Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая

ГЛАВА VII. РЕВОЛЮЦИЯ 1830 ГОДА ВО ФРАНЦИИ

Министерство Мартиньяка. Министерство, назначенное 4 января 1828 года, принимало власть при довольно неблагоприятных условиях. Оно не могло рассчитывать ни на благосклонность короля, ни на сплоченное большинство в палате. В первом же заседании совета министров Карл X ясно выразил свои желания: «Его система была моей системой, — сказал он о Виллеле, — и я надеюсь — вы будете по возможности сообразоваться с нею». В палате 170 либеральных и 70 крайних правых депутатов, образовавшие большинство против Виллеля и его политики, — если не считать общей ненависти к низвергнутому министру, — не могли иметь и не имели ни одной общей идеи, ни одного объединявшего их интереса. Правая и правый центр, где министерство естественно должно было искать поддержки, насчитывали всего 130 депутатов. Мартиньяк и его коллеги рассчитывали найти среди либералов недостававшее число необходимых им голосов, чтобы вместе с правым центром составить большинство. Таким образом, политика нового кабинета приближалась к политике, некогда проводившейся Деказом.

Мартиньяк, фактически управлявший министерством не имея звания председателя совета министров, в глазах общественного мнения был тогда фигурой второстепенной и «мелкой монетой, на которую разменяли Виллеля». Он еще ничем не отличился. Вордосский адвокат при Империи, Мартиньяк вступил на государственную службу после второй реставрации. Сделавшись с 1821 года депутатом, он стал решительным сторонником войны с Испанией, так же как и уплаты миллиарда в вознаграждение эмигрантам. Виллель назначил его генерал-директором главного управления гербового сбора и государственных имуществ. Но, будучи сотрудником Виллеля, Мартиньяк остался чужд честолюбивым страстям своего принципала. Он отличался возвышенным духом, умеренностью, благородством и искренно желал сблизить короля с народом. По его собственному выражению в особой декларации, напечатанной в Монитере, он хотел «заставить уважать достоинство короны и королевский авторитет, обеспечить лояльное и добросовестное исполнение хартии, управлять страной в нераздельных интересах трона и граждан». Этим он напоминал Ришелье, на которого походил также и полным отсутствием личного честолюбия. Но все его качества до времени оставались под спудом: он проявил их, лишь получив власть.

Возврат к либеральной политике. Первые меры, принятые министерством, свидетельствовали о его намерении следовать либеральной политике. Дирекция общей полиции, этот пережиток министерства полиции времен Империи, была упразднена, и префект полиции Делаво, человек вполне преданный Конгрегации, смещен. Гораздо более знаменательным актом было учреждение ордонансом 22 января комиссии, уполномоченной «обсудить мероприятия, каких может потребовать распространение действия государственных законов на преподавание в церковных средних школах». Подбор членов комиссии, составленной из епископов, пэров и депутатов всех партий, доказывал, каким искренним стремлением к справедливости было одушевлено министерство. Но учреждение комиссии свидетельствовало также о решимости заставить всех, даже иезуитов, относиться с уважением к закону. Наконец, народное просвещение было изъято из министерства духовных дел и преобразовано в особое ведомство, во главе которого был поставлен Ватимениль. В то же время в Сорбонне снова были разрешены запрещенные Виллелем курсы Гизо и Вильмэна.

Как только открылась сессия и Ройе-Коллар, избранный в семи округах, был королем назначен председателем палаты, проверка полномочий дала либералам повод к целому ряду враждебных манифестаций против Виллеля. Они протестовали против давления, произведенного во многих местах префектами. Эти дебаты побудили Мартиньяка изложить в палате программу честной политики, которой он намеревался следовать. «Мы поставим добросовестность, — сказал он, — на первый план в ряду требований, предъявляемых нами всем чинам администрации, ибо для нас, министров короля, взятое нами на себя полномочие, точно так же, как и для вас — вашем есть завет чистосердечия, лояльности и французской чести».

Но либералы отнюдь не были склонны ограничиться одними только словесными выпадами против Виллеля. Они хотели заклеймить его официальным порядком; многие даже желали формального обвинения. Для посрамления Виллеля либералы воспользовались ответным адресом на тронную речь; этот адрес был принят большинством тридцати четырех голосов, причем Мартиньяк отказался принять участие в дебатах, не желая быть «ни обвинителем, пи защитником павшего правительства». «Франция, — говорилось в адресе, — желает только, чтобы уполномоченные вами (королем) представители власти не мешали осуществлению ваших благодеяний. В своих жалобах она обвиняет лишь плачевную систему, слишком часто делавшую ваши благодеяния иллюзорными. По великой милости вашего величества дух раздора исчез навсегда. Освобожденная своим королем Франция видит одну из главных своих гарантий в мощном и попечительном авторитете, принадлежащем вашей коконе». Король, крайне раздраженный обвинением, направленным против его любимого министра, сумел, однако, скрыть свою досаду.

Что касается ходатайства о предании суду, то оно было спустя три месяца доложено Лабей де Помпьером: Виллель обвинялся здесь в государственной измене и лихоимстве. Специально избранная комиссия высказалась за возбуждение судебного следствия по указанным обвинительным пунктам. Но этот доклад не обсуждался, ибо сессия была закрыта тотчас после утверждения бюджета.

Законы об избирательных списках и о печати. Дополнительные выборы, обусловленные несколькими кассациями выборов и перебаллотировками, могли только поощрить Мартиньяка к продолжению либеральной политики: из 61 мандата — 40 досталось либералам. Виллеля это побудило бы принять меры к усилению давления администрации на выборы; Мартиньяк, напротив, внес проект закона о составлении избирательных списков, долженствовавшего дать избирателям широкие гарантии против всякого давления со стороны представителей центральной власти: отныне в каждой коммуне избирательный список должен был расклеиваться с 16 августа по 1 января, после чего он считался не подлежащим дальнейшим изменениям; каждое лицо, поименованное в списке, имело право требовать внесения или устранения избирателя, не внесенного или неправильно включенного в список. Этот закон, принятый в палате большинством 160 голосов, прошел также и через палату пэров, несмотря на резкую и нетерпимую оппозицию членов, назначенных при Виллеле.

То же случилось и с новым законом о печати и периодических изданиях, выработанным Порталисом. Этот закон отменял всякую монополию, предварительное разрешение, предварительную цензуру и судебное преследование за общее направление; он сохранял, впрочем, систему залогов и лишал коллегии присяжных права выносить приговоры по делам о печати. Усилия одной части левой и всей крайней правой провалить проект разбились о прямодушие и красноречие Мартиньяка, которого Бенжамен Констан зло назвал «стыдливым конституционалистом», но которому Ройе-Коллар в конце прений сказал: «Франция гордится вами!»

Июньские ордонансы. Если закон о печати только отчасти удовлетворил либералов, зато меры, принятые против дозволенных конгрегации и церковных учебных заведений, встретили полное их одобрение, точно так же, как и одобрение со стороны галликанцев школы Монлозье и всех, кому надоело заведомое и постоянное вмешательство духовенства в дела государственного управления. Мартиньяк почти силой добился ратификации королем ордонансов 16 июня 1828 года. Его поддерясал при этом епископ Бовесский, монсиньор Фетриэ, преемник на посту министра духовных дел аббата Фрейсину, вышедшего в отставку после того, как был возбужден вопрос о предании суду министерства Виллеля.

Первый ордонанс подчинял малые семинарии надзору Университета (ведомства народного просвещения); директора и преподаватели должны были давать подписку в том, что не принадлежат ни к одной из недозволенных конгрегации. Ордонанс был контрассигнирован Порталисом. Он был направлен прямо против иезуитов. Второй ордонанс заявлял, что малые семинарии, организованные во время Империи для пополнения рядов духовенства, уклонились от своего первоначального назначения, он ограничивал число учеников, которые могут быть в них приняты, двадцатью тысячами и учредил 8000 стипендий по 500 франков взамен платы за казеннокоштных учеников, составлявшей дотоле главный доход малых семинарий. Несколько дней спустя палата одобрила эти ордонансы, приняв громадным большинством голосов предложение о передаче на рассмотрение министров петиций об упразднении ордена иезуитов.

Часть епископов с архиепископом Тулузским, кардиналом Клермон-Тоннером, во главе восстала против того, что конгрегационистские газеты называли притеснительными мерами. В Записке Французских епископов к королю, составленной архиепископом Парижским, епископы, торжественно изъявляя королю свою покорность, утверждали, однако, что совесть не позволяет им принять вновь изданные постановления, в особенности те, согласно которым директора малых семинарий должны были утверждаться гражданской властью и члены неразрешенных конгрегации не могли занимать в семинариях никаких должностей. Правительство прибегло к уловке, заручившись папским посланием (brevet), в котором указывалось, что папа не видит в ордонансах никакого посягательства на права епископов и отнюдь не имеет намерения навязывать французскому правительству конгрегации, недозволенные законами королевства.

Оппозиция роялистов и либералов. Тем не менее ордонансы вызвали сильное недовольство против Мартиньяка со стороны очень многих правых депутатов. Он должен был теперь отказаться от надежды составить при их помощи большинство. Принятие бюджета, непосредственно предшествовавшее закрытию сессии, было его последним успехом. Отныне он вынужден был искать свою главную опору у либералов. Однако среди них оказалось слишком много неосторожных и нетерпеливых людей, не желавших и слышать о тех осторожных и умеренных уступках, на которые был готов Мартиньяк. Недовольные из среды левой и правой составляли почти большинство, и существование министерства находилось теперь под ударами коалиции, аналогичной той, которая низвергла Виллеля. При первой неудаче в палате кабинет должен был пасть, потому что король, конечно, не стал бы поддерживать министров, не пользовавшихся его симпатиями. Отставка Ла Ферронэ, вынужденного по болезни покинуть пост министра иностранных дел, послужила для Карла X удобным поводом сделать некоторые изменения в личном составе министерства: ввести в него своего человека — князя Полиньяка, тогдашнего посла в Лондоне. Король призвал князя в Париж, и только угроза Мартиньяка и Порталиса выйти в отставку заставила короля на время отказаться от своего плана. Портфель министра иностранных дел временно был вверен Порта лису.

Сессия 1829 года. Читая тронную речь короля, которой была открыта сессия 1829 года, никто не мог бы догадаться об упорной враждебности Карла X ко всем либеральным идеям. Король хвалился только что достигнутым упрочением греческой независимости, в области внутренней политики он указывал на освобождение печати, выражал удовольствие по поводу благоразумной твердости, с которой приводились в исполнение ордонансы 16 июня. Затем он наметил вопросы, подлежащие рассмотрению палаты, и в числе важнейших назвал выработку закона об организации муниципального и департаментского управления, которое должно обеспечить общинам справедливое участие в разрешении вопросов, затрагивающих их интересы. «Благо Франции, — говорилось в конце речи, — должно заключаться в искреннем единении королевского авторитета с вольностями, освященными хартией». Палата призывалась сделать это единение более тесным и прочным: «Вы выполните эту счастливую миссию как верноподданные и лояльные французы, и вашим стараниям равно обеспечены и помощь вашего короля и признательность общественная». Речь была встречена громкими рукоплесканиями. Председательство в палате снова досталось Ройе-Коллару.

Однако инцидент, происшедший при обсуждении адреса в палате пэров, ясно обнаружил тайные замыслы Карла X. Князь Полиньяк, некогда страстно восстававший против хартии, счел нужным заявить, что, «по его мнению, французские государственные учреждения во всех отношениях примиряют силу и достоинство трона с разумной независимостью нации; поэтому он поступил согласно со своей совестью и убеждениями, обязавшись содействовать сохранению этих учреждений». Это было первым шагом по пути к министерской кандидатуре и как бы исповеданием принципов, рассчитанным на то, чтобы задобрить общественное мнение. В действительности же эта речь встревожила общество. Не менее опасным показалось и то обстоятельство, что во время голосования адреса в палате депутатов почти вся правая воздержалась, хотя текст адреса заключал в себе только выражение благодарности королю».

Законопроекты о коммунальном и департаментском управлении. 9 февраля Мартиньяк внес два законопроекта — о коммунальном и департаментском управлении. До сих пор, по системе, установленной во время Империи, все генеральные советы, как окружные, так и муниципальные, назначались правительством, строго опекавшим их. Мартиньяк считал необходимым привлечь народ к управлению его собственными делами и полагал, что коммунальные и департаментские собрания послужат своего рода школами для подготовки нового поколения политических деятелей. Прямое назначение должностных лиц королевской властью проект заменял избранием в особых избирательных коллегиях. Только мэры должны были назначаться прежним порядком. Оба проекта, на первых порах очень одобрительно встреченные депутатами левой, показались им недостаточно либеральными, когда дело дошло до прений. Себастиани, докладчик проекта о департаментских собраниях, предложил, по совету Гизо, существенные и логичные поправки и требовал, в частности, чтобы все парламентские избиратели являлись уже в силу этого факта членами департаментских и коммунальных избирательных коллегий. Далее он предлагал упразднить окружные советы. Мартиньяк отказался принять эти поправки, может быть, в надежде снова привлечь на свою сторону многочисленных роялистов, которые, несмотря на то что при Людовике XVIII настоятельно требовали выборной системы для организации советов, теперь принципиально отвергали ее как институт революционный и способный ослабить авторитет короля. «Демократия, — сказал Ла Вурдоннэ, — только и ждет результатов ваших совещаний, чтобы все захватить в свои руки». Мартиньяк отказался итти на компромисс еще и потому, что король, которого он с великим трудом заставил принять его проекты, без сомнения, не согласился бы ни на какую новую уступку. Но его старания были тщетны. Вопреки требованию министра палата решила поставить на обсуждение департаментский закон раньше муниципального и затем вотировала упразднение окружных советов. Результат голосования вызвал сильнейшее волнение. Министры оставили зал. Час спустя они вернулись с заявлением, что оба проекта взяты обратно. «Ведь я говорил вам, — воскликнул Карл X, когда Мартиньяк пришел испросить у него согласие на эту крайнюю меру, — с этими людьми ничего не добьешься!»

Отставка министерства Мартиньяка. Неудача, постигшая министров, доставила королю живейшее удовольствие, и он тотчас же принялся подыскивать им заместителей. Карл X решил оставить министерство Мартиньяка только до принятия бюджета на 1830 год. Однако, не дожидаясь даже закрытия сессии, он призвал в Париж князя Полиньяка, которого намеревался сделать главой нового министерства, вполне отвечавшего его идеалу. Со времени злополучной неудачи Мартиньяка у всех зародилось предчувствие, что готовится нечто важное, и это тревожное чувство было даже во всеуслышание высказано с трибуны генералом Ламарком: «Тысячи зловещих слухов циркулируют в столице и возбуждают смятение в департаментах. Боятся нового усиления гнета, считают возможными те нарушения хартии… те государственные перевороты, которыми нам грозят некоторые павшие министры, призывающие хаос, чтобы вернуться к власти. Уцелев в стольких кораблекрушениях, мы не желаем вновь искушать провидение. Печальный опыт слишком хорошо научил нас, что народы также умеют производить государственные перевороты». При характере Карла X подобные слова должны были только еще более раздражить его против либералов и расположить к крайним мерам.

Министерство Полиньяка. Сессия закрылась 31 июля 1829 года. 8 августа королевский ордонанс определил состав нового министерства: министром иностранных дел был назначен князь Полиньяк, военным — предатель 1816 года Бурмон[89], морским — адмирал де Риньи, внутренних дел — Ла Вурдоннэ, юстиции — Курвуазье, духовных дел и народного просвещения (эти два ведомства снова были соединены в одно министерство) — Монбель, финансов — Шаброль. Последний согласился принять портфель лишь под давлением короля. Хотя он и был сотрудником Виллеля, но понимал все же, какую большую ошибку делает правительство. «Если бы г. Мартиньяк жил в Китае, — сказал он князю Полиньяку, — следовало бы снарядить флот, чтобы доставить его оттуда».

Все понимали важность решения, принятого Карлом X. Меттерних писал 13 августа: «Перемена министерства имеет громадное значение. Все новые министры — роялисты чистой воды. Да и вообще это событие носит характер контрреволюции». Таково было общее впечатление: французы, без различия партий, увидели в этом решении начало контрреволюции. Газеты, роялизм которых стоял вне подозрений, тотчас напали на новое министерство в необыкновенно страстных выражениях. Бертэн писал в Журпаль де Деба: «Итак, снова порвана связь любви и доверия, соединявшая народ с государем. Опять двор с его закоренелой злопамятностью, эмиграция с ее предрассудками, духовенство с его ненавистью к свободе встали между Францией и королем». Задавшись вопросом, что сделают министры, чтобы противостоять ненависти, которую способны навлечь на них самые их имена, Бертэн продолжал: «Будут ли они искать опоры в силе штыков? Но штыки стали понятливы: они знают и уважают закон… Хартия обладает теперь престижем, о который разобьются все усилия деспотизма. Народ уплачивает миллиард, если закон у него этого требует, а приказы министра не вынудят у него и двух миллионов. Несчастная Франция! Несчастный король!» «Кобленц! Ватерлоо! 1815! — вот три принципа этого министерства, — писал он в другой раз[90]. — Давите и крутите это министерство сколько хотите, — вы не выжмете из него ничего кроме унижений, бедствий и опасностей!» За эти статьи Бертэн был приговорен в первой инстанции к штрафу в 500 франков и шестимесячному заключению; однако по апелляции его оправдали. Адмирал де Риньи, назначенный министром без предварительного запроса о его согласии, подал в отставку, чтобы не сидеть рядом с Бурмоном, и даже герцог Ангулемский сказал одному близкому человеку: «Это — авантюра, а я их не люблю: они никогда не приносили нам счастья».

Беспокойство Франции вполне оправдывалось прошлым Полиньяка и некоторых его сотрудников.

Мать князя Жюля де Полиньяка была ближайшей подругой Марии-Антуанетты; самая его фамилия стала непопулярной еще со времени революции. Будучи замешанным в заговоре Кадудаля и осужденным на смерть, Полиньяк избежал казни благодаря заступничеству Жозефины. В 1815 году он заявил протест против хартии и долго отказывался присягнуть ей. Связанный тесной дружбой с графом д'Артуа, князь при Людовике XVIII был одним из членов котерии, обосновавшейся в павильоне Марсан, а при Карле X — одним из инициаторов наиболее ненавистных мероприятий, между прочим — закона о праве первородства. На посту посла в Лондоне Полиньяк выказал себя довольно ловким дипломатом. Это был человек недалекого ума, самонадеянный, очень склонный к мистицизму, почти «духовидец»: он был убежден, что получает внушения непосредственно от святой девы, которая явилась ему и призвала на спасение Франции. Недавние заявления Полиньяка в пользу хартии, сделанные в палате пэров, никого не убедили и не изгладили воспоминания о его предшествующем отказе от присяги в 1815 году

Ла Вурдоннэ всегда выказывал себя пламенным ультрароялистом, ожесточенным врагом революции и отъявленным сторонником всевозможных реакционных мер. Что же касается Бурмопа, то никто не забыл его измены в 1815 году, — того, как утром в день сражения при Шарлеруа он бросил свою дивизию перед лицом неприятеля и перешел в прусскую армию.

Либералы готовятся к отпору. Орлеанская партия. Предвидя скорый натиск со стороны властей, либералы сочли своим долгом организовать самооборону и легальное противодействие исключительным мерам. Движение началось в Бретани, где была основана лига сопротивления, ставившая себе задачей массовый отказ от платежа податей. Плены лиги устраивали складчину для возмещения штрафов, связанных с этим отказом. Вторая такая же лига образовалась в Лотарингии. Газеты горячо приветствовали эти попытки; привлеченные к суду, они были осуждены, но только за оскорбительные нападки на министров. С другой стороны, общество «Aide-toi, le ciel t'aidera» разрасталось, и рядом с первыми его основателями — либералами и конституционалистами, как Гизо и герцог де Бройль, — в него теперь вступили активные элементы — республиканцы, например: Жубер, Годфруа Кавеньяк, Бастид. Многочисленные разветвления этого общества в провинции необычайно укрепляли его силу.

Общественное мнение энергично высказывалось против министерства. Поездка Лафайета по департаментам Роны и Изера превратилась в своего рода триумфальное шествие, потому что Лафайет был в глазах народа как бы воплощением Великой революции и свободы. Часть политических деятелей уже сознавала, что конституционный режим несовместим с легитимной монархией, и помышляла о перемене династии. История Англии была тогда в моде: готовясь не платить податей, французы вспоминали о Гэмпдене и мечтали о Вильгельме Оранском, подготовляя воцарение герцога Орлеанского. Еще в 1815 году, во время Ста дней, Фуше сделал попытку организовать орлеанистскую партию. В 1829 году ее составили Талейран и барон Луи при содействии Тьера и Минье. 3 января 1830 года начала выходить новая газета Насьональ (National) под редакцией Армана Карреля; она заменила Конституционалиста и должна была служить органом новой партии. Падение Стюартов в Англии в XVII веке сделалось одной из ежедневных тем газеты, восхвалявшей консервативную революцию 1688 года, которая сменила лиц, не тронув учреждений.

С своей стороны, роялистская печать не только не старалась хотя бы умеренностью тона рассеять беспокойство страны, но, напротив, требовала от министров крайних мер и обсуждала всевозможные проекты нажима на закон. Она настаивала яа необходимости распустить палату и закрыть либеральные общества и рекомендовала посредством королевского ордонанса установить новую избирательную систему и даже диктатуру.

Бездействие министерства. Открытие сессии. Между тем министерство ничего не делало, как бы изумляясь возбуждению, вызванному в стране. По выражению Гизо, оно боялось самого себя и своей репутации. В нем произошли некоторые перемены еще до того, как оно явилось перед палатой. Место де Риньи занял д'Оссэ; Ла Вурдоннэ с досады подал в отставку в тот же день, когда Полиньяк был назначен председателем совета министров, и министром внутренних дел стал Монбель, а портфель народного просвещения получил Гернон-Ранвиль. Между министрами не было ни малейшего единства во взглядах. Если Полиньяку улыбалась мысль управлять без палаты и изменить посредством ордонансов законы о выборах и о печати, то Гернон-Ранвиль, наоборот, заявлял, что это был бы «крайне насильственный государственный переворот… и нарушение присяги, что такой поступок неприличен ни для короля, ни для министров».

Решено было созвать палаты на 2 марта. Король был чрезвычайно раздражен. Герцогине Гонто-Бирон, воспитательнице его внуков, которая нашла слишком строгим показанный ей набросок тронной речи, он ответил: «Они этого заслужили. Всюду и особенно в Париже возникают интриги против моей власти. Клянусь вам, я не могу вынести этого; порою мне хочется бросить все и уйти».

«Пэры королевства, депутаты департаментов, — говорил король, — я не сомневаюсь в вашей готовности содействовать моим благим намерениям и отвергнуть коварные внушения злонамеренных лиц. Если преступные козни воздвигнут на пути моего правительства препятствия, о которых я не хочу наперед говорить, я почерпну силу, чтобы преодолеть их, в моей решимости поддержать общественное спокойствие, в справедливом доверии французов и в любви, которую они всегда выказывали своему королю».

Адрес 221. Отсрочка сессии палаты. 18 марта председатель палаты Ройе-Коллар представил королю адрес, принятый большинством 221 голоса против 181. Ройе-Коллар и Гизо составили этот адрес при содействии Этьенна. Они хотели выказать величайшее почтение к королю, но в то же время заставить его выслушать всю правду. «Правде довольно трудно бывает пробраться в королевские кабинеты, — сказал Гизо с трибуны, — постараемся же, чтобы она явилась туда не слабой и бледной; пусть будет так же трудно не узнать ее, как и обмануться в искренней лояльности наших чувств».

«При единодушной любви и уважении, которыми окружает вас ваш народ, — гласил адрес, — обнаруживается в умах живейшая тревога, смущающая покой, который начала было вкушать Франция… Наша совесть, наша честь, верность, на которую мы присягнули вам и которую вечно будем сохранять, налагают на нас обязанность раскрыть перед вами причины этой тревоги. Государь, хартия, которой мы обязаны мудрости вашего августейшего предшественника, чьи благодеяния ваше величество твердо решили упрочить, формально признает за страной право на участие в обсуждении государственных нужд. Постоянное единение политических взглядов вашего правительства с пожеланиями вашего народа она ставит непререкаемым условием правильного хода всех государственных дел. Государь, наша верность и преданность заставляют нас сказать вам, что единения этого более не существует. Руководящей идеей администрации является теперь несправедливое недоверие к чувствам и разуму Франции… Между теми, кто неспособен понять чувства нации столь спокойной и столь верной, и нами, приносящими в ваше лоно скорбь целого народа, высокая мудрость вашего величества пусть учинит свой выбор».

Таким образом, на угрозы Карла X палата отвечала просьбой об отставке министров. На следующий день, 19 марта, в обеих палатах был прочитан королевский ордонанс, которым сессия палат отсрочивалась до 1 сентября. Это было как бы прелюдией к роспуску палат, который на деле был уже бесповоротно решен. Всем стало ясно, что надо ждать самых отчаянных авантюр.

«А! вы намерены отсрочить сессию? — сказал Талейран одному из министров. — В таком случае я покупаю себе поместье в Швейцарии».

Роспуск палаты. Но недостаточно было отсрочить сессию и подготовлять роспуск палаты: надо было принять меры против вероятного сопротивления со стороны либералов, — и д'Оссэ предложил правительству выяснить, может ли оно положиться на верность войск. Полиньяк счел эту предосторожность излишней. Между тем либералы организовались, не теряя минуты. Их первой манифестацией был грандиозный банкет на 700 приборов, устроенный 1 апреля в ресторане «Vendanges de Bourgogne». Одилон Барро, главный организатор этого банкета, произнес тост в честь 221 депутата, отказавших правительству в помощи, и воскликнул, что «в борьбе между законом и произволом победа не может быть сомнительной».

14 апреля Полиньяк представил королю секретный доклад, где, признавая, что «представительное правление вошло в нравы французского народа», заявлял вместе с тем, что для упрочения этого порядка может понадобиться некоторое легкое и временное «уклонение». 21-го решено было распустить палату вопреки мнению Курвуазье и Шаброля, после чего эти два министра вышли в отставку. Их примеру последовал бы и д'Оссэ, если бы не вмешательство герцога Ангулемского, доказавшего необходимость его присутствия в тот момент, когда заканчивались приготовления к экспедиции против алжирского бея.

Министерство пополнилось новыми членами лишь без малого месяц спустя. Министром юстиции был назначен Шан-телоз, старший председатель гренобльской судебной палаты; учредили новое министерство общественных работ, вручив портфель его Капеллю, префекту Сены-и-Уазы, который считался мастером по части предвыборных махинаций. Наконец, министром внутренних дел вместо Монбеля, принявшего портфель министра финансов, стал Пейронне. Назначение Пейронне, более решительного и грубого, чем когда-либо, показывало, что правительство готово на самые крайние меры. Полиньяк добился всех этих перемещений, не спрашивая мнения своих коллег.

16 мая был обнародован ордонанс о роспуске палаты. Избиратели по округам созывались на 23 июня, по департаментам — на 3 июля; палата должна была собраться 3 августа. Эта мера внушила живейшее беспокойство даже людям, беззаветно преданным династии. «Монархия, — писал Виллель, — производит на меня впечатление крепости, под которую во всех направлениях подведены мины и контрмины, так что достаточно малейшей искры, чтобы взорвать ее на воздух». Сальванди на балу у герцога Орлеанского повторил знаменитое изречение: «Мы пляшем на вулкане». Король сделал одну лишнюю ошибку, непосредственно вмешавшись в борьбу и опубликовав 13 июня заявление, в котором выражал твердое желание сохранить хартию, но вместе с тем и защищать права короны: «Избиратели, спешите сходиться в ваши собрания! Этого требует ваш король; к этому вас призывает он, ваш отец. Исполняйте ваш долг, я сумею исполнить свой!»

По мере приближения срока выборов беспокойство усиливалось. Успех либералов, превосходно дисциплинированных, был заранее ясен для всех, кроме короля и Полиньяка. Поэтому министр не принимал никаких мер, чтобы предотвратить поражение. Глоб очень метко характеризовал его словами, что «лично министр обладает большой решимостью, но не знает, к чему ее применить». Австрийский посол Аппоньи писал Меттерниху: «Это — миллионов рай сумасшедших; их состояние весьма плачевно, но они все время считают себя в вожделенном здравии».

Выборы. Лозунгом либералов было переизбрание 221. 23 июня выборы, хотя и произведенные наиболее аристократической частью избирательного корпуса, дали 57 министерских депутатов и 140 оппозиционных. Не менее сильное поражение потерпело министерство на выборах 7 и 19 июля (последние состоялись в 20 департаментах, где они были умышленно отсрочены вследствие враждебного настроения избирателей). Из 221 переизбраны были 202; оппозиция насчитывала 270 голосов, министерская партия в палате сократилась до 145. Известие о взятии Алжира, сообщенное 9 июля по телеграфу, не оказало никакого влияния на исход выборов.

Зато это известие сильно и самым пагубным образом повлияло на решения, к которым пришли король и его министры. Они думали, что успех французского оружия позволит им навязать стране свою волю. Виллель в тот же день, 9 июля, почувствовал опасность. «Очень вероятно, — писал он, — что министры вовлекут несчастного короля и страну в плохо подготовленные, плохо задуманные и плохо осуществляемые перевороты и тем нанесут тяжелый удар принципу легитимизма, нашей чести и нашему благоденствию». Королю следовало пойти на уступки, дать отставку министрам; эта уступка удовлетворила бы большинство либералов, которые начинали уже опасаться последствий борьбы и своей победы. Наиболее самовластные государи, особенно русский царь через своего посла Поццо ди Борго и через французского посла Мортемара, склоняли короля к примирительным мерам. Но скудно одаренный в умственном отношении Карл X был упрям. «Уступки погубили Людовика XVI, — говорил он. — Мне остается сесть либо на лошадь, либо в тележку палача».

Ордонансы. 29 июня министры обсудили вопрос о том, как может быть использована статья 14 хартии: «Король является верховным главой государства. Он командует сухопутными и морскими силами, объявляет войну, заключает мирные, союзные и торговые договоры, замещает по своему выбору все административные должности и издает регламенты и ордонансы, необходимые для исполнения законов и безопасности государства». 7 июля решено было дать новое толкование хартии посредством ордонансов: кассировать выборы и издать новый избирательный закон и закон о печати. Возражал один Гернон-Ранвиль, назвавший эти меры «экстралегальными»; однако в воскресенье 25 июля в Сен-Клу он подписал ордонансы, как и д'Оссэ, который накануне, при чтении их текста, выработанного Шантелозом, также выразил свое неодобрение. Сам король, хотя был искренно убежден в правомерности и законности своего решения, под конец, прежде чем подписать, на минуту поколебался. «Чем больше я думаю об этом, — сказал он, — тем более убеждаюсь, что иначе поступить невозможно». Д'Оссэ поглядел на стены, и на вопрос Полиньяка «Что вы ищете?» отвечал: «Портрет Страффорда»[91].

Ордонансы, хранившиеся в строгой тайне, появились 26 июля в Мопитере. Их было всего четыре.

Первый упразднял свободу печати и восстанавливал режим предварительных разрешений, которые всегда могли быть взяты назад и должны были возобновляться через каждые три месяца.

Второй объявлял палату распущенной.

Третий представлял собой новый избирательный закон. Число депутатов было определено в 258. Состав выборных коллегий был изменен, число избирателей было сокращено на три четверти. Палата лишалась права вносить поправки в законопроекты.

Четвертый ордонанс созывал избирателей на 6 и 13 сентября и назначал открытие сессии палат на 28 сентября.

Не было принято никаких мер на случай массовых беспорядков; правительство совершенно положилось на заверения префекта полиции Манжена, объявившего, что Париж и не пошевельнется. Полиньяк тем легче поверил этому, что считал — и не без основания — народную массу равнодушной к выборной системе и готовой удовлетвориться огромным ростом материального благосостояния[92]. Одна буржуазия была задета ордонансами; и правительство полагало, что она не посмеет взяться за оружие и не найдет союзников среди рабочих. Поэтому власть имела под рукой, в Париже и Версале, лишь 14 000 человек и не сделала никаких распоряжений о быстрой переброске в столицу в случае нужды 25 000, собранных в то время в Люневильском лагере, и кавалерийской дивизии из Сент-Омера. Карл X уехал охотиться в Рамбулье, а оттуда — во дворец в Сен-Клу.

26 июля: законное сопротивление. Ордонансы, напечатанные 26-го утром в Мопитере, довольно поздно дошли до сведения публики. На бирже рента упала на 6 франков. Журналисты, собравшиеся в редакции газеты Конституционалист, решили обнародовать протест, составленный Тьером в чрезвычайно энергичных выражениях: «Действие правового порядка прервано, начался режим насилия. Правительство нарушило законность и тем освободило нас от обязанности повиноваться. Мы попытаемся выпускать газеты, не испрашивая навязанного нам разрешения. Правительство утратило характер законности, обязывающий к повиновению. Мы будем сопротивляться в сфере нашей деятельности; дело Франции решить — до какого предела следует ей довести свой отпор». Закончив составление протеста, Тьер огласил его и сказал: «Никаких коллективных подписей! Под этим документиком нужны имена. Вот мое имя!» И он подписался первым.

Кроме этого состоялось несколько собраний депутатов, не приведших, однако, ни к какому решению. Объявлено было, что надо оставаться в пределах законности. Депутаты выступили только тогда, когда успех восстания показался им несомненным. Судьи проявили больше гражданского «мужества. По ходатайству газет Тан, Журналь де Коммерс, Жур-наль де Пари и Курье Франсе суд первой инстанции, где председательствовал Дебеллейм, и коммерческий суд под председательством Ганнерона обязали типографщиков, у которых печатались эти газеты, набрать и выпустить очередные номера, поскольку ордонанс 25-го числа, как противоречащий хартии, не может быть обязателен ни для священной и неприкосновенной особы короля, ни для граждан, на права которых он посягает».

Вечером 26-го начались манифестации в Палэ-Рояле. Кричали: «Да здравствует хартия! Долой министров!» Полиньяк, проезясанпий в карете по бульварам, едва спасся от толпы.

27 июля: начало вооруженного сопротивления. 27-го утром большинство типографий было закрыто, и типографские рабочие, рассеявшись по улицам, увлекли за собой рабочих других специальностей. Читали вслух и страстно обсуждали ордонансы, протест журналистов и передовые статьи газет, вышедших в свет. На улицу Ришелье, в типографию Tan, явился полицейский комиссар, чтобы сломать печатные станки. Бод запер ворота. «В силу ордонансов, — сказал он комиссару, — вы хотите разбить наши станки. Ну, так вот: во имя закона требую, чтобы вы их не трогали». Комиссар должен был вызвать тюремного слесаря, на обязанности которого лежало заклепывать цепи каторжников, так как все другие слесари отказывались сломать замок по его требованию.

Затем пронеслась весть, что командующим войсками в Париже назначен Мармон. Это был самый непопулярный из генералов: Эссонская измена в 1814 году была еще свежа в памяти у всех[93]. Мармон, открыто порицавший ордонансы, с отчаянием принял вверенный ему пост. Своим офицерам он дал самые сдерживающие приказания: «Не стреляйте, пока мятежники не начнут перестрелку. А под перестрелкой я разумею самое меньшее пятьдесят выстрелов».

Между тем народ начал строить баррикады. Вечером войска взяли баррикады, воздвигнутые на улице Сент-Оноре. Уже пролита была кровь. Крики о мщении раздавались повсюду. Разбивали фонари, поджигали барьеры у городских застав, на бульварах начали рубить деревья. Полиньяк объявил город на осадном положении. Но в то же гремя он писал Карлу X в Сен-Клу: «Мой долг — сказать королю, что наперекор сеятелям паники, старающимся запугать его, я убедительно прошу верить лишь мне и моим донесениям. Это все преувеличенные слухи; в сущности все сводится лишь к простому волнению. Если мои предвидения ошибочны, я отдаю вашему величеству мою голову на отсечение». Карл X должен был исполнить просьбу своего министра. По словам очевидца — герцогини Гонто-Бирон, — «король заботливо старался скрыть всякие признаки тревоги: ни один из параграфов дневного расписания не был отменен, все шло заведенным порядком, — была и короткая послеобеденная прогулка на террасе, где играли королевские внуки, была и партия виста за столиком, поставленным как раз против большого балкона, откуда все время видны были пожары в Париже и доносился набат».

28 июля: трехцветное знамя. В ночь с 27 на 28-е восстание организовалось под руководством бывших военных, карбонариев и маленькой кучки энергичных республиканцев, состоявшей из студентов и рабочих во главе со студентом Политехнической школы Годфруа Кавеньяком. К ним примкнула часть бывших национальных гвардейцев, сохранивших свое оружие. Впрочем, организовать уличную войну было нетрудно. На извилистых улицах тогдашнего Парижа артиллерия была совершенно бесполезна, да и войска были вооружены немногим лучше повстанцев. Утром 28-го улицы были пересечены сотнями баррикад, сооруженных из булыжника мостовых, опрокинутых телег, мебели, бочек, срубленных деревьев. Мятежники занимали Арсенал, Ратушу, собор Парижской богоматери; на башнях развевалось трехцветное знамя, набат гудел не умолкая. Восточная часть Парижа была целиком в руках повстанцев.

Мармон писал королю: «Это уже не волнение, это революция. Ваше величество немедля должны принять меры для успокоения народа. Честь короны еще можно спасти; завтра, боюсь, будет поздно». Король не отвечал. Между тем министры были вынуждены бежать из своих особняков и искать убежища в Тюильри.

Около 11 часов Мармон сделал попытку перейти в наступление. Четыре колонны были двинуты против площади Бастилии и Ратуши. Войска взяли баррикады под убийственным огнем и под дождем всевозможных предметов, сыпавшихся на них из окон и с крыш. Но лишь только войска проходили, баррикады воздвигались снова. В 3 часа Мармон, все более теряя самообладание, отозвал войска, чтобы сосредоточить их вокруг Луьра, который он хотел преьратить в некое подобие цитадели. Здесь он снова написал Карлу X по требованию депутации, избранной членами палаты и состоявшей из Казимира Перье, Жерара, Лобау и Могна. На площади Побед один полк перешел к мятежникам. Из 8000 человек, которыми Мармон до сих пор располагал, он потерял уже 2500. Из Сен-Клу ему отвечали: «Держаться и ждать до завтра приказаний».

29 июля: взятие Лувра; отмена ордонансов. 29-го утром прибыло из Версаля подкрепление в 1500 человек. Но войска изнемогали от голода и жажды, а на левом берегу повстанцы занимали уже западную часть столицы и Бурбонский дворец, угрожая Дому инвалидов. На их сторону перешли еще два полка, и Мармон оказался запертым в Лувре и Тюильри. Из церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа парижане начали оживленную перестрелку со швейцарцами, засевшими позади колоннады Луьра. Колоннада, очищеаная на одну минуту, чтобы произвести смену первого швейцарского батальона, была захвачена нападающими. Швейцарцы, застигнутые врасплох во дворе Лувра, преследуемые воспоминанием о 10 августа[94] (1792), обратились в бегство через Карусельскую и Тюильрийскую площади, увлекая за собой остальные войска, которые Мармону удалось собрать только у заставы Звезды. Трехцветное знамя было водружено над Тюильрийским дворцом, где народ, только что разгромивший, резиденцию архиепископа, показал пример удивительной честности (ничего не похитив из вещей).

В Сен-Клу Семонвилю и д'Аргу удалось наконец проникнуть к королю. С помощью Витроля и д'Оссэ они раскрыли перед ним всю истину. Мортемар, французский посол в Петербурге, еще накануне тщетно пытался разъяснить ему положение дел. Король сдался перед очевидностью лишь тогда, когда назначенный на место Мармона герцог Ангулемский, произведя смотр остаткам войска в Булонском лесу, заявил, что Париж окончательно потерян. В 3 часа Карл X подписал отмену ордонансов. Мортемару поручено было образовать министерство, в которое должны были войти Казимир Перье и генерал Жерар. В 6 часов Витроль, д'Аргу и Семонвиль отпраьились в Париж, чтобы сообщить эти новости, но всех их ждал один ответ: «Поздно!»

Падение династии; орлеанисты. После взятия Тюильри депутатам уже нечего было бояться выступить открыто. Со-брагшись в большом числе у Лаффита, они решили взять на себя руководство победоносной революцией. Лафайету поручено было командование вооруженными силами, и была учреждена муниципальная комиссия, на которую возложили административные функции и заботу о снабжении города съестными припасами; в нее вошли Лаффит, Казимир Перье, Лобау, Мо-ген, Шонен и Пюираво. Это было настоящее временное правительство; благодаря генералу Жерару оно располагало теми полками, которые перешли на сторону народа.

Д'Аргу явился сначала в Ратушу, где нашел Лафайета, только что сменившего неизвестного субъекта, называвшего себя генералом Дюбуром и фактически весь день полновластно распоряжавшегося в Ратуше. Лафайет отослал д'Аргу к Лаф^иту, у которого собралось человек 40 депутатов, в том числе Тьер, Минье, герцог де Бройль и Беранже. Лаффит заявил посланцу, что перемена династии сделалась неизбежной, и, хотя пообещал не принимать окончательного решения до завтра, все же вместе с Тьером и Минье начал подготовлять воцарение герцога Орлеанского. Лаффит написал последнему, что ему остается выбор лишь между троном и изгнанием, а Тьер составил манифест, который утром 30 июля был расклеен на парижских улицах. «Карл X уже не может вернуться в Париж: он пролил народную кровь. Учреждение республики возбудило бы среди нас гибельные раздоры и поссорило бы нас с Европой. Герцог Орлеанский предан делу революции. Герцог Орлеанский не сражался против нас. Герцог Орлеанский был при Жемаппе. Герцог Орлеанский — король-гражданин. Герцог Орлеанский носил в сражении трехцветную кокарду. Герцог Орлеанский один имеет право носить ее; других цветов мы не желаем. Герцог Орлеанский еще не высказался. Он ждет изъявления нашей воли. Объявим же ее, и он примет такую хартию, какую мы всегда желали иметь. Ему вручит корону французский народ».

В то же время по инициативе Лаффита было решено, что находящиеся в Париже депутаты должны собраться на заседание в Бурбонском дворце. Лаффит понимал, что, лишь действуя без всяких проволочек, можно провести кандидатуру герцога Орлеанского; республиканцы являлись хозяевами Ратуши, и надо было не дать им времени организоваться.

Герцог Орлеанский — наместник. Депутаты решили провозгласить наместником королевства герцога Орлеанского. Он до сих пор благоразумно оставался вдали от Парижа, сначала в Нэйи, потом в Рэнси. Прибыв в Париж ночью с 30 на 31-е июля, утром он допустил к себе депутацию палаты, согласился принять звание наместника и вместе с Дюпеном и Себастиани составил воззвание, в котором заявлял, что «не колеблясь явился разделить все опасности с героическим населением Парияса», и возвещал, что палаты соберутся для обсуждения «мер, при помощи которых могли бы быть обеспечены царство закона и поддержание прав нации…» «Отныне, — говорилось в заключение, — хартия станет действительностью».

Но для народа, продолжавшего оставаться под оружием, решения палаты не имели никакой цены. Нужно было добиться хотя бы видимости народного одобрения. За этим одобрением отправились в Ратушу. Герцог поехал туда верхом среди баррикад, которые почти все были еще целы. По пути его встречали криками: «Да здравствует свобода! Долой Бурбонов!» Толпа была скорее враждебна. Одной театральной сцены оказалось достаточно, чтобы изменить это настроение: герцог появился на балконе с трехцветным знаменем в руке, а Лафайет вышел за ним и обнял его. Тотчас же со всех сторон раздались рукоплескания. Герцогу Орлеанскому больше нечего было бояться Парижа.

Отречение Карла X; изгнание. Тотчас по своем приезде в Париж герцог Орлеанский написал Карлу X следующую записку:

«Если среди этой ужасной смуты мне придется принять звание, которого я никогда не домогался, да будет ваше величество уверено, что я возьму власть, какова бы она ни была, не иначе, как временно, и единственно в интересах нашего дома; сим беру на себя формальное обязательство в этом перед вашим величеством».

Нет сомнения, что эта записка не была вручена Карлу X в Сен-Клу. Ночью герцогиня Беррийская, охваченная паническим страхом, умолила короля покинуть Сен-Клу, и в два часа утра двор выехал в Трианон, а отсюда отправился в Рамбулье. Здесь Карл X 1 августа подписал ордонанс о назначении герцога Орлеанского наместником королевства и одобрил созыв палат на 3 августа.

2 августа он вместе со своим сыном, герцогом Ангулем-ским, отрекся от престола в пользу внука, герцога Бордос-ского. Генерал Фуассак-Латур, который должен был вручить эти акты Филиппу Орлеанскому, не мог добиться приема, я 3-го Лафайет, по настоянию наместника, организовал поход парижского населения на Рамбулье. Надо было выжить Карла X из Франции. Трое комиссаров — Шонен, Одилоп Барро и маршал Мезон — были посланы вперед с поручением запугать старого короля, но оградить его жизнь и проводить его до границы. Они добились полного успеха. 16 августа Карл X покинул Францию, отплыв из Шербурга в Англию на американском корабле[95]. Еще за семь дней до того герцог Орлеанский уже сделался Луи-Филиппом I, королем французов.

Пересмотр хартии; избрание Луи-Филиппа. Муниципальная комиссия передала свои полномочия наместнику, который поспешил образовать министерство. Министром внутренних дел был назначен Гизо, иностранных дел — маршал Журдан, народного просвещения — Виньон, военным — генерал Же-рар, морским — адмирал де Риньи, юстиции — Дюпон де л'Эр. Палата собралась 3 августа; явилось всего 252 депутата. Герцог Орлеанский присутствовал на заседании, сидя на табурете по правую руку от пустого трона. В своей речи он объяснил, что ввиду опасности, грозившей общественному порядку, он принял от палат звание наместника. Он указывал на задачи, стоящие перед депутатами: организация национальной гвардии, передача дел о печати в ведение суда присяжных, создание муниципального и департаментского управления, пересмотр «столь возмутительно истолкованной» 14-й статьи хартии. Затем он прибавил, что акт отречения Карла X и дофина будет сообщен палатам, как только палаты сформируются. Ни слова о герцоге Бордосском, в пользу которого было составлено отречение.

Палата, избрав своим председателем Казимира Перье, занялась пересмотром хартии. Верар представил план пересмотра, который, однако, показался слишком радикальным и вследствие этого был изменен герцогом де Бройлем и Гизо. В конце концов ограничились следующими поправками: статья, провозглашающая католицизм государственной религией, упраздняется; статья 14 изменяется в том смысле, что отныне король не может отменять законы или приостанавливать их действие. Право законодательной инициативы принадлежит обеим палатам; заседания верхней палаты должны быть публичными; возраст, дающий право быть выбранным в депутаты, понижается до 30 лет; возраст избирателя— до 25. Под давлением общественного мнения и ввиду энергичных манифестаций решились уничтожить наследственное пэрство и признать недействительными все назначения в пэры, состоявшиеся при Карле X. Наконец, уничтожено было предисловие к хартии, «потому что оно оскорбляет суверенитет нации, как бы жалуя французам те права, которые принадлежат им по существу». Отныне хартия становилась договором между французским народом и свободно избранным государем, который при вступлении на престол должен был в присутствии палат клятвенно обязаться уважать народные права и добросовестно соблюдать конституционные законы. 7 августа эти поправки были приняты большинством 219 голосов против 33. В предисловии заявлялось, что «вследствие нарушения хартии король Карл X и все члены старшей ветви королевского дома в настоящую минуту покидают французскую территорию, а потому престол фактически и юридически свободен, и следует неотложно позаботиться о его замещении».

Под условием принятия названных поправок палата призывала на престол герцога Орлеанского и его мужских потомков в порядке первородства. Предложение о созыве новой палаты, специально уполномоченной на избрание короля, и другое предложение, имевшее в виду подвергнуть хартию ратификации со стороны народа, были отвергнуты. Только один депутат — Корменен — заявил, что палата не имеет учредительной власти, и сложил свои полномочия. Не дожидаясь вотума палаты пэров, новую хартию представили герцогу Орлеанскому, который ее принял.

9 августа Филипп Орлеанский прибыл в палату, чтобы присягнуть на верность конституционной хартии. «Перед лицом бога, — сказал он, — клянусь свято соблюдать конституционную хартию с изменениями, изложенными в декларации, управлять лишь посредством законов и согласно законам, каждому строго воздавать по его праву и во всех делах руководствоваться единственно выгодами, благоденствием и славой французского народа». Затем он подписал хартию, после чего четверо маршалов вручили ему королевские регалии. Отныне он получал имя: Луи-Филипп I, король французов.

Июльская революция явилась политической неожиданностью. Действительно, в стране, в сущности, не было глубокого недовольства. С материальной точки зрения период Реставрации был для Франции счастливым временем[96]. Земледелие и промышленность достигли небывалого расцвета. Разумное финансовое управление дало возможность народу вынести огромное податное бремя, обусловленное военными неудачами Империи, причем налоги не тяготили населения, и бюджет почти ежегодно сводился с превышением доходов над расходами. Правда, на Реставрации тяжким грузом лежали те условия, при которых она совершилась, — патриоты еще не забыли 1814 и 1815 годов. Но национальное самолюбие было несколько раз удовлетворено: в Греции, в Алжире и даже во время злополучной испанской экспедиции слава озарила новое французское знамя. По отношению к иностранным державам Людовик XVIII и Карл X даже в период оккупации всегда умели сохранять достоинство, подобающее властителям великого народа. А долгие пререкания о печати и выборах все время интересовали лишь буржуазию, т. е. ничтожное меньшинство нации. Сельское население и городские рабочие, если не считать Парижа и нескольких больших городов, относились равнодушно к большинству вопросов, волновавших палаты. Даже в среде буржуазии многих пугала возможность революции, и даже сразу после издания ордонансов можно было небольшими уступками остановить движение. Всему виной было ослепление Полиньяка и упрямство короля. При тех условиях, при которых Карл X потерял корону, Людовик XVIII потерял бы только министерство.