Том 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. СТАЛИНГРАД

Как бы там ни было, оборона под Москвой, оборона отчаявшихся и знавших, что отступать некуда, войдет в века. Была ли то победа измученных, озадаченных поражениями, победа превосходившей противника армии, победа москвичей и москвичек, кому досталась первая массовая бронзовая медаль, победа прославленных генералов, ставших вскоре один за другим маршалами Советского Союза, или победа «гениального полководца всех времен народов», как именовался тогда невзрачный, спокойно-властный человек с загадочными, хищно желтеющими глазами? Или, а почему бы и нет, победа и тех, кто с пулеметами на изготовку стоял позади сражающихся на передовой, чтобы отнять и саму мысль об отступлении и сдаче Москвы?

Революция в России, вся свершенная страшнейшим насилием, во многом напоминала эту оборону..

Незадолго до дней, когда первого ли, второго ли антиапостола Антихриста стащат с постамента на одноименной площади и не то бронзовую, не то чугунную отливку этого дьявола стыдливо спрячут во дворе портала на Лубянке, автор этих строк ходил по весенней Москве (а жил в прославленной и прослушиваемой со сталинских времен гостинице, знакомой всем по водочной наклейке), просто гулял, дышал свежим хорошим московским воздухом. Был мокрый март, стояла влажная весна с галочьим «кьяком» и голубиным воркованьем, с хриплым карканьем вздорных ворон над кремлевским холмом. Ночью выпал белейший неспорый снег, и, любуясь им, по-детски восторженно дыша, почти счастливый от этого запаха, автор дошел до площади Дзержинского и тут увидел его САМОГО. Возвышаясь столпом, подобный не то Мефистофелю в шинели, не то инквизитору Торквемаде, стоял этот главный палач России, якобинец русской революции, якобы поляк и якобы великий человеколюбец. А ведь людоеда тоже можно назвать человеколюбцем? И вот здесь открылось главное: половина его лица была снежно-мертвенно белой от нестаявшего снега, другая — дьявольски угольно-черной. Так выступила суть истинной сущности первого слуги Антихриста. Впрочем, выступила она и в нем самом — незадолго до исчезновения Феликс Эдмундович Дзержинский обрел жуткую, неподвижную сатанинскую маску — и вот эта маска была допроявлена…

А когда автор, вдоволь наглядевшись на чугунное привидение и возбудив, конечно, охранное любопытство, недоумение (?) всех наблюдавших тогда (и теперь?) за страшной площадью, пошел назад, к гостинице, опять наслаждаясь свободой, чистым прихлынувшим теплом и московским кротко синеющим небом, небом без грехов и горя, небом, где не было и не могло быть никаких революций, он опять столкнулся с невольной аллегорией, подаренной ему ушедшей ветренно-снежной ночью. На бульваре-проспекте по левую руку от входа в сквер совсем не парадно, облокотись, стоял кудлатый Карл Маркс — работа скульптора-апологе-та Кербеля, — и этот Маркс п л акал! — слезы не в три, а в пять ручьев лились из его глазниц. И автор подумал, вглядываясь в бездарное это творение: вот если б убрать у скульптурного Марксова лица привычные власы и бороду, из Маркса бы выглянул сам Антихрист-Ленин. Все было просто для этих творцов, ваявших за дикие деньги вождей и «учителей» всему неоглядному человечеству.

Маркс рыдал, точно чуял близкие в этой стране перемены (перемены?), нет, он чуял как будто свою близкую моральную гибель и крах своего лжеучения, принесшего миру, как все учения лжепророков, столько страданий и горя. Страданий и горя особенно этой земле, стране доверчивого и, что таить греха, как видно, опрометчивого народа.

А теперь вернемся из той весны в роман, в весну более дальнего, сорок второго года, когда НОВАЯ, фактически созданная чудовищной волей Сталина Красная Армия уже тщетно пыталась добиться перелома в войне и выполнить приказ вождя — закончить наступление от Москвы взятием Берлина. Сил для этого, казалось, было вполне достаточно. Новая техника потоками лилась к фронту, вливалась в новые корпуса, дивизии, армии, с ходу развертывалась против врага… А победы не было… К марту — апрелю немцы везде стабилизировали фронт. Закрепились. Переходили в контратаки и даже контрнаступления, под Москвой они сохранили выступ-язык, грозивший новым ударом по столице. Не было желанной полной победы, о которой мечтал вождь и которую опрометчиво возвестил с трибуны Мавзолея, но уже без Антихриста: увезли в Сибирь и спрятали там в хранилище музея.

Наступление под Москвой, столь грозно и блистательно начатое в декабре сорок первого года, затухало, попытка закончить войну в сорок втором оказалась опасной утопией. Гитлер, объявив себя верховным, отправив в опалу и в отставку кучу генералов и пять фельдмаршалов, сумел справиться с опасной обстановкой. Война буксовала, входила в тягостную окопную стадию.

А в то время лихорадочно работавший Сталин, сопоставляя данные всех своих разведок, составил точную картину неудавшегося разгрома немцев в сорок втором. В чем же было дело? Официозные историки-лгуны и по сей день пытаются лгать, что у немцев было-де преимущество в технике, живой силе, опыте. Все ложь… Мало войск? Но в сорок втором обновленная Красная Армия чуть не вдвое превосходила противника численно. Мало техники? Но лишь по автоматам было отставание, которое к тому же сокращалось. Гигантский ЗИС делал не только машины, но и автоматы ППШ сотнями тысяч. В армию тысячами поступали бронебойные ружья, тяжелые танки-слоны КВ и верткие «тридцатьчетверки», всюду они превосходили немецкие устаревшие танки Т-3 и Т-4. В авиацию потоком шли бронированные штурмовики «Ил» и новейшие истребители. Всего было и становилось больше: танков, орудий, минометов, бомбардировщиков, диковинного сокрушающего реактивного оружия, прибывали с Востока кадровые обученные дивизии. А война и не близилась к развязке… В чем была причина? Сталин ломал голову и не находил иного ответа не в чем ином, как в самом обыкновенном, понятном и почти таком же, как в самом начале войны: не умели точно и мастерски стрелять, водить танки, громить врага в небе. Не умели укрываться, медлили, трусили: кому охота подставлять голову под пули? Война — не кино про войну… Война., тяжкая, злобная., смертная оборона… Не убил ты — убили тебя… Кучами гибли необученные, а главное, необстрелянные новички, путались, не понимали приказов наспех произведенные в командиры капитаны и майоры, превращенные в командиров полков и дивизий, а генералы терялись, не умея командовать. Любой командир, а тем более генерал, должен бы это звание выслужить в войсках, еще лучше — в войнах, но таких было наперечет. В армию вернули много репрессированных, но и репрессированные не умели воевать, это были герои гражданской, герои воевать с собственными полубезоружными крестьянами.

Была и еще никогда и нигде не упоминаемая главная причина: российская ЛЕНЬ, разболтанность, пьянство, неточность, нежелание выполнять приказ, ставка на «авось». Но именно этих причин не имела отступавшая, а теперь остановившая наступление фашистская армия. Гитлер же, с боевым опытом солдата, награжденного двумя «железными крестами», вовсе не был бездарным ефрейтором, как вовсю и всюду хулила его московская партийная пресса. Ефрейтор, кстати, самое почетное солдатское звание, это старший и опытнейший солдат, чаще всего меткий стрелок, отчаянный вояка. И стоит признать, что Сталин, к примеру, не был не только ефрейтором, но и не был солдатом.

Но он яснее всякого теперь уже знал причины остановки наступления и беспощаднее, чем кто-либо, их оценивал.

В апреле (даты в исторической литературе фигурируют разные: 6, 9, 13) Сталин созвал в своем кремлевском кабинете, пожалуй, самое представительное совещание Ставки с присутствуем всех членов Политбюро, командующих фронтами, военных наркомов, железнодорожников, директоров крупнейших заводов и парторгов ЦК. Все они увидели Сталина в непривычном виде. Лицо вождя было бледно-серым, черноватые рябины ярко выступили на щеках и подбородке, а редеющие волосы на затылке топорщились — признак страшного, едва скрываемого гнева. Сталин быстрее обычного ходил по кабинету.

— Нэ… умэем воэват! Нэ… умэем!! — раздраженно сказал Сталин, глядя сузившимися глазами на собравшихся. — В чом прычина?? Мало войск? Плоха тэхника? Руководство? Нэт! Ядумаю… прычина… прэждевсэго… в отсутствии отвэтственности… в паныкэрствэ, трусосты… Лэни! Разгылдяйстве! Бежять… всэгда лэгче, чэм… сапратывлятся… Отступит, эдва намэтилас опасност… Этому ми можэм поучытса… у., товарыщя Буденного, у товарыщя Хрющева… у товарыщя Кулыка… Нэ на висотэ… оказался и товарыщ… Тымощенко..

Сталин помолчал и еще более грозно, сквозь прищуренные веки обводил взглядом всех присутствующих, прицельно останавливаясь на некоторых. Сидящие ежились, опускали глаза. Взгляд Сталина редкий человек мог выдержать без трепета. Таких было, пожалуй, всего трое-четверо: Молотов, Ворошилов, Жуков да еще генштабист, маршал Шапошников..

— Я прыщел… к выводу… — продолжал Сталин… — Болще оступат, нэ покрыв сэбя позором., нэлзя! Нэлзя болще… отступат… За самоволно оставлэнные позыции тепэр будэт толко одно наказанью… Расстрел. Нэмцы уже вовсу исползуют этот прыем к паныкерам… к трусам., дэзэртырам. И вот мой прыказ… Он роздан всэм… И это., нэ пустая угроза… Враг должен проходыт впэрод только там., гдэ… нэ осталос ны одного., защитныка. Отступат далще… имёэя победу под Москвой — позор… Надо помныт… надо уясныт… ми силнэе… фашистов., ми., лучше вооружены… Ми., отстаываэм свою зэмлю… Народ жьдэт пабэды… И я нэ зря говорыл об этом на торжественном засэданыи 6 ноября… Этот год., надо сдэлат годом побэды… У мэня — всо. Эсли нэт вопросов, всэ свободны… Остатса должьны товарыщи Жюков, Шяпошников, Васылэвский и., товарыщ Бэрия.

Когда члены ГКО, словно стараясь опередить друг друга, вытеснились из кабинета, даже на затылках их, таких разных: седых, плешивых, сохраняющих с проседью еще естественного цвета волосы (их было совсем мало!), виднелось: «Пронеси, Господи! Скорей отсюда… Скорей!» — Сталин встал из-за стола и прошелся вдоль опустелого длинного центрального стола заседаний, где, как бы ненужная, лежала большая фронтовая карта. Но у стола Сталин не задержался, а прошел к окну, сдвинул портьеру и зачем-то долго всматривался в затемненную Москву, в весеннее пасмурное небо над ней и белесоватые облака, идущие по черно-серому фону неба с запада на восток… Волосы у Сталина уже не топорщились, в правой опущенной руке была зажата потухшая трубка, а начавшая горбиться спина этого человека напоминала смотревшим в нее о том, что Сталин стар, может быть, немощен или болен и скрывает эту свою болезнь и немощь, перемогается силой воли… Так длилось минуты три. И молчание означало, что Сталин собирается с мыслями, чтобы сказать нечто особенно важное. Внезапно повернувшись, Сталин сделал шаг к Берии и глухо сказал:

— Ващя развэдка… прэподнэсла нам сплощьную дезу… Нэмцы… нэ будут наступат… на Москву… Ви информыровалы нас., соверщенно абсурдно… Нэ на висотэ… оказалас и ГРУ… — он взглянул на Шапошникова и Василевского и пошел теперь бродить по ковровой красной дорожке… — Наступлэные нэмцев… будэт лотом и., очэнь сэрезное… на Сталинград… И эсли ви (тут он имел в виду, очевидно, всех присутствующих) эще раз., допустите такой просчет., ми будэм винуждэны… снымат головы..

В звенящем молчании казалось, что время остановилось… Хотя тишину нарушало карканье ворон, возбужденных, наверное, перезвоном часов на Спасской.

— Так вот, — продолжил Сталин, — главная наща задача сэйчас… Нэмэдлэно… сдэлат всо… чтобы враг нэ смог взят… Сталынград. Ито… нэ связано с моым имэнэм… Ито… имэет совсэм другые послэдствыя… И — самыэ далныэ. В случаэ падэныя… Сталынграда, вихода нэмцев на Кавказ., и за Волгу., ми лыщимся бакынской нэфти, кубанского хлэба, угля, Чэрноморского флота. Крима, вихода на Иран, и тогда (мнэ извэстно) в войну на сторонэ Гэрманыи могут виступыт и виступят, очэвидно, Японыя… и Турция. Вот так… Кромэ того, эслы немцям удастса их план, о чем я тол-ко чьто сказал, осэнью будэт нэизбэжьным… новый поход на Москву с глубокым охватом эе… с юга… Свэдэныя эты нэ визывают сомнэньы..

Сталин остановился и посмотрел на всех сидящих поочередно, как бы пытаясь вникнуть в их мысли, узнать по выражению этих лиц, что они готовы сказать. Лица были разные: Берия хмуро глядел в пол, будто рассматривал свои штиблеты (был в штатском), Жуков со сжатыми губами казался непроницаемым, Василевский, чем-то похожий на молодого Ворошилова, был весь озабоченное внимание, а на больном и нежилом уже лице Шапошникова ничего не отражалось, кроме подавляемой боли, к которой он, крепясь, прислушивался.

— Итак… Я., прощю всэх висказатся по обозначэнной мною., проблэме.

Сталин подошел к столу и, открыв коробку, стал набивать стружистым оранжевым «Руном» свою английскую трубку. Выглядел вождь плохо: изматывала бессонница, тревожили неудачи в наступлении, а может быть, и чересчур горячие ласки Валечки, не всегда посильные для шестидесятилетнего. Шестидесятилетнего… А ему уже шел шестьдесят третий… Сталин не отличался физической силой, но был удивительно вынослив, мог переносить и переносил страшнейшие перегрузки и часто сознательно шел на них, даже в любовных утехах. (Заметим вперед: таким он оставался долго, почти до семидесяти, перенеся и первый инфаркт, и первый инсульт.)

Раскурив трубку, он молчал, но тигриные прищуренные глаза его настороженно светились.

Первым, очевидно, как член Политбюро, заговорил Берия:

— Товарыщь Сталин… (Берия говорил с еще большим, чем обычно, акцентом, глуховатым басом.) Я., прызнаю всэ ащибки… маэй развэдкы… Я., даю слово… Болше это., нэ повторытся. Агэнтов-дэзынформаторов прыдется правэрыт… Кто пэрэдал явную дэзу — строго накажю… И ви правы… Послэдные свэдэныя эст… двыжэные на Сталын-град, на Ростов… Ви правы… Сталынград надо удержат лубой цэной. Нэлза врага пустыт… в Сталинград. Всэ дывызыи НКВД будут там заслоном… Поэду лычно.

Он замолчал, сел и опять стал рассматривать шнурки ботинок.

Заговорил поднявшийся было Шапошников.

— Сыдыте, Борыс Мыхайловыч, сыдытэ, — сказал Сталин, — сыдытэ… — Он более участливо посмотрел на больного маршала-штабиста: Шапошников доживал свои последние месяцы, и Сталин знал об этом: диагноз врачей был ему известен.

— Я полагаю, Иосиф Виссарионович… Я полагаю ошибку допустил и Генеральный штаб, и я., лично… Мы, даже без информаторов, считали, что немцы снова двинутся всеми силами на Москву с Вяземского выступа… Иначе зачем они его так бешено отстаивали. Выступ, несомненно, — плацдарм для нового удара по Москве, и я бы все-таки не ослаблял здесь оборону. Хотя., раз вы имеете другие данные… Готов нести любые наказания… Любые… — Шапошников замолчал, но Сталин не обратил внимания на эту паузу, а маршал, подняв склоненную голову с аккуратным, но уже смертно редеющим пробором, продолжил: — Война всегда многовариантна. И суть командования, задача Генштаба в особенности, просчитывать все возможные и даже невозможные варианты. То, что немцы двинут главные силы на юг, как раз такой вариант. Это., почерк Гитлера как главнокомандующего. Вспомним, как в августе прошлого года он снял две танковые группы с наступления на Москву., в результате мы потеряли Киев. Но… — Шапошников попытался улыбнуться, — сумели замедлить их наступление и отстоять Москву… — Шапошников поморщился, преодолевая приступ боли, справился с ним и продолжил: — Да. Вы правы… Мы только что получили от внешней разведки сообщение: немцы направляют на Сталинград свежие мощнейшие войска. Четвертую танковую и шестую Ударную армии. Это армии, которые фактически разгромили Францию. Это страшный кулак..

Гитлер держал его за пазухой на случай неожиданного удара — опять же по Москве. Но… Очевидно, перепланировал. Это стиль Гитлера. Неожиданность. И дезы, возможно, не было. Никакой. Гитлер принял решение внезапно, на совещаниях высшего командования в Полтаве и Виннице. Мы даже знаем, что он сказал: «Шестая армия — это такая сила, с которой можно штурмовать небо!» Армией командует опытный генерал. Бывший генерал-квартирмейстер Паулюс… А сюда, возможно, прибудет фельдмаршал Клюге. Клюге, насколько я знаю немецкий, значит «умный», а вот Паулюс — это, по-нашему, Павлов… — Шапошников попытался мрачно ухмыльнуться. — Мне известно, что на Сталинград собираются нацелить два воздушных флота. Сила это очень., серьезная, других флотов у Гитлера нет. Войска хорошо оснащены, воевать умеют. Не потрепаны в боях. Им будут приданы две дивизии СС. Вывод: на Сталинградском направлении надо срочно создавать новую группировку войск. Новую группу армий. Ибо снимать дивизии с Вязьмы опасно. Удержать же Сталинград можно, только немедленно отправив туда все резервы Ставки. Все..

Шапошников достал платок и стал вытирать облитое потом лицо.

— Товарыщь Жюков? — произнес Сталин.

Жуков поднялся так, как обычно он поднимался на всех совещаниях, хмуроватый, всезнающий, толковый, подбородок с ямочкой, — непререкаем, надежен — знает больше, чем все.

— Считаю: все сказанное здесь верно. Думаю, на обозначенном товарищем Сталиным направлении надо усилить разведку, особенно воздушное наблюдение. Сюда же надо бросить как можно больше бомбардировочной авиации, танковые соединения — само собой., кроме того, необходимо сразу за Сталинградом создавать резервный фронт.

— Ви полагаэтэ… чьто Сталынград прыдется сдат? Как Кыев? — уже раздраженно прервал Сталин, прицельно приглядываясь к генералу армии. Сталин до сих пор не мог простить себе, что, когда Киев пал, армии Кирпоноса не удалось отвести, и его, Сталина, будут вечно упрекать в ошибке. Какая ошибка? Если он, Сталин, приказал сопротивляться до последнего, не сдавать столицу Украины, а Кирпонос вместо этого предпочел застрелиться, и армии, лишенные управления, деморализованные, предпочли сдаться в плен, потеряли боеспособность. Ибо войско, лишенное командования, из хорошего, храброго, умного превращается в мечущуюся, паникующую орду. Бытует мнение: воюет солдат, а командир как бы иной раз помеха. Это мнение тех, кто не воевал. Все взаимосвязано: командир силен солдатами, солдаты — командиром. Этого-то и не было под Киевом. А Кирпоносу, стремительно возведенному в генерал-полковники, самое-самое — командовать бы полком, а выше… дивизию не стоило бы давать… Все это Сталин мгновенно прокрутил в памяти. И на Жукова упал тот взгляд, которым Сталин словно в самом деле мог испепелить противника.

Но генерал Жуков выдержал этот взгляд, парировал его и ответил еще более сурово:

— Я не собираюсь сдавать Сталинград. Но предосторожность никогда не бывает лишней.

Он замолчал и сел.

— Товарыщь… Васылэвскый..

— Товарищ Сталин… Город, носящий ваше имя, сдать — преступление. Направьте меня командующим на любой участок. Я беру ответственность на себя.

Василевский сел.

Сталин, удовлетворенно затягиваясь трубкой, снова молча ходил по ковру. Ходил взад и вперед, и все ждали, что изречет этот невзрачный, невысокий человек, который тем не менее каждому казался воплощением какой-то особой и будто бы сверхчеловеческой мудрости, провидческого государственного знания (а так оно и было). Он был единственный генсек и предсовнаркома, который умел думать, решать и находить зачастую истинно верные (чтоб не говорить, гениальные) решения, на которые не были способны руководители этой громадной, прекрасной и грешной страны, допустившей Дьявола к хозяйничанью ее просторами. Дьявол еще много лукавого и подлого натворит в этой стране, еще долго его серно-мускусно-чесночный дух будет витать над страной, но БОГ на то и БОГ, что выше и праведнее ЕГО нет силы и Сила ЕГО сметет дьявольскую сеть в предсказанное время.

И первым (как ни странно это покажется) рванул сеть как раз этот человек (уж человек ли?), ибо нечто сверхъестественное вполне очевидно наполняло его не слишком складное тело. И каждый, кто сейчас смотрел на ходящего Сталина, чувствовал сквозь страх и тревогу невольное уважение и к его простенькому серовато-зеленому кителю, таким же брюкам, заправленным в хромовые поношенные сапоги, лицу, не выражавшему ничего, кроме окаменелой сосредоточенности. Глаза Сталина сейчас уже не желтели, а были темны и глухи.

— Вот чьто… — наконец прервал он свое хождение и молчание. — Правы здэс всэ, да., всэ… Но… — он покосился на по-прежнему надутое и серьезное лицо Жукова, — больше всех прав, я думаю, товарыщь Жюков… Да. (Недоумение на лицах всех, кроме Жукова. Они уже, кажется, готовы были хором навалиться на сурового генерала, выступившего, казалось, столь неудачно.) Да… Товарыщь Жюков прав., в том, что резервный фронт., и даже… — Сталин помедлил. — два фронта нужьно создават там… За Сталынградом создават… НЭМЭДЛЭННО. Но., — теперь уже взгляд Сталина уперся в Жукова строго и беспощадно… — Нэ для того, чьтобы сдават Сталынград. А для того, чьтобы сдэлат то, чьто нэ удалое нам полностью сдэлат… под Москвой.

Я прыказываю… Нэмэдлэнно начат в тылу… За Сталынградом. На флангах, с юга и с сэвэро-востока накоплэные новых сил и новых формырованый… нэ мэнэе… — Сталин помедлил, — дэсяты! Новых армый!

Я прыказываю… Дэржять всо… в абсолютной тайнэ. Ви, товарыщь Бэрыя, отвэчаэтэ за это., головой. Ны… какая развэдка… нэ должьна знат… нащих планов. Ващя пэрвая цель: создат… у нэмцев прэдположеные… чьто ми готовымся всэмы сыламьх. отстаыват Москву., а нэ Сталынград..

Я прыказываю… Ны щягу назад! Город нэ может бит сдан! Войска же… которые ми накопым, нэ должны знат своэй задачи. Пока ми готовымся, с фронта в тыл не должьна постулат… ныкакая информация. Ныкакых пысэм… Ныкаких извэстий. Отпусков… Нычего! — Сталин погрозил пальцем. Он редко использовал этот простонародный жест. Но в этом жесте был весь Сталин, одновременно и русский, и грузин-горец, и образованнейший, непрерывно учившийся, даже сноб, иногда щеголяющий мудростью, и простолюдин во многом — от его сапог до неказистой внешности и манеры одеваться. — Нычего! — повторил он. — Может быт., это жестоко… Но толко так можьно сохранит тайну. Товарыщю Жюкову… Накоплэные войск вэсти секрэтно… Скрито… Пэрэброски ночамы… Вигрузка войск на двести., можэт быт., триста киломэтров от Сталынграда… задача для нащей авыацыи… Авыация нэ должьна… допускат в районы накоплэныя войск., ны одного вражеского самолета. Войска НКВД, — Сталин посмотрел на Берию, — должьны… двумя стэнамы отгородыт район формырованыя армый, как от фронта., так и от тыла..

Он замолчал, выколотил трубку в мраморную пепельницу с лежащим львом, пригладил волосы, пожевал губами совсем по-старчески и, хмурясь, продолжил:

— Думаю., чьто ми общимы сыламы… справымся с этой задачэй. Опит., у нас уже эст… Чьто такое — опит? Это допущенные нами ощибки. И опыт, как виясняэтся… самоэ главноэ… в этой войнэ. Толко из-за отсутствыя опита ми и понэслы всэ эти ужясные потэры и., пораженыя. Надо тэпэр научытся… воэват… Научытся… побэдоносно… воэват… Пора кончат с этой войной. Страна измучэна… Люды мэрзнут в окопах. Жены жьдут мужей… Матэры — сыновэй. А ми, вэликая дэржява… Имэющая… самую болщюю ар-мыю… Армыю… способную покорыт вэс мир, нэ можем справытся с какой-то парщивой Гэрманыей. И это уже стыд., и позор., для нащего оружия… Товарыщь Жюков и товарыщь Васылевскый… всэ дэтали ми обсудым завтра. И помнитэ… эсли противныку станэт извэстно о нащих планах, о том, чьто ми толко чьто обсуждали, выноваты будэтэ только ви… и ныкто болще… Вам же, Борис Мыхайловыч, надо нэмэдленно лэчь в госпытал. Нэобходымые бумагы вам будут доставлят туда… Гэнэралный щтаб… врэмэнно… возглавыт… товарыщь Васылэвскый… Всо!

В этот день Сталин принял наркомов боеприпасов, танкового вооружения, артиллерии, директоров Тагильского танкового завода, Челябинского и Сталинградского тракторных, Горьковского имени Молотова, Московского завода имени Сталина, наркома путей сообщения Кагановича, Матвея Шкирятова, секретаря ЦК Щербакова, бывшего начальника ГРУ Голикова, генерала НКВД Маландина, генерала НКВД Артемьева, секретаря ВЦИК Горкина, Михаила Ивановича Калинина — всего свыше сорока человек.

Рабочий день заканчивался в первом часу ночи, когда Поскребышеву было приказано подать машины, и усталый до, казалось, невозможного предела Сталин через свой спецподъезд спустился по крутой лестнице и вышел на мощенный темной брусчаткой кремлевский двор. Кислая холодная ночь была над Москвой, несло снегом вперемежку с дождем, по глухому, темному небу белыми торопливыми призраками бежали облака, и угольки звезд ныряли в них, словно прятались от холода. Однако Сталин не сразу сел в машину, а довольно долго стоял и, как видно, с наслаждением дышал чистым ночным воздухом, приходил в себя от более чем полусуточного нахождения в прокуренном кабинете.

Поодаль с группой охраны стояли генералы Румянцев и Власик. Они ждали, в какую из четырех машин сядет Сталин. В целях безопасности он теперь стал ездить в разных машинах и очень часто садился в первую — невзрачную «эмку», или в предпоследнюю «паккард», или в последнюю — тяжелый «ролс-ройс». Почти никогда Сталин не ездил во второй машине.

Поскольку ночью через затемненную Москву и по арбатским переулкам ехали очень медленно, Сталин часто дремал в машине, а то и засыпал, перегруженный и утомленный событиями дня. Казалось бы, дурная была эта его привычка — вмешиваться во все дела и детали, какие можно было бы перепоручить другим. Но Сталин столь часто убеждался в магическом действии своего имени и власти, что предпочитал, особенно теперь, в войну, решать даже частные вопросы сам. Вот, для примера, сегодня он вызвал директора автозавода ЗИС Лихачева и предложил ему в кратчайший срок удвоить выпуск столь нужных армии автоматов ППШ. Лихачев доказывал: это невозможно… Нет станков, помещений, специалистов, рабочих. Все обосновано. Но Сталин тут же решил эти проблемы: помещения нашли, станки тоже. Рабочих приказал немедленно обучать[7].

Сегодня, сев в машину, Сталин не задремал. Все эти дни, получив донесения своей разведки о наступлении на Сталинград, он изводил себя мыслями: «А что, если немцы возьмут этот город?» Кому-кому, а Сталину он был знаком до мелочей. Тогда, в Гражданскую, он руководил обороной этого Царицына от Деникина и красновцев, жил в вагонах при станции, наспех оборудованных под штаб, занимался и мобилизацией в Красную Армию, и сбором хлеба, и отправкой эшелонов в голодную Москву, где рвал и метал сумасшедший Антихрист, и расстрелом мятежников, генералов и полковников, выезжал на позиции, не раз попадал под обстрел шрапнелью, сидел в окопах, ползал по оврагам — все это мгновенными вспышками сейчас возвращалось к нему.

Степь. Чахлые лесочки. Овраги. Нелюдимо текущая страшная Волга, напоминавшая еще более жуткие дни его ссылок. Отчаянная борьба за снаряды, продовольствие, винтовки… Все это было бы и вовсе ужасно, но с ним, Сталиным, жила тогда шестнадцатилетняя девочка, похожая на армянку, толстая, пышная, нежно-лукавая, именно там ставшая его женой, — Надя Аллилуева, секретарша, машинистка. Лживые историки договорились до того (это уже после смерти Сталина), что он якобы ее изнасиловал! Чушь абсолютная, ибо его отношения с Надеждой начались еще в Москве, с согласия родителей, а вот забеременела Надя действительно там, в бронепоезде, стоявшем на путях царицынской станции.

Вместе со Сталиным там жили и отец Надежды, и ее брат Павел. Этот Павел, сыгравший в жизни сестры, да и самого Сталина, столь страшную роль (вспомним, что он привез и подарил ей дамский пистолетик, из которого Надя застрелилась), был большим дураком, и однажды, привлеченный стонами и криками сестры в любовном экстазе (имела такую привычку), вперся в незакрытую дверь спального купе… За что Сталин с бранью вышвырнул его… А позднее отправил обоих Аллилуевых в Москву.

Да… Было дело… Царицын… Царицын… Теперь уж никто и не вспоминает этого названия. А есть Сталинград… И останется Сталинградом… Почему-то не было сомнения после сегодняшнего совещания: Сталинград немцы не возьмут, Сталинград не сдастся.

Когда машины вырвались на простор Можайского шоссе, Сталин, скорчившись на заднем сиденье, уже спал и проснулся лишь перед въездом в ворота кунцевской дачи. Хмурясь и вздрагивая, разгибаясь от неудобного сидения в машине, он прошел в подъезд, но все-таки почувствовал некоторое облегчение от дорожного сна, голова была ясная, лишь привычно болели и ныли спина, шея и ноги. Только за столом, когда Валечка подала ему поздний ужин, он пришел в себя и понял, что все-таки хочет есть: проголодался. Надо было поддерживать силы. Валечку он не отпустил, а ел и поглядовал на нее, улыбчиво смотревшую, розовую и чуть заспанную женщину, видать, прикорнула, пока ждала его приезда. Лицо припухло, но так и дышало нужной ему лаской.

— Невкусно, Иосиф Виссарионович?

— Нэ в том дэло… Устал.

— Конечно… Не щадите себя..

— Тэбя — тоже… Налэй мнэ чай..

— Посмотрите на меня! — сказала она, улыбаясь, беря его бокал и подходя к умывальнику, который недавно сделали в спальне. Это был ритуал, исполнять который требовалось неукоснительно. Валечка под взглядом Сталина четыре раза ополоснула бокал и поставила на стол. Налила чай. Это «посмотрите на меня» было словно их игрой, и без этой игры Сталин не пил чай.

— Налывай сэбэ… Попьем вмэстэ..

Они пили чай молча. Он — слегка хмурясь, она — чуть-чуть улыбаясь, поглядывая на него. Зубы у Валечки были отменные, слитные.

Закончив чаепитие, Сталин закурил папиросу и, теперь глядя на Валечку как бы оценивающим взглядом, — деловито убирала со стола, ставила тарелки-чашки на подносы, — сказал:

— Убэрошь… приходы… Покажи., рейтузы… О! Хорошо… Приходы.

И это тоже был ритуал их тайной жизни.

Раздевался он всегда, отвернувшись от нее, сидя в кресле, стягивал сапоги. Морщился от боли в суставах. Тем временем Валечка деловито стелила на широком диване. Взбивала подушки, оправляла одеяло. Ложился он всегда первым, к стене, и смотрел, как раздевается эта женщина. Снимая передник, расстегивая кофточку или через голову ловко освобождаясь от платья, она была так же мила, ловка, изящна в движениях, воплощенная женщина во всем, в том, как распускала волосы, держа шпильки-приколки в зубах, в том, как выпускала из тугого бюстгальтера белые полные груди с неожиданно коричневыми восточными сосками (Сталин их очень любил), и в том, как оправляла резинки длинных, до колен, панталон, чаще розового или белого цвета. В них она была неотразимой и хорошо понимала это, когда осторожно и плавно ложилась рядом, свежая, тяжелая, пахучая, с легким запахом молодого и как бы девичьего пота. Сталин любил этот ее запах и не позволял пользоваться никакими духами.

Закрыла дверь, положила ключ перед ним на столик-тумбочку. Погасила свет. Легли. Великий вождь, «гениальный продолжатель дела Ленина», Верховный главнокомандующий, председатель ГКО и Совета Министров, генеральный секретарь Всесоюзной коммунистической парии (большевиков), шестидесятитрехлетний, и простая, мягкая, круглая, двадцати с небольшим лет девочка-женщина. Он — жесткий, с жесткими руками, табачным духом. Она — свежая, как Весна, с молочным запахом грудей и рта, ветровой и апрельской свежестью распущенных волос… Что общего?.. Но вот его жесткая рука легла на припухлую округлость ее талии, продвинулась под резинку, ощутила нежное бедро. И вот уже он, как мальчик к матери, приткнулся к ней, и ощутил, как, словно бы от одного этого прикосновения, спадает, растворяется его усталость, и расслабленно почувствовал ее губы на своем лице..

И любовь их была сильной и краткой, потому что тотчас оба провалились в усталый, глубокий сон.

Утром Сталин пробудился первым и сквозь слабый свет, едва проникавший сквозь затемненные шторы, смотрел на лицо спящей деревенским блаженным сном Валечки.

Она спала на спине и тихо посапывала. Валечка… Кажется, впервые за столькие годы страшной, безлюбой, суматошной и опасной жизни он наконец обрел это трудное, но так необходимое ему, — ему ли только? — счастье обладания нужной и нравящейся ему женщиной. Само слово «любовь» давно ушло из его обихода. Ее он не испытал (не успел, возможно, испытать) ни с первой своей женой, которую отдаленно, очень отдаленно, напоминала эта спящая Валечка, ни с Надеждой, когда их любовь омрачалась этими вечными ссорами, вздорами, вперемежку с взрывами чувственности у обоих и подчас чем-то похожим на взаимную ненависть. И эти женщины в его ссылках, кочевьях, какая-то пошлая, коровья, что ли, собачья не то, «любовь» с нелюбимыми… И даже «любовь» с актрисами, певичками, пахнувшими разнообразными духами, холодными, лживыми, приставучими, молодыми, с кем его на ночь-две сводила давящая мужская нужда и похоть. С ними, актрисами, и в жизни, и в кровати он расставался без сожаления, скорее даже с облегчением, а потом и вовсе прекращал принимать у себя.

Он закурил, при свете спички еще раз оглядел милое лицо каменно спящей Валечки и усмехнулся. После их любви они менялись местами на диване — она спала у стены, а он с краю — с пистолетом под подушкой. Вспомнил недалекий, в общем, майский день перед самой войной, когда на Красной площади проходил парад физкультурников. Было не по-весеннему жарко, и все члены Политбюро, кроме него, облачились в белые костюмы и белые фуражки, а Молотов и этот Калинин даже в белые кепки!

Когда пошли физкультурники, а точнее, здоровые, упитанные москвички в белых трусах-шароварах с резинками, похотливые Ворошилов и Берия едва только не вывалились за борта мавзолейской трибуны. А старикан Калинин все поправлял очки, чтобы лучше видеть. Из всех возбужденных правительственных мужиков, имевших, как там ни крути, скучных, допотопных, бездарныхжен-крокодилиц, от которых они привычно страдали, он один был спокоен, улыбчив и глядел на шеренги идущих женщин без всякой зависти. И это потому, что у него самого была такая женщина — и даже лучше многих этих полуобнаженных и радостно демонстрирующих свою тугую плоть молодых баб.

Валечка… Вот она спит с ним и дает ему ту великую радость и дыхание жизни, без которых он, возможно, и не был бы ни столь спокойным, ни столь рассудительным, ни столь решительным в делах и поступках.

Валечка, очевидно от запаха табака, заворочалась, проснулась и попыталась сразу встать, но он не дал ей сделать этого, а, бросив папиросу, привлек к себе и стал целовать ее волосы и лицо с каким-то истинно любовным и даже словно отцовским чувством.

Валечка… Это и было, пожалуй, его единственное счастье в столь суровую, лихую и пасмурную пору.

Индийская мудрость