Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая

ГЛАВА II. СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ И КОНГРЕССЫ. 1815—1823

Мирная политика и конгрессы. В одном мемуаре о Венском конгрессе Гентц, корреспондент господарей Валахии, писал: «Пышные фразы о «восстановлении общественного порядка», «обновлении европейской политической системы», «прочном мире, основанном на справедливом распределении сил», и т. д. произносились для того, чтобы внушить спокойствие народам и окружить этот торжественный съезд ореолом величественного достоинства; но настоящей целью конгресса являлся раздел между победителями отнятой у побежденного добычи»[19].

Со стороны Гентца это было некоторой клеветой на венских дипломатов. Не подлежит никакому сомнению, что их первой и, быть может, главной задачей был раздел остатков Французской империи, и прежде всего каждый из союзников заботился только об удовлетворении вожделений, возбужденных видом такой массы свободных территорий. Но как только первый голод был несколько утолен и каждый захватил свою долю добычи, все почувствовали одинаковую потребность в отдыхе и одинаковое желание насладиться в полной безопасности вновь приобретенными благами. На этих чисто эгоистических чувствах сделана была попытка основать целую систему общей политики, сущность которой два года спустя сформулировал Меттерних. «Одним из главнейших признаков, можно сказать даже основой современной политики, — писал он в 1817 году австрийскому императору, — служит и должно служить спокойствие, а основной чертой спокойствия является уверенность во владении»[20]. Эта консервативная политика в течение, по крайней мере, некоторого времени не должна была опасаться каких-либо сюрпризов со стороны военных сил Франции, находившейся под бдительным надзором целого кордона враждебных государств и даже оккупированной па три года, — а в случае необходимости и на пять лет, — союзными армиями.

Но зато у союзников опасение вызывали французские идеи, — те идеи свободы, равенства и народного суверенитета, которые в продолжение двадцати лет распространялись по всей Европе солдатами Республики и Империи, всемогущие идеи, которые были пущены в ход самими консервативными монархами в 1813 году, когда нужно было поднять народы против Наполеона. Как говорил Гентц, «реакция 1813 года, которая временно задержала революционное движение во Франции, но не покончила с ним, пробудила его и в остальных государствах». Народы, — а немецкий народ в особенности, — не забыли ни героических песен, ни воззваний и обещаний 1813 года. Еще хорошо помнили Песню меча Кернера: «Расти, немецкая свобода, расти над нашими трупами!» В университетах постоянно вспоминали манифест монархов: «Народы, будьте свободны! Мы все — свободные люди!» Повторяли слова Витгенштейна: «Все сословные различия стираются перед этими великими идеями: король, свобода, честь и отечество». Если у монархов память и была коротка, то не все же они были столь ограничены в умственном отношении, как какой-нибудь принц Гессенский: они прекрасно знали, что народы не дремали в продолжение последних семи лет. Они прекрасно знали, что бельгийцы против своей воли были связаны с Голландией, саксонцы и прирейнские жители — с Пруссией, итальянцы — с Австрией, а поляки — с Россией; что если померанский гренадер и донской казак ничего не видели в Шампани и Бургундии, кроме плодородной земли, то кадет Преображенского полка и студент из Университетского легиона[21] увидели там граждан, права и вольности которых коалиция вынуждена была уважать, несмотря на все свое могущество.

Монархи замечали эту «болезнь», как выражался Меттерних, и понимали, что понадобятся самые энергичные меры, чтобы помешать ее распространению. А эти меры могли оказать свое действие лишь при условии однообразного и всеобщего их применения. Любая уступка либеральным идеям в одной какой-нибудь стране сделала бы для всех остальных народов невыносимым сохранение того абсолютистского режима, который монархи и помимо своих эгоистических интересов признавали по совести наиболее совершенным и наиболее способным обеспечить благосостояние и процветание государства. Отсюда вытекала необходимость постоянного единодушия между монархами и тщательной согласованности их мероприятий. Следствием этого явилось то, что система изолированности, которая нарушалась в случаях конфликтов и была общим правилом государственной жизни Европы, уступила место своего рода коллективной жизни, обсуждению и разрешению на конгрессах всякого общего вопроса, который мог угрожать европейскому миру. Все это было, правда, не очень ново, и в царствование Людовика XVI последний великий министр монархии Верженн выработал совершенно аналогичный план. «Не встречается, — писал он в 1779 году, — никаких препятствий к тому, чтобы дворы, ясно и дружески объясняясь по поводу предметов, способных вызвать раздоры, всегда могли предупредить наступление такого момента, когда для мирного соглашения не остается уже места». В этом и заключалась вся политика конгрессов, и разрешение баварских дел в Тешене в 1779 году являлось первым ее практическим применением.

Трактат Священного союза. Мистическая декларация, подписанная царем, австрийским императором и прусским королем и получившая известность под названием трактата Священного союза, была как бы манифестом ноеой политики. Первая мысль о таком союзе зародилась, кажется, в голове короля Вильгельма в 1813 году, на другой день после битвы при Вауцене. Текст договора, составленный в Париже царем, был просмотрен госпожой Крюднер, которая была тогда нимфой Эгерией Александра. «Я желаю, — сказал он ей, — чтобы император австрийский и король прусский присоединились ко мне в этом акте поклонения божеству и чтобы весь мир видел, что мы, подобно восточным волхвам, признаем высшую власть спасителя. Молитесь вместе со мной и просите бога, чтобы мои союзники согласились подписать этот договор». Союзники подписали его 26 сентября 1815 года, но официально содеряшние этого трактата было опубликовано лишь в феврале 1816 года.

Три государя, «глубоко убежденные в том, что необходимо сообразовать политику держав с высокими истинами, преподанными нам вечной религией бога-спасителя», провозглашали «перед лицом всего мира свою непоколебимую решимость принимать за основу своих действий только заповеди этой святой религии, заповеди правды, милосердия и мира». Отныне, «согласно словам священного писания», опи будут видеть друг в друге братьев и соотечественников, будут «связаны узами истинного и неразрывного братства» и станут оказывать друг другу «при всяком случае и всюду поддержку и помощь». Обязательства монархов распространялись и на подданных. «Единственным принципом их поведения должно быть: оказывать друг другу взаимные услуги; выказывать друг другу взаимные симпатии и неизменную благосклонность; считать друг друга членами одной и той же христианской нации ввиду того, что три государя сами смотрят на себя как на людей, которым провидение вручило для управления три отрасли одной семьи». «Все державы, которые пожелают торжественно признать эти принципы, будут с величайшей готовностью и симпатией приняты в этот Священный союз».

Все это было выражено в тщательно пронумерованных статьях, как оно и подобает всякому настоящему трактату, с обычным введением и разъяснением мотивов и с приличествующим обращением к «святой и нераздельной троице», которое предшественники этих государей не забыли вставить даже во введение к первому трактату о разделе Польши. Подобный язык уже больше не употреблялся королями с тех пор, как в 847 году сыновья Людовика Благочестивого, занятые спасением «их общего королевства», торжественно провозгласили «необходимость жить в дружбе и согласии, как этого требуют веления божий и истинное братство».

Людовик XVIII примкнул к Священпому союзу 19 ноября, накануне подписания злополучного Парижского трактата. Его примеру последовал целый ряд монархов. Можно было думать, что англичане от этого уклонятся, так как их посланник Кэстльри заявил, что английский парламент, состоящий из людей положительных, готов примкнуть к практическому договору о субсидиях или союзе, но ни в коем случае не примкнет к простой декларации библейских принципов, переносящих Англию к мистическим временам Кромвеля и «круглоголовых». И, тем не менее, принц-регент подписал договор[22].

Какова была ценность этого акта и какое значение ему придавалось? Некоторые видели в нем как бы первый симптом предстоящего крестового похода против турок, о котором мечтал царь; в 1816 году, когда этот документ был опубликован, Порта взволновалась и запросила объяснений у Вены и Лондона. Либералы признали в нем открытие систематических действий, планомерной кампании против них и против либеральных идей. Это не совсем совпадало с действиями Александра I, который незадолго до того навязал Бурбонам хартию и рекомендовал им лояльно применять ее на практике и который даже собирался дать очень либеральную конституцию Польше. Только значительно позже, после революции в Неаполе, на конгрессе в Троппау в 1820 году ему суждено было обратиться к реакционной политике и примкнуть к абсолютистским доктринам Меттерниха. Последний, впрочем, взял на себя задачу очистить царя от обвинений, выдвинутых либералами: мысль о том, что союз был основан для ограничения народных прав и усиления абсолютизма, была клеветой на благороднейшие намерения монархов, говорит Меттерних; декларация эта была не чем иным, как моральной манифестацией, выражением мистического настроения императора Александра и притом неподходящим и неудачным символом единения между монархами, пустым и звонким документом. Меттерних должен был вложить в него определенное содержание, подобно тому как Наполеон наполнил реальным содержанием бесплотные формы сийесовской конституции, и под влиянием Меттераиха Священный союз действительно сделался лигой монархов против народов.

Впрочем, монархи почти немедленно оставили почву абстракций и смутной мистической фразеологии и при возобновлении Шомонского договора 20 ноября 1816 года приняли весьма определенное и совершенно конкретное решение. «С целью обеспечения и облегчения практического исполнения настоящего договора, — гласит статья VI, — и для упрочения дружеских отношений, связывающих в настоящее время четырех монархов на благо всему миру, высокие договаривающиеся стороны условились периодически собираться в определенные сроки на совещания, посвященные великим общим интересам и рассмотрению мер, которые в каждую данную эпоху признаны будут наиболее благотворными для спокойствия и процветания народов и для сохранения европейского мира». Этот стиль, без сомнения, был еще целиком пропитан духом Александра; но сущность принадлежала Меттерниху, а идея этих великих периодических съездов, своего рода европейской директории, обсуждающей и решающей все вопросы общего порядка, принадлежала уже безусловно ему.

Канцлер Меттерних. Теория права вмешательства. В продолжение восьми приблизительно лет австрийский канцлер играл в Европе преобладающую роль, и политическая система, применявшаяся в период 1815–1822 годов, и до сих пор еще сохраняет название меттерпиховской системы. Мало было на свете таких самовлюбленных и пропикнутых таким сознанием важности собственной персоны людей, как Меттерних. Автобиография, напечатанная в виде введения К его запискам, представляет собою поразительный памятник его высокомерия. Современники не имеют у него других эпитетов, как маленький Нессельроде, бедный мечтатель Каподистрия; Тьер для него — глупец и акробат, Берье — дурак; только Ришелье[23] и Мазарини — достойные люди. Сам он — наместник бога, факел, светящий всему человечеству, громадная моральная сила, которая после своего исчезновения оставит по себе незаполнимую пустоту. Трудно найти человека, в котором гипертрофия своего я достигла бы подобной степени развития.

Этот надменный человек был заклятым врагом революции, против которой он твердо решил бороться до последнего издыхания. Он сам называл себя человеком старого закала, «человеком прошлого». Говоря о революции, он прибегал всегда к целому ряду самых резких метафор. Революция выступает у него то в виде болезни, то в виде вулкана, то в виде пожара, грозящего все уничтожить, то в виде стоглавой гидры, готовой пожрать общественный порядок. Он ненавидит и парламентский режим, так как это — режим, к которому применима поговорка «уйди прочь, а я займу твое место», и представительный образ правления, который является системой «постоянных переворотов». По мнению Меттерниха основным благом государственной жизни должен быть покой, а в его понимании покой означал неподвижность.

Основой политической системы Меттерниха является право силы, а ее целью — безопасность во владении. Он полагает, что изолированных государств, характерных для древности, больше не существует, но что в настоящее время сложились общества государств, где каждая отдельная держава со своими частными интересами связана со всеми остальными рядом общих интересов. Государства составляют коллективный организм, каждый член которого должен иметь своим девизом: «Не делай другому того, чего не делаешь, чтобы сделали тебе самому». Этот коллективный государственный организм должен поддерживать равновесие между отдельными своими частями, и если один из его членов пожелает подняться над другими, то остальные должны соединиться и общими силами принудить его подчиниться общему порядку. «Таким образом, политика имеет своей целью сохранение или восстановление международных отношений на основе взаимности, под гарантией признания приобретенных прав и уважения к данному обещанию».

Все это, в общем, очень старо. Задолго до Меттерниха два выдающихся деятеля XVII века, Ришелье и Мазарини, создали теорию европейского равновесия. Новым в меттерниховской системе являются лишь те выводы, которые канцлер намеревался сделать из положения о солидарности между государствами. Солидарность эта была чисто морального свойства и не подтверждалась никаким писаным документом, если не считать трактата Священного союза. Но моральный договор, создаваемый общностью интересов, имеет для Меттерниха ценность писаного договора. Если кто-нибудь нарушает его, — путем ли материальных посягательств или вредного морального влияния, — другие государства имеют право во имя этого договора вернуть нарушителя обратно в его границы или «очистить» его, если он подвергся моральной заразе. Таким образом, провозглашается право вмешательства, это специфическое лекарство против революции, применение которого предписывается и регулируется конгрессами.

Такие аргументы и теории были вполне естественны и логичны в устах австрийского государственного деятеля; они соответствовали традициям Габсбургов и совпадали с их интересами. Габсбурги, Есегда обнаруживавшие тенденцию к абсолютной власти, не могли согласиться на отказ от благодеяний этой системы непосредственно после того, как им в течение XVIII столетия удалось с величайшим трудом осуществить свои мечты. С другой стороны, габсбургская монархия, этот пестрый конгломерат враждебных друг другу народов, пестрая смесь непримиримых национальностей, соединить которые не удалось вековыми усилиями, быстро распалась бы на части, если бы пропаганде учения о народном суверенитете была предоставлена свобода. Монарх, господствовавший над немцами, венграми, чехами и сербами и недавно присоединивший к числу своих подданных поляков и итальянцев, не мог допустить свободного выражения того мнения, что народы имеют право на самоопределение.

Ахенский конгресс. Пятерной союз. Меттерних был далеко не так энергичен в деле применения на практике своих принципов, как в их теоретическом обосновании. За теоретиком скрывался государственный деятель. Государственный человек пользовался теоретиком, но сам не только отказывался ему служить, но и подчинял его себе всякий раз, когда этого требовали эгоистические интересы. Это с особенной ясностью обнаружилось в 1818 году, когда предстояло открытие Ахейского конгресса и выработка его программы. По правде сказать, конгресс этот был не из тех, что должны были основываться на новых принципах. Началом своим этот конгресс восходил к Священному союзу, но не им он был вызван к жизни. Он являлся в некотором смысле продолжением дебатов, открывшихся в 1815 году в Париже, и был как бы эпилогом к трактату 20 ноября. В интересах европейской безопасности и в интересах упрочения Бурбонов Франция была оккупирована иностранными войсками. Могла ли эта оккупация закончиться без всяких затруднений в 1818 году, или же ее следовало продолжить до крайнего срока, предусмотренного трактатом, т. е. до истечения полных пяти лет? В этом — по крайней мере на взгляд Меттерниха — заключался единственный вопрос, подлежавший обсуждению союзных монархов.

Царь хотел гораздо более широкой программы. Ему принадлежала инициатива конгресса; ему хотелось, чтобы этот конгресс был чем-то вроде нового Венского конгресса и чтобы в нем приняли участие представители всех монархов — как крупных, так и мелких. В особенности ему хотелось пригласить туда представителей испанского короля, который в 1817 году обратился к Священному союзу с просьбой о помощи против возмутившихся подданных своих южно-американских колоний. Эта перспектива не могла улыбаться англичанам, которым освобождение испанских колоний открывало огромный рынок для сбыта промышленных продуктов, — рынок тем более важный, что континентальная блокада, заставившая Европу искать в своей собственной индустрии средства для удовлетворения своих потребностей, отчасти отняла у Англии континентальный рынок. Для того чтобы создать противовес внушавшему ему опасения франко-русскому сближению, Меттерних нуждался в союзе с Англией; поэтому он готов был дать удовлетворение английским желаниям. С другой стороны, он опасался, чтобы Франция, как это случилось в 1815 году в Вене, не окружила себя свитой из представителей второстепенных государств, если им позволено будет фигурировать на конгрессе, и чтобы она, только что снова допущенная к участию в концерте европейских держав, не нарушила во второй раз существующего между ними согласия. Однако Меттерниху, не имевшему возможности говорить царю о своих опасениях касательно франко-русского сближения, удалось убедить его в вескости последних соображений. Но он все-таки добился постановления, гласившего, что рассмотрению подвергнутся на конгрессе только французские дела. Контрреволюция не была для него предметом вывоза.

В конце сентября в Ахене собрались: австрийский император в сопровождении Меттерниха, царь, сопровождаемый Нессельроде и Каподистрией, прусский король с Гарденбергом и Бернсторфом, лорд Кэстльри и Веллингтон, герцог Ришелье, Рейневаль и Мунье. Совещания открылись 29 сентября. 2 октября протоколом, превращенным 18-го в окончательный договор, постановлено было, что очищение Франции от оккупационной армии произойдет самое позднее 30 ноября. Ришелье доказывал, что французской армии, реорганизованной Гувион-Сен-Сиром, вполне достаточно для того, чтобы обеспечить Бурбонам безопасность; с другой стороны, большая часть французской контрибуции была союзникам выплачена. Аргументация Ришелье тем благосклоннее принималась монархами, что некоторые побаивались, как бы продолжительное пребывание их солдат в стране революции не оказало на них зловредного влияния.

Но этим был разрешен лишь самый простой из вопросов. Гораздо труднее было решить, какого образа действий должна Европа вообще держаться впредь по отношению к Франции. По мнению Меттерниха ни в интересах Европы, ни в своих собственных Франция не должна была быть предоставлена самой себе; ее следовало привлечь к концерту четырех держав. Герцог Ришелье ничего другого и не требовал. На его взгляд, оставалось лишь превратить четверной союз в пятерной; для Европы от этого не возникало никакой новой опасности, а положение Людовика XVIII должно было стать более достойным его сана. Царь был недалек от того, чтобы дать свое согласие на этот план. Но предубеждение против Франции было в нем еще слишком сильно для того, чтобы это решение, хотя и указывавшее самый простой и самый почетный для ьсех выход, могло быть принято. Меттерниху, без сомнения, хотелось избежать такого положения вещей; при котором «сохранение четверного союза могло внушить мысль, что Франции, умиротворенной и управляемой законным своим королем в конституционных формах, угрожает какая-нибудь опасность». Тем не менее, он принципиально признавал, что «благоразумие властно требует сохранения союза», который облегчит быстрое принятие репрессивных мер в том случае, если во Франции «снова возникнет кризис». Мнение Меттерниха одержало верх над мнением царя. Шомонский трактат был 1 ноября возобновлен в третий раз; союз между державами оставался в полной силе, и они должны были принять общие меры для восстановления порядка во Франции в том случае, если «в этой стране произойдет какой-нибудь переворот, угрожающий спокойствию или безопасности ее соседей». Таким образом, право вмешательства было провозглашено с полной определенностью.

Это постановление было сообщено Ришелье, но не было предано гласности. После этого «его христианнейшее величество» (король Франции) было приглашено «присоединить свои советы и свои усилия» к советам и усилиям союзных монархов для «охранения существующих договоров и отношении, ими установленных и признанных всеми европейскими государствами». Торжественная декларация 15 ноября оповестила всю Европу об образовании нового союза. «Этот августейший союз» ставил себе «основной целью строжайшее соблюдение международного права». Он ставил себе задачей давать всегда «пример справедливости, согласия и умеренности», покровительствовать миру, содействовать внутреннему процветанию государств и «пробуждать религиозные и нравственные чувства, влияние которых, к сожалению, было столь ослаблено несчастными событиями последнего времени».

О чем декларация умалчивала, но что Меттерних хотел формально урегулировать, — это те практические меры, с помощью которых монархи думали обеспечить Европе столько благодеяний. Тайный протокол, составленный в тот же день, что и декларация, т. е. 15 ноября, вводил периодические съезды монархов «для совместного обсуждения их собственных интересов» и чрезвычайные съезды в случае серьезных и непредвиденных событий. Всякое государство, которое пожелало бы обратиться к суду пяти союзных держав, могло надеяться быть выслушанным и найти у них нужную материальную поддержку. Монархи взаимно гарантировала друг другу обладание престолами и полноту власти и обещали такую же гарантию всякому государю, который обратится к их помощи для подавления революционных попыток со стороны своих подданных. Гентц, быьший секретарем этого конгресса, очень хорошо уточнил его значение. «Государи и их министры прекрасно поняли ту политику, которую диктовала им общая опасность, — писал он. — Они живо почувствовали необходимость взаимного доверия и заставили умолкнуть все другие соображения ввиду высшего долга, который заключался в защите власти от крушения и в спасении народов от их собственных заблуждений. Не беря на себя излишних обязательств, они пришли к тесному соглашению относительно той политики, которой следовало придерживаться в разгаре бури». С этого момента была организована контрреволюционная лига. Понятно, что Меттерних был доволен проделанной работой и имел полное основание заявить, что никогда не видел «более милого маленького конгресса».

Первое применение права на вмешательство. Карлсбад и Вена. Для того чтобы судить о практическом значении этих теорий и договоров, недоставало лишь каких-нибудь опытов их применения на деле. События, имевшие место в Германии, либеральная агитация, убийство Коцебу, совершонное Карлом Зандом, доставили Меттерниху удобный случай для производства такого опыта. Он косо смотрел на тех немногих немецких монархов, которые казались расположенными даровать своим подданным представительные собрания, обещанные 13-й статьей федерального договора. Почти непосредственно вслед за закрытием Ахейского конгресса Меттерних открыл настоящую кампанию, направленную к тому, чтобы побудить прусского короля, в согласии с австрийским императором, принять меры, способные обезвредить тех, кого он называл революционерами и тевтономанами. Король не вполне еще проникся этими доводами, когда произошло убийство Коцебу. Негодование, испытанное Меттернихом, не помешало ему быстро сообразить, что легко будет использовать это ужасное преступление против либералов. И действительно, «он приложил все свои усилия, — как он сам писал, — к тому, чтобы дать этому делу наилучший ход и извлечь из него наибольшую выгоду».

Уполномоченные союзных немецких государств, собравшиеся в Карлсбаде, а затем в Вене, послушно исполнили все то, чего хотел от них добиться австрийский канцлер. По смыслу постановлений Заключительного акта охранение порядка и спокойствия внутри государств Германского союза было в принципе делом отдельных правительств. Но Союз обязан был и имел право вмешаться в том случае, если беспорядки, вспыхнувшие внутри одного из государств, угрожали спокойствию остальных. Даже не будучи приглашен пострадавшим правительством, Союз имел право вмешаться и самостоятельно принять все меры, которые были бы признаны им способными восстановить порядок. В числе этих мер предусматривалось также военное вмешательство, и государство, которому поручалась эта обязанность, должно было принять миссию, возложенную на него союзным сеймом. В силу этих решений установлена была общая цензура над немецкой прессой, при каждом университете введены были особые комиссары, а в Майнце учрежден был специальный комитет, которому поручено было следить за демагогическими происками. На все эти меры сейм согласился без сопротивления, и усилия немецких либералов были парализованы на долгие годы. Опыт оправдал все возлагавшиеся на Союз надежды. Кроме того, Меттерних дополнил свою теорию и усовершенствовал свою систему; приемы вмешательства и действие права на вмешательство получили точную формулировку: вмешательство могло быть вооруженным, и для его применения достаточно было, чтобы какое-нибудь правительство оказалось не в состоянии справиться с партиями, враждебными установленному порядку.

Конгресс в Троппау. Вскоре в Европе представился случай применить эту теорию на практике. В январе 1820 года возмутившаяся испанская армия принудила Фердинанда VII снова ввести в действие конституцию 1812 года. В марте царь предложил державам принять против революционеров энергичные меры. Но Англия уклонилась от этого предложения, а Меттерних последовал ее примеру. Первой были выгодны беспорядки, происходившие в Испании, равно как и восстание ее американских колоний. Меттерних же, с одной стороны, предчувствовал, что дело военного вмешательства в данном случае несомненно будет возложено на одну лишь Францию, и задавал себе вопрос: не будут ли французские солдаты при встрече с испанскими революционерами также охвачены либеральными настроениями? С другой стороны, он опасался, как бы Франция в случае успеха не приобрела слишком преобладающего влияния на Пиренейском полуострове. В данном случае политический деятель опять забывал доктрину и аргументацию теоретика.

Дело изменилось, когда неаполитанские солдаты, в свою очередь поднявшие возмущение, навязали королю Обеих Сицилии Фердинанду I ту же самую конституцию 1812 года. Неаполитанский бунт мог послужить исходной точкой широкого объединительного движения, а Австрия, которая благодаря своим ломбардо-венецианским владениям была заинтересована в итальянских делах, не могла равнодушно смотреть на события, угрожавшие ее владениям. Меттерних немедленно двинул австрийские войска в северную Италию; но итти дальше он не решался, не выяснив предварительно мнения остальных держав. Франция, между прочим, предложила созвать новый конгресс. «Нет ли в данном случае места для одного из съездов, предусматриваемых Ахенским соглашением, — писал Ришелье Меттерниху. — Можно ждать только лишь хороших результатов от такой меры, которая, подтверждая существование тесного единодушия между пятью дерисавами, способна успокоить благонамеренные элементы и устрашить злонамеренных людей». У Ришелье, который не хотел позволить хозяйничать в Италии одной Австрии и таким образом еще усилить там свое влияние, была задняя мысль выступить в роли посредника между неаполитанским народом и его королем и в продолжение тех нескольких недель, что должны были пройти до открытия конгресса, склонить всех ко взаимным уступкам. Этот план, о существовании которого Меттерних догадывался и успеха которого он боялся, провалился вследствие упорства старого Фердинанда, подстрекаемого Австрией, и вследствие возбуяеденного состояния умов неаполитанцев.

20 октября 1820 года в Троппау прибыли оба императора, прусский наследный, принц, Меттерних, Нессельроде, Каподистрия, Гарденберг, Чарльз Стюарт и посланники Франции при венском и петербургском дворах — герцоги Караман и де Ла Ферронэ. Все дипломатическое искусство Меттерниха направлено было к тому, чтобы принудить Европу признать те принципы, которым он недавно доставил победу в Германии. Это сопряжено было с известными трудностями. В длинной записке, прочитанной им при самом начале совещаний, он старался доказать, что всякое правительство имеет право контролировать политические перемены, происходящие в другом государстве, если только эти изменения по своему характеру являются угрозой для безопасности его соседей. Специально для данного случая он добавлял, что договор, заключенный 12 июня 1815 года между австрийским императором и неаполитанским королем, включал со стороны последнего обязательство не допускать в своем государстве никаких органических перемен, стоящих в противоречии со старыми монархическими принципами или с теми правилами, которые приняты императором во внутреннем управлении своими итальянскими владениями. Поэтому остается лишь возвратить Фердинанду в полном объеме его неограниченную власть.

Представители Франции и Англии находились в чрезвычайно щекотливом положении. Обе эти страны, в которых господствовал конституционный режим, не могли выступить в качестве противников этого самого режима у других народов. Ла Ферронэ в своих Предварительных замечаниях (Observations preliminaries) позеолил себе выразить открытое порицание выводам Меттерниха. Как впоследствии сделал это Манюэль, которому пришлось поплатиться за сбои слова исключением из состава палаты, Ла Ферронэ осмелился даже напомнить о том вреде, который причинен был Людовику XVI иностранным вмешательством. Наконец, он подчеркивал тот факт, что звание конституционного монарха налагало на Людовика XVIII особую сдержанность. Что же касается английского представителя, тот прямо заявил, что, присутствуя на конгрессе в качестге простого зрителя, он не может подписать никакого протокола постановлений, так что пришлось ограничиться составлением простого журнала заседаний.

Если царь не хотел признать за Австрией на основании трактата 1815 года права на военное вмешательство, то зато он был твердо убежден, что государства, входящие в состав пятерного союза, имеют право и обязаны обсудить неаполитанский вопрос. Оп требоЕал, чтобы этот принцип снова был провозглашен в торжественной декларации, после чего неаполитанскому королю будет сделано предложение дезавуировать все меры, проведенные революционерами, принять необходимые меры для восстановления спокойствия в его королевстве и «для установления так, ого порядка вещей, который будет соответствовать действительным желаниям населения». В случае если он уклонится от исполнения этого долга, Австрия приступит от имени Европы к оккупации Неаполитанского королевства. Одним словом, царь хотел, чтобы неаполитанский король отменил конституцию, навязанную ему его подданными, но чтобы после этого он сам даровал им либеральные учреждения.

Это не могло нравиться Меттерниху. Австрия пи в коем случае не могла допустить существования в Италии какого бы то ни было конституционного государства. Поэтому необходимо было разрушить последние остатки либеральных поползновений у Александра. Меттерниху еще раньше удалось вырвать у царя заявление, что «с 1814 года царь ошибался относительно общественного настроения, что он наделал много зла и постарается его исправить». В длинных беседах канцлер нарисовал перед Александром картину грозно надвигающейся со всех сторон революции. Еще совсем недавно (24 августа) она разразилась в Португалии; чувствовалось, что она уже готова разразиться в Пьемонте; даже во Франции самые благонамеренные министры находились во власти капризов палаты. Следует заметить, что другим замыслом Меттерниха было поссорить царя с Францией. Лишь одни неограниченные монархи достаточно сильны для того, чтобы спасти находящееся в опасности общество, и никогда еще тесное сближение между ними не представлялось более настоятельным, никогда еще оно не могло дать более блестящих результатов.

Усилия Меттерниха увенчались полным успехом. Вез ведома французских и английских представителей министры Австрии, России и Пруссии составили протокол, который 19 ноября был прочитан на конгрессе и который циркулярной депешей этих трех дворов, датированной 8 декабря, был доведен до сведения всей Европы. Входящие в состав европейского союза государства, во внутреннем строе которых произойдет какая-нибудь перемена, вызванная бунтом, перестают считаться членами этого Союза. Союзные державы откажутся признать перемены, произведенные незаконным путем. Для того чтобы привлечь обратно в лоно Союза те государства, в которых произойдут подобные перемены, державы предпримут сперва дружественные шаги, а затем пустят в ход принудительные меры, если применение силы окажется неизбежным. Эти постановления были применены по отношению к Неаполю: Фердинанд был приглашен явиться в Лайбах для совместного совещания с союзниками относительно интересов своего королевства. В случае если усилия трех дворов не увенчаются успехом, на Австрию возлагалась обязанность обеспечить восстановление порядка вооруженной рукой.

Декларация трех дворов вызвала энергичный протест английского правительства, которое отказывалось признать право на вмешательство. С своей стороны, французское правительство также заявило, что оно не может присоединиться к протоколу 19 ноября. Но эти протесты носили чисто платонический характер; в то же самое время Франция и Англия заявляли о своем горячем желании не разрывать Союза, и оба эти государства твердо решили не ставить никаких препятствий действиям трех монархов. Ришелье тем не менее попытался еще раз сделать излишним вмешательство Австрии, живо убеждая неаполитанских либералов по собственному почину изменить конституцию в монархическом смысле. Но либералы ни о чем и слышать не хотели, и Фердинанд смог выехать из Неаполя только после того, как он торжественно поклялся перед палатой защищать конституцию против союзников.

Конгресс в Лайбахе. «Какую роль станет теперь играть неаполитанский король? — писал герцог Ришелье. — Заявит ли он, что все его уступки были вырваны у него насилием? Я не могу без отвращения думать о такой низости». Едва высадившись в Ливорно, Фердинанд написал австрийскому императору письмо, в котором он дезавуировал все акты, навязанные ему революцией. Если бы не вмешательство французского посланника Блака, то он даже подписал бы обращение к вооруженной помощи союзных монархов. В Лайбахе под диктовку Меттерниха Фердинанд написал письмо, в котором предлагал неаполитанскому парламенту отречься от революционных учреждений и подчиниться его абсолютной власти, как этого хотели державы. «Если отказ этот будет добровольным, то дело будет при его участии улажено, но даже и в этом случае дворы требуют гарантий, необходимых для безопасности соседних государств». Одной из этих гарантий была, во всяком случае, военная оккупация. Представители союзных держав в Неаполе должны были поддержать это королевское послание коллективным давлением на принца-регента; но французский и английский представители предпочли остаться в стороне. Неаполитанский парламент отклонил притязания монархов как «несовместимые с достоинством, честью и независимостью нации». Австрийские войска, выступившие в поход в начале марта, 24-го вступили в Неаполь почти без ружейного выстрела и затем остались для наблюдения за применением реформ, программу которых Меттерних, вопреки тщетным протестам Франции, сам составил в. Лайбахе.

Конгресс был официально закрыт. Было решено, что монархи соберутся в следующем году во Флоренции, как вдруг одно за другим получились известия о восстании пьемонтцев в Александрии (10 марта) и о попытке князя Ипсиланти поднять восстание в дунайских провинциях. Монархи остались в Лайбахе, но официальных общих совещаний не было. Австрийская армия даже без поручения Европы вступила в пьемонтские владения, где 10 апреля был восстановлен прежний политический строй. Что же касается событий на Востоке, то Меттерниху удалось представить их царю как «новое покушение революционеров, имеющее целью отвлечь внимание союзников на Восток для того, чтобы освободить себе поле действий и без всякой помехи чинить свои разрушительные происки в Италии, Германии и Франции». Ему удалось заставить монархов одновременно уведомить константинопольское правительство, что «верные публично объявленным принципам, они никогда и нигде не станут поддерживать противников общественного порядка». Но во всяком случае, так как до тех пор Турция стояла в стороне от общеевропейских дел, то Европа «предоставляла Порте самой озаботиться охранением своей собственной безопасности». По мнению Меттерниха, на все это дело следовало смотреть, как на «стоящее вне цивилизации». Оно должно было «плохо кончиться» для греков. Но «там, за восточными границами, триста или четыреста тысяч повешенных, зарезанных и посаженных на кол людей не шли в счет!»

Таким образом, Меттерних мог рассматривать Лайбахский конгресс как новое торжество своей политики, так как главный пункт его доктрины — право на вооруженное вмешательство — был санкционирован державами. Впрочем, далеко не всеми, и при несколько более внимательном рассмотрений оказывалось, что соглашение пяти держав стремится по всем правилам логики уступить место союзу трех неограниченных монархов. Англия категорически отказалась подписать Троппауский и Лайбахский протоколы; а Франция подписала их, сделав лишь при этом определенные оговорки относительно размеров права на вмешательство. Заключительная декларация конгресса была составлена только от имени Австрии, России и Пруссии.

В течение 1822 года внутренние перемены готовы были на самое короткое время сблизить Францию с политикой неограниченных монархий; но эти же самые события все более и более отдаляли от этой политики Англию. Во Франции ультрароялистская партия решительно взяла перевес над осторожной умеренной партией, которую в правительственных сферах представлял Ришелье. В Англии Кэстльри, хотя публично и протестовавший против политики Меттерниха, но тайком всегда ее поддерживавший, сошел со сцены, а преемник его Каннинг должен был согласовать свои действия со своими заявлениями. Это скоро обнаружилось на Веронском конгрессе.

Веронский конгресс. Конгресс, «предусмотренный монархами во время их встречи в Лайбахе, открылся 20 октября 1822 года. Он должен был снова заняться рассмотрением итальянских дел. Но с самого же начала итальянские дела отодвинулись на задний план. Ими занимались лишь постольку, поскольку решено было по просьбе самого Фердинанда продлить оккупацию королевства Неаполитанского австрийскими войсками. Все внимание императоров, прусского короля и представителей Франции и Англии было поглощено происшедшей в Испании революцией. Больше всех горячился царь; он заявил, что восстановление законного правительства в Мадриде необходимо в интересах всей Европы, что пока он не уладит этого дела, он не уедет из Вероны, хотя бы ему пришлось здесь состариться и поседеть. Эта горячность приводила в замешательство французское министерство. Вилле ль, в самом деле, с одной стороны предвидел, что Англия не преминет уклониться от испанских дел, а с другой стороны опасался экспедиции в Испанию как с точки зрения финансов, так и с точки зрения духа французской армии. К несчастью, его коллега Матьё де Монморанси, министр иностранных дел и представитель Франции на конгрессе, разделял чувства царя, а другой французский уполномоченный, Шатобриан, посол в Лондоне, склонялся к войне, способной, по его мнению, доставить Бурбонам некоторый военный престиж, которого им не хватало. В первом же заседании Монморанси, вместо того чтобы держаться, как предписал ему Виллель, «выжидательной политики», заявил, что господствующая в Испании анархия представляет опасность для Франции и что война весьма вероятна. На какую моральную и материальную поддержку со стороны держав, спрашивал он, может рассчитывать в таком случае правительство Людовика XVIII? Впрочем, Франция намерена действовать самостоятельно и тогда, когда найдет это нужным.

Это последнее притязание не могло понравиться ни царю, ни Меттерниху. Они полагали, что в отношении Испании следует держаться той же политики, что и в отношении Неаполя, и что монархический порядок будет там восстановлен от имени Священного союза, причем французская армия явится лишь исполнительницей постановления европейской директории. Поэтому, вместо того чтобы предоставить Людовику XVIII выбор времени и подходящих условий, монархи сами выработали в Вероне как бы процедуру разрыва и объявления войны. Выло принято следующее решение: правительства России, Австрии, Франции и Пруссии одновременно пошлют своим посланникам в Мадриде ноты, требующие от испанского правительства немедленного возвращения Фердинанду всей полноты его суверенных прав. В случае отрицательного ответа посланники должны оставить Мадрид, после чего Испании будет объявлена война.

Представитель Англии Веллингтон с первого же дня отказался дать свое одобрение проектировавшемуся вмешательству. Когда речь зашла об отправке ноты в Мадрид, он еще решительнее заявил, что английское правительство находит вмешательство лишенным всякого основания и чреватым опасностями, что оно отказывается послать ноту и что его представитель в Мадриде останется на своем посту с миссией «приложить все свои старания к успокоению того брожения, которое несомненно будет вызвано вручением нот со стороны остальных держав». Во Франции Виллель находил, что Монморанси своими заявлениями слишком сильно связал правительство французского короля; он предписал даже настойчиво просить монархов, чтобы они согласились временно отсрочить отправку нот. Вместо всякого ответа монархи заявили, что Франция вольна выбирать подходящий с ее точки зрения момент, но что они со своей стороны намерены приступить к немедленным действиям. Шатобриан имел слабость уступить, довольствуясь следующей смешной оговоркой: «французское правительство оставляет за собой право отозвать своего посла несколько позже союзников». 13 декабря отправлены были ноты трех неограниченных монархов, а 14-го конгресс был распущен.

Еьропа и на сей раз была оповещена о принятых европейской директорией решениях посредством циркулярного послания, в котором снова изложены были ее руководящие принципы. Монархи не заботились ни о чем, кроме мира и счастья народов: для обеспечения этих благ они боролись и будут впредь бороться, не покладая оружия, против силы мрака и лжи. Испания — «этот печальный пример тех последствий, к которым неизбежно приводит всякое покушение против вечных законов нравственного порядка», должна быть возвращена к сознанию долга.

Что касается Греции, представителей которой конгресс отказался принять, то хотя и желательно улучшить участь греков-христиан, но их восстание против законной власти султана заслуживает решительного осуждения. Соглашение между монархами является тем более необходимым, так как «проявление зла в столь различных пунктах и тот факт, что всюду оно принимает одинаковые формы, слишком ясно доказывает общее его происхождение». «Поэтому монархи льстят себя уверенностью, что в тех, кто признан осуществлять верховную власть, они повсюду встретят истинных союзников, уважающих одинаково дух и букву тех актов, которые составляют основу европейской системы и находят свое выражение в положительных постановлениях».

Петербургская конференция. Распад Священного союза. Циркуляр 14 декабря 1822 года был последним манифестом Священного союза, подобно тому как испанская экспедиция была последним актом вмешательства во внутренние дела какой-либо страны от имени Европы. Надо еще заметить, что правительство Людовика XVIII далеко не так торопилось привести в исполнение вынесенный в Вероне приговор, как того желал царь. Французский посланник оставил Мадрид только 18 января 1823 года, т. е. почти на месяц позже своих коллег — представителей Австрии, России и Пруссии, а экспедиция началась только в мае. В английском парламенте Брум воскликнул, что «история не знает министров более коварных, более лживых и более чуждых всем понятиям добросовестности и чести, чем министры французского короля», а премьер-министр Каннинг заявил, что если Англия не противодействует силой «противозаконному нападению» Франции, то лишь потому, что она чувствует себя совершенно изолированной. Командующий экспедицией герцог Ангулемский возвратился из похода, страдая душой за свое отечество, которое послужило орудием в руках жесточайшей реакции.

События, происходившие в Греции, должны были повести к окончательному распаду Священного союза, так как они содействовали отдалению России от Пруссии и Австрии и сближению ее с Францией и Англией. Между тем царь намерен был поручить европейской конференции уладить балканский вопрос, подобно тому как это имело место по отношению к итальянскому и испанскому вопросам, и с октября 1823 года он занялся организацией нового конгресса, который должен был состояться в С.-Петербурге. Проволочки со стороны Меттерниха, надеявшегося, что египтянам удастся раздавить греков в несколько месяцев, и со стороны Англии, желавшей сохранить полную свободу действий, повели к тому, что совещания могли открыться лишь в феврале 1825 года. Заседания не отличались особой торжественностью, и, за исключением царя, на конференции не присутствовал ни один монарх. Заключительный протокол 7 апреля просто гласил, что к Порте будет обращена просьба добровольно дать своим подданным надлежащее удовлетворение, а в случае ее отказа это сделать, державы предложат свое посредничество. Но не было и речи ни о коллективном выступлении, ни о принудительных мерах для того, чтобы побудить греков и турок подчиниться решениям Европы. Англия, с целью обрести себе сторонников среди греков, вошла в сношения с их временным правительством, что было равносильно его фактическому при-" знанию, и задержала Ибрагим-пашу у порта Навплии. Между тем царь, собиравшийся повести непосредственные переговоры с Каннингом об устройстве греческих дел, 1 декабря (19 ноября ст. стиля) 1825 года скончался в Таганроге.

Преемник его, Николай I, по своим абсолютистским инстинктам должен был, казалось бы, больше склоняться к солидарным действиям с Меттернихом. Но Николай считал, что будучи одним из членов монархического «франкмасонского ордена», он прежде всего русский государь и что частные интересы России должны стоять для него выше общих интересов всех монархов. Он был бессознательным носителем национальной политики, — той самой, которая отдалила Англию от Священного союза и которая оттолкнула от него и Россию. До тех пор пока монархи полагали, что борьба с либеральными идеями и либеральным движением представляет для них главный интерес, соглашение оставалось в полной силе. Священный союз давал осязательные результаты лишь в качестве общества взаимного страхования от революции. Но в конце концов монархи были вынуждены прислушиваться к интересам своих народов и своих стран.

Экономические интересы англичан заставили их первыми покинуть концерт европейских держав (Священный союз); интерес, который представляло для России ослабление Турецкой империи, оторвал от него в свою очередь и ее, и с этого момента от александровского Священного союза и от меттерниховской моральной пентархии[24] осталось одно лишь воспоминание.