Калпепера и еще других авторов, бесплатно и без потери времени, в самом деле легко, между тем книга твоя станет более «поучительной»…
Важнее всего, чтобы ты снова мог дебютировать перед публикой, выпустив толстую книгу, и лучше всего, чтобы это была самая невинная материя, история. Посредственные и паршивые литераторы Германии знают очень хорошо, что они погибли бы, если бы не выступали перед публикой два-три раза в год с какой-нибудь дрянью. Их спасает цепкость; их книги расходятся плохо или лишь весьма посредственно, но издателям кажется, что это все же великие люди, раз их имена встречаются пару раз во всяком ярмарочном каталоге. И затем также непременно нужно, чтобы было снято то заклятие, которое оказалось наложенным на тебя благодаря твоему продолжительному отсутствию на немецком книжном рынке, а затем вследствие трусости издателей. Пусть только появятся один или два тома твоих научных, содержательных, основательных и вместе с тем интересных произведений, тогда положение совершенно изменится и ты сможешь наплевать на издателей, если они тебе предложат слишком низкий гонорар.
К этому еще надо добавить, что эту «историю» ты можешь написать только в Лондоне, между тем как «Социалистов» и «Критику» ты можешь написать где угодно. Поэтому было бы хорошо, если бы ты сейчас использовал благоприятные обстоятельства, прежде чем crapauds{517} выкинут какое-нибудь коленце и выведут нас опять на мировую арену.
Нью-йоркскую «Schnellpost» ты получишь завтра.
За Лёвенталя, как уже сказано, держись крепко при всех обстоятельствах. Если с ним ничего не выйдет, то, как пишет П[ипер], возможности Эбнера будут исчерпаны. От Лёвент[аля], кроме того, можно будет впоследствии добиться большего, чем от всех остальных, так как имеется Эбнер, который наседает на него во Франкфурте. Если он ничего не добьется от Лёвенталя, которого каждый день может торопить, то возможность договориться с другими людьми, не находящимися во Франкфурте, является еще более сомнительной. Тебе следует написать Эбнеру, что ты даешь ему самые широкие полномочия и что он тотчас же может заключить договор. Чем дольше дело будет тянуться, тем больше Л[ёвенталь] будет колебаться, а тут прибавляются еще политические опасения за 1852 год. Если в Париже разыграется хоть малейший пролог, пропадет всякая надежда на издателей, а если Союзный сейм издаст законы о печати раньше, чем у тебя черным по белому будет подписан контракт, то и в этом случае у тебя ничего не выйдет. Тебе придется гнаться за журавлем в небе или покориться обстоятельствам, что не особенно приятно.
Чем больше я раздумываю над этим, тем практичнее мне кажется начать с исторической части. Будь же хоть на этот раз немного коммерсантом.
Что касается моих комментариев к Прудону{518}, то они слишком незначительны, чтобы с ними можно было бы что-либо сделать. Это была бы опять та же история, что и с «Критической критикой»{519}, где я написал два-три листа, рассчитывая на брошюру, а ты сделал из этого основательную книгу в двадцать листов, в которой твой покорный слуга выглядел очень забавно. Ведь ты опять написал бы так много, что моя доля, и без того не заслуживающая внимания, была бы совершенно сведена на нет твоей тяжелой артиллерией. А вообще-то я не имел бы ничего против, кроме того, что твоя история с Лёвент[алем] гораздо важнее и неотложнее.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart. 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
131 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[347] В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 1 декабря 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Энгельс!
Я прилагаю тебе при сем: 1) выписку из письма Клусса (из Вашингтона) к Вольфу; 2) письмо от Пипера из Брюсселя.
По поводу № 1: Лупус забыл привести еще два факта, которые будут для тебя небезынтересны. Первое: Статья «Революция и контрреволюция в Германии» появилась по-немецки в «New-Yorker Abendzeitung», обошла ряд других газет и произвела фурор. Клусс не пишет, является ли это переводом из «Tribune» или нет. Я написал по этому поводу прямо Дана. Второе: Г-н Висс, главное орудие Кинкеля, публично заявил, что в «экономической области» он разделяет наши воззрения. Ты видишь, как эти собаки действуют.
Что касается г-на Тапмана{520}, то он не упоминает ни о нашем письме из Манчестера, ни о позднейшем письме из Лондона, которое по моему поручению было написано моей женой.
Что касается кёльнцев{521}, то у подлых эмигрантских свиней, связанных со всей газетной клоакой, уж такая система: соблюдать по отношению к этому делу заговор молчания, чтобы только не нанести какого-нибудь ущерба своей собственной важной персоне. С этим нужно теперь бороться. Я послал сегодня в Париж письма против прусской юстиции, чтобы поднять этот вопрос в тамошней прессе. Лупус{522} взял на себя статьи для Америки и Швейцарии. Теперь ты должен мне смастерить статью для Англии вместе с частным письмом к редактору «Times», куда нужно попытаться послать эту вещь[348]. Если бы газета «Times», которая старается теперь опять подновить свою популярность и, наверное, будет считать себя польщенной, если ее будут считать единственным влиятельным органом на континенте, и которая и без того пруссофобски настроена, — если бы «Times» взялась за это дело, то через нее можно было бы воздействовать на Германию. Нужно было бы специально остановиться вообще на положении правосудия в Пруссии.
Если эта попытка, которая ни в коем случае не может повредить, не удастся, тогда ты напишешь из Манчестера прямо в «Sun». Если «Sun» получит это раньше «Times», то «Times» этого ни в коем случае не поместит[349].
Тебе едва ли известно, что почти из всех городов Англии О'Коннор получил адреса, напечатанные в «Northern Star» и «Reynolds's Paper», в которых Торнтон Хант объявляется «бесчестным» и сильно осуждается сцена на Копенхагенфилдс[350]. Кроме того, состоялось собрание всех чартистских секций Лондона, на котором Т. Хант, присутствовавший там, был осыпан оскорблениями. При предстоящих перевыборах Исполнительного комитета его просто выбросят. В отчаянии этот союзник великого Руге теперь открыто объявил себя «коммунистом». Э. Джонс, воспользовавшись моим письмом, беспощадно атаковал Кошута.
«Я заявляю ему, что революции в Европе означают крестовый поход труда против капитала, я заявляю также, что они не могут быть низведены до духовного и социального уровня темного полуварварского народа, вроде мадьяр, которые еще пребывают в полуцивилизованном состоянии шестнадцатого столетия и серьезно претендуют на то, чтобы диктовать свою волю великим очагам просвещения — Германии и Франции и добиваться от легковерной Англии путем надувательства признания своих заслуг»[351].
Как видишь, Кинкель просто собирается устроиться здесь по примеру временного правительства во Франции. Я, со своей стороны, считал бы нужным, чтобы ты, когда мы узнаем, что Вейдемейер состоит редактором «Abendzeitung», посылал туда в виде фельетонов отрывки из К. Шнаппера{523}, первых признаний которого я жду с нетерпением (продолжение см. под письмом Пипера[352]).
Кстати, я чуть было не забыл одного важного события из области скандальной хроники. Штехан, Гирш, Гюмпель и т. д., словом, приехавшие из Германии рабочие заявили, что желают ко мне прийти. Я их сегодня приму; они уже порядком поссорились с Шаппером и Виллихом. Штехан на собрании Общества рабочих[353] открыто объявил Дица шпионом, и хотя некоторые кричали, что он — агент Маркса, он все же добился назначения комиссии; но в ней друзья и покровители Дица — Шаппера и Виллиха играют главную роль. С помощью этих штраубингеров я, во всяком случае, вызову новые кризисы в этой жалкой корчме портных и бродяг.
Одновременно извещаю тебя о получении трех фунтов.
Привет!
Твой К. М.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском, языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и английского
132 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[354] В ЛОНДОН
[Манчестер], 3 декабря 1851 г.
«Представители Франции, заседайте с миром!»[355] В самом деле, где же эти господа могут более мирно заседать, как не в казарме Орсе под охраной батальона венсеннских стрелков!
История Франции вступила в стадию совершеннейшего комизма. Что может быть смешнее, чем эта пародия на 18 брюмера, устроенная в мирное время при помощи недовольных солдат самым ничтожным человеком в мире и не встретившая, насколько можно пока судить, никакого сопротивления. А как ловко были пойманы все эти старые ослы! Самая хитрая лиса во всей Франции — старый Тьер, самый тертый калач из всего адвокатского сословия — г-н Дюпен попались в западню, которую им расставил самый отъявленный болван нынешнего столетия; они попались так же легко, как генерал Кавеньяк со своей глупой республиканской добродетелью и как хвастун Шангарнье! А в довершение картины — охвостье парламента с Одилоном Барро в роли «Лёве фон Кальбе», и этот самый Одилон требует, чтобы его, ввиду такого нарушения конституции, арестовали, и никак не может добиться, чтобы его отправили в Венсеннскую тюрьму! Вся эта история как будто нарочно придумана для Красного Вольфа{524}; отныне только он может писать историю Франции. Был ли когда-нибудь в мире совершен переворот, который сопровождался бы такими вздорными заявлениями, как этот? А смехотворный наполеоновский церемониал, годовщина коронования и Аустерлица, спекуляция конституцией Консульства и т. п. Одно то, что все это могло удаться хотя бы на один день, свидетельствует о такой деградации господ французов, о таком их ребячестве, которое не имеет себе равного.
Великолепен захват великих говорунов «порядка», в особенности маленького Тьера, а также храброго Шангарнье. Великолепно заседание охвостья парламента в 10-м округе с гном Берье, который до тех пор кричал в окно: «Да здравствует республика», пока вся эта компания не была захвачена и заперта под охраной солдат во дворе казармы. А этот глупый Наполеон, который сразу же начал укладываться, чтобы перебраться в Тюильри. Хоть целый год промучайся, не выдумаешь комедии лучше этой.
А вечером, когда глупец Наполеон наконец-то бросился в давно желанную постель в Тю-ильри, этот умник все еще, наверное, не сознавал, каково, в сущности, его положение. Консульство без первого консула! Никаких особо серьезных внутренних трудностей — не больше, чем вообще за последние три года, — никаких особых финансовых затруднений, даже в его собственном кармане, никакой угрозы границам со стороны коалиции, никакой необходимости переходить через Сен-Бернар или одерживать победу при Маренго! Есть от чего прийти в отчаяние. Нет больше даже Национального собрания, которое расстраивало бы великие планы непризнанного героя. Сейчас, по крайней мере, этот осел так же свободен, так же ничем не связан, обладает такой же абсолютной властью, как старый Наполеон вечером 18 брюмера, и он чувствует себя настолько непринужденно, что не может не выдавать на каждом шагу свою ослиную природу. Ужасная перспектива отсутствия противоречий!
Но народ, народ! Народу наплевать на всю эту лавочку, он радуется как ребенок дарованному ему избирательному праву и, вероятно, использует его также по-ребячески. Чего можно ожидать от этих смехотворных выборов в воскресенье на той неделе, если они вообще состоятся! Ни печати, ни митингов, осадное положение в полной силе, и к тому же еще приказ избрать депутатов в течение двух недель.
Что же может получиться из всей этой чепухи? «Встанем на всемирно-историческую точку зрения»[356], и у нас будет великолепная тема для декламации. Так, например: теперь должно выясниться, возможен ли преторианский режим эпохи Римской империи, предпосылками которого являлись совершенно по-военному организованное обширное государство, обезлюдевшая Италия и отсутствие современного пролетариата, — возможен ли подобный режим в такой географически компактной, густонаселенной стране, как Франция, где имеется многочисленный промышленный пролетариат. Или: у Луи-Наполеона нет собственной партии; он попирал ногами легитимистов и орлеанистов, теперь ему придется сделать поворот налево. Поворот налево означает амнистию, амнистия означает столкновение и т. д. Или еще: всеобщее избирательное право — основа власти Луи-Наполеона, он не может его нарушить, но существование всеобщего избирательного права в настоящее время несовместимо с существованием Луи-Наполеона. И другие тому подобные отвлеченные темы, на которые так легко рассуждать. Но после того, что мы вчера наблюдали, нечего рассчитывать на народ. Кажется, право, будто историей в роли мирового духа руководит из гроба старый Гегель, с величайшей добросовестностью заставляя все события повторяться дважды: первый раз в виде великой трагедии и второй раз — в виде жалкого фарса. Коссидьер вместо Дантона, Л. Блан вместо Робеспьера, Бартелеми вместо Сен-Жюста, Флокон вместо Карно и этот ублюдок{525} с дюжиной первых встречных погрязших в долгах офицеров вместо маленького капрала{526} с его плеядой маршалов. До 18-го брюмера мы, стало быть, уже добрались.
Ребячески глупо вел себя парижский народ: «Нас это не касается, пусть президент и Собрание перегрызут друг другу горло, не все ли нам равно!» Но то, что армия осмелилась навязать Франции правительство, да еще такое правительство, — это уже, несомненно, касается народа, и толпа еще подивится тому всеобщему «свободному» избирательному праву, которое ей предстоит осуществлять «впервые с 1804 года»!
Как далеко мировой дух, видимо, очень раздосадованный на человечество, заведет этот фарс, придется ли нам в течение одного года пережить Консульство, Империю, Реставрацию и т. д., необходимо ли, чтобы наполеоновскую династию поколотили на улицах Парижа, прежде чем она станет невозможной во Франции, — этого и сам черт не знает. Мне кажется, однако, что дела принимают исключительно нелепый оборот и что crapauds{527} ждут неслыханные унижения.
Допустим даже, что Л[уи]-Н[аполеон] временно укрепит свою власть, но ведь не может же такая ерунда затянуться надолго, как бы низко ни пали французы. Что же делать? Одно ясно, что перспектив на революцию чертовски мало, и если гг. Блан и Ледрю еще вчера днем укладывали свои пожитки, то сегодня они спокойно могут снова их распаковывать. Громовой голос народа еще не призывает их на родину.
Здесь и в Ливерпуле эта история сразу же застопорила торговлю. Но сегодня в Ливерпуле спекуляция уже снова в полном разгаре. А французские фондовые бумаги упали лишь на 2 процента.
При нынешних обстоятельствах придется, конечно, отложить попытки выступить в английской печати в защиту кёльнцев{528}. О статьях для «Tribune»{529} — они, очевидно, в ней уже появились — напиши по-английски редактору. Возможно, что Дана отсутствует, но на деловое письмо, наверное, последует ответ. Скажи ему, чтобы он прислал с обратным пароходом точные сведения о том, что он сделал с этими рукописями. Если они были использованы в «Tribune», то пусть он пришлет с той же оказией номера газеты, в которых они были напечатаны; скажи ему, что копий у нас нет, а не имея перед глазами уже отосланных статей, мы не можем после такого долгого перерыва писать продолжение серии.
Вероятно, было очень забавно наблюдать, какой эффект произвели известия из Франции на европейскую эмигрантскую чернь. Хотелось бы мне это видеть. В ожидании известий от тебя.
твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und К. Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
133 МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ В МАНЧЕСТЕР
[Лондон], 9 декабря 1851 г. 28, Deanstreet, Soho
Дорогой Фредерик!
Я заставил тебя долго ждать ответа, так как был страшно поражен этими трагикомическими событиями в Париже. Я не мог сказать, подобно Виллиху: «Странно, нам не прислали из Парижа никакого уведомления!» И не мог я, подобно Шапперу, разглагольствовать без конца за кружкой пива у Шертнера. Для спасения отечества Ш[аппер] с несколькими оруженосцами, под предлогом необходимости быть на страже, проспал две ночи у Шертнера. Эти господа, как Лёве фон Кальбе и К°, упаковали свои чемоданы, но так как благоразумие — лучшее проявление храбрости{530}, то они решили перебраться туда лишь тогда, когда дело окончательно «разрешится».
Читал ли ты плаксивые излияния Луи Блана? На следующий день Бернар-клубист опроверг сообщение, будто он тоже присоединился к этим жалобным воплям.
При сем письмо от Рейнхардта из Парижа и те «трактирные истории», о которых я тебе говорил во время моего пребывания в Манчестере.
Пипер опять здесь, чрезвычайно доволен собой. Он уходит от Ротшильдов, но продолжает давать у них в доме уроки немецкого языка. Мадам отказала ему от должности постоянного домашнего учителя. Что касается моих планов в отношении Прудона, то со времени своего последнего письма Пипер ничего не делал, не слышал и не видел{531}. Мне кажется, что он смотрит на перевод как на свое творчество, чего нет на самом деле.
Итак, что же можно сказать о положении вещей? Ясно одно, что пролетариат берег свои силы, Бонапарт пока что победил, так как за ночь превратил открытое голосование в тайное. С помощью миллиона фунтов стерлингов, действительно украденных из банка, вопреки всем последующим заявлениям д'Аргу, он купил армию. Удастся ли ему вторично совершить такой переворот, если результаты выборов будут против него? Примет ли вообще большинство участие в выборах? Орлеаны уехали во Францию. Трудно, даже невозможно предвидеть исход драмы, героем которой является Крапюлинский[357]. Во всяком случае, мне кажется, что государственный переворот скорее улучшил, чем ухудшил положение. С Бонапартом легче справиться, чем с Национальным собранием и его генералами. А диктатура Национального собрания «стояла уже у порога»{532}.
Великолепно разочарование Техова и К°, видевших во французской армии прямо-таки апостола демократической триединой формулы: свобода, равенство и братство. Бедняги! Господа
Мадзини и Ледрю тоже могут теперь спокойно ложиться спать. Эта катастрофа означает полный крах эмиграции. Обнаружилось, что эмиграция не играет никакой роли в революции. А ведь эти господа решили приостановить мировую историю до возвращения Кошута. Кстати: подписка, проведенная в пользу последнего, дала в Лондоне ровно 100 пенсов, так и читай — пенсов.
Привет. Твой К. М.
Кстати. Не послал ли я тебе как-то письмо Пипера, написанное ко мне по-французски. Если да, то отошли мне его немедленно.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
134 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 10 декабря 1851 г.
Дорогой Маркс!
Что делают великие мужи во время этого богатого событиями кризиса? Говорят, будто Л.Блан был арестован во Франции, но это, к сожалению, вряд ли верно, мы знаем нашего маленького человечка. Впрочем, с того времени как из парижского восстания ничего не вышло, я рад, что первая буря миновала. Как наши чувства ни притуплены, нас все же в такие моменты до некоторой степени охватывает старая политическая лихорадка, и все же до некоторой степени заинтересовываешься исходом подобной истории. Я могу теперь, по крайней мере, снова взяться за человеческие расы, исследованием которых я был занят в тот момент, когда совершился этот великий переворот.
Впрочем, несмотря на все это, ни здесь, ни в Ливерпуле не восстанавливается прежняя уверенность, и лишь П.Эрмен теперь в такой же мере полон жизнерадостности и веры в Наполеона, в какой четыре дня тому назад он был убит и подавлен. Здешние буржуа все же, в общем, слишком умны, чтобы уверовать в более чем эфемерное существование этого наполеоновского фарса. Но что же получится из всей этой дряни? Избран будет Наполеон, в этом нет сомнения; у буржуазии нет иного выбора, да и кто будет проверять избирательные бюллетени? Арифметические ошибки при подсчете в пользу авантюриста слишком соблазнительны, и вся низость французских имущих классов, их холопское преклонение перед малейшим успехом, пресмыкание перед всякой властью выступили на этот раз наружу более ярко, чем когда-либо раньше. Но каким образом этот осел хочет править? Он получит меньше голосов, чем в 1848 г., это ясно, — быть может, всего от 3 до 31/2 миллионов; для кредита это уже опасное поражение. Никакая финансовая и налоговая реформа невозможна, во-первых, из-за отсутствия денег, во-вторых, потому, что военный диктатор может ее провести лишь при удачных внешних войнах, когда война оплачивает войну, а в мирное время не только не бывает никаких излишков, но еще приходится гораздо больше тратить на армию; в-третьих, потому, что Наполеон слишком глуп. Что ему остается? Война? Против кого, не против Англии ли? Или, может быть, обыкновенный военный деспотизм, который в мирное время должен неизбежно повести к новому военному перевороту и вызвать в армии образование партий Национального собрания? Нет никакого выхода, этот фарс должен сам по себе закончиться крахом. А что будет, если к тому же еще наступит торговый кризис!
Что Луи-Наполеон вынашивает нечто «великое», в этом я ни на минуту не сомневаюсь, но хотелось бы знать, что это будет за нелепость. Развитие наполеоновских идей достигнет очень большой высоты, но, встретив самые будничные препятствия, потерпит полную неудачу.
Что совершенно ясно обнаруживается во всей этой эпопее, это то, что красные отстранились, целиком отстранились. Было бы бессмысленно теперь подыскивать извиняющие обстоятельства тому, что они в своей массе не сопротивлялись. Ближайшие месяцы покажут, наступила ли во Франции такая апатия, что потребуется несколько спокойных лет, чтобы сделать для красных возможным новый сорок восьмой год. Но, с другой стороны, откуда взяться этому спокойствию?
Я вижу лишь два выхода из этого свинства:
Или фракции «партии порядка», представленные в армии, займут теперь место «анархистов», то есть создадут такую анархию, что, в конце концов, красные и Ледрю-Р[оллен] явятся в роли таких же спасителей, как теперь Л[уи]-Наполеон; или Л[уи]-Н[аполеон] отменит налог на напитки и даст себя убедить провести некоторые буржуазные реформы; трудно только
сказать, откуда он возьмет на это деньги и власть. В последнем, весьма мало вероятном случае он смог бы удержаться. Что ты думаешь об этом?
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод в немецкого
135 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
Манчестер, 11 декабря 1851 г.
Дорогой Маркс!
Возвращаю тебе письма Р[ейнхар]дта и П[ипе]ра, последнее я временно задерживал у себя из-за кёльнских дел.
Из грандиозной экспедиции 700 бродяг в Париж, о которой торжественно возвестили газеты, кажется, ничего не выходит; маленький Л. Блан, судя по его новым жалобным воплям в сегодняшней «Daily News», пока тоже находится в безопасном месте, хотя, по-видимому, и не в Лондоне. Его первые плаксивые излияния были просто божественны по сравнению с сегодняшними. «Французский народ… благородная гордость… неукротимое мужество… бесконечная любовь к свободе… слава побежденным храбрецам»… — затем этот человечек делает полуоборот направо и проповедует взаимное доверие и единение между народом и буржуазией. Сравни Прудона, призыв к буржуазии, стр. 2{533}. А эти рассуждения! Если повстанцы были разбиты, то потому, что они не были «настоящим народом», «настоящий народ» не может быть разбит; а если «настоящий народ» не сражался, то это объясняется тем, что он не хотел сражаться за Национальное собрание. Тут можно было бы, конечно, возразить, что если бы «настоящий народ» одержал победу, он сам сделался бы диктатором, но, застигнутый врасплох, он не мог думать об этом, да к тому же его так часто обманывали!
Это старая пошлая логика демократов, широко применявшаяся после каждого поражения революционной партии. На деле, по-моему, если на этот раз пролетариат в массе своей не дрался, то это произошло потому, что он вполне отдавал себе отчет в своей собственной апатии и бессилии, и он до тех пор будет с фаталистической покорностью соглашаться на повторение кругооборота: республика, империя, реставрация и новая революция, пока, — пройдя через ряд бедствий за несколько лет господства сравнительного спокойствия, — он снова не накопит свежие силы. Я не утверждаю, что это так и будет, но мне кажется, что таково было инстинктивное убеждение, преобладавшее у парижского народа во вторник{534} и в среду, а также после установления тайного голосования и отступления буржуазии, которое последовало за этим в пятницу. Нелепо говорить, что момент был неподходящим для народа. Если пролетариат станет дожидаться, пока его вопрос не будет выдвинут самим правительством, пока не наступит коллизия, в которой конфликт выльется в еще более резкую и четкую форму, чем это было в июне 1848 г., — то ему придется долго ждать. Последний раз вопрос о пролетариате и буржуазии встал в достаточной мере резко в связи с избирательным законом 1850 г., но тогда народ предпочел уклониться от драки. Это обстоятельство, как и постоянные ссылки на 1852 г., уже сами по себе служили доказательством апатии и давали нам достаточное основание для довольно плохих прогнозов и на 1852 г., исключая случай торгового кризиса. Трудно требовать от официальных партий, чтобы после отмены всеобщего избирательного права и вытеснения пролетариата с официальной арены они стали ставить вопрос так, чтобы это удовлетворило пролетариат. А как обстояло дело в феврале?{535} Тогда народ, так же как и теперь, стоял в стороне от событий. А ведь нельзя отрицать, что если революционная партия начинает упускать решающие поворотные моменты в революционном развитии, оставаясь в стороне, или если она вмешивается, но не одерживает победы, то ее можно с полной уверенностью считать на некоторое время похороненной. Доказательство — восстания после термидора и после 1830 года[358]. А господа, так громко провозглашающие теперь, что «настоящий народ» выжидает подходящего момента, рискуют со временем очутиться в таком же положении, как бессильные якобинцы 1795–1799 гг. и республиканцы 1831–1839 гг., и здорово оскандалиться.
Нельзя также отрицать, что сильное впечатление, произведенное восстановлением тайного голосования на буржуазию, мелкую буржуазию, да, наконец, также и на многих пролетариев (об этом говорят все сообщения) рисует в странном свете мужество и проницательность парижан. Многие, очевидно, даже не подумали о том, до чего нелепо поставлен Л[уи]-Н[аполеоном] вопрос и где же гарантии правильного подсчета голосов, но большинство, наверное, раскусило это надувательство и все же постаралось убедить себя, что теперь все в порядке, лишь бы найти повод увильнуть от драки.
Судя по письму Р[ейнхар]дта, по ежедневным новым разоблачениям о бесчинствах солдат и особенно об их эксцессах на бульварах против всех штатских, независимо от того, кто они — рабочие или буржуа, красные или бонапартисты, — судя по все вновь поступающим сведениям о местных восстаниях даже в самых отдаленных углах, где никто не ожидал сопротивления, судя, наконец, по письму бывшего французского депутата и промышленника во вчерашнем номере «Daily News», — судя по всему этому, апелляция к народу, по-видимому, принимает неприятный для Бонапарта оборот. Широким кругам парижской буржуазии, по-видимому, не очень-то по вкусу этот новый режим с его дарованными законами о ссылке. Система военного террора развивается слишком быстро и слишком бесстыдно. Две трети Франции на осадном положении. Я думаю, что после всего этого широкие круги буржуазии совсем не будут участвовать в голосовании, что весь фарс с голосованием кончится ничем, так как во всех ненадежных пунктах, где в голосовании примут массовое участие противники Л[уи]-Н[аполеона], жандармы будут нарочно затевать стычки с избирателями, чтобы добиться затем полной кассации выборов в этих местностях. В таком случае Л[уи]-Н[аполеон] объявит Францию в невменяемом состоянии и провозгласит армию единственной спасительницей общества. Тогда эта грязная история станет совершенно ясна, а вместе с тем станет ясна и фигура Л[уи]-Н[аполеона]. Но как раз во время этой избирательной кутерьмы дело могло бы принять очень неприятный оборот, если бы и тогда можно было еще ожидать серьезного сопротивления против уже упрочившегося правительства.
Миллион голосов этому человеку обеспечен среди чиновников и солдат. Полмиллиона голосов, если не больше, он получит среди имеющихся в стране бонапартистов. Полмиллиона, если не больше, трусливых горожан будут также голосовать за него. Полмиллиона глупцов-крестьян и миллион приписанных голосов при подсчете — это составляет уже 31/2 миллиона; больше этого не имел и старый Наполеон в своей Империи, которая включала весь левый берег Рейна и Бельгию, то есть насчитывала, по меньшей мере, 32 миллиона жителей. Почему бы ему не удовольствоваться этим на первых порах? Если бы он получил это количество, имея против себя, скажем, даже миллион голосов, то буржуа очень скоро перешли бы на его сторону. Но возможно, что он не получит этих 21/2 миллионов и возможно, — хотя это значило бы предъявлять слишком высокие требования к честности французских чиновников, — что ему не удастся добиться того, чтобы ему накинули миллион приписанных голосов при подсчете. Во всяком случае, очень много зависит от тех мер, которые он вынужден будет предпринять за это время. Впрочем, кто может помешать чиновникам до начала голосования бросить в избирательные урны несколько сот «да»? Печати больше не существует — проверять будет некому.
Во всяком случае, скверно для Крапюлинского{536}, что фонды опять начинают падать, а для Л. Блана — что он должен теперь признать Англию свободной страной.
Через несколько месяцев красным опять, наверное, представится случай показать себя, может быть, уже при голосовании; но если они и тогда станут выжидать, они — пропащие люди; в таком случае они и в момент сильнейшего торгового кризиса добьются только того, что получат хорошую трепку, которая на несколько лет устранит их со сцены. Какая польза от этого сброда, если он разучился даже драться?
Разве Пипер опять в Лондоне? Я хотел бы дать ему поручение во Франкфурт относительно книг, но не знаю, в Брайтоне он еще или нет.
Хуже всего то, что у тебя теперь будут затруднения с Лёвенталем. Было бы лучше, если бы контракт был уже подписан.
На ливерпульской товарной бирже спокойно, цены вчерашние; на товарной бирже в Манчестере положение прочное; часть излишков уходит на Ближний Восток. Немецкие покупатели все еще отсутствуют на рынке.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
136 ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ В ЛОНДОН
[Манчестер], 16 декабря 1851 г.
Дорогой Маркс!
При сем — письмо от Вейдемейера, которое я получил сегодня днем. Известия пока что очень хорошие, газета Гейнцена{537} при последнем издыхании, и В[ейдемейер] уже теперь в состоянии выступить с еженедельником[359]. Но его требование — отослать ему не позднее, чем в пятницу вечером статью — несколько преувеличенно, особенно при теперешних обстоятельствах. И все же как раз теперь люди жаждут там анализа и разъяснения французских событий, и если бы можно было сказать что-нибудь особенно интересное по поводу ситуации, то этим можно было бы обеспечить успех предприятия, начиная с первого номера. Но в этом-то как раз и трудность, и мне, как всегда, опять приходится взваливать на тебя всю тяжесть; что касается меня, то я готов писать о чем угодно, только не о coup de tete{538} Крапюлинского{539}. Ты сумеешь, во всяком случае, написать для него об этом дипломатичную, допускающую возможность переоценки, но эпохальную статью. Что я сделаю, я еще не знаю, во всяком случае что-нибудь попытаюсь. Шнаппера я не могу послать{540}: во-первых, первая глава вышла слабой, а во-вторых, я совершенно оставил эту вещь с тех пор, как история начала писать комические романы — слишком опасная конкуренция. Я пока что включу в свой план еще несколько комических сцен и потом опять возьмусь за это дело, — но Вейдемейеру это совершенно не подходит, и, кроме того, он хочет иметь статьи за нашей подписью. Напиши мне немедленно, что ты думаешь делать, время не ждет; субботний пароход не может прийти в Нью-Йорк раньше Нового года, а это скверно; еще хуже то, что нам дан такой короткий срок.
Пусть только В[ейдемейер] не вмешивается в американские дела до тех пор, пока он не научится грамотно писать американские термины. Жаль, что у него нет теперь времени немного осмотреться и подучиться английскому языку. «Аболюционисты»{541} были бы для Гейнцена ценной находкой. Что касается Веерта, то я увижусь с ним здесь завтра или послезавтра и выясню, что он может сделать. На следующей неделе, а может быть уже в субботу вечером, я буду в Лондоне, и мы сможем тогда обсудить дальнейшее; пока остается лишь вопрос, что дать для первого номера; с этим нельзя ждать, напиши мне поэтому немедленно, что ты думаешь делать.
В коммерческом отношении, судя по письму, Вейд[емейер] еще, кажется, несколько «зелен»; я дам ему по этому поводу нужные указания. Он еще совсем не знает своей публики. Лупус{542} также должен немедленно приступить к делу и выяснить, что он может написать для первого номера; у В[ейдемейера] будут большие затруднения с материалом.
Что ты скажешь о французских ценных бумагах, которые вчера стоили 101,50 франков — на 11/2 процента выше паритета; — это доставит Л[уи]-Н[аполеону] больше голосов, чем все вранье купленных газет. Помогут ему также эксцессы крестьян на юге и в центре. Частично эти сообщения, несомненно, верны, ничего иного и нельзя было ожидать от этого варварского племени. Их нисколько не интересует правительство и т. д.; прежде всего они стремятся разрушить дом сборщика податей и нотариуса, изнасиловать его жену, а его самого избить до смерти, если он попадет им в руки. В сущности, это не имеет особого значения, и указанные господа вполне заслужили такое обращение, но это гонит в объятия Наполеона всех тех, кто может что-либо потерять. В самом деле, нашествие внутренних варваров, когда оно, наконец, произойдет, обещает превратиться в весьма веселое зрелище, особенно для тех, при чьем правлении подобного рода приятные истории будут иметь место. Повышение курса ценных бумаг является теперь, без сомнения, уже не правительственным маневром, а выражением принявшего форму доверия к Луи-Наполеону страха финансовой аристократии перед перспективой быть разорванной живьем, которую в таких ярких красках рисует правдивый «Conslitutionnel».
Итак, напиши мне сейчас же по поводу В[ейдемейера].
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги