Том 3. Стихотворения 1827-1836

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

  В безумстве гибельной свободы,

В неволе, бедности, изгнании, в степях

  Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет

  На играх Вакха и Киприды,

Вновь сердцу моему наносит хладный свет

  Неотразимые обиды.

Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,

  Решенья глупости лукавой,

И шепот зависти, и легкой суеты

  Укор веселый и кровавый.

И нет отрады мне – и тихо предо мной

  Встают два призрака младые,

Две тени милые¹, – два данные судьбой

  Мне ангела во дни былые;

Но оба с крыльями и с пламенным мечом.

  И стерегут… и мстят мне оба.

И оба говорят мне мертвым языком

  О тайнах счастия и гроба.

Напоминают мне оне

Кавказа гордые вершины,

Лихих чеченцев на коне

И закубанские равнины.

Кругом нет жизни, все молчит,

Недвижно все, лишь вихорь черный

И тигр, в пустыню забежав,

В мученьях быстрых издыхает,

Паря над ней, орел стремглав,

Кружась, безжизненный, спадает.

Толпа холодная поэта окружала

И равнодушные хвалы ему жужжала.

Но равнодушно ей, задумчив, он внимал

И звучной лирою рассеянно бряцал.

Довольно с вас. Поэт ли будет

Возиться с вами сгоряча

И лиру гордую забудет

Для гнусной розги палача!

Певцу ль казнить, клеймить безумных?

Вы избалованы природой,

Она пристрастна к вам была,

И наша страстная хвала

Вам кажется докучной модой.

Вы сами знаете давно,

Что вас хвалить немудрено,

Что ваши взоры – сердцу жалы,

Что ваши ножки очень малы,

Что вы чувствительны, остры,

Что вы умны, что вы добры,

Что можно вас любить сердечно,

Но вы не знаете, конечно,

Что и болтливая молва

Порою правды не умалит,

Что иногда и сердце хвалит,

Хоть и кружится голова.

Всё тихо – на Кавказ идет ночная мгла,

  Восходят звезды надо мною.

Мне грустно и легко – печаль моя светла,

  Печаль моя полна тобою –

Тобой, одной тобой – унынья моего

  Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит оттого,

  Что не любить оно не может.

Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь

  И без надежд и без желаний.

Как пламень жертвенный, чиста моя любовь

  И нежность девственных мечтаний.

Был на свете рыцарь бедный,

Молчаливый как святой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и простой.

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

Путешествуя в Женеву,

Он увидел у креста

На пути Марию-деву,

Матерь господа Христа.

 С той поры, заснув душою,

Он на женщин не смотрел

И до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

 Никогда стальной решетки

Он с лица не подымал,

А на грудь святые четки

Вместо шарфа навязал.

 Тлея девственной любовью,

Верен набожной мечте,

Ave, sancta virgo[45], кровью

Написал он на щите.

 Петь псалом отцу и сыну

И святому духу век

Не случалось паладину –

Был он странный человек.

 Проводил он целы ночи

Перед ликом пресвятой,

Устремив к ней страстны очи,

Тихо слезы лья рекой.

 Между тем как паладины

Мчались грозно ко врагам

По равнинам Палестины,

Именуя нежных дам,

 Lumen coeli, sancta rosa![46] –

Восклицал всех громче он,

И гнала его угроза

Мусульман со всех сторон.

 Возвратясь в свой замок дальный,

Жил он будто заключен,

И влюбленный и печальный,

Без причастья умер он.

 Как с кончиной он сражался,

Бес лукавый подоспел.

Душу рыцаря сбирался

Утащить он в свой предел.

 Он-де богу не молился,

Он не ведал-де поста,

Целый век-де волочился

Он за матушкой Христа.

 Но пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего.

Не в Москве, не в Таганроге

Или ночью в грязной луже,

Иль на станции пустой,

Что еще гораздо хуже –

У смотрителя, больной.

Иль как Анреп в вешней луже

Захлебнуся я в грязи.

Долго ль мне роптать на время,

На прижимки кузнецов,

На подтянутое стремя,

На . . . . . ямщиков.

Кружусь ли я в толпе мятежной,

Вкушаю ль сладостный покой,

Но мысль о смерти неизбежной

Везде близка, всегда со мной.

Вотще! Судьбы не переломит

Воображенья суета,

Но не вотще меня знакомит

С могилой ясная мечта.

Так буйную вольность законы теснят,

Так дикое племя под властью тоскует,

Так ныне безмолвный Кавказ негодует,

Так чуждые силы его тяготят…

Ты, казак, за делибашем

Не гонися, погоди,

Вмиг мы саблями замашем,

Будешь, будешь впереди…

Вдоль замерзлого потока,

По забору меж ветвей

Скачет пестрая сорока

И пророчит мне гостей.

Ночка, ночка, стань темнее,

Вьюга, вьюга, вой сильнее,

Ветер, ветер, громче вой,

Разгони людей жестоких,

У ворот, ворот широких

Жду девицы дорогой.

Что за звуки!.. аль бесенок

В люльке охает, больной;

Или плачется козленок

У котлов перед сестрой.

Читал я Федру и Заиру,

Как злой гусар сижу верхом,

И показать могу я миру,

Что мастерски держу рапиру

И ею правлю как мячом.

Давно я только сплю и вижу,

Чтоб за нее подраться мне,

Вели она – весь мир обижу,

Пройду от Стрельни до Парижу,

Рубясь пешком иль на коне.

В нас ум владеет плотью дикой,

И покорен Корану ум,

И потому пророк великой

Хранит как око свой Арзрум.

Меж нами скрылся янычар,

Как между братиев любимых,

Что рек Алла: спасай гонимых,

Приход их – дому божий дар.

Тенистый сад и школу помню я,

Где маленьких детей нас было много,

Как на гряде одной цветов семья,

Росли неровно – и за нами строго

Жена смотрела. Память уж моя

Истерлась, обветшав . . . . . убого,

Но лик и взоры дивной той жены

В душе глубоко напечатлены.

Уж плохо служит память мне моя –

Ткань ветхая, истершаясь убого.

Но живо, ясно взоры той жены

Во мне глубоко напечатлены.

Я помню деву юности прелестной,

Еще не наступала ей пора,

Она была младенцем –

На них основано от века

По воле бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

Давно ль, друзья… но двадцать лет

Тому прошло; и что же вижу?

Того царя в живых уж нет;

Мы жгли Москву; был плен Парижу;

Угас в тюрьме Наполеон;

Воскресла греков древних слава;

С престола пал другой Бурбон;

Отбунтовала вновь Варшава.

Стальные рыцари, угрюмые султаны,

Монахи, карлики, арапские цари,

Гречанки с четками, корсары, богдыханы,

Испанцы в епанчах, жиды, богатыри,

Царевны пленные и злые великаны,

И вы, любимицы златой моей зари,

Вы, барышни мои, с открытыми плечами,

С висками гладкими и томными очами.

Ура!.. куда же плыть?.. какие берега

Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,

Иль опаленные Молдавии луга,

Иль скалы дикие Шотландии печальной,

Или Нормандии блестящие снега,

Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.

В сокрушении глубоком

Беспрестанно слезы льет,

День и ночь у бога молит

Отпущение грехов.

Лишь уснет, ему приснятся

Графской дочери черты,

Перед ним мелькает Кава,

Каву снова видит он,

Очи полны думы гордой,

Благородное чело,

И младенчески открыто

Выраженье детских уст.

Раз несчастный утомленный

На рассвете задремал,

И господь ему виденье

Благодатное послал.

Видит он: святой угодник

Приближается к нему,

Ризой светлою одеян

И сияньем окружен.

Чудный сон мне бог послал:

С длинной белой бородою,

В белой ризе предо мною

Старец некий предстоял

И меня благословлял.

Он сказал мне: «Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

Путник, ляжешь на ночлеге,

В пристань, плаватель, войдешь,

Бедный пахарь утомленный,

Отрешишь волов от плуга

На последней борозде.

Ныне грешник тот великий,

О котором предвещанье

Слышал ты давно – . . . .

. . . . Грешник долгожданный

Наконец к тебе придет

Исповедовать себя

И получит разрешенье,

И заснешь ты вечным сном».

Сон отрадный, благовещий –

Сердце жадное не смеет

И поверить и не верить.

Ах, ужели в самом деле

Близок я к моей кончине?

И страшуся и надеюсь,

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь:

Успокой меня, творец.

Но твоя да будет воля,

Не моя. – Кто там идет?..

И вечером при завыванье бури

Ее рассказов, мною затверженных

От малых лет – но всё приятных сердцу,

Как шум привычный и однообразный

Любимого ручья. Вот уголок,

Где для меня безмолвно протекали

Часы печальных дум иль снов отрадных,

Часы трудов, свободно-вдохновенных.

Здесь, погруженный в . . . . . .

Я размышлял о грустных заблужденьях,

Об испытаньях юности моей,

О строгом заслуженном осужденье,

О мнимой дружбе, сердце уязвившей

Мне горькою и ветреной обидой.

Не буду вечером под шумом бури

Внимать ее рассказам, затверженным

С издетства мной – но всё приятным сердцу,

Как песни давние или страницы

Любимой старой книги, в коих знаем,

Какое слово где стоит.

Бывало,

Ее простые речи и советы

И полные любови укоризны

Усталое мне сердце ободряли

Отрадой тихой…

Ни тяжкие суда торговли алчной,

Ни корабли, носители громов,

Ему кормой не рассекают вод;

У берегов его не видит путник

Ни гавани кипящей, ни скалы,

Венчанной башнями; оно синеет

В своих брегах пустынных и смиренных…

В разны годы

Под вашу сень, Михайловские рощи,

Являлся я, когда вы в первый раз

Увидели меня, тогда я был –

Веселым юношей, беспечно, жадно

Я приступал лишь только к жизни; – годы

Промчалися, и вы во мне прияли

Усталого пришельца; я еще

Был молод, но уже судьба и страсти

Меня борьбой неравной истомили.

Я зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника – в товарище, пожавшем

Мне руку на пиру, – всяк предо мной

Казался мне изменник или враг.

Утрачена в бесплодных испытаньях

Была моя неопытная младость,

И бурные кипели в сердце чувства

И ненависть и грезы мести бледной.

Но здесь меня таинственным щитом

Святое провиденье осенило,

Поэзия, как ангел утешитель,

Спасла меня, и я воскрес душой.

Тогда ли, милая, тогда ли

Была явиться мне должна.

Когда . . . . . .

. . . . . . решена.

Гляжу, предаться не дерзая

Влеченью томному души,

. . . . . . прелесть молодая,

Полурасцветшая в тиши.

Уж он в мечтах располагал

Твоей казною родовою,

На откуп реки отдавал,

Рубил наследственные рощи.

Но что? еще не умер он?

Постой, зажми пустую лапу!

Зачем же медлить Эскулапу!

  Забудь соблазна сон.

Ты хочешь, мой наперсник строгой,

Боев парнасских судия,

Чтоб . . . . . тревогой

. . . . . . . . . .

На прежний лад… настроя,

Давно забытого героя,

Когда-то бывшего в чести,

Опять на сцену привести.

Ты говоришь: . . . . .

Онегин жив, и будет он

Еще нескоро схоронен.

О нем вестей ты много знаешь,

И с Петербурга и Москвы

Возьмут оброк его главы.

Ты не советуешь, Плетнев любезный,

Оставленный роман наш продолжать

И строгий век, расчета век железный,

Рассказами пустыми угощать.

Ты думаешь, что с целию полезной

Тревогу славы можно сочетать,

И что . . . . . нашему собрату

Брать с публики умеренную плату.

Ты говоришь: пока Онегин жив,

Дотоль роман не кончен – нет причины

Его прервать… к тому же план счастлив –

. . . . . . кончины

. . . . . . . . . .

Вы за «Онегина» советуете, други,

Опять приняться мне в осенние досуги.

Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен – это клад:

Вставляй в просторную, вместительную раму

Картины новые – открой нам диораму:

Привалит публика, платя тебе за вход –

(Что даст еще тебе и славу и доход).

Пожалуй – я бы рад –

Так некогда поэт

. . . . . . . . . .

После «Израил выи не склонил»:

Ему во сретенье народы

Объяты ужасом текли

И, отрекаясь от свободы,

Позорну дань ему несли.

После «Препояса́лась высота»:

Поля преградами изрыты,

Раскаты, башни и зубцы

Как лесом копьями покрыты,

И боя молча ждут бойцы.

И долго буду тем любезен я народу,

Что звуки новые для песен я обрел,

Что вслед Радищеву восславил я свободу

  И милосердие воспел.

И при луне, сквозь сумрак ночи

Еще страшней их страшный вид:

Язык наруже, лезут очи

Вон изо лба… Храпит, дрожит

Альфонсов конь и, пятясь, боком

Проехал мимо, и потом

Понесся в горы резвым скоком

С своим отважным седоком.